Навола

Глава 1

Драконий глаз. Шар больше человеческого черепа, помутневший и закристаллизовавшийся, но по-прежнему пылавший внутренним огнем, словно живой. Отец хранил его рядом с перьями на столе, за которым подписывал пергаменты: долговые обязательства и договоры о поставках льна, чугуна, смолы неры, кардамона, шелка и лошадей. На столе, за которым давал ссуды на строительство кораблей и войну. Драконий глаз лежал рядом с сэгским кинжалом и золотым символом высокого поста калларино.

Стены отцовского кабинета были заставлены торговыми кодексами и записями обо всех договорных обязательствах с контрагентами из чужих земель. Он любил говорить, что его дело – торговля, а чаще – обязательства, и он всегда получает плату. Так он обзавелся сэгским кинжалом и печатью калларино – в оплату обязательств.

Однако драконий глаз он купил в далеком Зуроме.

В подлинности артефакта не могло быть никаких сомнений. Он не был круглым, как вы могли подумать, и сохранил тяжи закристаллизовавшихся драконьих нервов – тонкие осколки, острые, как кинжалы, выходили из задней стороны, и потому он скорее напоминал слезу, нежели глазное яблоко.

Острые нервные тяжи делали его похожим на огненную комету, увековеченную фресками Арраньяло на потолке ротонды Каллендры, комету, наблюдавшуюся в небесах от Лозичи до Паньянополя и упавшую на нашу грешную землю. Казалось, глаз полыхал яростью самих небес – жизненной силой, которую не могла загасить даже смерть.

В детстве я любил играть в отцовской библиотеке с гончей – и иногда замечал краем глаза эту вещь. Окаменелость, которая не была костью, самоцвет, который не был камнем.

Я назвал свою гончую Ленивкой, потому что она стряхивала свою лень лишь для того, чтобы поиграть со мной – и ни с кем другим. Когда я оказывался поблизости, она принималась вилять хвостом и искать меня, а потом мы носились по галереям отцовского палаццо, туда-сюда по широким коридорам, сквозь дворики, портики, крытые галереи и сады, вверх-вниз по широким лестницам жилых комнат, круг за кругом по тугой спирали защитной башни. Наши крики и лай эхом отдавались от камней и паркета, отскакивали от портретов моих предков, заполняли залы с высокими расписными потолками, где вечно вышагивал Бык Регулаи.

Нам двоим разрешалось бегать по всему палаццо, и мы воспринимали это как должное, что свойственно лишь юным и невинным, но, оказываясь в отцовской библиотеке, по каким-то причинам, которых не понимали рассудком, однако чувствовали подсознательно, мы умолкали, словно воры в квартале Сангро.

Дракон требовал поклонения – даже у невежественных детей и длинноногих щенков.

Подлинность шара сомнению не подлежала – в отличие от его родословной. Торговец, продавший глаз отцу, утверждал, будто он принадлежал змею, более столетия державшему в страхе пески и красные скалы Зурома, прежде чем его наконец убил великий воин с алмазным мечом.

Воин преподнес глаз жадному султану, чтобы предотвратить ужасную войну и спасти принцессу. Этим история не исчерпывалась: в ней была светозарная красота девы, которую держал в заточении султан, похотливость и распутство жестокого правителя, злобные чары, которыми султан пытался обмануть воина, победоносное разбивание цепей девы и, наконец, трагическое предательство. Падение империй. Время и песок. Древние города становятся легендой…

В чем можно было удостовериться, так это в том, что глаз обнаружили в гробнице могущественного правителя – не уточняя, было ли это научным открытием или откровенным грабежом, – но в любом случае цепочка событий доставила находку в караван торговца, который проследовал по торговым путям через ледяные перевалы Хим и Харат, по белопенным волнам Лазурного океана в наш прекрасный город Наволу, бьющееся сердце банка мерканта[1] всех земель, что говорили на амонских диалектах, и наконец глаз попал к моему отцу, Девоначи ди Регулаи, который славился своим богатством и влиянием на побережье Лазури.

Что бы ни говорил торговец о происхождении глаза, отец считал, что дракон умер не от меча героя, а от старости. И если меч действительно пронзил чешую огромного чудовища, это произошло при разделке трупа, а не в героической битве. Драконы неуязвимы для человеческих мечей. Даже для алмазных.

Однако отец все равно купил глаз, не торгуясь (и увековечив имя торговца заплаченной ценой), и водрузил на свой стол. Когда люди приходили к нему, чтобы подписать контракт или дать обязательство, он заставлял их клясться на глазе дракона. Так он давал партнерам понять, что они имеют дело не с каким-то мелким ростовщиком с Куадраццо-Маджи, а с Девоначи ди Регулаи да Навола – и ничто не защитит их, когда он потребует плату за свои обязательства.

У моего отца был драконий глаз.

Которого не было у давно скончавшегося султана из Зурома.

И у короля далекого Шеру.

И у нашего собственного калларино Наволы.

На самом деле никто не мог похвастаться драконьим глазом. Разве что драконьей чешуйкой. Или хотя бы окаменелостью, которую можно было выдать за зуб. Но эта ужасная кристаллическая память о могуществе была чем-то совершенно иным. Похожая на кошачью радужка сохранила оранжевый цвет, хотя поверхность глаза и помутнела. Он источал свет, который не погасила даже смерть.

Когда бы я ни оказывался в отцовской библиотеке, глаз словно следил за мной. Жадно следил всякий раз, когда я входил. Он наводил жуть – но, буду честен перед Амо, он и манил меня.

Когда отца не было, когда он уезжал на очередную встречу с должниками нашей обширной торговой империи, я прокрадывался в библиотеку и смотрел на глаз: на матовый блеск поверхности, на заключенную в кошачьей радужке пламенную ярость. Размером с мою голову, он с бешенством взирал на наши мелкие человеческие дела. На то, как мы покупаем и продаем тюки шерсти чампы и мешки пшеницы.

Он меня пугал.

И притягивал.

И однажды я коснулся его.

Глава 2

Быть может, следует рассказать поподробнее о моем отце и его сфере деятельности. Кем были мы, носившие архиномо Регулаи? Кем были мы, что отец мог позволить себе приобретение такого артефакта?

Имя Регулаи очень старое, оно появилось еще до Амо и со временем стяжало славу. Мои предки видели огромную волну, смывшую тысячи людей, когда Лазурный океан обрушил на нас свой гнев; было это еще в старой империи. Мы пережили чуму Скуро, когда она обрушилась на наши земли, оставив за собой горы трупов, покрытых черными пустулами. Подобно многим наволанцам, мы бежали в горы, когда великая столица Торре-Амо не устояла перед хурами, и Амонская империя разбилась вдребезги, и мелкие герцоги, жрецы и головорезы провозгласили себя правителями, и войны за славу и земли охватили весь Лазурный полуостров.

И подобно многим, когда войны кончились, мы вернулись на берег моря, в нашу возлюбленную Наволу.

Вначале Регулаи были простыми торговцами шерстью: покупали ее у крестьян и пастухов горной Ромильи, а потом везли из диких мест к цивилизации и продавали наволанской гильдии ткачей. Затем они освоили искусство счета и письма. Постепенно наши предки стали скорее горожанами, чем сельскими жителями. Мы обосновались на Виа-Лана, Шерстяной улице, спереди стука ткацких станков, запаха красок для ткани и вечной болтовни мерканта[2], торговавшихся с ткачами. Мы посылали доверенных людей за шерстью, а сами учились писать и скреплять контракты, используя свое имя в качестве гарантии. Мы давали небольшие ссуды другим торговцам, страховали их от бандитов и диких тварей – и постепенно наш дом обрел репутацию и известность.

Однако городскими архиномо нас сделал мой прадед.

– Дейамо ди Регулаи чрезвычайно оскорбился бы, услышав ваши жалобы, что работа скривери[3] скучна, – сказал отцовский нумерари[4] Мерио.

Тогда я был весьма юн, не старше восьми-девяти лет в свете Амо, и уроки письма наводили на меня тоску. Я отчаянно желал оказаться на залитой солнцем улице вместе с Ленивкой, моим новым щенком, у которого были шелковистые толстые лапы и похожий на плетку виляющий хвост. Вместо этого я был вынужден сидеть в полумраке нашего банковского скриптория рядом с Мерио, окруженный скривери, нумерари и абакасси[5], которые скрипели перьями и щелкали счётами. При виде моего почерка Мерио цокнул языком.

– Ваш прадед разбирался во всех аспектах своего дела – и не чурался ни одного из них.

Я подавил зевок.

Мерио щелкнул меня по уху.

– Сосредоточьтесь, Давико. Чем скорее вы закончите, тем скорее побежите играть.

Я вновь склонился над работой. Вокруг усердно трудились взрослые, складывая числа столбиком, отмечая поступления и снятия для акконти сегуратти[6], читая и отвечая на письма, которые приходили в течение дня. Стены скриптория полнились плодами их трудов: гроссбухами, корреспонденцией, контрактами, руководствами по биржевому уставу и Законам Леггуса для нумерари. Все это было записано в книгах, на пергаментных свитках, на сложенных стопками листах бумаги – в нескольких случаях даже накорябано на обрывках холстины – и разложено в соответствии с регионом, предметом торговли и купцом. И заперто в зарешеченных шкафах, чтобы защитить наши секреты от потенциальных шпионов.

В этом темном и смрадном канцелярском мире я тяжело трудился, стоя на коленях на стуле, чтобы дотянуться до стола Мерио, все время остро осознавая, что день проходит и солнечный свет крадется по полу, пока Амо ведет свою колесницу по небу.

За окном вопли и крики, блеянье и лай возвещали о кипевшей на улицах жизни. Грохот повозок, мычание скота, кукареканье петухов, вскрики павлинов, разговоры и смех купцов, крестьян, архиномо и вианомо долетали до меня, манящие, сопровождаемые многообещающими запахами зрелых фруктов, свежего навоза, ярких ароматных цветов, – и ничего из этого мне не дозволялось увидеть.

Моим заданием в тот день было скопировать контракт, смысл которого я едва улавливал. Слова были длинными, числа – еще длиннее, а термины – абстрактными и полными чертовых скрытых смыслов. Слова вроде «промиссорио» и «фаллиманте». Фразы наподобие «усанца да Банка Регулаи», «контроллар да Навола», «камбио дель джорно» и «дефинис да Ваз»[7]. Помню, что текст напоминал коварный извилистый коридор, который никак не кончался и не вел ни к чему хорошему.

– Ваш дед понимал, что вникать в каждый аспект своего дела – не обязанность, а честь. – Мерио посмотрел на улицу; каждое окно было очень высоким, чтобы впускать достаточно света, но и очень узким, чтобы не мог протиснуться вор. – От самого грязного до самого возвышенного – все это было его честью. – Он задумчиво цыкнул зубом. – Туотто лаворо дельи скривери, говорил он. Туотто лаворо дельи нумерари[8].

Мерио подошел и стал за моим плечом, чтобы оценить, как я продвигаюсь.

– Дейамо написал то самое промиссорио, которое вы сейчас копируете и используете для новых целей. Ваша рука следует за его рукой. Только представьте, Давико: этот контракт написан человеком, который давным-давно вознесся к Амо, и все же его слова живут. Живет его рука, она тянется к вам через три поколения. Касается вашей…

Мысль о том, что рука моего давно усопшего прадеда касается моей, не вызвала у меня такого восторга, как у Мерио. Напротив, я вздрогнул и подумал о катакомбах под Наволой, где в сочащихся водой тоннелях и криптах громоздились до потолка кости древних амонцев. Но я смолчал.

– Следуйте за его рукой, за изяществом почерка, – продолжил Мерио, расхаживая взад-вперед за моей спиной и неосознанно двигая собственной рукой. – Следуйте и восторгайтесь мельчайшими деталями искусства Дейамо. Благодарите Амо, что в этот самый момент ваш прадед помогает вам.

В этот самый момент мои друзья Пьеро и Чьерко с деревянными мечами разыгрывали битву на Куадраццо-Амо. В этот самый момент с ними был Джованни, сидел на тенистых ступенях Каллендры и читал один из своих бесчисленных томов. В этот самый момент мой друг Тоно был на причале, ловил лазурные глазки. В этот самый момент на кухне сиана Браззаросса пекла сладкое печенье с имбирем и пряностью ха, в точности как любила наложница моего отца Ашья. И ближе к дому, в этот самый момент, Ленивка обнюхивала конюшни палаццо, обиженная, что я бросил ее…

– Сосредоточьтесь, Давико! – Мерио вновь щелкнул меня по уху. – Детали имеют значение! Дейамо много путешествовал, чтобы расширить свой кругозор. Он знал столько же про крыс, что кишели в зерновых балкерах Весуны, сколько и про древесину для ремонта ткацких станков, что ткут полотно здесь, в Наволе. – Мерио махнул рукой в сторону свитков и томов на стенах. – Вы можете прочесть его письма и увидеть работу его ума. Увидеть знание, которое он накопил. Он обнюхивал шеи женщин в Мераи, чтобы узнать моду на ароматы, и пил верблюжье молоко в шатрах Бедоза, чтобы познакомиться с жизнью караванщиков. Мы продолжаем его традиции: письма, которые читаем, знание, которое по крупице собираем… – Мерио указал на свой стол, заваленный рваной, подмоченной корреспонденцией от наших далеких партнеров. – Это основа всего, чем занимается ваша семья, и вы этому учитесь, как учился ваш отец, а прежде него – ваш дед, каждый в свой черед, у гения Дейамо… Продолжайте, Давико. Переписывайте. Не прерывайте работу лишь потому, что я что-то говорю. Три безупречные копии – и можете идти играть. Одна для нас. Одна для торговца сио Тоско. И еще одну он отвезет в наш филиал в Вазе, где получит заем в вазских серебряных пальцах, чтобы купить лошадей. Вам ведь известно, что они считают серебро в пальцах?

Я кивнул.

– А как жители Ваза называют золото?

– Персты.

– Сколько пальцев в одном персте?

– Двенадцать.

– Хорошо. Продолжайте писать. Вам под силу слушать меня и одновременно писать, Давико. Если бы этим занимался я, работа была бы уже сделана… – Он умолк. – Нет, Давико. Два «т» в «леттера ди кредо»[9]. – Он ткнул пальцем в бумагу, размазывая чернила, уничтожая мой труд. – Видите? Два «т». Детали имеют значение. День погашения, вес серебра и две буквы «т». Выбросьте это. Начните заново.

– У меня болит рука, – сказал я.

Сейчас, оглядываясь назад, став старше и мудрее, я подозреваю, что скопировал совсем немного, но тогда я был юн и наивен, и мне казалось, будто я трудился много дней подряд. Таковы чувства детей. Минута скуки тянется целый час, час растягивается в день, а день кажется веком, и мы открыто делимся этими чувствами, поскольку еще не постигли искусство фаччиоскуро[10].

В голосе Мерио появились резкие нотки:

– У вас болит рука?

Обычно Мерио был веселым человеком, мягким и добродушным, как это свойственно жителям Парди, обладателям пухлых румяных щек и округлого брюшка, выдающего любителя доброго вина и изысканного сыра. Но видимо, я исчерпал запасы терпения: брови Мерио поднялись, глаза утратили веселый блеск.

– Если у вас болит рука, подумайте обо всех тех, кто работает рядом с вами. Кто работает на вас. – Он повернулся к скривери, сидевшим за столами вокруг нас. – Кто-то из вас устал? – Мерио ткнул пальцем в ближайшего человека. – Вот вы, сио Ферро, вы устали? У вас болит рука?

