Мученик

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Потрескивали брусья и стонали скобы осадной машины, у которой два десятка мужчин тянули верёвки, заводя назад её огромное плечо. И уже традиционно, когда бы машина ни готовилась запустить свой груз, со стен Хайсала слетало несколько дюжин стрел в тщетной попытке помешать её работе. Они безвредно стукали по деревянному частоколу с крышей, возведённому для защиты людей, обслуживавших громадное сооружение. Расстояние было слишком большим для хоть сколько-нибудь точного выстрела, но алундийские лучники, ряды которых, несомненно, пополнились многочисленными вергундийцами, никогда не упускали возможности попытать удачу. Изредка солдат-другой падали жертвами летящих по дуге железных наконечников, но по большей части дюжина осадных машин, выстроенных перед восточной стеной города, метала камни безнаказанно.

Мастер Вассиер расставил их двумя группами по шесть штук, направив каждую на два далёких друг от друга участка стены по обе стороны от главных ворот города. Уже три недели машины работали днём и ночью, если только снег или ветер не вынуждали их остановиться. Из каменоломен — гордости алундийского побережья — постоянно поставляли гранит, и машины запускали огромные булыжники выше, чем я мог себе представить. Снаряды обманчиво медленно летели по дуге две сотни шагов и обрушивались вниз, принося всё большие разрушения и расширяя бреши.

— Недолёт! — крикнул мастер Вассиер со своего наблюдательного пункта возле щели в частоколе. — Уменьшить противовес на одну десятую.

Кучка рабочих, обслуживающих машину, послушно бросилась снимать часть смешанных обломков и мешков с песком из подвесной корзины на опущенном конце плеча устройства. Многодневный опыт хорошо подковал их суждения о том, сколько нужно добавить или убрать из противовеса для достижения требуемой цели. Выполнив эту задачу, они принялись поднимать очередной гранитный блок на толстых кожаных стропах, прикреплённых к концу поднятого плеча.

Подойдя к Вессиеру, я уставился в щель на стены великого портового города. Обзор частично закрывал неразвеявшийся ещё утренний туман, и саму брешь справа от городских ворот скрывала пыль, поднятая последним ударом. Мне эта картина давала не много полезного, но у Вассиера на такое глаз был намётан.

— Всего фут от стены, — удовлетворённо пробурчал он. За последние недели, когда я занимался защитой осадных машин, во мне не осталось сомнений в том, что этот человек не очень-то горит энтузиазмом к своей работе, но в отдельные моменты проявлялась его профессиональная гордость. Зашитый порез на его лбу заживал хорошо — сувенир из ночи месяц назад, когда группа алундийских кинжальщиков выбралась на вылазку в самые тёмные часы после полуночи.

Тогда машины охраняла рота кордвайнских воинов — недисциплинированных пьяниц, многие из которых заплатили за свою неаккуратность, когда проснулись с перерезанным горлом, если вообще проснулись. Тот день спасли керлы-работяги, многие из которых были участниками Похода Простецов, вызвавшиеся присоединиться к кампании после спасения Помазанной Леди. Подхватив разные инструменты, они набросились на алундийцев прежде, чем те сумели причинить машинам существенный урон. И тем не менее, когда всё закончилось, мёртвыми лежали дюжина кордвайнцев, несколько опытных рабочих, и горстка керлов. Мастер Вассиер был одной из основных мишеней налёта — кинжальщик взял одежду убитого кордвайнца чтобы отыскать его посреди хаоса. К счастью Вассиер управлялся с фальшионом не хуже, чем с отвесом, и отбивал атаки убийцы, пока не подоспела группа королевских воинов и не зарубила налётчика. После этого скверного инцидента принцесса Леанора приказала роте Ковенанта взять на себя обязанность охранять осадные машины. А ещё она приказала выпороть капитана кордвайнцев и с позором выгнала его с должности.

— Сколько ещё? — спросил я Вассиера, когда он перевёл свой проницательный взгляд на другую брешь.

— Три дня на брешь справа и четыре на левую, — ответил он после раздумий. — Но, — добавил Вассиер, многозначительно кивнув в сторону беспорядочной сетки закрытых траншей, изрезавших землю между машинами и стенами, — наши сапёры говорят, что им нужно по меньшей мере ещё три недели, чтобы провести подкопы.

— Двух брешей недостаточно?

— Город — это не за́мок, капитан. Одни только бреши не завоюют его для вашей принцессы. Чтобы взять Хайсал, нужно обрушить бастион надвратной башни, а этого не сделать, пока сапёры не закончат свою работу. — Он посмотрел на меня, осторожно, но настойчиво. — Скажите ей это.

— Сэр, вы преувеличиваете мою значимость.

Он фыркнул и дёрнул головой в сторону недавно принесённых верёвок, сложенных аккуратными кольцами вокруг машины:

— Это же вы нам достали?

Следовало признать, верёвки появились в результате моего представления, которое я устроил принцессе Леаноре вскоре после того, как приступил к охране осадных машин. До этого их команды использовали в качестве верёвок сильно потрёпанный такелаж с рыбацких лодок, который вонял накопленной за много лет солью и рыбьей требухой. Эти снасти часто рвались под напряжением работающих машин, приводя к переломанным конечностям и даже к нескольким смертям, когда булыжники не вовремя сваливались со строп. В походе роты Ковенанта до замка Уолверн я познакомился с торговцем, у которого склады были завалены верёвкой, не проданной из-за прошлогоднего кризиса, вызванного потерей Ольверсаля. Моё предложение Леаноре, что этот человек с радостью поделится своими запасами за сильно сниженную цену взамен на будущую королевскую благосклонность, оказалось услышано. Как и многие богатые души с некоторым опытом в мире за пределами привилегированного круга, в котором она выросла, принцесса была скупа до крайности и всегда открыта к торговле. Однако она приложила все силы, чтобы эту операцию провёл её служащий, несмотря на моё предложение провести переговоры.

— Ваш меч нужен здесь, капитан, — с улыбкой сказала она мне. — Каким бы генералом я была, если бы позволяла всем своим капитанам по первой прихоти уезжать поторговаться?

На самом деле это был один из её наименее язвительных комментариев последних дней — настроение принцессы ухудшалось с каждым днём, пока Хайсал оставался невзятым для короля. Рота Ковенанта ещё маршировала из замка Уолверн, когда армия Короны впервые окружила город. Поэтому я не стал свидетелем встречи принцессы Леаноры и леди Селины, но армия гудела о ней до сих пор.

Овдовевшая герцогиня встретила Леанору под аркой главных городских ворот и молча стояла со своими капитанами и главными светилами порта, пока паж Леаноры зачитывал королевское заявление. По всем свидетельствам, Селина во время провозглашения не сделала ни единого комментария, и её напряжённое лицо выражало только равнодушие, пока паж перечислял различные изменения в соглашениях, связывающих Алундию с королевством Альбермайн. Увеличение тарифов на ввозимые товары и вино, транспортируемое через границу, было встречено без комментариев, как и конфискация в пользу Короны половины земель алундийской знати. Лишь когда паж дошёл до эдикта касательно запрета всех видов неортодоксальной веры Ковенанта, в свите герцогини началось какое-то оживление. Присутствующие видели, как некоторые аристократы обнажили мечи, а краткий шквал возмущений обрубила резкая команда герцогини. Тишина висела, когда зачитывались оставшиеся условия, среди которых наиболее существенным было такое: «Король Томас в своём сострадании и несравненном великодушии сим дарует леди Селине Колсар право управления герцогством Алундским от имени её сына до тех пор, пока тот не достигнет совершеннолетия».

В ответ на столь примечательную щедрость герцогиня лишь приподняла бровь и, когда опустилась тишина, шагнула вперёд и взяла прокламацию из рук пажа. Быстро перечитав её, она жестом подозвала слугу с факелом и подожгла документ. Затем леди Селина развернулась и пошла обратно через ворота, не удостоив принцессу Леанору ни словом, ни поклоном. Первая попытка штурма стен случилась той же ночью.

Исходя из предположения, что у герцогини Селины в распоряжении мало солдат, лорд Элберт повёл целую роту королевских воинов на бастион надвратной башни. Они вернулись из битвы всего спустя четверть часа с половиной состава. Естественно сэр Элберт, несмотря на поражение, умудрился упрочить свою легенду, удерживая какое-то время парапет и зарубив дюжину или три дюжины алундийцев, в зависимости от того, кто рассказывал. По его докладу Леаноре стало ясно, что хотя у леди Селины есть гарнизон приличных размеров из придворных воинов, основные силы защитников состоят из самих горожан. Видимо, все алундийцы призывного возраста, и мужчины и женщины, теперь вооружились и встали на защиту Хайсала. И уже спустя месяц их желание сдаться явно не увеличилось по сравнению с началом осады, несмотря на прорехи в их стенах, пробитые машинами мастера Вассиера.

— Когда с этими брешами будет покончено, надо будет переставить машины, — продолжал инженер. — Пробьём ещё пару брешей в северной и южной стенах, пока сапёры занимаются своим делом.

— Вряд ли у нашей армии хватит численности штурмовать разом четыре бреши, — сказал я. Несомненно, войско Короны было большим, но постоянно уменьшалось, по мере того, как тянулись зимние месяцы. Сыпной тиф и дизентерия уносили по несколько жизней в неделю, а герцогские рекруты имели склонность дезертировать. Продолжающиеся вылазки герцога Рулгарта с бандами налётчиков, которых несколько напыщенно называли «Серые волки Алундии», также часто нарушали наше снабжение, иногда добавляя голод к многим бедствиям, обрушивавшихся на это войско.

— Герцогиня этого не знает, — заметил Вассиер. — Четыре бреши означают, что прикрывать их должны четыре подразделения из её сил. Так часто и выигрывают осады, капитан — обманом и отвлечением внимания, в не только грубой силой.

— Хотите поскорее закончить это дело, мастер Вассиер?

— Превыше всего я хочу поскорее вернуться к семье. А этого не случится, пока не падёт город. — Едкий привкус в его словах говорил о неприязни к нынешним обязанностям, которую он обычно старался скрывать. Видимо, по причинам, понятным только ему, этот мастер осадных машин, хотел приоткрывать свою маску в моём присутствии. Я в некотором роде сочувствовал его тяжёлому положению, которое стало ещё хуже, когда алундийцы в городе как-то узнали о его присутствии в армии Короны, потому и предприняли покушение на его жизнь в тот ранний налёт. С тех пор они утешались выкрикиванием бранных оскорблений и угроз со стен, обещая суровое возмездие «инженеру-предателю».

— Не очень-то легко, — начал я, — воевать со своим народом.

Он коротко усмехнулся и горечь в его голосе усилилась:

— Мой народ многие годы по большей части избегал меня и мою семью, разумеется, за исключением тех случаев, когда им требовались мои умения. Понимаете, моя жена обратилась в ортодоксальный Ковенант, а я никогда не держался ни за какую религию, если только правила приличия не требовали пробубнить что-то на публике. — На его лице появилась жалобная гримаса. — Но я всегда был плохим актёром. Принцесса сказала правду о том, что я отправил своего сына учиться в Куравель, но это было не ради его продвижения, а чтобы избавить его от предубеждений, от которых моя семья страдала долгие годы. Он умный парень и заслуживает достойного шанса в жизни. И всё же… — Он снова повернулся к городу на свист и шипение очередного падавшего снаряда, который нёс стене новые разрушения, — помимо плохих, там много и достойных людей. Сама герцогиня — не фанатичная ведьма, как хотела бы уверить нас принцесса, и я сомневаюсь, что каждая душа за этими стенами намерена умереть, защищая её. Я повидал, что случается, когда город падёт, капитан, и ничего хорошего там не бывает.

— И всё же, он падёт. Вы должны это понимать.

На его лице появилась определённая настороженность, и голос стал безучастным.

— Я знаю только задачу, поставленную передо мной моим королём.

Я внимательно смотрел на его неподвижное лицо, пока он не вздохнул и не указал на серую ширь моря, видимую за утёсами к югу от города.

— Взгляните туда, — сказал он. — Что вы видите?

— Просто пустую воду, — ответил я, пожав плечами.

— Да, там в этот час нет кораблей из-за отлива. Когда начнётся прилив, корабли там будут приходить и уходить, как и всегда бывает в этом порту. А когда начнётся отлив, море снова станет пустым.

Когда он повернулся посмотреть на меня, я увидел на его лице эхо выражения Сильды — как у человека, преподающего урок.

— Нет кораблей Короны, — сказал я, недолго поразмыслив. — Ничто не останавливает торговлю Хайсала.

— Именно. Король, по одному ему известным причинам, решил не блокировать этот порт, а значит люди здесь не будут голодать, пока у её герцогини есть деньги на припасы. Наверняка склады опустеют, как только истощится герцогская казна, но на это могут уйти месяцы.

— Голодом их не выгнать, — заключил я, усвоив урок. — Либо мы возьмём город штурмом, либо кампания принцессы Леаноры провалится.

— Оглянитесь. — Вассиер оглянулся через плечо на россыпи костров и палаток позади наших рядов. — Сколько битв, по-вашему, у них за плечами?

Я ничего не сказал, поскольку ответ был очевиден. Роты Короны и Ковенанта будут сражаться столько, сколько им прикажут, но они составляли не более четверти от этого войска. Свирепствовавшие болезни и невзгоды зимы истощали волю всех, кроме самых крепких душ, и я не сомневался, что из-за поражения эта армия разбежится. У нас оставался только один шанс взять Хайсал, и если уж мастер Вассиер это понимал, то и Леанора наверняка тоже.

— Я скажу ей, — ответил я и побрёл по грязной дороге к лагерю. — О том, что нужны ещё бреши.

Сначала я пошёл искать Эвадину, рассудив, что вместе с её голосом мой лучше дойдёт до ушей Леаноры. Её шатёр выделялся размерами среди всех парусиновых жилищ, расставленных ровными рядами, отличавшими роту Ковенанта от большей части лагеря. Себе я выбрал место на периферии южного фланга армии, желая держаться подальше от беспорядочных грязных границ, которыми характеризовалась большая часть этого временного города. Солдаты как все — инстинкты заставляют их собираться поближе друг к другу, чтобы согреться, когда становится холодно. Впрочем, такая близость неизбежно вызывает лихорадки и несметное число прочих заболеваний, которые бывают у любых армий в поле. А ещё опаснее, когда палатки ставят слишком близко к кострам: казалось, каждую ночь вспыхивала пара гибельных пожаров. Я старался, чтобы рота избегала таких бедствий, заставляя всех строго соблюдать стандарты лагерного порядка, по которым палатки нужно ставить на определённом расстоянии от костров. А ещё я строго следил за уровнем чистоты, и поэтому солдаты Ковенанта резко отличались от всех своих вечно грязных товарищей, кроме роты Короны — людей короля выпороли бы, если б сэр Элберт заметил хотя бы пятнышко ржавчины на одной кирасе. Я так далеко не заходил, а вот наказание дополнительным трудом и муштрой наверняка не добавляли мне популярности.

Несмотря на всё это, меня постоянно удивляло уважительное послушание роты. На меня нередко бросали мрачные взгляды, но не выказывалось никакого открытого неповиновения, и ни один солдат ещё не оспаривал приказ. Казалось, ветераны даже признательны за такое суровое соблюдение воинского распорядка.

— Лагерная жизнь зимой изматывает душу, — сказала мне как-то ночью Офила, когда я приказал пикинёру, который заснул на часах, раздеться и голым бегать целый час вокруг лагеря. — В такие времена, капитан, солдатам надо напоминать, что они солдаты, а иначе они снова станут, ну, людьми. — Она скривилась от отвращения. — Такого допускать нельзя.

Как стало уже обычным, на страже перед входом в шатёр Эвадины дежурила Вдова. Она сидела перед маленьким костерком и водила точильным камнем по шипу своего боевого молота, остановившись, только чтобы дать мне в полной мере насладиться сердитым и подозрительным выражением на лице, которое, видимо, теперь стало её постоянным. Как и многие солдаты роты, она носила смесь из собранных где попало доспехов и кольчуг, но только по настоянию Эвадины, поскольку сама эта женщина уделяла мало внимания своей защите.

При виде меня её лицо чуть смягчилось, суровость сменилась осторожной приветливостью. Во всей роте только я и Эвадина обладали властью, которой она соизволила подчиняться. Я подозревал, что она смотрит на меня без своего обычного негодования из-за того, что я подарил оружие, которое ей так понравилось. После снятия осады с замка Уолверн её нашли на поле боя, где она бродила и разбивала головы раненых алундийцев, всё ещё цеплявшихся за жизнь. Только жёсткий приказ Эвадины вынудил её остановиться.

— Госпожа Джалайна, — поприветствовал я её, не ожидая ответа, поскольку она редко роняла хоть словом больше, чем от неё требовалось. Впрочем, сегодня она меня удивила.

— Она там не одна, — сказала она, дёрнув головой в сторону полога шатра. — Впрочем, сказала, чтобы вы заходили, если придёте.

— Благодарю.

Она снова удивила меня, продолжив говорить, когда я проходил мимо неё.

— Я хочу участвовать.

— Простите? — спросил я, остановившись. Столь краткая фраза от любого другого солдата вызвала бы отповедь, но для Вдовы она стала бы пустой тратой времени.

— Штурм, — сказала она. — Когда падут стены. Я хочу там быть, в передних рядах, вместе с вами и с ней.

Один из удивительных аспектов её больного характера заключался в нежелании оказывать Эвадине какие-либо почести. Для Вдовы она всегда была только «она» и никогда «Леди» или другие всё более замысловатые титулы, которые прилипали к Эвадине по мере того, как разрасталась её легенда. А ещё госпожа Джалайна примечательно не интересовалась соблюдением обрядов Ковенанта. Во время проповедей Эвадины она безо всякого выражения напряжённо стояла, не говоря ни слова, и я ни разу не слышал, чтобы с губ Вдовы слетело упоминание мучеников или Серафилей. Что бы ни заставило её пойти за Помазанной Леди, это была не та вера, из-за которой она встала на тропу паломников.

— Все мы там будем, — заверил я её и, придвинувшись поближе, заботливо прошептал: — У принцессы Леаноры не так много мечей, чтобы хоть какой-то не пустить в ход в грядущей битве.

Вроде бы ей этого хватило, поскольку она что-то тихо буркнула и снова принялась водить точильным камнем по шипу молота. Долго общаться с этой женщиной мне не очень-то хотелось, так что я нагнулся, откинул полог и вошёл внутрь. Открывшееся зрелище немедленно вызвало на моих губах улыбку.

— Капитан Суэйн, — со смехом сказал я. Потом хотел было отпустить шуточку о том, как удивительно, что я рад его видеть, но передумал.

Суэйн выглядел измождённее, чем я помнил, а на его лбу, где и прежде были шрамы, появилось новое пятно обесцвеченной кожи. Однако стоял он прямо, как всегда, кивком ответил на моё приветствие и мягко проговорил:

— Капитан Писарь.

— Уже не капитан, раз вы здесь. — Я ухмыльнулся и выжидающе глянул на Эвадину, которая улыбки не вернула, отчего у меня сердце в пятки ушло.

— Капитан Суэйн полностью выздоровел, — сказала она мне. Я видел слабое колебание в её взгляде, почти полностью скрытое суровой решимостью. Ей не нравилось делиться плохими новостями, но это никогда её не останавливало. — Он вернётся к командованию ротой Ковенанта, — продолжала она, вызвав в моей груди прилив надежды, который тут же иссох и умер на её следующих словах: — которая будет переименована в Первую роту. А вам, капитан Писарь, сим предписывается организовать Вторую и принять над ней командование.

— Вторую? — Я не смог скрыть утомлённый вздох, да особо и не старался. — Разве на это не требуется разрешение Совета светящих? Или Короны?

— Совет отсюда слишком далеко для таких тонкостей, капитан. — Сложно было не заметить, как она выделила мой нежеланный титул, и настроения мне это не подняло. — А что до Короны, — продолжала Эвадина, — я недавно подняла этот вопрос с принцессой Леанорой, и она объявила, что это прекрасная мысль. Многие люди, откликнувшиеся на наш маяк, нуждаются в дисциплине и тренировках, если мы собираемся их использовать, а нужда армии в солдатах очевидна.

— Потому что эти пьяные бездельники из герцогских рекрутов продолжают убегать, — сказал я приглушённым от бессильной досады голосом. — Когда не валятся замертво от лихорадки или поноса.

— Именно. — Эвадина натянуто улыбнулась и повернулась к Суэйну. — Капитан, будьте любезны, извините нас. А ещё сообщите мне, когда Верховая Гвардия вернётся из рекогносцировки.

— Разумеется, миледи. — Суэйн кивнул нам обоим и вышел, положив начало долгому и напряжённому молчанию.

— Так и будешь на меня дуться, Элвин? — спросила наконец Эвадина, опустившись на табурет, а я всё избегал её взгляда. — Я-то думала, что такое тебе не пристало.

— Тогда, миледи, возможно ваши познания обо мне не так глубоки, как вам казалось. — Встретившись, наконец, с ней взглядом, я почувствовал, как на миг накатило сожаление при виде её боли. Это остро напомнило, что несмотря на множество последователей у этой женщины очень мало настоящих друзей в этом мире, и только один, кто мог заявлять об ответственности за неё, ещё оставался среди живых. Я часто медитировал над забавным парадоксом, который возникает при спасении жизни, ибо нахожу, что оно обременяет спасителя гораздо больше, чем спасённого.

— Мне понадобятся сержанты, — сказал я, покорно вздохнув. — И Эйн, вести ротные журналы.

— Эйн стала отличным писарем, — заметила Эвадина. — Я надеялась оставить её при себе.

— Госпожа Джалайна неплохо читает и пишет. Дайте ей эту работу. Будет чем заняться, кроме как точить оружие и пугать всех до усрачки своим жутким видом.

Эвадина склонила голову.

— Как пожелаешь. А сержанты?

— Я возьму Офилу старшим сержантом и пусть выберет остальных из ветеранов — тех, кого Суэйн отпустит, разумеется. А ещё возьму Эймонда пажом. У него довольно острый ум, может запомнить послание, и хорошо, когда в битве кто-то может прикрыть спину.

— Уверен? Он далеко не самый искусный боец.

— Тогда Уилхем не станет возражать, если его лишится. И к тому же, когда дело доходит до драки, Эймонд не трус. Мне нужен тот, кто точно не сбежит.

— Хорошо. Пускай Эйн сделает соответствующие записи, и давай к концу дня с этим покончим. — Эвадина замолчала, и я почувствовал тяжесть выжидающего взгляда. По всей видимости, сегодня она ожидала не только покорности. — Элвин, что тебя в этом так раздражает? — заговорила она, когда я не стал прерывать молчание. — Как я понимаю, тут больше, чем просто нежеланная ответственность, и точно не неохота, вызванная скромностью. — Она кратко усмехнулась, но тут же помрачнела, когда я направился к табуретке напротив неё, чтобы приземлить свой зад. Усталость последних дней вдруг навалилась сильнее, хотя головная боль милосердно дала мне передышку. И всё же моё мрачное настроение, должно быть, отразилось на лице, побудив Эвадину протянуть руку и сжать мою ладонь.

— Говори, — сказала она. — Я бы хотела узнать, что у тебя на сердце.

— Я никогда не собирался в солдаты, — честно сказал я, просто пожав плечами. — Вор? Да. Писарь? Конечно. Но солдат? — Я безрадостно усмехнулся. — Никогда этого не хотел, как и те, от кого получил главные жизненные уроки. Декин хотел сына, который принял бы его мантию, хоть Короля Разбойников, хоть герцога, которым он бы никогда не стал. Сильде нужен был посланник, который проповедовал бы её завет и направил бы Ковенант обратно на путь истинный, на путь, который бы никогда не привёл к войне.

— А ты? Чего хотел ты?

— Мести, хотя к тому времени, как я выполз из Рудников, большинство из тех, кого я собирался навестить, либо уже умерли, либо, как оказалось, не заслуживали моего гнева. А теперь я здесь, с вами, сражаюсь на войне, которую Сильда бы возненавидела. Ей больно было бы видеть, как я погряз в крови, забыв миссию, которую она на меня возложила.

— Не нужно ничего забывать, — ладонь Эвадины сжала мою. — Ты должен понять, что эта война — всего лишь один шаг из нашего путешествия к чему-то лучшему, к тому, что восходящая Сильда была бы рада увидеть. Придёт день, когда её завещание будет услышано и в этом королевстве, и за его пределами. Но, чтобы увидеть, как занимается день, сначала нам придётся какое-то время путешествовать впотьмах. — Её ладонь сжала мою ещё крепче, а глаза смотрели в мои с напряжённостью, какой я не видел в них с её выздоровления. В этих глазах светилась нужда, даже голод, и это захватило меня, добавив узелок к тем узам, что нас связывали. — Вместе, Элвин — проговорила она хриплым шёпотом. — Мы должны пройти по этому пути вместе. В этом я не сомневаюсь.

Я понял, что расстояние между нами по большей части исчезло, поскольку она поднялась с табуретки и наклонилась ко мне так близко, что я чувствовал тепло её дыхания на своих губах. В каждой жизни случаются важные моменты, когда направление событий меняется, а конечный пункт назначения зависит от мельчайшего действия, или, как в этом случае, от бестактного вмешательства Вдовы.

— Гвардия вернулась, — сказала она, просовывая голову через полог. Эвадина быстро, почти хищно посмотрела на неё, в глазах полыхнула резкая команда. На госпожу Джалайну это не произвело впечатления, на её лице отразилось только смутное недоумение, и она убралась.

— Хотя, если подумать, — выпустив мою руку, сказала Эвадина и выпрямилась, — забирай-ка и её тоже. Для Первой роты я найду другого писаря. А теперь… — она накинула плащ и застегнула пряжку, — посмотрим, какие сведения привёз нам Уилхем этим чудесным днём.

— Шесть десятков сволочей! — в голосе Уилхема редко слышался гнев, поскольку он всегда отличался спокойным характером. Но сегодня гнев проявлялся в виде ядовитого хрипа, пронизанного ноткой боли — он прижимал тряпку к кровоточащему порезу на подбородке. Подозреваю, по большей части его ярость происходила от самолюбия, задетого тем, что его красота испорчена раной, от которой наверняка останется шрам, несмотря на все усилия просящего Делрика. — Все верхом, — продолжал он, подавив стон, когда к нему подошла Эвадина и заставила поднять тряпку, чтобы осмотреть рану. — Нам повезло, что убрались оттуда, отделавшись лишь несколькими царапинами, — добавил он сквозь стиснутые зубы.

— Где? — спросила Эвадина и сочувственно поморщилась, позволив ему вернуть тряпку на место.

— Около восьми миль к югу, у разъезда.

— Холмистая местность, — сказал я, вспоминая марш в Хайсал. — Местами лесистая. Отличное место для засады.

— Это была не засада, — настаивал Уилхем. — Я думаю, они просто попались нам на пути.

— Или вы попались им, — предположил я, вызвав негодование на его и без того раздражённом лице.

— В любом случае, — натянуто-терпеливо продолжал он, повернувшись к Эвадине, — я считаю, что в тех холмах собираются крупные силы. Не просто налётчики, которые хотят пощекотать наши пути снабжения. — Он дёрнул головой Флетчману. — Расскажи им.

— До начала драки я нашёл немало следов, миледи, — подтвердил браконьер. — И пеших и всадников, с разных направлений. Я бы предположил, что некоторые прошли немалое расстояние. Понимаете, следы усталого человека имеют определённую глубину.

— Итак, — задумчиво протянула Эвадина, — Серые Волки собираются в стаи, но для чего?

— Потому что так им приказал лорд Рулгарт, наверное, — вставил я, бросив взгляд в сторону города. — Их цель нетрудно угадать.

— Они не могут надеяться, что победят нас, — фыркнул Уилхем. — Особенно когда большинство их лучших солдат лежат мёртвыми у замка Уолверн.

— Это густонаселённое герцогство, — отметил я. — Те, кто не были солдатами раньше, может, хотят взять в руки оружие, особенно для защиты дома и веры. — Я посмотрел в сторону знамени Алгатинетов, висевшего выше всех над лесом флагов, развевавшихся над лагерем. — Надо сказать ей, — неохотно сказал я, предчувствуя испытания, которые ждут нас под этим знаменем.

— Это моя обязанность, — проговорила Эвадина. — А тебе надо организовывать новую роту.

— Мне нужно ещё поделиться донесениями от мастера Вассиера. А эту рану лучше побыстрее зашить, — посоветовал я Уилхему, без энтузиазма направляясь в сторону шатра принцессы Леаноры. — Не волнуйся. Если останется шрам, то он наверняка лишь добавит тебе небрежного очарования.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Получив дозволение войти в шатёр, мы с Эвадиной увидели принцессу Леанору в компании с сэром Элбертом. Принцесса сидела за большим палисандровым столом, украшенным декоративной резьбой, который привезли из самого королевского дворца в Куравеле. По всей видимости, с этим предметом мебели она не желала разлучаться, и целый отряд слуг следил за тем, чтобы стол следовал за ней, куда бы она ни путешествовала. Её внимание было поглощено пергаментом в руках, а рядом навытяжку стоял лорд Элберт. Как того требовал обычай, мы оба опустились на колено, склонив головы, а Леанора не удостоила нас и взглядом, изучая документ в своей руке.

— Здесь меньше имён, чем на прошлой неделе, — заметила Леанора, изучая список. — И каждому лишь по шесть ударов плетью. Помню, раньше даже за самые мелкие нарушения предусматривалось минимум по десять.

— Ваше величество, меньшее количество имён означает, что дисциплина соблюдается, — сказал сэр Элберт. — И мне кажется, смягчение суровости наказания продемонстрирует, что улучшение поведения вознаграждается.

— Вам кажется, да? — Принцесса помолчала, и, не отвлекаясь на приветствие, нетерпеливо махнула рукой нам, всё ещё стоявшим на коленях, показывая встать. — А мне нет. — Положив пергамент, она взяла перо, нацарапала несколько изменений к тексту, добавила свою подпись и протянула ожидавшему рыцарю. — По десять ударов плетью каждому, милорд. И не сомневайтесь, милорд, я проверю, как были исполнены мои приказы.

— Разумеется, ваше величество. — В голосе Элберта и в его поведении, когда он поклонился и развернулся уходить, я почти не различил эмоций, и всё же сама эта невозмутимость о многом мне сказала. К этому времени я уже знал, что в его характере есть только два аспекта: добродушная весёлость и ледяная смертоносность, которая охватывала его в битве. Отсутствие первого вынуждало меня прийти к заключению, что он переживает начало второго.

— Прошу прощения, ваше величество, — сказала Эвадина, когда рыцарь наклонился, чтобы удалиться через полог шатра, — но я думаю, лорду Элберту стоит послушать моё донесение.

— Хорошо. — Леанора быстро дёрнула рукой, призывая Элберта обратно, потом вздохнула и откинулась на своём высоком стуле, а на лице отразилась напряжённая усталость человека, окружённого множеством проблем. — Какие, несомненно восхитительные, новости вы мне принесли, миледи?

— Мои разведчики докладывают, что алундийцы в больших количествах собираются среди холмов к югу, — сообщила Эвадина. — Мы не знаем, сколько их всего, но ясно, что они собираются атаковать нас здесь в надежде снять осаду или, по крайней мере, задержать наш штурм города.

Леанора впитывала сведения, лишь чуть-чуть изменившись в лице, что выдавало скорее раздражение, чем тревогу.

— Да, наш штурм, — сказала она, поворачиваясь ко мне, — что поднимает вопрос об успехах нашего инженера-перебежчика.

— Ваше величество, по словам мастера Вассиера, он ожидает, что бреши будут полностью готовы в течение трёх дней, — доложил я. — Однако нам потребуется ещё три недели, чтобы сапёры сделали подкопы под бастионом надвратной башни. А в это время мастер Вассиер предлагает, и я его поддерживаю, переместить осадные машины к южной и северной стенам. Если мы пробьём новые бреши, то герцогине придётся разделить свои силы, когда начнётся штурм.

Леанора вопросительно подняла бровь, взглянув на Элберта, который тут же высказал согласие:

— Прописная истина, — сказал он, и улыбнулся мне своей фирменной улыбкой, сверкая белыми зубами и излучая искреннюю теплоту. Как всегда, я в ответ не улыбнулся, и, как всегда, королевскому защитнику было на это плевать. — Несколько направлений атаки всегда предпочтительнее.

— Предпочтительнее или нет, но ответ нет, — сказала Леанора. — И три недели на завершение подкопов — это слишком долго. — Она протянула руку к стопке бумаг на столе и вытащила письмо с большой восковой печатью. — Король Томас любезно переслал письмо, недавно полученное от герцога Альтьены. Как видите, — она помахала единственным листком, — оно не очень большое, но его содержание недвусмысленно. Герцог Галтон желает, чтобы безопасность его дочери была гарантирована королевским указом, а она и её дети как можно скорее препровождены под его опеку. Кроме того, наши источники в Альтьене докладывают о том, что аристократы герцога собирают рекрутов и нанимают бойцов. Похоже, старик сильно опечален тяжёлым положением дочери.

— Настолько опечален, что пойдёт на войну? — спросила Эвадина, на что принцесса резко оглянулась.

— Любой настоящий родитель рискнёт всем ради своего ребёнка, миледи, — ответила ей Леанора. — Этот урок вы наверняка усвоите, как только новая жизнь благословит вашу утробу. — Она швырнула герцогское послание на стол. — Не заблуждайтесь, это дело должно быть закончено быстро, и нам недосуг перетаскивать машины или потакать лени наших высокооплачиваемых сапёров.

— Ваше величество, решимость наших врагов наверняка снизится, если порт будет закрыт для торговли, — сказал я. — В настоящее время герцогиня может ввозить любые запасы, на которые у неё хватит денег. А храбрость сложно поддерживать, когда в животе урчит.

Испепеляющий взгляд, которым удостоила меня Леанора, выражал категорический отказ.

— Капитан, вы представляете себе, сколько стоит флот для блокады? Любой корабль, насильно переданный на службу Короны, означает, что одним кораблём меньше будут возиться грузы в наши порты, а значит уменьшится доход в королевскую казну и животы опустеют повсюду. И к тому же, открытые морские пути посылали сигнал о наших добрых намерениях. В конце концов, мы пришли не как завоеватели, а всего лишь как исполнители королевского правосудия. Если бы только Селина образумилась.

Леанора замолчала, постукивая пальцами по столу, в глубокой задумчивости нахмурив лоб. Мне стало интересно: эта женщина, как и я, обучена способам просчитывать, или же её различные стратегии — результат врождённой хитрости. Теперь я уже научился уважать её интеллект, но также знал, что он далеко не безупречен. Несомненно, она была опытным стратегом, но обладала лишь ограниченным пониманием тактических мелочей, приносящих победу в битвах.

— Семь дней, — сказала она, внезапно перестав барабанить пальцами по столу. — Семь дней, чтобы закончить подкоп. Все руки будут брошены на эту задачу, а те, кто станут роптать, познакомятся с плетью, по десять ударов каждому, — добавила она, подчеркнув это, и бросила взгляд на Элберта. — Тем временем, когда бреши будут готовы, мастер Вассиер устроит яркое представление, переставляя машины к северу и югу, но осадные линии для их прикрытия не продлевать, мы не можем тратить на это рабочие руки. Лорд Элберт, наутро вы примете на себя командование всеми рыцарями и всадниками в этой армии и отправитесь на юг. Отыщите тот сброд, который понабрал лорд Рулгарт, и уничтожьте. Пять серебряных соверенов короны тому, кто убьёт Рулгарта, и десять, если захватят его живым. Поторопитесь в этой миссии милорд, поскольку нам понадобится ваш меч, когда начнётся штурм.

Она остановила свой взор на Эвадине, губы едва заметно удовлетворённо изогнулись.

— Не беспокойтесь, леди Эвадина. Вам не придётся умолять оказать вам честь возглавить первую атаку. Будьте уверены, я бы никому, кроме вас, не доверила эту задачу.

— А я глубоко признательна за такое доверие, — сказала Эвадина с низким поклоном. Изгиб узких губ Леаноры выпрямился, лоб исказила недовольная морщинка, но потом принцесса снова изобразила на лице спокойствие. Мне пришло в голову, что её оценка характера Эвадины такая же неверная, как и оценка моего. Принцесса видела во мне аморального человека без принципов, и теперь я понимал, что на Эвадину она смотрела так же цинично. «Она думает, что Помазанная Леди — мошенница», решил я. «Что её вера — это обман, уловка, чтобы заполучить власть».

У меня хватало опыта общения с людьми вроде Леаноры, несмотря на всё благородство её происхождения. Они настолько погрязли в своих амбициях и обмане, что всю жизнь пребывали в утешительном заблуждении, будто все остальные сделаны по тем же лекалам. Я веселился над ограниченным разумом принцессы и этой конкретной ошибкой, пока не осознал, что во многом хотел бы, чтобы она оказалась права. Бесспорно, моя жизнь и жизни многих других были бы намного проще, а во многих случаях и продолжительнее, если бы Эвадина Курлайн оказалась лгуньей.

— Не должно быть причинено никакого вреда герцогине или её отпрыскам, — продолжала Леанора. — Как только стены будут взяты, отправляйтесь во дворец и препроводите их в заключение. Если она убежит в бухту, то не нужно мешать её побегу. Было бы намного лучше, если бы она уплыла и отправилась в объятья любящего папочки. На самом деле я бы с радостью заплатила ей сундук золотых соверенов, если бы она поступила так сей же день. Её абсурдное упрямство лишено всякого смысла.

— Она любила мужа, — проговорила Эвадина. — Скорбь распаляет сердца на неразумные поступки. А ещё она любит людей этого герцогства и не хочет их оставлять. Очень сильно сомневаюсь, что она сбежит, когда придёт время, ваше величество.

— Тогда, миледи, вашей задачей будет проследить, чтобы она оказалась перед нами целой и невредимой. Не сомневаюсь, герцог Галтон станет куда более сговорчивым, если его дочь окажется в наших руках. А теперь, если позволите, — принцесса снова взялась за перо и протянула руку к листу пергамента, — я хотела бы написать своему сыну. Слышала, он в последнее время невнимателен на уроках и необходимо напомнить ему о его обязанностях.

Дорогой читатель, возможно, ты думаешь, что семь дней — совершенно недостаточный срок для превращения в солдат кучки некормленых, вонючих керлов, и ты будешь совершенно прав. Три сотни добровольцев во Вторую роту Ковенанта производили настолько плохое впечатление, что я почувствовал необходимость принести извинения сержанту Офиле.

— Мне показалось, что эти смогут продержаться в бою, — сказал я ей, морщась от раскаяния. — По крайней мере, хоть немного.

Тяжёлое лицо Офилы не меняло сурового выражения, пока она осматривала наших рекрутов, выстроившихся неровными рядами. Многие кутались в одеяла на сутулых плечах и дрожали под мокрым утренним снегом. Я-то думал, что добровольцев из разрозненной толпы Похода Простецов наберётся немного, с учётом их неважного по большей части состояния. Однако, когда я взобрался на телегу и зачитал обращение Помазанной Леди, реакция нищих оказалась немедленной и восторженной. Я без труда мог бы собрать войско и втрое больше того, что стояло теперь перед нами, но меня не привлекала перспектива вести практически на верную смерть так много неготовых, хоть и страстных фанатиков. И потому, сидя за бочонком, служившим мне импровизированным столом, я выстроил их в шеренгу и опрашивал каждого по очереди, а Эйн записывала список имён и полезного опыта. У большинства, разумеется, не было никакого.

— Лайам Дровосек, милорд, — ответил один парень, когда я спросил его имя. Подозреваю, когда-то его считали мускулистым, но несколько недель холода и лагерной пищи придали ему сгорбленный, впалощёкий вид. И всё же преданность в его глазах светилась так же ярко, как и у остальных.

— Капитан, — поправил я его, и спросил: — Дровосек. Это твоя профессия?

— Да, сэр. Рубил дерево всю свою жизнь, и оттого могу похвастаться своими руками. — Он вытянул руки, демонстрируя узловатые мышцы, которые производили впечатление, несмотря на истощение.

— Служил когда-нибудь солдатом? — спросил я. — До похода.

— Нет, капитан. Наша деревня стояла на земле Короны, понимаете? У нас было особое разрешение, по которому нам не нужно служить, если нарубим достаточно леса. Потом, несколько зим назад, прошёл кровавый понос, а когда он закончился, не осталось практически ни одной деревни. Тогда появились егеря и сказали тем, кто остался, убираться, чтобы там вырос лес, и у короля появилось новое место для охоты на оленя. — В его голосе отчётливо нарастал гнев, который он быстро пригасил, заметив, как внимательно я на него смотрю. — Не хотел показаться неуважительным к Короне, само собой, сэр. — Его голова опустилась ещё на несколько дюймов. — Такое случается, наверно.

— Только не с теми, кто следует за Помазанной Леди на праведную битву, — сказал я ему и обернулся к Эйн. — Впиши мастера Лайама в ротный журнал алебардщиком.

Другие не могли служить солдатами ни в какой форме, и я развернул намного больше, чем взял, вызвав тем самым некоторые споры, но никакого открытого неповиновения. Большинство этих людей были слишком недокормленными, чтобы помышлять о насилии, да и присутствие Офилы и других сержантов развеяло неразумные мысли.

Отобрав всех добровольцев, она принялась распределять их по отрядам и каждый отряд ставить на своё место в трёхшеренговом построении, которому обучали во всей роте. Благодаря прилежному осмотру трупов, усеивавших равнину перед замком Уолверн, у нас имелись неплохие запасы алебард и оружия с разнообразными клинками. Пик набралось меньше, так что многие в передних рядах держали заострённые ветки деревьев, которые я надеялся заменить нормальным оружием, когда поработают оружейники Короны. Королевское войско путешествовало с целым двором своих ремесленников, включая передвижную кузницу. Этой мастерской управлял кузнец-мечевщик со удивительно широкими плечами, который лишь равнодушно цыкнул языком в ответ на мой запрос новых пик.

— Работы и так уже полно, — сказал он, продемонстрировав явно фальшивую улыбку сожаления. — В первую очередь приказы её величества, понимаете? Подковы для рыцарских коней. Наконечники для арбалетных болтов уходят так, словно растут на деревьях. И все эти ваши осадные машины постоянно требуют всё больше гвоздей.

Его настроение разительно изменилось при виде серебряного соверена короны, который я начал перебирать пальцами.

— Мастер кузнец, а вы уверены, что точно не можете заключить никаких договорённостей? — спросил я, удовлетворённо глядя на жадность, явно засиявшую в его взгляде. В конце концов всё обошлось в два соверена, один вперёд, на получение запаса пик через семь дней. Это были последние две монеты, найденные на телах убийц, и ротный кошель остался в печальном положении. Впрочем, с этим ничего нельзя было поделать, и по крайней мере кузнец любезно добавил дюжину свежевыкованных фальшионов и разнообразные остатки доспехов и кольчуг.

— Капитан, они и минуты не выстоят, — дал свою оценку Эймонд, стоявший возле меня. Мы смотрели, как новобранцы ковыляют по полю в скверной пародии на военный порядок. Я сдержал желание отпустить едкое замечание насчёт отсутствия опыта у него. Лицо Эймонда оставалось юным, и только шрамы — маленькие, но заметные, — да суровость в глазах разительно отличали его от того свежелицего послушника, которого я встретил в Шейвинских лесах. Он выпрямился, увидев упрёк в моём выражении лица, и захлопнул рот. А вот Эйн не постеснялась ввернуть своё мнение:

— Он прав, — сказала она, оторвавшись от пергамента, на котором усердно строчила угольком. — Даже я это вижу. В бреши того замка ты убил целую кучу. Они даже внутрь не попали. Как можно остановить еретиков, делая то же самое? Особенно когда этот сброд не может даже маршировать в одном направлении?

— Не так давно, — проскрежетал я, поняв, что эта неприкрытая честность раззадорила мою ярость, — ты только и делала, что гладила всех пушистых зверьков, до которых могла дотянуться, в перерывах между отрезанием орешков насильникам. А ты, — я гневно взглянул на Эймонда, — не знал даже, за какой конец держать меч. Не волнуйтесь, когда мне понадобится ваш мудрый совет на военные темы, я непременно спрошу.

В ответ на эту тираду спина Эймонда ещё сильнее напряглась, а лицо Эйн скуксилось от обиды. Я подавил нараставшее сожаление, зная, что капелька суровости — необходимая грань лидерства. Хороший капитан — не друг своим солдатам. И всё же, ещё я знал, что мой гнев вызван неверно направленной досадой, порождённой знанием, что оба они неоспоримо правы: вести новую роту в одну из тех брешей означало смертный приговор для всех вовлечённых.

«Расчёты», думал я, потирая виски, поскольку в голове кратко запульсировала боль. Как бы то ни было, преодолев боль, я отыскал в памяти один из любимых афоризмов Сильды: «Нерешаемая проблема — это, на самом деле, не проблема вовсе. Это препятствие, а потому её лучше всего избегать или обходить. Разум, натренированный выполнять правильные расчёты, всегда найдёт решение настоящей проблемы».

— Отправляйся в передние траншеи, — приказал я Эйн. — Мне нужны доклады о ширине и высоте обеих брешей, как можно точнее. Ступай с ней, — добавил я Эймонду. — Среди герцогских рекрутов слишком много шаловливых ручек, и лучше нам не начинать усеивать это место оскоплёнными солдатами.

Эйн поджала губы и избегала смотреть на меня, пока поднимала рюкзак и уходила прочь вместе с Эймондом.

— А ты правда делала… это? — спросил он у неё.

Я уловил её ответ, прежде чем они скрылись в лабиринте траншей:

— Всего несколько раз. — После паузы она заговорила громче: — Наш хе́ров капитан-зазнайка слишком склонен к преувеличениям!

Молча отчитав себя за то, что расширил её словарный запас, я обернулся обратно к роте. Офила остановила один отряд и хорошенько врезала пикинёру по голове с двух сторон, чтобы донести отличие между «лево» и «право». Нрав сержантов, командовавших другими отрядами, проявлялся в слишком громких криках, богатых такой бранью, какую редко можно было услышать в роте Ковенанта.

«Они не пройдут брешь и наполовину», с угнетающей уверенностью понимал я, вспомнив, как Дурацкий Гамбит штурмовал брешь замка Уолверн, только чтобы пасть, словно сжатая пшеница, под залпами арбалетных болтов и льющегося каскадом масла. Несмотря на всё отвращение, я держал это воспоминание на переднем краю разума, стараясь размышлять спокойно, что необходимо для расчётов. «Болты и масло обусловили их гибель. Если бы они пробились, то смогли бы схватиться с нашей шеренгой. Большинство всё равно бы умерло, но рота солдат во дворе полностью отвлекла бы нас, а воины Оберхарта прошли бы следом. Пережить проход через брешь. Вот ключ».

Осматривая нестройные ряды новых подчинённых я обратил внимание на их скудные доспехи и на то, как многие уже шатались от усталости всего после нескольких минут муштры. И всё же они старались. Преданный блеск, который я видел в глазах дровосека, отражался и в глазах его товарищей, и все со стоическим терпением выдерживали ярость сержантов. Порождённые этим крохи оптимизма жили недолго, раздавленные знанием, что арбалетный болт, стрела или каскад горящего масла не отразить одной лишь отвагой. Только добротные доспехи или крепкие щиты помогут нам против подобных испытаний, а у нас не имелось ни того, ни другого.

«Крепкие щиты». Я повторял эту мысль, когда что-то встряло в мои хаотичные расчёты. Мысли о падающих снарядах напомнили о глухих ударах наконечников стрел по доскам забора, защищавшего машины Вассиера. А ещё воспоминания о горящем масле вызвали в памяти огромный алундийский таран, и его защитную раму, обёрнутую в намоченные водой шкуры. «Переставьте машины к северу и югу», приказала принцесса Леанора, «но осадные линии для их прикрытия не продлевать».

