Молния Господня

Глава 12

Они засиделись далеко за полночь, потом по тёмному коридору пришли в гостиную. Элиа теперь понял, чего опасается Джеронимо, но счёл эти опасения преждевременными.

— Такие выродки появляются раз в столетие…

— Так это и было в прошлом веке!.. Впрочем, дай развернуться ублюдкам, вроде Траппано и компании, так и далеко ли до того же? Тем паче, что времена лучше не становятся.

Это Элиа знал и сам. Дела на родине были не лучше французских. Непрекращающаяся борьба партий, казни, убийства, изгнания, погромы, пытки, поджоги, грабежи непрерывно следовали друг за другом. Победители расправлялись с побеждёнными, чтобы через несколько лет самим стать жертвой новых победителей. Кондотьеры, предводители наёмных отрядов, захватывали города, закапывали врагов живыми, выставляли на публичный позор соблазнённых ими женщин, непрестанно сеяли вокруг интриги и заговоры. Истоки распутства и мерзости были на той высоте, куда просто было не дотянуться.

Инквизитор всегда возражал прокурору.

— Молчи, Элиа. Мерзавцы, вроде Висконти да Сфорца, перережут глотки друг другу. Роды, устроившиеся на крови, не устоят. Есть Бог. Куда не дотянемся мы — дотянется Он.

Но сегодня Империали был угрюм и хмур.

— И вот понасмотришься на деяния человеческие, а потом читаешь этих профанов-мечтателей! — бросил он, подойдя к столу, заваленному книгами. — Вот дурачок Козимо Раймонди пишет, что природа, «создав человека, так усовершенствовала его во всех отношениях, что он кажется созданным исключительно для того, чтобы предаваться любому наслаждению и радости. Даже перипатетики, полагающие высшее счастье в размышлении о сокровенных вещах, должны признать, говорит он, что это высшее созерцание тоже есть вид наслаждения и, что оно невозможно, если сопровождается страданиями». Дурак. Если нечего сказать, мог бы, по крайней мере, выразить это кратко.

Ему вторит и глупец Манетти в речи «О достоинстве и превосходстве человека»: «Сколь велика и блестяща сила разума, свидетельствуют многие великие и блестящие деяния человека» Да уж… насмотрелся я на эти деяния.

А вот и ещё один авторитет. Марсилио Фичино. «Мощь человека, — говорит этот безумец, — почти подобна божественной природе. Повелевая всем живым и неживым в природе, он есть как бы некий Бог» Идиот. Дориа, кстати, говорил, что Фичино был двух вершков роста, горбатый карлик, постоянно жаловавшийся на слабое здоровье, поминутно нывший то от прострелов, то от колик, то от золотухи, но дотянул почти до семидесяти, пережив многих из своих покровителей и учеников.

При этом, заметь, все эти новоявленные «гуманисты» — в массе ведь вовсе неучи, учёные без степеней и званий, никому не известные риторы, самозвано взявшие себе имя «философов». Никакие университеты и орденские капитулы не присваивали им званий докторов философии!

Элиа молча слушал.

— Эти умники, — продолжал инквизитор, — так жаждущие поставить человека на место Бога, понимают ли они, на какую бессмыслицу обрекают человека? Пока наивная молодость кружит голову, об этом не задумаешься, но что делать в шестьдесят… без Бога? Ведь полезешь в петлю. Когда разум говорит о своей независимости от Бога, он рано или поздно взбунтуется против всякой духовной преемственности, замкнётся в себе и утратит способность к рассуждению. Скоро они запретят себе что-либо знать, помимо жалкого конкретного факта, логику заменят сомнениями, не посмеют более высказывать суждения.

Элиа снова не возразил.

— Нет, — заговорил Вианданте вновь, — я не хочу сказать, что глупы все. Этот винчианец Леонардо, тот поумнее был, конечно. «Взгляни же на ничтожество человеческих помыслов и поступков, и ты поймёшь, говорит он, что некоторые люди должны называться не иначе, как проходами для пищи, производителями дерьма и наполнителями нужников, потому что ничего от них не остаётся, кроме полных нужников». Золотые слова.

