Мальчик и его маг

— Вы хотели сами меня растить?

— Нет, я, скорее, от тебя избавился бы. — Я снова не почувствовал угрозы. Он не хотел меня уничтожать, а просто сделал бы. Как пыль стереть. — Маг и король одновременно — это катастрофа. Но теперь ничего не сделаешь, ты слишком вырос, и от таких уже не избавляются.

— Зачем вообще?..

— Ты знаешь, что Катрин его презирала? Твоя мать.

— Почему вы?..

— Я не люблю, когда мне врут и когда всё это угрожает безопасности. Шандор прекрасно знал, на что идёт.

— Вы что, не можете сами выбирать, мучить вам человека или нет?

— Ты что, действительно к нему привязан? Правда? К Шандору? Мне кажется, ты очень плохо его знаешь.

Это вы плохо его знаете. Это я спрашиваю. Даже если я плохо его знаю, вы всё равно не можете его мучить. Тогда я, кажется, впервые в жизни захотел стать реальным королём: чтоб первым делом лишить твоего опекуна силы. Может быть, вот за этим нужна власть — чтобы мочь защитить. А он сказал:

— Позволь, я покажу.

Я сказал:

— Нет.

Но он сказал:

— Что с твоей верой станется от пары картин? Если Шандор и вправду так безгрешен, тебе нечего бояться. Посрамишь меня.

Я сказал:

— Нет же.

И тогда твой опекун сотворил в воздухе картинку, не спросясь. На ней на тебя пока ещё отдельными камнями обрушивался чёрный потолок. Я замер, хотел отвернуться, убежать, но камни на картинке начали двигаться, потом я услышал голоса, а потом оказалось — я внутри.

— Не даёшь дворцу крови, вот он и трясётся, — Арчибальд пожал плечами, как делал сотни раз до этого. Ты очень глуп, но это не мои проблемы. Вырастешь — поймёшь. — Стены действительно подрагивали, как будто где-то рядом билось гигантское сердце.

— Я не дам больше крови ни за что на свете, — Шандор стоял у алтаря, но не ложился, — должен быть другой путь. Не может быть, чтоб не было.

— А ты сегодня косноязычен. Не дури, ложись.

— Нет.

— Ты не заболел?

— Нет, я здоров.

— Ты понимаешь, что падёт дворец — падёт и весь мир? Дворец — сердце его?

— Вы ошибаетесь.

— Да кто тебе сказал?

— Илвес сказал. Катрин сказала. Есть другой путь.

На них дождём пролилась каменная крошка, и Арчибальд рассеянно отряхнул щёку. На ладони осталась кровь, и Арчибальд уставился на пятнышко:

— Да ты что…

Шандора мелкие камешки пока что огибали, и так он и стоял в контуре из них. Не двигался, ждал. Как будто ему стало нечего терять. Он вскинул голову, в кои-то веки глядя прямо.

— Я прочитал, как нужно обращаться с магами, и там не говорится «взаперти». Там говорится «вдали от людей». Я мог жить в лесу и с отцом всё это время. «Юность маг должен провести вдали от людей, чтобы лучше чувствовать мир». Вы меня обманули даже в этом, и вы не можете меня заставить. Я отказываюсь.

— Заставить я тебя вполне могу. Выйдет довольно унизительно. Ты точно хочешь?

Арчибальд поднял руки, чтоб хлопнуть в ладоши, но вдруг упал, будто его с силой толкнули. Шандор стоял набычившись.

— Мне всё равно теперь. — Арчибальд покачал головой, попытался встать, но его снова толкнули на пол. — Катрин уходит. Вы же знали, что уйдёт?

Арчибальд снова попытался встать. Снова толчок.

— Ты не можешь не понимать, — Арчибальд устроился на полу и продолжил как ни в чём не бывало, — что, сражаясь со мной, сражаешься с собой. Я надеюсь, ты отдаёшь себе отчёт? Пока ты тут невинно проверяешь силы, время уходит. Давай же — ты в последний раз дашь кровь, всё стихнет, переход случится, я отдам тебе вожжи, ты найдёшь ученика.

— Я ни за что не буду обращаться с ним как вы.

— О, поверь, все так говорят.

— И я не дам крови. Вы мне врали, и всё работает не так. Всегда не так работало.

— Да ну, а как же тогда?

Арчибальд встал с усилием, раздвигая ладонями воздух, будто воду, и Шандор сделал шаг назад. Арчибальд, наоборот, шагнул к нему, заговорил терпеливо, как всегда, когда речь шла о том, что он считал неизбежным:

— Шандор. Ты понимаешь, что, если мы сцепимся по-настоящему, тебе не выиграть? Потому что ты младше и потому что ты хочешь неизвестной справедливости, а я — всего лишь твоей крови и общего покоя. Хочешь — впечатай меня в стену, если полегчает.

— Я не хочу вас ни во что впечатывать. — В лицо Шандору будто бы дул ветер, и он щурил глаза и старался не сделать ещё шаг назад. — Я хочу, чтобы вы хотя бы извинились. Вы всё это со мной делали не потому, что нельзя было иначе, а потому, что так привыкли.

Пол снова содрогнулся, и Шандор чуть не упал.

— С вами ведь делали всё то же самое, — он говорил, как говорят во сне, когда чувствуют, что уже вот-вот проснутся. — Где ваш дом? Вы ни разу не рассказывали.