Как обычно, когда мой занятый расчётами разум наткнулся на потенциальное решение, забурлили новые мысли, и я уже только смутно понимал, что ноги несут меня в сторону передовой. К тому времени, как я отыскал Вассиера, занятого командованием починкой колеса одной из машин, мысль уже практически полностью оформилась. Пока я объяснял, выражение его лица сначала было очень скептическим, но в итоге стало всего лишь сомнительным.

— Капитан, наверное, есть причина, по которой этого никогда не пробовали, — сказал он мне, задумавшись, и многочисленные морщины на его лбу изогнулись, а потом он согласно пожал плечами. — Но, если хотите, я всегда рад построить что-то новое.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Вблизи стены Хайсала представляли собой куда более зловещее препятствие, и казались даже ещё выше, когда я вёл Вторую роту по траншеям к бреши. Эвадине досталась брешь к северу от бастиона надвратной башни, а сэр Элберт, который никогда не упускал возможности для славной смерти, выпросил честь вести своих людей на южную брешь. Королевский защитник вернулся в лагерь за два дня до этого и доложил об успешном бое с растущей бандой повстанцев лорда Рулгарта. Уилхем, который тоже поехал в эту экспедицию вместе с Верховой Гвардией, описал сражение так: «На самом деле просто большая стычка. Мы порубили около четырёх десятков, а потом они разбежались по холмам. Зато мы отыскали их лагеря и запасы еды. Сожгли всё, что не смогли увезти. Вряд ли Волки Рулгарта смогут принести что-то кроме мелких неприятностей, по крайней мере, какое-то время».

Защитив должным образом тылы войска, принцесса Леанора без колебаний отдала приказ к началу того, что она назвала «финальной победой в этой великолепнейшей компании». Пока роты Ковенанта и Короны штурмовали бреши, герцогские рекруты и наёмники, из которых состояла основная часть королевского войска, должны были ждать, когда подожгут подкопы под бастионом надвратной башни. Как только он падёт и главный вход в город будет открыт, судьба Хайсала будет предрешена, по крайней мере, так надеялась Леанора. Мастер Вассиер, тщательно осмотрев подкопы, изготовленные утомлённым контингентом сапёров, сомневался.

Я сопровождал его в последней инспекции, и пока мы ползли последнюю дюжину ярдов до окончания подземного лаза, мои мысли осаждали неприятные воспоминания о бесконечных днях, проведённых в Рудниках.

— Было бы лучше углубить их ещё на шесть футов, — проворчал Вассиер, проводя рукой по одной из вертикальных ясеневых балок, составлявших небольшой, но густой лес между полом этой рукотворной пещеры и фундаментом надвратной башни над нашими головами. На своём пути сюда мы встретили множество измождённых сапёров, сидевших без сил в траншеях, которые без устали работали для получения этого результата, и всё же Вассиер считал его недостаточным.

— Это не разрушит бастион? — спросил я.

— О-о, разрушит, и ещё как, — ответил он и прищурился, направляя свет своего фонаря на дальнюю стену пещеры. — Но не так быстро, как нам бы хотелось. — Он вздохнул и сочувственно посмотрел на меня. — Не завидую я вам с вашей задачей, капитан. По моим подсчётам, бреши будут захвачены задолго до того, как падёт бастион.

— Нам же помогает ваше чудесное искусство, — сказал я, посмотрев на него с таким же сочувствием. — Как мы можем потерпеть поражение?

Его короткий смешок гулко прозвенел в стенах подземного лаза.

— Заполняйте, — бросил он ожидавшим рабочим, когда мы выбирались. — И не жалейте жира. Смажьте каждый дюйм дерева.

К ночи подкопы обильно смазали свиным жиром, и все свободные места заполнили связками сухих дров. Вассиер собирался подождать приказа Леаноры, но по моей просьбе пошёл туда и бросил факел, как только работа была завершена.

— Если она спросит, — произнёс я, — скажите, что это была случайность.

К счастью, когда на лагерь опустились сумерки, принцессу больше заботила речь, которую она произносила своим войскам, и подобные мелочи её не беспокоили. Ради такого случая она надела свою узорчатую кирасу и сидела в седле прекрасного белого жеребца, а по бокам от неё держали факелы рыцари роты Короны. Я знал, что это умышленная попытка организовать всё так, чтобы происходящее запомнилось потомкам. Именно поэтому могу с большим удовлетворением сообщить, что нашёл лишь одну картину, изображающую эту сцену. Она вышла не очень хорошей — мазки неуклюжие, фигуры неестественные, — что отлично соответствует качеству речи Леаноры тем вечером.

У этой женщины действительно имелись значительные дарования, но только такие, которые делали её великолепным манипулятором, а именно те, что лучше всего проявлялись наедине, а не на публике. Её голосу не хватало естественного командирского тембра Эвадины, и когда она его повышала, тон становился пронзительным и скрежещущим. И поэтому, когда Леанора начала речь, которая, как она надеялась, станет духоподъёмным призывом к отважным свершениям во имя славного короля Томаса, её голос звучал, как у вопящей кошки.

— К оружию! — вскричала она, высоко поднимая свой короткий меч. Толку от её оружия было примерно столько же, как и от кирасы. — К бою! К славе!

Крики роты Короны — которую несомненно подбадривал лорд Элберт — прозвучали достаточно громко, скрыв тем самым вялость или отсутствие отклика остальной армии. Когда вскоре после этого Эвадина обращалась к роте Ковенанта — причём, послушать её собралась немалая толпа из герцогских рекрутов и керлских работяг, — картина была совершенно иной.

— Вы пришли за добычей? — спросила она их, стоя на платформе из сложенных досок. Она заговорила прежде, чем начали бы выкрикивать ответы, хотя я расслышал бормотание с шейвинским акцентом: «А нахуя мне ещё здесь быть?».

— Вы пришли на бойню? — вопросила Эвадина, и её голос долго разносился эхом над осадными рядами. — Вы пришли ради мести? Если так, то именем Серафилей приказываю вам покинуть эту армию, ибо ваше присутствие обесчещивает этот благословенный поход. Я пришла сюда с мечом в руке по одной единственной причине: чтобы спасти Ковенант Мучеников от полного разрушения. Истинно говорю вам, и запомните хорошенько эти слова, ибо видела я, что нас постигнет, если этой ночью мы потерпим поражение. Я видела плод поражения, и говорю вам, друзья, он горек. Он мерзок. Он — конец всему.

Она замолчала, и я больше не слышал шёпота из толпы. Эвадине опять удалось всего лишь несколькими словами захватить публику, и всё это экспромтом, всё слетало с её губ свободно и честно.

— Люди этого города, — продолжала она, указывая на Хайсал, — не наши враги. Они — обманутые, про́клятые жертвы больного вероисповедания, которое с детства марает их души. Мы пришли спасти их от этого, и через их спасение мы спасаем себя. — Она вытащила меч и подняла над головой — и этот клинок разительно отличался от жалкого узорчика Леаноры. — За спасение, — повторила она. Её голос звучал не очень громко, но я уверен, его услышали все присутствующие. Эхо от роты Ковенанта немедленно и быстро передалось остальной публике.

— За спасение! — Кулаки, мечи и алебарды Ковенанта и простых солдат разом взметнулись, а крики продолжались, и становились с каждым разом всё громче и громче. — За спасение! ЗА СПАСЕНИЕ!

Так совпало, что как раз когда этот возглас достиг своего пика, из глубин подкопа донёсся громкий «бум». С наступлением ночи огонь там горел стабильно, и подземный лаз выкашливал густые столпы сального дыма с нотками аппетитного аромата из-за обильно питавшего его жира. Когда раздался «бум», дым пыхнул ещё гуще — я решил, что это подломилась одна из балок. Впрочем, бастион надвратной башни устоял. Некоторые керлы утверждали, что увидели, как основание стены отчётливо покосилось, но я списал это на причудливый оптимизм. И всё равно, для преданной публики Эвадины этот звук послужил сигналом, и обе роты Ковенанта выстроились, не требуя никаких приказов. Осматривая ряды под своим началом, я видел нетерпение на лице каждого солдата, а в их глазах сиял голодный блеск. Я знал, что битва неизбежно выявит среди них нескольких трусов, но пока все несомненно пошли бы за мной в брешь по первому слову.

— Я всё ещё не совсем довольна структурой нашей атаки, — сказала Эвадина, подходя ко мне, пока сержанты выстраивали отряды, стараясь наконец внушить солдатам какую-то дисциплину. Мне потребовалось немало времени на то, чтобы убедить её в эффективности моего плана. Она демонстрировала полную уверенность в том, что Хайсал падёт, но если ей и открылся способ его поражения, она решила им не делиться. «Иногда я могу что-то изменить», сказала она, убив герцога, «или другие могут изменить это для меня». Я задумался, какие изменения будут внесены в её видения этой ночью, и включают ли они кончину её самого доверенного лица.

— Чтобы всё сработало, она должна быть именно такой, — ответил я, добавив «миледи» ради благоговейно застывших поблизости новобранцев.

Эвадина натянуто улыбнулась, а потом бросила взгляд на Эймонда и Вдову, стоявших в первом ряду по сторонам от меня.

— Хорошенько его охраняйте, — сказала она, дождалась твёрдого заверения Эймонда и кивка Вдовы, а потом зашагала прочь в сторону Первой роты.

— Как она о вас заботится, — тихо заметила Вдова, завязывая на запястье кожаный ремешок боевого молота. — Наверное, приятно быть под защитой Серафилей.

В ответ на мой резкий сердитый взгляд лицо госпожи Джалайны осталось по большей части той же невыразительной маской, которую я привык видеть — пустота, которая противоречила глубокой горечи, пронизывающей её слова.

— Сегодня Серафили простирают свою защиту на всех нас, — сказал я ей, а потом повернулся и громко обратился ко всей роте, выстроившейся позади нас.

— За кого вы бьётесь?

— Бьёмся за Леди! — резко и вымуштровано разом крикнули они в ответ. — Живём за Леди! Умрём за Леди!

Тут со стороны подкопа вовремя прогремел очередной «бум» и стих, дав моим ушам расслышать шум от южной бреши. Я мало видел через всё более густой дым, поднимавшийся из подкопа, но шум говорил сам за себя: крики и рёв труб посреди топота многочисленных сапог на быстром марше. По всей видимости, лорд Элберт пожелал первым начать атаку. Я же отдавал предпочтение выживанию, а не жертвенности, хотя непрерывные сражения у замка Уолверн и укрепили моё сердце против страхов, которые возникают перед битвой. Стратегия, которую я собирался испробовать, повышала мои шансы увидеть утро и должна была обеспечить триумф Помазанной Леди. Поэтому я решил, что с радостью отдам сэру Элберту честь пролить первую кровь.

— Поднять щиты! — выкрикнул я, поднимая тяжёлое приспособление, стоявшее передо мной. Оно состояло из крепкого четырёхфутового древка, поддерживавшего толстую деревянную панель площадью в ярд. К панели была прибита овечья шерсть, которую целый день мочили в воде. Я неподвижно держал её над головой, пока Джалайна и Эймонд поднимали свои щиты и заводили края над моим, создавая крышу. Позади нас Вторая рота, кряхтя от напряжения, следовала нашему примеру.

Последние три дня я избегал прочей муштры, чтобы отточить этот единственный манёвр, обучал плану каждого солдата и заставлял их повторять его мне. Неделя приличной еды неплохо их укрепила, но я по-прежнему беспокоился из-за слабости многих из них. Недостаточно будет просто держать щиты над головами и маршировать строем, чтобы выдержать всё, что, как я знал, обрушится на нас. Меня утешала искусная конструкция щитов, на которые разобрали заборы осадных машин. В соответствии с приказами Леаноры, два подразделения осадных машин отправили к северной и южной стенам. Они должны были с наступлением ночи метать пылающие огненные шары через стены в тщетной, скорее всего, попытке отвлечь внимание алундийцев от главной атаки. Когда машины увезли, несложно было убедить мастера Вассиера найти лучшее применение бесполезным теперь заборам.

— Шагом марш, — крикнул я, — вперёд!

Алундийцы на стенах по обе стороны от бреши явно были дисциплинированными, поскольку они не пускали снаряды, пока рота топала по пандусу, выводившему нас из траншей. И выстрелили, только когда мы полностью вышли на ровную площадку двадцати ярдов шириной, отделявшую осадные линии от бреши.

— Спокойно! — крикнул я, когда первые болты и арбалеты глухо ударили в нашу движущуюся крышу, и мой крик эхом повторили Офила и другие сержанты. — Держать шаг!

Глухие удары стрел и болтов, вонзавшихся в щиты, быстро стали постоянным градом, перемежаемым частым свистом огненных стрел. Алундийские лучники сразу поняли бесцельность траты огненных снарядов на эту покрытую шкурами крышу, и вскоре горящие стрелы стали отскакивать от плотной промороженной земли у нас по бокам, и некоторые отлетали даже в нас. Они наносили мало урона, поскольку стрелы теряли большую часть своей ударной силы, отскакивая от земли. А языки пламени от них на штанах или сапогах мерно марширующих солдат быстро гасли, затаптывались или заливались постоянно капающей водой со шкур на наших щитах.

Когда мы преодолели последние ярды до бреши, на нас повалились камни, и к стуку стрел и болтов добавились громовые удары падающих булыжников.

— Сомкнуться! — услышал я крик Офилы из середины колонны, а по следующим словам стало ясно, что мы понесли первые потери: «Оставь его, он мёртв! Закрывай! Держать шаг!»

Я крепче сжал руки, поскольку постоянные удары падающих камней угрожали выбить из них древко щита. Следом за мной Эймонд прошипел ругательство, когда на его щит пришёлся тяжёлый удар. Деревянный квадрат сильно надавил на его шлем, а потом Эймонд скинул обломок вдвое больше своей головы и с хрипом поднял щит обратно. По близким крикам сзади стало ясно, что другим не так повезло, но всё же вторая Рота подходила к бреши, держа строй и не сбавляя шаг. Когда по обе стороны над нами показались рваные края бреши, я приободрился оттого, что рукотворный каньон в стене оказался длиной не больше десятка ярдов. Он был завален обломками, замедлявшими нас, но я счёл, что мы пройдём его не больше чем за минуту. К несчастью наш враг снова продемонстрировал дисциплину, не пуская в ход самое сильное оружие, пока передовые отряды не зашли в проём.

Камни всё сыпались на нас, и я заметил короткую завесу вязкой жидкости, которая пролилась на передний край моего щита, и намного больше полилось на заваленную обломками землю впереди. Потом упало больше дюжины факелов, и вдруг внутренности бреши превратились в пекло. Жар пыхнул в моё незащищённое лицо, а от мгновенной завесы дыма полились слёзы и начался приступ кашля. Чувствуя всплеск того страха, который охватил меня на Поле Предателей, я подавил желание опустить забрало, и удержал щит на месте. Если позволить сейчас нашему подразделению замешкаться, то нас ждёт огненный конец. А ещё, чтобы выкрикнуть следующий приказ, мне нужен был неприкрытый рот.

— Бегом вперёд! Держаться вместе!

Это был второй элемент моего плана и, несмотря на многочасовые тренировки в попытке вымуштровать отряды, чтобы они держали строй на бегу, я знал, что это будет очень опасное время. Когда Вторая рота перейдёт на бег, в нашей крыше из щитов неизбежно откроются щели, давая возможности остроглазым лучникам и маслолеям наверху. Крики сержантов, пытавшихся поддерживать порядок, частично заглушались воплями раненых солдат, по которым попали арбалетные болты или пылающее масло. Несмотря на суматоху хаоса и боли, я смотрел только вперёд и бежал вровень с Эймондом и Вдовой, пока мы не миновали брешь. Я не сомневался, что алундийцы приготовят нам встречу, и они не разочаровали.

Перед нами в дюжине шагов от бреши выстроилось не меньше пяти плотных шеренг воинов, ощетинившихся пиками. За этим настоящим лесом длинных копий я разглядел большую толпу вооружённых людей, стоявших менее стройно. Наверняка это были горожане, вооружившиеся для защиты своего города, готовые держать оборону, если дрогнет эта стена солдат.

— Стройся полумесяцем! — выкрикнул я, и мою команду эхом повторили сержанты. — Поднять арбалеты!

Это была самая сложная часть всего плана, и Офила выражала сомнения насчёт того, что даже роте ветеранов сложно было бы такое исполнить. И всё же, она была не из тех, кто увиливает от обязанностей, и потому час за часом повторяла это движение, раздавая жёсткие слова и ещё более жёсткие удары, и наконец грубо доложила, что это может быть даже исполнимо.

Пока Вторая рота перестраивалась, я позволил себе бегло оглядеть движущиеся ряды. К моему мрачному удивлению, оказалось, что осталось около двух третей наших сил. Я-то ожидал, что к этому моменту мы потеряем больше половины. Рекруты с похвальной живостью выстраивались полукругом в три ряда, хоть и без той точности, какую можно было бы ожидать от Первой роты. Пикинёры по-прежнему держали щиты и выстроились впереди. Алебардщики, лишённые своего обычного оружия, щиты бросили, достали фальшионы и мечи и встали позади. Кинжальщики выстроились третьим рядом, но, как и пикинёры, сохранили щиты и развернулись, подняв их, защищая четвёртый тип войск нашей роты. С согласия Эвадины я взял себе всех арбалетчиков из-под её начала, а ещё всех добровольцев из числа герцогских рекрутов. В том числе и Флетчмана с его ясеневым луком, который воспринял за личное оскорбление моё тихо высказанное предложение остаться подле Леди. Всего набралось чуть больше сотни лучников — все ветераны с немалым количеством боеприпасов, перед которыми открывалось множество беззащитных жертв на крепостных стенах.

— Стрелять по готовности! — крикнул я — излишняя команда, поскольку лучники уже пустили свои стрелы, и дюжина алундийцев свалилась со стен после первого залпа. — Стоять на месте!

Поначалу алундийские воины стояли в нескольких шагах перед нами и ничего не делали. Один из главных уроков войны гласит, что действия вопреки ожиданиям всегда дают преимущество. Эти решительные защитники ожидали, что мы бросимся на их хорошо подготовленные ряды и будем дюжинами гибнуть, пытаясь справиться с ними. То, что мы остановились, и войско лучников из наших рядов стало атаковать их товарищей на стенах, не соответствовало их представлениям о том, как должна разворачиваться эта битва. И потому на несколько драгоценных секунд, пока всё больше алундийцев падало от града болтов снизу, они не делали ничего.

Наконец какому-то алундийскому капитану хватило ума выкрикнуть приказ атаковать, хотя поначалу его послушался только левый фланг их шеренги. Наши пикинёры со щитами ответили, как их учили — сначала, как только противостоящая шеренга приблизилась, опустили щиты, потом наклонили так, что верхняя кромка коснулась наконечника. Результатом стал громыхающий хаос поднимаемых пик, перед которым алундийцы неизбежно остановились. Когда уже весь наш строй поднял пики, их когорту, наконец, охватила необходимость сокрушить наше вторжение. Привычки профессиональных солдат снова сыграли нам на руку. Воины явно не разучивали какой-либо заранее приготовленный приём на такой случай, и теряли драгоценное время, толкаясь в тесной давке и тщетно пытаясь опустить пики, причём в процессе многие их выронили. Они сильно наседали на нашу выгнувшуюся стену щитов, но та пока держалась.

— Готовьсь! — то и дело кричал я, наваливаясь всем весом на древко и удерживая щит против накатывающей толпы тел в доспехах. Невероятно, но в следующие несколько секунд напряжённой борьбы и толкания, ни одной из сторон не удалось нанести противнику ни единого удара.

Рискнув снова оглянуться через плечо, я облегчённо вздохнул, увидев, как по бреши бегом приближается Первая рота, и впереди высокая фигура Эвадины без шлема. Их не коснулись снаряды или масло сверху, поскольку все защитники на стенах либо пали, либо попрятались от постоянных залпов болтов из наших арбалетов. Зоркий командир с другой стороны от нашей стены щитов, видимо, заметил опасность, поскольку поток новых приказов вызвал ещё большие усилия алундийских воинов.

— ГОТОВЬСЬ! — снова крикнул я, услышав первый лязг доспехов где-то справа. Тогда раздалась какофония грохота дерева и звук металла — алундийские пикинёры бросили копья, и давление на наши щиты ослабло на миг, пока они обнажали мечи и готовили топоры. Тучами взметнулись щепки — клинки врубились в наш деревянный барьер, и раздались крики, когда они попадали не только по доскам, но и по плоти.

— Второй ряд подъём! — выкрикнул я, заставляя алебардщиков помогать удерживать стену щитов. Мой щит уже прижимался к щеке, и я наваливался на него всем своим весом, чтобы только удержать на месте. Рядом со мной протолкнулся крепкий алебардщик и приставил плечо к щиту. В процессе он слишком высоко поднял голову и немедленно получил в награду порез на лбу.

— Просто царапина, капитан! — заверил он меня, ухмыляясь, несмотря на кровь, текущую по лицу. Под грязью и красными брызгами я узнал лицо Лайама Дровосека и ухмыльнулся в ответ с уверенностью и твёрдостью, по большей части наигранными. Раздавались новые крики и вопли, подчёркивавшие постоянные удары алундийских клинков, не оставляя мне сомнений, что настало самое опасное время. Однако, несмотря на всё яростное желание врагов прорвать наши ряды, ожидания снова привели их к неверным заключениям.

Как только Первая рота бросилась в брешь, военная логика диктовала, что они помчатся нам на помощь, добавив численности нашим рядам, и потому схватка превратится в состязание жестокой силы. По эту сторону городской стены защитники явно имели в нём преимущество, поскольку разом пройти через брешь могло лишь ограниченное количество человек. Однако никто в алундийских войсках не предвидел, что вторая волна атакующих не станет проходить через брешь, а полезет по ней наверх.

Вывернув шею, я удовлетворённо увидел, как поднимают лестницы и приставляют к северной оконечности бреши. Мне хватило времени мельком заметить, как Эвадина быстро поднимается на стену, а потом новая серия толчков снова переключила всё моё внимание на более неотложные заботы.

— Лучники, кру́-го́м! — крикнул я, и эти слова едва можно было расслышать за оглушительным грохотом множества людей, изо всех сил старавшихся убить друг друга. Мне пришлось крикнуть несколько раз, прежде чем приказ подхватили сержанты. Флетчман первым из лучников протолкался через третий ряд, кратко кивнул мне и подскочил, пуская стрелу с игольчатым наконечником прямо в лицо алундийскому солдату. Вскоре с другой стороны появились арбалетчики и стали пускать болты с близкого и смертельного расстояния. Когда противостоявшие нам воины получили первые раны, давление стихло, хоть и совсем ненадолго. А потом, под хор криков их сержантов и капитанов, они с новой яростью бросились вперёд.

Борьба тянулась ещё несколько изнурительных минут, мы в первых рядах отчаянно удерживали нашу стену, а лучники методично убивали солдат, которые стремились её пробить. Периодические взгляды на брешь подтвердили, что большая часть Первой роты уже взобралась на стену и пробивалась теперь по ней, встречая весьма слабое сопротивление. Сейчас состязание превратилось в гонку между алундийцами, отчаянно пытавшимися снести нашу опорную точку, и Эвадиной, старавшейся спустить Первую роту со стены, чтобы зайти им с тыла.

И огромное численное превосходство неизбежно заставило нас отступать. Мои сапоги скользили и скребли по окровавленным булыжникам, а алундийцы, хоть и падали один за другим от ударов лучников, но напирали с отвагой людей, которые знают, что поражение равнозначно гибели. Один воин с топором карабкался по стене щитов, по всей видимости не обращая внимания на арбалетный болт, торчавший у него из щеки. Он перевалился через барьер, рубанул по ногам арбалетчика и завалился на спину. Флетчман быстро прикончил его охотничьим ножом, пока тот не нанёс ещё урона.

Под новые крики алундийцев нас оттеснили ещё дальше. Рискнув бросить взгляд над кромкой щита, я увидел, что на многих разъярённых, перекошенных лицах передо мной нет шлемов. У некоторых — только мечи или топорики, и ни полоски доспехов. Из-за отчаянной необходимости алундийцы отправили в бой горожан. Те бросились на нас с той же яростью, несомненно, вызванной ужасом от того, что ожидало их семью и близких в случае нашей победы. Их отвага производила впечатление, но была растрачена понапрасну из-за совершенно неправильного понятой уловки противника.

Сначала толпа алундийцев стала подаваться справа от меня — стена щитов там настолько внезапно изогнулась вперёд, что в наших рядах открылась небольшая щель. Алундийцы могли бы легко ей воспользоваться, и тут бы нам и конец, если бы не шум с тыла, заставивший их развернуться навстречу новой угрозе. Поверх толпящихся тел я увидел длинную полосу качавшихся пик и опознал построение, применявшееся ротой Ковенанта в нападении. Пики скоро опустятся горизонтально, и выжившие воины и горожане окажутся запертыми между нашими щитами и Первой ротой. Из них одни отвечали с новой отвагой и метались между нами и приближающимся частоколом пик, а другие дрогнули, и некоторые даже побежали. Увидев в этом моменте переломную точку, которая бывает во всех битвах, я оттолкнул свой щит вперёд в беспорядочную толпу, выпустил древко и вытащил меч.

— Ко мне! — закричал я, подняв меч высоко над головой. — Сбор возле меня! Стройся копьём!

Я захлопнул забрало, как только Вторая рота ответила на мой призыв. Лестью было бы назвать построением хаотичное стадо, получившееся в итоге, но этого оказалось достаточно для атаки. Я размеренно побежал вперёд, рубанув мечом по шее воина, поднявшего алебарду, чтобы закрыть нам путь. Ему удалось отбить удар древком своего орудия, но Вдова врезала ему сверху по шлему боевым молотом. На меня набросился горожанин с копьём, извергая громогласный рык из перекошенного рта. Впрочем, его отвага и решимость не шли ни в какое сравнение с боевыми навыками, и потому легко было одним быстрым движением отбить копьё в сторону и рубануть мечом ему по плечу. Потом сражение разбилось на хаотичные схватки, что часто следует за решающим моментом, и от их уродливого хаоса время становится специфически эластичным. Некоторые из тех, кого я убил, казалось, умирали в течение долгих мгновений, медленными пируэтами отлетая от моего рубящего меча, и мои уши не улавливали их крики. А другие падали вмиг, и их кончину обильно сопровождал скрежет и хруст раскалываемых костей или бульканье крови.

За всё это время мне нанесли несколько ударов враги, которых я не видел, благодаря ограниченному обзору через щель моего забрала. Никаких повреждений я не получил, помимо всплеска головной боли и струйки крови из носа. Когда схватки вокруг поутихли и стали менее яростными, из узких улочек перед нами вылетел залп стрел и арбалетных болтов. Предсказание Уилхема насчёт качества моих доспехов подтвердилось, когда от кирасы отскочил болт, едва-едва поцарапав металл. Нескольким из моих выживших новобранцев повезло меньше, и мне пришлось приказать остальным поднять щиты.

— Сегодня впереди ещё немало драк! — сказал я, снова приводя их в некое подобие порядка. Когда ярость битвы временно стихла, моё настроение испортилось, и от возвращения головной боли уменьшилось терпение. Да и вид такого большого количества мёртвых и раненых, усеивающих мостовую, тоже гасило всякие триумфальные порывы.

— Ты ранен? — спросила Эвадина, когда её высокая фигура показалась из клубов дыма. В северных районах города бушевали пожары, предположительно вызванные огненными шарами, пущенными осадными машинами. Пламя бросало сбивающие с толку отблески на и без того уже кошмарную картину, а едкая мгла от него ещё больше добавляла общей неразберихи.

Эвадина остановилась взглянуть на моё перепачканное лицо, когда я поднял забрало, за которым из носа капала кровь.

— Это ерунда, — ответил я, вытирая лицо.

С её лица не сходила тревога и, вкупе с чуть удивлённо приподнятыми бровями, это заставило меня задуматься, не включало ли одно из её видений мою ужасную смерть этой ночью.

— Надо объединиться, прежде чем двигаться дальше, — сказал я ей, оглядываясь назад на брешь и со страхом видя, что там нет подкреплений.

— Принцесса, наверное, всё ещё ждёт падения бастиона, — проговорила Эвадина. Быстрый осмотр надвратной башни — окутанной дымом, но в остальном нетронутой — привёл меня к заключению, что ждать Леаноре придётся долго. А ещё, судя по громкому шуму продолжающейся битвы, долетавшему из мрака к югу от бастиона, стало ясно, что лорду Элберту ещё не удалось провести роту Короны через их брешь.

— Похоже, королевскому защитнику требуется помощь, — сказала Эвадина. — Я возьму Первую роту. Стой здесь со Второй и отправь принцессе Леаноре весть о нашем успехе. Может, от волнения она всё пропустила.

— Герцогиня, — напомнил я Эвадине, когда она отвернулась. — Нам надо её захватить.

— Мы не сможем одни пробиться через весь город, Элвин. И к тому же… — на её губах мелькнула лёгкая улыбка редкого самодовольства, и она махнула рукой Суэйну, — на эту вылазку стоит пойти хотя бы ради того, чтобы взглянуть на выражение лица сэра Элберта, когда я его спасу.

— Лучше бы вы дали этому гаду умереть, — пробормотал я, заработав укоризненный взгляд, и она поспешила прочь, строить Первую роту в «копьё».

— Эймонд! — крикнул я, оглядывая окружающие кучи трупов и ошеломлённых фигур, охваченных тошнотой и замешательством, которые наступают после битвы.

— Он вон там, — сказала мне Вдова, кивнув в сторону маленькой кучки солдат поблизости. Она стояла в нескольких шагах от меня и тряпкой отскребала засохшую кровь с боевого молота.

— Эймонд, — повторил я, зашагав в ту сторону. Подойдя ближе, я увидел, что эта группа окружала стоявшего на коленях солдата, алундийского воина, судя по его доспехам. Доспехи были покрыты кровью и сажей, а на лице виднелось несколько ран. Но ему хватало сил махать алебардой в сторону солдат вокруг него. Охваченные жестокостью, они отвечали похабными насмешками и мучили раненого смельчака тычками клинков и ударами древков.

— Как тебе, сраный еретик? — спросил один, отходя от выпада алундийца, и рубанул его фальшионом, отчего алебарда выпала у парня из рук. Ещё несколько ударов, и алундиец уже лежал без чувств на земле.

— Тащите масло, — сказал другой. — Посмотрим, как эта грязь горит.

— Хватит! — сказал я, схватив потенциального поджигателя за плечо, и развернул его. Лицо Эймонда так исказила переполненная ненавистью злоба, что я не сразу его узнал. А ещё впервые в его глазах я увидел вызов. «Как у Эрчела, когда окажешься между ним и его жертвой», подумал я, глядя, как Эймонд берёт себя в руки.

— Прошу прощения, капитан, — сказал он, с трудом выдавливая слова из пересохшего горла, и отступил назад, склонив голову. Его спутник с фальшионом не так перепугался.

— Нахер прощение, — сплюнул он и решительно направился ко мне. — Этот уёбок убил моего кузена. Я воздам ему, и похуй, если вам это не нравится, капитан.

Нежеланная солдатская жизнь научила меня, что есть много способов привить дисциплину в своём подразделении. Часто заботливое слово или любезный комплимент завоёвывают сердца грубых или впавших в уныние. Однако перед лицом открытого бунта мало какие методы более эффективны, чем удар стальной перчатки, в полную силу нанесённый по лицу.

Попавший в цель удар вызвал облако кровавых брызг с белыми точками выбитых зубов, а фальшион мстительного рекрута загремел по булыжникам мостовой. Сам же он ещё немного покачался, озадаченно хмуря разбитое лицо, а потом рухнул. Когда я обернулся посмотреть на его товарищей, то увидел, что все они повторили покорную позу Эймонда.

— Поднимите этот кусок дерьма, — приказал я, указывая кончиком меча на солдата без сознания. — Когда очнётся, сообщите, что он с позором изгнан из роты. Если увижу его ещё раз, то прикажу запороть до смерти. Остальные — валите отсюда и отыщите своего сержанта. Ты, — добавил я, возложив на Эймонда всю тяжесть своего разгневанного взгляда, — бегом через стену и найди принцессу Леанору. Скажи ей, что эта брешь захвачена, и капитан Писарь смиренно предлагает ей послать сюда все войска, какие только возможно.

Я проследил, как он убежал, и помедлил, услышав, как алундиец приглушённо охнул:

— Прошу… — Один взгляд на его лицо, на побелевшую кожу под грязью и кровью, сказал мне, что ему остались считанные мгновения. — Моя жена… — пробормотал он, дёргаясь всем телом. — Мои дети… Они в Замке Герцога. Остановите… это… — Он собрался с силами, наклонил голову и встретился со мной взглядом, его глаза умоляюще блестели. — Остановите её… Вы… добрый человек… да?

«Не особенно». Я оставил эти слова несказанными, поскольку они были жестокими, а в тот миг я чувствовал себя слишком уставшим для такого. А ещё его слова вызвали во мне любопытство.

— Остановить кого от чего? — спросил я, присев возле умирающего алундийца.

— Герцогиня… — прохрипел он, содрогаясь и заливая подбородок тёмной кровью, поднимавшейся из глубины тела. — Она… решилась на это… Все они… даже моя жена. Это безумие. — Он снова дёрнулся и из последних сил махнул мне рукой, которая вяло опустилась мне на наруч и упала бы наземь, если бы я её не подхватил. — Вы… остановите их. — Он уставился на меня, и в его глазах застыла мольба о понимании, даже когда смерть их затуманила. — Вы… добрый… человек… — донёсся свистящий шёпот, который стих до шелеста, а потом раздался знакомый звук человека, испускающего последний вздох.

Отпустив его руку, я пошёл обратно до расположения роты и увидел, что Офила, как обычно, эффективно выстраивает выживших в подобие порядка. Осталось около половины, и я знал, что этот итог ночного сражения намного лучше, чем можно было ожидать. Но всё же моё сердце замирало при виде тел, лежавших вокруг бреши. Нельзя сказать, что я всех их хорошо знал, а некоторых не знал и вовсе, но эти солдаты были моими.

Прилетело ещё несколько стрел и арбалетных болтов с крыш и из окон, скорее досаждая, чем создавая настоящую угрозу. И даже эти неприятности прекратились, когда в северном районе разгорелся пожар, бросавший отсветы на облака сверху и постоянно взметавший фонтаны углей. Эта картина неизбежно вызвала в памяти воспоминания об Ольверсале, а конкретно о пекле, спалившем великую библиотеку. В голове с новой яростью пульсировала боль, бурлили скверные воспоминания, мне очень сильно хотелось убраться отсюда, и не было никакого желания становиться свидетелем смерти ещё одного города.

«Герцогиня… Она… решилась на это». Я стиснул зубы, пока слова умирающего солдата пробивались через свирепствующую в моей голове боль. Их значение оставалось загадкой, но его отчаяние не оставило мне сомнений в зловещем обещании этих слов. А ещё Леанора наверняка была права, пытаясь организовать для герцогини Селин путь к отступлению. «Мои дети… вы добрый человек».

Кратко, но ёмко выругавшись, я наклонился и вытащил маленькую бутылочку из мешочка за правым поножем.

— Сержант Офила! — крикнул я, хорошенько отхлебнув лекарства.

— Капитан! — сказала она, появившись возле меня, и встала по стойке смирно.

Я хмыкнул, проглатывая эликсир.

— Мы случайно не захватили пленных?

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Как только в бреши появились подкрепления и развеяли всякие сомнения в том, что город пал, я взял в качестве сопровождения Вдову, Лайама Дровосека и Флетчмана, оставив Вторую роту в руках Офилы. Первыми в атаку внутрь города бросились рыцари из королевского войска. Все они были верхом и неблагоразумно проехали внутрь галопом — и тут же им пришлось резко остановиться из-за узких улочек. Они безрезультатно слонялись, пока не потеряли нескольких человек из-за алундийских лучников на соседних крышах, и только после этого рыцари соизволили спешиться и дальше продвигаться пешком. К этому времени через брешь широким потоком проходили герцогские рекруты под началом рот кордвайнцев, и, не теряя времени, принялись обшаривать ближайшие дома в поисках добычи. Большинство зданий возле стен опустело за несколько недель до нашей осады, а оставшиеся горожане были по большей части слишком стары, больны или глупы, чтобы уехать. Отношение к этим несчастным вызвало во мне ещё более скверные воспоминания об Ольверсале и об опустошении, чинимом победителями-аскарлийцами.

— Рота Ковенанта не может замарать себя такими преступлениями, — сказал я Офиле, перед тем, как отправиться на поиски За́мка Герцога. — Отведите их на стены и оставайтесь там. Любой солдат, нарушивший строй, будет выпорот и изгнан.

Я рассчитывал, что наш единственный алундийский пленный проведёт нас к башне, но один взгляд на эту тощую перепуганную тень человека показал мне, что его невозможно заставить сделать ничего. После нескольких укрепляющих глотков бренди он смог пробормотать, куда нам идти, и тогда я приказал Офиле отпустить его, если представится спокойная минутка. Поэтому путешествие по задымлённым беспорядочным улицам Хайсала оказалось утомительным и неприятным занятием. Поначалу извилистые улочки и переулки были по большей части пусты, и стали заполняться перепуганными убегающими людьми, когда над крышами показались высокие мачты кораблей в гавани. Горожане собирались семьями, с разнообразными ценностями в тюках или сундуках, у всех были бледные от потрясения лица и широко раскрытые глаза людей, оказавшихся посреди абсолютного бедствия. По большей части те, кто замечали нас сквозь свою панику, принимали нас за алундийских солдат и игнорировали, но некоторые считали нужным проклинать за трусость или, как выразилась одна хорошо одетая женщина, за «безумную верность герцогине, которая обрекла всех на гибель. Да, бегите, трусы!». Она трясла своей пухлой рукой, сжатой в кулак, пока мы не завернули за угол. «Бегите, и пускай нас перережут эти гады-ортодоксы, да?».

— А она дело говорит, — заметил Флетчман, который двигался с луком и стрелой наготове, а его глаза постоянно осматривали переулки и крыши в поисках опасностей. — Могу поспорить, большинство этих людей совершенно не хотело войны.

— Тогда, наверное, им надо было открыть ворота? — отозвалась Вдова. В её голосе прозвучала необычайно защитная нотка, и я заметил, что её лоб хмурился всё сильнее с каждым горящим домом или перепуганной группой, мимо которых мы проходили. Я-то думал, что её способность смотреть на ужасы неистощима, с учётом всей той жестокости, которую она видела, и в которой принимала участие до этого времени. Впрочем, что-то в разворачивавшемся бедствии явно её нервировало. «Даже у безумцев есть пределы», решил я.

За́мок Герцога возвышался на скалистом мысе, который выдавался в воды гавани в северной оконечности залива, формировавшей доки Хайсала. Здание производило намного более сильное впечатление по части размеров и прочности, чем замок Уолверн, и могло похвастаться высокими башнями и крутыми стенами, на которые не взобраться ни по какой лестнице. С портом его соединяла дамба шириной около двенадцати шагов и сотню шагов в длину — исключительно неприятная перспектива для любого атакующего войска. И всё же, когда мы добрались до караулки, охраняющей въезд на эту дорогу, она оказалась пустой.

— Скорее всего, они всех солдат отправили на стены, — предположил Дровосек.

— Один здесь, — доложил Флетчман, пнув по паре сапог, торчавших из тёмного дверного проёма. — Вставай, бедолага, — скомандовал он, нацелив стрелу на их владельца. Потом опустил лук, и его лоб озадаченно нахмурился. — Ебать, да этот хер уже помер, капитан.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что он прав. Воин, упавший в дверях, был в чистых, неповреждённых доспехах. Алебарда с незапятнанным лезвием лежала поперёк его груди. На лице тоже крови не наблюдалось, но оно обмякло, рот открылся, и был залит рвотой.

— Яд, — сказал я, выпрямляясь. — Быстродействующий, наверное. — Я посмотрел на за́мок, и внутри у меня всё сжалось. На бастионах мерцали факелы, и за многочисленными бойницами сиял свет, но я не увидел часовых на стенах. Огромные двери замковых ворот были открыты, а решётка — поднята.

— Капитан, — встревожился Флетчман, когда я направился по дамбе. Он присел в тени караулки и, щурясь, смотрел на зубчатые стены замка. — С такого расстояния в вас попадёт и слепой.

— Не волнуйся, — ответил я, шагая дальше. — Чувствую, там нет никого, ни слепых, ни зрячих.

Моя верная ватага ожидала, пока я не прошёл невредимым половину дамбы, и только тогда согласилась идти за мной. Конические башни-близнецы, составлявшие привратную башню, мы нашли пустыми, если не считать новых трупов: два солдата, тоже жертвы яда. Они лежали в алькове, соединив руки, касаясь лбами, и оттого я подумал, что это любовники, застывшие в свой последний миг. Флетчман и Лайам явно занервничали от такого открытия, и осматривали пустые турели, лестницы и проходы, нависавшие сверху, с гораздо большим страхом, чем если бы те были заполнены решительными защитниками.

— Что-то здесь не так, капитан, — обрывочно прошептал Дровосек. И он и Флетчман остановились на краю внешнего двора за́мка, твёрдо расставив ноги на булыжной мостовой и не желая больше делать ни шагу. Я распознал на их лицах особый вид страха, холодное касание которого заставляет даже неверующие души шёпотом молить мучеников о защите. Ощущение неправильности — невидимое, но густое, как туман — пронизывало этот за́мок. Эти мужчины видели сегодня ужасные вещи, и всё же инстинкт говорил им, что внутри нечто намного хуже.

— Оставайтесь здесь, — сказал я, чувствуя скорее усталое раздражение, чем гнев. Иногда удар по лицу — самый верный способ подбодрить людей, но я чувствовал, что сейчас это бы не помогло. — Охраняйте вход. Даю разрешение утыкать задницу стрелами любому, кто придёт за добычей. Госпожа Джалайна? — я приподнял бровь, глядя на Вдову. — Не желаете прикрыть спину капитану, который направляется в логово врага?

Она безмолвно ответила коротким кивком. В её выражении я различил больше, чем просто страх — мышцы челюсти под грязью напряглись, лоб сурово нахмурился. По непонятным мне причинам она заставила себя пойти вперёд, твёрдо решив увидеть то, что внутри.

На нашем пути по За́мку Герцога я насчитал ещё двенадцать трупов. Сначала это были воины, лежавшие у дверей или лестничных пролётов, и я решил, что там располагались их посты. Потом мы нашли слуг. Эти собирались в группы по трое-четверо и лежали в садах или маленьких двориках. Причины их смерти стали очевидными, когда я заметил кубки, лежавшие посреди трио горничных. Я поднял один и обнаружил в нём несколько капель вина, запах был странным и незнакомым.

— Такого я не знаю, — пробормотал я, передавая кубок Вдове. — Вдруг у тебя есть нюх на яды?

Она посмотрела на протянутый сосуд и покачала головой, отказавшись взять его. Стало ясно, что страх уже берёт верх над её решимостью, и, когда мы пересекали внутренний двор и поднимались по самой крутой до сей поры лестнице, я почти ожидал, что она развернётся и убежит. Впрочем, она осталась со мной, когда мы взобрались по ступеням в просторную овальную комнату, в которой я тут же опознал герцогский зал для приёмов благодаря тому факту, что в нём стоял всего один стул — высокое приспособление из дуба с затейливой резьбой и украшениями в центре помещения, облицованного мрамором, а не элегантно украшенного голым камнем, как всё остальное в здании. Шёлковые портьеры с вышитым чёрным медведем на задних лапах — гербом семейства Колсар — каскадом ниспадали из-под сводчатого потолка впечатляющей высоты. Однако всякое впечатление грандиозности сводили на нет тела, лежавшие по всему полу, и никто иная как сама герцогиня, обмякшая и неподвижная у подножия стула. Неохотно подойдя на пару шагов ближе, я замер от пронзившего меня ужаса, увидев, что ближайшие к ней тела значительно меньше остальных.

— Сука, — приглушённо прохрипела Вдова. Повернувшись, я увидел, как она повлажневшими глазами уставилась на уродливое зрелище, и — редкий случай — даже её напряжённое лицо приобрело красноватый оттенок. — Надо же было и их забрать с собой. Эгоистичная сука! — Задыхаясь, она замолчала, закрыла глаза, опустила голову и не пошла за мной, когда я шагнул в беспорядочный круг трупов.

По пышным одеждам я понял, что это самые приближённые придворные Селины и главные чиновники. Плитки пола между покойниками усеивали кубки и чаши, а в воздухе стоял густой аромат яда. Герцогиня Селина в смерти выглядела предсказуемо далеко не столь красивой, как в жизни. Она лежала, глядя незрячими глазами вверх, на соединяющиеся арки, а вялые губы отогнулись далеко от зубов, которые, как мне показалось, блестели неестественно ярко. Сыновья лежали рядом с ней, их лица были милосердно скрыты за складками материнского платья. Я попытался вызвать эхо гнева Вдовы, но не смог. Вместо этого чувствовал только замешательство. Я мог угадать большую часть того, что происходило в этом зале, прежде чем подняли кубки с ядом: клятвы в неизбывной верности, пожелания отдать жизнь в служении истинной форме веры Ковенанта. И всё же, я не мог понять, как мать, или любая другая душа с претензиями на разумность или сострадательность, могла действительно совершить такое.

— Вы им помогли? — спросил я мёртвое, незрячее лицо Селины. — Так подсластили вино, чтобы им легче было выпить? Сказали, что они встретятся с отцом?

— Она сказала, что он ждёт нас.

Я невольно вскрикнул от неожиданности и развернулся на звук, подняв меч в сторону маленькой фигуры, поднимавшейся из-под складок мантии герцогини. Маленькая девочка моргнула печальными, сонными глазами, на её гладком лбу появилась озадаченная морщинка.

— Я только глотнула. — Она уставилась на меня, и её хмурое лицо вызвало узнавание. «Девочка из шатра на берегу Кроухола», вспомнил я. «Дюсинда».

— На вкус было не очень, так что я притворилась. — Леди Дюсинда зевнула и, раздражённо пыхтя, толкнула маленькими ручками ногу матери. — А теперь они все спят и не проснутся.

Потом она кашлянула, и этот звук прозвучал настолько влажно и уродливо, что я опустился на одно колено и поднял её на руки.

— Только глоток? — спросил я, когда она начала клевать носом.

— М-м-м… — пробубнила она, положив головку мне на кирасу.

— Проснись! — сказал я, и, тряся её, развернулся и поспешил к лестнице. — Не засыпай.

— Ты такой крикливый, — простонала девочка. — Как мой дядя. Он всё время кричит. — Она смутно оглядывалась на стены, а я спустился по лестнице, а потом пробежал по внутреннему двору. Вдова бежала сразу за мной. — Мы его повидаем?

— Может, позже. Сначала нужно повидать моего друга. Он сделает тебе лучше. — Дикое путешествие по всё более запутанному лабиринту за́мка вывело нас, наконец, к надвратной башне, где Лайам и Флетчман выпрямились при звуке выкрикнутой мной команды:

— Лошадь! Блядь, нужна лошадь!

На следующий день герцогиню Селину Колсар упокоили вместе с её детьми в семейном склепе под За́мком Герцога. Погребальные обряды отправлял ортодоксальный священник в соответствии с доктриной Ковенанта, и мне показалось, что это просчитанное и последнее оскорбление женщине, которая умерла за свою веру. Впрочем, то, что она вынудила своих детей и множество солдат и слуг сделать то же самое, умерило мои симпатии. «Они обезумели», сказал умирающий алундийский воин, и он точно говорил правду. Когда вся рота вернулась обыскать за́мок, я лелеял слабую надежду, что семья этого парня чудесным образом окажется живой, но, помимо леди Дюсинды, выживших мы не обнаружили. Не только дети герцогини стали жертвами этой трагедии — мы нашли несколько семейств, как знатных, так и слуг, которые собрались вместе, чтобы встретить свой конец. Безумие, даже вызванное набожностью, всё равно остаётся безумием.