Элиа вздохнул.

— Но знаешь… — Вианданте неожиданно побледнел до меловой белизны, — когда я читал документы о деле Жиля… Я ведь подумал тогда, что сам мог бы быть Жилем.

Леваро исподлобья ошеломлённо взглянул на друга.

— Что? Ты?

— Да. — Джеронимо был серьёзен и сумрачен. — Я подумал, что вместимость моей души — равна душе Жиля. Я не чувствую своих пределов, проваливаюсь в себя как в бездну, не могу постичь себя в полноте. Но ведь и Жиль не мог. Что держит меня? Что спасает от падений? Глупцы скажут — честь, совесть, стыд. Вздор. Только Бог. Уйди Он из души — я наплюю на честь, и зачем мне нужна будет совесть, и чего стыдиться? Всё выродится, в душе поселится Дьявол. Что и случилось с Жилем. Но ведь и это ненадолго. Дьявол тоже уйдёт из опустошённой души — на что она ему? — и Жиль познал это. Останется пустота, неутолимая похоть да черви. Тысячи тысяч, сонмы людских душ — пустых, похотливых и червивых. Проходы для пищи, наполнители нужников…

— Полно, что ты? Словно пророчишь, — Элиа испугали голос и лицо Империали.

— Да нет, зачем? — опомнился инквизитор, — но из душ, неужели ты не чувствуешь, Элиа, из душ уходит Господь. Разве могу я слабой своей рукой остановить всеобщее отступление? Они не хотят Истины — её гнёт уже невыносим для них. В них есть дьявольская сила для мерзости, но нет силы стоять в Истине. Надлом, распад, гибель… Воистину, Господь, придя, найдёт ли веру на земле? — горестно покачал головой Джеронимо.

Весь оставшийся вечер и полночи инквизитор, порывшись в сундуке и найдя искомое, мрачно развернул «Трактат о бессмертии души» своего учителя.

Назавтра Вианданте почтил своим присутствием казнь убийцы своего друга — Лучии Вельо и её приспешника. Молча стоял на возвышении. Молча смотрел. На скуле и виске что-то дёргалось, но лицо сохраняло обычное спокойствие.

Вельо, крохотная тощая женщина лет пятидесяти пяти, невзрачная и бледная, со спутанными грязными волосами, мутными глазами озирала толпу, из которой то и дело раздавались проклятия. Один голос — низкий, хриплый с чуть проскальзывающими визгливыми интонациями, Империали узнал. Вдова Руджери. Но Вельо словно не слышала, продолжала озираться, точно кого-то высматривала.

— Ждёшь дьявола, нечисть? — послышался насмешливый голос за спиной инквизитора.

Неожиданно Вианданте заметил в толпе незнакомого человека на сером ослике, толстого и неуклюжего увальня с большим серьёзным лицом. Промелькнуло что-то смутно знакомое, уже виденное когда-то, но вспомнить, где именно, инквизитор не смог.

Преступников возвели на костёр, священник Трибунала подошёл к приговорённым. В тюрьме Пелато накануне казни исповедался и причастился, Вельо — отказалась. Отказалась она и сейчас. Буканеве, облегчённо перекрестившись, поджёг дрова, и пламя медленно охватило поленницу. Вианданте оставался на площади до конца, чуть морщась от дыма. Спокойно оглядел, покачав головой, два обугленных тела. Тяжело вздохнул, спустился к толпе, почтительно расступившейся.

Некоторые опускались на колени, прося благословения. Некоторые целовали полы его монашеской рясы, припадая к воскрыльям её риз. Склонилась и вдова Руджери. Для горожан он воплощал Божье возмездие, кару зла на земле. Его боготворили.