— Видишь ли, чтоб помешать мне делать, что я делаю, тебе придётся меня уничтожить, а как раз этого-то ты и не сумеешь.

— Потому что мы связаны?

— Конечно.

Пол содрогнулся снова, уже дважды. Шандор не удержался на ногах, встал на колени, вскинул голову и сказал:

— Всё, что вы делали со мной, вы делали напрасно.

По потолку поползла трещина. Арчибальд задрал голову, Шандор улыбался:

— Вас уничтожить — верно, не смогу. А нас двоих — пожалуйста.

— Ты в себе?

— Может быть!

Пол трясся. Алтарь раскололся надвое. Потолок расходился трещинами, и ветер выл, свиваясь в вихри.

— Ты этим только всё усугубляешь. — Арчибальд щурился, смотрел на потолок, выглядел моложе, чем когда-либо. — Я был лучшего мнения о твоей выдержке.

— Мы оба тут сейчас умрём, и это всё, что вы мне можете сказать?

— Не вижу смысла в большем.

Камень, ещё один камень, треск, темнота.

— Ты наделяешь его всеми качествами хорошего человека, какие вообще в состоянии вспомнить, — Арчибальд покачал головой. — Неудивительно. Всем нужен ориентир, чтоб не сойти с ума. Для него таким ориентиром стали злость на меня и твоя мать.

— Мы говорили не о Шандоре, — напомнил Ирвин, — я пришёл спрашивать о вас, но вы не отвечаете.

— Верно, поскольку ты не слушаешь. Я лишь пытаюсь сказать, что моё с ним обращение, может, имеет под собой основания, которых ты пока не видишь. Думаешь, твой Шандор сам никого не заставляет задыхаться?

— Он не смог бы.

— А это уже называется идеализация, — Арчибальд по-прежнему говорил ровно, без нажима, — и проекция, может быть. Этим вещам Шандор тебя не учил? Конечно, зачем бы ему.

— Он никого не заставляет задыхаться, — повторил Ирвин упрямо, — он учит решать дело миром. Это вы его не знаете.

— Ну раз я его, как ты говоришь, не знаю, то и доказать тебе ничего не смогу, да? Напротив, ты докажешь мне. Хочешь, поспорим? Если ты прав, отдам тебе корону. Если нет — что ж, думаю, разочарования в Шандоре тебе хватит с лихвой, чтоб отступиться. Тебе ведь даже трон не нужен, верно? Только чтоб Шандор объявил, что ты молодец.

— Это не так!

— Я рад, если ошибусь. Ты даже ничего не потеряешь — попросту побываешь, скажем, в той реальности, где Шандору только что сказали, что он твой наставник. Где он тебя не знает и относится как к любому незнакомцу. Где ему наплевать на твою мать.

— Вы постоянно говорите о моей матери.

— А Шандор нет? Его привязанность к тебе, если разъять на составляющие, проста и понятна: первая, детская, любовь, да чувство вины, да ощущение всемогущества. Ему, наверное, нравится решать твою судьбу. Знать, что ты от него зависишь. Хочешь сам посмотреть, как Шандор работает? Что он для меня делает? Ты вернёшься в этот же самый миг, на то же самое место. Как сон посмотреть. Я, конечно, не стану предполагать, что ты трусишь и что тебя вообще можно взять на слабо, ведь ты уже большой.

Ирвин не собирался соглашаться. Он представил, как встаёт, кивает коротко, захлопывает дверь, или нет — вежливо прощается и выходит, а завтра сам расспрашивает Шандора что и как…

Но Шандор ни за что на свете не расскажет. Это же он говорил «нет — потому что нет», или «ты не поймёшь», или «ох, Ирвин, это всё, пожалуйста, потом», или «должна же у меня быть отдельная жизнь». С самого детства, с того самого момента, как Шандор начал его обучать, Ирвин хотел узнать две вещи — как устроен мир и чем живёт Шандор, человек, который его вытащил и спас. Про мир Шандор рассказывал всё что угодно, о себе — случаи из детства и про знакомство с Ирвиновыми родителями.

— А куда ты уходишь?

— Во дворец.

— Что ты будешь там делать?

— Приводить дела в порядок.

— Ты всегда их приводишь?

— Да, а потом они опять разваливаются. Потом ты вырастешь и станешь работать со мной, а пока нельзя.

— Почему?

— Помнишь, я говорил, что будут вещи, о которых я не смогу тебе сказать?

Однажды Ирвин пытался за ним проследить — Шандор никогда не перемещался прямо из дома, всегда сначала уходил в лес, и уж потом… Шандор заметил его. Сказал:

— Ирвин, ради всего… Я понимаю, что тебе хочется пойти со мной. Я очень понимаю. Но нельзя, нет. Мне начинать сбивать тебя со следа, будто ты гончая, а я олень? Я всё тебе расскажу в свой срок. Пока ты растёшь и учишься.

Когда настанет этот срок? Настанет ли? И Ирвин вложил свою руку в чужую ладонь, прохладную, огромную. Та легонько пожала его пальцы и легла на лоб — как ладонь Шандора, когда Ирвин болел.

Он пришёл в себя в коридоре, в толпе людей. Сидел на лавке у стены, и рядом сидели, стояли, теснились люди — в пёстрых одеждах, с узелками и без них, и совсем рядом с ним, привалившись к стене, стояла женщина с обвисшими толстыми икрами и пышными, но кое-как запихнутыми под повязку волосами.