Пожар, бушевавший в северном районе, погасил случайный снегопад на заре. А ещё холод уменьшил обычное неистовство, в которое солдаты непременно впадают, когда город переживает вторжение. За ночь полностью разграбили несколько кварталов и без разбору радостно зарубили убегающих алундийцев, но потом снег заставил прекратить резню. Когда позднее днём погода улучшилась, несколько банд герцогских солдат, отправившихся на поиски добычи, встретились с лордом Элбертом и ротой Короны. Обычно после битвы умелая жестокость королевского защитника снижалась, но не в этот раз. Он потерял половину своих людей при штурме южной бреши, и явно от этого переживания его дурное настроение затянулось. Поговаривали, будто мрачное настроение лорда Элберта в значительной степени было связано с тем, что его атака провалилась настолько, что ему грозило полное поражение, пока Эвадина не привела Первую роту в тыл противостоявших ему алундийцев. Какой бы ни была причина, лорд Элберт, не теряя времени, повесил шестерых мародёров на спешно возведённых виселицах перед главными воротами, после чего преступные порывы солдат Короны иссякли.

По моим оценкам Хайсал опустел уже на две трети, когда стало можно сказать, что вернулось подобие порядка. Огромное количество горожан уплыло из гавани на кораблях предприимчивых торговцев, капитаны которых наверняка требовали за это немалую цену. Ещё больше людей, у кого не хватало монет на место на корабле, покидали порт через ворота поменьше в северной или южной стенах. Большинство в последующие дни возвращались в город, не в силах выдержать под открытым небом бесчинства зимы. Они возвращались жалкими кучками, перепуганные и дёрганые, под взглядами северян, захвативших их город. Принцесса Леанора приказала выдавать им всем пособие, и не выдвигать никаких обвинений против алундийцев без её прямого разрешения. Придворные постоянно ходили по улицам, провозглашая о щедрости доброго короля Томаса и заверяя всех, что горожане по-прежнему находятся под его защитой.

Итак, когда спустя пять дней после взятия города Леанора созвала своих высших капитанов на совет, он проходил в свете немалого самолюбования.

— Наш гонец к этому времени уже добрался до короля с вестью о нашем успехе, — обратилась она к нам, сидя на узорчатом высоком стуле почившего герцога. Разлитое вино, маравшее прекрасные мраморные плитки зала приёмов, теперь уже убрали, и пол ярко блестел в солнечном свете, льющемся через раскрытые ставни окон.

— Будьте уверены, дорогие господа и дама, — продолжала Леанора, — я в полной мере доложила о ваших отважных подвигах ради достижения его справедливой победы, и не сомневайтесь, что в своё время вознаграждение воспоследует.

— Вознаграждения, безусловно, в первую очередь достойны вы, ваше величество, — вставил один из капитанов. Это был красивый дворянин невысокого ранга, командующий ротой наёмников, собранной за его счёт. Сборище головорезов и пьянчуг, которые последними прошли в брешь и играли заметную роль среди мародёров до вмешательства лорда Элберта. — Ибо, что, как не ваше мудрое командование завоевало этот город для Короны? — продолжал он, бросая выжидающие взгляды на собравшихся капитанов. — Вам мы обязаны всей честью, и знайте, — он опустился на колено и в глубоком почтении низко опустил голову, — мой меч навеки ваш, достопочтеннейшая принцесса.

Его раболепие быстро распространилось среди собравшихся, большинство из которых, не теряя времени, повторили его жест. Эвадина, я, и, как я с интересом отметил, сэр Элберт, воздержались.

— Вы чересчур добры, лорд Эльфонс, — усмехнулась Леанора, вскинув обе руки в сторону преклонивших колени людей. — Довольно. Встаньте, господа, ибо нам нужно обсудить важные вопросы. Теперь, когда эта война выиграна, мы должны обратить наши умы к важным вопросам мира.

От этих слов мне едва удалось сдержать едкую усмешку. Любимая дочь герцога Альтьенского убита, пускай и своей же рукой, а в народе Алундии пробудилась мятежная ярость, и теперь мир долгие дни не вернётся в это королевство.

Леанора выдержала паузу, явно заученно изображая размышление — задумчиво наморщив лоб и постукивая пальцем по подбородку.

— Перспектива управления мятежными землями всегда сопряжена с рядом определённых проблем. Мы должны спросить себя, как лучше всего управлять теми, кто не желает, чтобы ими управляли?

— Сталью, — заявил разговорчивый лорд Эльфонс, сжав рукоять меча, чтобы подчеркнуть свои слова. — Ибо те, кто поднял бунт против справедливого короля, не заслуживают ничего иного.

— Нет, милорд. — Леанора покачала головой, по-королевски наклонив голову. — Я много раз утверждала, что мы пришли сюда не как завоеватели, и я не стану теперь выставлять себя лгуньей. Нет, размышления на этот счёт привели меня к единственному заключению…

Её мудрое заявление временно прервал громкий грохот из-за стен зала, и этому звуку сопутствовала лёгкая вибрация под ногами.

— Во имя мученичьих жоп, что это было? — спросила Леанора, поднимаясь со стула, и её спокойствие сменилось встревоженным удивлением.

— Бастион надвратной башни, ваше величество, — ответил я. — Мастер Вассиер предсказывал, что он может пасть сегодня.

— Тогда, — заметила она, горько вздохнув, — похоже, предсказатель из него лучше, чем инженер.

Эти слова вызвали смех среди собравшихся — то, что бастион никак не желал рухнуть, несмотря на огонь, по-прежнему горевший под его основанием, стало уже дежурной шуткой в армии. Многие солдаты наверняка сейчас платили и получали выигрыши по ставкам на точный миг его обрушения. Впрочем, принцесса Леанора отлично понимала, что это не повод для радости. Уничтожение бастиона было полезно, когда город находился в руках врагов, а теперь его разрушение оставляло уже наши укрепления в жалком состоянии, в то время как Серые Волки лорда Рулгарта всё ещё бродили по герцогству, намереваясь смертельно отомстить. Два дня назад в засаду попал обоз с припасами из Альбериса — тогда убили всех погонщиков и сопровождающих солдат, а драгоценный груз утащили или сожгли. Леанора могла бы удовольствоваться тем, что объявила победу, но реальность заключалась в том, что мы захватили всего лишь один город в землях, населённых неиспуганными людьми, у которых теперь появилось ещё больше причин ненавидеть нас.

Леанора натянуто улыбнулась, глядя на это веселье, но улыбка застыла, когда её глаз зацепился за что-то у подножия её присвоенного стула. Это было всего лишь бурое пятнышко, показавшееся, когда она вставала, и стул чуть сдвинулся, но оно тут же целиком захватило её внимание.

— Я же приказала отдраить пол! — сказала она, задыхаясь и глядя пылающими глазами на главного придворного — строгого, просто одетого мужчину, носившего титул камергера Фалька. — Отдраить все пятна! — продолжала Леанора, и я увидел, как её руки сжали горностаевую кромку мантии, костяшки пальцев побелели и выдавали едва сдерживаемую дрожь. — Кажется, я выразилась очень ясно.

— Мои глубочайшие извинения, ваше величество, — низко кланяясь, сказал камергер Фальк, и его тон был таким же бесстрастным, как и его наряд. — Я прослежу, чтобы было назначено должное наказание…

— Просто пускай ототрут хорошенько, — отрезала Леанора, и её глаза вернулись к пятну на полу, пока она не моргнула и не подняла голову. Сглотнув, она отпустила кромку мантии, расслабила руки и положила на юбки. — Лорд Элберт, леди Эвадина и капитан Писарь останьтесь, — сказала она. — Всем остальным дозволяю удалиться.

Все отпущенные капитаны поклонились и вышли, а я заметил краткую гримасу негодования на лице лорда Эльфонса. Очевидно, его сильно разозлило то, что он так демонстративно подлизывался, а его выгнали, оставив при этом бывшего разбойника. Поэтому мне так приятно было изящно поклониться ему и широко улыбнуться, и с этой улыбкой смотреть ему в глаза, пока он покидал зал.

— Капитан Писарь, — сказала Леанора резким тоном без каких-либо признаков прежнего самодовольства. — Прикажите мастеру Вассиеру немедленно приступить к работам по восстановлению бастиона надвратной башни.

— Ваше величество, мастер Вассиер ожидает получения разрешения на отъезд, — ответил я. — Его наняли для обеспечения вашего входа в этот город. Очевидно, его задача выполнена.

— Его задача будет выполнена, когда я скажу. — В голосе Леаноры скрежетнуло нетерпение. — Если, конечно, он вообще хочет снова увидеть своего паренька. Лорд Элберт, — без паузы на дальнейшие дискуссии она обратилась к королевскому защитнику, — какие новости от ваших разъездов?

— Серые Волки неуловимы, — доложил Элберт. — Они разбегаются после каждого набега, прячутся какое-то время, а потом в нужный час перегруппируются. Алундия большая и богата на укромные места для крепких солдат, которые знают местность.

Я ещё раньше отметил, что когда количество наблюдателей сокращалось, его манера обращения к Леаноре становилась значительно менее формальной. К моему удивлению, это явно ничуть её не раздражало. На самом деле, если Элберт выглядел озабоченно, то она демонстрировала исключительную лёгкость и фамильярность, которые отсутствовали в её общении со всеми остальными. Зная то, что я знал об родственных связях этого человека с нашим королём, сложно было удивляться расположению, которым он пользовался в королевской компании, но странно было видеть, как ярко его выражает сестра короля. «Может ли быть», раздумывал я, переводя взгляд с её лица на его, «что королевский защитник породил больше одного бастарда?».

— Они не солдаты, — сказала Леанора. — Они отвергли праведное господство нашего короля над этими землями, и, следовательно, теперь они разбойники. К счастью, — она снова перевела взгляд на меня, — … среди нас есть тот, кто силён в привычках злодеев. Расскажите нам, капитан Писарь, где лучше всего искать этих вредоносных Волков?

Мне хотелось сослаться на незнание этого герцогства и его разнообразных особенностей местности, но я увидел в требовании принцессы некую мудрость. Какими бы знатными ни были Рулгарт и его бунтовщики, теперь они оказались вне закона, и к тому же без своих за́мков, раз у них осталось так мало солдат, чтобы их удерживать. Низведённым до статуса бродяг, им теперь придётся столкнуться с определёнными реалиями разбойничьей жизни.

— Прочёсывание гор и лесов ничего нам не принесёт, — сказал я. — Мы можем искать там годами и не найти ни единого бунтовщика, поскольку они отлично знают эту страну.

— Так скажите же, капитан, умоляю, — произнёс Элберт, шутливо улыбнувшись, — где нам искать?

— В тех местах, где им придётся быть, а не там, где они хотят быть. Разбойники могут охотиться ради пропитания, но быстро опустошат охотничьи угодья. И они не могут задерживаться где-то надолго, чтобы выращивать зерно. Для продолжения мятежа лорду Рулгарту потребуются запасы, а взять их можно только у людей этих земель. Там мы их и найдём, среди людей.

— Среди людей, которые нас ненавидят, — заметила Эвадина, печально морщась. — Людей, которые до сих пор цепляются за извращение Ковенанта. Людей, которые вряд ли предадут своих земляков.

— Предатели есть в любых землях, — возразил я. — Эту истину рано или поздно узнаю́т все разбойники. — Я повернулся к лорду Элберту, позволив себе состроить кислую мину. — Наверняка его светлость может это подтвердить, раз уж именно предатель привёл его в Моховую Мельницу и позволил захватить Декина Скарла. Так ведь, милорд?

— Пожалуй, герцогиня Лорайн не согласилась бы с таким определением, — ответил Элберт, приветливо ухмыляясь, — но оно неплохо подходит.

«Не Лорайн была предателем, а Тодман, ёбаный полудурок», подумал я, почувствовав, как скрутило живот от необходимости держать такие слова под замко́м. Я снова повернулся к принцессе и проговорил коротко и по-деловому:

— Декин часто говорил: кто-нибудь всегда хочет тебя продать, и чем больше твоя слава, тем больше вознаграждение за предательство. Как только цена за голову разбойника вырастает настолько, что сделает человека богачом на всю жизнь, так сразу жадность начинает перевешивать страх.

Леанора поджала губы и ненадолго задумалась.

— Пять золотых соверенов короны за смерть или поимку лорда Рулгарта? — предложила она.

— Десять будет лучше, — сказал я. — Но многое зависит от того, чтобы вести о награде попали в нужные уши. Сложно будет разнести их по всему герцогству, поскольку наши солдаты могут только передвигаться целыми ротами, а иначе попадут в засаду и будут убитыми. И к тому же новости среди разбойников разлетаются быстрее самого быстрого гонца.

— Мои люди нашли несколько дюжин злодеев, томившихся в темницах, — сообщил Элберт. — Некоторые из них поистине злобные создания. Я собирался их повесить, когда время позволит.

— Выходит, милорд, — сказала Леанора, — от этой заботы вы будете избавлены. Капитан Писарь, я уверена, что для их ушей лучше всего подходит ваш голос, а потому, прошу вас, навестите этих разбойников и проинформируйте, что принцесса Леанора в своей милости и благодеянии сочла уместным даровать им помилование и свободу. Отправьте их в дорогу с едой, которой хватит на несколько дней и проследите, чтобы все они узнали о размере нашего вознаграждения.

Я низко поклонился, снова невольно охваченный восхищением хитростью этой женщины.

— Непременно, ваше величество.

Вскоре она нас отпустила, выслушав доклады о разнообразных военных диспозициях, однако я, чувствуя, что заслужил небольшую поблажку, задержался ненадолго.

— Ваше величество, если мне будет позволено, — сказал я, — хотелось бы осведомиться о здравии леди Дюсинды.

Лицо Леаноры напряглось, поскольку упоминание единственной выжившей кровной наследницы рода Колсаров неизбежно возвращало нас к её наименее любимой теме. Я помнил её явное и искреннее потрясение от новостей о самоубийстве леди Селин и о смерти остальных её детей. Я уже знал, что эта женщина хитрая и своекорыстная, но, в отличие от многих людей с таким характером, её коварству не сопутствовала мстительность, и она не получала удовольствия от жестокости. Уничтожение рода Колсаров никогда не входило в её планы и создавало больше проблем, чем решало. Поэтому выживание леди Дюсинды очень много значило, и Леанора тщательно охраняла ребёнка, даже от тех, кто добыл этот драгоценный трофей.

Как только я вынес Дюсинду из За́мка Герцога, Вдова раздобыла мне лошадь. А когда её всадник, сержант из Кордвайна, в полный голос озвучил нежелание отдать своего коня, госпожа Джалайна просто сбила его из седла своим боевым молотом. Дикая скачка по хаотичным улицам привела меня в итоге к бреши, а потом к ротному лагерю. Просящий Делрик был по горло занят ранеными, возвращавшимися из битвы, но вскоре оставил свою работу ассистентам, как только заметил ребёнка в моих руках. Спасение девочки от яда в её венах потребовало приёма слабительного, которое заставило её извергаться почти всю ночь. Я всё это время сидел подле неё, а потом наблюдал, как она спит, а в голове кипели мрачные мысли касательно её вероятного будущего. Я развлекался абсурдными идеями о том, как бы укрыть её где-нибудь, а может даже передать в руки её дяди. Прибытие Леаноры со всей свитой королевских воинов развеяло подобные фантазии. Быстрота, с которой она узнала о выживании Дюсинды, несмотря на тот факт, что я приказал никому об этом не говорить ни слова, сказало мне, что у Леаноры есть по меньшей мере один шпион в наших рядах. Я видел, как лицо принцессы полностью побелело, когда я делился новостями об ужасной сцене в За́мке Герцога, после чего она быстро подняла на руки спящее дитя и удалилась без единого слова. С тех пор я ни разу не видел Дюсинду.

— Она полностью поправилась, — заявила Леанора. — И счастлива среди всех предоставленных ей удобств.

Я хотел расспросить больше, но знал, что уже испытываю пределы её терпения. К счастью Эвадина, с обычной лёгкостью прочитав мой настрой, никакого стеснения не чувствовала:

— И каковы ваши намерения касательно её будущего? — спросила она с такой легкомысленной настойчивостью, что на миг вогнала Леанору в краску. Сколько бы ни подлизывались светские капитаны, но падение Хайсала стало очередной триумфальной записью в книге учёта Помазанной Леди. Её солдаты захватили первую брешь, и её атака спасла лорда Элберта, решив тем самым судьбу города. Разумеется, Леанора была генералом этого воинства, но, когда будут рассказывать эту историю, в каноне героев выше встанет другое имя.

Леанора ответила не сразу. Элегантно откинувшись на стуле в задумчивой королевской позе, она сказала:

— Я нахожу очаровательной компанию этой леди, и не хотелось бы, чтобы она покидала этот порт, но нужды королевства превыше всего. Вскоре её посадят на корабль на север, а потом отвезут в Куравель, где она получит всю защиту королевского двора. От души надеюсь, что когда позволят обстоятельства, она окажется под опекой своего деда. Не сомневаюсь, что скорбящее сердце герцога Альтьенского успокоит столь любящее дитя.

— Когда позволят обстоятельства? — уточнила Эвадина. Слова были произнесены спокойно, но выражение лица казалось осуждающе-мрачным.

— Теперь я в ответе за будущее леди Дюсинды, — ответила Леанора. — Эту обязанность я намерена исполнять со всей надлежащей осмотрительностью. Перед тем, как её доставят в Альтьену, она будет помолвлена с моим сыном, лордом Альфриком. И тем самым… вражда, возникшая между Короной и герцогом Альтьены, будет исцелена.

«А род Алгатинетов навеки будет связан с герцогством Алундия», подумал я, и это произвело на меня впечатление, несмотря на покров печали, опустившийся с её словами. Я спас ребёнку жизнь, только чтобы её силком поженили с семейством, которое навлекло смерть на её семью. Видимо, жизнь аристократии бывает чревата опасностями не меньше жизни любого керла.

Чувствуя, как Эвадина собирается сказать что-то ещё, что скорее всего вызовет ненужные обиды, я предвосхитил её, опустившись на одно колено и поклонившись принцессе.

— Мы очень признательны вам за вашу доброту и мудрость в этом вопросе, ваше величество.

Повисла пауза, и Леанора выжидающе посмотрела на Эвадину. Момент тянулся внушительно долго, пока наконец Помазанная Леди не согласилась так же преклонить колено.

— Благодарю вас, капитан Писарь, — сказала Леанора, сложив руки на коленях и одарив меня безмятежной улыбкой. — А теперь ступайте и поймайте мне Волков. Желаю, чтобы все они были мертвы к весне.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Алундиец говорил с сильным акцентом, и большая часть его сленга была мне незнакома, хотя казалось, что я знал его всю жизнь. Разбойники бывают разных форм и размеров, с одинаково разрозненным набором баек о неудачах, описывающих их путь к жизни вне закона. Однако некоторые встают на путь злодея не из-за неверных решений или неудач. Наоборот, как этот покрытый шрамами жилистый негодяй с хаотично растущими усами и бакенбардами, они рождаются для этого. Я всегда находил любопытным то, что разбойники, склонные к предательству, обычно из этой породы. Словно ещё в утробе в самую фибру их существа посеяна жадность, которая всегда побеждает другие заботы, как только представляется возможность. Для такого человека, как этот, десять золотых соверенов короны представляли собой непреодолимый соблазн. И всё же я заметил лёгкий блеск стыда во взгляде разбойника, который, заикаясь и переминаясь с ноги на ногу, выкладывал свою историю, а его большие налитые кровью глаза постоянно метались между мной и лордом Элбертом.

— Старая сторожевая башня под перевалом Альпина, ваш светлости, — сказал он, качая головой на каждом слове. — Но у нах там соглядатаи на тропах. И душилы. — Тут его горло будто по своей воле сжалось, голос оборвался, и с потрескавшихся губ слетел сухой скрипучий кашель. На щеках над его усами виднелись отметины, как у человека, который неделями жил под открытым небом, на таком холодном воздухе, который оставляет перманентные шрамы на коже. Он постоянно дрожал, несмотря на то, что был одет в вонючую овчину. «Напуган до усрачки», решил я, читая глаза мужика и находя, что страха там больше, чем стыда.

— Выпей-ка, приятель, — сказал ему лорд Элберт, толкнув по столу кружку, до краёв полную эля. Мы сидели одни в этой каменной лачуге, которую местные называли постоялым двором. Она стояла посреди кучки лачуг поменьше у подножия гор, господствовавших на южной границе Алундии. Чтобы добраться сюда, потребовалось тяжёлое восьмидневное путешествие из виноградных земель на западе. Несколько недель мы провели среди замёрзших виноградников в бесплодных поисках лорда Рулгарта, когда из Хайсала прибыл гонец с письмом от принцессы Леаноры. Нам предписывалось отправиться на юг, где, как я знал, у Леаноры имелся один из её многочисленных шпионов — человек с полезной историей. По прибытии мы обнаружили одинокого дрожащего парня, единственного постояльца этого двора, поскольку деревня лишилась большего количества своих жителей, когда из-за хаоса войны запасы еды сильно сократились. Хозяина гостиницы выгнали на вечер в хлев, и любые уши, которым бы захотелось подслушать этот разговор, отгораживал плотный кордон королевских солдат.

— Душилы? — подсказал я, когда алундиец отхлебнул приличный глоток эля.

— Ну, знаете, потрошары и ножари, — ответил он, качая пивной пеной на чахлых усах. — Те, кто убивают, когда нужно.

— Значит, разбойники, — сказал я. — Как и ты. Вроде как странная компания для высокородного аристократа.

— Лорд Рулгарт не из тех, кто судит человека за прошлое. — В его взгляде снова расцвёл стыд, и он поднял кружку для очередного ещё более долгого глотка.

— Нет, не напивайся, — сказал я, протянул руку через стол и убрал кружку от его губ. Разбойник полыхнул страхом и отпрянул от меня, сгорбившись так, что мне стало ясно: ещё чуть-чуть, и он бросится к двери. Далеко бы он не убежал, даже если бы до неё добрался, но, если он собирался рассказать нам правду, то она шла бы легче от менее перепуганной души.

— Как тебя называют? — спросил я, убирая руку. Не было смысла спрашивать настоящее имя, которое он, наверное, не использовал годами.

— О́труб, — представился он, натужно блеснув в ухмылке жёлтыми зубами, и пропустил грязные пальцы через бакенбарды. — Из-за них, ясно? А не потому что я мясницким ножом орудую или вроде того, хотя многие в банде его светлости с такими ходят, точняк.

— А ты и правда кажешься мне миролюбивым человеком, — сказал Элберт, и мужик от облегчения расплылся в ухмылке. Меня он явно боялся больше, чем рыцаря. Во мне он видел одного из своих, поскольку мантию разбойника сложно сбросить, и её без труда замечают те, кто сам такую носит. А Элберта он считал всего лишь весёлым придурковатым аристократом, которого легко можно обмануть. Из этого я заключил, что Отрубу проницательности не хватает настолько же, насколько жадности у него в избытке.

За несколько недель до этого нас позвали в ещё менее примечательную деревню на западе с обещанием точных сведений касательно местоположения Рулгарта. Элберт терпеливо и добродушно выслушал очевидно выдуманную историю информатора, а потом задал один уместный вопрос: «Какого цвета глаза у лорда Рулгарта?». Вышло так, что информатор угадал верно: голубые. Но это явно была догадка, за которую он заплатил поркой и пожизненным приговором на Рудники.

А вот Отрубу гадать не пришлось.

— Кто-то называет их голубыми, — быстро ответил он на бесстрастно заданный вопрос Элберта. — Но я бы сказал, что они скорее сероватые, как море в пасмурный день, милорд. — Он рыгнул и разочарованно уставился на свою почти опустевшую кружку. — Я был моряком в своё время. И хотел бы снова стать.

— Говори правду, — сказал ему Элберт, забирая его кружку, и поднялся, чтобы подставить её к крану бочонка в углу, — и тебе хватит монет, чтобы купить свой корабль. Будут назвать тебя капитан Отруб. — Он вернулся к столу и поставил кружку, положив большую руку негодяю на плечо. — Здорово было бы, да?

— Здорово. — Отруб снова покачал головой и схватил кружку. Его руки всё ещё дрожали сильнее, чем следовало.

— Этот гад лжёт, — сказал я, встав на ноги и доставая кинжал из ножен на поясе. Отруб пытался встать, но внезапно тяжёлая рука Элберта удержала его на месте. — Рулгарт Колсар, Алундийский Волк, — насмешливо прорычал я, — стал бы дышать вонью отбросов вроде тебя? — Я бросился вперёд и схватил его за грязную и влажную овчину. — Ты считаешь меня каким-то знатножопым полудурком?

— Тихо, тихо, — умиротворяюще попрекнул меня Элберт, не давая Отрубу подняться, в то время как кончик моего кинжала приближался к его глазу. — Наверняка капитан Отруб может подтвердить правоту своих слов. — Он по-дружески пихнул разбойника по плечу. — Так ведь, капитан?

— В-вы же писарь, да? — промямлил Отруб, пытаясь отпрянуть от меня, но королевский защитник крепко держал его. — Тот самый, который удержал замок Уолверн?

— И что с того? — спросил я, держа кинжал на волосок от его дёргавшегося глаза.

— Его светлость сказал, что надо было убить вас у реки. Сказал, что если бы он знал, что случится, то Кроухол в тот день покраснел бы от вашей крови, и от крови вашей суки-мученицы.

Я сдержал желание проткнуть его за оскорбление. Слова легко слетали с его губ, и я сомневался, что ему хватило бы ума их выдумать.

— Так и сказал? Тебе? — фыркнул я. — Да он бы с тобой и словом не обмолвился.

— Не мне, а своему племяннику, лорду Мерику. Иногда они говорили по ночам, ясно? Я подобрался поближе и нашёл местечко, где мог подслушивать.

— И о чём же они говорили по ночам?

— В основном планировали засады, набеги и убийства. — Глаза Отруба метнулись от меня к Элберту и обратно. — И о вас двоих. Он очень хочет убить вас обоих, и бесится оттого, что не может, особенно когда в горах зима лютует. — Я немного отклонился, не услышав лжи в потоке его слов. — Планируют остаться там до весны, ясно? По правде говоря, больше им податься некуда. На юге есть сочувствующие лорды и леди, которые предлагают укрытие, но его светлость не хочет рисковать в путешествии, поскольку местность там слишком ровная, а припасов чересчур мало. Так что он пробудет там до весны, милорды. Даю вам слово и клянусь всеми мучениками, какими только захотите.

— Как будто тебе не похер на мучеников, — проворчал я, хоть и с некоторым удовлетворением. Я ещё не слышал от этого человека явной лжи, и всё же нотка страха в его голосе заставила меня помедлить. Она по-прежнему туманила его лихорадочный взгляд, и я подумал, что её породило нечто более глубокое, чем угроза моего клинка.

— Есть что-то ещё, — выпустив овчину, проговорил я, схватил его за горло, удерживая на месте, и поднёс кинжал ещё ближе. — Ты знаешь таких, как я, — продолжил я, — а я знаю таких, как ты. Никакой больше лжи. Никаких больше тайн. Вываливай всё, или я скормлю тебе нахуй твой глаз.

Он засопел, пуская изо рта едкие пары, его тощая грудь вздымалась, а глаза влажно моргали. Когда он заговорил, слова доносились шёпотом, а в тоне звучало удивление от признания в грехе, о котором он не хотел, чтобы стало известно.

— Мой брат…

Я сжал руку на его шее.

— Что с ним?

— Я его убил. — Он, поперхнувшись, замолчал, и я почувствовал, как сжалось его горло, когда он сглотнул. Дальше его слова полились хныкающим потоком: — Я убил своего брата. Мы стояли в дозоре, и я сказал ему: «Пойдём, заберём те соверены, пока не отморозили яйца». Но он отказался, сказал, мол, мы должны его светлости за то, что он нас не повесил в тот раз, когда мы украли тех коз, и всё болтал, что от меня никакого толку, что я сраный трус, и потому-то мама и не любила меня. И тогда я убил его… — Слёзы залили его глаза, он плотно их зажмурил, от рыданий содрогаясь в моей руке всем своим тощим телом. — Я убил своего брата, — выдохнул он, когда я разжал руку и отступил назад. — Ткнул его в шею, да… Я убил своего брата…

Я дал ему выплакаться, и чуть наклонил голову, сигнализируя лорду Элберту отойти. Он послушно ретировался на табуретку возле пивного бочонка в углу, пока Отруб брал себя в руки. Это заняло раздражающе много времени, но я сдержался и не стал запугиванием приводить его в чувство. Вина́ — это странный яд, ибо она может как укрепить, так и ослабить. Этот человек встал на дорогу, с которой не мог свернуть, и опечатал свой выбор кровью родни. Если он примет это, то злодейская порода не оставит ему иного выбора, кроме как идти дальше по пути предательства. Так что я сидел и ждал, пока жадный хорёк изольёт свою печаль и вернётся к хнычущему подобию здравомыслия.

— Что ты сделал с телом? — спросил я спокойным и деловым тоном, как один разбойник другого.

— Сбросил с утёса. — Отруб удержался от новых рыданий и вытер ладонью сопли из-под носа. — С высокого и далеко от башни. Они не найдут.

— Но заметят, что ты исчез, — сказал я.

— Банда его светлости постоянно теряет людей, особенно в горах. Некоторые просто поедят и уходят домой, другие падают с уступов. Думаю, сотни четыре было, когда он повёл нас на юг. Когда я… уходил, оставалось около пяти десятков.

— Помимо брата, ты говорил кому-нибудь о своих намерениях?

— Блядь, нет. — Он хохотнул от абсурдности моего вопроса. — Последнего бедолагу, которого его светлость заподозрил в предательстве, привязали к дереву и вырезали ему язык. Там его и оставили, а кровь заливала ему рот, и прямо там замерзала.

Всё это было для меня похоже на правду. Поддерживать преданность даже самых верных бойцов посреди зимы будет нелегко, особенно после удручающей потери Хайсала и скверной судьбы герцогини Селины. По всей видимости, лорд Рулгарт пребывал в упадке и коротал дни, сидя в башне и планируя убийства, которые у него мало шансов совершить. «Возможно, он сошёл с ума», подумал я, хотя такая мысль не принесла утешения. «Безумие легко может сделать его ещё более опасным. Волк, загнанный в угол, всё равно может укусить, а укус бешеного волка куда опаснее».

— Можно ли добраться до этой башни так, чтобы никто не заметил? — спросил Отруба лорд Элберт, и тот в ответ кивнул.

— На южной стене есть говноотвод, — сказал он. — Идёт до самого дна долины. Забираться там не легко и не приятно, но тёмной ночью можно добраться до стока, к которому он ведёт. Только не больше одного человека, иначе заметят. Я нарисую карту, если будет угодно вашим светлостям…

— Никаких карт, капитан Отруб, — ухмыльнулся Элберт и поднялся на ноги, а потом поставил перед разбойником очередную налитую до краёв кружку. — Покажешь нам путь, если хочешь заработать соверены. — Отруб сгорбился сильнее, стоило руке Элберта снова опуститься ему на плечо. Его лоб угрюмо нахмурился, а потом он резко кивнул головой. — Великолепно! — Отруб едва не разлил свой эль, когда Элберт хлопнул его по спине, после чего королевский защитник зашагал к двери. — Выдвигаемся на рассвете. Капитан Писарь, на минутку, будьте любезны.

— Когда король послал меня поймать Декина Скарла, — сказал лорд Элберт с трубкой в зубах, пуская завитки дыма, который добавлял горному воздуху сладко-плесневелый аромат, — я слышал байку о парне в его банде с удивительным слухом на ложь. — Он подмигнул мне, глядя на моё бесстрастное лицо, и от души затянулся. Этот вид и запах вызвали неприятные воспоминания о другом рыцаре, который любил курить трубку.

Сэр Элберт прислонился спиной к каменной стене лачуги. Свет из-за ставней на окнах наполовину освещал его лицо. Час был поздний, и ночной холод, характерный для горной местности, пробирал до костей. От роты Короны, вставшей лагерем в нижнем конце деревни, доносились звуки исполняемой хором песни. Резкие голоса рыцарей и королевских солдат контрастировали с тихим лагерем Всадников Ковенанта в верхнем конце поселения. После захвата Хайсала Верховую Гвардию роты Ковенанта переформировали в отдельное подразделение под командой Уилхема. Теперь он стал капитаном Всадников Ковенанта, а их численность удвоилась благодаря тщательному отбору верховых наёмников, которые после победы оказались без нанимателя. Мне пришлось оставить пешую Вторую роту на попечение Офилы, а самому присоединиться к Эвадине в этой охоте на Волков, поскольку на моём присутствии настаивала сама принцесса Леанора.

— Я часто раздумываю над одной загадкой, — продолжил лорд Элберт, не дождавшись моего ответа, — почему тот умный парень не мог выследить предателя у Декина прежде чем захлопнулась моя ловушка.

— Ложь должна быть произнесена, чтобы я её услышал, — спокойным голосом объяснил я. — А предатель Декина нечасто говорил в моём присутствии, помимо редких оскорблений.

— Значит, герцогине Лорайн ты не очень-то нравился? — он приблизился, и я повернулся к нему лицом, увидев, как его лоб пытливо и проницательно нахмурился. — Я-то слышал, она была тебе как мать, а Декин как отец.

— Можно и так сказать. Но восходящая Сильда Дойселль стала мне как мать в гораздо большей степени, чем Лорайн.

Я увидел, что колкость попала в цель — во взгляде рыцаря полыхнула твёрдость, а потом сменилась явным сожалением. Он опустил голову и ещё несколько раз пыхнул трубкой, прежде чем заговорил тихим голосом:

— Я не имел отношения к тому, что с ней стало. Если бы я знал, что планировал Алтус, то остановил бы это.

— В таком случае что мешало вам освободить её из Рудников, когда вы об этом узнали?

— Ничего. — Заклубился дым, и его брови задумчиво изогнулись. — Когда я узнал, что сделал Алтус, то помчался на Рудники с целой свитой рыцарей, и не потерпел никаких отказов от лорда, который там заправлял. — На лице Элберта мелькнула гримаса отвращения. — Поистине неприятный человек с жестоким характером, насколько я помню, но ещё и трус, который привёл восходящую наверх по первому моему требованию. — На его лице отразилась привычная озадаченность, словно он много лет раздумывал над одной и той же загадкой. — Она отказалась уезжать. Когда я спросил почему, она сказала, что её освобождение поставит королевство на путь войны, поскольку Алтус наверняка искал моей смерти, и в ответ я стану искать его смерти. А в последующем хаосе несомненно всплывёт … тайна, в которую она оказалась посвящена. И к тому же, ей надо заботиться о пастве. На самом деле она показалась мне женщиной, которая чего-то ждёт, исполнения некоего обещания. В любом случае, когда она сказала мне уезжать и никогда не возвращаться, я решил, что не мне тут спорить.

Он снова посмотрел на меня своим проницательным, пытливым взглядом.

— Быть может, вы мне расскажете, капитан, что это было, какого обещанного дара она ждала. Могу поспорить, вы знаете её намного лучше, чем я.

«Столько лет», думал я, и доброе, бесконечно терпеливое лицо Сильды, направлявшей меня на уроках, переполняло мой разум. «Столько лет, и ей даже не надо было там находиться».

— Она не ждала, — ответил я. — Она работала. И дар был от неё. Однажды завещание мученицы Сильды будет цениться превыше всех в писании Ковенанта.

— Превыше всех? — в его голосе я услышал лёгкую насмешку, когда он многозначительно посмотрел в сторону расположения Ковенанта.

На моих губах вертелось, но так и не слетело краткое заявление о том, что мы с Помазанной Леди едины во мнении касательно завещания Сильды. Я почувствовал, что королевский защитник распознаёт ложь почти так же хорошо, как и я. Поэтому я немного помолчал, чтобы успокоиться, и сказал:

— Она обманула вас, вы знали?

— Сильда? Как?

— Нет, Лорайн. Не она предала Декина. Это был человек по имени Тодман. Той ночью на Моховой Мельнице она прирезала его как раз перед тем, как предстать перед вами.

Элберт фыркнул от смеха и одобрительно поджал губы.

— Но она неплохо сыграла свою роль.

— Лорайн в своё время сыграла немало ролей. Герцогиня из них всего лишь последняя.

Он снова рассмеялся и прислонил голову к гостинице.

— Никогда не доверяй разбойнику, да?

— Он не врёт, — заверил я его. — Но и доверять ему нельзя. И вряд ли Рулгарт настолько утратил бдительность, что не заметит исчезновение двух часовых — братьев со злодейскими наклонностями.

— По-вашему, он знает, что мы придём?

— Или, по крайней мере, подозревает.

— Тогда он выбрал плохое укрытие. Много лет назад я как-то раз проезжал мимо башни, которая охраняет перевал Альпина, и уже тогда она была разрушена. Какой-то древний алундийский герцог построил её, чтобы защищаться от вторжения каэритов, не понимая, что у них нет желания пересекать наши границы. Она уже очень давно не используется. И вряд ли её можно удержать против решительного штурма. Проигрывая нам в силах, Рулгарт попытается либо проскользнуть мимо нас, либо сбежать через перевал в Пустоши. Думаю, я бы предпочёл второе, поскольку тогда мы уже точно больше никогда о нём не услышим.

— У него есть и третья возможность, — заметил я.

— Славная смерть в бою. — Элберт пожал плечами, вытащил трубку изо рта и постукал чашечкой по ладони, чтобы выбить почти погасший лист. — Это мы ему устроим, если пожелает. Вдруг он бросит мне вызов, или даже вам?

Я в ответ безразлично посмотрел на его ухмылку и вытащил из кошелька один шек.

— Корона или решка? — спросил я, положив монету на большой палец.

— О чём спорим? — спросил Элберт, озадаченно прищурившись.

— Кто из нас прикажет кому-то забираться по тому говностоку, поскольку сам я туда не полезу. — Я щелчком подбросил монету, и она закружилась в воздухе. — Говорите, милорд, или по законам случая будете объявлены проигравшим, как бы она ни упала.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

— Ни одной падлы тут нету! — лицо Флетчмана казалось воплощением перепачканного несчастья, когда я остановил Черностопа перед полуразрушенными воротами. Я проиграл в орлянку, и естественно было выбрать браконьера на эту задачу, которую он принял без возражений, хотя сейчас уже явно об этом жалел. Башня стояла в конце извилистой дорожки, которая поднималась со дна узкой долины, ведущей к перевалу Альпина. Даже издалека это сооружение, поднимавшееся из кучи щебня, не производило впечатления, особенно из-за стен, на две трети исчезнувших от времени и стихий.

— Они ушли недавно, — добавил Флетчман, вытирая со лба что-то тёмное и липкое. — Угли ещё тёплые, и они оставили тут кучу припасов. И лошадей зарезали, тут много солёного мяса просто висит. Рискну предположить, что убирались они отсюда не верхом.

Эвадина и Уилхем остановились возле нас, а Всадники Ковенанта направились пешком в полуразрушенные останки древней крепости. Я бросил взгляд за неровные камни башни — на скалистые, укрытые снегом склоны, со зловещим величием поднимавшиеся по обе стороны узкого каньона, образовывавшего перевал Альпина. Это был очевидный путь для побега, но за многие поколения очень мало альбермайнских подданных добровольно пересекали его, а кто и отправлялся туда, никогда не возвращался обратно.

— Даже Рулгарт не настолько безумен, — высказался Уилхем, почувствовав мои мысли. — Если бы он отправился на запад, то мы бы поймали его, ещё не добравшись до башни. — Он поднял глаза на окружающие пики, вершины которых терялись в тёмных и низких облаках, закрывших луну. — Может, он знает путь через эти горы, которого не знаем мы.

Я оглянулся и крикнул через плечо одному из спешившихся королевских солдат, которых Элберт послал во второй ряд нашей атаки:

— Скажи его светлости, что Волк сбежал из ловушки, — сказал я. — И приведите сюда того злодея с бакенбардами.

— Нет Волка, нет золота, — немного погодя сообщил я Отрубу. Разбойник хныкнул, оттого, что я крепко приложил его к внутренней стене башни. — Пока его шея не в петле, ты ничего не получишь. А теперь, где он, блядь?

— Откуда мне знать? — заныл он, сильно горбясь в своей овчине. — Не моя вина, что он убрался прежде, чем вы сюда пришли.

— Может быть, — заметил Уилхем, наклонившись, отчего разбойник занервничал ещё сильнее, — но мне интересно, откуда он знал, что мы придём.

— Наверное, разведчики предупредили, — прохныкал Отруб, пуча глаза над чахлыми бакенбардами. — Я-то ему сказать не мог, так ведь?

— Капитаны, прошу вас, — сказала Эвадина, положив руки на плечи мне и Уилхему. — Дайте этому бедняге минутку собраться с мыслями.

Если она ожидала, что её вмешательство успокоит страхи негодяя, то её быстро постигло разочарование. Как и многие алундийцы, Отруб явно видел в Помазанной Леди не просто еретичку, но ещё и кого-то вроде ведьмы, обладающей тайной магией. Во время всего нашего несчастного путешествия по этому герцогству один только вид Эвадины всегда вызывал бурную реакцию, куда бы мы ни отправились. И там, где мы, солдаты, навлекали на себя хор оскорблений при въезде в новую деревню или город, то при виде Эвадины эти бесстрашные недовольные бледнели и погружались в молчание, если не считать редких приглушённых фраз о «Малицитской Ведьме». Некоторые совершали ошибку, произнося эту кощунственную клевету в пределах слышимости Всадников Ковенанта, что приводило к жестокому отпору, хотя Эвадина всегда настаивала, чтобы дело не доходило до кровопролития.

И вот поэтому Отруб молча смотрел широко раскрытыми глазами на женщину, которая вела его присесть у спешно разведённого костра. От её прикосновения его передёрнуло, но, как я решил, от ужаса он не мог убежать, и потому согласился сесть и послушать, пока Эвадина тихим голосом задавала ему ряд вопросов.

— Сэр, хорошо ли вы знаете эти горы?

Отруб покачал головой, и с его бакенбард посыпался иней.

— Но лорд Рулгарт их знает хорошо, так?

Резкий кивок, немигающий взгляд.

— А я знаю, что лорд Рулгарт никогда не отправится туда, откуда нет пути отхода. Такой умный и бдительный человек, как вы, наверняка слышали, как он говорил о своих планах.

Отруба снова передёрнуло, словно он пытался сопротивляться какому-то невидимому давлению. Я знал, что он переживает наваждение, будто бы он подвергается неестественному воздействию, заклинанию, сплетённому Малицитской Ведьмой. И хотя это заклинание было всего лишь плодом его ограниченного воображения, но оно оказалось полезным, чтобы извлечь, наконец, ценный самородок информации.

— Удел Брендивоза, — сказал он практически шёпотом.

— И что же это такое? — спросила Эвадина, глядя ему в глаза, с доброй улыбкой на губах. Я задумался, понимает ли она, какую уступчивость внушает этому перепуганному человеку. Быть может, она представляла себе, что это естественный эффект благословения Серафилей, и ещё одна душа становится набожной просто от звука её слов.

— Это тропа, — всё так же почти шёпотом проговорил Отруб, по-прежнему пуча глаза, — путь контрабандистов со времён, когда герцогский сбор за бренди был таким высоким, что только богатеи могли его себе позволить. Брендивозы тащили его на ослах через горы в южные порты. Эту тропу давно не использовали, и зимой контрабандисты по ней не ходят, но… — он дёрнул головой в сторону крутого склона за южным плечом башни, — идёт она вон по тому гребню. Слышал, как его светлость о ней говорил, но только один раз.

— И эта тропа ведёт на южное побережье? — спросила Эвадина, получив в ответ пылкий кивок. — Благодарю, — сказала она и пожала руки Отруба в рукавицах — от этого жеста его передёрнуло сильнее всего. — Не сомневайтесь, — сказала она ему, — Ковенант вас вознаградит, даже если король откажет вам в этих соверенах.

Она оставила его у костра и присоединилась к нам с Уилхемом, принявшись разглядывать тёмные затуманенные высоты на юге.

— Если Рулгарт доберётся до побережья, то сможет взять корабль куда угодно, — сказал Уилхем.

— И сделает всем нам одолжение, — добавил я, пожав плечами. — Пускай уплывает за море, если хочет. Угрожать Короне он может, только находясь в этом герцогстве.

— Из изгнания всегда можно вернуться, — отметила Эвадина. — А легенда живого героя представляет собой больше опасности, чем мёртвого, поскольку легенды могут вести армии, а трупы — нет. — Она встретилась со мной взглядом и наклонила голову в сторону Отруба, который сидел и с застывшим лицом зачарованно смотрел на жалкий костерок.

— Ладно, гад вонючий, — сказал я подходя к нему и стал поднимать его на ноги. — Пора оторвать свою жопу и показать нам этот Удел Брендивоза.

— Там всё засыпало снегом, — пронзительно захныкал он, а я толкнул его в сторону осла, которого ему выдали для верховой езды. — И я ни разу не видел его в темноте.

— Скоро уже утро. — Я подтолкнул его на осла, который, похоже, разделял моё отвращение к своему наезднику, поскольку проревел возражение, а потом вывернул шею и укусил Отруба за ногу. Разбойник громко и забористо выругался, но резко умолк, как только Эвадина залезла на Улстана и подъехала к нему.

— Туда, — буркнул Отруб, низко сгорбившись в седле, и указал на тропу, вившуюся за башней в сторону перехода.

Предсказание нашего проводника о поисках Удела Брендивоза оказалось удручающе верным, поскольку мы несколько часов безрезультатно обыскивали различные овраги. Наконец, когда солнце увенчало восточную линию хребта, Отруб на осле выпрямился и указал на неровную зарубку, поднимавшуюся по склону к югу от перевала.

— Ни одной лошади там не подняться, — проговорил Уилхем, глядя на тропу, напоминавшую шрам на поверхности склона.

— Тогда дальше пойдём пешком, — сказала Эвадина, слезая со спины Улстана. — Не сомневаюсь, мастер Отруб с радостью одолжит нам своего упрямого зверя, чтобы везти наши припасы.

Отруб, к моему удивлению, без возражений слез с осла и отдал поводья. Всё время поисков он держался так же скованно и бесстрастно, что я приписывал надуманным страхам из-за сопровождения в лице Малицитской Ведьмы. Разбойники зачастую суеверны, и Отруб явно не был исключением.

— Чем скорее мы его найдём, тем скорее получишь свои соверены, — тихо посоветовал я ему, поднимая бурдюк с водой на спину его осла. — И тогда сможешь убраться подальше от Помазанной Леди.

Он в ответ коротко кивнул, стрельнув глазами в сторону Эвадины, а потом направился в сторону скалистых очертаний зарубки. По склону он поднимался удивительно целенаправленно, что я приписал решимости исполнить предательство как можно быстрее, и это стремление отлично понимал. Путешествие сюда внушило мне общую усталость от всего происходящего, и мне с нетерпением хотелось покончить с ним и убраться из этого герцогства. Охота за Рулгартом не оставила никаких иллюзий насчёт того, что мы принесли этим землям. Повсюду мы встречали недавно обездоленных людей, столкнувшихся с суровой зимой. То зерно, на котором они могли бы выжить, отбирали сборщики налогов Леаноры, и урожай следующего года был обречён сгнить на полях из-за нехватки рук, способных его собрать. Печаль и ярость, которые, как я знал, испытывала бы Сильда по поводу моего участия во всём этом, постоянным эхом гудели в моей голове и без того пульсировавшей от постоянно возвращавшейся боли. После поимки Рулгарта оставаться здесь не будет причин и, по возвращению на север, мы с Эвадиной могли бы, наконец, начать планировать обнародование завещания Сильды.

«Чтобы завоевать мир, сначала придётся пролить кровь». Цитата из Матиса Первого, последнего короля Алгатинетов первого Троецарствия. Сильда приводила мне её как пример ошибочного рассуждения, называя прекрасной иллюстрацией противоречий, к которым часто прибегают тираны, чтобы оправдать свои преступления. «Понимаешь, Элвин», говорила она мне в том затхлом уголке, где я столь многому научился, «кровь всегда ведёт лишь к новой крови».