И конечно же, сио Ферро ответил: «Нет, маэстро», – а все остальные скривери снисходительно улыбнулись мне и вновь склонились над своими бумагами.

– Эти люди пишут целыми днями. И целыми днями читают, – сказал Мерио. – Сио Ферро начал осваивать профессию в вашем возрасте, и уже тогда он писал целый день напролет. И потому вы справитесь не хуже. Не говорите, что у вас болит рука.

Мне хватило ума промолчать, но я не обрадовался. Я начал все сначала на новом листе бумаги, стараясь подавить отчаяние из-за гибели копии по причине одной-единственной ошибки.

– Ну хорошо, – смягчился Мерио при виде моих страданий. – Финис[11]. Финис. – Он опустил ладонь на мою руку. – Положите перо, Давико. Пойдемте. – Он поманил меня за собой. – Чи. Это не наказание. Идите со мной. Я хочу кое-что вам показать. Пойдемте, пойдемте. – Он жестами согнал меня со стула.

Мерио привел меня по широким деревянным лестницам скриптория на первый этаж, где щелкали абакасси, подсчитывая наши доходы и расходы. Мы пробрались между их столами и вышли на шумную улицу.

Слева от нас стояли распахнутыми ворота нашего семейного палаццо. Мерио провел меня по прохладному каменному проходу в мирный, залитый солнечным светом куадра премиа[12], который охлаждали сверкающие брызги располагавшегося в центре фонтана.

Ленивка мгновенно учуяла нас и примчалась из конюшни, виляя хвостом. Я взял ее на руки, так же радуясь встрече, как и она. Гончая извивалась и вздрагивала, тычась носом в мое лицо и облизывая щеки.

Я думал, что Мерио отведет меня в палаццо, но он стоял во дворе, смотрел на меня выжидающе. Удерживая извивающуюся собаку, я огляделся, пытаясь понять, почему он не идет дальше.

Вот трое арочных ворот, ведущих на куадра, где располагались наши конюшни; вот казарма нашей стражи возле уличной стены, с верхней и нижней галереей. Вот журчащий мраморный фонтан, изображающий Урулу с ее русалками и рыбами, гологрудых и извергающих воду. Прохладная вода была приятной, особенно в такой жаркий день. Еще арочные ворота в дальней стене куадра, ведущие в более личные места нашего дома, однако Мерио не пошел туда. Вместо этого он указал на фреску, что покрывала последнюю стену куадра. Глухую стену, которую мы делили с нашим банком.

– Вы когда-нибудь смотрели на это?

– Д-да…

Мой ответ был нерешительным, потому что, само собой, я смотрел. Картина была слишком большой, чтобы не заметить, больше двадцати пяти шагов в ширину, и такой высокой, что увидеть ее целиком можно было, лишь отойдя назад и задрав голову. Она изображала битву наволанцев с захватчиками из Шеру и Мераи, и проглядеть ее было так же трудно, как фонтан с Урулой, рыбами и русалками. Но фонтан годился для того, чтобы охладить ноги или, еще лучше, дразнить Ленивку брызгами. А фреска была намного скучнее наших конюшен с жеребятами, кобылами и жеребцами, с приятными запахами кожи, со сладкими ароматами сена и конского навоза. Я видел эту картину каждый день, но теперь насторожился, поскольку учуял подвох в вопросе Мерио. Даже в таком юном возрасте я угадывал, когда один из моих учителей собирался преподнести мне урок, и опасался, что урок окажется болезненным.

– Что вы видите? – спросил Мерио.

– Навола, Парди и Савикки сражаются против Шеру и Мераи.

– Что еще?

Я старался понять, скользя глазами по бьющимся армиям. Справа, с позиции Шеру, сверкал на солнце наш город Навола, стоящий в устье реки Каскада-Ливия, там, где она впадала в огромный Лазурный океан. Башни многочисленных соперничавших архиномо возвышались над городскими стенами, сияя в солнечных лучах.

Каждый ребенок в Наволе знал, что это была важная и отчаянная битва, но мне не слишком нравилась данная картина. Мой друг Пьеро, происходивший из номо нобили ансенс[13] и любивший военную историю, говорил, что однажды станет великим генералом и примет участие в славных сражениях вроде Защиты Наволы, но мне не нравились ни кровь, заливающая поле боя, ни трупы, плавающие в Ливии. Это была победоносная картина – но неприятная.

– Взгляните сюда, высоко в небо, – продолжил Мерио, входя в роль учителя. – Не только мы сражаемся с захватчиками из Шеру. Видите, как Амо посылает нам божественное благоволение и поддержку? Как он едет в своей колеснице к нам на помощь? Амо благословляет и защищает нас, потому что мы праведники, а Шеру – царство псов. Видите, какое зеленое поле битвы и какие синие воды реки Ливии, где мы прижали шеруанцев? Это говорит о том, что Навола благословлена морем, речной торговлей и плодородными полями, что делает ее лакомым кусочком для Шеру. И посмотрите, псы-захватчики в смятении, они прыгают в реку, пытаются плыть и тонут под тяжестью своей брони. А здесь… – Он попробовал дотянуться, но, конечно же, не смог, потому что был низкорослым и тучным. – Здесь символ вашей семьи, Бык Регулаи, летящий среди знамен наволанской армии.

Он выжидающе смотрел на меня.

Я непонимающе смотрел в ответ.

– Чи! История! Мы должны лучше учить вас истории, Давико!

Мерио вытер пот с лысины. Его голова уже порозовела на солнце, но, похоже, он не собирался сдаваться. Я прижал к себе Ленивку и попытался сосредоточиться, когда он начал показывать разные знамена и символы; некоторые из них я знал по другим наволанским семьям.

– Архиномо ди Регулаи не всегда были такими гордыми, как сейчас, – сказал Мерио. – До вашего прадеда имя Регулаи носил торговец, но не ко всяким торговцам испытывают уважение – и уж точно не испытывали в те времена. В те времена Наволой правили архиномо нобили ансенс, утверждавшие, будто ведут свой род от старых амонцев. Им принадлежали ранг, и честь, и влияние.

– Как Пьеро и Чьерко.

– Да, как ваши друзья. Они из старинных родов. Ди Регулаи было уличным именем, вианомо. Но здесь, в это мгновение, ваш дед поднял знамя рядом со знаменами аристократов, чья родословная прослеживается до амонцев…

– Он это сделал? – перебил я.

Мерио осекся.

– Сделал что?

Я посмотрел на огромную картину, на людей и лошадей, на наше знамя, которое было больше других, на деда верхом на черном боевом скакуне Неро, на занесенный меч…

– Это правда было так? Все случилось, как здесь нарисовано?

– Почему вы спрашиваете?

Я сам не знал.

– Ну… мы написали эту фреску. Быть может…

– Да? – подтолкнул меня Мерио.

– Быть может, мы изобразили себя могущественными на картине? Вроде того, как архиномо Фурия вешают врагов на стенах своего палаццо, и трупы висят, пока не сгниют и не развалятся на куски. Чтобы пугать людей.

– Продолжайте.

– Когда люди приходят сюда, они видят это. Это первое, что они видят. И я замечал, как они смотрят. И как перешептываются. Это что-то значит для них. Быть может, это послание. Быть может, это скорее послание, чем истинная история.

– Да! – Просияв, Мерио ущипнул меня за щеку. – Стоит мне подумать, что у вас голова набита шерстью, как сквозь нее пробивается блеск отцовского ума.

– Так мы были впереди? – спросил я, приободренный. – Были в атаке?

– А это имеет значение?

Я помедлил.

– Не знаю.

– Так подумайте об этом. Подумайте хорошенько. Вам нравится читать легенды. Журналы Марселя из Биса. «Путешествия» Аввикко. Я знаю, что вам нравятся легенды о старых богах. Правдивы ли они? И имеет ли это значение? Или значение имеет лишь то, что они зажигают в вас истинное чувство?

Я не знал ответа. Я был счастлив, что ответил на вопрос Мерио, но теперь казалось, будто я заплыл в глубокие воды.

Мерио снисходительно улыбнулся.

– Подумайте об этом, Давико. Это достойный вопрос. Единственное, что я могу сказать вам с уверенностью: ваш дед не был трусом. Дестино прозвали Быком не без причины. Он участвовал в битве – а после нее участвовал в заключении мира. Что до остального, было ли его знамя таким ярким и высоким? – Мерио пожал плечами. – Возможно, мудрец бы ответил, что сейчас стяг вашей семьи реет высоко, а стяги древних родов становятся меньше с каждым годом. Но я хотел показать вам не это. Подойдите. Вот здесь, внизу.

Он повел меня за собой к самому левому краю стены. Там, далеко от Амо, наконец на уровне моих глаз оказался лесистый холм, где прятались люди и лошади. Темные силуэты, хитро скрытые среди деревьев, едва различимые, зловещие.

– Что делают эти люди?

– Ничего.

Мерио нахмурился, и я попробовал еще раз:

– Прячутся?

– Уже лучше. Вы видите символ на их щитах?

– Это волк.

– Действительно волк. Вы его узнаете?

Я покачал головой.

– Компаньи Милити Люпари[14]. Могущественная армия наемников. Они в резерве у шеруанцев, ждут сигнала. Шеруанцы планировали выманить нас к реке и встать спиной к воде, чтобы мы атаковали. Люпари должны были выскочить из леса и обрушиться на нас сзади. И мы были бы сокрушены между наковальней шеруанцев и молотом люпари. Но люпари не стали нападать. Они просто наблюдали. Из-за этого человека.

Он постучал по фигуре в черном балахоне, со скрытым капюшоном лицом, которая кралась через лес. В одной руке нож, в другой – мешок, из которого сыплются золотые монеты. Фигура источала злобу.

– Это Везьо. Он был стилеттоторе[15] вашего деда.

Я втянул воздух:

– Как Каззетта?

– В точности.

Большего мне знать не требовалось.

– Он мне не нравится.

Мерио изумленно рассмеялся. Взъерошил мне волосы.

– Мне тоже, Давико! Мне тоже! – Он вновь усмехнулся, потом стал серьезным. – Но вы должны знать, что Каззетта целиком и полностью предан вашему отцу, а верный кинжальщик стоит больше своего веса в золоте, каким бы неприятным человеком он ни был.

Я с сомнением кивнул. Мерио меня не убедил.

Каззетта выполнял таинственные поручения – зловещая фигура, являвшаяся в любое время дня и ночи, влетавшая в наш палаццо на взмыленном черном чудище по кличке Авинчус высотой семнадцать ладоней, свирепом, как ураган. Каззетта спешивался, бросал повод стражнику и отправлялся на поиски отца. Я видел, как он ворвался к отцу в баню, распугав служанок. Видел, как он возник в разгар пира в честь калларино, потный и зловонный, своим мрачным присутствием заставив умолкнуть музыку и разговоры. И где бы ни появлялся Каззетта, отец сразу же уединялся с ним. А потом стилеттоторе вновь исчезал, часто той же самой ночью, подобно дыму, уносимому теми же злыми ветрами, что и призывали.

Но когда он оставался, все было намного хуже.

Каззетта любил жестокие игры, а я был его любимой мишенью. Он заставлял меня проверять свою скорость в игре в хлопки, и мои ладони немели от его ударов. Он внезапно выныривал из теней, грозя мне стилетом, который прятал в рукаве или сапоге, либо маленькими тычковыми ножами, которые держал за высоким и жестким воротником. Словно злобная фа́та[16], он выходил из-за колонны или из темного проема, и каждый раз хватал меня и прижимал стальное лезвие к яремной вене, а потом говорил, что я ди Регулаи, а значит, должен быть всегда настороже.

Но самым ужасным был тот раз, когда Каззетта принес белого голубя в клетке. Он вручил мне клетку с голубем и сказал, что это подарок, а потом продемонстрировал золотой с красным камнем перстень лучника. Он открыл камень, и появилась крошечная игла. Каззетта просунул руку в клетку и уколол голубя, и тот мгновенно упал и забился в судорогах.

Затем Каззетта отдал мне перстень и наказал быть с ним осторожным. Подарком было кольцо. Не голубь.

Каззетта не был добрым человеком и не был хорошим, и потому я его избегал.

Теперь я уставился на другого кинжальщика, Везьо, который крался по лесу со стилетом и мешком золота.

Мерио сказал:

– Эту битву выиграли не на открытой равнине, а в лесных тенях. Не звоном мечей, а росчерком пера. Ее выиграли, потому что договорные обязательства вашей семьи были известны своей крепостью. Холодные и неизменные, как льды Чьелофриго.

Мы оба смотрели на картину. Я, маленький мальчик, пытался понять; Мерио, нумерари, быть может, размышлял о том, как быстро сосчитал бы золото, пошедшее на подкуп люпари.

– Но где же прадедушка? – наконец спросил я. – Вы обещали рассказать про Дейамо. Однако эта картина – про моего деда, Быка.

– Ну почему же. Все это – работа вашего прадеда! – Мерио шагнул назад, обводя рукой всю фреску. – Его живой ум, его незыблемые обязательства и контракты, совсем как тот, что вы копируете. Поднимите глаза. Выше, в небеса. Видите, как наш господь Амо мчит на своей огненной колеснице сквозь облака в битву за Наволу? А теперь посмотрите, кто стоит в колеснице рядом с ним, вот этот крылатый винчи[17]. Гордый нос, глубоко посаженные глаза…

– Дейамо?

Теперь, когда Мерио показал мне, я узнал деда, которого видел на других картинах. Художник уловил даже сутулость от долгих трудов за столом, хотя на этой картине Дейамо был крылатым и могущественным и метал молнию.

– Дейамо, – выдохнул Мерио. – Воистину. Бык поднимает меч и кидается в битву, а его отец швыряет огненные молнии и стоит по правую руку от Амо. Представьте себе. Бык заказал эту фреску – и поставил своего отца наравне с величайшим из богов. – На лице Мерио появилось лукавое выражение. – И могу сказать, что по этой причине Гарагаццо считает сию картину ересью.

– Правда?

Мерио подмигнул мне.

– Ну конечно! Понаблюдайте за ним в следующий раз, когда он придет. Посмотрите, как багровеет лицо нашего каноника. И все равно Дейамо здесь, потому что так хочет ваша семья. – Он присел на корточки передо мной. – Никогда не забывайте этого, Давико. Истинная сила вашей семьи происходит из нерушимой мощи ваших обязательств и крайне усердных трудов пера вашего прадеда. Это основа всего. – Он с улыбкой хлопнул меня по плечу. – А теперь бегите играть. Завтра вы скопируете контракт без единой помарки, совсем как когда-то Дейамо.

Рожденный в темной двухкомнатной квартирке в Шерстяном квартале, под грохот станков и крики торговцев, ростовщиков и карталитиджи[18], Дейамо окончил свои дни в роскошном палаццо, облаченный в шелка, в компании величайших людей города. Но хотя он умер богатым, в душе остался вианомо – и всегда заботился о людях с улицы.

Это Дейамо выделил деньги на строительство первых крытых колоннад и портиков по всему городу, чтобы дать вианомо тень в летнюю жару и укрытие в сезон дождей, – и именно он первым заплатил рабочим, чтобы те откопали и починили древнюю амонскую канализацию, проложенную под городом, дабы грязь уносило из Полотняного квартала и все люди, от благороднейших до нижайших, могли ходить по чистым, не заваленным экскрементами улицам.