Ирвин вскочил:

— Садитесь!

— Ай, спасибо, с утра тут стою. — Она уселась, вытянула ноги, насколько позволяли мешки со сковородками, начищенным жестяным чайником, почему-то ухватом и прочими странными вещами. В двух людях от Ирвина по островкам свободного каменного пола пробиралась курица.

— Только я-то приеду и уеду, а ты, раз тут стоишь, на своих-то ногах вряд ли уйдёшь.

Тут пахло: потом, куриным помётом, сыростью, духами. Ирвину захотелось закричать и вынырнуть из всего этого, как из плохого сна — из чужого тяжёлого дыхания, из чьего-то храпа, из тяжёлого запаха переполненного помещения. Женщина, которой он уступил место, смотрела на него, качая головой:

— Ишь, уже и совсем мелких берут… Чего там из тебя качать, кожа да кости. Ты ж отмечаться, да? Не натворил ничего? У меня свой такой же — нет, забрали. Говорю им — да в нём той магии как в карасе умишка, с гулькин нос — нет, говорят, нам все нужны. Вот, привезла ему…

Какой-то мужчина с противоположной стороны коридора, до этого дремавший стоя, вдруг распахнул глаза и спросил:

— А ты думаешь, маг тебе вещи-то даст передать, а, бабка?

— Какая я тебе бабка, ещё моложе твоего буду! — Женщина сердито одёрнула юбки.

Мужчина закатил глаза:

— Думаешь, ты в дверь, а маг такой — о, госпожа, добро пожаловать, и чайникам вашим тоже? Глаза от листа оторвёт, скажет «не по протоколу». Я-то знаю, я третий раз стою. Дочку свою нашёл, росла она тут, а свидание ещё попробуй выбей! «Завтра приходите». Ещё сказал, она меня видеть не хочет, но как это не хочет, а? Моя-то кровь!

— А мать её где, кровь?

— Да на что она мне! Я ж, как она понесла, так и свинтил тогда, а сейчас думаю — ребёнок-то подрос, навестить, то-сё, ну и узнал, как назвали, оказалось — девка, и во дворец её отдали лет десять назад как…

— И живая?

— Да что ей сделается! Из девок, говорят, и кровь реже берут и мир же того… не всегда так нервничал-то?

На мужика зашикали с разных сторон. Ирвин пытался глубоко вдохнуть, представляя вместо спёртого воздуха воздух леса. Вспомнилась Марика, и он спросил — сам для себя неожиданно, очень давно не видел столько людей:

— Может, она поэтому не хочет видеть вас? Вы её бросили.

— Это кто тут такой умный?

Мужчина сделал было шаг в его сторону, но тут откуда-то из-за их спин, с другого конца коридора раздалось:

— Господин маг идёт!

И Ирвин увидел Шандора. Он шёл очень быстро, переступая через мешки и вытянутые ноги, как будто ничего не замечал. Мельком мазнул по Ирвину взглядом, спросил: «Новенький, да?» — не дождался ответа, поддел крышку чайника носком сапога:

— Женщина, уберите вашу утварь.

— Куда я вам её уберу-то, господин маг?

— Куда угодно. Не мешать передвижению. Курица чья это? В ближайшие пять минут не возьмёте на руки — развоплощу. Кроме того, напоминаю, что передача живых объектов в настоящий момент запрещена.

Он нахмурился, обвёл глазами толпу, шевельнул кистью — и рядом с каждым в воздухе повисла маленькая мерцающая цифра. Рядом с Ирвином не появилось никакой. Шандор ещё раз на него посмотрел, поправил шарф таким движением, будто пытался сам себя им придушить, и сказал:

— Новенький подопечный первым ко мне через пять минут.

И шагнул сквозь тёмную дверь, которая за миг до этого проявилась в стене. Открыть дверь он не смог бы — мешал чайник.

В кабинете у Шандора было светло и просто: стол, стул, ещё один стул, на широком подоконнике стопка книг и стопка пледов. Окно было чуть приоткрыто, и Ирвин впервые за сегодняшний день — день того, кем он стал, — вдохнул свободно. Шандор поднял брови:

— С самоотдачей дышите, молодой человек. Садитесь. С правилами ознакомлены уже?

Он сидел напротив Ирвина, и кончики пальцев у него были в чернилах — сколько раз Ирвин думал, откуда они, что там Шандор писал в своём дворце? Ну вот, дождался. Он спросил:

— Я не вернусь домой?

Шандор опять слегка нахмурился, как будто искал слово или стряхивал пылинку с шарфа:

— Это зависит. Как тебя зовут?

— Ирвин. Шандор, ты что, действительно не…

— О, вот это новости. Появился приказ звать меня по имени, а я и не знал? — он покачал головой. — На первый раз прощаю, Ирвин, но запомни-ка: обращаться ко мне нужно «господин маг». Тебе уже сообщили, для чего ты нужен?

Ирвину будто ледяной водой плеснули в лицо. Он был уверен, что всё это шутка, глупость — Шандор не мог его не помнить, всегда помнил, и даже если этот фигляр, притворяющийся Шандором…

Тот щёлкнул пальцами.

— Что это вы?..