Лорд Элберт решил вместе с нами преследовать Рулгарта, и себе в помощь выбрал четыре десятка лучших солдат. Остальной роте Короны было приказано объехать горы и направляться к точке, где, по словам Отруба, Удел Брендивоза выходит с пиков. Эвадина, помимо меня, взяла с собой только Флетчмана ходить по горам, сказав Уилхему оставаться с королевскими солдатами.

— Только пока не выедешь из гор. А потом можешь мчаться вперёд. Чувствую, у нашей добычи есть преимущество перед нами. Если он уже добрался до южных земель, попробуй отыскать его следы. Не жди меня. Выследи и схвати его, если сможешь.

— Вы же знаете, что он не позволит себя схватить, — сказал Уилхем.

— Да, — со вздохом согласилась она, — но буду тебе признательна, если ты хотя бы попытаешься. Несмотря на всё еретическое буйство, Рулгарт когда-то был хорошим человеком. По крайней мере, он заслуживает суда.

Нам пришлось ждать рассвета, прежде чем выдвигаться в путь, поскольку карабкаться на хребет ночью было делом рискованным. Да и при свете дня оно оказалось трудным и опасным. Склон поднимался настолько круто, что от напряжения болели ноги, а из-за льда и камней все постоянно спотыкались. Один невезучий солдат умудрился сломать лодыжку, поскользнувшись на ледяной корке. Лорд Элберт даже в кои-то веки дал волю гневу, ругая бедолагу, поскольку это означало потерю ещё одного солдата, чтобы помочь ему добраться до башни.

— Надо было оставить твою неуклюжую жопу замерзать на этой ёбаной горе! — прорычал королевский защитник. Судя по тому, как побледневший бедолага съёжился, я понял, что солдаты научились бояться гнева Элберта, хоть тот вскипал и нечасто.

На гребень мы поднялись к полудню, отыскав неглубокую впадину между двумя пиками. Девственно чистое одеяло снега бороздила глубокая колея, по которой стало ясно, что наша охота идёт не впустую.

— Не больше дня, — оценил Флетчман, присевший на корточки, чтобы взять из колеи шарик ослиного навоза. Он понюхал его и отбросил. — Животных плохо кормят. Думаю, долго они не протянут.

Мы немного передохнули, чтобы оправиться после подъёма, а потом снова поднажали, неусыпно следя за скалами, поднимающимися от нас по обе стороны. Зная, что Рулгарт может организовать засаду, Элберт решил разделить нас на четыре отряда. Впереди шла маленькая группа из меня, Флетчмана и теперь почти совсем молчаливого Отруба. Основная колонна шла следом в полусотне шагов, а арбалетчики двигались когортами поменьше на флангах. К счастью банда Рулгарта оставила на снегу следы, видимые на несколько миль, и мы шли по ним без происшествий до сумерек. Ночь в горах опускалась будто бы неестественно быстро, воздух стал холодным до боли в лёгких, а небо обратилось усеянной звёздами чернотой прежде чем мы остановились и подумали о том, чтобы разбить лагерь.

— Примерно через милю станет у́же, — пробормотал Отруб. — Тропа вьётся вокруг Сермонта. В темноте там не пройти.

— Сермонта? — переспросил я и немного поморщился, поскольку от вопроса мне в горло залетела струя ледяного воздуха.

Отруб указал на конический пик к югу — монолит с крутыми склонами, возвышавшийся над соседями.

— Самый высокий пик в этих горах, — сказал он. — Говорят, никто не взбирался на него до самой вершины.

— А зачем забираться на вершину горы? — удивился Флетчман. — Там же нихера нет.

И Эвадина, и Элберт хотели продолжать погоню, несмотря на сгущавшуюся темноту, но всё же неохотно согласились разбить лагерь, когда спустя ещё час похода мы вышли на край отвесного утёса. Здесь Удел Брендивоза сузился до пары футов и дальше вился вокруг южной стороны Сермонта. Сначала шли некоторые дебаты по поводу разведения костров, но сила холода очень скоро отмела подобные вопросы — продолжения охоты не будет, если мы замёрзнем до смерти ещё до утра. Королевские солдаты несли вязанки дров, которые теперь сложили и разожгли, и все плотными кучками сидели вокруг островков тепла. Любые тревоги о том, что наше присутствие будет раскрыто, развеялись, когда Флетчман заметил что-то своим зорким глазом.

— Он насмехается над нами? — предположил я, когда мы с Эвадиной вглядывались в далёкую жёлто-оранжевую точку, мерцавшую на горе в нескольких милях от нас. — Или, может, заманивает?

— Или ему просто плевать, — сказал Элберт, вставая возле нас. Он завернулся в медвежью шкуру и зажал в зубах свою трубку, хотя холод не давал её раскурить. Я видел мрачную решимость на лице рыцаря, смотревшего на далёкий огонь костра. — Вряд ли придётся его долго преследовать. — Он тяжело вздохнул, выпустил пар изо рта и отвернулся. — Наутро он станет искать расплаты. Похоже, капитан Писарь, скоро мы узнаем, кого из нас он сильнее хочет убить.

Наше путешествие на следующий день остаётся одним из самых тревожных и пугающих воспоминаний в моей памяти, а в ней ему есть с чем посоревноваться. Тропа, узкая даже в лучшее время, часто сужалась примерно до ярда в ширину. Высота мне и так никогда не нравилась, и весь этот опыт показался долгой пыткой из постоянного трепета, перемежающегося моментами ужаса. Несколько раз мне приходилось прижиматься к поверхности горы и медленно передвигаться влево, в то время как ветер бушевал всё яростнее. Впереди шёл Флетчман, который, хоть и родился на равнине, оказался умелым и ловким горцем. Отруб тоже держался уверенно, хотя его молчаливость и мрачность только усиливались. Вчера его лицо выражало мало эмоций, помимо страха перед Эвадиной, но сегодня я видел на нём тревожное отчаяние и ещё более тревожные проблески решимости. Я хотел было ещё пригрозить ему, чтобы держать в узде, но, присмотревшись к его обмякшему выражению лица, понял, что этот человек уже достиг той точки, за которой нет места страху. И к тому же, Рулгарт уже был близко, так что же мог бы сделать его предатель, чтобы нам помешать?

Всё утро ушло на прохождение уступа, во время которого один королевский солдат со страшной неизбежностью умудрился оступиться и свалился в туманные бездны. Его громкий и пронзительный вопль так долго отдавался эхом по горам, что казалось, это Сермонт озвучивает ответ. И потому с последними шагами по уступу я неприкрыто застонал от облегчения, присоединяясь к Флетчману, который осматривал маршрут впереди. И снова наш курс не вызывал сомнений, поскольку до самой вершины склона в нескольких сотнях шагах впереди по снегу шла глубокая колея. Наша цель стала ещё более явной при виде двух мужчин, стоявших на вершине подъёма.

— Стой здесь, — сказал я Отрубу, который, казалось, почти не услышал приказа, и, не моргая, таращился на фигуры впереди. — Приготовь лук, — добавил я Флетчману, уже начавшему расчехлять ясеневую ось из своей котомки. Я задержался с ним, пока он не натянул тетиву, а потом опустил свой тюк на снег и пошёл вверх по склону. Флетчман шёл следом за мной, а Отруб стоял и смотрел на своего бывшего вождя. Я знал, что разумно и правильно было бы дождаться, пока не подойдут Эвадина и Элберт. Однако чувствовал, что собирался сделать в этот день Рулгарт, и решил, что со всех сторон будет лучше, если его последнее устремление будет расстроено.

— Дальше не надо, Писарь! — выкрикнул он, когда мы с Флетчманом прошли половину склона. Из-за крутизны взбираться по нему было неудобно, и он представлял собой плечо гребня, опускавшегося по восточной стороне горы. Я взглянул вправо и увидел, что он, казалось, исчезал в нескольких сотнях шагов от меня — предположительно там, где начинался обрыв. Что бы там ни задумал Рулгарт, перспектива драться на такой земле показалась мне совершенно непривлекательной. Но в конечном счёте оказалось, что не я его цель на этот день.

— Где она? — выкрикнул он, когда я остановился. На его щеках под выбеленной инеем бородой виднелись тёмные впадины, и я заметил, как дрожали руки, сжимавшие меч. Нехватка еды и постоянный холод высасывают силы даже у самых сильных, и всё же его глаза сияли ярко. Рядом лежали трупы двух ослов, уже частично укрытые снегом. Я догадался, что смерть этих животных стала для Рулгарта чем-то вроде сигнала — последняя утрата удачи, заставившая его исполнить предсказание Элберта и выйти навстречу своей судьбе.

— Где эта сука-мученица? — сплюнул Рулгарт. — Блудница Малицитская? Приведи её ко мне!

Услышав хруст снега со стороны возмутившегося от такого кощунства Флетчмана, я бросил на браконьера предупреждающий взгляд, а потом снова вернулся к Рулгарту. Мельком взглянув на него, я сосредоточился на его спутнике — на юноше, которого ожидал рядом с ним увидеть, когда придёт время.

— Похоже, милорд, безумие лишило этого человека цивилизованного языка, — заметил я, обращаясь к Мерику Альбрисенду, барону Люменстора. Он был в таком же плачевном состоянии, как и Рулгарт — юное лицо вытянулось и постарело от голода, и всё же его взгляд не казался таким яростным. Я не увидел перевязи на его руке, а значит он вылечился после нашего столкновения в замке Уолверн, и, если барон и питал ко мне какую-либо злобу, то на его лице это никак не отражалось. Он стрелял глазами то на дядю, то на меня, то на всё большее количество королевских солдат, появлявшихся с уступа и собиравшихся позади нас, а из их банды я не увидел никого. Похоже, у последнего выжившего Колсара не осталось союзников.

— Обращайся ко мне, Писарь! — прорычал Рулгарт, вставая перед своим товарищем. — И знай, что сегодня я буду вести переговоры только о правилах поединка. Ступай и скажи своей ведьме, что нам суждено сразиться на этой горе, и отсюда она отправится на вечные муки, которые и есть её удел.

— Сожалею, милорд, — с поклоном ответил я, — но я не стану сегодня исполнять ваши предложения. Будьте так любезны, сдайте свой меч и проследуйте на попечение королевскому защитнику, лорду Элберту Болдри. В соответствии с законами Короны вас препроводят в безопасное место для ожидания суда за преступления: государственную измену, убийство, воровство и обнародование еретических ложных сведений против Воскресшей мученицы Эвадины Курлайн.

— Суда? — С губ Рулгарта слетел хриплый утробный смех, его зубы оскалились в практически первобытном рыке. — Суд поединком — вот моё право и обязанность! Ступай! — Он ткнул пальцем в сторону подножия склона, где, как я видел, уже появилась высокая фигура Эвадины. — Скажи ей, пусть выходит против меня. Если только её злобе не соответствует такая же трусость.

— Этого не будет, — сказал я, обнажая меч — с некоторыми трудностями поначалу, поскольку иней приморозил рукоять к ножнам. — Хотите сражаться — сражайтесь со мной.

— Ты не достоин рыцарской стали, Писарь. — Лицо Рулгарта пошло пятнами от закипавшей в нём ярости. Он снова указал на Эвадину. — Приведи её ко мне.

— Достоин или нет, — сказал я, поднимая меч перед лицом, после чего опустил его в традиционном приветствии участников поединка, — Сегодня вы получите только меня. Вам стоит быть признательным. Отруб вон там рассказывал мне, как вам хотелось моей смерти.

Рулгарт моргнул и перевёл взгляд на своего предателя. Отруб остановился на склоне, видимо, застыв на месте, и смотрел на своего прежнего господина без эмоций и без кровинки на лице. Я ожидал, что Рулгарт взъярится на него, разразится потоком осуждений. А вместо этого он только хмыкнул и мрачно выкрикнул:

— Мы нашли тело твоего брата. Устроили ему похороны, как смогли. Когда его увидишь, поблагодари за верную службу.

Отруб не ответил, но эти слова явно возымели на него сильное действие, поскольку он рухнул на колени и жалобно зарыдал. Я с отвращением глянул на него, повернулся к Флетчману и с радостью увидел, что он уже наставил стрелу на тетиву.

— Как только сможешь прицелиться, — тихо сказал я ему.

Он кивнул, без следов осуждения во взгляде. Несмотря на всю набожность, у этого человека сохранились остатки разбойничьего сердца, и рыцарские понятия о честном поединке, несомненно, казались ему столь же абсурдными, как и мне. Рулгарт явно пребывал в неважной форме, но я хорошо помнил его рассказ о том, как он побил человека, который пробил мне череп. Элберту не понравилось бы то, что я собирался сделать, и Эвадине тоже. Но моя роль заключалась в том, чтобы её защитить.

— А мальчишку? — спросил Флетчман, стрельнув глазами на лорда Мерика.

— Только если вмешается. Принцесса Леанора расстроится, если мы не привезём хотя бы одного пленника.

Развернувшись, я резким решительным шагом бросился по склону, тщательно стараясь закрывать алундийцам Флетчмана с луком наготове.

— Итак, милорд, — сказал я, — приступим?

Алундиец без явного интереса наблюдал, как я карабкаюсь к нему по склону, не соизволив даже вытащить свой меч. Его поза сменилась, только когда я приблизился на дюжину шагов — тогда он наклонил голову и хмуро посмотрел на что-то за моей спиной. Подозревая подвох, я сначала сдержал желание оглянуться, но мне пришлось это сделать при звуках громкого наполненного болью восклицания Флетчмана. Развернувшись, я увидел, как он ковыляет по снегу, заляпанный красным от потока, хлеставшего из раны на шее. Позади него стоял Отруб с маленьким окровавленным ножиком в руке. Я так никогда и не узнал, где и когда он умудрился его прятать.

Я смотрел, как Флетчман сделал ещё несколько шагов и рухнул в снег, дёргаясь, как человек, к которому быстро приближается смерть. Во мне полыхнула ярость, я забыл Рулгарта, и, плюясь бранными проклятиями и взбивая снег, помчался обратно, собираясь зарубить Отруба. Злодей не обратил внимание на мою атаку. И не попробовал убежать. Вместо этого он повернулся, поднял лицо к громаде Сермонта, возвышавшейся над нами, и широко открыл рот, издавая крик. Поначалу это был скрипучий вой, но потом, когда Отруб набрал в лёгкие больше воздуха, он стал уже рёвом — и намного громче, чем я мог представить от такого тощего человека.

— В том-то и беда с предателями, Писарь, — прокомментировал Рулгарт, заставив меня остановиться и повернуться к нему, выставив меч наготове. Однако алундиец так и не двинулся, и не соизволил обнажить сталь. Мне показалась резкой внезапная перемена в его выражении лица — почти маниакальное желание схватки сменилось усталой, но весёлой покорностью. Отруб в безумной печали продолжал орать на гору, а Рулгарт улыбнулся и снова заговорил: — Предательство в их нутре, сколько бы им ни заплатили.

Сверху донёсся сильнейший рокот, громоподобный треск, от которого я инстинктивно съёжился, взвешивая безумную идею, что Сермонт решил ответить на рёв разбойника. В каком-то смысле он на самом деле ответил. Глядя на отвесные гранитные бока наверху, я сначала подумал, что от случайного порыва ветра часть облака опускается по горе. Но это облако опускалось всё ниже, постоянно росло, и скоро я осознал свою ошибку. Отруб по-прежнему орал, хотя его голос стал слабым хриплым воплем, который вскоре поглотил чудовищный рык катящейся белой ярости, несущейся в нашу сторону.

Я уже однажды висел в петле, ожидая смерти, а ещё провёл целый день у позорного столба, и потому уже был знаком с бессильной, беспомощной яростью. Я отлично знал, что убегать бессмысленно — лавина, несущаяся на нас, двигалась быстрее, чем бегает любая лошадь или человек, — но, стыдно признать, я не провёл последние отведённые мне секунды в печальном раздумье о всех совершённых в жизни проступках. Вместо этого, как вечный раб своей мстительности, я потратил последние секунды на тщетную попытку убить Отруба. Это тоже было совершенно бессмысленно, поскольку нас обоих точно ждала скорая смерть, но всё же я хотел получить удовлетворение и убедиться в его смерти перед Божественными Порталами. Навеки останется спорным вопросом, посмотрели бы Серафили косо на мою злость или нет, поскольку поток снега и льда унёс меня прочь, прежде чем я смог дотянуться мечом до ублюдка с бакенбардами.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Дорогой читатель, наверняка моей учёности польстило бы, если бы я сейчас пролил свет на опыт человека, которого тащит лавина. К несчастью, всё последующее навечно для меня утрачено. По моей теории бывают случаи, когда разум и тело настолько сокрушены болью и ощущениями, что память просто отказывается накапливать опыт.

Я помню, как пробежал мимо окровавленного Флетчмана, дёргавшегося в снегу, и как подбежал к Отрубу, занеся меч для смертельного удара. Помню, как рёв горы переполнил мои уши, и в лицо внезапно ударило льдом. Помню, как видел Отруба, который всё ещё стоял, подняв лицо, и разинутый рот кричал, но его уже нельзя было услышать, а потом он исчез во взрыве тумана из льдинок. После этого весь мир побелел, и моим последним ясным воспоминанием стало ощущение, что меня схватили и куда-то тащат. Чувствовалось давление, но не боль. Боль пришла, когда я уже очнулся. А перед этим мне пришлось вытерпеть очередной визит Эрчела. Если подумать, то мне кажется, что если бы меня тащило по горе в каскаде снега и льда в полном сознании, ощущения остались бы приятнее.

— Элвин, ты всегда был легковерным ублюдком, — донеслось его приветствие из глубин туманного поля. Похоже, его тень покинула Жуткий Схрон ради ещё менее живописного окружения. На этой земле лежало ещё больше трупов, а низкие насыпи в дрейфующем тумане превращались, когда я подходил ближе, в порубленные и изуродованные жертвы битвы. Из тел и из земли торчали стрелы и арбалетные болты, а с белых лиц, перепачканных кровью и грязью, смотрели вверх безжизненные глаза. Для сна такое необычно, но я чувствовал запах: едкую смесь грязи, крови и дерьма, характерную для поля битвы.

— Тебя там не было, — сказал я Эрчелу. — Эйн убила тебя задолго до Поля Предателей.

Он уселся на тушу рыцарского скакуна, чей всадник был раздавлен под могучим телом животного. Эрчел стаскивал латную перчатку невезучего аристократа, и удовлетворённо хмыкнул, когда она снялась, открыв пальцы, украшенные перстнями.

— Верно, — сказал он, пожав плечами, и протянул руку, чтобы поднять кинжал с земли. — Вот только с чего ты решил, что это Поле Предателей?

Несмотря на туман, я, оглядевшись, разобрал несколько отличий между этим полем и местом, где встретила свою кончину орда Самозванца. Там сражение кипело вдоль реки в неглубокой впадине между двумя низкими холмами. А эта земля была плоской, без каких-либо признаков реки поблизости.

— Ты и впрямь думал, — буркнул Эрчел и нахмурился, сунув лезвие кинжала между пальцами рыцаря, — что война в этом королевстве закончена?

— Очередное предупреждение? — спросил я. Неприятно было, что приходилось задавать этот вопрос. Пускай он и стал призраком, но меня раздражала сама мысль о том, что я должен быть признателен этой мерзкой душе.

— Скорее обещание. — Эрчел скривился от натуги, пиля плоть лезвием кинжала в поисках кости. — И, кстати, можешь не благодарить меня за прошлое предупреждение.

— Может, я просто вовремя проснулся. — Я пожал плечами, не желая выдавать ничего этому бесу. — Откуда мне знать, что ты хоть что-то изменил?

— Ниоткуда. — Он бросил на меня раздражающе-понимающий взгляд и вернулся к своему занятию, заворчав от удовольствия, когда палец оторвался, давая ему возможность снять золотой перстень. — Считай меня указателем или меткой на карте. Я могу показать тебе путь, но только от тебя зависит, захочешь ли ты по нему идти. Однако события этого дня… — Он прищурился и махнул рукой на окружающую резню. — К сожалению, ты не сможешь сделать такой выбор, чтобы предотвратить всё это.

— Когда? — спросил я, прохрипев вопрос сквозь стиснутые зубы. — Где?

— На ничем в остальном не примечательном клочке земли спустя какое-то время с этих пор. Раз это всё равно случится, то требовать деталей кажется бессмысленной затеей.

— Так нахрена вообще мне это показывать?

Лицо Эрчела потемнело, и он опустил взгляд, рассматривая перстень на своей ладони.

— А сам-то как думаешь? — мрачно пробормотал он. — Как будто у меня есть здесь выбор, которого нет у тебя?

Я двинулся к нему, протягивая руку к мечу. В этом сне сохранилась вся одежда, в которой я был на горе, вместе со всем оружием, а ещё, словно голод, зудело смертоносное намерение, которое я питал к Отрубу.

— Если ты всего лишь раб, — сказал я, — то у тебя есть и хозяин.

— Конечно есть. — Его улыбка вернулась, глаза посмотрели на меня с самодовольной злобой. — Тот же, что и у тебя. Ведь если я раб, то кто, блядь, по-твоему, ты?

Улыбка меня и добила, та самая улыбка, которая всегда вызывала во мне гнев, когда мы были ещё пацанами. Клинок со свистом вылетел из ножен, поднялся и опустился с быстротой и точностью, за которые стоит отдать должное урокам Уилхема и моему с трудом полученному боевому опыту. Эрчел почти даже не вздрогнул, когда меч разрубил его плечо и прошёл через рёбра до живота. Уродливым гейзером взметнулась кровь, и он свалился с конской туши, без звука соскользнув в грязь.

— Раньше тебе это никогда так не нравилось.

Я развернулся и увидел, что Эрчел стоит в нескольких шагах позади меня с той же ухмылкой на губах. Глянув на его свежеубитый труп, я обнаружил, что тот исчез.

— В смысле, убивать, — продолжал Эрчел. — Элвину вечно трудно. Тяжёлая работа, которой Декин тебя наказывал. Время сделало тебя злобным, старый друг.

— Никогда не устану убивать тебя, — сказал я, готовя меч для нового удара.

Я приближался, а Эрчел смотрел на меня без видимой тревоги, а его голос и лицо выдавали только скуку.

— Нельзя убить то, что уже мертво. Я даже не почувствую.

Я помедлил, разрываясь между желанием снова его зарубить, хоть ему и было на это явно наплевать, и знанием, что он сказал правду: я получал удовольствие, убивая его. А ещё я знал, что получил бы не меньше удовольствия, убивая Отруба, стой тот чуть ближе.

Опустив меч, я сурово и требовательно посмотрел на Эрчела.

— Что ты хочешь?

— Показать тебе путь, как я и сказал. — Он бросил мне перстень. — А вот и он. — Поймав, я повернул пальцами золотое кольцо и увидел, что это печатка, украшенная знакомым гербом. Мой взгляд вернулся к павшему коню, и внутри зарождалось неприятное осознание.

— Ты же знал, что она — ангел перемен, Элвин. — Донеслась до меня насмешка Эрчела, когда я приблизился к коню, так вывернувшему шею, что окровавленная голова с разинутым ртом смотрела на лицо всадника. — Ты знал, что она принесёт, и всё равно шёл за ней.

Причина смерти всадника стала очевидной по неестественному углу шеи, сломавшейся, когда голова соприкоснулась с землёй. От удара забрало его шлема распахнулось, целиком открыв лицо. Король Томас Алгатинет, первый с таким именем в своём роду, встретил благородный конец. На его доспехах виднелось множество вмятин и царапин, и он умер, сжимая свой меч, клинок которого был в крови до самой рукояти. Но ни отвага, ни хитрость сестры не спасли его от падения с лошади и перелома хребта.

— Стоит отметить, король не великий, — продолжал Эрчел. — Но далеко и не худший. Видел бы ты, до чего дошёл его прапрадед. — Он рассмеялся и с отвращением покачал головой. — И ты ещё меня считал чудовищем.

Я понял, что не могу отвести взгляд от лица мёртвого короля, а мой разум зациклился на лихорадочных расчётах. «Королевство без короля. Кто будет править вместо него? И сколько крови прольётся ради того, чтобы это решить?».

— Это дело рук Эвадины? — спросил я, оторвав, наконец, взгляд от Томаса и посмотрев на Эрчела. Он стоял, и лениво дёргал подбородок убитого воина, развлекаясь тем, как рот трупа открывается и закрывается в пародии на речь.

— Элвин совсем перепугался, — высоким ребячьим голосом проговорил Эрчел, шевеля подбородком трупа в соответствии со своими словами. — Потому что Элвин глупый, легковерный еблан, который и впрямь думает, что его лжемученица собирается сделать когда-нибудь Завещание Сильды законом этих земель.

Мой гнев заново вскипел, и я снова бросился к нему, собираясь на этот раз срубить ему голову, почувствует он это или нет. Но прежде чем я до него добрался, на поле подул такой сильный и холодный ветер, что я остановился.

— Знай, что на самом деле это начинается здесь, — на этот раз серьёзным голосом сказал Эрчел, хоть и неохотно, как раб, принуждённый исполнять неприятную обязанность.

— Что и где начинается?

Он рассмеялся, и презрения в этом звуке слышалось не меньше, чем жалости.

— Безумная баба, из которой ты сделал мученицу, ошибается не во всём, Элвин. Второй Бич грядёт, и здесь… — он дёрнул головой в сторону королевского трупа Томаса, — … его начало.

Тогда буря подула с новой силой, и её неумолимый ледяной напор заставил меня пригнуться ниже. Снег летел густым шквалом, быстро превратив Эрчела в смутную тень.

— Её видения реальны, Элвин! — крикнул он через хлещущие завывания ветра. — Но она видит ложь, которую считает правдой! Она уже потерялась в этой лжи! Для неё уже слишком поздно! Со временем тебе придётся это принять! Но…

Удар ветра свалил меня на колени, и его сила послала ледяную волну через всё моё тело. Я содрогнулся, чувствуя, как этот сон ускользает, но всё равно изо всех сил старался расслышать прощальные слова Эрчела.

— … для тебя ещё не поздно…

— Зейтет дьен ухл?

Голоса. Слова. Смутные, далёкие. Эхом доносящиеся через мир мягко движущихся облаков.

— Эйла Таерит.

Голоса зазвучали громче. Любопытные, ритмичные, пронзительные. Я хотел, чтобы они убрались. Хотел снова заснуть, потеряться в этих мягких вздымающихся облаках, потому что они согревали и укутывали, словно одеяло, которое давала мне одна шлюха морозными ночами давным-давно…

— Ай, Ишличен! — что-то маленькое и твёрдое ткнуло мне в спину. — Лихл зейтет?

Тычок повторился, на этот раз сильно до боли, разворошив моё чудесное одеяло и вызвав приток холода, который охватил меня, словно морозный кулак гиганта-садиста. Я завопил и задёргался, пока совсем не очнулся, и не почувствовал, как с моей головы упал снег, а потом заморгал затуманенными глазами, глядя на два вертикальных пятна поблизости. От быстрого моргания пятна превратились в две маленькие фигуры в шкурах, смотревшие на меня широко раскрытыми, перепуганными глазами. Я снова дёрнулся от накатившего холода, отчего одна из фигур выронила палку, которой меня тыкала.

— Погодите… — прохрипел я, видя, как пара обменялась паническими взглядами. Я содрогнулся от натуги, освобождая руку из закрывавшего её снега и льда, и помахал им, отчего они, разумеется, развернулись и побежали. Я застонал и в отчаянии осел, а звук их маленьких ног, топающих по снегу, стихал вдали.

Я провёл какое-то время лицом вниз и стонал в ответ на разные болячки, которые деловито давали о себе знать по мере того, как телу возвращалась чувствительность. Жгучая боль на лбу и подбородке сообщила мне, что я получил несколько новых шрамов, которые придадут шарма моему и без того потрёпанному внешнему виду. Жжение и ломота в рёбрах говорили о том, что грудная клетка претерпела существенное давление и повторяющиеся удары. Однако больше всего беспокоили меня ноги, поскольку они оставались совершенно онемевшими.

Я покрутился, осматривая всё мутным взглядом под аккомпанемент мучительных криков, и понял, что закопан по пояс в высоком сугробе из снега и льда. Каскад так же наполовину поглотил несколько деревьев, и, болезненно выгибая шею, я увидел неподалёку лес. Окрашенные бело-розовым ярусы сосновых веток поднимались высоко вверх над темнотой, в которую вели следы двоих детей, которых я чуть раньше напугал. Их крики эхом разносились среди деревьев, и наверняка привлекут компанию взрослых. Их язык, хоть и непонятный, казался знакомым. Явно лавина, вызванная вредоносным Отрубом, вынесла меня на чужую сторону границы, которую не захотела бы пересекать ни одна здравомыслящая душа.

Стиснув зубы, я вонзил пальцы в снег и попытался вытащить себя из державшей меня насыпи. Однако, лишённый помощи отказавших ног и охваченный болью, я смог выбраться лишь на пару дюймов, прежде чем рухнул без сил. Холод в совокупности с истощением даёт любопытный эффект — они соединяются и вызывают весьма неприятное внутреннее нарастание жа́ра. Какое-то время я лежал на месте и по-настоящему потел от ненормальной лихорадки, горевшей внутри меня. Потом она стихла, оставив после себя коварно-соблазнительное послесвечение. Я снова обнаружил, что разум возвращается к шлюшьему одеялу из далёкого прошлого — оно было таким мягким, и никогда в жизни я не спал лучше.

Мерный хруст придавливаемого снега резко вернул меня к бодрствованию, я вздёрнул голову и увидел пару сапог из лисьей шкуры, приближавшихся целенаправленным шагом. Из последних сил я напряг руки и предпринял ещё одну отчаянную попытку убежать, но, видимо, как ни извивайся, как ни бранись, мне было не освободиться, поскольку ноги стали двумя кусками бесполезного льда.

— Готов? — с сильным акцентом спросил голос сердитого взрослого мужчины. Я видел, как лисьи сапоги остановились в нескольких дюймах от моего лица и понял, что этот человек, наверное, какое-то время следил за моими бесцельными усилиями.

Я ничего не сказал, а мой разум лихорадочно перебирал каждое слово, каждый факт, обрывок или слух из всех, что я когда-либо узнал про каэритов. Как часто бывает, когда накрывает паника, ничего не приходило на ум, и мне оставалось только осторожно и раздражённо хмуриться, когда человек в лисьих сапогах присел передо мной на корточки. Его широкое лицо с тяжёлым подбородком заросло чёрной бородой. Смуглую кожу усеивали красные отметины, характерные для его народа. Они покрывали весь лоб до самых светло-зелёных глаз. Я бы счёл его приятным на вид, если бы не мрачно нахмуренный от негодования лоб. Ясно было, что визитёров он не жалует, и об этом так же свидетельствовал изогнутый нож в его руке, в котором я опознал нож для свежевания, причём, недавно использованный, поскольку, хоть клинок и был чист, но рукоять и рука, державшая её, были обильно забрызганы засохшей кровью.

Именно от вида крови в моей голове что-то сместилось — единственное слово, накарябанное другим идиотом, оказавшимся в похожих обстоятельствах.

— Эспета! — от страха практически крикнул я. И чтобы продемонстрировать понимание, я поднял ладони вверх, широко разведя пальцы. — Открытые руки, — добавил я с полной надежд улыбкой.

В ответ негодующий взгляд зеленоглазого мужчины немного смягчился, хотя и не настолько, как мне бы хотелось. Если уж на то пошло, его лицо теперь выражало по большей части мрачное веселье. Я раздумывал, откуда эта весёлость — от моего произношения, или от абсурдного домысла, что он придерживается этого предположительно священного обычая. Оказалось, то ли этот человек не очень-то почитал традиции, какими бы священными они ни были, то ли Улфин ошибся в описании этого аспекта культуры каэритов.

— Руки ишличен никогда не открыты, — сказал мне зеленоглазый на ломаном альбермайнском, крепко ухватил меня за волосы и поднял мою голову, выставив горло. — Зачем открывать мои?

Другое слово слетело с моих губ, как только лезвие коснулось кожи, и вот оно-то принесло желаемый эффект:

— Доэнлишь!

Он помедлил, и я почувствовал, как ужалило остриё клинка, и небольшая струйка крови жарко капнула на кожу. Но куда важнее была дрожь, которую я ощутил в руке, державшей мои волосы.

— Доэнлишь, — повторил я, стараясь говорить тихо, чтобы от движений горла лезвие не вонзилось глубже. — Я… её друг. Она… благословила меня. — Не совсем правдивое, но и не совсем ложное описание моей связи с Ведьмой в Мешке, но этот неприветливый тип не мог о таком знать. Он знал только то, что я произнёс имя, обладавшее очевидной властью.

Каэрит ещё пару ударов сердца держал меня, то ли от нерешительности, то ли от жестокости, а потом отпустил, сердито фыркнув.

— Ишличен друг Доэнлишь, — с презрительной подозрительностью прорычал он, хотя я почувствовал, что он просто вслух проговорил свои мысли. Он смотрел на меня, пока я слабо вытирал кровь с шеи, а потом присел, грубо схватил меня за руки и потянул. Хотя этот мужчина явно обладал немалой силой, но ему потребовалось несколько попыток, чтобы вытащить меня из сугроба. Высвободив, он отпустил меня и нетерпеливо махнул ножом:

— Вставай!

Я попытался подчиниться, но понял, что ноги по-прежнему не слушаются. Мне удалось подняться лишь на четвереньки, отчего по всем моим напряжённым мышцам прошли мучительные импульсы, и тогда я рухнул бесполезной грудой. Каэрит осыпал меня потоком слов, которые я счёл отборной бранью на его языке, а потом с явной неохотой зашагал вокруг. Не требовалось особой проницательности для понимания, что он раздумывает, не оставить ли меня здесь.

— Доэнлишь, — сказал я, извернувшись на земле, чтобы посмотреть на него, — она проклянёт вас, если не поможете мне.

В ответ на это утверждение на его лбу появилась морщина, а губы изогнулись — выражение такое, словно я сказал нечто абсурдное и в той же мере тревожное. Ещё немного молча подумав, он вздохнул, наклонился, взял меня за голени и потащил по снегу. Он не особенно заботился о препятствиях на дальнейшем пути, и я несколько раз болезненно сталкивался со стволами деревьев, упавшими ветками и скрытыми под снегом камнями. К счастью, возродившаяся вспышка истощения вскоре избавила меня от неудобств, и я уплыл обратно в беспамятство под голос каэрита, выкрикнувшего нечто на своём языке.

Разумеется, тогда я понятия не имел о значении этих слов, но мой разум умудрился сохранить их спустя все эти годы, и потому я могу привести их перевод: «Откройте хлев! У меня тут ещё навоз в кучу!»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Корова была незнакомой мне породы, оглядывалась через плечо и смотрела печальными, почти безучастными глазами из-под плотной гривы бурых волос, густых, как лисий мех. Она тихонько вопросительно промычала, а потом, не получив ответа, сунула язык себе в ноздрю, фыркнула и вернулась к более важному занятию — жеванию сена. Рядом стояли привязанные три её сестры, которые опускали и поднимали над корытом косматые, рогатые головы, а в промежутках постоянно атаковали меня шквалом зловонного пердежа. Именно ароматы их выделений и разбудили меня, но вонь очень быстро померкла перед волной мучений, прокатившейся по моим ногам. От этих спазмов я забился на полу сарая, и прошлое онемение сменилось полыханием жизни, возвращавшейся в парализованные мышцы и жилы. Несмотря на боль, меня немного утешило то, как дёргались по своей воле ноги, поскольку это означало, что кости я не переломал. В конце концов мои больные конечности стали просто болезненно подёргиваться, и я в полной мере смог рассмотреть своё окружение.

Истощение было тогда настолько сильным, что остались лишь смутные воспоминания о том, как меня сюда сбросил каэрит. Я помнил, что тогда был день, как и сейчас, но урчащая пустота в животе и выжженное горло ясно давали понять, что это не тот же самый день. К моему удивлению, дверь сарая была закрыта на задвижку, но не заперта, ни цепью, ни верёвкой. Быть может, мой невольный спаситель лелеял надежду, что я уберусь вместе со своими сложностями, и не буду его больше беспокоить. Однако, хотя чувствительность и вернулась моим ногам, но я знал, что какое-то время ходить не смогу. Даже если бы мне хватило сил подняться с прохладного глиняного пола, устланного соломой, выжить в диких местах за пределами этого сарая без еды и помощи шансов практически не оставалось.

В конечном счёте неприятные ощущения в ногах стихли до пульсирующей ломоты, и я предпринял попытку заставить их повиноваться мне. Поначалу они только барахтались, а ступни исполняли странные круговые движения, которые выглядели бы комично, если бы не боль, которую они причиняли. Результатом более часа упорных попыток стала способность подтянуть их к груди без последующих подёргиваний. Невелико достижение, но, по крайней мере, смягчило растущее подозрение, что я навсегда стал калекой.

Когда, судя по углу падающего солнечного света, приближался полдень, дверь наконец-то открылась. Первым вошёл зеленоглазый мужчина, за ним человек постарше, слегка уступавший первому размерами. Третьей зашла крошечная старая согбенная женщина, двигавшаяся при помощи скрюченной палки. Несмотря на то, что физически она в этом сарае меньше всех производила впечатление, но, судя по очевидному уважению двух её спутников, у меня не осталось сомнений, кто из них обладает большей властью. Она с трудом направилась ко мне, покачивая длинными белыми волосами. Её палка ритмично стукала по полу, и этот стук казался мне неестественно громким. Остановившись передо мной, она наклонилась, и среди свисавших белых косичек показалось лицо, покрытое морщинами и старческими пятнами. Глаза у неё были зелёными, как и у моего спасителя, хотя, к моему удивлению, ещё светлее, чем у него — словно два сверкающих изумруда в кожаной маске.

Я смотрел на неё в ответ, чувствуя, что отводить сейчас взгляд было бы ошибкой. В голове всплыла и тут же угасла мысль снова упомянуть Доэнлишь. Во взгляде этой женщины светилась редкая, но очевидная проницательность, из-за которой я остерёгся говорить, пока не возникнет необходимость. Она прищурилась и протянула руку, дрожавшую скорее от возраста, чем от трепета. Её пальцы на секунду замерли над порезом на моём лбу, а потом она отдёрнула их обратно.

Я увидел, как на её лице разом мелькнули гнев и интерес, а потом она взяла себя в руки и заговорила на чистом альбермайнском почти без акцента:

— Так значит, ты не врал. — В её словах послышалась задумчивая нотка, и я знал, что они лишь наполовину были адресованы мне. Её потрескавшиеся губы сгладились в решительной гримасе, и она развернулась к своим спутникам, проворчав короткую фразу на каэритском, после которой они оба быстро вышли из сарая.

— Она тебя послала? — спросила старуха, и застонала, опускаясь передо мной на корточки. Разумеется, у меня не было сомнений в цели её вопроса, но я беспокоился о последствиях, если расскажу всё, что знаю о Ведьме в Мешке. Явно Доэнлишь считалась весьма важной среди этих людей, иначе бы одно лишь упоминание её имени не спасло бы меня. Но важность не обязательно означает уважение или хорошее отношение. Мне показалось, что Ведьма в Мешке здесь такой же изгой, каким я и сам был когда-то.

— Вы её знаете? — спросил я. Ответ вопросом на вопрос — старый трюк, но эта старая душа оказалась слишком умной, чтобы на него купиться.

— Никаких игр! — отрезала она, поднимая палку, и больно ударила мне по макушке. — И не ври мне, мальчик. Я этого не терплю, и у моего внука очень острый топор.

Я потёр голову и осуждающе нахмурился, что не вызвало никаких явных признаков сочувствия или сострадания. Вместо этого она нахмурилась ещё настойчивее и снова подняла палку.

— Нет, она меня не посылала, — сказал я, поднимая руки. — Но я ей друг, а она — мне, как, думаю, вы и сами знаете.

— Друг. — Её губы презрительно скривились. — Глупое слово, одно из многих у твоего глупого народа. Она тебе не друг, мальчик. — Она снова присела на корточки, схватив палку двумя руками, и с явным опасением изучала меня. Я не нарушал молчание, и моё внимание привлекли безделушки, висевшие на шнурованном браслете на её запястье. По большей части бессмысленные кусочки абстрактного металла, но среди них был вороний череп, очень похожий на тот, что украшал браслет Райта много лет назад.

— Видел уже такой? — спросила старуха, заметив мой интерес.

— У моего… знакомого был похожий, — ответил я, не видя смысла врать. — Он тоже был каэритом. Колдуном, или, по крайней мере, так он утверждал.

Эти слова вызвали неожиданный смех, хотя и с оттенком презрения.

— Колдун, — повторила она, качая головой. — И что с ним стало, с этим каэритским знакомым?

— Его убили. Другой каэрит, честно говоря. — Я уставился старухе в глаза, желая увидеть её реакцию. — Человек, проклятый способностью слышать голоса мёртвых. Возможно, вы о нём слышали.

Я надеялся увидеть признаки страха, но вместо этого на лице пожилой каэритки появилось мрачное, понимающее выражение.

— Я слышала о нём. Полагаю, он тоже мёртв?

— Да.

— Ты его убил?

— Хотелось бы. Но это сделала другая знакомая, возвращая мне должок.

Она фыркнула и пробормотала что-то на своём языке — очередная фраза, которую моя память сочла нужным сохранить и получить перевод:

— Вот ведь, долго же тебе пришлось умирать. Но, по крайней мере, подходящий конец — умереть от рук тех, кому ты хотел подражать.

— Всегда было интересно, — решился я, поскольку женщина уже тревожно долго молчала, — что привело к этому проклятию? И как так вышло, что он бродил по землям моего народа в качестве цепаря?

— Цепаря? — спросила она, прищурившись. Я видел, что она поняла значение слова, хотя её голос был окрашен сомнением. — Вот так он провёл свои годы?

— Так. И был в этом ужасно хорош. Из-за… проклятья он отлично подходил на эту роль. Непросто сбежать с цепи, когда тени тех, кого ты обидел, нашёптывают твоему цепарю на ухо.

В её слишком ярких глазах блеснуло смутное, но различимое презрение, которое напомнило мне Сильду в те моменты, когда мой язык спешил впереди моих знаний.

— Ты ребёнок, — пробормотала она, и её голос снова звучал скорее задумчиво, чем пренебрежительно. — Ты заблудился в мире загадок, которые едва понимаешь. Надо бы тебя пожалеть, но я не стану этого делать.

Она хмыкнула и поднялась при помощи палки. Её голова находилась едва ли на дюйм выше моей, но мои чуткие инстинкты чуяли от неё ощутимую угрозу. Если бы она пожелала, то я бы здесь умер. В этом у меня не осталось никаких сомнений.

— Доэнлишь оставила на тебе свою метку, — сказала она, — а я — всего лишь мешок старых усталых костей, и её игры мало меня заботят. Но всё же, её метку нельзя воспринимать не всерьёз. Тебя накормят, а твои раны обработают. Со временем придёт Эйтлишь, и тогда мы будем знать, что с тобой делать.

— Эйтлишь? — спросил я, но моему следователю, видимо, надоел этот разговор. — Что это значит? — крикнул я ей вслед, когда она со стуком побрела к двери.

— Это значит, что моему внуку может и не придётся пачкать свой топор, — сказала она. Её последние слова прозвучали тихо, поскольку она уже вышла из сарая, но я всё равно их расслышал: — Или можешь просто свалить и сдохнуть в снегу, избавив нас от этих проблем.

Как и сказала старуха, еду мне сразу же принесли вместе с вонючим, но эффективным снадобьем для различных ран. А ещё дали какой-то горький напиток, который неплохо облегчал боль. Примерно день спустя хлеб насущный и лечение принесли мне возможность вставать, хоть и с большим напряжением и множеством стонов. По прошествии ещё пары дней я умудрился доковылять до двери своей неохраняемой тюрьмы. Распахнув дверь, я увидел в дюжине шагов покрытый инеем лес, но, глянув осторожно по сторонам, заметил очертания зданий. Из-за снега их сложно было различить, но у меня сложилось впечатление незнакомой архитектуры из-за широких скошенных крыш и низких стен. Среди зданий ходило несколько человек, которые по большей части лишь бросали на меня краткие пытливые взгляды. Отсутствие охраны у двери сарая говорило о том, что старуха своё желание, чтобы я просто ушёл, выражала совершенно искренне.

Дни шли за днями, нарастала скука, а мои хозяева относились ко мне всё более равнодушно. Регулярно я встречался только с одним каэритом — с хорошо сложенным парнем, который меня спас. Видимо, его роль спасителя так же означала, что ему ещё выпадала сомнительная честь кормить меня, и эту задачу он выполнял каждые три дня, ограничиваясь парой слов, несмотря на все мои попытки завязать беседу.

— Она ведь твоя бабушка? — спросил я однажды, когда он появился в дверях с мешком лука и хлеба. — Старая женщина с палкой, — добавил я, когда он в ответ лишь подозрительно нахмурился. — Вижу по твоему лицу. Тот же нос, тот же подбородок. Наверное, у неё есть имя? Как и у тебя, если уж на то пошло. Меня, кстати, зовут Элвин.

— Ешь, — приказал мой посетитель, бросая мешок мне под ноги. — И сри… — он запнулся, подыскивая верное слово, махая рукой в сторону леса, — … подальше отсюда. Ты воняешь хуже коров.

— Сэр, это невозможно. — Я улыбнулся. Он не ответил на улыбку, лишь развернулся и утопал прочь, не соизволив произнести больше ни слова.

Как часто бывает, когда тело выздоравливает, на следующий день моё состояние резко улучшилось. Дыхание перестало быть затруднённым, а разнообразные болячки утихли или даже исчезли. Улучшившееся настроение несколько омрачило осознание, что пульсирующая боль в голове вернулась, или я стал больше её замечать в отсутствие соперничавших с ней отвлекающих факторов. Дополнительно тревожило то, что у меня больше не было эликсира, способного избавить от пульсации, которая, как я знал, скоро станет гораздо сильнее, чем просто раздражающей.

Но всё же, мне нужно было отвлечься, и, отбросив страхи, я отправился в первую вылазку за пределы сарая. Похоже, каэриты не чувствовали нужды расчищать лес под свои жилища. Все эти одноэтажные дома под широкими крышами с небольшим уклоном были построены среди деревьев или в некоторых случаях вокруг них. Самые большие ставили в форме круглых зданий вокруг толстых стволов древних дубов или тисов. Я насчитал три десятка отдельных домов, прежде чем новый приступ пульсации не принудил меня уменьшить сложность задач. Боль была такой сильной, что мне пришлось остановиться, зрение затуманилось и сердце колотилось, пока я отдыхал, прислонившись к сосне на краю леса.

Когда пульсация наконец стихла — после глубоких вдохов и мучительных стонов, — моё зрение прояснилось, и я смог рассмотреть то, что было за западным краем деревни. Из широкой полосы изломанной, усеянной валунами земли, поднимался почти вертикальный утёс, образовывавший сторону пика, который мог бы посоперничать высотой с Сермонтом. Скользя взглядом по укрытым снегом валунам, я различил в их расположении определённую регулярность, казавшуюся слишком аккуратной для работы природы. Я вышел из леса, чтобы подобраться ближе, и разглядел прямые края и острые углы на упавшем камне, что могло быть только делом рук человека. Передо мной были руины, а не валуны.

Дальнейшее исследование выявило дорожки между плотными кучами обломков. Я понял, что когда-то это был городок, может даже крупный город, судя по тому, как лежал снег вокруг подножия горы. А ещё, пройдя по одной дорожке, я узнал, что она соединяется с несколькими другими в месте, из которого в сторону горы идёт уже более широкий путь. Когда я пошёл по этой дороге, мои новообретённые силы начали иссякать, и мне пришлось несколько раз останавливаться, когда ноги слабели, а боль в голове опять принималась раздражающе пульсировать. Не желая сдаваться перед недугами, я двинулся вперёд, чтобы узнать, куда ведёт эта артерия, поскольку удивительно, когда дорога проложена к отвесному утёсу.