Неожиданно их с Леваро окликнул Пиоттино с вопросом, что делать с кучей конфискованных у Вельо колдовских книг? Джеронимо подошёл к груде рукописей. Ткнул в кучу носком сапога. Один из свитков, шурша, развернулся. «Чтобы вызвать в городе чуму, надо взять жабу, вскормленную облатками причастия, зубы волка и дохлую крысу, окрещённую во имя Сатанаила, и обернув их в чёрный плат, бросить в колодец, трижды повторив…»

Не дочитав, приказал снова разжечь огонь. Элиа задумчиво стоял рядом и изумлённо пялился на грязный палимпсест.

— Странно. Готов поклясться, что уже видел такой — и сжигал. Что за чёрт? Сколько раз от этих дьяволовых гримуаров оставалась горстка пепла? Откуда они снова берутся? Почему эти чёртовы рукописи не горят?

— Горят, Элиа, ещё как горят. — Инквизитор злобно швырнул свитки в огонь. — Пылает папирус, полыхает и корчится в огне пергамент, до сажи сгорает палимпсест. Беда не в сатанинских рукописях, а в дьяволовых писаках. Это они — чума в городе! Ещё огня, Пиоттино!

…За обедом Вианданте был странно безучастен и расстроен. Неожиданно заговорил. «Где она проходит, эта роковая черта, когда творение Божье отдаётся Дьяволу? Не родилась же эта Вельо мерзавкой? Была молода, на что-то, наверное, надеялась…»

— Один тюремщик сплетничал, — с готовностью просветил его Леваро, — что в юности ею пренебрёг какой- то Вольфганг Тепль, женился-де на другой, а её опозорил и бросил.

— Неужели из-за этого? — изумился Джеронимо, — впрочем, возможно… для женщин это значимо. Но ведь, чтобы начать убивать, человеческую жизнь надо не ставить ни во что. Дьяволово искушение? Но в книге о свободе воли Августин утверждает, что причина злобы человека коренится в нём самом. Дьявол не может изменить решения свободной воли человека. Значит, чёрт не виноват. Отказаться от Причастия. — Империали содрогнулся всем телом. — У неё в глазах было непримиримое отчаяние и такая запредельная тоска…

— Она убила Аллоро, — напомнил прокурор, удивлённый наблюдениями инквизитора.

— Да-да. Конечно, — кивнул Империали. — Во что она верила? Отказаться от последней возможности примириться с Господом… Бочка пуста, но наполняема, в кувшин можно налить вино, любая пустота может быть заполнена, но почему эти пустые души ничего не вмещают?

Элиа задумался, потом, почесав щеку, сказал:

— Знаешь, однажды Гоццано задержал по доносу одного чернокнижника, у которого нашли при обыске яды и несколько десятков гримуаров о Великом деянии да философском камне. Так вот он сказал на допросе, что смысл истории человечества в появлении великих людей, а остальная человеческая толпа — навоз, удобрение почвы для появления этих великих. Он принадлежит к первым, аристократам духа, а значит, ему все дозволено.

Джеронимо сразу покачал головой.

— Это искус ложного аристократизма, Элиа, ни один человек, даже самый последний, не может быть средством, он — цель. Аристократия — это фатум рода, рок крови и диктат личного благородства. Истинному аристократу ничего не дозволено. Это только ничтожествам все дозволено. Я не люблю говорить об этом, ведь я — Империали, но господство, в сущности, плебейское дело, Элиа, — скривился он, — аристократическая власть благороднейших — не притязание, а служение. Люди низов стремятся взобраться повыше, к господству, к величию — и во власти становятся свиньями или волками. У меня же нет пути вверх. Я и так наверху, и мой путь — путь снисхождения, умаления и смирения. Это единственно возможный путь подлинного патрицианства. Но как можно видеть в творениях Божьих удобрение для великих? Каждый создан быть святым. Но к чему это ты?

— Ты скорбишь об этих грешниках, — пояснил Элиа, — и Гоццано сокрушался. Но может… они подлинно…ну… те, «наполнители нужников…»

Инквизитор вздохнул.