Когда архиномо Наволы охватила жажда славы и каждое великое семейство требовало войны с Весуной, Дейамо высказался против. Он встал посреди Каллендры и заявил, что это глупо, и потому лишился вкладов и счетов. А когда мы все равно отправились на войну – и тысячи наших вианомо сгинули в болотах Весуны, пронзенные стрелами и погребенные в грязи, – Дейамо построил монастырский приют для осиротевших детей. Монастырь графини Амовинчи стоит по сей день, и в портретной галерее нашего палаццо Дейамо изображен сидящим на ступенях этого монастыря, в окружении всех детей, о которых он позаботился.

Дейамо наследовал Дестино по прозвищу Бык, который сыграл столь важную роль в обороне Наволы от Шеру. На портрете Дестино изображен верхом на своем боевом скакуне Неро, с тронутой проседью бородой, пылающими глазами и обнаженным клинком.

Дестино занимался монетами и железом, льном, шерстью и полотном, доспехами и оружием, пшеницей, ячменем и рисом. Он открыл постоянные филиалы в далеких городах, таких как Вильон и Бис, Хергард, Нефт и Соттодан, и он тщательно выбирал партнеров, чтобы те управляли филиалами от нашего имени. Дестино перенес Банка Регулаи из старого Полотняного квартала в новый роскошный дворец – и первым занял место в Каллендре в качестве архиномо.

Дестино был не только воином и торговцем. Он любил искусство и природу. Именно Дестино нанял гениального Арраньяло, чтобы тот спроектировал и построил великолепный Катреданто-Маджоре на Куадраццо-Амо, где теперь молились все именитые наволанцы, и именно он оплатил обустройство скульптурных садов, которые окружали город и были открыты для всех.

Наконец, был мой отец, Девоначи ди Регулаи.

Мой отец не был таким добрым, как Дейамо, и таким отважным, как Дестино, хотя обладал обоими этими качествами. Нет, он был совсем иным, почти сверхъестественным в своем интеллекте. Говорили, что он научился пользоваться счётами, когда ему не было двух, а к трем годам уже писал на амонезе ансенс[19].

Гениальный, проницательный, наблюдательный, неутомимый, несгибаемый, бесстрашный. Я слышал, как ему приписывали все эти качества – и многие другие. Я слышал это от вианомо на улице и от людей, служивших в нашем палаццо, и все говорили о нем с благоговением.

Мой отец принес наш Банк Регулаи в дальние уголки стран, где говорили на амонских диалектах, и даже дальше. Короли и принцы выпрашивали приглашение к нам на обед. Мой отец убедил Мадрасалво оставить отшельничество и завершить работу над катреданто, когда Арраньяло погиб, отравленный своим любовником-подмастерьем. Мадрасалво собственноручно расписал галереи и купола катреданто – на это ушло десять лет, и это стало лучшим из его творений.

Мой отец накормил вианомо, когда оспа Скуро убила фермеров на полях и мы лишились всего урожая; он заплатил наши деньги, чтобы огромные корабли с пшеницей прибыли в Наволу из империи Хур, и заставил судовые команды высадиться в зачумленных гаванях и накормить наших людей под угрозой лишиться всей будущей торговли. Мой отец остался в охваченном болезнью городе, когда другие архиномо сбежали, хотя «синие цветы» стоили ему жены, моей матери. Он воздвиг ей усыпальницу в Катреданто-Амо – и там она покоится по сей день.

Наше имя вплелось в костяк самой Наволы. Мои праотцы повлияли на ее архитектуру, на извилистые улочки и тенистые сады, многие из которых были названы в честь сестер, братьев, сыновей и дочерей наших предков. Улица Джанны. Улица Андретто. Сад Стефаны. На протяжении поколений мы зиждили наше имя и влияние.

К тому времени как родился я, банка мерканта и имя Регулаи стали почти синонимами. Архиномо Регулаи было известно за морем, по всему «рыболовному крючку» Лазурного полуострова, за пустынями и степями, в Зуроме, и Чате, и Ксиме. Оно преодолело ледяные пики Чьелофриго и добралось до косматых северных варваров. Наши агенты и уполномоченные предоставляли ссуды, страховали корабли и товары, шпионили за правителями, покупали рудники, продавали города – и всем этим руководил мой отец.

Но кем он был в действительности?

Я думаю, трудно постичь сущность человека. То, что видел в нем я, отличалось от того, что видел мелкий ростовщик из Шерстяного квартала, что видела его наложница Ашья, что видел калларино Наволы.

Я не могу говорить за других. Могу лишь сказать, что в моих глазах он был суровым человеком, безжалостным в своем деле и непоколебимым в обязательствах, но ко мне он был добр, и я очень его любил.

Я также могу сказать, что, несмотря на свое могущество, он не колотил людей по голове и плечам дубиной своей власти. Его заботила чужая гордость, и потому он предпочитал вежливые договоренности прямой демонстрации силы. Он владел обязательствами многих людей, но не пачкал им лица грязью со своих сапог, даже когда собирал с них клятвы. На жаргоне Наволы это называлось сфаччо – испачкать лицо, – и мой отец не любил подобных низостей. Он был не из тех, кто занимается сфаччире без причины, даже когда его провоцировали мелочностью.

Так, например, в дни моего детства калларино часто бывал в нашем палаццо по делам города. В отличие от других городов, Наволой не правил никакой принц или король. Вместо этого у нас был калларино, которого выбирали архиномо, а также представители торговых и ремесленных гильдий: камнетесы, кирпичники, шерстяных дел мастера, ткачи, кузнецы, монахи. И конечно же, округ выбирал, кто будет представлять различные городские кварталы и живших там вианомо. Сто мужчин и – иногда – женщин управляли делами города, и это была скорее республика, чем монархия, а возглавлял ее наш калларино.

В те дни Навола была цивилизованной. Мы ничем не походили на жестокий принципат Джеваццоа, которым правили боррагезцы с их кровавой наследственной враждой и мстительными интригами. Мы были мудрее вспыльчивого королевства Шеру с его безрассудными войнами и алчным королем Андретоном. И мы были сдержаннее и культурнее страны Мераи с ее парлом, который беспокойно сидел в своем Красном городе, вечно сражаясь с бунтующими родственниками. В Наволе Сотня выбирала кандидата на высокий пост калларино, и с их помощью избранник правил городом мудро и справедливо. Борсини Амофорце Корсо, великий калларино Наволы, был избран большинством, подчинялся городу и руководствовался интересами всех граждан.

Так утверждали ученые, священники и дипломаты.

Часто единственным предупреждением о прибытии калларино являлся кашель отцовского нумерари Мерио, поскольку калларино любил появляться внезапно. Он был не из тех, кто станет терпеливо ждать или потратит свое драгоценное время на других. Мерио прочищал горло – и мгновение спустя калларино входил в библиотеку, словно владел ею, вышагивая в своих официальных красно-золотых одеяниях, надутый, будто его имя было написано на короне Амо.

А что в ответ?

Отец просто поднимал глаза от работы, приглашал калларино сесть, словно тот был долгожданным, любимым гостем, и просил Мерио принести сладкий чай и горький сыр.

Таким был мой отец. Мягким, потому что обладал властью.

И таким был калларино, не имевший власти.

А потом, в танце изящных вежливостей, калларино – не спрашивая – просил разрешения воспользоваться собственной печатью, которая лежала на отцовском столе, и мой отец – отвечая – разрешал ею воспользоваться.

Калларино мог сказать: «Генерал Сивицца говорит, что оружие стражников-люпари затупилось».

А мой отец мог ответить: «Это не делает чести наволанскому оружию. Наши верные защитники сами нуждаются в защите. Им нужно мясо для силы, острейшее и крепчайшее оружие для ремесла, а те, кто женат… те должны получить золотой нависоли в знак признательности. Генерал и его волки должны всегда чувствовать благодарность города за их труд».

И тогда, прямо здесь и прямо сейчас, калларино писал предложение архиномо Каллендры – многие из которых дали обязательства моему отцу и носили на щеках его отметки – и скреплял своей печатью, покрытой красными чернилами, олицетворением власти, которой у него не было, предлагая выделить в точности ту сумму, что назвал мой отец, и Сто имен Каллендры голосовали и соглашались, а отец и другие городские архиномо платили налоги, необходимые для обеспечения боеспособности нашей армии.

Или калларино мог сказать: «Боррагезцы отправили посла и предлагают торговать с Наволой». А отец в ответ хмурился и говорил: «Но если вдуматься, разве мы доверяем архиномо Боррага? Джеваццоа – такой уродливый город. Популо[20] Боррага – подлые люди. Они коснутся щекой твоего сапога, а потом, поднявшись, чтобы поцеловать руку, воткнут клинок тебе между ребер». И морщился, словно сделал глоток скверного вина, возможно, одного из знаменитых туманных вин Джеваццоа, кислых и полных мути.

В таком случае калларино оставлял тему и переключался на другую, зная, что не получил дозволения вести переговоры с архиномо Боррага.

Или калларино мог сказать: «Король Шеру хочет прислать двадцать ученых, чтобы переписать архивы университета и наши знания о банка мерканта, литиджи[21] и нумизматике, а в ответ готов поделиться своими текстами по архитектуре и амонезе ансенс».

А отец отвечал: «Наука несет свет всем королевствам, куда приходит, но еще больше она озаряет тех, кто ее приносит. Пусть ученые Шеру приезжают, и люпари обеспечат им безопасное путешествие, но сперва пусть сын Андретона приедет к нам и поклянется на моем драконьем глазе, что никогда больше Шеру не станет нападать на наших добрых соседей в Парди».

Все это я видел, а позже Мерио тихо объяснял мне, что после того, как мой дед заставил люпари дезертировать во время войны с Шеру, они стали военной силой Наволы – только нашими солдатами, – и мы хорошо платили им за защиту своих интересов. Однако в душе они остались наемниками. Они перешли к нам, потому что мы платили лучше всех. Но что, если появится другое предложение? Что, если им захочется вновь сменить сторону? Что тогда?

Архиномо Наволы платили щедро – и привлекали все лучшее в землях Амо. Однако наемники ценились втройне, если брали наволанских жен и рождали городу новых волчат. Тогда их привязывали к Наволе не только солнца и луны наших монет, но и кровь. Вот почему мой отец раздавал солнца Наволы, нависоли, наше золото, тем, кто заводил семью. Он хотел привязать Компаньи Милити Люпари к городу, сделать так, чтобы выживание волков зависело от Наволы. Таким образом он побуждал солдат сражаться не только за деньги, но и за будущее их имен и детей, побуждал их самих стать наволанцами.

Такова была мудрость моего отца.

– Но зачем принцу Шеру приезжать и клясться на драконьем глазе? – спросил я.

Мерио пошевелил бровями.

– Давая клятву на глазе дракуса, ты привязываешься к нему, и он сожжет тебя дотла, если ее нарушишь. Дракон видит твою душу насквозь.

– Правда?

Я был восхищен и очень напуган. Почти так же, как в присутствии Каззетты.

Мерио взъерошил мне волосы и рассмеялся.

– Ох, Давико, вы слишком доверчивы. И как нам учить вас, юный господин, чтобы не было всегда так открыто ваше лицо? – Он вздохнул. – Нет, он не сожжет вас дотла, и нет, он не видит вашу душу насквозь. Но все равно очень страшно касаться того, что было больше любого человека, и, когда даешь клятву на таком артефакте, чувствуешь ее своими костями… – Он вздрогнул. – Чувствуешь глубоко. Символ и ритуал – такие же составляющие человеческого обязательства, как и деньги, как и залог в виде шерсти, как и то, есть ли на твоей щеке след чужого сапога. Когда человек прикасается к драконьему глазу, ваш отец наблюдает за ним, следит, как он вздрагивает, ждет, не замешкается ли он. То есть слегка заглядывает к нему в душу. – Мерио с серьезным видом коснулся уголка собственного глаза. – Видит не дракон, Давико. Видит ваш отец.

Это произвело на меня очень большое впечатление.

Глава 3

– Я хочу получить его голову! Я хочу, чтобы этого ссыкуна разорвали на куски, а его голова торчала на пике перед Каллендрой! – прогремел калларино, врываясь в отцовскую библиотеку.

Я вырос пусть и не высоким, но достаточно, чтобы сидеть за столом, не вставая на колени, и из наставнических рук Мерио перешел в руки своего отца. Теперь мне часто полагалось сидеть рядом, когда он работал в библиотеке, – сидеть парлобанко, как у нас говорили.

Это было старое слово, парлобанко, из тех времен, когда любые переговоры люди вели, сидя друг против друга за грубой доской, заставленной блюдами с сырами и ломтиками доброй солонины и чашками горячего сладкого чая. При необходимости могла сгодиться любая доска – или даже бревно, или, если на то пошло, трехногий табурет. Пока переговорщиков разделяли дерево и пища, все было правильно в глазах Леггуса.

Когда в библиотеку ворвался калларино, я изучал корреспонденцию, которую вручил мне отец, чтобы я мог обсудить ее с ним, посмотреть, как работает его ум, и лучше понять, как он формирует нашу торговлю. Я наслаждался чужими письмами, наслаждался уютным потрескиванием огня в камине, наслаждался тихим сопением Ленивки у моих ног и теплым обществом отца, в то время как ледяной зимний дождь барабанил в окна. Проделавшие долгий путь письма намокли и чернила смазались, но вокруг царил уют, пока двери библиотеки не распахнулись, впуская холодный, влажный ветер и кипящий гнев калларино.

– Я хочу, чтобы собаки сожрали его кишки на глазах у его дружков-писсиолетто!

Я подавил желание нырнуть под отцовский стол, где с внезапным проворством уже скрылась Ленивка. Эта попытка спрятаться была весьма комичной, поскольку с годами собака заметно выросла и теперь ее длинные ноги и поджарое туловище торчали из-под стола со всех сторон. Она больше не была маленьким щенком.

Калларино швырнул Мерио зимний плащ и направился прямиком к огню. Мерио негодующе вскинул брови из-за столь бесцеремонного использования его тела в качестве вешалки, но отец сделал умиротворяющий жест и взмахом руки велел Мерио уйти и забрать с собой насквозь промокший плащ калларино. Я воспринял это как сигнал, что мне тоже следует удалиться, но, когда начал вставать, отец положил ладонь на мою руку, и по его взгляду я понял, что нужно остаться и послушать.

– Борсини, – сказал отец, – полно вам. Как я понимаю, кто-то мешает вашей работе?

Не догадываясь о том, что происходило за его спиной, калларино протянул руки к огню и стал растирать пальцы.

– Сегодня у Ла Черулеи ледяное дыхание. Она вселила холод в мои кости.

Отец подмигнул мне.

– Ваша кровь недостаточно горяча, чтобы вас согреть?

Калларино повернулся спиной к камину и скорчил гримасу:

– Вы любите шутить. Однако вам не следует улыбаться, когда Томас ди Балкоси преподносит вам тарелку дерьма.

– Балкоси? Неужели?

– Вы мне не верите?

– У вас так много врагов, что я в них путаюсь.

– Рад, что вам весело. – Калларино вновь повернулся к огню. – Этот человек – аспид в моей постели. – Он смотрел на пламя, и лицо было оранжевым, как морда одного из демонов Скуро. – Я позабочусь о том, чтобы его разорвали на Куадраццо-Амо, и это станет уроком всем его дружкам из номо нобили ансенс.

– У вас нет более изящных вариантов?

– Я не могу сжечь его заживо: в это время года древесина слишком мокрая. Нет, придется отрубить ему голову. Кровь зальет все камни куадраццо, его жена будет рыдать, а дочери – молить о пощаде.