Довольно скоро мои усилия были вознаграждены видом входа в подножии утёса. С расстояния в несколько сотен шагов он выглядел просто узким входом в пещеру с неровными краями, но, конечно, становился всё больше, когда я подошёл ближе. Ещё более интригующим оказался тот факт, что дорога, по которой я шёл, не заканчивалась перед пещерой, а направлялась прямо в тёмные пределы самой горы.

Мои полученные в битвах инстинкты за последнее время притупились, но не настолько, чтобы пропустить треск натянутого лука за миг до выстрела. Дёрнувшись в сторону, я почувствовал движение воздуха и услышал свист пролетевшей в футе от головы стрелы. Она с пронзительным звоном стали по камню отскочила от куска каменной кладки, лежавшего неподалёку, а я попытался укрыться за самым большим валуном из всех, какие только смог отыскать. Впрочем, к этому времени мои силы почти иссякли, и я смог только доковылять до постамента и уползти за него со вздохом облегчения.

— Кулир зейтен оэтир огаэль!

Голос звучал резко и властно, а слова были, как обычно, незнакомыми, хотя их значение угадывалось ясно. Быстро проморгавшись, чтобы в затуманенных усталостью глазах прояснилось, я увидел юную женщину, направлявшуюся ко мне от руин на другой стороне главной дороги. Она носила штаны из оленьей кожи и куртку, а её плечи укрывала короткая накидка из бобровой шкуры. В руках она сжимала наполовину натянутый лук. На поясе у неё висели тушки двух недавно пойманных кроликов, с красными пятнами на белом мехе. Её лицо было темнокожим с красными отметинами вокруг глаз, и, если выражение лица старухиного внука мне показалось вечно недружелюбным, то у этой оно выражало открытую враждебность.

— Ихса утир лихл! — рявкнула она, указывая на меня стрелой, а потом махнула в ту сторону, откуда я пришёл. — Кулир зейтен, Ишличен!

— Ишличен, — спокойно повторил я. — Я постоянно это слышу. Что это значит?

Юная женщина, по всей видимости, истощила свою готовность к переговорам, целенаправленно подняла лук, который хрустнул, когда она его натянула сильнее. Я отметил, как она встала между мной и неровным входом в подножии утёса.

— Там что-то, чего я не должен видеть? — предположил я, отчего она лишь сильнее разъярилась.

— Зейт! — проскрежетала она, и тетива уже касалась её губ, а лицо сурово сосредоточилось как у человека, который собирается убить. Я много раз видел такие лица и потому знал, что она не блефует.

— Просто, — вздохнул я, подняв руку и пытаясь встать, — дай мне минутку.

Охотница, по всей видимости, терпением не отличалась — она оскалила зубы и подошла ближе. На самом деле даже слишком близко, а всегда опасно приближаться к раненой жертве, пока не убедишься, что она мертва. Собрав все оставшиеся силы, я извернулся и пнул охотницу по ногам, отчего та неловко упала. Её тетива трумкнула, выпустив стрелу в небо. Охотница двигалась быстро — выхватила нож с пояса и повернулась ко мне. Но несмотря на быстроту, ясно было, что она не боец. Боец бы выкарабкался прежде, чем я набросился на неё. Схватив её за запястье, прежде чем она успела ударить, я так его вывернул, что это пережало нервы, лишив её пальцы силы. Подхватив выпавший нож, я приставил кончик к её подбородку, после чего она благоразумно замерла.

— Убить человека, — сказал я, — не то же самое, что убить кролика.

Её ноздри раздувались, глаза мерцали, а я держал нож на месте. Охваченный напряжённостью момента, я понял, что все мои боли исчезли. Однако весь освобождающий поток облегчения затуманило понимание, что я — довольно крупный мужчина — лежу на куда более маленькой женщине, прижимая нож к её горлу. «Эрчел бы мной гордился», подумал я, скривившись от стыда, а потом поднялся. Взмахнув ножом, я перерезал шнурок, на котором один из кроликов висел у неё на поясе.

— Я устал от луковиц, — сказал я ей, и поморщился, поднимаясь на ноги с кроликом в руке. — Прошу прощения за любое нанесённое оскорбление, — добавил я, бросив нож на землю и, развернувшись, направился назад, откуда пришёл.

Я ожидал какого-либо наказания, но ночь и большая часть следующего дня прошла без инцидентов. Без котелка я освежевал и насадил на вертел мою украденную добычу при помощи сломанного кончика старого серпа, который нашёл под какой-то копной соломы в тёмном уголке сарая. К полудню зверёк был полностью зажарен и готов к отправке в мой нетерпеливый голодный рот. И потому я с большим недовольством услышал внезапный шум со стороны деревни, вслед за которым донёсся топот бегущих ног. Внук старухи появился как раз, когда моё самодельное лезвие должно было отрезать первый кусочек от тушки. На его раскрасневшемся лице застыло выражение крайней необходимости, а в руках он держал толстую палку, о назначении которой я быстро догадался.

— Ты не мог прийти побить меня вчера? — спросил я. Он сердито и озадаченно посмотрел на меня, а потом указал палкой на деревню.

— Ты идти! — приказал он. — Сейчас!

«Надеюсь, у них тут нет позорного столба», подумал я, отрезая большой кусок мяса, и сунул его в рот, прежде чем соизволил подчиниться. Казалось странным, что охотница ждала целый день, прежде чем рассказала о моём нарушении, но, как в некотором роде эксперт по обидам, я отлично знал, что мстительные души, прежде чем начать действовать, часто дают обиде немного погнить.

В деревне я увидел множество людей — раньше и не предполагал, что там столько живёт, — больше сотни собралось на центральной поляне возле самого большого здания. Я прежде ни разу не видел так много каэритов в одном месте, и меня поразила их непохожесть. У одних кожа была белая, как мрамор, у других — бронзовая или тёмная, как у людей, живущих за южными морями. Цвет волос отличался таким же разнообразием: глубокий блестящий рыжий, угольно-чёрный и серебристо-седой. Другие их качества тоже варьировались сильнее, чем обычно — шестифутовые стояли рядом с коренастыми меньше пяти футов ростом, или же с изящными и гибкими людьми. Единственной очевидной характеристикой, которую они разделяли, были их отметины. Они имелись у всех — красные пятна, обесцвечивавшие лица и открытую кожу на кистях и предплечьях. Узоры менялись от лица к лицу, и плотность тоже, но у всех каэритов, что я видел, тогда или позднее, обязательно имелись какие-либо отметины.

Приближаясь к толпе, я почувствовал сильное напряжение, хотя никто не говорил на повышенных тонах. Казалось, воздух гудел от гнева и страха. Толпа собралась плотным кругом, и все смотрели на что-то в центре. Мой сопровождающий рявкнул что-то на каэритском, отчего толпа перед нами расступилась, открыв объект их внимания.

Там стояла старуха, как и прежде скрюченная, с мрачной решимостью на лице, и смотрела яркими глазами на пару связанных коленопреклонённых людей. Увидев их лица, по-прежнему узнаваемые, несмотря на отросшие бороды, синяки и измождённость от холода и голода, я не смог сдержать смешка, слетевшего с моих губ.

— Милорды, — сказал я, проходя через толпу, и отвесил поклон. — Приветствую вас.

Лорд Рулгарт явно едва стоял на ногах и в ответ лишь зарычал и слабо дёрнулся, отчего верёвка, связывавшая его руки и грудь, почти не натянулась. Впрочем, его глаза выглядели абсолютно живыми и сияли яркой ненавистью. Рядом с ним Мерик Альбрисенд пребывал в менее бедственном положении и продемонстрировал неожиданное прежде благоразумие, не дав никакого ответа.

— Моя внучатая племянница нашла этих двоих в пещере, где они прятались, в нескольких милях к северу, — сказала старуха, указав на вышедшую вперёд третью фигуру. Вчерашняя юная охотница напряжённо зыркнула на меня, и этот взгляд был скорее осторожным, чем сердитым. Если она и сказала своей тёте о том, что между нами случилось, та этого никак не выказала.

— Вижу, они тебе знакомы, — продолжала она. — Они враги?

Тогда я заметил, что позади захваченных лордов стоят пятеро каэритов и все с топорами. Две женщины и трое мужчин, все крепкие на вид, и оружие держали твёрдо, что говорило о долгой практике. Одежду они носили примерно такую же, как и юная охотница, но усиленную защитой из варёной кожи на запястьях и плечах. По цвету их лица были такими же разными, как и у остальных, но на них виднелось намного больше шрамов. Охотница, может, и не умела сражаться, а вот эти точно умели. И хотя я не чувствовал в них никакой видимой кровожадности, но не было и никаких колебаний в их крепких руках, при этом все они выжидающе смотрели на старуху.

«Я ничего вам не должен, милорд», подумал я, глядя прямо в ненавидящие глаза лорда Рулгарта. Я знал, что если бы замок Уолверн пал перед этим человеком, то не было бы никакой пощады ни мне, ни тем, кем я командовал. Удивительно, несмотря на то, что в жизни я часто излишне потворствовал мстительной злобе, но всё же не чувствовал её ни к этому человеку, ни к его племяннику. Конечно, Серые Волки проливали кровь невинных — простых погонщиков и возчиков убивали за провоз припасов армии Короны. Но можно ли смерть на войне на самом деле считать убийством?

— Они враги? — повторила старуха, нетерпеливо щёлкнув пальцами.

«Почему она считает, что обязана спрашивать?», недоумевал я, переводя взгляд с невезучих лордов на пожилую каэритку. «Почему бы просто не убить этих двух нарушителей и не покончить с этим?». Тогда ко мне пришло определённое понимание, которое должно было снизойти ещё в первую нашу встречу, вот только помешало моё плохое состояние.

— Сдаётся мне, — сказал я, поворачиваясь к ней лицом, — что я ещё так и не узнал вашего имени. И никого в этой деревне. Хотелось бы узнать его сейчас.

Она прищурилась, и её глаза, казалось, уже и так неестественно светившиеся, засияли ещё ярче.

— Тебя сюда не языком чесать позвали, Ишличен.

— Вот, — сказал я, тыкая в неё пальцем, — имя. Ваше прозвище для меня. Могу себе представить, что так вы называете весь мой народ. А ещё могу поспорить, оно далеко не одобрительное.

— Этот спор ты бы выиграл, — проскрежетала старуха. — Оно значит нечто малополезное или вовсе бесполезное. Никчёмная вещь, которую никак не выбросишь.

— И всё же не выбросили. — Я направился к ней, и от этого пятеро воинов с топорами напряглись, пока старуха не подняла руку, чтобы их успокоить. — Вы меня оставили, — тихо продолжал я, остановившись в шаге от неё и глядя в её обиженные прищуренные глаза. — И, кажется, я знаю, почему. — Наклонившись так, чтобы только она могла меня слышать, я зашептал: — Вы притворялись, что равнодушны к Доэнлишь. А на самом деле вы в ужасе от неё. И потому вы так же в ужасе и от меня. — Я замолчал, посмотрев на алундийцев. — А иначе зачем вам моё разрешение убить этих двоих? — Снова взглянув на неё, я увидел, что взгляд её твёрд, но губы поджаты, а один уголок рта подёргивается.

— Эти люди жизненно важны для планов Доэнлишь, — сказал я ей. — Для планов, до которых вам, по вашему утверждению, нет дела. Вы сохраните им жизнь, и вы скажете мне своё имя. Если я неправ, прикажите воинам зарубить нас всех здесь и сейчас.

Я точно знал, что она тщательно обдумывает мои слова, хотя, помимо прищуренных глаз и редкого подёргивания рта, она ничем этого не выказывала. Одно короткое слово, и наше надоедливое вторжение будет окончено. Но такой старый человек наверняка знает неудобную правду о том, что у всех действий бывают последствия, и некоторые намного серьёзнее прочих.

— Улла, — сухим и безжизненным, как пустыня, голосом проговорила она. — Меня зовут Улла.

— Элвин Писарь. — Я поклонился. — К вашим услугам. — Я выпрямился и указал на пленников. — Позвольте вам представить лордов Мерика Альбрисенда и Рулгарта Колсара, до недавнего времени из герцогства Алундия. Эти замечательные благородные люди оказались сейчас без дома и, я уверен, будут очень благодарны вам за ваше гостеприимство.

Улыбка соскользнула с моих губ, и я тоже сердито уставился на неё, добавив твёрдости в голос:

— Нам потребуется дом. Заебали коровы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Как я понял, дом, который нам предоставили, раньше был жилищем недавно умершего старика. Он уютно расположился во всём своём косом, покрытом мхом великолепии у старого, шишковатого ствола тиса, который вширь, казалось, был больше, чем в высоту. Дерево и дом предсказуемо располагались на удалении от остальной деревни, зато удачно близко от быстроводного ручья. Отодвинув полусгнившую дверь без петель, я оказался посреди затхлого аромата, множества паутин и незначительного количества мелких бывших обитателей, судя по их дружному паническому бегству.

— Всё равно это лучше, чем коровник, — сказал я лорду Мерику, когда мы затащили его почти бессознательного дядю внутрь. Заметив останки кровати в центре тёмного помещения, мы переместили обмякшее тело аристократа на матрас из сложенных мешков и шкур, подняв при этом клубы пыли. Рулгарт пробовал слабо протестовать, бубня слова без особого смысла, кроме одного, вызвавшего на ум изобилие нежеланных образов:

— Селина…

— Жар. — Я добавил в голос грубых ноток, прижимая руку ко лбу Рулгарта. — И давно он так?

Лорд Мерик ответил не сразу, а таращился на меня пустыми глазами, такими измождёнными, что выказывали только лёгкую озадаченность.

— Почему вы спасли нас? — спросил он, и его голос был таким же пустым, как и выражение его лица.

— Я подумал, что от вас будет польза. — Это была наглая ложь, поскольку я от этих двоих не ожидал ничего, кроме горя. Но этот юный полуголодный аристократ счёл бы правду попыткой обмануть его. — Как давно? — подсказал я ему.

— Уже прошло несколько дней, — сказал он, удивлённо моргая, и печально посмотрел на дядю. — После падения с горы надо было спешить, но он слишком быстро заболел. Я нашёл в лесу запас орехов, на которых и жил какое-то время, но его не смог заставить съесть больше нескольких горстей. Искал ещё еды, но ничего не нашёл. Наверное, мои следы и навели ту каэритскую сучку на нашу пещеру.

— Тогда, наверное, та каэритская сучка спасла вас обоих.

Я бросил взгляд на дверь, где задержался внук Уллы. Во время нашего короткого путешествия к этому дому я вытащил из него его имя: Кулин. Он без споров выдал его, несмотря на растущую подозрительность и усиливающийся страх, которые я читал на его лице. По всей видимости, унижение бабушки произвело на него глубокое впечатление.

— Нам нужен лекарь, — сказал я ему, и по-командирски сердито зыркнул, когда он не ответил тотчас. — Ты знаешь это слово?

Кулин нахмурился, а потом кивнул и исчез из дверей, никак не ответив на приказ, который я выкрикнул ему вслед:

— И побыстрее!

— Почему они вам подчиняются? — спросил Мерик, и на его лице частично отразилась подозрительность каэрита.

— Благословление Помазанной Леди проникает в сердца даже самых отъявленных еретиков. — Я протянул руку к ногам Рулгарта. — Помогите мне снять его сапоги.

Кулин довольно быстро вернулся с каэритским лекарем. Он относился к числу тех коренастых людей, что встречались в этой деревне, с весьма мускулистыми руками, открывшимися, когда, после краткого осмотра Рулгарта в бреду, он снял свой плащ и закатал рукава шерстяной рубахи. Проведя рукой по лбу лорда, он понюхал пот на ладони и проворчал несколько слов.

— Воды, — перевёл Кулин. — Много воды и тепла.

Поскольку Мерик из-за слабости работать не мог, я раскопал в кучах вещей в доме большой бронзовый котелок и наполнил его водой из ручья. Кулин послушно развёл костёр у двери и достал железный треножник, на который подвесили котелок. Я подозревал, что это со стороны лекаря отвлекающий манёвр, поскольку знал, что они предпочитают работать без помех от заботливых друзей или родственников, хоть я не был ни тем, ни другим. Мерика выдворили из дома, потому что он встревожился тем, что лекарь обильно изрисовал обнажённое тело его дяди какой-то вонючей пастой.

— Вряд ли стоит предполагать, — сказал я Мерику, когда мы сидели снаружи в пару из неиспользованной воды, поднимавшейся над угасающим костром, — что вы на своём пути встречали Отруба? Мне бы очень хотелось снова с ним повидаться.

— Я уверен, вы с ним встретитесь довольно скоро, — ответил юный аристократ. Видимо, тепло и тарелка каши восстановили его дух настолько, что он добавил едкости в свои слова: — Мы нашли его врезавшимся в дерево, с торчавшим из шеи куском льда. Он будет ждать вас перед Порталами вместе со всеми остальными грешниками, лишёнными награды Вечного Царства.

В ответ я печально нахмурился и оценивающе глянул на Мерика.

— Вижу, ваша рука зажила. Хотя, наверное, всё ещё сильно побаливает на холоде?

— Да. — Он твёрдо посмотрел на меня. — Ещё один счёт к вам, который придётся закрыть, Писарь. И я все их закрою в своё время, не сомневайтесь.

Я поднял брови, насмешливо изображая трепет, и посмотрел на озадаченного Кулина.

— Он злится, потому что я сломал ему руку, — объяснил я.

— Вы много чего ещё сделали. — Голос Мерика стих до опасного шёпота. — Моя тётя и кузены мертвы из-за вас и вашей безумной малицитской суки.

От всплывших с неприятной ясностью воспоминаний о том, что я увидел той ночью в За́мке Герцога, всю мою весёлость как рукой сняло. А ещё его упоминание Эвадины, хоть и в оскорбительных терминах, всколыхнуло тревоги, которые медленно кипели с тех самых пор, как я очнулся в коровнике. И хотя я не сомневался, что она не попала под лавину, которая унесла меня, но больше всего меня беспокоил тот путь, на который её могла поставить видимость моей кончины. Она могла решить, что ей нужно отыскать моё тело, и это не кончилось бы ничем хорошим для неё и для любых каэритов, каких бы она ни встретила. Но ещё больше меня тревожило зловещее чувство, что утрата главного доверенного лица пробудит в ней гнев, который она до сих пор сдерживала. Удивительно, но её гнева я боялся больше, чем перспективы, что она подвергнет себя опасности.

— Вашей тёте были предложены справедливые условия капитуляции, — резко сказал я Мерику. Неприятные раздумья, которые он разжёг, ожесточили мой тон. — А она решила умереть от своей же руки, убив при этом и своих детей. По-моему, такой поступок делает её безумной сукой, так что избавьте меня от вашего негодования.

Его лицо покраснело, губы раздвинулись, чтобы исторгнуть новые вспыльчивые слова, от которых мы легко могли бы перейти к обмену ударами, если бы его не перебил лекарь.

Он появился из дома и, буркнув пару фраз Кулину, пошёл мыть руки в воде, которую мы подогрели.

— Говорит, жар… — каэрит покопался в памяти в поисках нужного слова, способного передать грубое произношение лекаря, — … глубокий. Говорит, болезнь от слишком большого холода и плохой еды. Он давать что-то, чтобы заснуть. — Лекарь подошёл к кожаной сумке, которую оставил у двери, и достал маленькую керамическую бутылочку. — Один глоток по утрам, если жар спадёт, — сказал Кулин, когда лекарь передал мне бутылочку.

— А если не спадёт?

Кулин передал мой вопрос, и лекарь приветливо пожал плечами, сказав одно слово, которое к этому времени я уже мог понять и без перевода:

— Зейтет. — Мёртв.

Я был бы завзятым лжецом, возлюбленный читатель, если бы не признался, как немалую часть той первой ночи лелеял надежду, что лорд Рулгарт Колсар не встретит рассвет. Я развлекал себя уборкой из дома всевозможного мусора, пока Мерик сидел подле дяди. Разбитый аристократ большую часть времени лежал без чувств, лишь иногда пробуждаясь, чтобы пробубнить бессвязную чушь или всплеснуть руками, почти комично пародируя фехтование невидимым мечом. Похоже, Рулгарт по-прежнему сражался в битвах, хотя и лишь в своих снах. Я сомневался, что они были приятными.

Похоже, предыдущий хозяин дома был из тех, кто склонен копить вещи небольшой практической ценности. Особую любовь он питал к камням странной формы, черепам животных и, по причинам, которых мне никогда не разгадать, к сосновым шишкам. Они, аккуратно расставленные, заполняли целый угол этого однокомнатного жилища от пола до потолка. Зная, что они хорошо горят, я их оставил, а остальное выбросил. Как раз, когда я начал выбрасывать черепа животных в ближайшую листву, снова появилась охотница.

Она вышла из-за ствола большой ивы, макавшей заиндевелые ветви в ручье всего в дюжине шагов от меня. На меня произвело впечатление и немного раздосадовало, что я не заметил её приближения. Страхи немного утихли, когда я увидел, что её лук в чехле, а нож остался в ножнах. Когда она подошла ближе, её лицо выдавало осторожность, но ещё и твёрдую решимость. С учётом того, что она пришла не убивать, я не мог угадать цель её визита, и потому ничего не сказал, когда она остановилась в нескольких шагах.

— Лилат, — сказала она, после того, как мы некоторое время неловко играли в гляделки, и указала на череп в моих руках. Это был лисий, и, судя по его размерам, зверь был несколько меньше своих северных родственников, но с бо́льшими ушами.

— Лиса, — сказал я, поднимая череп. — Хочешь его?

Она сосредоточенно нахмурилась, потом снова указала на череп и повторила:

— Лилат, — а потом прижала руку к своей груди. — Лилат.

— А-а, — понял я. — Это твоё имя. Как и у неё. — Я покрутил череп и перевёл взгляд на охотницу. — Должен сказать, подходит.

Она некоторое время нерешительно покусывала губу, а потом, немало меня встревожив, потянулась к ножу на поясе. Умиротворяюще подняв руку, увидев, что я осторожно шагнул назад, она подняла нож, схватила себя другой рукой за запястье и трясла, пока нож не выпал. Сначала я удивился, а потом понял, что она изображает трюк, которым я обезоружил её позавчера.

Она, присев, подняла нож, потом повторила представление, а потом снова подняла и протянула мне со словами:

— Эйлича.

— Хочешь, чтобы я показал тебе, как сделал это? — спросил я.

Она нахмурилась, сдерживая досаду, а потом снова подняла нож и настойчиво проговорила:

— Эйлича.

— Оплата натурой, дорогуша, — сказал я, не взяв нож. Вместо этого я отбросил лисий череп в кусты и поднял руки к груди. — Кролик, — сказал я, слегка подпрыгнув. На миг мне показалось, что я увидел, как на её губах мелькнула удивлённая улыбка, а потом охотница снова нахмурилась. Указав на лук, я изобразил, как натягиваю его и пускаю стрелу. — Ты приносишь кролика. Я учу. — Я взялся за своё запястье и потряс его. — Ты приносишь кролика, а потом эйлича.

Тут стало ещё яснее, насколько точно подходит имя этой женщине, когда она в последний раз негодующе бросила на меня хищный взгляд, развернулась и ушла прочь. Я ожидал, что больше её не увижу, но она вернулась на следующее утро со свежеубитым оленем. После этого у меня не было ни одного голодного дня за всё время проживания у каэритов, которое, с высоты всего понимания старого человека, я теперь считаю слишком непродолжительным.

Лилат оказалась куда лучшей ученицей в искусстве боя, чем Эймонд, и на самом деле лучше всех, кого я учил. Она обладала естественной силой и гибкостью, умноженными инстинктами, которые отточились жизнью, проведённой на охоте, и потому впитывала каждый мой урок, как губка, а обессиливающий запястье пережим нерва она повторила после нескольких минут обучения. Оказалось, что, как и её кузен Кулин, она немного понимала по-альбермайнски, хотя и значительно хуже, но её знаний хватало, чтобы ясно выразить: она хочет научиться всем приёмам с ножом, какие я только могу показать.

— Ты сражаться… много? — спросила она, успешно выбив мой нож из руки. — Ты… убивать много? Ты таолишь… воин?

От этих слов я нахмурился. Хоть я и считал себя солдатом, но с тех самых пор, как мне пришлось вступить в роту Ковенанта, я чувствовал, что это всего лишь дополнение к истинному призванию писаря и назначенного вестника Завещания Сильды. Но всё же теперь я стал опытным капитаном с множеством битв за плечами, и с длинной вереницей трупов в подтверждение. Впрочем, казалось, «воин» — слишком громкий титул для разбойника без единой капли благородной крови.

— В каком-то смысле, наверное, — сказал я, и добавил «да» в ответ на явное непонимание.

— Ты эйлича… учить меня. — Она кивнула на освежёванную тушу оленя, висевшую на ветке. — Ты учить, я приносить.

Мне хотелось спросить, почему ей так хочется учиться таким искусствам, но знал, что уровень понимания между нами не даст возможности содержательного объяснения.

— Ты тоже учи, — сказал я, наклонившись, чтобы поднять упавший нож. — Нож, — сказал я, протягивая его и вопросительно подняв бровь.

Она снова доказала быстроту ума, ответив тут же:

— Туска.

— Туска, — повторил я, а потом указал на подвешенного оленя. — Олень.

— Пелит. — На её губах появилась улыбка, которая превратилась в осторожную насупленность, поскольку охотница заметила Кулина, идущего с дневным пайком лука. — Я прийти… завтра, — пробормотала Лилат и исполнила свой фокус с почти беззвучным исчезновением в подлеске.

Вернувшись в дом, я обнаружил, что Рулгарт уже проснулся, и его жар спал, хотя из-за слабости он мог хлестать меня лишь оскорблениями, а не кнутом, как он бы предпочёл.

— Грязный разбойник! — проскрежетал он. Он попытался сползти с койки, и на его обнажённом торсе напряглись истощённые от недоедания, но всё ещё впечатляющие мышцы. К счастью, его слабость оставалась такой, что ему удалось лишь свалиться на пол.

— И вам доброго утра, милорд, — ответил я.

— Успокойтесь, дядя, — сказал Мерик, помогая дёргавшемуся аристократу подняться, и опустил его на мягкую постель.

— Лучше убей меня, Писарь, — задыхался Рулгарт, дрожа и сверкая глазами. — Сейчас, пока ещё можешь.

Я его проигнорировал и занялся делами — забросил сосновых шишек в костровую яму в центре комнаты и соорудил вертел для оленя. Рулгарт продолжал поливать меня разнообразными и зачастую изобретательными оскорблениями, ни одно из которых не подняло в моей груди ничего, кроме лёгкого ощущения жалости. Пускай я и был главным объектом его ненависти, но с одного взгляда на его пепельное лицо, лишённое всякой живости от слабости и боли, становилось ясно, что на этого человека давит ужасное бремя вины.

— Сегодня у нас оленина, — сказал я, когда приступ кашля наконец прервал его обличительные речи. — Мясо королей и лордов. Не отказались бы от такого, а?

Слюна брызнула ему на губы, и он фыркнул:

— Мне от тебя ничего не надо, кроме твоей смерти.

— Тогда вам лучше поесть. А иначе откуда вам взять сил, чтобы меня убить?

Хотя сейчас я вспоминаю эту интерлюдию, как мирное затишье в жизни, полной бурь, в то время мне казалось, будто я претерпеваю благородное заключение в особо утомительной форме. Рулгарт и дальше восстанавливался, и его привычка поливать меня ненавистническими оскорблениями стихала по мере того, как возвращались его силы. И всё же его суровый многообещающий взгляд ничуть не смягчался, а только крепчал по мере того, как возвращалось здоровье. Он всё так же кричал иногда во сне, обычно посреди ночи, и его жалобные несчастные высказывания часто звучали так громко, что будили нас с Мериком. Рулгарт всегда выкрикивал одно и то же имя таким надтреснутым от вины и сожаления голосом, что это ранило даже меня.

— Селина… почему? — спрашивал он как-то ночью у тёмного угла нашего жилища. — Почему я тебе не сказал? Почему не рассказал ему?.. — Обычно я со стоическим молчанием терпел его вспышки, но сегодня он вырвал меня из приятной бессонной дрёмы.

— Ой, да заткни пасть, говнюк благородный! — рявкнул я, отчего Мерик вскочил с кровати. Юный алундиец предупреждающе зыркнул на меня, подходя к Рулгарту, и опустил его обратно на шкуры.

— Спите, дядя, — прошептал он. — Всё хорошо.

— Дядя, да? — пробормотал я. Я всё ещё злился, что меня разбудили, и, зная, что пройдёт какое-то время, прежде чем смогу снова беспечно отдохнуть, поднялся и, задирая рубашку, направился к бочонку, чтобы отлить. — Милорд, значит ли это, что вы где-то в очереди на герцогство Алундия? — спросил я, вздохнув от облегчения, выпуская тугую струю. — Или вы просто бастард, вроде меня? Какой-нибудь признанный щенок не с той стороны спальни, которому выдали титул, чтобы он не грустил? Как я слышал, это частая практика среди аристократии.

— Следи за языком, невежественный подлец, — прошипел он в ответ. — Я законный сын леди Элиссы Альбрисенд, сестры леди Вериссы, последней жены этого честнейшего и храбрейшего человека, под пятой которого ты недостоин пресмыкаться.

— Так у лорда Рулгарта была жена. — Опустошив мочевой пузырь, я стряхнул с конца последние капли и, вернувшись, сел на своей кровати. — Своих детей нет?

Лицо Мерика окаменело от огорчения, как я понял, от самого предположения, что он станет делиться чем-то личным с простым керлом. Тем удивительнее стал его ответ, вызванный, думаю, потребностью сказать вслух то, что он прежде никогда не говорил.

— Леди Верисса умерла при родах, — тихо прошептал он, словно боялся, что услышит дядя. — И новорождённая дочь вместе с ней. Лорд Рулгарт принял меня в своём доме, когда я был ещё ребёнком, потому что моего отца убили в сражении, а мать обезумела от горя. — Он нерешительно потянулся к руке Рулгарта, но не тронул её. — По всем меркам этот человек всегда был моим отцом, а я — его сыном.

Мне немного захотелось посмеяться над ним, отпустить шуточку-другую, но они развеялись, не достигнув моих губ. Войне по её природе свойственно уничтожать семьи, разрывать их и далеко раскидывать. Эти двое, по крайней мере, до сих пор оставались друг у друга. От этого я почувствовал лёгкую зависть, но в основном грусть. Когда у керлов изгоняют или убивают лорда, они просто находят нового господина или переезжают на другие земли в поисках работы. А какой толк миру от аристократов без земли и положения?

Я вздохнул, улёгся на свою самодельную кровать и отвернулся, оставив Мерика в его молчаливом бдении.

До того времени, как Рулгарт восстановился достаточно, чтобы ходить, я большую часть своих дней проводил с Лилат. Наше изучение окрестных лесов избавляло меня от его кислого лица и смягчало растущую уверенность, что скоро мне придётся его убить.

Моё знание каэритского языка дошло до уровня, на котором я мог составлять предложения, хотя произношение часто заставляло охотницу смеяться. Её знание альбермайнского тоже существенно улучшилось, и она уже могла частично отвечать на некоторые мои более глубокие вопросы.

— Улла научила, — ответила она на мой вопрос о её знании языка ишличен. — Она… узнала от… — Лилат нахмурилась, копаясь в памяти в поисках верного термина, — … бабушки.

— Бабушка Уллы путешествовала в земли ишличен?

Лилат в ответ насторожилась, словно я влез в какое-то частное дело.

— Каэриты иногда… путешествуем в ваши земли. — Я заметил некую уклончивость по тому, как она отвела взгляд, указывая на далёкие горы, поднимавшиеся на востоке над верхушками деревьев. — Они уходят. Возвращаются много времени спустя.

— Зачем?

Выражение её лица стало ещё более настороженным.

— Отправлены… учиться, — сказала она, поднимая лук. — Сейчас мы охотимся. После ты учишь.

— Отправлены кем? — настаивал я, и заработал в ответ только сердитый взгляд и молчание на целый час, который ушёл у неё, чтобы выследить и подстрелить зайца-беляка. И только вытаскивая стрелу из подёргивающегося трупа она проворчала короткий, неохотный ответ.

— Эйтлишь, он их отправил.

— Эйтлишь? — Я вспомнил, как Улла упоминала это имя в нашу первую встречу, и как она отказалась пояснить, что это значит. Видя теперь напряжённость Лилат, я понял, что это весьма важный человек, и к тому же тот, кого стоит бояться. — Кто это?

Она, избегая моего взгляда, подняла немного снега, начисто вытерла наконечник стрелы и убрала в колчан.

— Он скоро придёт.

— И это плохо? — спросил я.

Лилат помедлила, потом повернула ко мне лицо, на котором застыло сочувствующее и полное нерешительности выражение.

— Не знать… пока. Пойдём. — Она встала, поднимая зайца. — Теперь ты учить нож.

— Думаю, в этом ты освоила уже почти всё, чему я могу тебя научить. — Оглядевшись, я увидел под укрытой снегом листвой упавшую ветку. — Скажи, — спросил я, подходя к ветке, из которой на вид можно было получить две подходящих по длине палки, — что каэриты знают о мечах?

— Да не так! — голос Мерика был наполнен презрением знатока к новичку, и я понял, что его ухмылка сильно задевает моё самолюбие. — Писарь, кто учил тебя обращаться с мечом? Учитель танцев?

Я опустил свою ветку, очищенную от коры и грубо оструганную в подобие меча и выпрямился из позиции «к бою», которой научил меня Уилхем. Я как раз демонстрировал Лилат основы, отбивая её неуклюжие удары при помощи ударов по дуге, которые мне пришлось так долго осваивать. Развернувшись, чтобы окинуть юного сноба зловещим взглядом, я сказал:

— Милорд, меня учил рыцарь с великолепной репутацией, который научился своему искусству у одного из лучших фехтовальщиков своего века.

— Ты имеешь в виду лишённого наследства лорда Дорнмала, — ответил Мерик. — Насколько я помню, его репутация складывалась в основном из поражений почти на каждом турнире, где он участвовал, и из того, что он забыл свою клятву королю и спутался с Самозванцем. На Поле Предателей он потерял бы голову, если бы твоя малицитская сука не взяла его себе ручной зверушкой.

— Турнир — это не битва. — Чем сильнее я сердился, тем короче выходили слова. — И будьте любезны следить за своим языком.

От моего рубленого приказа лицо Мерика покраснело, его негодование вскипело от неуважения, выказанного керлом-разбойником.

— А может я тебе покажу? — сказал он, выходя из дверей дома, где он стоял и бросался язвительными замечаниями о моём уроке. — Миледи, позвольте? — спросил он, коротко поклонившись Лилат, и протянул руку к её деревянному мечу. Охотницу этот жест явно развеселил и озадачил, но она послушно передала ему оружие, дождавшись от меня кивка.

— Мы это уже проходили, — заметил я, когда Мерик повернул ко мне лицо. — Вы проиграли и пострадали от этого.

— В хаосе битвы многое может случиться. — Он предвкушающе улыбнулся и сам встал в позицию en garde. Его стойка была менее строгой, чем Уилхему удалось вдолбить в меня, колени лишь слегка согнуты, а «меч» он держал ровно и на уровне пояса. Он начал приближаться, но остановился от звука голоса его дяди.

— Мерик.

Лорд Рулгарт стоял в дверях, согнув спину и одной рукой держась за косяк. Я решил, что его лицо уже не такое пепельное. Как обычно, на его высоком стройном теле была одета лишь рубашка и штаны, несмотря на холод. Он твёрдым взглядом смотрел на племянника.

— Дядя, я… — начал Мерик и умолк, когда Рулгарт покачал головой.

— Хочешь урок, Писарь? — спросил он, выходя из дома. Возле Мерика он вытянул руку, и юноша, немного поколебавшись, вложил в неё палку. Рулгарт крутанул куском ясеня, потом поднял и опустил в мою сторону в небрежной пародии на рыцарское приветствие. — Попробуй со мной.

Я издал краткий жалостливый смешок.

— Это не очень-то честное состязание, милорд. С учётом вашего состояния.

— Да, — согласился он, и на его губах показалась тончайшая улыбка. — Мне и впрямь стоило бы повесить на шею несколько камней, чтобы дать тебе хоть какой-то шанс.

Он уставился на меня, поднял палку, и тогда я, вздохнув, согласился повторить его жест. Это случилось слишком быстро, мой глаз уловил только, как его деревянный клинок чуть опустился, он приблизился на полшага, а потом — размытое пятно, неприятное предчувствие, и мою палку выбило у меня из рук. В животе разразилась боль, и я оказался на заднице, попеременно то рыгая, то задыхаясь. И только тогда моя вероломная память соизволила вспомнить слова Эвадины у брода после моей первой встречи с лордом Рулгартом: «Ты многому научился, но ему ты не чета».

И всё же я никогда не был невосприимчив к опасностям уязвлённой гордости, и когда боль в животе стихла, а в лёгкие вернулась капля воздуха, пополз за своей выпавшей палкой. Огибая Рулгарта я увидел, что он смотрит на меня, почти не сменив прошлую позу. Его выражение оставалось по большей части бесстрастным, за исключением устало, но выжидательно изогнутых бровей. Если бы он насмехался, то, наверное, мой гнев бы остыл. Но вот эта почти равнодушная уверенность распалила мой нрав, и я почти без промедления атаковал, сжимая палку двумя руками и пытаясь ударом сверху попасть Рулгарту по макушке. Он почти совсем не сдвинулся, а только отклонился так, что опускающийся кусок ясеня попал лишь по земле, завершив свою арку, а Рулгарту открылся мой незащищённый бок.

Очередной взрыв боли, на этот раз в рёбрах. За последующие мучительные минуты я познал такое унижение, которое, как мне казалось, навсегда оставил в борделе или в разбойничьем лесу своего детства. Я пробовал каждый трюк, которому научил меня Уилхем, каждую дополнительную тактику, усвоенную на поле боя, и получил в ответ только новые удары по разным частям моего тела. Я-то думал, что не встречу бойца смертоноснее Алтуса Левалля, но теперь понял, что в сравнении с этим человеком он был просто неуклюжим мужланом.

Ковыляя прочь после очередной встречи с его палкой, я с приводящей в ярость уверенностью понимал, что со мной играют. Но это лишь вознесло меня к новым вершинам такого безрассудства, которое избавляет человека от боли и, если ему повезёт, превращает дуэль в свалку. Проигнорировав удар по руке с «мечом», я уронил палку и, подбежав вплотную, попытался ударить Рулгарта по носу. Раз ошеломив его, я собирался как можно крепче схватить его медвежьей хваткой, и держать, пока этот танец не превратится в борьбу. С сэром Алтусом такая неразбериха частично сработала, но с Рулгартом оказалась бесплодной.

Шагнув в сторону от удара, он врезал кончиком палки по моему носу, из которого тут же полилась кровь, а потом опустил её мне на колено. Падая, мне удалось нанести единственный удар в поединке: слепо взмахнув палкой, чисто наудачу, я солидно шмякнул по его бедру.

Тогда наконец явился гнев Рулгарта, приняв форму крепкого пинка мне в живот и удара по запястью, от которого моя палка укатилась.

— Писарь, — неровно проскрежетал он, снова пиная меня по поясу, — настоящий рыцарь каждый свободный час проводит в изучении битвы. Настоящий рыцарь знает значение чести. Настоящий рыцарь… — кончик его палки прижался к моему виску, когда я попытался встать, придавил меня к земле и затуманил красным зрение, — не напыщенный писака-керл, который воображает, будто у него есть право чесать языком с теми, кто выше него.

— Асча!

Давление на мой висок остановилось, а потом исчезло, когда Рулгарт убрал палку. Я посмотрел вверх и увидел стоявшую в нескольких шагах Лилат с натянутым луком в руках, со стрелой, нацеленной в шею алундийцу. Суровая сосредоточенность её лица ясно давала понять, что её желание спустить тетиву реально, и Рулгарт это немедленно распознал.

— Итак, — с усталой ноткой в голосе сказал он, отступая от меня, — если я тебя убью, то эти дикари убьют нас. Как будто мало меня жизнь помучила.

Он сухо дошёл до моей выпавшей палки и застонал, наклоняясь, чтобы её поднять.

— Женщина, мой племянник прав, — сказал он Лилат, которая подозрительно и сердито смотрела на него, лишь немного опустив лук. Рулгарт пусто усмехнулся и швырнул свою палку ей под ноги, а вторую бросил Мерику. — Предлагаю вам обратиться за инструкциями к нему. А этот злодей, — он наклонил голову в мою сторону, — умеет только глотки резать, да кошельки воровать.

Снова рассмеявшись, он вернулся в дом, и его веселье было удивительно громким и долгим для человека, настолько ослабленного болезнью.

В прежнее время от таких основательных побоев мой разум принялся бы бурлить от всевозможных мстительных планов. А этой ночью я лежал в кровати, лелея многочисленные синяки, ни один из которых не болел сильнее моей уязвлённой гордости, и вечное пристрастие к мстительности никак не проявляло свою хватку. Хотя на ум и приходили различные жестокие воздаяния, но ни одному из них не удалось завладеть моей душой. И пускай я оставался обиженным и угрюмым, но тем удивительнее было понять, что моим основным чувством по отношению к Рулгарту оставалась жалость. Я даже подумал, что перерос, наконец, соблазн злопамятности, по крайней мере, когда дело касалось потерпевших поражение безземельных аристократов.

Соскользнув с груды шкур, служившей мне кроватью, я приблизился к койке Рулгарта и увидел, что он не спит. Его глаза были пустыми, а лицо по большей части бесстрастным, за исключением отзвука того же прежнего усталого ожидания.

— Без ножа? — выгнул он бровь, глядя на мои пустые руки. Он думал, что я приду вооружённым, и это навело меня на мысль, что, может быть, Рулгарт своими действиями и собирался заставить меня отомстить. Возможно он хотел, чтобы я взял клинок, который оборвёт его жизнь, поскольку у него не хватало духа сделать это самому.

— Без ножа, — сказал я, подтаскивая табуретку по глиняному полу, и водрузил на неё свой зад, морщась при этом от боли. — Жаль вас разочаровывать, милорд. — Я молча сидел и смотрел на него, пока он не соизволил утомлённо заговорить во мраке:

— Тогда чего же ты хочешь, Писарь?

— Ещё урок, — сказал я. — На самом деле я хочу много уроков. Хочу научиться всем навыкам, какие только вы сможете мне преподать.

Рулгарт закрыл глаза рукой.

— Зачем?

— Вы правы, я не рыцарь, и никогда им не стану. Я неплохо сражаюсь, если речь о рядовом воине или о неумелом аристократе, но не с такими, как вы. И я знаю, что когда вернусь в королевство, вряд ли оно будет мирным.

— По крайней мере, это верно. Лишь вопрос времени, когда твоя Малицитская мученица и король передерутся. Не терпится поубивать во имя неё, да?

— Она достойна моего служения и моей защиты.

— Но не моей. Итак, Писарь, скажи мне пожалуйста во имя мучеников, Серафилей и всего добра в этом мире, с чего мне соглашаться обучать тебя хоть капле искусства, на которое ушла вся моя жизнь?

— Во-первых, вам сейчас есть чем ещё заняться?

Из-под руки донеслось едва слышное фырканье.

— А во-вторых?

— Вы сможете бить меня каждый день.

Некоторое время Рулгарт не отвечал, хотя я видел, как сильно надулась его грудь и заиграли желваки, словно у человека, который готовится к чему-то. Подозревая, что он вот-вот на меня бросится, я чуть отклонился на табуретке, готовясь увернуться от его захвата. Вместо этого он опустил руку и сурово, напряжённо посмотрел на меня.

— Если соглашусь, то потребую плату вперёд.

— Плату? — спросил я, наморщив лоб. — Вам нужны деньги?

— Нет, болван. — Рулгарт скривился и приподнялся, наклонившись ко мне. — Мне нужны ответы на несколько вопросов. Честные ответы, Писарь.

Я немного расслабился, хотя непримиримая нужда, которую я видел в его глазах, держала меня настороже. Что бы он ни хотел узнать, я был уверен, что мои ответы ему не понравятся.

— Тогда спрашивайте, — сказал я.

— После падения Хайсала, — начал он, почти не мигая разглядывая моё лицо, — по герцогству пошли всякие дикие слухи. Согласно одному из них ты первым добрался до Замка Герцога. И что ты повёл свою шайку еретиков-головорезов в покои герцога, где… — Он замолчал, его горло сжалось, и потом он заставил себя продолжать. — Где герцогиня в своём благочестии предпочла выпить яд, чем соглашаться на твои грязные ухаживания.

— Такая история, значит?

— Это одна из них. Есть много других.

— Если бы вы думали, что это правда, то, подозреваю, убили бы меня сегодня, невзирая на последствия.

Его лицо дёрнулось, а тело задрожало от усилий, которых ему стоило удерживаться прямо.

— Но ты был там? В замке… в конце? Что ты видел?

Я думал было соврать, состряпать какую-нибудь причудливую байку, которая принесла бы ему некое облегчение. Но, помимо интуитивной способности распознавать ложь, я ещё инстинктивно чувствовал людей, кто ложь терпеть не может. И к тому же сомневался, что Рулгарт сейчас искал облегчения. Его ненависть ко мне не могла сравниться с той ненавистью, которую он питал к себе, а ненависть бывает наркотиком не менее сильным, чем маковое молоко.

— Когда мы попали в замок, они все уже были мертвы, — сказал я. — Каждый солдат, каждый слуга, каждый аристократ. Убиты своими руками. Как я понимаю, они приняли яд, когда получили весть о том, что пали стены.

— А герцогиня? — требовательно спросил он. — Дети?

— То же самое, кроме леди Дюсинды. Мать ей тоже дала чашу, но она выпила лишь глоток. Нам удалось вовремя доставить её к нашему лекарю. Осмелюсь предположить, вы знаете, что принцесса Леанора отправила её на корабле в Куравель, где она обручится с юным лордом Альфриком.

Рулгарт скривил рот, и дрожание перешло в сильную тряску.

— Брак, который не случится, пока в моих жилах течёт кровь. — Он дёрнулся, выгнув спину, и несколько раз закашлялся, чем к несчастью разбудил Мерика от дремоты.

— Ты что задумал? — спросил он, выкарабкиваясь из своей самодельной кровати. Я увидел, что он раздобыл себе маленький нож — наверное, раскопал под хламом в доме. Он поднял на меня лезвие и бросился, чтобы встать между мной и дядей. — Назад, негодяй!

— Всё в порядке, — прохрипел Рулгарт, когда его кашель стих. Он рухнул на сваленные мешки, образовывавшие его матрас, и закрыл глаза. — Завтра, Писарь, — пробормотал он, — отыщи деревяшки получше. Махать такими кривыми палками ниже моего достоинства.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Мой второй урок стал более длинным и лишь немного менее болезненным повторением первого. На этот раз Рулгарт наносил побои одним из двух деревянных мечей, которые я выстругивал практически всё утро. Почти час он стоял в центре круглого участка ровной земли перед нашим ветхим домом и командовал мне атаковать его. На этот раз я использовал сочетание приёмов Уилхема, дополнив их своими собственными и вкладывал в удары и выпады столько же силы, как и в настоящем бою. Несмотря на это я добился не большего успеха, чем днём ранее, получив при этом очередную порцию синяков. Впрочем, меня немного порадовало, что на этот раз Рулгарту пришлось двигаться чуть больше.

— На сегодня хватит, — сказал он, уворачиваясь от удара снизу-вверх, и рубанул деревянным клинком по моим перенапряжённым рукам.

— Вынужден заметить, милорд, — проворчал я, стиснув зубы от свежих ссадин, и наклонился поднять упавший в очередной раз меч, — что я ещё не слышал из ваших уст ни слова наставлений.

Казалось, он решил меня проигнорировать, но потом помедлил в дверях.