— Курицу развоплотил, — он пожал плечами, развалившись в кресле. — Ну, Ирвин, будете мне отвечать или нарвётесь сразу же?..

А может, и не нужно, чтоб Шандор его узнавал. Может, это сам Ирвин выберет сейчас его не знать. Может быть, он… Где усталость, усмешка, где хоть что-то? От шарфа пахло «Янтарём», в окно дул ветерок.

— Она могла у них единственная быть. Последняя.

Шандор нахмурился, повёл рукой — и Ирвин увидел, как штора примыкает назад, к окну, и как форточка хлопает в обратном порядке.

— Сделаем вид, что я этого не слышал. «Господин маг» — или я буду отматывать время заново и заново, так что у нас с тобой, знаешь, его полно. За непочтение что-то там полагается, но я предпочитаю побеседовать. — Стул под ним превратился в кресло, и теперь Шандор качался взад-вперёд. — Тебя смущает изъятие курицы? Откуда ты такой?

— Из леса.

— Из леса, господин кто?

— Господин маг.

— Не расслышал, ну-ка ещё раз?

— Господин маг. Господин маг. Да подавитесь вы. И я считаю, что нечестно изымать… или уничтожать то последнее, что люди принесли с собой. Они не виноваты, что коридор узкий.

Ирвин ждал — может, молнии, погасшего света, или снова отмотанного времени, или опять этого непонятного выражения, когда Шандор словно пытался расслышать одному ему ведомый звук, но вместо всего этого Шандор рассмеялся.

— Ай, как хорошо, — он смеялся, покачивался в кресле, качал головой, — удивительная незамутнённость. Вот что, Ирвин, с первого дня на наказания, бывало, нарывались, для этого есть у нас «время адаптации». Уже читали? А, вам ничего не дали, видимо. Если в первые дни человек на меня бросается, оскорбляет, орёт и что-нибудь ещё или тем паче поносит корону или дворец — его не сразу наказывают. Должна появиться привычка к послушанию. Но вы как будто бы вообще не знаете, кто я такой. Вы меня рассмешили. Это ценно. Но и дерзость есть дерзость, так что протяните руку.

— А если я не стану?

— Всё внесётся в список, — Шандор покачал головой, — придётся искупать нудной работой. Вы не любите нудную работу, по вам видно, а я не люблю угрожать.

Ирвин протянул ему руку через стол — не потому, что испугался, а потому, что привык делать как тот говорит, и потому, что всё равно не мог поверить, что Шандор сделает ему что-то плохое. На глаза навернулись слёзы. Шандор вздёрнул брови:

— Дышите, плачете… Ещё скажите — дружите с русалками. Будет немного больно, потерпите.

Он положил ладонь на запястье Ирвина — и его будто обожгло. Он дёрнул рукой, но Шандор не отпустил, а когда отнял ладонь — на руке Ирвина уже красовался рисунок курицы. Чёрный контур, взъерошенные крылья.

— Она будет следить за вами, — Шандор посмеивался, — это называется: особый контроль. Мало кто удостаивался. Если вы что-то натворите, я узнаю первым, даже быстрее господина Арчибальда. Это вам, кстати.

Он протянул Ирвину тонкую книжицу — «Поведение призванных дворцом».

— Изучите, а то не разгребётесь. Скучаете по дому?

— Не скучаю.

(Снова движение кисти, снова отмотанное время, «не скучаю, господин маг», кивок, усмешка. У Ирвина кружилась голова.)

— Тем проще. В наши тяжкие времена каждый готов служить на благо родины и прочее и прочее. Теперь вот ещё что: плакса или психопат?

— То есть, господин маг?

— Ваши возможные соседи. Выбирайте.

— Тот, кого вы считаете плаксой, просто скучает по своим, господин маг.

— Я так нуждался в вашем заключении, не представляете. Родные есть?

— Нет, господин маг.

— Прекрасно, то есть, наверное, соболезную. Теперь сгиньте отсюда и потребуйте там на кухне завтрак, раз опоздали. Да не дёргайтесь, просто вас перемещу. Не нарывайтесь на взаправдашние наказания, это больно.

Ирвин смотрел, как кабинет размывается и на его месте появляется комната, и думал: если он сейчас пробьётся к Арчибальду и спросит: «Когда вы вернёте всё назад?» — Арчибальд ведь ответит: «Никогда». Потому что ловушки так устроены и потому что — ну, кому поверит Шандор?

Ирвин уже не слышал, как в кабинете, с достоинством вытягивая шею, из шкафа вышла курица — и заквохтала.

— Марика!

Шандора убедить не получилось, и с тех пор Ирвин только и делал, что искал Марику. Он мельком познакомился с соседями — едва покивал, не отличал их друг от друга — это не его история, не его жизнь! И либо Шандор с Марикой его вспомнят, либо…

— Марика!

Она замерла посередине лестницы. Вокруг никого не было: под вечер дворец выдыхал, пустел, и сам чёрный камень, из которого были сложены стены, казалось, терял черноту, уходил в серый, растушёвывался — и дышать становилось легче. Как будто вечером можно было иметь тайны и их не прочитали бы моментально, не выдрали бы из головы и души и не перемололи в пыль. Ирвин повторил:

— Марика.

— Это кто тут ещё зовёт меня по имени?