— В благородстве эту Вельо, конечно, не обвинишь, — пояснил он, — в аристократизме не заподозришь, но почему, чёрт возьми? Почему человек соглашается на плебейство духа?

Элиа печально усмехнулся.

— Некоторые и не хотели бы соглашаться, но если прадед — суконщик, дед — купец, отец — чиновник магистрата в Вероне? Или, по-твоему, кровь ничего не значит? Ты не высокомерен…

— Дух выше крови, — резко ответил Джеронимо. — Веками из толпы выходили лучшие — жаждавшие благородства, отстаивавшие свою честь и веру, и худшие — жаждущие власти, денег да ублажения похоти — вон они, Сфорца, сильные и бессердечные. Первые создают роды истинного рыцарства, вторые — ряды привилегированной знатной черни, мало чем отличаясь от той грязи, из которой вышли. Они коснеют в своих родовых предрассудках и гибнут, и мир ничего не теряет от их распада, однако исчезновение истинного рыцарства будет смертью древнего благородства на земле, разрывом связи времён… Что до тебя, — Джеронимо пожал плечами, — тебе ничто не мешает быть аристократом, достаточно напряжения воли, направленной к Истине. Христос — первый подлинный аристократ на земле, и Он делает аристократом каждого, приходящего к Нему, освобождая его от похотей очей, похоти плоти и гордости житейской. Но Он родился «сыном плотника»…

Вианданте откинулся на стуле и открыл «Молот ведьм». «Есть три способа, коими демоны при посредстве ведьм совращают невинных. Первый — из-за тоски от тяжких несчастий. Искушение посылается в пределах сил испытуемого, и Бог попускает его, чтобы люди не пребывали в оцепенелом малодушии. Ничтожные души не выдерживают искушений, оправдывают ими свое уклонение, обращаются к ведьмам за советом, получают различные средства, если только соглашаются дать обещание во время исповеди перед священником кое-что замалчивать; так мало-помалу они приводятся к полному отрицанию веры и своему богомерзкому занятию.

Дьявол уже владеет злобными, и потому более тщится совратить праведных. Соблазняет таких он их же тайными желаниями. Примеры из опыта: одна девица, проживающая в Страсбургской епархии, уверяла, что, когда она была в отцовском доме, ее пришла навестить старая женщина, и после нескольких льстивых слов предложила пойти в одно место, где остановились юноши, неизвестные ни одному человеку в городе. «И когда я, — говорила девица, — дала согласие и, подошла к дому, старуха проговорила: «Вот лестница, поднимемся наверх в комнату, но берегись, не ограждай себя крестным знамением». Но, когда она шла впереди, я, следуя за ней по лестнице, тайно перекрестилась. Когда мы вместе остановились на верхней ступеньке, старуха, полная яростного гнева, обернулась и проговорила: «Зачем ты перекрестилась? Вон отсюда, во имя дьявола, уходи обратно», и я невредима вернулась домой».

Третий способ соблазна — озлобление от нанесённого оскорбления. Падшие девицы, покинутые своими любовниками, которым они отдавались ради обещания жениться, потеряв всякую надежду и отовсюду встречая только позор и стыд, обращаются к помощи дьявола, чтобы околдовать своего бывшего любовника или ту, с которой он связался, или чтобы просто заняться всеми мерзостями колдовства. А так как подобным девицам несть числа, то несть числа и ведьмам, вышедшим из них»

— Вот это подходит, — кивнул Элиа.

— Подходит, — подтвердил Джеронимо. — Чтобы удариться в чертовщину, надо до конца разувериться в добре и озлобиться, а ничто так не озлобляет женщин, как мужское пренебрежение. Мужчин не хватает, у нас на одного — четыре бабы, а ведь кое-где — один на дюжину. Выбирают мужчины, конечно, бабёнок посмазливей. Остаются — жабы да, как ты, кривляка, изволил однажды выразиться, каракатицы. Кстати, мой учитель, инквизитор Цангино, тоже говорил, что только однажды встретил среди ведьм настоящую красавицу. Большинство же, увы, — он задумчиво почесал кончик носа. — От озлобления, зависти к более удачливым, от ненависти к мужчинам и всему роду человеческому, — до разуверения в бессмертии души и готовности к запредельным мерзостям — рукой подать. Вот сюда бы Перетто Помпонацци…

— А что о нём сказал тогда Клезио? Что он впал в ошибку?