— Писарь, как мне сказал однажды мой наставник, — сказал он, оглядываясь на меня через плечо, — бой зависит от тела, и никакие слова не научат тело так, как действие. Бою научишься в бою. — Он невесело улыбнулся и скрылся в доме. — А теперь принеси мне обед.

Так установилось наше ежедневное расписание: с утра работы по дому или охота с Лилат, потом дневные побои. Мерик с Лилат придерживались по большей части такого же расписания, хотя и с менее болезненными результатами. По моему совету она приняла предложение Рулгарта обучаться мечу с его племянником, и мне на зависть юный лорд оказался куда менее суровым учителем, чем его дядя. Любопытно, по прошествии дней я стал замечать, как речь Мерика стали приправлять каэритские слова, а альбермайнский охотницы улучшился почти до беглого. Со временем её версия нашего языка стала удивительной смесью текучих аристократических модуляций и рубленых керлских гласных, хотя её впечатляюще широкий словарный запас я приписываю себе.

— Неэлегантно, — сказала она, неодобрительно хмурясь, когда Мерику удалось сбить её с ног пинком по щиколотке.

— Но эффективно, — ответил он, протягивая ей руку. — Уродливого пелита тоже стоит съесть.

Примерно через неделю проявилась мудрость слов Рулгарта, поскольку я заметил нарастающее совершенствование моих навыков. Начал различать закономерности в его движениях, угол его клинка, когда он отбивал мои неуклюжие выпады, и то, как он поворачивал торс, чтобы нанести контрудар. Благодаря этому мне впервые удалось парировать его удар — наши деревянные мечи с грохотом соприкоснулись, и у меня получилось отвести клинок, непременно оставивший бы мне порез на лбу. Я увидел лёгкое изменение выражения лица Рулгарта, когда он шагнул назад, а прищуренные глаза могли говорить об удовлетворении. Если и так, то лучше мне от этого не стало, поскольку, чем быстрее я адаптировался к его трюкам, тем быстрее он преподносил новые. И тем не менее, я знал, что фехтую всё лучше, чему свидетельствовало то, что прошлая неподвижность моего наставника сменялась размеренной поступью — частично это объяснялось тем, что Рулгарту удалось восстановить свои прежние силы, но всё же дело было не только в этом. К третьей неделе я даже почти достал его своим ударом и с удовольствием видел, как он тяжело дышит по окончании тренировки.

Со временем наши выходки стали привлекать публику. Некоторые жители деревни находили причины гулять поблизости и таращили глаза озадаченно или насмешливо, или и так и этак разом. Впрочем, дольше и упорнее всех смотрели таолишь — полдюжины воинов, которые, видимо, постоянно проживали в этой деревне. В отличие от прочих каэритов они явно не веселились, когда смотрели, щуря глаза и проницательно оценивая. Их постоянное присутствие в конце концов начало меня раздражать, не в последнюю очередь оттого, что они видели мои повторяющиеся поражения.

Однажды Рулгарт испортил мне настроение, показав невиданный ранее финт, от которого я свалился на задницу, и, подняв глаза, заметил, как эти люди в кожаных доспехах шёпотом обмениваются комментариями. И наверняка нелестными, хотя явного презрения они не выказывали.

— Если не собираетесь участвовать, то валите отсюда! — крикнул я им, поднимаясь на ноги.

От этих слов они стали бросать озадаченные взгляды в сторону Лилат, пока та, немного посмаковав их, не соизволила перевести. Раньше я замечал, как редко она говорила с таолишь, и они с ней тоже, и выражение лица охотницы рядом с ними никогда не было приветливым.

Одна из таолишь, женщина на несколько лет старше остальных, бросила на Лилат короткий бесстрастный взгляд, а потом поднялась с бревна, на котором сидела, и направилась ко мне, поднимая оружие. Я слышал, как Лилат называла его «талик», и переводила как «копьё». На мой взгляд сходство было в лучшем случае смутным — талик состоял из дважды изогнутого дубового древка полутора ярдов длиной и удлинённого серпообразного лезвия на конце.

Подойдя ближе, женщина лишь мельком глянула на меня, а потом остановилась перед Рулгартом.

— Элфтао, — сказала она, подняв оружие к груди.

— Это значит «сражайся», милорд, — сказал я озадаченному Рулгарту. — По всей видимости она считает вас более достойным оппонентом.

Впервые с начала выздоровления на лице рыцаря показалась хоть какая-то радость. Всего лишь лёгкий изгиб в уголках рта, но это был сигнал о возвращении эмоций, которые, как я думал, ушли навсегда.

— На мой взгляд, с этим суждением сложно спорить, — сказал он, шагнув назад, и поднял в приветствии свой деревянный меч. — Тогда начинайте, добрая женщина, но помните о риске…

Таолишь ударила прежде, чем последние слова слетели с его губ — серпообразное лезвие её оружия, развернувшись, мелькнуло по дуге к шее Рулгарта. Он едва успел вовремя пригнуться, встал в стойку и занёс меч назад для удара женщине в грудь. Но она уже начала вторую атаку — прыгнула, высоко подняв оружие, крутанулась и, приземляясь, заставила Рулгарта уклоняться от опускавшегося клинка.

Потом они с сосредоточенными лицами кружились друг вокруг друга. Я видел, как Рулгарт мгновенно понял, что этому оппоненту следует выказывать куда больше уважения, чем мне, и не спешил начинать свою атаку. Она началась в виде обманного выпада мечом ей в лицо, за которым последовала попытка размашистым, но быстрым рубящим ударом сбить её с ног. Таолишь снова крутанулась, подскочив над летящим по дуге клинком Рулгарта, и хлестнула таликом, лезвие которого рассекло воздух в волосе от носа рыцаря. Такое представление от таолишь производило впечатление, но я быстро понял, что предыдущее движение Рулгарта целиком было обманным манёвром, чтобы она попыталась нанести ответный удар и оказалась в пределах досягаемости его основной атаки.

Пригнувшись в стойку, Рулгарт бросился вперёд, пока женщина ещё восстанавливалась от разворота. Вместо удара деревянным мечом он врезал плечом ей по боку, сбив её с ног. Таолишь попыталась подняться, откатилась и привстала, но рыцарь не дал ей ответить. Его меч размытым пятном опустился, зажав её талик под клинком, и он врезал её наотмашь по лицу. Удар был сильный, до крови, и должен был ошеломить женщину, но она ответила практически мгновенно и двигалась стремительно. Казалось, она, извиваясь по-змеиному, дёрнулась всем телом и пнула Рулгарта по затылку. От удара рыцарь зашатался, голова закачалась, и меч повис в его обмякшей руке.

— Дядя, — сказал Мерик, бросаясь вперёд, а таолишь вскочила на ноги, вращая таликом для последнего удара.

— Нет, — строго проговорила Лилат, сурово встав на пути у юного аристократа.

По всей видимости, вмешиваться в это представление считалось категорически против обычаев. Мерик принялся возражать, пытаясь оббежать охотницу, а она в ответ оттолкнула его назад. Всё могло обостриться ещё сильнее, если бы я не подбежал к Мерику и не зашептал ему на ухо:

— Если вмешаетесь, то они нас убьют, — сказал я, бросая взгляды на ближайших таолишь. Они все выпрямились, сжимая топоры и талики натренированными руками, и все смотрели на Мерика с яростно-неодобрительными выражениями на лицах. — Это не просто тренировочный раунд. И к тому же… — я склонил голову, глядя на Рулгарта, — вам бы побольше веры в вашего дядю.

Хотя удар был сильным, я уже неплохо изучил живучесть Рулгарта и знал, что он не настолько ошеломлён, как казалось. Он дождался свиста оружия таолишь и упал на одно колено, чтобы талик пролетел над его головой, а потом перехватил меч и ударил им из-под руки прямо в лицо женщине. Кончик попал ей в челюсть, голова отдёрнулась назад и из уже разбитого носа полилась кровь. Рулгарт развернулся прежде, чем она успела очухаться, и ударил таолишь по голове мечом плашмя. Удар был нанесён мастерски-тщательно — не настолько сильно, чтобы убить, но достаточно, чтобы женщина свалилась без сознания. Глядя, как она падает, я понял, что Рулгарт, несмотря на всю его жестокость, на самом деле не применял ко мне худшие из своих способностей. Интересно, почему.

Я напряжённо глянул на других таолишь, не зная, как они отреагируют на то, что одна из них проиграла с таким треском. К счастью, когда они вышли, чтобы поднять обмякшее тело женщины, я увидел только разочарование, но никакого гнева. На некоторых лицах я заметил даже отблески мрачного удовлетворения, словно они увидели подтверждение давних подозрений. Они унесли её в сторону деревни, бросив несколько слов Лилат.

— Они говорят, что вернутся завтра, — с угрюмым разочарованием в голосе перевела она. — Тоже хотят учиться мечу.

И вот так лорд Рулгарт Колсар, знаменитый рыцарь Альбермайна, в прошлом Защитник Алундии, начал своё путешествие в качестве наставника каэритского народа военному искусству ишличен. Со временем, как известно самым образованным из вас, он станет для каэритов не просто учителем, но это история для более далёких частей этого повествования.

К моему вечному сожалению, мне не удалось вести точный подсчёт дней, которые я провёл среди каэритов. Однако я всё больше обращал внимание, как недели переходят в месяцы, и что снега зимы постепенно отступают перед слякотью и капелью надвигающейся весны. Моего каэритского уже хватало на ведение простой беседы, и даже настолько, что мне удалось донести коренастому лекарю мою потребность в эликсире от пульсирующей головной боли. По неясным мне причинам она уменьшилась с тех пор, как я поселился в ветхом домике и начал уроки с Рулгартом. Я начал приписывать её отсутствие возможности того, что мой пробитый череп сам зажил. Но со сменой времён года я несколько раз просыпался с чувством, будто голову сжали невидимые тиски, и потому стало ясно, что мне далась лишь временная передышка.

— М-м-м, — протянул лекарь, с живым интересом трогая короткими, но ловкими пальцами неровную поверхность моего скальпа. Его вердикт после всех нажатий и касаний оказался коротким и легкопереводимым: — Ты должен был умереть.

— Настолько прописных истин я ещё не слышал, сэр, — сказал я. Получив в ответ только наморщенный лоб, я добавил по-каэритски: — Боль. — Я указал на голову. — Ты её убери. Да?

Его лоб оставался наморщенным, но рисунок морщин изменился, словно озадаченность сменилась тревожной смесью согласия и сожаления.

— На время, — сказал он, и взял с соседней полки одну из многочисленных каменных банок. Сняв крышку, он показал зернистую пасту серого цвета, быстро говоря по-каэритски с множеством незнакомых слов. Видя, что я непонимающе нахмурился, он медленно проговорил:

— Мажь здесь, — и изобразил, как опускает пальцы в банку и намазывает пасту на лбу и на висках. — Утром и вечером.

— Спасибо. — Я помедлил, чувствуя неловкость оттого что не знал, требуется оплата или нет. До сих пор мои уроки с Лилат не затрагивали особенности каэритских торговых отношений, и я понял, что ещё ни разу не видел в этой деревне ни одного обмена монетами. — Я… — начал я, подыскивая верную фразу, и поднял, что такой нет, — … должен вам.

В ответ его лоб снова наморщился, на этот раз скорее весело, чем озадаченно.

— Должен? — переспросил он.

— Вы даёте. — Я поднял банку. — И я тоже даю.

— Я лекарь, — сказал он, и видимо, других объяснений он не считал нужным приносить. Вскоре меня выпроводили из его дома, его напутственные слова остались за пределами моего понимания, но я уловил, что у него дел по горло, и нет времени, которое можно было бы потратить на мою ишличен задницу.

Паста источала сильный навозный запах, отчего я тем вечером задумался, прежде чем наносить её на лоб. Но внезапный приступ пульсирующей боли быстро смёл всю мою нерешительность. Эффективность снадобья проявилась в тот же миг, когда оно коснулось моей кожи, породив прохладное приятное ощущение, которое, по мере того, как я размазывал пасту, переросло в отгоняющее боль онемение. Пульсация быстро утихла, вызвав у меня вздох облегчения, хотя мои соседи не разделили со мной радость.

— Яйца мучеников, ну и вонь! — возмутился Мерик. — По крайней мере, оставляй ставни открытыми.

На следующий день я проснулся после крепчайшего за последние недели сна, но, поднявшись, обнаружил, что пульсация пытается вернуть свою мерзкую хватку. Я с огромным удовольствием подавил её, опять намазав пасту. Такое чудесное средство наверняка стоило бы в Альбермайне целое состояние, и мне показалось странным, что лекарь расстался с ним, не ожидая оплаты.

— Оплаты? — спросила Лилат, когда я задал этот вопрос на утренней охоте. — Что такое оплата?

Мы поднимались по лесистому склону к югу от деревни, Лилат вела меня к гребню, выходившему на долину. Я предположил, что она хотела исследовать свежие места для охоты, поскольку в последние дни мы добыли немало дичи с ближайших к деревне холмов. Подъём был крутой и зачастую скользкий, там, где земля недавно оттаяла, хотя, казалось, охотница на это не обращала внимания. А я, хоть и не впервые ходил по такой неровной земле, но всё же с трудом поспевал за её ловкой уверенной походкой.

— У вашего народа нет монет? — спросил я её, когда мы остановились на отдых.

— Монет?

— Да. — Я покопался в сапоге и вытащил одну из немногих оставшихся у меня монет — один шек, переживший лавину. — Вот, — бросил я ей. — Это монета.

Лилат повертела пальцами медный диск. Отчеканенная голова отца короля Томаса вызвала на её челе проблеск интереса, но явно было, что она понятия не имела, для чего это.

— Что она делает?

— С её помощью покупают вещи.

— Покупают?

Именно тогда я понял истинную пропасть между каэритами и людьми за границами их земель. Бесконечные всепоглощающие циклы труда, торговли и жадности, которые характеризовали большую часть внешнего мира, здесь были неизвестны. Я понял, что потребуется больше, чем короткая беседа в перерыве на охоте, чтобы объяснить всё это человеку, незнакомому с концепцией денег.

— Тайлан, — попробовал я другую тактику. — Лекарь. Он дал мне кое-что, но ничего не потребовал взамен.

— Он лекарь, — просто сказала она, и встала, чтобы продолжить подъём.

— Так он работает и не ждёт ничего взамен за свой труд? — настаивал я, снова с трудом поспевая за её резвым шагом.

— Лекарям нравится лечить. Как охотникам — охотиться. — Она с ухмылкой оглянулась на меня. — А воинам — воевать.

— Не то что бы я воин… — Я осёкся, потому что она резко исчезла в густом подлеске. Во время охоты такое случалось постоянно. Обычно через несколько секунд она снова появлялась, но иногда могла исчезнуть на несколько часов, и тогда мне приходилось возвращаться в деревню в одиночку. Я немного подождал, а потом заключил, что она, должно быть, решила преследовать жертву без обузы в лице неуклюжего меня. — Я писарь, — пробормотал я, и развернулся, чтобы начать спускаться.

— А что это такое? — спросила Лилат, выходя мне навстречу на противоположной стороне тропы. Она уже несколько раз демонстрировала эту на первый взгляд невозможную способность, и ни разу не показывала никакого самодовольства или гордости, хоть я и подозревал, что это она так шутит.

— Я пишу, — сказал я, и в ответ она лишь непонимающе на меня посмотрела. Вздохнув, я жестом показал ей подниматься дальше, и последовал за ней, как мог. — Писать — это значит наносить слова…

Час спустя стало ясно, что если концепцию денег Лилат понимала с трудом, то письменность представляла для неё куда более глубокую загадку.

— Как можно захватить слова? — спросила она, когда мы, наконец, поднялись на гребень. — Только про помощи этих… чернил и бумаги?

Тяжело дыша, я уселся на ближайший валун и принялся искать палку, чтобы нацарапать на земле пару букв для демонстрации, но замер, когда мой взгляд наткнулся на то, что я поначалу принял за дерево необычных размеров и толщины, а при ближайшем рассмотрении понял, что это какое-то рукотворное сооружение. Башня со стенами, увитыми лианами и ветвями.

— Что это? — спросил я, повернулся и увидел, что Лилат смотрит на меня, скрытно улыбаясь.

— То, что я хотела тебе показать, — ответила она и бросилась вперёд.

Уже ближе к башне я понял, что она несколько больше и выше, чем мне показалось сначала — высотой по меньшей мере в сорок футов. Каменная кладка, видимая через растительный покров, была старой и потрескавшейся, но при этом отличалась такой же точностью, какую я заметил в руинах в долине внизу. Я различил смутные очертания оконных проёмов в верхних частях башни, но не видел никакого входа в плотной массе кустов и корней деревьев, окутывающих её основание.

— Я нашла её, когда была ещё маленькой, — сказала Лилат. — Когда рассказала Улле, она велела мне держаться подальше, но из-за этого мне только хотелось возвращаться сюда снова и снова. Мне нужно было попасть внутрь. Это казалось… необходимостью. Три зимы я прочёсывала каждый дюйм этой местности, пока не нашла. — Она повернулась, жестом показала мне следовать за ней, и направилась к небольшой впадине на северном склоне гребня. Она была сильно заросшей, как и всё здесь, и сначала мне даже показалось, что там не пройти, но Лилат считала иначе.

— Старые здания — как лежалые туши, — по-каэритски сказала она, опустившись на четвереньки, и поползла в узкий проход в листве, который мои глаза пропустили. — Плоть сползает с костей, оставляя щели. Мне понадобилось немало времени, чтобы найти такую широкую, в которую можно пролезть.

— Ты была внутри?

Она кивнула.

— Я прихожу, когда идёт смена времён года.

— Почему?

— Увидишь.

Влажная земля вскоре сменилась толстыми камнями древнего фундамента, и Лилат провела меня через узкую щель между двумя монолитными гранитными плитами. За ними было практически угольно-темно, и только сверху опускалось несколько узких столбов света.

— Сюда, — сказала Лилат, пока я наощупь поднимался, взяла меня за руку и повела к изогнутой внутренней стене башни, где я споткнулся об лестницу. Мы полезли вверх, где мрак чуть рассеялся, но не настолько, чтобы я перестал переживать о том, куда поставить ногу, хотя моя спутница поднималась быстро. С учётом явной древности этого места, я взбирался с ожиданием, что мои ноги скоро встретят пустоту, ведущую к костедробильному падению. К счастью, катастрофа так и не наступила, и мы в конце концов выбрались в просторную круглую комнату. Она освещалась высоким окном, лишь частично заросшим лианами, так что, по крайней мере, я мог ступать по ровному полу, покрытому пылью, с некоторой степенью уверенности.

— Не вижу здесь чего-то особо интересного, — сказал я, и Лилат в ответ подтолкнула меня и указала вверх.

— Подожди, время уже почти пришло.

Я довольно долго таращился в пустоту наверху, пока от скуки мой взгляд не вернулся к окну. Во время ежедневной охоты я взбирался на несколько холмов возле деревни, но ни разу так высоко, как сейчас, и поэтому не мог хорошенько рассмотреть земли, которые мои люди называли Каэритскими Пустошами.

Хотя весна ещё в полной мере не наступила, но приглушённые цвета холмов, глубоких долин и холмистого леса уже начинали передавать ощущение всего богатства зелени. На юго-западе тоже высились горы, хоть и не такие высокие, как те, через которые я перебрался, чтобы попасть сюда, но тоже впечатляющие. В «Путешествиях» Улфина ни о чём подобном не упоминалось, его описание родины каэритов по большей части сводилось к намёкам на плохую погоду и вероломные пики. Мне пришло в голову, что настоящий опыт Улфина об этом месте был куда более скудным, чем он притворялся. Или же он просто был очень плохим учёным, поскольку какой писарь не удостоит упоминанием такую красоту? Я вырос на природе, но что-то в этих землях вызывало чувство неизвестности, причину которого я понял, немного поразмыслив. «Это дикие земли», решил я, осматривая незапятнанную красоту вокруг, неизраненную изгородями, стенами или дорогами. «По-настоящему дикие».

— Всё это… — я обвёл рукой огромную глушь за окном, — каэритские земли?

— Всё каэритские, — подтвердила она, не отрывая глаз от тенистого чердака.

— И сколько их? Каэритов?

Видимо, вопрос показался ей неуместным или бессмысленным, поскольку она просто пожала плечами и сказала:

— Много. — Вдруг она выпрямилась, сжав мою руку. — Сейчас начнётся. Смотри.

Я снова поднял глаза и тут же потрясённо отпрянул, поскольку черноту наверху озарил ярко полыхнувший свет. Чертыхаясь и моргая влажными глазами, я отошёл назад. Когда зрение прояснилось, я увидел столп света, который идеальной вертикальной линией опускался с крыши башни в центр пола комнаты. Для солнечного света, проникшего через трещину, он был слишком ярким. Приблизившись, я почувствовал, что этот столп источает не только свет, но и жар. Не настолько сильный, чтобы нельзя было провести через него рукой, но я знал, что если задержусь, то вскоре на коже останется ожог.

— Как? — спросил я, снова вглядываясь вверх.

— Мне не удалось забраться повыше, чтобы узнать, — сказала Лилат. — Наверняка там какое-то стекло. Но не это самое интересное. — Она присела, провела рукой по пыли и на камне под ней показалось поблекшее изображение. Я понял, что оно было нарисовано, а не выгравировано, хотя цвета остались достаточно яркими, чтобы разобрать: солнце, окутанное пламенем.

— Всегда в начале осени, — сказала Лилат, — и вот куда он указывает. Когда начинается зима, он указывает сюда. — Она отошла и смахнула очередную порцию пыли в ярде справа от открывшегося солнца. На этот раз венок из солнца исчез, и солнце было укрыто облаками.

— Солнечные часы, которые отслеживают времена года, а не дня, — протянул я. Присев, я провёл рукой по полу, открыв новые рисунки — горы и звери, расположенные по кругу вокруг символов, обозначавших зиму и весну. А ещё при ближайшем рассмотрении между пиктограммами обнаружились знакомые буквы.

— Вот, — сказал я, указывая на буквы. — Это письменность.

Она нахмурила лоб, вглядываясь пристальнее.

— И ты знаешь её значение?

— Нет. Это не мой язык. — Я почувствовал укол из-за книги и руководства по переводу каэритского письма, подаренных мне библиотекаршей, вскоре лишённой библиотеки, и отданные мною женщине, которую эти люди называют Доэнлишь. Я столько дней носил их, не изучив даже капли их тайн, и теперь уже, вероятно, никогда не изучу.

— Мне нужна бумага, — сказал я ей, переползая от одного изображения к другому и рассматривая их жадным взглядом. — И чернила. Это нужно записать.

На лице Лилат появилось неохотное выражение.

— Вряд ли Улле это понравится.

«Похуй на то, что ей понравится». Я мудро не произнёс эти слова, вместо этого терпеливо улыбнувшись.

— Это важно, — сказал я, указывая на открывшиеся надписи и символы. — Это история. Ваша история. Однажды эта башня обратится в пыль, и всё будет утрачено. Тебе не кажется, что это стоит сохранить?

Но Лилат мои слова явно не убедили, её нежелание переросло в подозрительность, и она поднялась на ноги.

— Руины под горой, всё внутри горы, и это, — она указала на пол. — Улла говорит, это не сокровища, а предупреждения. А ещё… — в её глазах мелькнуло беспокойство, — Эйтлишь тоже так говорит.

— Почему? Предупреждения о чём?

Она проговорила короткую фразу, которую я уже слышал от Ведьмы в Мешке.

— Падение. — Она отвернулась и пошла к лестнице. — Надо уходить.

Мои мольбы подождать угасли, когда она стала быстро спускаться, явно не собираясь слушать. Понимая, что в части выхода отсюда я целиком зависим от неё, я решил, что моему учёному любопытству придётся подождать. Я понадеялся, что в будущем получится убедить её нанести ещё один визит сюда, и уж тогда-то прихватить с собой какие-либо письменные принадлежности.

Выбежав из башни, Лилат большую часть пути беспрерывно хранила молчание. Судя по тому, как она избегала моего взгляда, я решил, что её раздражение направлено внутрь, а не на меня. Я не стал нарушать молчание, пока мы не приблизились к деревне, где охотничий инстинкт заставил её присесть и разглядеть то, что на мой взгляд выглядело как несколько мелких чёрточек на земле.

— Кролик? — рискнул я, заработав укоризненный, хоть и весёлый взгляд.

— Кабан, — сказала она, выпрямляясь, и разочарованно вздохнула. — Убегает. Он, должно быть, почуял нас.

— Он? Откуда ты знаешь?

— Следы глубокие и широкие. Он большой и старый, и довольно умный, раз убегает, когда ему велит нос.

— У тебя потрясающие навыки. Наверное, таолишь с радостью бы тебя приняли.

На её лице появилось замкнутое, осторожное выражение, и она отвернулась. Желая продолжить разговор, я настойчиво спросил:

— Если ты хотела научиться сражаться, то почему не попросила их научить тебя?

— Не дозволено, — тихо и горько произнесла она. Потом тихонько вздохнула и повернулась ко мне. — Чтобы стать таолишь, нужно быть… — она нахмурилась, не находя подходящего термина в альбермайнском. — Оулат, — сказала она по-каэритски, и к счастью это слово я знал.

— Оценена? — спросил я, и добавил: — Испытана? — когда по её нахмуренному лбу стало ясно, что я немного промахнулся.

— Испытана, да, — подтвердила она.

— И ты… провалила испытание?

— Испытания, — поправила она меня. — Их было много. — На её лице появилось выражение печали. — Но не для меня.

— Тебе не дали даже попробовать?

Она кивнула и указала на горный хребет, высившийся над западным горизонтом.

— Много лет назад я путешествовала в Таоуайлд, в дом таолишь. Каждый год молодые люди отправляются туда на Оулат. Оулишь, тот, кто присматривает за Таоуайлд, встретил меня у подножия горы. Я его прежде не встречала, но он меня знал. Он сказал мне: «Ты вейлишь — охотник — а не таолишь». Но я всегда хотела быть таолишь. Я выросла на их историях. — Её лицо ещё сильнее опечалилось. — Я им тогда нравилась. И вот, я вернулась и попросила меня научить. Они сказали нет, и больше со мной не разговаривали. Я спросила Уллу почему. Она сказала, что им запретил Оулишь. Она сказала, что я должна исполнять его приказ, поскольку он мудрый. Я сказала, что он глупый старик. — Лилат жалобно пожала плечами. — Улла единственный раз ударила меня. Тогда я и поняла, что это она сказала Оулишу отослать меня. Это она не хотела, чтобы я стала таолишь. Я долго злилась, а потом пришёл ты, но на тебе печать Доэнлишь, и ты не связан каэритскими обычаями. Улла не может тебе запретить учить меня.

— Войну, — сказал я, — тао, не за что любить. Думаю, ты никогда её не видела. Улла пыталась тебя защитить.

— Я знаю. Но она знает, что моя… — она положила руку на грудь — … миела — это таолишь. Неправильно отрицать чужую миела.

Слово «миела» тоже было из тех, которое я знал, но значение которого было сложно ухватить. Я слышал его в отсылке к сердцу или душе, но ещё в связи с упоминанием о цели или пути. По всей видимости каэриты считали своё предназначение в жизни неотделимым от их природы. Человек — это то, чем он занимается, и, если верить Лилат, препятствовать этому сродни кощунству.

Я вспомнил тот день на склонах Сермонта, когда приказал Флетчману пустить стрелу в Рулгарта, как только представится возможность, несмотря на то, что я вызвал его на честный поединок. А ещё вспомнил осознание того, каким яростным будет гнев Эвадины. Возможно она даже сочла бы мои действия непростительными. Для неё благородство — это не просто слово, в то время как для меня оно всегда было удобной выдумкой, маской, под которой люди вроде Алтуса Левалля или ненавистного отца Декина делали всё, что им вздумается. Следовательно, миела Эвадины была во многом похожа на миела Рулгарта, и совсем не похожа на мою.

— Иногда, — сказал я, — мы совершаем неправильные поступки, чтобы защитить тех, кого любим. Не суди свою тётю слишком строго.

Лилат натянуто улыбнулась, демонстрируя в некотором роде принятие, но не согласие. Её улыбка быстро померкла, когда на гребне подул свежий ветерок с юга. Она выпрямилась и замерла наготове, что говорило о только что учуянном запахе.

— Кабан? — спросил я.

— Дым, — ответила она, качая головой.

Я осмотрел пространство внизу, но не заметил никаких признаков костра.

— Беда?

— Костёр. Всё ещё далеко, но завтра он будет здесь.

— Он?

Лилат повернулась ко мне с выражением на лице, в котором смешались сожаление и предчувствие.

— Эйтлишь. Он пришёл за тобой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

На самом деле, несмотря на предсказание Лилат, Эйтлиша не было ещё два дня, а появился он совершенно неожиданно.

Следующий день я провёл в напряжённом ожидании и, отвлекаясь, неуклюже мучился на уроке Рулгарта. С недавних пор он согласился добавлять некоторые наставления к ежедневной порции избиений. Слова он обычно рявкал резко и без интонации, как правило в качестве демонстрации подчёркивая их болезненными ударами меча.

— Всегда будь готов двигаться, — сказал он, больно ткнув кончиком деревянного меча мне в плечо. — Не стой, как безхерый жених в первую брачную ночь.

Я в ответ рассеянно кивнул, позволив себе бросить взгляд на деревню. Хотя я не слышал упоминаний об Эйтлише после возвращения из башни, но видел, что на лицах каэритов отражается моё напряжение. Разговоры стали краткими, выражения лиц — настороженными, жители деревни занимались своими делами спешно и по большей части молча. Таолишь тоже были на взводе. Обычно они вели себя молчаливо, но теперь ежедневная тренировка под руководством Рулгарта отличалась нехарактерной капризностью. Раньше они набрасывались друг на друга с управляемой агрессивностью, которая немедленно забывалась по завершении боя. Но сегодня они демонстрировали злобное отсутствие контроля, а их спарринги переросли в несдерживаемые поединки, которые хоть со стороны и производили впечатление, но и пугали количеством пролитой крови. После нескольких порезов и серьёзных синяков Рулгарт приказал остановиться и отправил их восвояси.

— Писарь, проснись! — Рыцарь, раздражённый моей недостаточной внимательностью, врезал мне мечом плашмя по макушке. По его меркам удар был слабым, и обычно я бы его отбил, но сегодня его случайный садизм разжёг редкое пламя гнева, заставив меня ответить прежде, чем я смог подавить порыв. Это оказался второй из двух ударов, которые мне когда-либо удалось нанести Рулгарту Колсару. Попадание по ноге в нашу первую схватку вызвало у него раздражение, а этот рубленый удар по туловищу вызвал другую реакцию.

Рулгарт не зарычал от гнева, а оценивающе прищурился. Потом едва слышно одобрительно хмыкнул и без какой-либо паузы или предупреждения начал атаку. Его меч размытыми пятнами поднимался и опускался по дуге, вынуждая меня отступать, трещали деревянные мечи — я отчаянно парировал каждый удар. Алундиец в своей свирепости действовал неумолимо и текуче, не давая ни времени, ни места увернуться и выкроить свободное пространство для ответного удара. Я мог только отбиваться, точно зная, что он неизбежно отыщет лазейку и мучительно отомстит. И всё же, по мере того, как продолжался поединок, я понял, что мне и впрямь удаётся держаться против этого несравненного рыцаря. Выпады и удары, которые некогда сбили бы меня с ног или заставили бы закачаться, теперь я парировал или отбивал почти с такой же скоростью, как он их наносил. А ещё многочисленные трюки из его репертуара так и не вынудили меня ослабить защиту или совершить фатальную оплошность, и, думаю, он попробовал их все.

Вряд ли Мерику и Лилат приятно было смотреть, но состязание с Рулгартом в тот день остаётся в моей памяти моментом совершенного искусства, под стать любому манускрипту, когда-либо мною написанному. Поскольку, пережив эту самую решительную и упорную атаку, которую он когда-либо предпринимал против меня, я понял, что наконец-то впитал его уроки. Благодаря сочетанию рефлексов и мышц, закалённых в тяжёлых повторениях, я наконец-то стал настоящим мечником.

В конце лишь простое истощение привело к завершению этого эпохального состязания. Хоть Рулгарт почти восстановился после своей болезни, но от долгих нагрузок его внушительное тело уставало. А ещё он был на пятнадцать лет меня старше, хотя я никогда бы не осмелился указать на это. Я видел, что его сила духа достигла своих пределов, когда он сделал маленький, почти незаметный шаг назад. Необученный зритель принял бы это за незначительную смену позиции для подготовки следующего удара, но я отлично понимал его значение. А ещё я знал, что скорее всего он будет продолжать, пока не рухнет. Чуть опустив меч, я плохо отразил его удар, и наконечник меча попал мне чуть ниже груди.

Весь воздух разом вылетел из лёгких, и я рухнул на колени, опустив голову и задыхаясь. Лилат подбежала ко мне и помогла подняться, а Мерик поклонился дяде, выражая почтительное восхищение, на что рыцарь раздражённо махнул рукой. Если я и не разозлил его прежде, то вот теперь — точно.

— Никогда так не делай, Писарь! — прорычал он, указывая на меня мечом. По всей видимости моя благотворительная увёртка не осталась незамеченной, и сильно ему не понравилась. — Я не какой-нибудь малахольный старикан, заслуживающий жалости.

Я понял, что эта его обида задела меня за живое, и я чуть не выкрикнул едкое возражение. «Нет, вы заслуживающий жалости безземельный бедняк». Но эти слова увяли на языке от вида его разъярённого выражения лица. В конце концов гордость — это единственное, что ему осталось.

— Прошу прощения, милорд, — с поклоном произнёс я со спокойным уважением в голосе.

Лицо Рулгарта вспыхнуло, и он некоторое время непривычно колебался, а потом перевёл взгляд на Лилат.

— И передай своим людям, что если они и дальше собираются утомлять меня своими просьбами о наставлениях, то им придётся соблюдать кое-какие правила. Если меня и убедят быть наставником фехтования у еретиков, то я не стану просто наблюдать за безответственным кровопусканием.

Лицо Лилат сморщилось, словно она готовилась возразить, но промолчала, потому что я сжал её руку.

— Я им передам, — угрюмо пробормотала она, опустив голову.

— Да уж передай. — Рулгарт фыркнул, выпрямился и указал нам троим выстроиться в линию. — А теперь продемонстрируйте упражнения, которые я показывал вам вчера. Да, Мерик, и ты тоже. Даже освоенные навыки нуждаются в тренировке.

Меня разбудил голос. Негромкий — на самом деле тихий и спокойный. И всё же в нём звучал незнакомый принуждающий резонанс, который пронизывал как старые стены дома, так и мой дремлющий разум.

— … раб ненависти — самый несчастный из узников, — произнёс он. — Поскольку его цепи выкованы им самим…

Подняв голову с подушки из шкуры кролика, я увидел, что в доме темно и спокойно. Мерик спал, а вот койка Рулгарта была пустой. На полу тянулся узкий неровный прямоугольник лунного света от приоткрытой двери. Если бы не отсутствие Рулгарта, я бы приписал голос таинственному колдовству спящего разума и вернулся бы в мягкие объятия сна. Некоторое время я растерянно моргал в темноте, а потом снова раздался голос:

— Ты просишь уверенности в мире хаоса. А я могу предложить только правду, и моя правда может отличаться от твоей.

Поднявшись, я взял деревянный меч в изножье своей кровати и осторожно направился к двери. Вглядываясь через щель, я различил опустившего голову Рулгарта, сидевшего на пеньке, который служил удобным местом для отдыха между тренировками. Я инстинктивно знал, что голос, который слышал, исходил не изо рта алундийца, настолько он отличался от его обычных долгих гласных.

Я увидел, как рыцарь поднял голову и сглотнул, а потом проговорил дрожащим, тихим голосом:

— И ты это знаешь наверняка?

— Да, Ваалишь, — ответил невидимый собеседник. — Её сердце было отражением твоего. Но, как и у тебя, долг был для неё превыше всего. Я знаю, это, наверное, тяжело — видеть, как женщина, которую ты любишь, выходит замуж за твоего брата, и никогда за все эти годы не высказать и сло́ва правды твоего сердца.

Рулгарта передёрнуло, и я с тревогой увидел, что он держит меч. Не деревянную палку, которую я так долго для него выстругивал, а настоящий длинный меч из тех, что обычно носят рыцари. Клинок скрывали ножны, которые Рулгарт держал удивительно несмело. Я видел, как он обуздал печаль, а потом посмотрел на меч, на рукоять, и остановил взгляд на навершии.

— Зачем ты мне его даёшь? — спросил он.

Голос быстро ответил с усмешкой:

— Умоляю, что за Ваалишь без клинка, который может назвать своим?

— Ваалишь?

— На вашем языке этот термин означает «мастер клинка» или «мастер меча», если тебе угодно. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как этот термин использовался, но, думаю, он отлично тебе подходит. — Рулгарт некоторое время молча смотрел на подаренный меч, а потом голос снова заговорил, уже громче и с весёлой командной ноткой:

— Мастер Писарь, вы к нам присоединитесь, или так и будете подслушивать?

Рулгарт напрягся и, подозрительно и укоризненно прищурившись, резко взглянул на дверь, которую я приоткрыл. Поляну заливал лунный свет и сложные тени. Вскоре мой натренированный взгляд различил в одном сплетении тени и света сгорбившуюся фигуру на ветке сваленного дуба, где обычно сидели таолишь. Я видел лишь, что он большой, а его лицо пряталось под капюшоном робы, укрывавшей его с головы до пят.

— Эйтлишь, надо полагать? — сказал я.

— Да. — Из глубин капюшона раздался хрип, он поднялся на ноги и, по-прежнему сгорбившись, подошёл ко мне. Я увидел, как странно сидела на нём роба, словно занавесь, накинутая на гору камней, которая тяжело качнулась, когда он остановился — слишком далеко, чтобы разглядеть лицо под капюшоном. И всё же я чувствовал на себе его взгляд, показавшийся мне неприятно тяжёлым. Момент тянулся, и я инстинктивно понял, что он разглядывает меня не только глазами.

— Да, — сказал я, когда пауза ещё больше затянулась, — Доэнлишь оставила на мне свою метку. Можем мы уже покончить с формальностями?

Из глубин капюшона донеслась очередная усмешка.

— Формальности, — сказал он, — это одна из немногих вещей, к которой ваш народ относится с какой-то привязанностью. Ритуалы, этикет, формы обращения. Бесконечные списки бессмысленных правил, которые постоянно изменяются по прихоти богатых и могущественных. Я нахожу их пустоту по-своему удивительно прекрасной. У каэритов мало что сравнится с этим праздным искушением.

Тогда он словно разбух, хотя и не подходил ближе, и роба снова закачалась, когда тело под ней стало увеличиваться. Он уже по росту сравнялся с Рулгартом, и быстро стало ясно, что он превосходит нас обоих в ширине плеч. Я понял, что мне приходится сдерживаться, чтобы не отступить назад и не поднять деревянный меч. Когда Эйтлишь снова заговорил, его голос приобрёл непререкаемый оттенок.

— И всё же, даже мы знаем ценность прививания вежливости, особенно при обращении к старшим представителям народа, который мог бы бросить твою грубую неблагодарную тушу замерзать в снегу.

Тогда ветер пошевелил край его капюшона, и на миг лунный свет заиграл на бугре покрытой венами обезображенной плоти, а потом тени снова скрыли черты его лица. Я с детства обладал отличным и отточенным инстинктом на опасность, и не питал иллюзий о силе угрозы, которую представлял собой этот уродливый человек. И всё же даже тогда моё яростное недовольство его властностью не позволило мне выразить явно ожидавшееся раскаяние.

— Я жив только потому, что она этого хочет, — ответил я, сурово глядя в глубины капюшона. — Поэтому признательность неуместна.

Эйтлишь издал нечто среднее между рычанием и вздохом, и из-за его неестественной утробности я задумался, является ли стоявший передо мной в полной мере человеком. Однако, видимо, что-то в моём вызывающем поведении его скорее удовлетворило, чем разгневало, и его раздутое тело уменьшилось до прежней сгорбленной бугристости.

— Ваалишь, желаю тебе крепкого сна и сладких снов, — сказал он Рулгарту, который сидел молча, безучастно глядя на нашу беседу. — Завтра я отправлюсь на запад и буду рад, если ты присоединишься ко мне в путешествии. А ты, — продолжал он, повернув капюшон ко мне, и в его голос вернулась резкость. Большая рука с бледной кожей, покрытой тёмной сеткой вен, показалась из-под робы, поманила меня, он развернулся и пошёл прочь. — Пойдём со мной. Нам надо многое обсудить.

Я спешно оделся, натянул сапоги и куртку и пошёл следом за ним. Несмотря на своё утверждение, Эйтлишь вёл меня молча по окраинам деревни к раздолью руин, занимавших ровный участок перед горой. Снег уже растаял, и природа некогда стоявшего здесь города стала ещё более очевидной. Хотя долгие годы его разрушала непогода, но в каменной кладке сохранялась точность, говорившая о весьма искусных каменщиках, которые возводили в своё время потрясающую архитектуру. Мой живой ум невольно воображал огромные дома, стоявшие на этих улицах, увенчанные, быть может, статуями величайших и лучших людей этих мест.

— У него было название? — спросил я Эйтлиша. — У города, который здесь стоял?

Он некоторое время шёл тем же ровным шагом, а потом соизволил очень тихо ответить:

— Таер Утир Олейт.

Последнее слово мне было незнакомо, зато я узнал «таер утир», относившиеся к двери или воротам, а значит город называли воротами куда-то. Не нужна была особая проницательность, чтобы понять, что за неровной трещиной в подножии горы впереди находится нечто важное. Сейчас она казалась значительно больше, чем при первом моём на неё взгляде, и я вспомнил, как далеко зашла Лилат, чтобы не пустить меня туда.

— Ты боишься не зря, — сказал мне Эйтлишь. — Мой народ не просто так избегает этого места.

— Тогда зачем мы туда идём? — Снова тишина, и сгорбленная фигура Эйтлиша брела дальше, не соизволив ответить. — Что будет, если я не пойду с тобой? — спросил я, раздражённо остановившись.

Он шёл дальше, не поворачиваясь, хотя на этот раз ответил быстро и с простой неоспоримой уверенностью:

— Я тебя убью.

— Ей бы это не понравилось, — сказал я, злясь на свой голос, который вдруг вероломно прозвучал несколько выше.

— Да, — раздался задумчивый ответ, — вряд ли ей бы понравилось.

Я ещё немного посмотрел, как он бредёт, а потом пошёл следом, сдерживая желание ускорить шаг.

— За тобой послали прежде чем Лилат нашла Рулгарта и его племянника, — сказал я, поскольку мне надо было отвлечься и обоснованно хотелось отсрочить прибытие в место назначения. Любопытство вечно было одним из моих основных недостатков, но его всегда усмирял мой острый инстинкт на опасность. — Откуда ты знал, что надо взять ему меч?

— Не притворяйся наивным, — сказал мне Эйтлишь. — Тот, кто настолько глубоко, как ты, почувствовал прикосновение Доэнлишь, не может быть таким невежественным. — Тогда он остановился, над нами высилась трещина в горе, недра которой оставались такими же безликими, как и всегда. — Ты явно собираешься задавать очень много вопросов. Предупреждаю тебя, Элвин Писарь, тщательно выбирай вопросы, которые задашь в этой тени. Я привёл тебя сюда, чтобы привить понимание, вот и всё. Если ты мудр, а я знаю, что нет, то примешь только прозрение, которое я предлагаю, и уйдёшь восвояси. Всё прочее, что ты узнаешь внутри, будет по твоему выбору, и я к этому не имею никакого отношения.

Прежде чем ступить во мрак, его фигура снова раздулась, хоть и не настолько впечатляюще, как раньше, и я понял, что он глубоко вздохнул, собираясь с духом. Потом он без промедления двинулся вперёд, исчезнув в казалось бы абсолютной темноте и оставив меня колебаться в одиночестве. «Я убью тебя», сказал он, а это обещание я слышал часто и мог отличить, когда его говорят всерьёз. И всё же я не мог отделаться от растущего подозрения, что испытать сокрытое под этой горой может оказаться куда как хуже.

— Я капитан Элвин Писарь из Роты Ковенанта, — прошептал я сам себе. — Я сражался в самых ужасных битвах, встречал самых опасных врагов. — Но всё же мне непросто было сделать тот первый шаг в темноту, и лишь чуть-чуть проще сделать второй.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Вскоре темнота меня полностью поглотила. Осторожно двигаясь в недра горы, я пришёл к паническому заключению, что настолько тёмное место наверняка по природе неестественно. Годы, проведённые на Рудниках, оставили во мне укоренившуюся терпимость к тёмным дорогам под землёй и понимание, что в проходе, расположенном столь близко к поверхности, не должно быть такого скудного освещения. Здесь же до такой степени всецело отсутствовал свет, что я чувствовал себя потерянным, лишённым даже отзвука собственных шагов по голому камню. Я сражался с острым искушением развернуться, убежать из этой магической ловушки. Вернулся бы в дом, собрал бы все припасы, какие только нашёл, и попытал бы счастья в горах. Я знал, что даже с наступлением весны многие перевалы ещё закрыты. Однако Лилат рассказала, что на юге есть ещё путь, который может быть проходимым. Она также ясно дала понять, что идти тем путём чрезвычайно опасно, а то и невозможно для человека с таким скудным опытом, как у меня. Однако в тот миг он казался мне предпочтительным по сравнению с этим нерешительным продвижением в темноту.

Я уже почти готов был остановиться, когда во мраке, наконец, что-то замерцало. Поначалу это была лишь вариация во всепоглощающей стене мрака, но через ещё несколько нерешительных шагов она стала мерцающим светом недавно зажжённого факела. Когда я подошёл, слева от меня загорелся ещё один факел, и я заметил большую тень Эйтлиша, окаймлённую светом, а потом он снова ушёл в темноту. Затем донёсся скрежет металла об кремень, и загорелся третий факел. Пылающая троица создавала круг свечения на каменном полу. Он был неровным, покрытым трещинами, скорее, как пол пещеры, а не как нечто сделанное руками человека. Глядя на железную подпорку ближайшего факела, я увидел, какая она старая и ржавая, а под её тремя опорами камень усеивали рыжие хлопья ржавчины.

На первый взгляд, мрак за светом факелов казался абсолютным, словно очередная бездна, из которой человек, нырнувший в неё, может и не вернуться. Потом мои глаза различили едва заметные крапинки в стене теней — мерцающее пламя отражалось от какой-то неровной поверхности.

«Что это за место?». Я не позволил этим словам слететь с моих губ, вспомнив предупреждение Эйтлиша о задавании вопросов внутри горы. Вместо этого я стал просеивать свои знания о каэритских преданиях, пытаясь отыскать подсказку о том, зачем он привёл меня в это безликое подземное убежище. Большая часть моих познаний происходила от фантазий, накарябанных мошенником Улфином, и от нескольких отсылок к духовным вопросам, произнесённых Лилат. Да, однажды я владел весьма уникальной книгой, которая наверняка обеспечила бы меня нескончаемыми познаниями об этом месте, если бы только оставалась у меня. Мой разум сочинял разные идеи о магических сокровищах, которыми набита эта гора. Обнаружить, что она пуста, было одновременно разочарованием и облегчением, хотя мой любопытный разум склонялся скорее к первому, а не к последнему.

— Чем лучше упорядочены твои мысли, — посоветовал Эйтлишь, пряча кремень и огниво куда-то в недра своей робы, — тем легче тебе будет отыскать это.

Без дальнейших преамбул он скинул покров. Под ним была куртка без рукавов из свободного тонкого материала, который сидел на теле, которое я бы описал как гротескное и величественное. То, что сперва я принял за какую-то деформацию, оказалось собранным из огромных мышц. От плеч до запястий бугрились эти бледные, покрытые венами плиты. В сравнении с ними его голова казалась почти комически маленькой — безволосый каменный шар на шее из толстых переплетённых жил. Казалось, он вырос ещё на фут к тому времени, как роба упала на землю, и слетело всё впечатление уродливой слабости, явив весьма сильное существо.