Этим же тоном она отчитывала его, когда он не доедал ужин, когда не хотел вовремя спать, когда уходил гулять, не предупредив, когда расстраивал Шандора. Поэтому Ирвин не стал ничего говорить, просто взбежал по ступенькам и замер напротив. Марика хмурилась, как всегда делала, когда чего-то не понимала и не хотела в этом признаваться:

— Ну? Ты кто?

Ирвин даже не стал пытаться выговорить, кто он. Сказал:

— Я тебя помню. Ты орала на меня, если я забывал вымыть за собой посуду, или если расстраивал Шандора, или сбегал гулять без разрешения. Ты говорила, что я сущее наказание и зачем только Шандор меня подобрал. Ты меня знала с пяти лет, с моих пяти лет.

— Ну и чего ты хочешь?

— Чтобы ты меня вспомнила и рассказала Шандору, потому что тебе он верит, вы же…

Почему человек не может просто поделиться с другим историей, такой, как она есть? Почему нельзя просто посмотреть на Марику, чтобы она поняла? Пахло нагретым камнем, пылью, сыростью, и Марика зевнула и сказала:

— Ещё один, да? И ведь не надоедает. Ну да, живу я с Шандором, с придворным магом, да, я вообще его жена, дальше-то что? Ты думаешь, я посмеюсь? Какие пять лет?

Ирвин хотел сказать: ты орёшь сама на себя в зеркало, ты всегда просыпаешься в семь утра и восемь для тебя уже очень поздно, ты любишь яблоки, огурцы и апельсины, и морковь на худой конец тоже сойдёт, ты отлично готовишь, ты ходишь босиком до холодов, а зимой Шандор ругается на твои сапоги, потому что они не греют вовсе, ты любишь книжки про моря и корабли, но на море ни разу не была, ты выдуваешь первосортные мыльные пузыри и выдумываешь лихие сказки просто так, с нуля, и в большинстве из них действует чёрный кот, о котором никто не думал, что он молодец, а он-то о-го-го! Ты удачлива в грибной ловле и рыбалке, но любишь только первую; умеешь очень быстро влезть на дерево; если долго не выходишь на улицу, начинаешь чихать от пыли, которую никто другой даже не чувствует; способна поглотить тонны мороженого; можешь провести к местам тайных сборов птиц; когда злишься и мало спишь, то пьёшь из фляжки; часто орёшь, но защищаешь перед Шандором, и на него тоже орёшь, и иногда кажется, что ты сейчас взорвёшься брызгами, и в каждом будет радуга, как в городском фонтане в солнечный день.

Пока он выгонял из речи Шандора, Марика припечатала:

— И чего только не придумают. Новенький, да? — покачала головой и медленным шагом двинулась вверх по лестнице. Ирвин попробовал пойти за ней, но не смог даже ногу от ступеньки оторвать. Марика снова покачала головой: — Про всё, про всё можно шутить. Про нас-то зачем? Идиоты мелкие. Мог бы сказать, какая я неловкая, или охвостье Арчибальда, или что ещё.

В детстве Ирвин не понимал, как это так: почему Шандор одновременно смеётся и трясётся, будто плачет или вот-вот заплачет. Он смеялся без звука и повторял в паузах:

— Ничего, Ирвин, это ничего, — и плечи тряслись, и Ирвину хотелось их погладить, но он не осмеливался.

А сейчас сам он рассмеялся точно так же: тихо, будто только один он понимал шутку, и от этого становилось ещё смешнее. И сказал:

— Господина Арчибальда.

— Когда говорят про охвостье, господина почему-то опускают. Кыш с глаз моих и не подходи больше. Марика я друзьям, а всякой мелочи — госпожа старшая вестовая, уж запомни как-нибудь.

Ирвин мог что угодно прозакладывать, что сегодня она будет пить из своей фляжки. Его в кухне ждали кефир, вода и четвертинка свёклы — тут требовали обязательно съедать что-нибудь красное. Сосед проснулся, спросил:

— Снова шлялся где-то?

— Да, — сказал Ирвин, — шлялся, — и уснул без снов.

— Что-то не так. Было какое-то условие, на котором я был послушен, и теперь его нет.

— Да что ты говоришь.

Арчибальд медленно качал головой, но Шандор точно помнил — что-то было. Зачем-то ведь ему понадобился дом посреди леса — зачем, если он сам днюет и ночует во дворце? Что-то его держало все эти годы, что-то важное, нужное, что-то такое…

— Вы что-то стёрли у меня из памяти, да?

— Ничего не буду говорить на эту тему. Хочешь — вспоминай.

О, значит есть что вспоминать. Почему-то некстати вспомнился мальчишка с курицей — новенький Ирвин. Он нарывался нещадно — никого не именовал господами, превращал камни в птиц и обратно и вечно выглядел так, будто что-то потерял.

— Кто тебя учил?

— Не знаю, господин маг. Это сложный человек.

Шандор привык куда-то спешить — будто кто-то его ждал. Привык приносить сказки, шутки, вкусности, истории. Но приносить кому?

— Господин маг. Господин маг. Можно я сразу это скажу триста тысяч раз?

Новенький не боялся ничего. Ни Арчибальда — только фыркнул «ну конечно», ни самого Шандора, хотя уж Шандор искренне старался внушать ужас. Больше боятся — меньше сделают глупостей. Вообще Шандор надеялся, что Арчибальд вскоре вовсе передумает собирать детей со всего королевства, что за глупости, но пока тот был несгибаем. Кто же, что же…

Под вечер пришла Марика, сказала:

— Странно так. Будто я по кому соскучилась, но вспомнить не могу.