Согретый этой воображаемой местью, калларино подошел и плюхнулся в кресло напротив отца. Окинул взглядом библиотеку.

– Где этот ваш нумерари? Который с сырами.

– Вы отдали ему свой плащ.

– Правда? Он принесет чай?

– Уверен, что он известил кухню о вашем прибытии, – сухо сказал отец.

– Вы могли бы одолжить мне Каззетту, – заявил калларино.

– Чтобы он принес вам чай?

– Хватит со мной шутить. Вы сказали, что хотите чего-то более изящного. Каззетта мог бы незаметней всех разобраться с Балкоси. Стилет. В переулке. Капля серпииксиса в бокале…

Отец кинул на калларино резкий взгляд.

– Скверная смерть. Кровавая рвота едва ли будет незаметной. – Он поднял руку, останавливая калларино. – В любом случае сейчас Каззетты здесь нет. Он выполняет поручения далеко отсюда.

Калларино сжал губы, разочарованный тем, что не сможет привлечь недоброе внимание Каззетты к Балкоси. Вновь оглядел библиотеку.

– Этот ваш нумерари принесет к чаю сыр?

– Мерио прекрасно знает ваши вкусы. Он всегда заботится о деталях.

– Ему следовало стать поваром, а не нумерари. Кто слышал про нумерари-пардийца? Нумерари должен быть наволанцем. Жители Парди едва могут сосчитать собственных овец.

– Мерио очень хорошо справляется со своей работой.

– Я бы никогда не нанял пардийца. Это все равно что доверить боррагезцу охрану твоей спины. – Взгляд калларино упал на меня, сидящего рядом с отцом. – О! Давико! Я тебя не узнал. Принял за скривери. Ты так вырос!

– Да благословит вас Амо, патро Корсо.

Это было формальное приветствие, которое, по словам наложницы отца Ашьи, следовало использовать в беседе с важными людьми, но калларино отмахнулся.

– Патро? Ты зовешь меня патро, как незнакомца? Чи. Со мной тебе не нужны формальности. Зови меня дядей. Или сио. Или стариком Борсини – и покончим с этим. Мы почти семья. Нам ни к чему формальности.

Загнанный в угол, я покосился на отца, но не получил никаких указаний, а потому почтительно склонил голову и решил придерживаться наставлений Ашьи.

– Да, патро. Спасибо, патро.

Улыбка калларино стала шире.

– Ай! Ты хороший мальчик. – Он протянул руку и взъерошил мне волосы. – Хороший, воспитанный мальчик. И вырос, как трава, с нашей последней встречи. – Он более внимательно оглядел меня. – И с каждым днем все больше напоминаешь отца. – Калларино подмигнул отцу. – Всегда приятно видеть подтверждение того, что это твой отпрыск, вери э веро?[22] – Он откинулся в кресле. – Я велел слугам день и ночь следить за моей новой женой. Пока она не забеременеет, глаз с нее не спущу.

– Уверен, что ваша жена рада вашему вниманию.

– Рада или нет, я не дам наставить себе рога, как случилось с тем клоуном Паццьяно. – Калларино нахмурился. – По крайней мере, не в этот раз.

– Вам лучше знать.

Я плохо улавливал смысл беседы, но чувствовал, что речь шла о чем-то неприятном. И подобно собаке, которая не понимает человеческую речь, ощущал напряжение в воздухе.

Несмотря на свою невежественность в отношениях мужчин и женщин, я действительно вырос, пусть и не так значительно, как утверждал калларино. Прожив почти двенадцать лет в свете Амо, я уже не был крошечным мальчонкой, которому приходилось вставать коленями на стул, чтобы увидеть поверхность стола.

– Что тебе дал отец? – спросил калларино.

– Письма из Гекката, – ответил отец за меня. – Там новый военный диктатор.

– Там всегда новый диктатор. Они убьют его так же, как боррагезцы убивают своих друзей. Новый диктатор, новый бог, новый приток рабов для ужасной торговли и семейного состояния Фурий. – Он посмотрел на меня, вскинув бровь. – Итак? Какие новости из Гекката, юный Давико?

Отец подбадривающе кивнул, и я ответил:

– Диктатор не любит кошек. Он не принимает ванны и не любит кошек.

– Кошки и ванны! – Калларино расхохотался. – Я всегда знал, что ваша империя построена на странном знании, Девоначи. Но кошки и ванны – это что-то новенькое. Получится хорошая песня для пьесы. «Кошки и ванны». «Гатти э баньи». Отлично сочетается с «Терци абакасси, сенци гаттименси». Можно заказать ее у маэстро Дзуццо.

Отец не улыбнулся в ответ.

– Расскажи остальное, Давико. Что ты узнал?

– Там чума, – сказал я. – Диктатор истребил всех кошек, и теперь там великая чума.

– Ах-х-х. – Глаза калларино расширились. – Что ж, вот это песня.

Приободрившись, я продолжил:

– Подорожает шелк. И лошади. И хажские шкуры. Морские капитаны отказываются швартоваться в Геккате. Вся торговля пойдет через Чат, а там орудуют бандиты. И диктатор сделал то же самое в Тизаканде и Самаа, а значит, тот путь тоже закрыт. Теперь мы будем покупать товары у купцов, которые боятся путешествия, и нанимать больше стражи для караванов, которые следуют через земли Оазисов, и ждать, пока не кончится чума.

Последнего я не знал, но это объяснил мне отец, показав карту с немногочисленными торговыми путями в далекий Ксим. Он также сказал, что нам придется пересмотреть свой подход к обязательствам защиты торговцев и их цену – и что наши партнеры в Геккате уже наверняка сбежали от чумы, забрав с собой банковское серебро. А значит, мы посмотрим, придут ли они к нам или исчезнут, или, быть может, диктатор убил их либо ограбил, а может, наша ветвь выстояла, несмотря на болезнь. И все это началось из-за диктатора, который боялся кошек.

– Это действительно полезная информация, – сказал калларино. – Хорошо, что твой отец учит тебя семейной мудрости.

– Он еще в самом начале пути, – произнес отец.

– Чи, – отмахнулся калларино. – Ваш мальчик уже читает, и пишет, и пользуется счётами, а теперь он постигает ваш талант узнавать мельчайшие подробности из самых далеких мест. – Калларино наставительно потряс передо мной пальцем. – Не позволяй высоким нравственным устоям отца деморализовать тебя, Давико. Если бы ты был моим сыном, это уже был бы триумф. Мой старший бесполезен. Пьет вино, сражается на дуэлях в глупых вендеттах и прогуливает лекции в университете. В детстве я слишком баловал его, и теперь это ребенок в теле взрослого. Я бы не раздумывая обменял его на тебя.

– С детьми всегда непросто, – заметил отец.

– Вам нужно завести еще одного. Я намереваюсь завести двадцать, если получится. Мне нужен кто-то, кто будет соображать лучше Рафиэлло.

– Думаю, мне достаточно, – сказал отец.

– Чи. Вы ди Регулаи. Вы заслуживаете гарема прекрасных жен и армии детей вроде Давико. Ашья хорошая спутница, но это не причина не взять новую жену. Еще несколько сыновей пойдут вам на пользу.

– При условии, что они не будут похожи на Рафиэлло.

Калларино поморщился:

– Это моя вина. Я был слишком добр к нему.

– Что ж, думаю, я не стану играть в кости с фа́тами. – Отец ласково потрепал меня по плечу. – Мне достаточно сына, который у меня есть. А теперь расскажите, что за ссора у вас вышла с ди Балкоси.

– Этот скользкий угорь! Сегодня он явился в Каллендру и предложил создать для номо ансенс новый «консультативный совет» из десяти человек. Совет, состоящий только из номо ансенс, и никаких других членов Каллендры.

Отец нахмурился:

– С какой целью?

– Они будут отбирать кандидатов, из которых я смогу назначить министров.

– Веридимми?[23] – Отец вскинул брови. – Ди Балкоси просит об этом? С каких пор он занимается политикой?

– Я удивился не меньше вашего. Вы бы его видели. Он говорил с таким смирением и искренностью. Клялся в свете Амо, что желает лишь самого лучшего для города. – Калларино нахмурился. – Хотелось ему верить. Половина Каллендры кивала к концу его речи. Он напоминал Гарагаццо, читающего проповедь о милосердии Амо.

– Кто внушил ему эту идею?

– Он утверждает, что это его собственная идея.

Отец фыркнул:

– И как будут выбираться в совет эти благородные люди?

– У него есть список.

– Очень предусмотрительно с его стороны.

– Само собой, Авицци, Д’Аллассандро, Спейньисси, Малакоста. Все старинные имена, чья история уходит к корням Наволы. Люди, которые «лучше всех знают ее потребности». А поскольку у них есть земли и титулы, их нельзя подкупить и склонить, в отличие от прочих. – Тут он многозначительно посмотрел на отца. – От тех, которые родились без земли и зависят от торговли нависоли и обязательствами.

Отец выпрямился:

– Откровенно.

– Более чем.

Беседу прервало возвращение Мерио со слугами и подносами. На подносах стаканы горячего чая для всех нас, а также фенхелевые бисквиты и горькие сыры. Пока слуги раскладывали еду, отец молчал, дожидаясь их ухода. Калларино принялся за угощение. Мерио закрыл двери и встал рядом с ними, слушая и охраняя наш совет.

– Спейньисси, – наконец произнес мой отец. – Вы сказали, что Спейньисси был в списке Балкоси?

Калларино мазнул тремя пальцами по щеке.

– Этот любит все, что вызывает неприятности.

– Верно. Похоже на него. Спейньисси скользок и пронырлив.

– Иногда я представляю его в виде змеи, которая шипит и капает ядом в уши другим. Но на этот раз дело не только в Спейньисси. Всем номо ансенс понравилась эта идея. Даже тем, кого нет в списке. Они ненавидят делиться голосами с вианомо в Каллендре.

– Несколько представителей гильдий? Несколько человек с улицы? И внезапно Балкоси сует пальцы в политику?

– Завтра я отправлю за ним люпари. Посмотрим, как сильно он любит свои пальцы, когда лишится парочки.

– На каких основаниях?

– Возможно, налоги. – Калларино подул на свой чай. – Они все мухлюют с налогами. – Он задумчиво втянул чай сквозь зубы. – Это не важно. Я поймаю его в городе, чтобы он не смог сбежать в свой загородный кастелло[24]. Он думает, что старая благородная кровь защитит его от меня, да только рано или поздно всякой крысе приходится вылезти из норы.

– Но он принадлежит к старинному роду. И его любят больше прочих. Действительно любят. Он не Спейньисси.

– Если он продолжит болтать, это распространится. Кое-кто из гильдии тоже поддерживает его идею. Вы хотите, чтобы писсиолетто вроде Пескамано стал первым военным министром? Чтобы поручал своим дружкам покупку мечей и доспехов? Чтобы выбирал строителей для ремонта надвратных башен? Вам нужен первый министр торговли, который будет решать, кто чистит дно гавани? Или где покупать мрамор для Монастыря скорби? Как насчет того, чтобы доверить Амолучо монетный двор? Не успеете оглянуться, как он начнет чеканить огонь Амо на наших нависоли и жертвовать их Гарагаццо. Тот, кто контролирует казну, контролирует город, и мы оба это знаем. Най. Я наступлю ему на горло и не дам вам вмешаться. Это моя сфера. Мы об этом договорились. И сейчас я прав.

– Най. Конечно нет. Вы абсолютно правы. Если вам преподносят бокал с кровью, нужно осушить его до дна.

– Сэй фескато[25]. У вас есть какая-то мысль. У вас всегда есть какая-то мысль. Выкладывайте.

Отец склонил голову:

– Я думаю, что одна голова на пике почти всегда ведет к новым головам. Мы оба достаточно стары, чтобы помнить войны между семействами. Когда мы все сидели в своих башнях, а на улицах кипели схватки. Стража одного архиномо против стражи другого, третьего. Хаос.

– Я прикажу люпари…

– А собаки продолжат жиреть.

– Вы хотите, чтобы я его ублажил!

От вспышки гнева калларино я вздрогнул, но отец не испугался.

– Ни в коем случае. Никогда не демонстрируйте слабость. Однако этого патро любят. Он не похож на Фурий или Спейньисси. И на его щеках не видно следов. Но все же… – Отец задумчиво умолк.

– Но все же?

– Но все же теперь наш друг вышел на свет. Вы его видите. Я его вижу. Другие тоже его видят. Что, если вы не станете на него нападать, а вместо этого сделаете его еще более заметным? Дадите этому доброму, честному номо нобили ансенс шанс показать нам, как любящий свой город архиномо может послужить высшему благу. Поручите ему что-нибудь важное и зрелищное. Например, строительство Монастыря скорби.

– Он ничего в этом не понимает, – возразил калларино.

Отец вскинул бровь. Глаза калларино расширились:

– Ай! Умно.

Склонившись друг к другу и потягивая чай, они плели интриги, предлагая идеи, прорабатывая путь и план.

– Быть может, он усвоит урок… – начал отец.

– А быть может, нет… – продолжил калларино.

– Но в любом случае это отодвинет обсуждение на задний план.

– И определенно отсрочит решение по его предложению.

– А к тому моменту, как вопрос всплывет снова…

– Он уже сделает выбор, заключит соглашения и контракты.

– Некоторые семьи получат прибыль…

– А другие останутся в стороне! – Калларино энергично кивал.

– Наш чистенький друг запачкается, – сказал отец. – А человека с грязными щеками трудно любить.

– Он определенно рассердит других своим выбором. Он запачкается… – Нахмурившись, калларино взял паузу. – Я думаю, это должна быть чистка гавани, а не монастырь.

– Гавань не столь символична, – возразил отец.

– Не столь, – согласился калларино, – однако многие нобили зависят от беспрепятственной торговли в порту. И на гильдиях это тоже отразится. Придется уравновесить больше интересов. Нажить больше врагов.

Отец сдвинул брови, размышляя.

– Ай. Это также затронет крупных торговцев.

Калларино жадно подался вперед:

– И портовых грузчиков. И иностранные суда. И островных рыбаков. И вианомо из порта. Список бесконечен.

Отец пригладил бороду:

– Ай. Вы правы, гавань затянет ди Балкоси в более широкую сеть. – Он хлопнул по столу. – Вы совершенно правы!

Так оно и шло. Они пили чай, ели сыр и строили махинации, и наконец калларино отбыл с теплым плащом и еще более теплым выражением лица.

Когда он ушел, Мерио сказал отцу:

– Вы предложили отличную идею – поставить Балкоси распоряжаться гаванью.

– Действительно, – согласился отец. – Монастырь обернулся бы катастрофой. Гарагаццо был бы недоволен.

Я в замешательстве переводил взгляд с одного на другого.

– Но ведь это калларино предложил гавань, – возразил я. – А ты предложил монастырь.

– Да?

– Я сам это слышал.

Отец и Мерио обменялись понимающими взглядами.

– Неужели?

Я смотрел то на отца, то на Мерио, смущенный, пытаясь понять, почему они улыбаются.

– Ты предложил монастырь, – вновь сказал я. – Не гавань. Я слышал.

– Давико, – произнес Мерио, кладя руку мне на плечо, – вы должны не только слушать то, что говорит человек, но также думать, почему он это говорит. Ваш отец похож на глупца?

Отец посмотрел на Мерио, насмешливо вскинув бровь.

– Нет, – сказал я. – Конечно нет.