— Помпонацци? Да… — Империали чуть поморщился. Он за ночь прочёл посмертный трактат учителя, и от него остался вкус сырой земли на губах. — Как тебе проще объяснить? Поскольку соблюдение морали обусловлено загробным воздаянием, устранение веры в посмертную награду и наказание всегда представлялось Святым Отцам крайне опасным, ведущим к крушению нравственных устоев. Если нет иной жизни — дурак, кто совершает добродетельные поступки и воздерживается от страстей, кто не предаётся сладострастию, разврату, блуду и скверне, обжорству, мотовству и пьянству, алчности, грабежам, насилиям и иным порокам, считали они. Столь же решительно эту мысль утверждал и Фома Аквинский, гений метафизики. «Если бы мы не чаяли воскресения из мёртвых, человек скорее должен был бы предпочесть добродетели сколь угодно тяжкое преступление». На этом основывалось, кстати, и обвинение в полной аморальности эпикурейцев, веривших, «что души с плотью гибнут без возврата», — это им уготованы вечные мучения ада у Данте. Иногда из следствия выводили причину: нарушение морали объясняли неверием в бессмертие души, и тогда в еретики попадали преступники. Я и сам в приступе раздражения склонен, как ты помнишь, к подобной софистике, — усмехнулся инквизитор.

Элиа это помнил и усмехнулся.

— Помпонацци же в «Tractatus de immortalitate animae» пишет, что раз нельзя с точностью доказать ни бессмертия, ни смертности души, следует остановиться на последнем. Но, из того, что душа может быть смертна, не следует, что должно отвергать добродетель и стремиться к наслаждениям, «если только кто не предпочтёт животное существование человеческому» О, наивный! Ещё как предпочтут! Ещё как захотят!

Инквизитор зло скрипнул зубами.

— Так вот, — продолжил Вианданте, — формулируя представление о связи веры в бессмертие души с нравственным поведением, Пьетро полагал, что человек, который ведёт себя добродетельно, заслуживает больше уважения, если он делает это ради самой добродетели, а не ради посмертного воздаяния. По его мнению, добродетельным человек обязан быть из любви к добродетели, а укоры совести сами по себе служат наказанием. Сам я от него такого при его жизни не слышал, но Дориа утверждал, что тот и подлинно высказывал нечто подобное.

— Дориа его переубедил?

Джеронимо бросил на Элиа загадочный взгляд.

— Нет. Дориа предпочитает более весомые аргументы. — Вианданте усмехнулся. — Он, будучи на десять лет старше, его пережил. Лоренцо говорил, что перед смертью Перетто не хотел есть и принимать снадобья, сказав, что хочет уйти. Интересно, куда? Если душа смертна — уйдёшь в землю. Я сам думаю, что ад — и есть такая вот смерть бессмертной души. Предел распада неразложимого.

Вианданте чуть брезгливо скривился.

— Так вот, сильно подвыпив на пирушке с Дориа, Помпонацци говорил, что с Бога нельзя снять ответственность за существующее зло. Дескать, Бог или правит, или не правит миром. Если не правит, то какой же Он Бог? Если правит, то почему так жестоко? Если Бог может отвратить всякого заблудшего от заблуждения, то почему этого не сделает? И если Бог не отвращает от заблуждения, то почему грех падает не на Бога, а на человека? Я не очень верил Дориа, епископ недолюбливал Помпонацци, однако в трактате Перетто пишет почти то же самое.

Элиа изумился.