Она сидела на подоконнике и смотрела в сумерки. Обычно сам Шандор сидел так в комнате у Яны, но сегодня всё было наоборот.

— Ты не хочешь пойти домой?

— Да не знаю, что делать, там пусто как-то. Отец десятый раз рвётся увидеться, а мне на что он? Маму бросил сто лет назад, а теперь ну конечно, объявился. Дочка — жена главного мага, это вам не шуточки.

— Да он сперва даже не знал, что ты моя жена.

— Теперь-то знает.

— У тебя так много родственников?

— Ой, кто бы говорил, ты вовсе своего не искал.

— Нет, я искал. Просто он завёл другую семью, память-то ему Арчибальд ещё когда стёр. Ну я не стал врываться, для чего бы мне.

— Ну и дурак.

— Ну и сама такая, радость моя. Давай так — ты пообщаешься со своим, и, может быть, тогда я напишу своему?

— Не может быть, а точно.

— Ай, убедила, уговор.

Они как раз пожали руки, когда Шандору обожгло запястье — на коже проступила чёрным курица.

— Опять он что-то делает, этот новенький.

— Он к тебе тоже пристаёт? Кудрявый?

— Он ко всем. Хочешь, пошли посмотрим, что такое.

Он взял Марику за руку и переместился — не в помещение, к человеку. Так куда сложнее, но почему-то ему показалось, что к этому он уже перемещался, и не раз.

Ирвин сидел на подоконнике в пустом коридоре — после отбоя, вот ведь молодец — и говорил, уставившись куда-то в пол, как будто спорил:

— А всё равно я вас люблю, я их люблю. И мне неважно, что он делает, что ты делаешь, и всё равно тебе я больше верю, чем ему. Вы можете меня хоть сто лет тут держать, я всё равно не разочаруюсь. Не получится.

У новенького с шеи свисал ключ — такое же украшение было у Катрин, Яна дарила через год после ухода — но Шандор был уверен, что тот потерялся.

— Ирвин, откуда это?

— Вы же мне и дали. Ты и дал. Ты говорил, что только позови, и ты придёшь.

Шандор смотрел на него, и картинка в голове проступала всё чётче, наплывала на реальную.

— Я не хочу переставать тебя любить. Я не буду переставать тебя любить, — повторил Ирвин, и Марика сказала:

— Да вы серьёзно, что ли. Мы всерьёз его забыли?

Подошла Яна — Шандор не заметил, когда именно, — и произнесла с интонациями Катрин:

— Вы нормальные или нет? Это мой брат.

— Понимаешь, Ирвин, — Марика прошлась по комнате знакомой ему, чуть танцующей походкой, как делала всегда, когда задумывалась. Шандор уже спал, за окном густели сумерки, а Ирвин спрашивал и спрашивал и не мог перестать. — Мир рассчитан на усреднённых. На таких, как я. Если меня подвесить вниз башкой, я только посмеюсь, что уже поздно, или расстроюсь, что кого-то раздосадовала. А если вниз башкой подвесить Шандора, он примет это на свой счёт. Да и ты тоже. Проблема в том, что Шандор не может всем уделять столько же времени, сколько тебе, хотя и старается.

— Но как он может остальных… подвешивать вниз башкой?

— Ну, во-первых, именно этого он не делает. Во-вторых, не так уж часто он вообще наказывает, больше грозится. В-третьих, как я понимаю, это всё развёрнутый выкуп за твоё спокойствие.

— Но я не просил себя выкупать!

— Понимаешь в чём дело, — она уселась на стол и принялась болтать ногами, иногда по-кошачьи быстро оглядываясь через плечо, как будто слышала шорохи, которых Ирвин не слышал, — мы не можем всё взять и изменить. Мы можем убежать в леса и даже мальчиков с собой этих прихватить, но Арчибальд наберёт новых, вот и всё. Пока он регент, у него в руках решения.

— Так почему Шандор давным-давно не…

— Если он свергнет Арчибальда, то станет старшим магом, а ты — младшим, и дворец будет требовать твоей крови. Не получится. Все ждали, пока ты вырастешь, но ты явился во дворец раньше положенного и получил что получил, — она пожала плечами. — Мир рассчитан на усреднённых. А семьям платят неплохую компенсацию за изъятие работников и всё такое.

— Не детей? Работников?

Марика не смотрела на него, смотрела в окно:

— Мир рассчитан на усреднённых, я же говорила.