– Верно. Он не глупец. И все же монастырь был плохой идеей. Если бы строительство пошло прахом, это лишило бы вашего отца важного союзника, Гарагаццо, нашего верховного каноника. Так зачем вашему отцу предлагать столь ужасную идею?

Я смотрел на Мерио, совершенно растерявшись.

– Калларино похож на человека, который любит подчиняться приказам? – спросил Мерио.

– Най. – Я потряс головой. – Он любит отдавать приказы.

– А значит?..

Постепенно до меня дошло.

– Ты предложил калларино плохую идею, чтобы у него была возможность придумать что-то получше. Чтобы он решил, что это его идея, и был рад. Ты заставил его поверить, что он сам ее придумал.

Отец откинулся назад с гордой улыбкой:

– Видите, Мерио? Он учится.

– Он ди Регулаи, – ответил Мерио. – Это у него в крови.

Оба выглядели довольными, и я сделал вид, что тоже доволен.

Но на самом деле случившееся меня встревожило. Я испугался гнева калларино. Он ворвался в отцовскую библиотеку, опасный и ужасный, и я хотел только одного: спрятаться под столом вместе с Ленивкой. Однако мой отец ничуть не испугался. Манипулирование людьми было для него простой игрой, требовавшей не больше усилий, чем у ребенка – катить мяч куда заблагорассудится. Одного взгляда на калларино мне было достаточно, чтобы захотелось сбежать от его ярости; отец же увидел возможность изменить городскую политику по своему желанию.

– Мерио, – сказал отец, собирая письма и готовясь отправиться отдыхать, – пожалуй, я не прочь сесть за доску с нашим другом ди Балкоси. Быть может, распить с ним бутылочку вина.

– По какому поводу?

– Узнайте, что производят на его землях. Возможно, он не откажется от помощи в торговле. Или ему будет выгодно открыть у нас доверительный счет, который приумножит его семейное состояние. У него должна быть какая-то нужда или желание. Поскольку он решил выйти на свет, давайте изучим его повнимательнее.

Неделю спустя отец встретился с ди Балкоси на залитом солнцем холме и оценил его. Если бы Балкоси был умнее, он бы сбежал, как только получил отцовское приглашение.

Глава 4

Я проснулся среди ночи от ощущения чего-то неправильного.

Мне снились странные, мучительные сны, кишевшие насекомыми, которые вылезали из земли и ползали по мне. Они облепили меня, а я лежал, застыв в неподвижности, зная, что, если шевельнусь, они меня сожрут. Жуки Скуро, муравьи, тараканы, некоторые размером с мою ладонь… И конечно же, когда я проснулся – извиваясь, чтобы стряхнуть их с себя, – ночь показалась мне полной угрозы. Но хотя сердцебиение постепенно успокоилось, чувство опасности осталось.

Ощущая себя одновременно глупым и испуганным, я разбудил Ленивку и слез с кровати. Надел тяжелый халат, и мы прокрались по холодному полу к двери и приоткрыли ее.

Снаружи только пустая крытая галерея, тихие колонны и спящие темные двери других жилых помещений, окружавших наш садовый куадра. Все выглядело как обычно. Стояла холодная весенняя ночь, ясная и безлунная. Высоко в небе поблескивали звезды, рассыпанные по куполу Амо.

Ленивка навострила уши. Я замер, прислушиваясь вместе с ней.

Люди. Тихий шепот. Звон и лязг. Следуя на звук, мы с Ленивкой прокрались к нашему куадра премиа. Скользнули в арочный проход и выглянули с дальней стороны, откуда над перилами открывался вид во двор. Я втянул воздух. Солдаты. Воины с Быком Регулаи на груди. Больше людей, чем я мог предположить по незначительному шуму, что они производили, седлая лошадей.

Пригнувшись, мы с Ленивкой спустились по лестнице и спрятались за древней урной. Солдаты затемняли лица углем и обтягивали доспехи шерстяной тканью, чтобы приглушить лязг и блеск. Другие заворачивали копыта лошадей в кожу, чтобы скрыть цокот. Я узнал некоторых, людей из нашей личной охраны. Риветус, Релус, Полонос. Лошади нетерпеливо фыркали, от холодных морд поднимались облачка тумана. Солдаты проверяли мечи, поднося сверкающую кромку к свету факелов, проводя по ней пальцами. Весь двор буквально вибрировал от предчувствия битвы.

В толпе появился человек, ростом не выше прочих, но все равно выделявшийся – просто благодаря своему присутствию. Он перекинулся словом с одним, стиснул плечо другому, обменялся тихой шуткой с третьим. Аган Хан, капитан отцовской стражи.

Аган Хан был великим мечником и, по словам отца, великим военачальником. В детстве я знал его как внушительного человека с кустистой черной бородой и глубоко посаженными глазами, который любил посмеяться и всегда тенью следовал за мной, когда мы с Ленивкой отправлялись исследовать город. Мы крали яблоки, апельсины и дыньки у уличных торговцев, а Аган Хан платил им, чтобы сделали вид, будто ничего не заметили. Такого Агана Хана я знал в раннем детстве: добряка, который нам потакал. Позже я узнал его с другой стороны, когда он начал преподавать мне владение мечом. Учитель оставил множество синяков на моем теле – всегда стремительный, всегда суровый и всегда готовый сделать мягкий выговор, резко контрастировавший с жесткостью его ударов.

Защищайтесь, Давико.

Следите за левой ступней, Давико.

Если не отучитесь так шагать, вам всегда будет больно, Давико.

И мне действительно было больно. Всякий раз. Но даже тогда его слова не были суровыми и глаза оставались добрыми.

Сейчас глаза Агана Хана были непроницаемо темны. Впервые в жизни при виде его я испытал страх. Это был великий военачальник, которого описывал мой отец. Кулак Харата, сокрушавший королевства. И все же, несмотря на жестокость, которую, казалось, источала сама его душа, люди словно тянулись к нему. Когда он проходил мимо, каждый солдат будто становился немного выше, немного внушительнее, сильнее и опаснее – подобно самому Агану Хану.

Еще одна фигура возникла в толпе.

Мой отец, не в доспехах, а в шитом серебром черном бархате. Одет столь изысканно, словно готовится принять самого принца Шеру. Люди, толпившиеся рядом с Аганом Ханом, искавшие его внимания, его благословения, его могущества, расступались перед моим отцом, склоняли головы и касались сердца. Иной вид силы, иной вид любви.

Двое мужчин встретились, сжали друг другу плечо. Склонили головы, почти соприкоснувшись. Немного поговорили, по очереди кивая, слишком тихо, чтобы я мог различить слова, потом крепко обнялись. Обменялись последним мрачным взглядом, а затем Аган Хан вскочил на лошадь. Поднял глаза к небу и вскинул руку в безмолвном приказе. В мгновение ока все его люди оседлали лошадей. Без единого командного слова они двинулись по двое через тоннель, ведущий к воротам нашего палаццо, и дальше на спящие, ничего не подозревающие улицы Наволы.

Остался лишь мой отец, молчаливо глядящий вслед солдатам, на ворота, за которыми они скрылись.

– Отец? – Я осторожно вышел из-за урны.

– Давико? – Отец оглянулся, и его глаза были такими же темными и суровыми, как у Агана Хана. – Я не знал, что ты не спишь.

Я пожал плечами, не в силах объяснить и не уверенный, что нужно объяснять.

– Куда отправился Аган Хан?

На протяжении долгой паузы взгляд моего отца оставался жестким.

– Исправлять мою ошибку.

Я удивился:

– Мерио говорит, ты не делаешь ошибок.

Отец рассмеялся и немного смягчился.

– Каждый может сделать ошибку, Давико. И рано или поздно делает. – Он присел на корточки передо мной. – Ты помнишь наш день с Томасом ди Балкоси?

Прошло несколько недель с тех пор, как я видел этого человека, но я помнил.

– В винограднике на холме.

– Очень хорошо. Что еще ты помнишь?

Я знал, что отец спрашивает не о тех вещах, которые я запомнил. Это был ясный день, солнечный, хрустально-прозрачный, с клочками грязного талого снега между виноградными лозами и несколькими призрачными облачками нетерпеливой травы на дремлющих бурых холмах. Один из первых теплых дней, пытавшихся разжать холодную хватку зимы.

Сам виноградник был разбит на трех сторонах неровного холма, который венчала древняя амонская вилла, почти разрушенная. Буйные лозы карабкались на стены виллы и выламывали кирпичи, но она все равно осталась уютной, и там Томас ди Балкоси встретился с нами: моим отцом, Мерио, Аганом Ханом, Полоносом и Релусом. Мы все бродили среди древних лоз и подрезали их.

Это был странный день, поскольку мой отец никогда не работал на полях. Его не слишком интересовало земледелие, и, в отличие от типичных наволанцев, он не был одержим винами. Нередко он говорил, что плохо в них разбирается, что у него недостаточно утонченное нёбо. Выбирая вина для наших подвалов, отец полагался на свою наложницу Ашью по части вкуса и на глаз Мерио по части цены.

И все же мы были там, подрезали карликовые лозы, которые виноградарь назвал бассаличе, короткие чаши, поскольку они росли из земли, словно пузатые деревца, или калимикси – друзья Калибы, – и которым, по его словам, была тысяча лет. Возможно, они не были столь старыми, но определенно успели основательно разрастись, толстые у основания, как бедро Агана Хана, приземистые и покрытые черной корой, с широко раскинутыми ветвями, которые доходили нам до груди. Теперь мы подрезали эти ветви, оставляя лишь короткие сучки для новых побегов. Стригли ногти, как выразился виноградарь. Они с Мерио с головой погрузились в обсуждение достоинств различных сортов винограда и способов ухода за лозами, когда прибыл Томас ди Балкоси.

– Что еще ты помнишь? – спросил отец.

– Он не был рад встрече с тобой, но все равно пришел.

Контраст между отцом и Балкоси был разительным. Отец вел себя дружелюбно, даже эмоционально, в то время как Балкоси держался холодно. Балкоси был пухлым, он облачился в роскошный бархат, его шею обвивали тяжелые золотые цепи, пряжку плаща украшали крупный рубин и бриллиант. Он приехал на черном скакуне, в сопровождении трех стражников, и при виде нас поджал губы, словно попробовал что-то неприятное на вкус.

– Он посмотрел на нас сверху вниз.

Отец слабо улыбнулся.

– Ты прав. Посмотрел. Но многие архиномо так делают. Старые нобили горды и часто опасаются нас. Что еще ты помнишь?

Несмотря на кислую мину ди Балкоси, отец радостно приветствовал его, расцеловал в обе щеки и повлек за собой вдоль рядов растений, чтобы познакомить с виноградарем. Потом начал расспрашивать Балкоси, что тот думает о сорте винобраккья, над которым мы трудились. «Дед учил меня, что мы должны разбираться в том, чем торгуем, – сказал отец. – В людях, которым даем обязательства, в делах, которые эти люди ведут, в деталях их жизни. И вот я здесь, с садовым ножом в руке и крайне слабым пониманием искусства виноделия».

«Это изысканный сорт, – ответил Балкоси, от изумления смягчившись. – Но конечно же, вы и так это знаете».

«Но что насчет этих конкретных лоз? – спросил отец. – Следует ли растить их чашами? Отдельно стоящими, а не на шпалерах или привитыми к хорошим сортам? Каждый, с кем я беседую, высказывает свою точку зрения на этот счет, и все они противоречат друг другу! Я прочел „Землю и плоды“ Петоноса и „Делла Терра“ Эсконоса – и их мнения расходятся. Что вы думаете?»

Балкоси смягчился еще сильнее.

«Ай. Что ж, для винобраккья чаши подходят лучше всего. Так было на протяжении более пяти веков. Здесь „Делла Терра“ Эсконоса ошибается. Я читал тот параграф и сразу понял, что автор запутался».

«А вино? – не унимался отец. – Вино, которое делают из этого винограда. Что вы скажете про него? Оно лучше прочих? Комецци утверждают, что да».

«Что ж, – улыбнулся Балкоси, – мои собственные земли находятся рядом. – Он показал на ближайший холм и симпатичный кастелло, окруженный многочисленными лозами и деревьями. – Я не стану свидетельствовать против себя».

Отец рассмеялся.

«Ай. Ну конечно. У истинного наволанца есть любимый виноградник, любимый сорт винограда…»

«…и любимая бутылка, – закончил цитату Балкоси. – Именно так. Но думаю, если вы хотите приобрести вина, возможно, эти будут не столь утонченными, как продукция моего виноградника, однако ни один человек – что там, ни один король – не оскорбится, если вы подадите их на стол».

«Так, значит, эта земля хорошая? – спросил отец. – Мерио говорит, что этот виноград хорош, потому что лозы мудры и земля баюкает их, как мать своего первенца, но, – тут отец пожал плечами, – он из Парди».

«Глаза Скуро! – Балкоси со смехом сделал охранительный жест. – Пардийцы должны заниматься овцами, а не виноградом! – Он стал серьезным. – Но в данном случае ваш человек прав: это очень хорошая земля. Лучшая в окрестностях Наволы, а может, и на всем Крючке. Я часто смотрел на эти холмы, на эти старые виноградники и размышлял о том, как бы они расцвели, если бы о них заботились должным образом. – Он пожал плечами. – Однако Комецци не станут их продавать».

«Это старинный род, – заметил отец. – Торговые заботы ниже их достоинства».

«И упрямый, – согласился Балкоси. – Но вряд ли вы позвали меня сюда, чтобы обсуждать виноград».

«Не только виноград. – Отец поднял изогнутый нож и отрезал длинный стелющийся побег. – Я думал о том, что вы недавно сказали в Каллендре, насчет важности того, чтобы городскими делами управляли люди без личной заинтересованности. Насчет значимости номо нобили ансенс».

«А. – Балкоси смерил его взглядом. – Говорят, Девоначи ди Регулаи никогда не посещает Каллендру, но имеет глаза и уши повсюду».

«Чи. Вианомо болтают всякое. Я не люблю политику, это грязное и неприятное дело. Но иногда до меня доходят разговоры. – Отец продолжал обрезку, избавляясь от прошлогоднего подроста, убирая его до рукавов. – Я слышу разговоры о том и о сем, и меня обнадеживает, что старинные семейства тоже тревожатся о Наволе. – Он срезал еще одну стрелку и спросил виноградаря: – Я правильно делаю?»

«Совершенно правильно, господин».

«Най, най. Не зовите меня господином. – Отец мотнул головой в сторону ди Балкоси. – Наш гость благородный, я – нет. Вы знаете, что род ди Балкоси восходит к истокам Торре-Амо?»

«Я этого не знал, господин».

«Чи. Не нужно формальностей. Я родом с улицы, не из башни. Истинное благородство нельзя купить за нависоли, его дает хорошая кровь и хорошие брачные союзы, и нужны поколения, чтобы придать ему окончательную форму. Совсем как с лучшими винами. Благородство не может возникнуть за одну ночь».

«Наше имя старое», – согласился ди Балкоси.

«И по праву гордое».

Отец отложил изогнутый нож и встряхнул руками.

«Ай. Это тяжелая работа. У меня уже болят руки. Как говорится, для честных людей – честный труд, но не легкий. – Он посмотрел на Балкоси и вновь поднял нож. – Суть в том, что я хотел встретиться с вами, узнать ваш характер. Понять, честный ли вы человек. Я рад, что вы так сильно печетесь о Наволе, потому что нам нужны такие люди. Уважаемые люди, которых заботит не личная власть, а благо всего города».