— Что за ересь? И это твой учитель? Он что, считал человека устрицей? Каждый сам решает — быть ли ему совсем уж подлецом, не совсем подлецом или совсем не подлецом. Если я изменял жене — в этом виноват Бог? Если Вельо хотела заработать — и ей плевать было, кого убивать — в этом виноват Бог? Этот Пелато, чтобы поживиться, поджёг дом Спалацатто, — в этом тоже виноват Бог?

Джеронимо чуть улыбнулся, опустив глаза. Воистину, урок, преподанный этому человеку в доме лесничего, дал плоды стократные и добрые.

— Не забывай, он говорил это не студентам. По его частному мнению, Бог снабдил человека слабой и склонной к греху природой и расположил прямо перед его глазами всяческие соблазны, вводящие в грех. Ведь это Он дал человеку душу, склонную к греху, а омрачённый рассудок соединил со страстями.

— Ересь! Это у тебя-то слабая воля? Ты же плюёшь на все соблазны! Почему твоя душа не склонна к греху, а рассудок не помрачён? И если это можешь ты, значит, усилием воли могу и я!

Империали бросил на Элиа мерцающий взгляд. Сам он стоял в истине, как полагал, силой Божьей, и отними от него Господь хоть на миг длань свою — Джеронимо и гроша не поставил бы на свою волю, но счёл отмечать это излишним. Он осторожно спровоцировал дружка.

— Но в равной степени можно сказать, если Траппано мог творить мерзости, то почему этого нельзя тебе? Если Жиль де Ре насиловал детей, ты-то чем хуже? Коль ублажал свою похоть с тринадцатью монашками этот, как его там, да провалится имя его, тебе-то зачем себе отказывать?

— Ну… — Элиа растерялся, — это кем надо быть, чтобы сказать такое?

— Всего-навсего человеком со слабой, склонной к греху природой и с омрачённым страстями рассудком, дорогой мой Элиа.

— Ты не на лекции в Болонье. Назови вещи своими именами.

Инквизитор улыбнулся.

— Надо быть ничтожеством, Элиа. Перетто же добавлял, что Бог, ответственный за зло в мире и за грехи человека, и в то же время взыскующий с человека за его проступки, представляется ему безумным.

— Этот кощунство! Безбожному Бог всегда кажется бесчеловечным. А дальше почему бы не объявить Богом самого человека, сказав, что смысл жизни — в удовольствиях и разврате, ради чего все свинские средства хороши. И мир станет свинарником.

— Свинарником, считающим себя Храмом Разума. Да, это логично. Пока в человеке есть вера в бессмертие и воздаяние — он стоит в Истине, но стоит принять кощунственный постулат о том, что истина — вне Бога, воздаяния нет, и жизнь заканчивается смертью, как же не искать возможности полакомиться всем земным — до пресыщения? Вот тебе и Траппано. Но Траппано — магнат, а откуда все земные блага взять подёнщице или сапожнику? Либо грабить на большой дороге, либо искать встречи с Дьяволом. Вот тебе и разбойник Микеле Минорино. Вот тебе и Клаудия, вот тебе и Белетта, вот тебе и Вельо. И этот милый мальчик ещё спрашивал меня, откуда берётся так много ведьм? Всё оттуда же, Марио, всё оттуда же… Но Перетто всё же — не кощунник. Он не устоял в истине, ибо истина иссякла в нём самом, а Господь не послал ему вразумления. Пока на голову глупца не обрушится крыша дома, подожжённая его же идеями, — он не умнеет.

Элиа был серьёзен и сумрачен.

— Он заслужил костёр.

Вианданте расхохотался.

— Он мой учитель. Я любил его. Он заблудился. Пусть я пристрастен, но я бы его помиловал.

— А Бриджитту бы сжёг?

Инквизитор снова рассмеялся и кивнул.

— Ага.

— Та осквернила твоё тело, а этот мерзит и поганит сотни душ.

Джеронимо уже не смеялся. Впервые он не мог ничего возразить Элиа и, опустив глаза, молчал, мерно почёсывая за ухом свернувшегося у него на коленях клубком Схоластика.

Тот поднял голову и оглядел хозяина умными зелёными глазами.