Твоего тела, разумеется, не нашли, поэтому в землю опускали пустой гроб. Шёл дождь, и земля под ногами чавкала, как в болоте. Русалки прибывали чинные, без хвостов и закрывали волосы платками. Мы все стояли и смотрели, как специально назначенные люди копают могилу. Когда настало время произносить речь, твой опекун слегка толкнул меня в плечо. Я говорил и сам не понимал, что говорю. Мне хотелось тебя избить. Ещё — реветь, но король должен быть примером, а не всхлипывать. Яна стояла рядом — единственная, кто со мной так и не заговорил. «Я знала, что ты всех подведёшь, я знала, что ничего у вас не выйдет, знала, знала, и ничего тебе не забуду, ничего». Как будто бы я мог забыть. Когда Марика осознала, что к чему, она сперва застыла, а потом завыла. Во дворце иногда жуткое эхо. В лучшем случае все на меня теперь смотрели как на твою замену, но как я мог ею стать? Когда решали, что писать на могильном камне, я чуть не предложил посоветоваться с тобой же. Каждый день, когда я просыпался и первым делом вспоминал, что ты не придёшь, мне казалось, что я иду к твоей могиле по размокшей земле. Чап-чап, чап-чап. Взять в руку горсть мокрого, рыхлого, разбухшего чернозёма, медленно размолоть в пальцах и кинуть на крышку гроба. Ты бы сказал: «Ничего, Ирвин, всё будет в порядке», но тебя не было. И никогда больше не будет. Потому что твой опекун после того, как показал мне обрушение подвала, после того, как показал мне твои будни, спросил, люблю ли я тебя всё ещё. Может быть, не обрушь ты тогда подвал, всё было бы иначе. Может быть, мама всё-таки не ушла бы. Я сказал — маму я не помню, а тебя — да, и нету смысла думать о том, что могло бы быть, когда всё уже так, как есть. Опекун сказал:

— Точно нету смысла?

И показал мне кое-что ещё. Комнату, залитую солнечным светом, и ромашки в вазе. Кресла, в которые даже мне хотелось плюхнуться, светлые, пухлые, как тесто в печи. Маму, которая в одном из них сидела и с очень прямой спиной рисовала ромашки, и отца, который смеялся и держал на руках меня же маленького. И сестра тоже там была и тоже рисовала — быстро, сразу кистью, не намечая ничего карандашом. Рисунок сестры состоял из пятен с бликами, а мамин — из штрихов. Мама погладила сестру по голове.

— Смотри, вот это могло бы случиться, если бы твоя мать направила свою мягкость наружу, а не на Шандора. Если бы лучшее в ней досталось вам.

Всё это было как история, которую я давным-давно забыл, и я сперва протянул к той комнате руку, а потом шагнул внутрь картинки. Сам. Я хотел только посмотреть, как в тот раз с камнями. Твой опекун сказал мне вслед:

— Я так и думал.

На той стороне оказались совсем другие краски — гораздо тусклее. Солнце уснуло в тучах. Отец сказал:

— А это ещё кто?

Мать сказала:

— О боже мой. Я так надеялась, что всё это нас минует. Ты же можешь уйти назад, скажи, пожалуйста?

Глаза у неё блестели.

В тот раз, в подвале, меня никто не замечал и где-то позади маячил кабинет. В этот я обернулся, но позади ничего не было. Мать прижала ладонь ко рту. Маленький я боднул плечо отца и засопел. Сестра сказала:

— Это то, о чём я думаю?

Отец сказал:

— Да уж конечно то! Вечно творится черти знают что. Ты из другой истории, да? Зачем ты к нам? Больше никого не осталось, вот ты и прыгнул?

Мама сказала:

— Это всё равно мой сын, пусть остаётся.

— Конечно, пусть, вернуться-то не может.

Тебя в этой истории вовсе не было. Я смотрел на родителей: для мамы самой явной лаской было похлопать кого-то по щеке. Отец позволял маленькому мне за него цепляться, но никогда не обнимал, как ты. Сестра делала вид, что ей всё безразлично, хотя, наверное, больше всего хотела, чтобы кто-то её заметил и спросил, как дела. Марики я не нашёл. Арчибальд был в отъезде, как мне рассказали. Я всем сказал, конечно, что трон мне не нужен, и отец сказал, что признать меня не может, но во дворце я, так и быть, могу остаться, «пусть гадают». Я не хотел остаться, я хотел назад, но тебя не было, а больше я не знал, кого и спрашивать. Чтобы найти кого-то вроде Илвеса, нужно было добраться до реки; мать сказала: «Какие реки, бог с тобой». Она вся тут была рассеянная, мягкая, какая-то всегда словно испуганная. Рассказывала, что историй всегда несколько. Что раз в эпоху все истории меняются и это называется концом мира, потому что, когда все приходят в себя, что-то всегда становится другим. Кто-то исчезает, кто-то вдруг обнаруживает себя в браке, кто-то на троне, кто-то овдовевшим. Арчибальд, кажется, хотел всё зафиксировать, чтобы мир никогда не обновлялся, но в этой истории так и не решился. Всё начиналось с дворца и заканчивалось в нём же. Русалок тут либо не существовало, либо о них вообще, вообще никто не слышал. О тебе тоже не было даже упоминаний. Я всё возился с младшими, тормошил сестру, и младший я меня избивал, как я тебя когда-то. Его одёргивала мама:

— Нет, Ирвин, ну что ты.

Что-то здесь было лучше, что-то хуже. Чем дальше люди жили от дворца, тем меньше чувствовали смену историй и тем меньше помнили. Короли оставаться в нём были обязаны. Мама вязала кофточки из белой шерсти, и мелкий я их постоянно с себя стягивал. Мне всё чаще казалось, что я сплю, что я в ловушке и что всё не имеет смысла.

А потом ты пришёл. Ты сказал:

— Вот ты где, я думал, не найду.

Ты сказал:

— В самом углу, я вообще забыл, что и такое было.

Ты сказал:

— Хочешь остаться тут или вернёшься?