«Такие люди – редкость», – согласился ди Балкоси.

«Слишком большая редкость, – сказал отец. – Все великие семейства владеют башнями и любят выставлять себя напоказ высоко над Наволой, но кто из них по-настоящему думает о жизни людей на улицах внизу? Кто понимает, что бьющиеся сердца вианомо и есть истинное сердце города? Что от их процветания зависит процветание всех нас? – Он вздохнул. – Если бы в Каллендре было больше благородных сердец вроде вашего, Навола преуспевала бы тысячи лет».

«Вы мне льстите».

«Я никогда не льщу. – Отец обвел рукой спящие виноградники вокруг нас. – Эти земли и лозы теперь принадлежат нам».

Ди Балкоси нахмурился: «Не понимаю».

«Я их купил».

«Вы шутите. Комецци слишком горды».

«У Комецци было много долгов. А теперь их нет. Теперь это моя земля, но, как вы можете видеть, – тут отец печально усмехнулся, – я не специалист. Я пригласил вас сюда, чтобы попросить об одолжении, ведь вы живете рядом и знаете эту землю лучше, чем кто-либо. Я бы хотел попросить вас распоряжаться этими землями от моего имени, свободно, так, как вы распоряжаетесь своими».

«Конечно же, вы шутите».

«Надеюсь, что нет, и надеюсь, что вы обдумаете мое предложение. Я был бы вам обязан. Знаю, это серьезная просьба – взять такой большой участок, но я бы хотел, чтобы эти земли процветали, чтобы о них заботились так же хорошо, как о нашем городе. И когда я смотрю на ваши земли, я думаю: ага, этот человек мудр. Мой дед всегда учил меня искать мудрых людей и их совета. Если вы окажете мне эту милость, я возьму всего одну десятую дохода, прочее же отойдет вам. Я лишь попрошу вас оставить этого доброго виноградаря, который давно трудится здесь и хорошо знает эти холмы».

Ди Балкоси был изумлен, и явно польщен, и многословно благодарил отца. Мы все провозгласили тосты среди виноградных лоз, а затем отправились в разрушенную виллу, и уселись у пылающего огня, и снова пили вино, и это был счастливый день.

А теперь, в холодной темноте куадра нашего палаццо, отец вновь спросил:

– Ты помнишь?

Я снова обдумал все случившееся, вспомнил, как раскраснелось от вина мое лицо, как мы ели голубя вокруг огня, как я скармливал кусочки Ленивке и как много было тостов.

– Ди Балкоси отсалютовал нам и сказал, что наши имена будут соперничать с Амонетти за их вина и что мы прославимся на весь Крючок. И сказал, что впоследствии мошенники будут ставить на бочки наш герб, потому что ни одно вино не будет цениться так же высоко.

– Верно, – ответил отец. – И, произнося этот тост, он смотрел мне в глаза, но его плечи были повернуты от меня.

Я задумался, пытаясь вспомнить тот момент. Все было так, как описал отец.

– Это кажется мелочью, – сказал я.

– Но не является ею.

Несколько часов спустя тишину палаццо разбило возвращение наших солдат. Они с шумом въехали в ворота – пики блестят, факелы пылают, – а перед ними бежали Томас ди Балкоси, его жена и три дочери.

Уже не такой гордый, как верхом на своей лошади, не такой самоуверенный, как среди виноградных лоз. Смертельно напуганный человек, спотыкающийся, подгоняемый нашими пиками, молящий о пощаде. Пять номо нобили ансенс, которых вытащили из их палаццо и прогнали по улицам, словно скот, теперь съежились у стены нашего палаццо, под грозной фреской, изображавшей торжество нашей семьи над Шеру.

В мерцающем свете факелов нарисованные знамена казались живыми, победоносно трепещущими, а Бык Регулаи выглядел еще больше и возвышался над всеми, грозя затоптать не только шеруанцев, но и наших новых пленников.

Какими крошечными казались эти нобили рядом с такой картиной.

Какими уязвимыми.

Какими глупыми.

Ворота с грохотом захлопнулись. Матра рухнула на землю. Наши люди схватили патро и поволокли, лепечущего и всхлипывающего, к моему отцу.

Тишина опустилась на двор. Потрескивали факелы. Три дочери оглядывались, потрясенные тем, как изменился их статус. Порванные платья, спутанные волосы, испачканные сажей лица, выражения такие растерянные, что девушки казались дурочками. Самая младшая плакала. Самая высокая обняла ее и что-то яростно зашептала на ухо, гладя по растрепанным косам.

Пусть и рваные, их шелковые платья были очень изысканными. Золотая парча и вышивка мерцали в свете факелов. В волосах сверкали бриллианты. Шея, запястья и уши усыпаны драгоценными камнями. Эта роскошь заворожила меня. Девушки напоминали павлинов, как их отец тогда в винограднике. Наша семья не любила выставлять богатство напоказ. Не считая крупных торжеств, отец носил черное платье с простой вышивкой, изображавшей быков или монеты. Но мы были банка мерканта, а Балкоси – старинными аристократами. Во всех отношениях мы были разными.

Старшая девушка опустилась на колени рядом с упавшей в обморок матерью, пытаясь привести ее в чувство. Наши солдаты равнодушно смотрели на происходящее.

– Только сейчас они начинают понимать, что значит бросить нам вызов.

При звуке этого голоса я вздрогнул. Каззетта скрывался в тенях за моей спиной. Я приготовился услышать оскорбление, поскольку не заметил, как он появился, но в кои-то веки стилеттоторе не стал наказывать меня. Вместо этого он встал рядом со мной у перил. Меня окатил запах дыма, густой, удушающий. Лицо Каззетты было черным от сажи.

– Вы обгорели!

– Най. – Глаза Каззетты свернули под маской из копоти. – Сгорели наши враги. Все до единого. Все сгорели заживо в их башне. Теперь даже Амо не под силу узнать их души.

Он выглядел так, словно с боем пробивался из ям Скуро.

Каззетта прислонился к перилам, и пепел посыпался с его колета.

– Как поживают Балкоси? Удалось ли им понять, что значит вмешиваться в политику?

Я прочистил горло.

– Я думал, они будут надзирать за гаванью. Из-за их популярности. Думал, что отец решил не трогать их. Думал, что мы теперь партнеры. Мы собирались вместе делать вино. Вино, которое все захотят попробовать.

– Неужели? – Каззетта отряхнул плащ, вызвав новый дождь из пепла. – Балкоси считали свой род таким высоким, что полагали себя неуязвимыми, а ваш таким низким – пылью под ногами. Лишь сейчас они осознали свою ошибку.

– Но… – Я собрался с духом. – Что изменилось?

Каззетта пожал плечами:

– Два человека распили бутылку вина, и один лучше узнал другого.

– Отец сказал, что Балкоси повернул плечи, когда говорил тост.

Каззетта фыркнул:

– Он так сказал?

– Думаете, солгал мне?

Каззетта рассмеялся:

– Най. Никоим образом. Если ваш отец сказал, что были повернутые плечи, не сомневаюсь, они имели место, но подозреваю, что не только они. Разум вашего отца – беспокойный зверь, Давико. Словно расхаживающий туда-сюда тигр. Вечно голодный, вечно настороже. Вечно готовый к прыжку. Вещи, которые этот человек замечает и выхватывает… думаю, он сам не сможет перечислить их все. Он может говорить, что это был разворот плеч, но я уверен, было что-то еще. Возможно, Балкоси слишком быстро пил после тоста. Возможно, слишком широко улыбнулся, когда ваш отец предложил ему партнерство. Возможно, продемонстрировал слишком много мелких желтых зубов. А может, нахмурил лоб, услышав, что ваш отец станет его соседом. Может, все это вместе. В конечном итоге он повернул плечи не в ту сторону. И ваш отец отправил меня проследить за патро. – Каззетта мазнул тремя пальцами по щеке, бросая оскорбление пленникам внизу. – Я наблюдал, кого посещал Балкоси и кто посещал его. Смотрел, как он стоял на коленях в катреданто и как лежал под своей любовницей. Я проследил за ним до Спейньисси, семейства, которое никогда не водило дружбу с нами. Я одарил золотом слуг и послушал у окон и дверей ушами, которые иногда принадлежали мне, а иногда нет. Я слушал рассерженных архиномо нобили ансенс. Маленьких людей с большими именами, которые помнили минувшую славу и замышляли убийство. – Он сплюнул в сторону пленников. – Эти твари хотели уничтожить вашу семью.

Я уставился на дочерей, окруженных сталью наших солдат. Три испуганные девочки, бесчувственная мать – и все они съежились под величественной фреской, изображавшей победу нашей семьи над Шеру.

– Они не выглядят опасными.

Каззетта фыркнул:

– Даже дурак может быть опасным.

Высокая девушка помогала матери сесть, стирая кровь с ее волос: та ударилась головой, когда падала. Я подумал, что наложница моего отца Ашья тверже характером, чем эта обморочная аристократка. Матра слабая. Даже ее дочь крепче.

– Пусть судьба Балкоси станет для вас уроком, Давико. Дураки опасны. Опасны для вас, опасны для своих союзников. И особенно опасны для самих себя. Томас ди Балкоси был дураком, полагая, что может сговориться со Спейньисси. И был дураком, веря, что популярность защитит его. Но самым большим дураком он был, не понимая, на что способно его лицо. Чему бы ни научил вас Аган Хан с его мечом или Мерио с его счётами, знайте, что Томас ди Балкоси погубил собственную семью не сталью или золотом, но лицом. Он хотел поиграть в политику, где искусство фаччиоскуро является одновременно мечом и щитом, – и у него не было ни того ни другого. Он вообразил, что может сесть парлобанко с вашим отцом. Этот дурак погубил себя в тот момент, когда согласился встретиться с вашим отцом на виноградниках и обсудить вино. – Каззетта вновь махнул тремя пальцами в сторону пленников. – И вот Спейньисси сгорели дотла в своей башне, а Балкоси стоит на коленях перед вашим отцом и молит о пощаде. Запомните эту ночь, маленький господин, потому что скоро вы будете сидеть парлобанко, как ваш отец, и вы должны читать людские лица так же хорошо, как он, и быть таким же осмотрительным, каким следовало быть ди Балкоси. Запомните эту ночь, мальчик, ибо там внизу – цена провала.

Слова Каззетты вызвали у меня дурное предчувствие. Я хотел спросить, как же я научусь читать человеческие лица, но Каззетта уже шел прочь, таял среди темных колонн галереи.

– Балкоси мы тоже сожжем? – прокричал я ему вслед. – Они все сгорят?

Тень Каззетты помедлила, но он не оглянулся.

– Най. Ваш отец слишком мудр для этого.

И так оно и было.

Час спустя отец и патро ди Балкоси вышли из отцовской библиотеки. Матра воссоединилась со своим глупым мужем, а меня позвали вниз, на куадра.

Солдаты расступились передо мной, и я прошел туда, где отец ждал рядом с семейством Балкоси. Люди, которых я знал всю жизнь, в которых видел только спутников или телохранителей, теперь казались огромными и ужасными. Их мечи были обнажены. Кровь запятнала клинки и доспехи. Лицо Агана Хана было рассечено, борода пропиталась кровью, казавшейся чернее волос.

Патро, когда-то столь гордый, стоял рядом с отцом, униженно опустив голову. Матра всхлипывала в рукав. Три дочери сбились вместе, ища поддержки друг у друга, а не у сломленных матра и патро.

Отец взял за руку самую высокую девушку и вложил ее ладонь в мою.

– Покажи этой сиа палаццо, – сказал он. – Окажи ей достойный прием. Теперь сиа Челия – твоя сестра.

Глава 5

Что за странная ночь, что за странный поворот Судеб. Я знаю, что хозяин из меня был необычный – но Челия ди Балкоси была еще более необычной гостьей. Эта высокая, стройная девушка в порванных юбках, с растрепанными волосами, измазанной сажей кожей и широко распахнутыми глазами, темными и внимательными. Я до сих пор помню холод ее пальцев, когда отец вложил ее руку в мою. Помню облачко ее дыхания в ночном воздухе куадра.

Челия была изрядно выше меня. Видя, как она заботится о матери и как сестры ищут у нее поддержки, я решил, что она гораздо старше. Позже я узнал, что Челия была старше меня всего на год и просто быстро росла, как и многие девочки ее возраста, но тогда я подумал, что она намного старше – и намного, намного умнее.

Покажи этой сиа палаццо.

Окажи ей достойный прием.

Теперь сиа Челия – твоя сестра.

Будь я благовоспитанным взрослым человеком, принимающим юную сиа при столь тревожных обстоятельствах, мне бы следовало сразу отвести ее к наложнице моего отца, Ашье.

Там девочку напоили бы горячим сладким чаем и накормили бисквитами с молотой специей ха, как любила Ашья, как готовили на ее родине. Ашья, мудрая и утонченная, устроила бы несчастной девочке горячую ванну, а служанки нежно и ласково смыли бы копоть битвы с кожи Челии и распутали черные колтуны ужаса в ее волосах. Потом Челию нарядили бы в новую теплую одежду (размер которой Ашья с легкостью определила бы на глаз) и вновь напоили горячим чаем с молоком у потрескивающего огня, и Ашья бы говорила, и говорила, и говорила ни о чем, пока глаза Челии не начали бы слипаться от усталости и напуганная пленница не стала бы готова к отдыху.

После чего ее унесли бы в постель – спать и приходить в себя.

Фьено секко, вино фреско, пане кальдо, как мы любим говорить. Сухое сено, чтобы спать, холодное вино, чтобы пить, горячий хлеб, чтобы есть. Гарантия помощи. Клятва гостеприимства и защиты, которую все наволанцы воспринимают всерьез. Не слушайте тех, кто утверждает, будто мы жестоки и коварны. Мы знаем, как обращаться с гостем.

Но я был юн и неопытен в подобных тонкостях.

И потому я потащил Челию смотреть палаццо, показал ей три куадра, которые были сердцем нашего дома, каждый – в окружении двухъярусных, а то и трехъярусных галерей с колоннами и разбитыми в центре садами; показал апартаменты отца и апартаменты Ашьи, показал, где спят стражники и слуги, где находятся кухни и бани, привел ее в свою комнату и продемонстрировал шахматы из оникса и мрамора, сделанные в Шеру. Показал ей портреты моей семьи, которая теперь станет ее семьей, рассказал про Дейамо, который был добр и заботился о сиротах, и про Быка, который защищал Наволу. Показал портрет матери, которая умерла много лет назад, и отцовскую библиотеку с книгами и письмами из множества земель. Показал фрески со старыми богами и богинями, и фрески с сюжетами из нашей семейной истории, и много чего еще.

Челия внимательно смотрела и слушала, но не оживала.

Тогда я привел ее на крышу, где были разбиты ночные сады, где мерцали сумеречные цветы и в теплые летние месяцы порхали светящиеся бабочки и мотыльки. Но холодной ранней весной сады были неподвижны, а когда мы посмотрели на город – мимо куполов Каллендры и острой башни Торре-Джустича, где держали преступников, мимо огромного купола катреданто, – то увидели кое-что еще: две башни, пылавшие над городом, словно сигнальные факелы. Защитные башни Спейньисси и семьи Челии. Дело рук моей семьи.

– Прости, – сказал я, покраснев от смущения. – Я не подумал.

Челия пожала плечами, словно это была мелочь, но ее взгляд не отрывался от горящих башен. Я потянул ее за руку, чтобы увести от кошмарного зрелища, но она не сдвинулась с места. Я снова потянул:

– Пожалуйста. Давай уйдем. Я знаю место поприятнее. Тебе станет лучше. Прости меня.