— Пойдём, Элвин Писарь, — сказал он и взял ближайший факел с подпорки. — Пришло время тебе выбирать.

«Выбирать что?». Очередной вопрос остался за быстро стиснутыми зубами. «Тщательно выбирай вопросы, которые задашь в этой тени». У меня появилось стойкое ощущение, что меня заманивают этими зашифрованными аллюзиями. Может это испытание? Или просто выражение явного презрения? Как бы то ни было, я пошёл за ним, когда он шагнул в окружающую нас стену тьмы, и в свете факела открывалось то, что находилось в черноте.

Сначала я подумал, что древние каэриты по неведомым причинам решили наполнить эту гору поленницами старых дров. Но вскоре обнаружилась моя ошибка, когда мерцающий свет факела заиграл на треснутой, но всё ещё целой верхушке почерневшего от времени черепа.

— Кости, — сказал я вслух, переводя взгляд на всё новые груды, уходившие вдаль замкнутого пространства этой огромной пещеры. Я видел рёбра, руки, хребты, перемешанные, словно дикие заросли. Не только человеческие — медвежьи черепа стояли рядом с птичьими и волчьими, а каменный пол внизу усеивали зубы всех размеров и форм.

— Ты привёл меня в гробницу, — заметил я, и Эйтлишь в ответ пренебрежительно фыркнул:

— Это ваше слово, и ваш обычай, — сказал он. — Ты видишь здесь лишь смерть, поскольку ваши ограничения не дают вам увидеть ничего другого. — Он присел и протянул факел, осветив человеческий скелет. То ли случайно, то ли преднамеренно он почти целым лежал посреди сложенных костей, создавая иллюзию тела без плоти, лежащего в расслабленной, ленивой позе.

— Когда-то это была жизнь огромной силы, — сказал Эйтлишь. Протянув свободную руку, он положил ладонь на череп, и, для такого сильного человека, его прикосновение казалось до нелепости нежным. Он закрыл глаза и заговорил тихим голосом. — Может даже огромной мудрости, кто знает? Она прожила многие годы, пережила дни тьмы и возрадовалась в дни света. Однажды она своей силой помогла таолишь отбить огромный набег на южное побережье, и билась столь яростно, что налётчики не возвращались потом много лет.

Вздохнув, он убрал руку и выпрямился.

— Выбирай, — сказал он, указывая на груду. Судя по краткости его тона и суровому блеску глаз, я понял, что больше никаких объяснений не последует.

По-прежнему озадаченный, я посмотрел на хаотичное собрание костей, тщетно пытаясь отыскать значение и опасаясь требовать подсказки. Ещё некоторое время я бесплодно разглядывал кости, после чего, по-прежнему непросвещённый, начал отворачиваться, решив, что с меня хватит уже этих загадочных мучений. И когда мой взгляд скользнул на край кучи, он наткнулся на то, отчего я замер: вороний череп.

Воспоминания хлынули потоком: тот день на дороге в фургоне цепаря. Худший день в лапах этого чудовища, поскольку в этот день он убил Райта. «Кэйр тиасла?», спросил он, а потом раздавил череп соотечественника своими ужасными руками. Задавая этот вопрос, он насмешливо тряс перед Райтом бронзовым вороньим черепом, сорванным с его ожерелья с амулетами. Теперь я вспомнил, как цепарь после убийства ещё подержал амулет, а потом отбросил прочь, словно обдумывал некую скрытую ценность, которой тот мог обладать.

— Кэйр тиасла, — повторил я те слова, и нагнулся за черепом. Теперь я знал, что слово «тиасла» означает «здесь» или «сейчас», но может так же ссылаться на что-то, содержащееся в сосуде. А вот значение слова «кэйр» оставалось загадкой.

В руке вороний череп ощущался так же, как и любая старая кость — лёгкая и хрупкая вещица без какой-либо ценности, пустые глаза которой равнодушно смотрели на меня. А потом он на меня закричал. Звук переполнил мой разум, но не уши — разъярённое карканье от отвращения, из-за чего я взвизгнул, бросил его и отступил, потирая руку об рубашку.

— Ты ему не нравишься, — заметил Эйтлишь. — Не обижайся. Большинство из тех, кто сюда приходит, получают тот же ответ. Очень мало кто из нас получает благословение Олейт. — Он подчеркнул это слово, и стало ясно, что это наживка, соблазн очередным вопросом, который мне не стоит задавать.

— Кэйр, — сказал я, когда тревожный стук в моей груди поутих, и я смог заговорить. — Это значит… сила. В этих костях есть магическая сила.

— Магическая. — Эйтлишь весело усмехнулся. — Твой народ со своими дурацкими терминами. Но в твоих словах что-то есть. Кэйр это сила, которая обитает здесь, в этих останках тех, кто некогда жил. Ваэрит — это сила, текущая в них при жизни. В некоторых из нас поток сильный. При жизни мы приходим сюда, чтобы получить их благословение. После смерти мы к ним присоединяемся. — Он поднял руки и повернулся, словно охватывая всё помещение. — Олейт — это великое соединение тех, чей Кэйр задерживается после смерти и даёт наставления, когда они хотят.

— В некоторых из нас, — повторил я, и на ум пришло понимание. — Доэнлишь. В ней Ваэрит течёт сильно. Она наверняка тоже сюда приходила. И получила благословение.

Я хорошо видел черты лица Эйтлиша в свете факела, который он держал, и они показались мне любопытной пародией на красоту, словно их вырезал скульптор с искажённым чувством пропорций. Его полные красивые губы немного надулись.

— Во всяком случае, она сделала умный выбор, — тихо ответил он, а потом заговорил резче: — Как она поживает в ваших землях?

— Это вопрос, — заметил я, и его надутые губы расплылись в мягкой улыбке.

— Да. Не все вопросы здесь опасны. Вопрос лишь в знании, какие задавать. — Его глаза прищурились, а голос посуровел. — Доэнлишь. Я бы хотел, чтобы ты рассказал, как она поживает.

Я пожал плечами.

— Нормально, когда я видел её в прошлый раз. Хотя она считает нужным ходить по нашим землям с мешком на голове.

— Так и надо. Твой народ — животные, дикари, которыми управляет низменная жадность и неконтролируемая похоть. — Он говорил спокойным тоном, но я слышал в его словах укол, а ещё ожидание горячего ответа, и мне приятно было лишить его такого удовольствия. Улыбка сошла с его губ, и он продолжил: — Я давно говорил, что надо позволить вашему виду зачахнуть. Оставить вас бесконечным войнам и постоянному голоду. А Доэнлишь… — он умолк и нахмурился, и на его лбу выступила плотная паутина торчащих вен. Когда он продолжил, в его тоне презрение смешивалось с недоумением. — Некоторое время назад она пришла сюда и задала вопрос Олейт. Мне неизвестны подробности ответа, который она получила, но они привели её к заключению, что ваш народ на самом деле достоин спасения. И всё же она выбрала тебя в исполнители её великого плана. Это я могу приписать лишь отсутствию кандидатов получше.

— На самом деле она меня не выбирала, — ответил я, по-прежнему не поддаваясь на его колкости, и самодовольно улыбнувшись от осознания того, что я знаю больше него. — Понимаешь, моя жизнь была предсказана в давным-давно написанной каэритской книге.

Эйтлишь замер, грани его пародии на лицо дёрнулись в свете факела.

— Книге? — повторил он. Его голос стал скрежещущим, и из него исчезли все нотки юмора. Видя свирепость в его взгляде, я размышлял, а вдруг единственную опасность здесь представляет только он и его чудовищные мышцы. Я мучительно осознал, что у меня нет никакого оружия, помимо моих мозгов. Но, как я не мог сравниться с этим человеком по силе, так же сильно сомневался, что мог бы состязаться с ним в интеллекте.

— Она у тебя? — спросил он, шевельнув жилами на шее. Я видел, что он напряжённо старается удержаться от выражения своей страсти к познанию в более физической форме. Я помнил лицо цепаря прямо перед тем, как его убила Лорайн, и как упоминание о книге вызвало практически такое же ощущение потрясения. Очевидно эта вещь обладала куда большей важностью, чем я предполагал.

— Она была у меня, — сказал я. — Недолго. Она мне дала её как часть заключённой между нами сделки. Разумеется, я не мог её прочитать, но в конце концов нашёл того, у кого были возможности для перевода текста. Это оказалась история моей жизни, записанная много веков назад на каэритском языке. К несчастью, прежде чем я сумел… ей воспользоваться, мне пришлось вернуть её Доэнлишь, как часть нашего соглашения. Насколько мне известно, книга сейчас у неё. — Я помедлил, а потом добавил ещё крупицу информации, чувствуя, что на самом деле она может быть самой ценной из всего, чем я обладаю. — И средство для перевода других книг. Его я тоже отдал ей.

К сожалению, хоть я с удовольствием не дал Эйтлишу ответ, которого он хотел, сейчас он не выказывал ни гнева, ни страха, как я ожидал. Вместо этого он смотрел на меня немигающими глазами, что говорило о сильном внутреннем волнении, сдерживаемом одним только усилием воли. В конце концов он моргнул и отвёл от меня взгляд.

— Как ты наверняка уже догадался, — сказал он, — не все каэриты всю свою жизнь остаются в пределах наших границ. Некоторых изгоняют, выпроваживают за их злобность. У нас нет законов, как у вас, и мы своих не убиваем. Но даже среди нас встречаются такие, кого мы не можем терпеть. А некоторые, в ком Ваэрит течёт сильнее всего, отправляются по своему желанию, чтобы изучать новые языки и обычаи. Мы давно поняли, что наше выживание зависит не только от искусства таолишь, но ещё и от знаний. Чтобы справиться с угрозой, нужно её понимать.

— Вот откуда ты так хорошо знаешь альбермайнский, — сказал я. — Ты ходил по нашему королевству.

— Да, много лет назад. Сначала меня избегали, выгоняли из каждой лачуги и деревни, и люди видели во мне лишь уродливую тварь, которая наверняка принесёт разрушение или болезнь. Со временем я встретил умного человека, и он накормил меня и обработал раны, нанесённые мне керлами, которых я неразумно перепугал. Ясно было, что этот человек счёл меня дурачком с огромным телом и крошечным разумом, и потому решил, что меня легко контролировать. Проснувшись утром, я обнаружил, что он надел мне на шею ошейник с цепью. Разумеется, я мог освободиться, поскольку сильным он не был, но мне стало любопытно, и я продолжил изображать мирного болвана и остался в заключении. Он надел на меня плащ и повёл по городам и весям, по маршруту передвижных ярмарок. Люди, за шек с человека, собирались поглазеть на монстра. Если они платили больше, то он разрешал им ударить меня палкой. Десять шеков, и он давал им ударить меня дубиной, обещая, что вернёт деньги, если им удастся сбить меня с ног. Никому не удалось. Я переносил это всё на протяжении четырёх полных лет, попутно изучая ваш язык и ваши обычаи. Не скажу, что видел только жестокость и жадность. Доброта тоже встречалась, но лишь мимолётно.

Я начал понимать, что люди, платившие за то, чтобы меня помучить, поступали так не из ненависти, но от злобы, которая рождается от соединения страха и бессилия. Эти оборванные, голодающие негодяи не имели ничего за душой, а их жизни зависели от каприза прекрасно одетых аристократов, которых я видел лишь краем глаза до тех пор, пока однажды лорд не вбил себе в голову забрать меня себе. Мой тюремщик запросил высокую цену, которую лорд сбил до одного шека, пригрозив за такую дерзость приказать своим подручным избить этого человека до полусмерти. Меня должным образом перевели в странное каменное здание, которое, как я узнал, называется замком, и спустили в темницу. Моим единственным соседом оказался довольно измождённый человек с напыщенной манерой изъясняться. Это от него у меня такое красноречие на альбермайнском. Оказалось, что он был наставником одной из дочерей лорда — миловидной девушки, прелести которой оказались опасно искушающими. Этот человек много знал об истории вашей земли и, самое для меня интересное, об удивительной вере, которая господствует над вашими жизнями.

Он ухмыльнулся и изумлённо покачал головой.

— Мученики, — сказал он. — Серафили. Малициты. Ковенант. Поразительная смесь выдумок, мифов и, следует признать, даже парочки крупиц мудрости.

В его тоне я заметил архипревосходство. И хотя я никогда не мог назвать себя набожной душой, несмотря на моё нынешнее положение, эти слова задели мои чувства.

— Судя по тому, что я понял, — сказал я, — у твоего народа нет верований. Или по крайней мере нет такого, что можно назвать верой.

— Верой? — Он с явной насмешкой поднял безволосые брови. — Так вот, значит, чем ты обладаешь, Элвин Писарь? Значит, ты подчинил службе Серафилям этот циничный сгусток личных интересов, который называешь сердцем? — Он некоторое время смотрел мне в глаза. — Вряд ли. А что до веры, — вздохнул он, отводя глаза, — каэриты не нуждаются в капризах верований. Да, мы определённо склонны к самоанализу, но для нас верование появляется только из того, что может быть испытано или наблюдаемо. И всё же этот ваш Ковенант имеет необычную черту — в том, что вера в каком-то смысле отражает реальность. Но мы к этому ещё вернёмся. — Он нахмурился. — На чём я остановился?

— На темнице, — сказал я, охваченный страстным желанием, чтобы там он и оставался.

— Ах, да. К сожалению, время с наставником быстро закончилось, хотя я на самом деле собрал немало знаний, прежде чем лорд его забрал. Я слышал, как стражники говорили о его судьбе. По всей видимости лорд выпустил его в ближайшем лесу, а потом затравил стаей голодных собак. Тогда я подумал, что он и для меня припас подобное развлечение, но потом оказалось, что мой конец предполагался намного более изобретательным.

В какой-то праздник середины зимы меня вывели из темницы. Лорд и его благородные друзья сидели за столом во дворе, радостно набивая животы разнообразным жареным мясом — все, кроме его дочери, разумеется. Она ничего не ела и, по правде говоря, выглядела настолько несчастно, что один взгляд на неё ранил моё сердце. Меня раздели догола и убрали цепи, а вперёд вывели другого узника.

Эйтлишь снова замолчал, а когда заговорил снова, весёлая задумчивость, прежде окрашивавшая его голос, сменилась искренней печалью.

— Как ужасно было видеть такое великолепное существо в таком жалком состоянии. Бурые медведи вырастают крупными, но этот был гигантом среди своего вида, вдвое выше меня, когда вставал на задние лапы. Однако от пыток, которым его подвергали, он выглядел чудовищно, мех облез и спутался, а на морде остались шрамы от кнута. Я видел, что он хотел только умереть, и тогда решил принести смерть ему в дар, вот только не его смерть. — Он тихо усмехнулся. — Для собирателя интересных существ монументальная ошибка — не понимать в полной мере природу своих пленников. В случае с медведем мой благородный хозяин видел всего лишь запуганного зверя, которого можно поднять ради кровавого зрелища. А во мне он видел недочеловека, который может продержаться чуть дольше обычного разбойника или неудачливого керла. Обычно я не радуюсь актам насилия или разрушения, но должен признаться, в тот день я с большой радостью доказал, что он неправ.

Эйтлишь подошёл ко мне, остановился в нескольких шагах, сжав руки в кулаки. Я смотрел, как он снова раздулся, его и без того впечатляющее тело расширилось, мышцы и вены разбухли до таких размеров, что я удивлялся, как они не порвали его кожу.

— Ваэрит — хорошее название, — сказал Эйтлишь. В его голосе теперь слышался более глубокий и властный резонанс. — Поскольку это слово — эхо того, что мы называем рекой. Но она, подобно рекам, по-разному течёт в каждом из нас. Они находят свой путь, который ничем не остановить, ни сталью, ни стрелами, ни огнём. — Его кости и мышцы издали отвратительный скрежещущий звук, он вырос ещё больше, и наконец я узрел настоящего гиганта. — Или, — добавил он, и на его губах мелькнула призрачная улыбка, больше похожая на оскал, — мольбами жестоких лордов, которые мочатся в штаны и заклинают, как любые трусы, когда смерть приходит к ним в замок.

До этого момента я смотрел в ужасе и изумлении, онемев и замерев от невозможности того, что предстало перед моими глазами. На севере я видел удивительные вещи, и всё, что испытал от рук Ведьмы в Мешке не оставило мне другого выбора, кроме как принять существование магических сил, но никогда я не ожидал, что увижу столь явную и ужасную их демонстрацию.

— Ваэрит струится через ткань этого мира, — сказал мне Эйтлишь, — так же как кровь течёт по венам твоего тела. Прикоснувшись к ней, её можно высвободить и контролировать. — Его улыбка стала определённо жестокой, он подвинулся ближе, нависая надо мной, как нечеловеческой силы монолит. — Хочешь попробовать её, Элвин Писарь? Медведь в тот день определённо испытывал признательность. Как только я разбил его цепи, он с большим энтузиазмом принялся нести опустошение среди гостей лорда.

— Н-нет. — Резко слетело слово с моих губ, и они тут же застыли от ужаса, который охватил меня с головы до пят, и я почувствовал, что мне нужно заставлять свои ноги отступить, когда он шагнул ещё ближе. — От… отвяжись от меня! — затараторил я, съёжившись, как ребёнок, испугавшийся гнева родителя.

— Стой смирно, дурак! — Раздражённо пробормотал он, и, двигаясь с невообразимой скоростью, зажал руками мою голову. Ощущением от этого стало яркое и куда более болезненное эхо того, что случилось во время излечения Эвадины Ведьмой в Мешке. Тогда я почувствовал внутри себя смещение напряжённостей, переход силы из одного тела в другое. На этот раз поток силы двигался в обратном направлении. Моё зрение залил свет, и глубокое, пульсирующее тепло затопило тело, сильнее всего обжигая виски, где меня держали руки Эйтлиша, словно щипцы, вытащенные из недр горнила. В панике я заколотил по его рукам, плечам, голове, и эти усилия были сродни ударам кулаками по несокрушимой скале.

— Хватит! — нетерпеливо скомандовал Эйтлишь и так сильно меня встряхнул, что из моих молотящих рук ушла вся сила. — Неужели ты не знаешь, что умираешь, глупый человечек? Трещина в твоём черепе плохо зажила, и то грязное снадобье, которое ты пил, чтобы облегчить боль, гноит твои внутренности. Если это тебя не прикончит, то кости твоего черепа срастутся и образуют нарост, который убьёт тебя в течение года. И, как ты говоришь, ей это не понравится.

Жжение вдруг преобразовалось во всепоглощающее пламя, заполняя мою голову и выжигая все мысли. Сквозь страх и панику я чувствовал, как шлифуется мой череп, слышал шипящий, волокнистый звук перестраиваемой кости. Вернулась пульсирующая боль, всего на миг, как последнее жуткое извержение агонии, настолько абсолютной, что я не сомневался: она возвещает о моём уходе из этого мира. Когда боль стихла, я, обрывочно всхлипывая, оказался на четвереньках, и слюна густым каскадом лилась из моего рта.

— Медведь убил не всех, — уже снова дружелюбно заговорил Эйтлишь. Затуманенными глазами я различил его размытую фигуру, отступающую от меня. — Он оставил большинство слуг и миловидную дочку лорда. Должен сказать, за все мои долгие годы я ни разу не видел, чтобы дитя настолько радовалось кончине родителя. В тот день они с медведем крепко подружились, и по моему предложению она решила отправиться ко мне на родину. Здесь она жила замечательно и нашла своё счастье, которое бы наверняка миновало её в вашем королевстве ужасов. Мне кажется, отголосок её лица до сих пор заметен в чертах лица Уллы. Видишь ли, она была её прабабкой. В этом смысле знание альбермайнского у них нечто вроде семейной традиции.

Пока он говорил, дрожь и слюноотделение у меня прекратились, а боль от его прикосновения стихла, оставив потрясающее ощущение хорошего самочувствия. А ещё пропали все следы пульсирующей боли в голове.

— Ты… — выдохнул я, изгибая шею, чтобы взглянуть на него, — …ты меня вылечил.

В ответ он кисло пробормотал:

— Да. У тебя впереди много лет, Элвин Писарь. Или нет, в зависимости от твоих решений. Только время покажет… — Он умолк, стрельнув глазами в дальнюю сторону пещеры, а потом долго смотрел во мрак, и с его губ слетало медленное шипение. Я не понимал, это выражение разочарования или удивления. — Похоже, тебе всё-таки предоставлена возможность задать вопрос.

Проследив за его взглядом, я сначала увидел только пустой отблеск на костях, но потом что-то почувствовал. В ощущении содержалось эхо разъярённого карканья вороньего черепа, но намного более радушного. Казалось, будто меня позвали откуда-то издалека.

Поднявшись на ноги, я неуклюже направился по голому камню и остановился, смутно глядя на кости, сложенные там. Поначалу сама мысль о том, что там можно отыскать нужную, казалась невероятной, но потом зов снова прозвучал в моей голове, и, клянусь, я услышал, как другой голос произносит моё имя: «Элвин… Старый призрак. Так значит, ты снова пришёл».

Глубоко в куче лежал череп, из-за которого мне пришлось копаться в ней, пока я его не нашёл. Из остатков частично расколотой грудной клетки на меня смотрели пустые глазницы, и когда я наклонился, чтобы поднять череп, мою голову заполнил звук.

— Твой вопрос, — настойчиво приказал Эйтлишь. — Задавай сейчас. Вряд ли ты получишь другой шанс.

Глядя в чёрные провалы глаз черепа, я обнаружил, что вопрос так и просится слететь с губ, словно он один этого достоин.

— Кто написал книгу?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

На некоторое время я ослеп, и содрогнулся, когда череп взорвался цветком света, который захватил мои глаза и просочился внутрь, затопив всю мою сущность. Прохлада громадной пещеры исчезла и появилось ощущение, будто меня бросили на произвол судьбы в бесконечное белое море. В слепом страхе я пытался что-нибудь нащупать, не чувствуя ничего. Я не сомневался, что отсутствие ощущений лишит меня разума, если только продлится достаточно долго — настолько это исключительная, но сильная форма мучения, когда понимаешь, что ты, по сути, ничто.

Поэтому, когда зрение вернулось, от неожиданности я ошеломлённо развернулся. На меня разом налетел поток картинок: светлое чистое небо, далёкая россыпь высоких зданий под горой, и вдобавок жёсткий, резкий ветер, который лишь немного смягчала тёплая ласка полуденного солнца. Ветер приносил ощутимый привкус дыма и за его порывистым свистом я слышал огромное количество громких обеспокоенных голосов. Пошатнувшись от этого напора, я сильно ударился грудью о какой-то твёрдый барьер.

— Так значит, ты снова пришёл, старый призрак.

Голос раздался сзади, незнакомый и с удивительным акцентом. Развернувшись, я увидел смутную фигуру, стоявшую в тени арки. Взгляд в другую сторону подтвердил, что я стою на балконе, а дальнейшее исследование открыло, что он расположен у вершины башни.

— В этот раз настолько моложе, — проговорила фигура, выходя на свет. Я удивлённо моргнул, смущённо глядя на высокого темнокожего мужчину, волосы которого поредели на макушке, но сильный подбородок покрывала аккуратная седая борода. На нём был отличный халат из бледно-голубого шёлка и тёмно-красного бархата, вышитый элегантными абстрактными золотыми стежками.

— Ты — король этих земель? — спросил я его. Он не носил короны, но, как я подумал, сложно предположить, что настолько явно богатый человек, который живёт не где-нибудь, а в башне, может быть кем-то менее, чем каким-либо принцем.

Бородатый мужчина нахмурил лоб, разглядывая моё лицо, в его ищущих глазах ясно светилось узнавание.

— Так значит, она, наконец, началась, — протянул он, и на его лице мелькнула улыбка. Теперь я видел, какое оно морщинистое, насколько отмечено печалью. Грусть впиталась в его черты, глубокие морщины окружали впалые глаза — это было лицо человека, долгое время не знавшего радости.

Я потряс головой от прокатившейся по мне волны замешательства. Ещё не прошло потрясение от исцеления Эйтлиша, а теперь я оказался в невозможном месте, разговаривая с человеком, который говорил одними загадками.

— Что началось? — спросил я, переводя взгляд на мир под башней. Она стояла на холме примерно в миле от картины одновременно знакомой и чужой. Гора была той же самой, хотя и без трещины в основании. Окружающий её город тянулся на многие мили во всех направлениях, и был намного больше и приятнее на вид, чем любой из тех, что я видел раньше или ожидал увидеть. Повсюду поднимались башни даже выше этой, отбрасывая тонкие тени на огромные замки и площади. Рисунок улиц выглядел смешанным: аккуратные прямые сетки граничили с более хаотичными извивистыми лабиринтами. От этого мой благоговейный ужас не стих, а наоборот усилился, поскольку я осознал, какой он огромный. Это был очень древний город, который столетиями процветал и расширялся. И внушительность всего этого была бы ещё более сокрушительной, если бы не многочисленные столпы дыма, поднимавшиеся везде, куда бы я ни посмотрел, и если бы не растущие кучки людей, заполнявшие улицы и парки. Их голоса вместе звучали настолько нестройно, что лучше всего это было бы описать как коллективный вопль. Ясно было, что я прибыл в момент кризисной ситуации.

Появилось чувство, что я смотрю на нечто уже виденное, несмотря на отличия, и причина нахлынула на меня волной понимания. Переведя взгляд на саму башню, я увидел прекрасный ровный камень без лиан и веток, но, без всяких сомнений, это была та старая башня, в которую несколько дней назад меня отвела Лилат.

— Наша первая и последняя встреча, — сказал бородач. Взглянув на него, я увидел ту же мелькнувшую на его губах улыбку, прежде чем он отвернулся. — Пойдём, — он поманил меня, и тень арки поглотила его. — Времени мало.

В плену неизвестности я колебался, бросив очередной ошеломлённый взгляд на город, и тут вдалеке эхом разнёсся оглушительный грохот. Мои глаза метнулись к огромному столпу дыма, который поднимался от извержения пламени, поглотившего один из прекрасных за́мков. Здание исчезло за секунды, языки пламени прожигали камень легко, как дерево, и звуки разрушения смешивались с хором завывающих голосов. Удивительным образом они звучали, скорее, как крики радости, чем паники или страдания.

— Быстрее, старый призрак! — резкий голос бородача пробил моё нездоровое изумление, и я последовал за ним в арку. Сначала внутреннее убранство показалось мне скрытым во мраке, пока глаза не проморгались от яркого света снаружи. Комнату я узнал немедленно. Пол, теперь без пыли, с пиктограммами, символизирующими весну и зиму. И явно эта комната была владениями писаря — вдоль изогнутых стен стояли книги, а на трёх отдельных кафедрах поджидали прикреплённые листы пергамента, лишь частично покрытые текстом. Моё внимание немедленно приковал ближайший, и я уставился на страницу в надежде просветления, но зашипел от разочарования, поскольку узрел письмо, которое мог узнать, но не прочитать.

— Каэритский… — сказал я, двигаясь от кафедры к кафедре. — Ты каэритский писарь.

— Нет, — нетерпеливо сказал бородач, который копался в груде пергаментов на столе из розового дерева в центре комнаты. — Я историк, как и говорил тебе прежде… — Его голос стих, и он невесело усмехнулся. — Чего, разумеется, ты не можешь знать.

— На тебе нет отметин, — сказал я, и подошёл к столу, пристально глядя на его лицо. Его тёмная кожа была покрыта морщинами, но на ней не было ни следа изменения цвета, каким выделялись все люди его народа.

Ответил он тихо, охваченный плохо контролируемым страхом, его глаза, смотревшие в мои, ярко сияли:

— Нет. Но, могу поспорить, скоро будут. А теперь… — он спешно закончил рыться в сложенных на столе документах и потянулся за чистым листом пергамента, — я практически уверен, что всё привёл в порядок. Когда мы говорили в прошлый раз, ты закончил рассказ на том, как тебя схватили в замке Дабос. Декин был мёртв, и тебя почти повесили…

— Стой! — Я поднял руку и пошатнулся от очередной волны удивления. Мне пришлось даже схватиться за стол, чтобы не упасть. Когда мои руки вцепились в твёрдое отполированное дерево, мне в голову пришла мысль: — Если я здесь призрак, то как я могу трогать предметы?

— Мы уже всё это проходили… — Голос бородача стих, он вздохнул и закрыл глаза, пытаясь совладать с собой. — На самом деле ты ничего не трогаешь, — терпеливо проговорил он. — Это твой разум думает, что трогаешь. Твоё сознание сейчас здесь, но твоё тело — нет.

Его тон мне показался несколько снисходительным, а терпение уже подходило к концу от абсолютной неестественности всего этого, и я набросился на бумаги, намереваясь их разбросать. Я почувствовал грубую ткань пергамента, сначала слабо, потом отчётливо, и мои пальцы скользнули сквозь пачку, никак на неё не повлияв.

— Видишь? — спросил хозяин комнаты, взяв перо, и обмакнул его в чернила. Потом сел прямо, расправил пергамент рукой и в предвкушении посмотрел на меня. — Декин умер, а тебя схватили. У меня есть всё, что случилось потом, но не то, что привело тебя туда.

Я посмотрел, как из-за дрожания его руки с кончика пера упала капля чернил.

— Откуда ты это знаешь? — сказал я.

Очередная капля испачкала страницу.

— Потому что ты сам мне это рассказал, — проскрежетал историк. — Откуда же ещё?

— Я раньше никогда тебя не видел. И никогда здесь не был… — Я замолчал оттого, что в голову пришла странная и очень важная мысль. — Ты знаешь, что со мной случилось. Ты знаешь мою жизнь от этого момента до…

— У нас нет времени, старый призрак! — Его взгляд на миг метнулся к балкону, когда из города донёсся очередной гром. — Расскажи мне начало своей истории, чтобы я мог отсюда убраться. Так много от этого зависит.

Я посмотрел ему в глаза. Они светились огнём, который я много раз видел — отчаянным, почти лихорадочным блеском человека, который не знает, переживёт ли он этот день. И всё же, вместо того, чтобы убежать, он остался только для того, чтобы записать слова призрака.

— Если тебе нужна моя история, — сказал я, — тогда сначала мне нужны ответы. — Ноздри историка раздувались, и впадины под скулами углубились, когда он стиснул зубы.

— Ты всегда предупреждал меня, что с молодым тобой придётся нелегко, — пробормотал он. — Спрашивай, только быстро.

Я склонил голову в сторону балкона.

— Что происходит с городом?

— То, о чём ты рассказывал. То, что я не в силах предотвратить.

— Загадки мне ни к чему. Говори прямо.

Он снова вздохнул и вздрогнул, когда от очередного грома задрожал пол.

— Падение, — сказал он. — Ваш народ назовёт его Бичом. Оно, наконец, началось. Когда ты впервые явился, столько лет назад, ты рассказал мне, предупредил о Падении. Я не поверил… — Он замолчал, закрыв глаза и качая головой. — Это неизбежная судьба для тех, кто считает себя мудрым — видеть полнейшее доказательство своей глупости.

Я его едва слушал, мою голову переполнила жуткая важность того, что он мне сказал. Я понял, что вернулся на балкон посмотреть на далёкую сцену растущего хаоса. Ещё больше зданий уже лежало в развалинах, горели усеянные деревьями улицы, голоса — то ли от паники, то ли от безумия — звучали ещё громче. С такого расстояния было не различить отдельных людей в бурлящей массе, заполнившей улицы, но я видел, что именно эта растущая толпа и сеяла весь хаос, поскольку пламя и разрушение следовали за ней.

«Всё будет в огне!». Слова из далёкого прошлого, произнесённые человеком, которого я считал обманутым дурачком. «Сплошная боль! Как уже было прежде, так же будет и снова, когда благодать Серафилей снова нас покинет…»

— Он на самом деле произошёл, — прошептал я, и голова вдруг наполнилась множеством дискуссий с Сильдой в Рудниках. Она всегда считала Бич всего лишь полезной метафорой. «Скорее всего, это было не одно событие», говорила она мне. «Я склоняюсь к теории, по которой то, что свитки называют Бичом, было объединением ужасных событий из прошлых веков. Эра войны, мора, наводнений и голода, которые за десятилетия или даже столетия уничтожили забытые королевства. На самом деле неважно, что это было, юный Элвин. Важно лишь то, что это означает».

— Ты ошибалась, дорогая учительница, — пробормотал я. В городе стало темно, поскольку небо уже настолько затянуло дымом, что вся картина стала тенистым кошмаром из красных языков пламени и кричащих душ. — Как ты ошибалась.

— Пожалуйста. — Я повернулся и увидел возле себя историка с умоляюще расширенными глазами. — Твоё завещание. Нам оно нужно. Со временем ты узнаешь зачем, но сейчас ты должен завершить рассказ.

Я ошеломлённо посмотрел на него и снова перевёл взгляд на бойню.

— Кто написал книгу? — С моих губ слетел визгливый смешок, который перерос во что-то более гортанное, насыщенное и долгое.

— Да ты и сочинил свою книгу, Элвин Писарь! — Глаза историка ярко полыхали от гнева. Он бы ударил меня, если бы мог. — Я всего лишь записал историю, которую ты диктовал. Теперь мы должны её закончить. Поскольку истории, чтобы в ней был смысл, нужно начало.

— Зачем? — Я указал на бушующий внизу кошмар. — Разве она остановит хоть что-то из этого?

— Нет. Но она станет семенем, которое позволит однажды моему народу вернуть утраченное, и станет ключом, который не даст этому повториться. Такую сделку я заключил с призраком много лет назад. Я знаю, что ты не помнишь, как давал мне слово, но всё равно я требую, чтобы ты его сдержал.

Услышав усиление шума, я посмотрел вниз и увидел, как бурлящая масса людей выплеснулась в предместья города. Их коллективный вой звучал ещё громче, и даже с такого расстояния ранил мой слух. В нём слышалась ярость и жестокий голод, развеявшие моё потрясение. Пускай я в этой башне — всего лишь призрак, но всё это несомненно происходило по-настоящему. Мой хозяин был прав: времени мало.

— Я должен узнать, чем это вызвано, — сказал я. — У моего народа есть… поверье, вера…

— Ковенант. — Он кивнул. — Ты рассказывал. Она абсурдна во многих отношениях, презренна в других, но в ней есть зерно истины. То, что вы называете Серафилями и Малицитами — их нескончаемая война принесла нам это. Это — правда.

— Серафили и Малициты. Они на самом деле существуют?

— Они не такие, какими их представляет ваш Ковенант, но да, все они даже слишком реальны. Я не могу объяснить дальше. — Он поднял руку, останавливая мой поток вопросов. — Достаточно сказать, что мир, который ты видишь, это всего лишь один аспект чего-то более… сложного. А что касается конкретной цепи событий, приведших к этому… — Он помедлил, печально взглянув на умирающий город под горой, — … Не могу ничего сказать, кроме того, что разлад и страдания — это всё равно что мясо для Малицитов. Если бы у меня было время, я бы поделился тем, что приведёт людей вашего времени к той же участи, но его у меня нет.

— Второй Бич, — сказал я, и внутри у меня формировался неприятный комок понимания. — Я рассказывал тебе о Втором Биче. Эвадина была права…

— Эвадина… — Его глаза снова полыхнули, но то, что он хотел сказать, заглушил самый громкий бум снаружи. Повернувшись, я увидел, как последняя из высоких башен падает на улицы, ставшие уже реками огня. Это убедило меня, что я уже повидал достаточно прошлого.

— Как я отсюда выбираюсь? — спросил я историка. Выражение его лица в ответ воплощало собой огорчённое непонимание.

— Ты появляешься, — сказал он, — рассказываешь фрагмент истории — не в нормальном хронологическом порядке, замечу, — а потом исчезаешь. — Он поднял дрожащие руки и беспомощно пожал плечами. — Вот и всё, что я знаю.

— Тогда приступим. — Я поспешил через арку, поманив его за собой. Глядя, как неуклюже он расставляет по столу перо, чернила и пергамент, я подумал, что вероятно это первый день в его жизни, когда он столкнулся с настоящей опасностью для жизни.

— Ты это переживёшь, — сказал я в надежде облегчить его смятение.

— Откуда ты знаешь?

— Книга. — Я указал на стопку бумаг. — Моё… завещание. Я его видел. Ты должен выжить, а иначе оно не существовало бы в моё время.

Он кивнул, сделал глубокий неровный вдох, а потом очень осторожно уселся на свой стул. Расправив пергамент рукавом прекрасного, но теперь испачканного халата, он макнул перо в чернила и посмотрел на меня в напряжённом ожидании.

— Как я понимаю, тебе не нужны неприятные детали моих лет в борделе, — сказал я.

Историк сдержал очередную нетерпеливую вспышку.

— Полагаю, о них достаточно просто упомянуть вскользь.

— Хорошо. Думаю, всё началось в день, когда мы подстерегли в засаде королевского гонца. Декину было нужно его донесение, и, чтобы получить его, мне требовалось убить человека. Мне всегда нравилось рассматривать деревья. Это успокаивало…

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

— ЛЖЕЦ! — с криком вернулся я в мир. От моего дыхания шёл пар, а потом лёгкие втянули холодный воздух. Я думал, что окажусь перед уродливой фигурой Эйтлиша, и потому удивлённо заморгал, увидев, что в моё лицо с тревогой вглядывается Лилат.

— Ты… вернулся? — неуверенным голосом спросила она.

— Где…? — начал я, но замолчал, снова увидев пар изо рта, и осознал всю глубину окружающего нас холода. Потом отвёл взгляд от Лилат и увидел обширную панораму гор, тянущихся во все стороны. Судя по тому, что я смотрел на их вершины, было ясно, что мы находились на внушительной высоте.

Некоторое время я ошеломлённо осматривал окружающие виды, растерянный от последних слов, которыми обменялся с каэритским историком — от которых рассердился на его обман. Хотя я знал его не больше часа, ясно было, что более старый я считал его своим другом. Поэтому ложь, которой он пытался меня запутать, ощущалась как предательство. Ещё неприятнее была уверенность, с которой он произносил свою ложь — как будто бы сообщал мне то, что я уже и так знаю. Моя способность распознавать обман никогда не была безупречной, поскольку некоторые обладают даром говорить неправду так, словно это святая истина. И всё же я прежде ещё ни разу не встречал более умелого обманщика, чем этот древний давно мёртвый писарь.

Чувствуя, как Лилат пытливо тыкает пальцем мне в грудь, я отбросил воспоминания.

— Как я сюда попал? — спросил я её.

— Ты шёл. — Сомнения исчезли с её лица, и она отодвинулась, чтобы пошевелить небольшой костерок возле широкого валуна. Потом засыпала травы в железный котелок, из которого в горный воздух поднимался аппетитный пар. — Он сказал, что ты не вспомнишь.

— Эйтлишь? Он так сказал?

— Да. — Лилат макнула в котелок деревянную ложку и попробовала содержимое, вытянув губы в предвкушении. — Теперь мы есть.

— Сколько? — спросил я, когда она передала мне миску с кроличьей похлёбкой.

— Три дня. — Она проглотила полную ложку своего варева и указала на мою миску. — Ты, наверное, голоден. Всё это время ты не ел, и не говорил.

На языке вертелись новые вопросы, но они тут же забылись, как только мой нос учуял запах предложенного, отчего в животе тут же требовательно заурчало. Я прикончил похлёбку за минуту или две, а потом выгреб себе остатки из котелка.

— Рулгарт? — спросил я, сунув в рот последние капли. — Мерик?

— Ушли с Эйтлишем. Я идти с тобой.

— Куда?

Она весело ухмыльнулась и кивнула мне за спину.

— Куда же ещё?

Проследив, куда она кивнула, я не увидел в ряду укрытых снегом пиков, но догадался, что мы направляемся на восток.

— Домой, — заключил я. — Он сказал тебе отвести меня домой.

— И не только. — В её голосе послышалась целенаправленная нотка и, увидев, как Лилат задержалась взглядом на восточных пиках, заметил тревогу, но ещё и решительность на её лице, которые говорили о тяжёлом бремени ответственности.

— Он отправил тебя на мою родину, чтобы выследить что-то, — сказал я. — Или кого-то. Мне можно узнать, о чём речь?

Лилат только улыбнулась и принялась чистить котелок.

— Скоро темно, — сказала она, убрав всё снаряжение в узелок. — Мы карабкаться. До этого перебраться через гору, или… — она пожала плечами и быстрым шагом направилась вверх по склону, — замёрзнуть и умереть.

— Я могу представить себе только одного человека, кого он попросил бы тебя отыскать, — сказал я, медленно двигаясь по узкому хребту и стараясь не смотреть в очевидно бездонные пропасти по обе стороны. Лилат не ответила, не отвлекаясь от своих гораздо более уверенных шагов по этому опасному мостику. Сюда, на это неровное лезвие мёрзлого гранита, соединявшего две горы, мы пришли вскоре после того, как свернули тем утром лагерь. По всей видимости, именно об этом переходе она и рассказывала, когда я планировал свой побег. С одного взгляда на его крутые склоны и затянутые облаками глубины я порадовался, что не поддался своему обычному инстинкту и не убежал из заключения. Попытка пройти этим путём зимой — даже если бы мне удалось отыскать его без проводника — стала бы самоубийственной.

— Доэнлишь не олень, её так просто не выследить, — продолжал я, и мой голос эхом разносился по склонам хребта. — Ты не найдёшь её, если она того не захочет.

— Ты хорошо её знаешь? — спросила Лилат, ловко перепрыгивая короткий промежуток между валунами. — Вы… друзья?

Это подняло вопрос, о котором раньше я не думал. А кем конкретно я был для Ведьмы в Мешке? И если уж на то пошло, то кем она была для меня? Наши встречи, несмотря на всю их важность, были краткими и немногочисленными. И всё же, я не мог отрицать фундаментальное чувство связи всякий раз, как думал о ней — инстинктивное знание, которое я ощущал с самого начала, но не мог описать до сих пор: наши судьбы переплетены.

— Пожалуй, друзья, — сказал я, стоя перед щелью, которую Лилат только что преодолела. В ширину она была всего в пару футов, и на меньшей высоте я бы даже не задумался, перепрыгивая её. А вот теперь предпочёл аккуратно спуститься в углубление между валунами. — Ты её знаешь? — спросил я, поднимаясь на другой стороне, и увидел, как Лилат стоит с утомлённо-терпеливым выражением лица, стараясь приноровиться к моей малодушной медлительности.

— Все каэриты знают о Доэнлишь, — сказала она, продолжив путь. — Но я её никогда не встречала. Улла встречала, много лет назад, когда была ещё девочкой. Она мало об этом говорит.

Я нахмурился, когда до меня дошло значение этих слов. Много лет назад…

— А сколько лет Улле?

Хотя альбермайнский у Лилат значительно улучшился благодаря моему наставничеству, попытки обучить её основам счёта оказались заметно менее успешными.

— Много, — сказала она, немного замедлившись, чтобы подумать, а потом остановилась и подняла руки передо мной, растопырив пальцы, чтобы показать число десять. — Мне вот столько. — Она сжала кулаки четыре раза, а потом подняла три пальца. — Улле намного больше.

Она нахмурилась, увидев, что я вытаращился на неё в полном недоумении.

— Что? Тебе сорок три года?

— «Год» это четыре сезона вместе?

Я кивнул.

— Тогда да. Сорок три.

Я-то думал, что эта юная женщина на несколько лет меня младше. Теперь же оказалось, что она старше более чем на десять лет. «Они стареют не так, как мы», подумал я, а в голове чередой мелькали все каэриты, которых я встречал. Улла выглядела старой, но была явно старше, чем я мог себе представить. И всё же она ещё девочкой встречала Ведьму в Мешке, а когда я наконец взглянул на её лицо под мешком, мне показалось, что та чуть старше меня.

— А сколько лет Доэнлишь? — спросил я у Лилат.

— Кто знает? Время иное для неё, и для Эйтлиша. Это из-за Ваэрит.

Ваэрит — сила, которая протекает через ткань мира. Сила, которая вырвала мой разум из тела и перебросила в прошлое. Её дары явно были многочисленными, и, как я теперь знал, переполняли кровь каэритского народа, давая им более долгую жизнь, а некоторым и несравненно более долгую. «Сколько лет она ходила по нашему королевству?», думал я. «И всё только ради того, чтобы найти меня?».

— Что он приказал тебе делать, когда найдёшь Доэнлишь? — спросил я и сурово посмотрел в глаза Лилат, показывая, что ожидаю ответа, даже если ей приказали не говорить. К счастью, этой частью миссии она поделилась, хотя и с неохотой, и кратко.

— Я передам ей послание, — сказала она, отворачиваясь, и ловко пошла дальше по гребню.

— Какое послание? — крикнул я ей вслед, но на этот раз она явно не собиралась ждать меня, и дальше мы пересекали гребень в молчании, которое длилось до следующего утра.

Ещё два дня периодически опасного карабканья и медленного продвижения по тревожно узким уступам вывели нас к желанным видам долин юго-западной Алундии. Весна добавила приятных черт лёгким изгибам полей — редких и невозделанных в предгорьях, но упорядоченных в огороженные и ступенчатые виноградники и фермы там, где они исчезали за далёким горизонтом.

— Что случилось с этими землями? — спросила Лилат. Мы стояли на крутом утёсе под одним из невысоких пиков. К северу я видел совершенно величественный Сермонт — вершина огромного пика бороздила облака. Из этого я заключил, что мы находимся в нескольких милях от места, откуда лавина, вызванная вероломным Отрубом, протащила меня через границу.

— Люди, — ответил я, направившись по утёсу. Он широкой аркой опускался до предгорья, и мне хотелось сойти с этих склонов до наступления темноты.

— Мы с ними скоро встретимся? — спросила она, следуя за мной. — С твоими людьми? — Я понял, что она оживилась от перспективы попрактиковаться в альбермайнском с кем-то, кроме меня.

— Если поблизости кто-нибудь остался, — пробормотал я, бросая осторожные взгляды на долину впереди. — Когда встретимся, не говори ничего, и держи лук под рукой.

— Люди здесь твои враги?

— Некоторые. Здесь была война. А может, и до сих пор идёт.

— Война из-за чего?

— Из-за веры, земли… жадности. Как обычно.

— Значит, сюда пришли плохие, и вы с ними сражались? Вы победили?

Я помолчал, оглянувшись на неё с выражением, которое, как мне казалось, должно было отражать угрюмую молчаливость самой Лилат, которой она отвечала мне, когда я расспрашивал её о её миссии. Мне должно было польстить, что она выставляет меня в героической роли, но вместо этого её слова вызвали иррациональное возмущение. Даже когда я был настоящим злодеем, мантия героя мне не нравилась.

— Мои люди… моя рота пришла сюда сражаться с людьми этих земель. И да, мы победили.

Той ночью мы разбили лагерь на лесистом склоне в нескольких милях от подножия гор, не встретив ни души за целый день путешествия. Я заметил лишь одно здание — разрушенный сарай, забитый гнилой репой. Повреждения выглядели старыми, так что он мог быть заброшенным, но содержимое говорило о собранном, но несъеденном урожае. Весь день во мне нарастало напряжение, охватившее меня, когда мы спустились с горы. Оно раздражало тем, как напрягало плечи и навостряло глаз на воображаемые угрозы, но ещё успокаивало своей привычностью. Я понял, что именно так я и жил большую часть жизни, будь то разбойником или солдатом. А ещё понял, что среди каэритов это чувство у меня стихло, и теперь я раздумывал, почему.

«В тех землях царил мир», напомнил я себе во время беспокойного бдения, когда первым сидел на страже, а Лилат спала. «А здесь — нет».

На следующий день мы нашли повешенного. Он тихонько покачивался кругами над широкой полосой дороги, по которой мы шли большую часть дня. Его труп, связанный по рукам и ногам, висел на толстой ветке высокой сосны, и, когда он качался, верёвка вокруг шеи потрескивала. Судя по раздутому телу и бледности кожи, я решил, что он мёртв уже дня три. Мало что можно было различить по лицу, поскольку смерть обычно лишает отличительных черт, но его простая добротная одежда выдавала в нём представителя алундийского крестьянства. Больший интерес представляла деревянная табличка на шее, на которой горящей свечой выжгли буквы.