Мы говорили. Мелкие на тебе всё время висли, даже Яна. Мать округлила глаза и сказала «очень рада», а ты только кивнул ей и сказал «спасибо вам». Мама тебя будто узнала, отец — нет. Мы гуляли по площади, ветер трепал твой шарф и волосы, мелкие от тебя не отлипали, и ты всё ждал, что я решу. Не уговаривал. Ты рассказал мне — не крушение, а слияние. Если долинных и людей слить в один мир, будет что-то другое, что-то новое. Дворцу не будет больше нужна кровь. Обычный мир без сказки быстро сохнет, сказка без мира размывается и исчезает. Арчибальд всё старался развести два этих мира как можно дальше, чтобы один не уничтожил другой. Воля и порядок. Я понимал столько вещей одновременно, что кружилась голова. Мне казалось — всё это никогда не повторится, мы вернёмся рука об руку в мой, привычный, мир, ты снова ничего не будешь говорить. «Я хочу, чтобы ты разрешил существовать и тому и другому одновременно».

— А ты будешь со мной?

— Да, да, конечно.

Чем больше времени я проводил с тобой бок о бок, тем больше приходил в себя. Во сне не видишь собственные руки, заусенцы, царапинки на коже, а я теперь снова видел мельчайшие штрихи. Как будто зрение улучшилось, хотя я и не жаловался.

— Сколько там времени прошло?

— Совсем немного.

Я попрощался с матерью, отец пожал мне руку. Маленьким мы соврали, что скоро вернёмся, и Яна сказала:

— А вот и неправда.

Мы все сделали вид, что не заметили. Всё это было, будто я на четвереньках пытался втиснуться в детский домик из подушек и, конечно, уже не влез. У матери всегда холодные пальцы. В день, когда мы собрались уходить, она одна вышла нас проводить и сказала:

— Пусть в вашем мире вам сопутствует удача.

Обычно, когда мы с тобой шагали сквозь, я не замечал момент перехода — как моргнуть. Но в этот раз ты тоже показал картинку — твоя спальня, Марика у кровати, Илвес ходит взад-вперёд и что-то говорит.

— Давай, ты первый, ты хуже умеешь.

Ты улыбался как всегда — не то устало, не то смущённо, розы в дворцовом саду потихоньку опадали, мама стояла у входа в беседку, как статуя. Как женщина с картины. Я обернулся, чтобы всё это запомнить, и сделал шаг вслепую, а когда оказался по ту сторону, обнаружил, что ты всё ещё там, в саду. И ты сказал:

— Помнишь, я говорил, что останусь с тобой, что бы там ни было? Прости меня. Я соврал.

И сад исчез. Потом твой опекун объяснял: ну разумеется, это была ловушка, я показал самое милое и приукрасил, я так и думал, что ты поведёшься, тебя растили в этой вашей любви, что тут ожидать. Ты провалил последнее испытание, и я не могу тебя уважать, хотя на некоторые мои вопросы ты и ответил «нет», и это правильно. Но Шандор полез в мой капкан вместо тебя. Наверное, всё-таки есть что-то в этих ваших рассказах про привязанность, если он бросил всё, что так любил. Наверное, есть что-то, чего я не понимаю. Я короную тебя, как он и хотел. Делайте что хотите — рушьте дворец, сливайте миры, и пусть русалки пляшут в тронном зале, я устраняюсь.

Давайте, рушьте мир и стройте лучший.

Я ненавидел тебя больше всех на свете — только ты мог спасти и бросить одновременно. Поэтому после похорон, на коронации, всё ещё в вихре вишнёвых лепестков, я сказал:

— Нет.

Я не хотел, чтоб Марика всю оставшуюся жизнь проходила в твоей рубашке. Чтоб Яна ещё похудела, и стала ещё резче в движениях, и грозилась уехать из дворца, но не уезжала. Чтоб Илвес морщился от непривычной тоски и всё никак не мог её прогнать. Чтоб мир скукожился и пожух — куда ещё? И чтоб твой опекун продолжал делать вид, что не скучает.

Я сказал:

— Нет.

Я менял мир, прямо пока стоял в свежевозложенной короне. Я чувствовал нити, за которые тяну. Я желал: чтобы ты сам решал, где тебе быть. Чтоб ты вернулся, если бы захотел, или не вернулся. Чтоб ты на ком-нибудь женился, если пожелаешь. Чтоб ты смог завести своих детей. Я отменял: отчаяние, подвал, все эти многолетние приношения крови. Я рос почти без них, я их не помнил, и мне не было страшно. Всем всегда казалось, что после смены историй новая может и не наступить, поэтому лучше держаться за то, что есть, лучше скреплять всё хотя бы и кровью, но я думал — какая же это ерунда. Какой же это дурацкий обман, что для всего хорошего нужны жертвы, и как жалко, что я так поздно это понял. Я вспоминал яблоки, реку, дом у леса, смех Марики, всё, что было в моём детстве, всё то, что ты старался показать, и мир светлел, потому что я знал, что он такой. Сколько же страха мы себе сами надумали. Сколько ужаса. И где-то там, ещё толком не понимая, что случилось, но чувствуя, что что-то изменяется, ты поднял к небу голову и улыбнулся.

Пролог

Часть первая. ПУТЕШЕСТВИЕ

Часть вторая. ВЗРОСЛЕНИЕ

Часть третья. ДВОРЕЦ