Ее глаза смотрели на горящие башни.

– Пожалуйста.

Она содрогнулась – и подчинилась. Мы пошли прочь, вниз по лестнице и через сады, подальше от этого кошмарного вида, и наконец оказались там, куда мне следовало отвести ее сразу.

В теплой темноте конюшен я засветил фонарь. Мягкие и легкие запахи сена и сладкого навоза окружили нас. Ленивка вышла из теней, настороженно склонив голову, опасаясь ночной тьмы и происходящего на куадра. Приблизилась, неуверенно мотнув хвостом. Она не прыгнула на Челию, но обнюхала ее руку, потерлась о ноги, а потом уселась и уставилась на девушку вопрошающими карими глазами.

– Кто ты? – спросила Челия.

– Это Ленивка, – сказал я. – Ленивка, это Челия. Теперь она моя сестра.

Челия слабо улыбнулась.

– Значит, Ленивка? – Она опустилась на корточки и провела руками по голове и шее Ленивки, почесала за ушами. – Он редко про тебя вспоминает, да?

Ленивка завиляла хвостом и лизнула Челию в щеки. Настороженное лицо смягчилось.

Пенек выглянул из своего стойла.

– А это Пенек, – сказал я.

Я показал Челии корзину со сморщенными яблоками и морковью, которыми можно было угостить Пенька. Упругие губы скользнули по ладони Челии, и ее осунувшееся лицо смягчилось еще больше. Плечи опустились. Напряженное тело расслабилось.

Я приободрился.

Челия ласково улыбалась, пока он губами подбирал угощение с ее ладони.

– А кто такой Пенек?

– Пенек – мой пони. Он из породы дераваши.

– Дераваши очень маленькие, – заметила она.

– Но крепкие, – возразил я. – Отец скрещивает их с другими, со скакунами, ради выносливости.

– Однако Пенек маленький. – Челия скормила ему морковку и зашагала вдоль стойл.

Еще одна лошадь высунула голову.

– А это кто?

– Ветер. В нем есть кровь дераваши.

– Ай. – Глаза Челии сверкнули. – Он великолепен. – Девушка угостила лошадь морковкой. – Думаю, Ветер, я бы хотела на тебе ездить.

– Ветер мой, – возразил я.

Челия подняла глаза:

– Но я думала, ты ездишь на Пеньке?

Я отвернулся, пристыженный, и пробормотал:

– Мне нельзя ездить на Ветре, пока не научусь лучше обращаться с мечом. Аган Хан говорит, что Ветер не станет уважать меня, если я не смогу достойно владеть оружием.

– А. – Я думал, Челия рассмеется, но она серьезно кивнула. – Полагаю, твой человек мудр. Нужно заслужить место в седле, а не получить его просто так.

У меня возникло неловкое чувство, что она говорит не обо мне, а о своем отце и ей стыдно за глупость своей семьи.

– Твой отец убьет меня? – внезапно спросила она.

– Он… что?

– Он убьет меня?

Вспоминая этот момент, я с нежностью отмечаю детскую прямоту. Каким бы шокирующим ни был ее вопрос, его бесхитростность резко контрастировала со скрытными путями фаччиоскуро, из которых состоял мир моего отца: поворот плеча, сжатые губы, глоток вина – и которые предвещали кровавые события.

Это был откровенный вопрос, заданный прямо, и он заслуживал прямого ответа.

Преподнесут ли гостю убийство?

Это был важный вопрос, быть может, самый важный. Который следовало задать (с точки зрения Челии – уж точно) – и на который следовало ответить честно (с моей точки зрения, если мы хотели стать добрыми братом и сестрой).

Я начал со стремительных, почти пылких отрицаний, затем умолк и задумался. Такой вопрос заслуживал внимательного изучения.

Ай. Быть смелым, как Челия, чтобы задавать самые трудные вопросы и ждать трудных и честных ответов. И самому иметь смелость отвечать искренне. Каким даром это кажется теперь, после всего, что я повидал и сделал, всего, что испытал и причинил. После всех политических обманов, что довелось увидеть. Теперь я вспоминаю вопрос Челии и желаю, чтобы любые вопросы можно было задать так же откровенно – и получить такой же откровенный ответ, как тот, что я дал в ту ночь, без тени фаччиоскуро.

– Най, – ответил я со всей серьезностью, которую молодость привносит во взрослые вопросы. – Мой отец не причинит тебе вреда. Ты в безопасности.

– Откуда ты знаешь?

Я попытался облечь мысли в слова.

– Просто… я знаю его.

Челия серьезно кивнула, но явно не поверила мне. Я попытался придумать доводы, способные ее убедить. Мой отец был не из тех, кто ходят на Куадраццо-Амо посмотреть, как вору отрубают руки на ступенях Каллендры. Моя семья не присоединялась к толпам, собравшимся поглазеть, как с прелюбодейки срывают одежду, чтобы выпороть плетьми, или как убийцу разрывают лошадьми. В отличие от калларино, отец не кричал, что хотел бы увидеть чью-то голову на пике или пустить кому-то кровь на глазах у его семьи.

– Мой отец не получает удовольствия от чужой боли, – наконец сказал я. – Он не похож на кошку, которая играет с мышами. Он ди Регулаи. Он держит свое слово. Мы выполняем наши обязательства. Таково наше имя.

– Губы мужчин говорят о чести, но их руки говорят правду, – ответила Челия.

– Кто это сказал?

– Моя мать.

– Мой отец говорит правду. Всегда.

– Так говорят твои губы.

Я попытался найти человека, которому Челия поверила бы.

– Ашья тоже так говорит, а она женщина.

– А кто такая Ашья? Твоя мать?

– Моя мать умерла. Ашья наложница отца.

– Сфаччита? Я о ней слышала.

Я потрясенно втянул воздух.

– Не называй ее так.

– Разве она не рабыня? Разве не носит три-и-три?

Ашья действительно была рабыней со шрамами, но эти слова звучали неправильно. Никто из нас не говорил так, никогда. Ашья управляла палаццо. Она была любовницей моего отца. Она всегда была рядом.

– У нее есть власть.

Челия пожала плечами, словно Ашье она тоже не верила. Она не верила мужчинам. Не верила рабам.

– Если бы отец хотел тебя убить, – с жаром сказал я, – он бы послал Каззетту. Тот покончил бы с тобой, как покончил со Спейньисси. Если бы ты должна была умереть, то уже была бы мертва. Таков мой отец. Когда он бьет, он не медлит. Но Каззетта говорит, что мой отец слишком умен, чтобы убивать твою семью, а значит, тебе ничто не грозит. Я в этом уверен.

– Кто такой Каззетта?

– Кинжальщик моего отца.

– Ай. – Она вздрогнула. – Его я знаю. Он скорпион.

– Он хуже скорпиона, – ответил я – и Челия понравилась мне еще сильнее, пусть лишь по причине нашей общей неприязни к Каззетте. – Но если бы ты должна была умереть, то уже встретилась бы с его клинком. Он быстр. Здесь ты в безопасности. Я в этом уверен.

– И что со мной будет?

– Ну… ты станешь моей сестрой.

– Но у меня уже есть семья.

Я оказался в тупике.

– Быть может, твоя семья тоже будет жить вместе с нами?

Но конечно же, произнеся это, я сразу понял, что ошибся, и умные темные глаза сказали мне, что Челия тоже это понимает. Когда мы вернулись на куадра премиа, ее родные исчезли, будто их никогда и не было.

Томаса ди Балкоси не сожгли дотла. Его вместе с оставшимися членами семьи переселили на Скарпа-Кальду, управлять оловянным рудником моего отца, а Мерио теперь распоряжался различными виллами и поместьями Балкоси. Мы отправляли патро достаточно нависоли, чтобы он мог вести подобающий образ жизни – до тех пор, пока не приближался к Наволе. Патро предупредили, что, если он посмеет вернуться, его заключат в Торре-Джустича и калларино решит его судьбу в соответствии с нашими законами, поскольку у нас имеется множество доказательств, что он замышлял свергнуть Каллендру и отдать власть над городом Спейньисси и их приспешникам. Балкоси дали понять, что от гнева калларино его защищает только милосердие моего отца.

– Почему ты пощадил Балкоси? – спросил я на следующий день. – Почему их, но не Спейньисси? Почему сиа Челия теперь моя сестра? Как и Спейньисси, патро злоумышлял против нас, однако ты не стал убивать его и лишь сослал прочь.

Отец улыбнулся:

– Подумай об этом.

– Дело в том, что он был популярен? И Каллендра бы не допустила убийства? Калларино рассердился, что мы отправили его в одну сторону, а сами пошли в другую? У Балкоси есть друзья, которые за них заступились?

– Подумай. А сейчас пойди и проследи, чтобы твоя сестра хорошо устроилась.

И я думал, но так и не пришел к однозначному выводу. Балкоси были в нашей власти, а Каззетта всегда говорил, что самая лучшая змея – безголовая змея. Единственное, в чем я убедился, так это в том, что отец обладал хитрым умом и формировал мир в соответствии со своими мыслями.

Семья Спейньисси погибла, потому что так захотел мой отец.

Семья Челии была изгнана, потому что так захотел мой отец.

Челия ди Балкоси стала моей сестрой, потому что так захотел мой отец.

А когда он с улыбкой сказал, что мне следует поразмыслить над причинами, это лишь продемонстрировало, как мало я понимал, и встревожило меня.

– Как мне с ним сравняться? – спросил я у Мерио позже, на уроке в скриптории. – Он все время думает и планирует. Даже во сне. Он играет в карталедже вслепую – и каждый раз побеждает меня. У него всегда есть в запасе еще один план или замысел. Он никогда не попадает в ловушку и не ошибается.

– Разве он не говорил тебе, что совершил ошибку с Балкоси? Мне он это сказал.

– Говорил. Но я в это не верю.

Мерио рассмеялся:

– Ай, Давико. Ваш отец – человек, как и все мы. События со Спейньисси не были идеальными. Ваш отец предпочитает, чтобы калларино занимался политикой, а Каллендра использовала власть, не упоминая имя ди Регулаи. Архиномо нервничают, когда башни горят и нобили ансенс молят о пощаде. Если бы существовал иной путь, ваш отец выбрал бы его.

– Но он вовремя заметил заговор. Мы живы, а Спейньисси мертвы, и Балкоси теперь служат нам. Вы сами говорите, что мерилом умений моряка является не то, как он плывет по синим волнам, а то, как плывет по черным.

– Действительно. И ваш отец ловко управляется с теми и другими. Это верно.

– Каззетта говорит, я должен быть таким же, как он, – мрачно сказал я, – но я не такой.

– Потому-то мы и заставляем вас учиться, Давико! – Мерио взъерошил мне волосы. – Не думайте, будто овладеете мастерством за одну ночь. Это долгий, трудный процесс. Ваш отец упорно практиковался, прежде чем стал тем, кто он теперь. Со временем вы сравняетесь с ним.

– Най. – Я покачал головой. – Я не такой. Он нечто совсем иное. Словно отпрыск Леггуса и Скуро. Сплошные дела и хитрые мысли. Теперь Балкоси приносят нам доход, хотя прежде пытались нас уничтожить. Они делают наши рудники продуктивными. Но они нам не друзья, и я по-прежнему не понимаю.

Мерио снова рассмеялся.

– Сфай![26] Вы наволанец. Умение понимать извилистые пути у вас в крови. – И добавил более серьезно: – Однако от работы никуда не денешься. Если хотите, чтобы ваш ум был гибким и проворным, нужно его тренировать. А потому – за учебу. По какой причине мы не принимаем золото Шеру?

– А что насчет вас? Разве ваш ум не должен тоже быть гибким и проворным?

– Мой? – рассмеялся Мерио. – Я из Парди. – Он похлопал себя по мягкому животу. – Люди из Парди хорошо питаются, но мы не строим козни и планы. Нам достаточно видеть, как набирают жир наши свиньи, и как наши белорогие коровы наполняют вымя добрым молоком, и как созревают наши сыры. Мы фермеры. Наша отличительная черта состоит в том, что мы верим. – Он на мгновение задумался. – Кроме того, мы оптимисты. Фермер должен быть оптимистом. Мы верим, что солнце будет светить, а дожди проливаться. Верим, что наши жены вернутся ночью к нам в постель, даже если мы весь день пили вино. Вот что умеют люди из Парди. Мы умеем верить, умеем пить и очень хорошо умеем есть. Не столь хороши в постели, но великолепны за столом.

– Но вы не фермер. И у вас нет жены.

Он пошевелил густыми бровями:

– Однако я отлично сервирую стол.

– Вы знаете, о чем я.

– Что ж, пардийцы так же хорошо умеют вести подсчеты. В этом нам доверяют.

– А теперь вы просто придумываете.

– Вовсе нет! Мой отец был фермером. Но я был шестым сыном. И потому, – он пожал плечами, – когда живший по соседству нумерари захотел взять меня в подмастерья, отец сделал из меня нумерари. – Он взъерошил мне волосы и ущипнул за ухо. – Однако нумерари – неподходящая работа для вас, изворотливых наволанцев. Наволанцы слишком умны для этого. – Он снова ущипнул меня. – Изворотливые, изворотливые, изворотливые! Им нельзя доверить подсчеты. Не успеешь оглянуться, как наволанец украдет твое дело, твою жену, твоих дочерей, а то и твои панталоны!

Я оттолкнул его руку, пока он не успел снова ущипнуть, и сказал:

– Думаю, мне следовало родиться в Парди. Я совсем не изворотливый.

– Сфай, – ответил он, вновь становясь серьезным. – Вы ди Регулаи, и вы да Навола. Извилистые пути – ваш дом и ваше убежище. Ваш ум остер, как скрытые кинжалы Каззетты. Это ваше право по рождению, не забывайте. Ваш ум должен быть острым, как клинок, неуловимым, как рыба в воде, и проворным, как лисица. Потому что таковы наволанцы. Это в вашей крови. Помните, что вас вскормил сам Скуро. Это ваше право по рождению.

Но я так не думал.

Мой отец знал цену пшеницы в Тлиби и стоимость нефрита в Кречии. Он знал, сколько брусков пардаго зреет в огромных холодильных домах Парди. Знал долю золота в монетах Торре-Амо, Шеру, Мераи и Ваза. Знал, сколько рулонов шелка и степных лошадей в караване, который отправился в Капову шесть месяцев назад и проведет в пути еще три месяца. Знал о планирующихся переворотах в Мераи и также знал, что предоставит кредит парлу, чтобы справиться с ними.

Мой отец распил один стакан рубинового винобраккья с Томасом ди Балкоси и дал ему столь точную оценку, что семейство Спейньисси обратилось в пепел, а Челия ди Балкоси теперь живет в нашем палаццо и учится вместе со мной. Челия не принадлежала к нашей семье – однако стала одной из нас, потому что мой отец счел это полезным.

Мой отец всегда строил планы, всегда предугадывал, всегда одерживал победу – и от меня ждали, что я пойду по его стопам.

Хотя во мне была его кровь, я не слишком хорошо подходил для этой задачи.

Глава 6

Най. Ну вот, видите? Я уже вам солгал. Уже попытался сделать вид, что всегда был невинным – что во мне не было коварства, что я ни разу в жизни не схитрил. Но это неправда. Конечно, мне недоставало поразительного ума, которым обладал отец, однако нельзя сказать, что я никогда не лукавил. У всех детей есть секреты. Мы храним их от родителей, друзей, наставников… Иногда даже от самих себя.