— Что означают эти слова? — спросила Лилат, после того, как я некоторое время молча смотрел на мертвеца.

— Они гласят: «Я отрицал Воскрешение Помазанной Леди».

— Помазанная Леди? Она… королева здесь? — Мои попытки обучить Лилат сложностям альбермайнского общества лишь частично увенчались успехом, поскольку ей явно не удавалось полностью осознать понятие о разделении классов аристократов и керлов. А вот концепцию королей и королев оказалось понять легче, поскольку они фигурировали в старых каэритских легендах.

— Нет, — сказал я. — Но этой женщине я служу. — Я оглянулся и заметил недалеко у дороги приличный ствол упавшего дерева. — Помоги мне с этим.

— Это сделала женщина, которой ты служишь? — осведомилась Лилат, когда мы перетаскивали тяжёлую колоду под тело.

— Она бы не стала. — Я вспрыгнул на ствол и, подёргав плохо пахнущий труп, вытащил нож, чтобы перепилить верёвку на его шее. — Но, наверное, кто-то подумал, что она бы этого хотела.

Мы, как могли, похоронили бедолагу, завалив его камнями и землёй, к недоумению Лилат.

— Каэриты не хоронят своих мертвецов? — спросил я, поняв, что за всю зиму в её деревне я ни разу не видел похорон.

— Мертвецы — это наш дар лесу, — сказала она, покачав головой. — От леса мы берём добычу, древесину и другие вещи. И в знак признательности отдаём наших мертвецов в пищу. Это и печально, и радостно.

Я бросил последний взгляд на опухшее серое лицо повешенного, отметив глубокие морщины вокруг его глаз. Значит, старик, который остался один и без защиты, а все помладше были убиты или разбежались.

— Счастливого тебе пути через Порталы, дедушка, — вздохнул я, бросая дёрн на его безжизненное лицо.

Я питал некоторые надежды на то, что больше трупов нам не встретится, но вскоре они неизбежно развеялись. Ещё до полудня мы наткнулись ещё на четырёх повешенных — троих мужчин и одну женщину, и все были украшены такой же табличкой, провозглашавшей кощунство против Помазанной Леди. Мы их срезали и решили последовать каэритскому обычаю, просто положив среди деревьев. Когда очередные жертвы стали отмечать каждую следующую милю, я сказал Лилат оставить их как есть, кроме последнего, на которого мы наткнулись прямо перед наступлением темноты.

Убийцы повесили его высоко на старом дубе, маленькое тело качалось среди тёмных веток. Я бы его и не заметил, но у Лилат глаз был острее. Она бросила мне свой лук и быстро взобралась по широкому стволу дуба, по веткам, и срезала парня. Не желая, чтобы его труп грохнулся об землю, я его поймал. Он умер недавно, но его маленькое личико опухло из-за того, как он умер, выпученные глаза выделялись на фоне бледной кожи с чёрными венами. У того, кто это сделал, явно кончились таблички, поскольку слово «еретик» вырезали у него на лбу. Судя по количеству засохшей крови, это сделали до повешения. По моим оценкам парню было не больше десяти лет.

— Следы, — хриплым голосом сказал я Лилат, когда она спустилась с дуба. Она без лишних слов принялась за дело, и её несравненные глаза очень быстро отыскали след нашей добычи.

— Сначала похороним его, — сказал я и потащил парнишку в лес.

— Ты убивала когда-нибудь мужчину или женщину?

Во время охоты лицо Лилат принимало сосредоточенное выражение охотника за работой, а её глаза блестели от бурлящего гнева, которого раньше я не видел. А теперь, когда мы сидели в кустах на окраине деревеньки, блеск уже был не таким ярким. Мы много раз тренировались, и в её отваге я не сомневался, но и она, и я отлично знали, что это будет её первое испытание в настоящей битве.

Из деревни доносились громкие голоса, перед большим костром, полыхавшим в центре кучки домов мелькало по меньшей мере полдюжины силуэтов. Шесть человек — это много, но меня успокоил знакомый, хриплый тон тех голосов. «Пьяных убивать легче».

Лилат покачала головой, и на её овальном лице шевельнулся отсвет от костра.

— Это не олень, и не медведь, или кого ты ещё убивала, — сказал я ей, переходя на корявый каэритский. Важно было, чтобы она меня поняла. — Если собираемся это сделать, мне нужно знать, что ты сможешь.

Вместо ответа она от меня отвернулась, сжав свой лук, и провела пальцами по оперению стрелы, которую уже наставила на тетиву.

— Оставайся здесь, — сказал я, поднимаясь из-за кустов. — Поймёшь, когда будет пора. — Я думал было сказать ей на прощание, чтобы не пустила случайно стрелу мне в задницу, но этой ночью мне было совсем до шуток. И к тому же я знал, что она никогда не промахивалась.

Возлюбленный читатель, тебе может показаться, что выйти в лагерь смертоносных людей, вооружившись лишь охотничьим ножом — это проявление исключительной отваги. Но разбойники с малых лет учатся оценивать преимущества. Большинство из них маленькие, и несведущие их даже не заметят, но если применить все преимущества вместе, то они могут склонить казалось бы невозможные шансы в нужную сторону. Для начала эти люди были пьяны. А ещё я знал, что они ослеплены чувством собственной силы, поскольку много дней применяли её против тех, кто не мог сопротивляться. Такое неизбежно ведёт к самонадеянности, доказательством чему служило то, что они не позаботились поставить часовых. И наконец, эти будущие мертвецы считали, что я на их стороне.

— Привет лагерю! — выкрикнул я, подходя с южной окраины деревни. Естественно, моё появление вызвало волнение, пьяная пирушка тут же стихла. Я услышал звон упавших бутылок — это люди бросились поднимать оружие. Бросив взгляд на дома, я увидел разбитые двери и разбросанную утварь. Из одного проёма торчала пара безжизненных ног — женских ног, голых и окровавленных на бёдрах. Подойдя ближе к мужикам у костра, я обрадовался, увидев, что ни у кого нет арбалета. Но моя уверенность немного пошатнулась, когда стало ясно, что я обсчитался — их тут было восемь, а не шесть. И всё же, все они выглядели приятно нетрезвыми, а землю, окружавшую костёр из переломанной мебели, обильно усеивали брошенные винные бутылки. Ближайшие ко мне люди, шатаясь, выстроились в нестройную шеренгу, и смотрели пустыми глазами на приближавшегося незнакомца скорее с подозрением, чем с тревогой.

— Хватит, — буркнул один — крепкий парень с впечатляющей гривой косматых волос. Он держался несколько по-солдатски, сжимал в руке топорик, а его широкий торс закрывала неухоженная бригантина, сильно покрытая пятнами. — Чё ты за хуй? — крикнул он, размахивая топориком, когда я подошёл ближе.

— Капитан Элвин Писарь из роты Ковенанта, — сказал я, продолжая неспешно приближаться. — А ты чё за хуй?

— Капитан Писарь мёртв, — сказал один из спутников крепкого парняги. Этот был куда меньше, с острым лицом и недавно зажившим шрамом от лба до подбородка. Секач в его руках был значительно выше него самого. Во мне вскипело солдатское презрение оттого, что он даже не очистил лезвие оружия от крови. — Убит в славном поединке с еретиком Рулгартом Колсаром, — продолжал он. — Мы своими ушами слышали проповедь Помазанной Леди об этом. Она там рыдала и всё такое.

Все остальные согласно зашептались, свет костра заблестел на мечах и топорах в их руках, и начали раздаваться призывы к насилию.

— Нет, — сказал голос с другой стороны костра, — Это он, точняк.

Сначала я решил, что на человеке, который вышел вперёд, надета какая-то маска, настолько неправильными выглядели черты его лица. Его нос был таким приплюснутым, что, казалось, он вплавлен в его лицо, а на верхней губе виднелось пятно кожи от шрама, получившегося от плохо сшитой серьёзной раны. При разговоре он сверкал неровными зубами, как у рыбы, а слова скрежетали гнусаво и вылетали вместе с брызгами слюны.

— Имел честь служить под его началом при Хайсале, — сказал он, растягивая изуродованные губы в ужасную пародию на улыбку. — Иль не припоминаете, капитан?

Так значит, тут у нас потенциальный мятежник с неосторожным ртом, тот самый, с которым Эймонд мучил покалеченного алундийца. Он, как и грубиян с топориком, носил бригантину из клёпаной стёганки, густо перепачканную вином и кровью. Удар латной перчаткой по лицу явно не умерил жестокие наклонности этого человека. А ещё он выглядел значительно менее пьяным, чем его товарищи, и потому я направился к нему.

— Помню, — сказал я, бросая короткий взгляд на остальных. — А ещё помню, как уволил тебя со службы Ковенанту. Отсюда вопрос: кому вы служите теперь?

— Помазанной Леди, конечно. — Плосконосый растянул улыбку, открыв ещё больше неровных зубов, потом поднял кулак и обернулся к спутникам: — Так ведь, парни?

Все ответили с пылкой, хоть и пьяной готовностью, скрипуче выкрикнув хорошо известный мне клич:

— Бьёмся за Леди! Живём за Леди! Умрём за Леди!

— И всё же, я не вижу флага, — заметил я, остановившись на тщательно рассчитанном расстоянии от плосконосого.

— Тем, кто идёт за дело Леди, не нужен никакой флаг, — ответил он, и улыбка соскочила с изуродованных губ, а в его взгляд закралась определённая осторожность. — Я сам это слышал от неё. Вы, капитан, может меня и уволили, только вот она — нет. На её проповедях всем рады, и нельзя отрицать истинность её миссии.

— Её миссии? — Я развернулся, переводя взгляд с одного разграбленного дома на другой. — Так значит, это она вас направила?

— Да! — в гнусавом подтверждении этого парня чувствовалась ярость, сказавшая мне, что на убийства и грабёж он пошёл не только по низменным мотивам. — По правде её! По слову её!

— Правда её! Слово её! — нестройно, но восторженно-громко повторили остальные. Этого я прежде не слышал, но с удручающей ясностью понял, что слышу не в последний раз. Догматичные призывы, как чума — легко распространяются и тяжело искореняются.

— Где в последний раз вы её слышали? — спросил я, начиная осторожно готовиться, надеясь, что Плосконосый не заметит. Справа на ремне у него висел кинжал, а на левом — ножны с мечом. Ярко блестело медное навершие меча, а значит, это рыцарское оружие, наверное, награбленное в Хайсале.

— Помазанная Леди путешествует во все уголки этих земель, — сказал Плосконосый. Его голос теперь звучал намного тише, а осторожность в его прищуренных глазах сменилась открытой подозрительностью. Я нередко видел, что у жестоких от природы острое чувство опасности. — Несёт слово своё в уши еретикам в надежде, что они услышат его правду. Некоторые слышат, а большинство — нет. — Он взмахнул рукой в сторону разграбленных домов, где несомненно лежали и другие трупы. — Кто отрицает её слово, пускай и не ждёт ничего иного, ибо так они помогают Малицитам и ещё сильнее приближают Второй Бич.

— Его каждое злодеяние приближает. — Я кратко окинул банду в последний раз, запомнив положение каждого, а потом снова сосредоточился на Плосконосом. Думал было спросить, как его зовут, но решил, что не хочу помнить его имя.

— Неплохой клинок, — сказал я, кивая на меч у него на поясе и добавил голосу командирских ноток: — Как видишь, у меня сейчас меча нет. Так что отдай мне свой.

Если бы Плосконосый был разбойником, то он бы понял, что настало время насилия. На прямой вызов с требованием подчиниться нужен жестокий и немедленный ответ. Но, несмотря на всё веселье недавних грабежей и убийств, этот человек не очень давно был злодеем и потому реагировал в точности как я и ожидал: он не вытащил меч, а поднёс левую к навершию, защищая собственность. Разбойники, чтобы получить преимущество, перекидываются словами перед тем, как начать махать клинками, и он дал мне такое преимущество, позволив подойти так близко.

Он открыл рот, чтобы высказать какое-то возражение, которое уже навсегда утрачено для потомства, поскольку я с детства учился сокращать дистанцию до человека, которого мне надо убить. А ещё долгие часы побоев от опытных рук Рулгарта сделали меня быстрее прежнего. Поэтому я так и не услышал последнее и конечно же невежливое высказывание. Его глаза потрясённо расширились и, надо отдать ему должное, он умудрился положить правую руку на меч, прежде чем мой нож рубанул ему по кадыку. Я схватил его за плечо и держал, отводя дёргавшиеся руки, пока не вытащил меч из его ножен. И, разворачиваясь к остальным, услышал, как в воздухе просвистели две стрелы.

Лилат с умом выбирала мишени, вонзив одну стрелу в глаз грубияна с топором, а вторую — в высокую фигуру на другой стороне костра. Высокий упал тут же, а вот человек с топором остался на ногах и ковылял, кривя залитые слюной губы и всё пытаясь что-то сказать. Его спутники стояли и таращились, одинаково выпучив глаза от потрясения. Странная уродливость его кончины явно настолько их завораживала, что они глазели на него, вместо того, чтобы поднять оружие на смертоносного капитана, который только что завладел мечом.

Следующим я срубил остролицего с секачом. На нём не было бригантины или другой защиты, и меч легко вонзился ему в плечо. Я вогнал его достаточно глубоко для смертельного удара, а потом пинком отбросил тело прочь. Остальные злодеи наконец-то начали реагировать, и опьянение заставило их сопротивляться, вместо более разумного выхода — просто убежать в ночь.

Коренастый мужик с румяным лицом, потемневшим от ярости, бросился на меня с фальшионом. Я одним движением шагнул в сторону и парировал выпад, а потом хлестнул мечом ему по ногам. Он, задёргавшись, упал, а другой парняга с парой длинных ножей в руках в исступлении метнулся вперёд. Я качнулся в сторону от мелькающих клинков и сдвинулся влево, вынудив его — рычащего и колющего воздух — следовать за мной. Он сместился, высветив себя на фоне пылающего костра, и сделался отличной мишенью для следующей стрелы Лилат, которая попала ему в левую ягодицу, резко оборвав исступлённую атаку. Он остановился, бросив ножи, и схватился за стрелу — бесполезное занятие, поскольку добился этим только второй стрелы в рот. Его голова дёрнулась назад, потом вперёд, и он рухнул в костёр, взметнув в ночное небо облако искр.

Возле грубияна, который по-прежнему шатался и что-то мычал, на ногах остались только двое — самые молодые, судя по безбородым перепуганным лицам. Я бы пожалел их, если бы не знал наверняка, что уж они-то никого не жалели, когда грабили эту деревню. Один из разинувших рот юнцов явно был умнее другого, поскольку он побежал, хоть и не очень далеко, пока во мраке не пронеслась стрела Лилат и не проткнула его со спины. Второй бросил своё оружие — ржавый топор дровосека с лезвием в зазубринах, — и упал на колени, таращась на меня с неприкрытой мольбой.

— Малодушный… долбоёб! — прохрипел красномордый на земле, безуспешно пытаясь подняться на покалеченных и кровоточащих ногах. — Эта сволочь всё равно тебя убьёт! — Он крутанулся и смог дотянуться до своего упавшего фальшиона. — Так бы хоть умер в бою…

Я встал ему на спину и прикончил его ударом в основание черепа. Услышав свистящий голос, я поднял глаза и увидел человека с топором, который со стрелой в глазу ковылял в мою сторону.

— Порталы… — пробулькал он. В слюне, капавшей с его подбородка, уже виднелась кровь. — Леди обещала…

— Уж конечно, обещала, — сказал я и подошёл, чтобы нанести удар милосердия ему в шею. Однако, прежде чем я успел ударить, он рухнул ничком на землю, стрела при падении пробила череп насквозь, и он к счастью умолк.

— Капитан, прошу, — сказал коленопреклонённый парень с умоляющим выражением на лице и слезами на глазах. — Я ничего не делал. Пришёл на маяк Леди. Как и все мы. Когда война на севере закончилась, мы пошли за ней, но оказалось ей больше не нужны солдаты…

— Захлопни пасть, — сказал я ему, и он тут же послушался, и продолжал умоляюще таращиться на меня, пока не появилась Лилат, и при виде её он перепуганно всхлипнул. Она вышла из тени с другой стороны костра и двигалась от трупа к трупу. Все сомнения, какие только у меня оставались в отношении её пригодности к жизни воина, развеялись при виде того, как она без малейших колебаний погружает нож в каждое тело.

— Помазанная Леди, — сказал я парню. — Где она?

— В последний раз я видел, как она ехала на север, капитан. В свой замок, как мы слышали.

— То есть в замок Уолверн?

Он закивал.

— Теперь его называют Оплот Мученицы. Король отдал его ей в награду вместе с землями вокруг.

Я кивнул. Это имело смысл, и я не видел лжи на его губах.

— Она правда отправила вас на это? — спросил я, и он содрогнулся. Он бы, наверное, убежал, если бы сзади не появилась Лилат с окровавленным ножом в руке.

— Вот конкретно таких приказов она не отдавала, — промямлил парень. — Но её проповеди… они стали такими сердитыми. Кабы вы её слышали, то знали бы, как распаляют они народ на что-то ужасное. А что она сделала с другими мятежниками…

— Что за другие мятежники?

— Был там городок на юге, у побережья. Вроде как Мёрсвел назывался. Когда Леди привела роту к его воротам, они заперлись и выставили на стены головы истинно верующих. Говорят, Леди сожгла всё то место. Никого не осталось.

Я подошёл ближе, уставившись в его залитые слезами глаза.

— Ты сам это видел?

— Нет… — зашептал он, тряся головой. — Но потом видел пепел. Больше ничего не осталось. Вот почему, понимаете? Вот почему они думали, что всё это позволено…

— Они, но не ты, да? Мы нашли недалеко отсюда повешенного на дереве мальчика лет десяти от роду. Видимо это тоже всё они?

Его голова безумно затряслась.

— Клянусь, я тут ни при чём! Клянусь своей ёбаной матерью!

На этот раз я услышал ложь, хоть и щедро сдобренную отчаянным чувством вины. Он в полной мере поучаствовал в тех ужасах, что творила эта шайка в этой долине. Впрочем, я также не сомневался в его утверждении, что его друзья убили бы его, если бы он к ним не присоединился. Глядя в его немигающие отчаянные глаза, я вспоминал свою детскую преданность Декину, порождённую ужасом в той же мере, что и уважением или признательностью. Если бы он отправил меня резать керлов, то я наверняка бы послушался. Хотя Декин никогда бы такого приказа не отдал: у убитых крестьян много не наворуешь.

— Исчезни, — сказал я, отступая назад, и дёрнул головой на темноту за домами. — Расскажи о том, что здесь случилось, каждому подонку, которого встретишь. И, мальчик, — моя рука опустилась ему на плечо и крепко сжала, вызвав с его губ поток перепуганных благодарностей, — хорошо, если я больше никогда в жизни не увижу твою бесполезную рожу.

Лилат насмешливо смотрела, как юнец убежал во тьму.

— Почему этих, но не его? — спросила она, пнув по ноге мёртвого топорщика.

— Те, кто служит Помазанной Леди, знают цену милосердию. — Слова даже на мой слух показались пустыми, словно у старика, который бормочет старую шутку, давно решив, что она несмешная. Я отошёл, задевая сапогами пустые бутылки из-под вина. — Мне нужно выпить. Эти ублюдки наверняка что-нибудь оставили.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Вино наверняка было хорошего урожая. Настолько хорошего, что убитые владельцы спрятали его в подвале своего дровяника. И всё же мне оно на вкус казалось уксусом, когда я смотрел, как злодеи горят в собственном костре. Я уже много месяцев не напивался, а теперь желанное забытье оказалось недостижимым. После первых нескольких глотков искомое онемение никак не приходило, и я передал бутылку Лилат.

— Плоды герцогства Алундийского, — сказал я, глядя, как она подозрительно нюхает содержимое. — Наслаждайся.

От первого глотка она нахмурилась, но явно сочла вино достаточно приятным и бутылку не отпустила. Внешне её никак не заботило то, что она сейчас сделала, но её передёрнуло от громкого треска дров, свалившихся в костре с трупами.

— Ты был прав, — проговорила она, глядя, как языки пламени лижут тела. — Не как оленя.

— Ты хорошо справилась, — сказал я, натянуто улыбнувшись. — Настоящая таолишь.

Комплимент ничуть не разгладил её нахмуренный лоб, и она не отрывала глаз от горевших злодеев.

— На войне всегда так?

— Более или менее. Симпатичного мало, да?

Она покачала головой и отхлебнула из бутылки.

— Каэриты наверняка воюют, — сказал я, поняв, что раньше этот вопрос не всплывал. — А иначе зачем им воины?

— Есть… — она запнулась, подыскивая правильное слово, и, не найдя, остановилась на неуклюжем переводе: — плохие люди на кораблях. Они приходят с юга, где каэритские земли встречаются с морем. Таолишь сражаются с ними, и те не возвращаются много лет. Но всегда возвращаются, когда память стирается.

— Так вы сражаетесь с налётчиками, и никогда друг с другом?

Этот вопрос сильно озадачил Лилат, ей явно сложно было осознать саму мысль о вражде между каэритами.

— Да, — просто ответила она после долгого раздумья. Потом снова отхлебнула, и на её губах появилась чуть пьяная улыбка. — Хорошие плоды.

— Многие мои соотечественники согласились бы.

Я погрузился в молчание, созерцая огонь и его жуткое топливо. Со временем пламя пожрало их одежду и наполнило воздух знакомой мясной вонью, от которой мне пришлось закрыть нос плащом. Я заметил, что мой взгляд то и дело возвращается на запад, туда, где на фоне звёздного неба высилась громада Сермонта. Я только попробовал на вкус земли за ней — как Лилат лишь пригубила чуть-чуть вина. Но, как и она, я не мог отрицать, что хочу ещё.

— Знаешь, всё это должно было закончиться, — сказал я, указывая на разрушенную деревню. — Мы завершили одну войну и добились победы, которая, несомненно, означала мир на последующие десятилетия. А на деле нас отправили на север, сражаться в новой. — Я невесело усмехнулся. — Мы проиграли, и когда вернулись назад, нас отправили сюда, сражаться на очередной войне. Помазанная Леди проповедует мир, куда бы ни отправилась, но война всегда следует за ней по пятам.

— Ты можешь вернуться. — Я повернулся и увидел, что Лилат искренне и сочувственно смотрит на меня. — Каэриты теперь тебя знают. Не убьют.

— Может и не убьют. Но вряд ли Улле или Эйтлишу понравится моё присутствие. И к тому же… — я поднял свой новообретённый меч встал на ноги, почувствовав тошноту от вони от костра, — мне нужно написать книгу. Пошли, разобьём лагерь дальше по дороге.

Забравшись на гребень к югу от замка Уолверн, я увидел, что старая груда камней изменилась до неузнаваемости. Стены и башню покрывала плотная паутина строительных лесов, с которых доносилась постоянная какофония от многочисленных каменщиков и плотников за работой. Всю территорию окружал высокий деревянный частокол протяжённостью по меньшей мере в четверть мили. По дорожке, которая с моего прошлого визита выросла в настоящую дорогу, приезжали и уезжали телеги.

— Оплот Мученицы, — тихо сказал я, переводя взгляд с трудившихся работяг на окружающие холмы, где работало ещё больше ремесленников. На хребте к востоку теперь красовалась высокая башня, законченная недавно, судя по отсутствию лесов, а по всем остальным направлениям компаса строились ещё три. Кто бы ни возглавлял перестройку этого некогда уязвимого места, он явно не собирался позволять вражеским силам в будущем прибыть незамеченными.

— Так это и есть за́мок? — с сомнением нахмурилась Лилат, осматривая это место. По части фортификации каэриты мало чем могли похвастаться, и до сих пор на нашем пути на север примеров нам не попалось. Я всячески старался избегать любых мест, где можно встретить людей в больших количествах. В пограничных землях хватало свидетельств земли в беде — разорённые деревни стали обычным делом, повсюду было полно трупов, в том числе и того юноши, которого я оставил в живых той первой ночью. Через три дня мы нашли его, разрубленного от паха до горла и пригвождённого к полу разрушенного святилища. Не знаю, поймали его мстительные алундийцы или другие набожные бандиты. И я не поддался искушению заставить Лилат выследить убийц парня. Ясно было, что если бы мы задерживались, чтобы вершить правосудие за каждое злодеяние, то наше путешествие по этим землям стало бы поистине долгим.

По мере нашего продвижения на север признаки розни становились всё менее явными. Мы держались подальше от дорог и полагались на умения Лилат по части еды. Мы даже прошли мимо нескольких разрушенных святилищ мучеников, которые уже начали восстанавливать. У каждого имелась приличная охрана, скорее всего из роты Ковенанта, как я понял, хотя и не поддавался желанию представиться. Мне хотелось, чтобы Эвадина не знала о моём прибытии, когда я посмотрю ей в лицо. У меня имелись вопросы, а ложь труднее говорить в минуты удивления.

— Он был старым, — наконец ответил я Лилат. — А теперь он… возрождён.

Услышав хор тревожных криков от ближайшей наполовину построенной башни, я увидел, как около полудюжины солдат быстро похватали оружие и побежали к нам. Здоровенный парень у них во главе резко остановился, увидев моё лицо. За его спиной лишь пара солдат были ветеранами и продемонстрировали схожее потрясение — их товарищи нерешительно косились на них, а один даже поднял на меня алебарду:

— Это не свободная земля! — прорычал он, приближаясь. — Назовите зачем вы здесь…

Здоровенный мужик сильным шлепком по голове остановил этот вызов.

— Попридержи язык, тупица! — он повернулся ко мне и поклонился с извинениями. — Капитан… я… мы думали…

— Сержант-кастелян Эстрик, — оборвал я его, избавляя от произнесения формальностей. — Рад вас видеть. — Я кивнул в сторону за́мка. — Вижу, вы времени зря не теряли.

Он поднял голову, улыбаясь от облегчения, поскольку разговоры о зданиях всегда были для него самой удобной темой.

— Леди дала мне полную свободу действий по составлению проекта, — сказал он. — За́мок Уолверн останется всего лишь тенью Оплота Мученицы. А со всеми деньгами, что выдал король, думаю, мы уже к зиме по большей части закончим. Для меня честь построить ей за́мок, который будет никогда не взять.

— Не сомневаюсь. Леди в своих покоях?

— Да. — Эстрик с явным любопытством стрельнул глазами на Лилат, но — осмотрительная душа — не задал никаких вопросов. — Мы вас проводим…

— Не нужно. — Я пошёл по склону, дёрнув головой, чтобы Лилат шла за мной. — Уверен, у вас много работы. Надеюсь скоро услышать полный отчёт о ваших планах.

Я слышал, как солдаты перешёптывались, пока мы поднимались на хребет: «Он же вроде помер…», «Леди сказала, что проследит, чтобы его сделали мучеником…», «Значит, он тоже Воскресший?»

Такие разговоры омрачали моё настроение, пока мы шли по равнине до частокола. Похоже, моя предполагаемая кончина стала предметом невероятной легенды, что было и понятно. А вот разговоры о том, чтобы сделать меня мучеником, определённо были не из тех, которые я бы понимал или приветствовал.

— Помнишь, что я рассказывал о лжи? — спросил я Лилат, когда мы подошли к воротам частокола.

— Вы тут лжёте постоянно, — ответила она. Среди каэритов нечестность встречалась, но навлекала на лжеца гораздо большее клеймо, чем здесь.

— Да, — сказал я. — И я собираюсь лгать ещё больше. И ради нас обоих, лучше тебе не говорить, ну, ничего.

— Ничего?

— Да. Совсем ничего. Насколько им известно, ты на их языке не разговариваешь. Это для твоей же защиты. — Я не добавил, что ещё это может оказаться выгодным, поскольку люди с радостью вываливают кучу всякого интересного перед теми, кто, как они думают, не в состоянии ничего понять.

К счастью, на воротах стояли в основном ветераны, которые пропустили нас без помех, помимо нескольких раздражающе-восхищённых комментариев.

— Поистине, Серафили благословили нашу роту, капитан! — выкрикнула серьёзная девушка, которую я помнил по проходу через брешь Хайсала. — Вернули нам вас для грядущих битв!

Приём, который нам устроили на входе в замок, вышел ещё более ошеломляющим, и я пожалел, что не смог пробраться сюда как-то незаметно. Солдаты роняли инструменты, бросали дела и таращились на воскресшего капитана, который прошёл через ворота вместе с каэриткой, подумать только. Вскоре воздух заполнили сердечные приветствия, многие салютовали или кланялись, а некоторые нарушали обычаи, хлопая меня по плечу.

— Я надеялся… — Эймонд был среди первых в толпе вокруг меня, качал от изумления головой и говорил приглушённым голосом. — Но нам сказали, что надежды уже нет. Это чудо…

— Нет, — оборвал я и подошёл, чтобы крепко положить руку ему на шею. — Всего лишь слепая удача, и, — добавил я, бросив взгляд на Лилат, которая напряжённо стояла поблизости и неуверенно смотрела на всё вокруг, — добрая помощь.

Мне оставалось только резко выдохнуть, когда через толпу проскользнула маленькая фигура и яростно сжала меня в объятьях. Эйн ненадолго уткнулась головой мне в грудь, крепко зажмурив глаза, а потом отпрянула и стукнула кулаком по плечу.

— Больше не умирай! — приказала она, а потом ударила ещё раз, сильнее, теперь уже точно оставив синяк. — Мне не понравилось.

— Мне тоже было не до смеха. — Я обнял её в ответ, а потом выпустил, услышав, как прозвенел знакомый резкий голос:

— А ну-ка дайте капитану немного места. — Окружающая толпа отступила, и вперёд протолкался человек в доспехах. Осматривая мой потрёпанный наряд, Уилхем удивил меня тёплой улыбкой, и его взгляд остановился на мече на моём поясе. — Новый. Свой-то потерял?

— Сложно держаться за меч, когда катишься с горы.

Он коротко усмехнулся, а потом задал более серьёзный и ожидаемый вопрос:

— Рулгарт. Ты его убил?

Я покачал головой.

— Его убили снег и лёд с целого склона горы. Я видел тело. Боюсь, от него немного осталось.

— Хорошо. Может, это положит конец всему дерьму, которое алундийцы извергают о возвращении Праведного Меча, хотя вряд ли.

— Праведного Меча?

— Так они теперь называют Рулгарта. Послушать все байки, так можно подумать, будто он на самом деле победил в войне, а потом любезно решил отправиться на экскурсию. По легенде однажды он вернётся и перережет всех чужаков-еретиков.

— Нет. Этого он делать не будет. — В то время я не считал это ложью. Хотя мне и не довелось попрощаться с Рулгартом, но на меня произвёл глубокое впечатление последний взгляд на него, когда он разглядывал меч, подаренный ему Эйтлишем. Интуиция подсказывала мне, что некогда мстительный человек, которого я оставил по ту сторону гор, уже исчез, или, по крайней мере, преобразился. Ваалишь, так его назвал Эйтлишь. «Мастер меча», и я чувствовал, что этот титул наставил Рулгарта на новый путь, который вряд ли в каком-либо скором времени приведёт его в это королевство.

— Ты не представишь меня своей спутнице? — спросил меня Уилхем, отвесив Лилат изысканный поклон.

— Она называет себя Лилат, — сказал я. — Ни к чему называть ей твоё имя, поскольку она ни слова не говорит на цивилизованном языке. — Я помолчал, а потом сказал громче: — И я не потерплю никаких оскорблений к этой женщине, потому что только благодаря ей я всё ещё дышу. Видишь ли, она меня нашла, — добавил я тише, повернувшись к Уилхему. — Переломанного и истекающего кровью у подножия Сермонта. Укрыла в пещере и несколько месяцев кормила. А когда мне стало лучше, пошла со мной через горы. — Я подошёл к нему ближе и прошептал: — По правде говоря, думаю, она немного без ума от меня. Подозреваю, она считает, что согласно какому-то туманному каэритскому обычаю, мы с ней женаты.

Лилат обладала очень хорошим слухом, и к её чести она вытерпела всю эту чушь с решительно озадаченным выражением на лице.

— Бедняжка, — вздохнул Уилхем. — Её разом поразила слепота и неосмотрительность. — Он так покачал головой, что стало ясно: он почти совсем или же совсем не поверил моей истории. И всё же я был признателен ему за то, что он подыграл.

— Рота смирно! Посторонись!

Властность этого нового хриплого голоса вызвала улыбку на моих губах, и я повернулся, чтобы уважительным поклоном поприветствовать Суэйна. Однако в ответ он только сухо кивнул, а на его суровом лице ничего не отразилось. Все солдаты вокруг нас привычно выпрямили спины, уставившись вперёд, и даже Уилхем, который, как я думал, может позволить себе некоторые вольности. Раздался шорох ног по мостовой, и все расступились перед Помазанной Леди.

Сегодня на ней не было доспехов, только простые тёмные хлопковые штаны, любимая рубашка и тонкий плащ на плечах. И всё же я чувствовал, что её командирская аура — то неотвратимое ощущение представительности — усилилась, пока меня не было. Солдаты всегда относились к ней уважительно, но раньше я редко видел, чтобы они настолько полностью замирали и замолкали при её приближении. Я видел, как несколько лиц передёрнулось в ожидании её слова, а глаза моргали так, что выдавали не только внимательность, но и страх.

Сама Эвадина на мой взгляд выглядела спокойной, какой Воскресшую мученицу будут потом изображать на множестве картин. Она посмотрела на меня твёрдым взглядом, по которому в другой душе я мог бы увидеть враждебность.

— Миледи, — сказал я, опускаясь на колено и опустив голову. — Смиренно умоляю вас о прощении за длительное отсутствие…

Я умолк, когда её холодная и мягкая рука скользнула по моему лбу и остановилась на подбородке.

— Встань, — шёпотом проговорила Эвадина, и, когда я поднялся, уставилась мне в глаза, сморгнула слёзы, а потом обхватила меня за шею и прижалась ко мне. И там, во дворе, пока её солдаты стояли, как статуи, притворяясь, что не смотрят, Воскресшая мученица Леди Эвадина Курлайн разрыдалась.

— Как ты мог такое обо мне подумать?

В глазах Эвадины полыхала ярость под стать пламени в очаге её покоев. Теперь она одна проживала в башне, помимо маленькой группы наблюдателей на крыше, и даже им приходилось подниматься по лестницам, прислонённым к внешним стенам. Помазанная Леди, как выяснилось, больше не терпела никаких вторжений в свою личную жизнь, видимо, кроме моего.

— Элвин, теперь ты считаешь меня убийцей? — тихо спросила она с ощутимым гневом в голосе. — Думаешь, я — палач невиновных?

— Я ничего не думаю, — ответил я, стараясь говорить ровно. Без обвинений или раболепства. — Всего лишь поделился историей, которую услышал, и спросил о её достоверности.

После странной интерлюдии во дворе она отступила от меня с приказом следовать за ней в башню, развернулась и ушла без единого слова. Позади неё солдаты так и стояли навытяжку, пока Суэйн не рявкнул разойтись. Я попросил Эйн отыскать подходящее жилище для Лилат, а потом помедлил, поскольку Уилхем положил мне руку на плечо.

— Хорошенько обдумай свою историю, — тихо сказал он, глядя в удаляющуюся спину Эвадине. — Она не та… какой была, — И ушёл прежде, чем я смог уточнить, что это значит.

Главное помещение башни по большей части не изменилось, за исключением знамён, развешанных на стенах. Эмблемы на них были по большей части мне не знакомы, и я заключил, что это, наверное, трофеи, захваченные символы алундийских благородных домов. А значит, кампания роты в этом герцогстве не закончилась в Хайсале, что и привело меня к вопросу о судьбе Мёрсвела. И хотя я не слышал об этом месте до того, как это название слетело с губ обречённого юноши, оно всю дорогу на север терзало мне разум.

— И кто рассказал тебе эту историю? — потребовала ответ Эвадина. — Или мне будет отказано узнать имя моего обвинителя?

— Это был отступник и злодей, который ныне мёртв, — ответил я. — Но я не считаю его лжецом. На самом деле и он, и банда отбросов, в которой он состоял, верили, что случившееся при Мёрсвеле даёт им право творить любые зверства по отношению к людям этого герцогства.

— Я не могу держать ответ за действия негодяев и безумцев. — Она ещё удар сердца смотрела на меня яростным взором, а потом отвернулась, опустив голову, и положила руку на каминную полку. — Много было сделано в Мёрсвеле, много мерзкого, но не моей рукой. Я пришла взять город именем короля и защитить жизни истинных последователей Ковенанта, взятых в заложники упёртыми насмерть еретиками. И смерть они получили, забрав с собой свои дома и семьи. Огонь, который поглотил то место, зажгли не по моему приказу, и я оказала всяческую помощь тем, кто его пережил. — Она тяжело и неровно вздохнула. — Хотя осталось их мало. Если бы ты там был, то, наверное, смог бы придумать какой-то план, какую-то хитрость, чтобы взять тот город, пока фанатики не спалили его дотла. Но ты знаешь, что подобное — не моя вотчина, а в моей роте больше нет никого с твоими талантами.

Подразумеваемый упрёк я вытерпел молча, и это, казалось, ещё сильнее её разозлило.

— Одобряешь ли ты данный отчёт, Элвин? — вопросила она, сверкая на меня глазами. — Осталась ли я без греха в твоих глазах?

Не знаю, всю ли историю кончины Мёрсвела она мне рассказала, но я не видел и не слышал лжи в её поведении или в голосе. Ясно было, что это событие её ранило, но всё же я понял, что она, по меньшей мере, считала себя невиновной в участи города. Я вспомнил последние слова историка перед расставанием, и при виде лица Эвадины та ложь, которую он мне сказал, стала казаться ещё абсурднее. Я знал, что в своей набожности она много страдала, и желала страдать ещё больше.

— Как долго я надеялась, — продолжала она, снова отвернувшись. — По ночам, одна в темноте, мучаясь от сомнений и вины, я надеялась, что Серафили в милости своей сочтут возможным оставить тебя в живых. Они не послали мне никаких видений, ни снов о тебе, о том, где ты можешь быть. И всё же маленькая частичка меня знала, что ты всё ещё дышишь, и, если сможешь, то вернёшься ко мне. И вот ты здесь, вернулся, но не с любовью, но с осуждением.

Не зная, что ответить, я подошёл к камину, молча глядя на неё. Её идеальный профиль, сиянием окрашенный лёгким оттенком красного, выглядел бы спокойной маской, если бы не то, как плясали её глаза. Казалось, они исследуют пламя, словно пытаясь различить какой-то смысл в этом хаосе.

— На пути я видел много ужасного, — сказал я. — Мы с вами в немалой степени участвовали в разрушении этого герцогства. Поэтому, что касается осуждения, то и на мою долю его хватит, пока я знаю, что итог, которого мы жаждем, сто́ит пролитой крови.

— А ты сомневаешься? — Гнев по большей части пропал из её голоса, хотя там по-прежнему оставалась пара капель горечи. — Или за время, проведённое среди дикарей-еретиков твоё сердце отвернулось от Ковенанта? Легенды говорят о том, как… соблазнительны бывают их обычаи.

Я подумал, не продолжить ли свою ложь о том, как я несколько месяцев прятался в пещере, но инстинктивно понял, что Эвадина точно услышит обман. У неё, как и у меня, на свой лад был острый слух на ложь, особенно рождённую моим языком.

— Да, они еретики, — согласился я. — Но не дикари. Они могли убить меня, но не убили. И они не пытались соблазнить меня своими еретическими обычаями, свидетельств которым я почти не видел. По большей части они хотели, чтобы я просто выздоровел и ушёл. — Я считал, что высказал достаточно правды, чтобы её успокоить, но в глазах Эвадины всё ещё клубилась подозрительность.

— А как же девчонка, которая пришла сюда за тобой? — спросила она, и я не мог не заметить ноток ревности, окрасивших её тон. — Какая конкретно цель у неё в этом королевстве?

— Она далеко не девчонка, — сурово ответил я, стремясь защитить Лилат. Прежде я никогда не видел ревности Эвадины, от которой её обычно приятное лицо стало определённо отталкивающим. — И её цель касается только её. А с учётом того, скольким я ей обязан, я не потерплю никаких препон ни ей, ни её цели.

— Что у тебя за любовь к ним? Сначала якшаешься с той ведьмой после Поля Предателей, а теперь это.

«Та ведьма спасла тебе жизнь». Бывает, что если в гневе вывалишь всю правду, то последствия будут ужасными, и здесь явно был такой случай. Стиснув зубы, я отвернулся, и заговорил как можно спокойнее и сдержаннее:

— Восходящая Сильда научила меня принимать все души, какие только встретятся в этом мире, до тех пор, пока их действия не докажут, что они не стоят такого принятия. И я не стану избегать людей только потому, что они не были рождены в Ковенанте.

Эвадина ничего не ответила, но искоса глянув на неё я увидел, что она по-прежнему смотрит на огонь, хотя её глаза больше не исследуют пламя. Тихонько вздохнув от сожаления, я рискнул негромко проговорить:

— Я вспоминаю, что вы сказали своему отцу в Шейвинском лесу. О том, как видения мучили вас в детстве, о каэритском колдуне…

— Я не стану больше это выслушивать, — отрезала она и отошла, скрестив руки и повернувшись ко мне спиной. После долгой паузы и нескольких медленных вдохов она продолжила: — Я сделала Офилу капитаном Второй роты. Она отлично справляется, и я не желаю её смещать. А ещё Уилхем теперь командует почти четырьмя сотнями вооружённых всадников, которые полезнее в битве, чем в рекогносцировке. Поэтому ты примешь новую роль — капитана разведчиков. Можешь выбирать рекрутов, в пределах разумного. Уилхем не обрадуется, если возьмёшь его лучших всадников. А ещё набери нескольких с навыками помимо верховой езды и следопытства. Людей с острым слухом и глазом, которые знают, как незаметно пройти в толпе. Эта кампания научила меня, что крупица надёжных данных разведки стоит больше тысячи солдат.

«Так значит, ты наконец поняла ценность хитрости», подумал я, а вслух сказал:

— Если я буду вашим начальником шпионов, то мне неплохо бы узнать нынешнее положение дел в королевстве.

Эвадина подошла к своему высокому стулу и положила руку на спинку — я заметил новую кожаную обивку, которой не было в прошлый раз.

— Принцесса Леанора с придворными всю зиму оставалась в Хайсале, — сказала она, — но месяц назад отправилась в Куравель. Похоже, она хочет наблюдать за церемонией помолвки её сына и леди Дюсинды. Лорд Эльфонс Рафин назначен королевским защитником Алундии и представляет Корону в этом герцогстве. Принцесса, прежде чем уехать, любезно связалась со своим братом, и тот пожаловал этот за́мок и окружающие его земли мне. Совет светящих также решил возвысить меня до сана восходящей.

— Меньшего вы и не заслуживаете, миледи.

Она в ответ раздражённо пожала плечами.

— Титулы и земли сейчас ничего не значат. Я предполагаю, что король с советом и намеревались так меня наградить, и заодно удержать меня в этом забытом уголке королевства, чтобы самим заняться своими бесконечными интригами.

— Кстати говоря, а что с герцогом Альтьены? Последнее я слышал, что смерть дочери заставила его собирать войска.

— Доклады скупы, но герцог Галтон остаётся в своих границах. То, что единственная выжившая внучка теперь пребывает в руках Алгатинетов, может оказаться достаточным, чтобы его удержать, по крайней мере, пока. И всё же… — она наконец посмотрела мне в глаза и заговорила, тщательно формулируя намерение, — нам бы сыграло на руку, если бы мы лучше понимали ситуацию на севере, особенно касаемо действий совета. До нас доходят слухи, что на деньги совета собирается новая рота Ковенанта.

— Я так понимаю, эта рота не будет ходить под знаменем Помазанной Леди? — Получив в ответ очередное пожатие плечами, я усмехнулся. — Им, скорее всего, удастся набрать лишь наёмников, попрошаек да негодяев. А люди с искренним желанием сражаться за Ковенант пойдут только под одно знамя.

— И всё равно, я бы хотела узнать об этом больше.

Я кивнул, видя мудрость её намерения. Пускай она только что одержала победу, и пускай её признали Воскресшей мученицей, но Совет светящих никогда по-настоящему не примет возвышение этой женщины. Она слишком ярко высвечивает их бесполезность.

— Я отправлюсь, как только наберу Разведроту …

— Нет! — Её глаза снова блеснули, на этот раз скорее от тревоги, чем от гнева. — Нет, впредь твоё место подле меня. Так я видела. Это я знаю. — Я видел, как дёрнулись её пальцы перед тем, как она сжала их в кулак, а потом уселась на стул. С выверенной задумчивостью в голосе Эвадина продолжила:

— Мне жаль, Элвин, что я грубо с тобой говорила. Знай, что это только из заботы. Я ясно видела: не получится сделать всё, что требуют от меня Серафили, без твоих… советов, без твоей проницательности. Я вижу твои сомнения, хоть ты и пытаешься их скрыть. Сильда наверняка была прекрасным учителем, но когда ты… отсутствовал, я в своей горести наконец-то прочла её завещание. На этих страницах много мудрости, и огромное сострадание, но её суждение о Биче…

— Она ошибалась, — оборвал я её и закрыл глаза от воспоминаний об огромном городе в прошлом, обо всех бесчисленных душах, охваченных безумием. — Я знаю. Бич был на самом деле, такой же реальный, как и всё в этом мире. Можете быть уверены, у меня больше не будет никаких сомнений в правильности нашего дела.

Эвадина чуть наклонила голову и так внимательно посмотрела на меня, прищурив глаза, что от напряжённости её взгляда я неуютно поёжился.

— Элвин, что случилось по ту сторону гор? — спросила она. — Что ты видел?

Я отлично знал о её давней антипатии к каэритам и их еретическим обычаям, и считал неразумным рассказывать ей полную историю, а потому решил поведать отвлекающую внимание правду.

— Каэриты ничего не записывают, но у них действительно есть легенды, старые истории о событии, которое они называют Падение — это время, когда безумие охватило души всех и превратило в развалины огромные города. Я ходил по расколотым камням некогда великой империи. Только самое ужасное бедствие может уничтожить такую грандиозность.

Эвадина откинулась назад, и весь её прежний гнев сменился осторожным принятием.

— Итак, мы наконец-то единомышленники. Хорошо, что это случилось теперь, в начале событий, которые наверняка станут самым тяжёлым испытанием.

Я уловил особую тяжесть в её словах, какую достаточно часто слышал и мог распознать.

— У вас было очередное видение, — сказал я.

— Да. На самом деле прошлой ночью, и я отказываюсь считать это совпадением.

— Что вы видели?

С её губ слетел тяжёлый вздох, она снова уставилась на огонь, и её глаза опять заплясали.

— Чудесную и ужасную возможность, — сказала она таким тоном, что стало ясно: никаких разъяснений не последует.

Наклонившись сильнее, Эвадина подтянула ноги к груди и обхватила их руками. Вдруг она перестала быть Помазанной Леди — теперь я смотрел на юную женщину перед лицом чудовищной ответственности.

— Посидишь со мной немного, Элвин? — Она плотно сжала губы и быстро заморгала, по-прежнему глядя на огонь. — Можем поговорить о Завещании Сильды, если хочешь. По моему мнению, совету давно пора формально объявить её мученицей.

В её покоях не было стульев, помимо одной табуретки в тёмном углу.

— Очень хочу, миледи, — сказал я, взяв табуретку, и сел напротив неё. — Какой отрывок вы бы хотели обсудить сначала?

Я видел, как изогнулись уголки её рта, когда она проговорила:

— Оставляю выбор за вами, капитан. — Эвадина не отводила взгляда от огня, а я начал с короткой цитаты из комментария Сильды о ценности благотворительности. До сего дня я раздумываю, что Эвадина увидела в тех пляшущих языках пламени.