Я не был мудрым, как отец, или коварным, как Каззетта. Я не был даже таким умным, как Мерио с его книгами и зрелым сыром на куске доброго хлеба с румяной корочкой, лежащего рядом со счётами. Но все же у меня были секреты. И самыми большими из них были секреты юного мальчика, который растет, мальчика, который вот-вот станет мужчиной. Мальчика, у которого появляются волосы на ногах и яичках и который испытывает первые обескураживающие приливы взрослых страстей.

Я выходил из возраста невинности и вступал в новый возраст, который внезапно открывает радости женских форм.

Сколько лет мне было в свете Амо, дуэдецци? Думаю, я был старше. Тринадцать? Возможно. Наши воспоминания о прошлом путаются, и иногда это к лучшему, но отдельные моменты и события выделяются, словно яркое золото в сейфе. Я знаю, что это случилось после появления Челии и после того, как она стала частью моей повседневной жизни, но мне трудно назвать год или время года. Возможно, само появление Челии и стало тому причиной; возможно, присутствие более зрелой девушки что-то пробудило во мне.

Может, вы никогда не испытывали этого ошеломляющего возбуждения, а может, в точности знаете, о чем я говорю, но для меня в те первые дни возмужания одного вида женского тела было достаточно, чтобы едва не лишиться чувств. Я помешался. Стал экзоментиссимо, как любил говорить Мерио, хотя он описывал этим словом свое отношение к сыру.

Внезапно при виде служанки в коридоре я начал замечать, как шуршат о бедра ее юбки. Распущенная шнуровка корсета приводила меня в полуобморочное состояние. Присутствие Челии, которая всегда была рядом во время трапез и уроков, потрясало меня еще больше. Внезапно оказалось, что эта высокая (намного выше меня) и взрослеющая (намного взрослее меня) девушка всегда поблизости. Ее запах, дыхание, весь ее вид – и, самое потрясающее, мысль о том, что ее голое плечо было совсем близко от моей изнывающей кожи… Если не брать во внимание тот факт, что я носил рубашку, жилет и камзол, а она – блузку, платье и плащ… И конечно же, эта мысль пронзала меня, подобно молнии, в скриптории под бдительным присмотром Мерио, где мы с Челией сидели за его столом, изучая подмоченную корреспонденцию из империи Хур…

И тем не менее мы были практически нагие рядом друг с другом!

Ну, вы понимаете. Таковы мысли запутавшегося мальчишки.

Но длинные темные пряди волос Челии, шелковисто шуршавшие по странице, а потом столь небрежно заправляемые за ухо, мягкий пушок на ее щеке… Я был так одурманен, что слова на бумаге могли с тем же успехом быть иероглифами Ксима.

В таких случаях мое детское увлечение девушкой было в основном безобидным и я разве что получал выговор от Мерио за неспособность отметить какую-то строчку в контракте. Но ситуация накалялась, когда мы учились биться на мечах, когда тяжело трудились и надевали меньше одежды, чтобы лучше сражаться.

Когда мы с Челией делали выпады, и парировали удары, и тяжело дышали, и ахали… и пот блестел на шее Челии, и пропитывал ее блузку, и я настолько терял рассудок, что она легко одерживала победу.

– Давико! – крикнул Аган Хан. – Вы снова забыли про защиту! Неужели я ничему вас не научил?

Я лежал на земле, поверженный Челией. Она прижала острие деревянного меча к моему горлу.

– Ты никогда не оседлаешь Ветра, если не будешь следить за своей защитой, – произнесла Челия с легкой насмешкой.

– Так оно и есть, – мрачно сказал Аган Хан. – Сегодня, Челия, вы оседлаете Ветра. А вы, Давико, пойдете в холмы пешком рядом с нами.

– Но…

Но что я мог сказать? Что совсем не следил за мечом и позицией Челии?

В тот день я ходил в холмы пешком и не открывал рта.

Потребовалось всего несколько помятых ребер и шишек на голове, чтобы я научился откладывать в сторону запретные мысли о Челии. Это было слишком сильное смятение и слишком болезненный урок. Челия была моей сестрой – и только. Она могла быть красивой, но не полагалось бросать на нее похотливые взгляды. С ней полагалось тренироваться, и дразниться, и смеяться, и размахивать деревянным мечом.

Но если ухлестывать за Челией оказалось слишком опасно (и слишком больно), то наши служанки и горничные были повсюду. На кухнях и в садах. Они подавали на стол восхитительные блюда и на карачках отскребали мраморные полы в коридорах. Я не мог оторвать от них глаз. И поскольку меня постоянно мучило вожделение, я обнаружил, что если буду тихим и ловким, если перелезу через балкон, а потом перегнусь за угол, то мне удастся вскарабкаться на красную черепичную крышу нашего палаццо и тихо прошлепать по ней к окнам, впускавшим солнечный свет в женскую баню.

Знаю, вы осудите. Я сам не слишком горжусь этим поступком, но, чтобы понять меня, вы должны знать меня целиком. Я не стану лгать, какой бы позорной ни была правда, потому что неприукрашенная истина драгоценна. Думаю, я мог бы сказать, что был не в состоянии сдержаться, что похоть слишком захватила меня, но и это не было бы правдой. Лучше честно признаться, что я не желал бороться с ней. Зато очень желал подглядывать за служанками, смотреть на обнаженные груди, и ягодицы, и лобки – а потому так и делал, и хотя часто испытывал стыд, всегда, всегда возвращался и снова подглядывал.

О, что за смятенную, чудесную страсть я испытывал, глядя, как они моются: Анна, и Джанна, и Сиссия, и многие другие. Я упивался видом их форм, скользких от воды, пенных от мыла. Они буквально сияли в естественном свете, проникавшем в банную комнату. Они были богинями. Древесными нимфами и сильфидами. Фатами, служительницами древнего бога Калибы, который пил вино и обладал конским фаллосом.

Я видел женскую красоту, воспетую в наволанских мраморных статуях; на самом деле в нашем палаццо она была повсюду – в искрящихся фонтанах Урулы, в банных мозаиках, на которых Калиба вечно преследовал своих фат. Повсюду. Но эта красота не дышала, не была живой. Не была разрумянившейся от прикосновения горячей воды к прохладной коже. Раскрасневшаяся кожа. Кожа бледная, как молоко. Кожа смуглая, как чай Зурома. Черные кустики лобковых волос, спутанных и загадочных, как дремучие леса Ромильи…

О чудеса плоти! О женские чудеса!

Даже сейчас, вспоминая о тех первых взглядах украдкой, я испытываю ошеломление. Тогда я был слишком юн, чтобы понять, чего именно хочу от красоты этих женщин, как можно познать наслаждение от соприкосновения с обнаженной кожей. Но я очень любил смотреть – и это зрелище было для меня величайшим даром. И хотя подглядывать нехорошо, те образы поддерживали меня намного позже, в трудные, даже отчаянные времена, когда глаза видели лишь тьму, а надеяться можно было только на смерть.

Однако это будет потом.

Тогда же я был молод, и охвачен лихорадкой молодого влечения, и не мог утолить свою жажду. Я сидел на уроке, или ехал верхом на Пеньке, или рыбачил с моими друзьями Пьеро, Чьерко и Джованни – и внезапно меня охватывала похоть, и я глупо позволял ей вести себя.

Так в один из дней, когда служанки не мылись, я придумал, как проникнуть в отцовскую библиотеку.

Я был экзоментиссимо.

Я знал, что в тот день отца и Мерио не будет, поскольку они руководили отправлением с вечерним отливом корабля, которому предстояло везти хурский перец и шафран к скалам Гаваццонеро. Если действовать быстро и ловко, мне удастся приоткрыть тяжелые деревянные двери – совсем немного, лишь на щелочку – и проскользнуть в сводчатое святилище отца.

Я помнил, что в библиотеке отец хранил книги с похотливыми картинками. Когда я был младше и не интересовался такими вещами, я видел эти книги и не обращал особого внимания, но теперь, внезапно, я вспомнил их содержание и отчаянно возжелал ими овладеть.

Наброски чернилами, углем и карандашом. Женщины в самых разнообразных видах; их груди, ноги и ягодицы; женщины, раздвигающие бедра; женщины с изящной шеей, призывно глядящие на художника; пряди волос падают на зрелые изгибы грудей, притягивая мужской взгляд и бередя душу.

Эти книги влекли меня.

Оранжевое сияние заката пронзало библиотечные ставни, когда я проскользнул в отцовский кабинет и достал книги. Мои руки тряслись, пока я разглядывал восхитительные виды. Автором одного из томов был сам Адиво, которому отец заказал эту работу. Другой том содержал наброски девушек, выполненные Миласом, а еще один том, валесский, включал странные и удивительные изображения женщин, совокуплявшихся с быками, тиграми и демонами, женщин, сплетенных друг с другом, со сладострастно трудящимися пальцами и языками, женщин, в которых толчками входили фаллосы мужчин, великолепием не уступавших своим партнершам, мужчин мускулистых и грозных, с неистовыми, огромными красными членами, и все это было нарисовано в подробностях одновременно непристойных, безумных и преувеличенных. Ошеломительных для моего юного разума.

Женщины, мужчины, животные, фантазии о совокуплении, о несдерживаемой страсти. Мой собственный пенис болезненно пульсировал, а рассудок был как в тумане, когда я переворачивал страницы, и каждое изображение распаляло горячку юности.

И все же, пожирая глазами эти похотливые рисунки, я заметил кое-что еще…

Драконий глаз на столе отца.

Не знаю, почему он привлек мое внимание, но стоило его увидеть, и я уже не мог отвести взгляд. Почему-то в тот день глаз казался особенно живым. Даже пылающим. Свет заходящего солнца блестел на нем, преломлялся острыми тяжами нервов, рассыпался ярким великолепием по всей библиотеке. Я поймал себя на том, что забыл про книги и теперь наблюдаю за драконьим глазом.

Такова была его сила, что он мог отвлечь юношу от любимых игр Калибы.

Таково было его влияние.

Казалось, внутри глаза что-то движется. Жизнь, жизнь вопреки смерти. Почти безотчетно я оставил сладострастные книги и вместо этого подошел к мутному шару, вглядываясь в него; точно так же, как раньше завораживала женская плоть, теперь меня влек драконий глаз. Под его молочной поверхностью бушевали бури, шторма жизни. Яркие, резкие искры, словно летняя гроза, когда воют ветра, и хлещут ливни, и Уруло яростно мечет молнии своим копьем, а Урула гонит волны навстречу брату и его гневу, прежде чем придет рыба.

Все это крылось в глазу. Казалось, я всматриваюсь в историю людей. Людей, которых дракус изучал и поглощал. Нас, крошечных, мягких созданий из плоти и крови, с нашими глупыми страстями, мелкими успехами, педантичными победами и бессмысленными поражениями. Мы были так малы. Банка Регулаи. Выстроенный моим дедом палаццо с его цветущими куадра и тенистыми портиками. Фрески, которыми мой отец украсил потолок библиотеки.

Уж не двойник ли отца отводил ветра Уруло и смирял волны Урулы? На высоком сводчатом потолке библиотеки – без сомнения. И все же дракон смеялся над ним. Дракон словно говорил, что все созданное нами обратится в пыль, что ди Регулаи обратятся в пыль, что Навола и наволанцы – архиномо в своих дворцах и вианомо в самых грязных переулках – все они обратятся в пыль. Мы все обратимся в пыль – но дракон останется.

Даже сейчас, в смерти, дракус остался.

Я погладил гребни нервных тяжей дракона, идеально сохранившихся. Они блестели в лучах заходящего солнца ярче золота или серебра. Лучи света словно били в драконий глаз, словно искали его, словно проникали сквозь оконные стекла и ставни, чтобы найти его, как будто само солнце молило о возможности поклониться его мудрости. И, гладя гребни, я начал ощущать, что это создание прожило не какие-то несколько сотен лет, а много сотен. Не чентенато, а милленато. Най…

Больше.

Оно было древним.

Это существо сидело на скалах и наблюдало не просто за ходом жизни людей и правлением королей, но за целыми империями и династиями. Оно смотрело, как огромные города вырастают – а потом уходят в пески. Оно видело, как горы поднимаются, взрываются, крошатся в песок под непрерывным напором ветров и дождей… Все воспоминания человечества таились в этом глазу, и если всмотреться, то можно разглядеть людские страсти, и стремления, и…

Я с криком отпрянул.

Моя рука была рассечена, порезана острыми осколками нервов, на которые я положил ладонь… Нет, на которые я оперся, сам того не осознавая, завороженный огромным внимательным глазом.

– Вам следует быть осторожнее.

Я крутанулся. В дверях стоял Каззетта.

– Каззетта, – пролепетал я. – Я не знал, что вы вернулись.

Я держал руку за спиной, пытаясь скрыть кровь.

– И хорошо, что вернулся.

Каззетта оглядел библиотеку, задержал взор на раскиданных книгах с обнаженными женщинами и их животными, потом посмотрел на драконий глаз. Сжал губы. Я густо покраснел, желая слиться с ковром и исчезнуть. Казалось, оценивающий взгляд Каззетты выворачивает меня наизнанку, безжалостно выставляет напоказ все мои желания, тайны и стыд.

Каззетта взял меня за предплечье и заставил выпростать ладонь из-за спины. Показать, что я прячу. Нахмурился при виде крови, исподлобья посмотрел в лицо.

– Глубокая рана, маленький господин. Если бы я не пришел, вы могли бы истечь кровью.

Его морщинистая, покрытая шрамами рука провела по венам моего запястья. Порез будто направлялся к пульсирующим сосудам – зловещая длинная линия словно ползла вверх по руке, углубляясь, впиваясь…

– Видите, маленький господин? – Он провел пальцем по линии.

Я уставился на рану. Неужели я правда тащил руку по опасному гребню глазного нерва, по острому кристаллическому тяжу-кинжалу? Неужели действительно загонял его все глубже? Пускал себе кровь, понуждаемый драконом?

Рядом с нами зловеще мерцал драконий глаз. Моя кровь блестела на окаменевших нервах. Казалось, в глазу вихрится неутоленный голод, первобытный, как похоть, что привела меня к рисункам с неодетыми женщинами.

Он ли заставил меня порезать руку? Или я просто был неуклюж и невнимателен?

Каззетта наблюдал за моими медленными размышлениями.

– Следует быть осторожным рядом с великими артефактами, маленький господин. Они живут своей жизнью. Даже в смерти. А вы ребенок.

– Ребенок?

Я оскорбленно выпрямился, но он продолжал, не обратив внимания на попытку перебить его.

– Дети – легкая мишень для вековой мудрости, – сказал он. – Не верьте, что невинность является преимуществом перед ее острым мечом. – Каззетта опустился передо мной на корточки, повернул мою голову так, что наши взгляды встретились. С серьезным выражением взял меня за руку. – Не смотрите в глаз дракона. Вы меня поняли? Никогда не смотрите в него.

Казалось, в его собственных глазах вихрилось безумие, которого я прежде не замечал, словно он сам явился из той же крипты, что и драконий глаз. Я кивнул, но, похоже, Каззетта не поверил, потому что вогнал свой большой палец в открытую рану и надавил. Я вскрикнул, а он надавил еще сильнее.

– Что вы делаете?

Я дергался, пытаясь высвободиться. Но у Каззетты была железная хватка. Он вогнал свой палец еще глубже и заставил меня глядеть ему в глаза.

– Больше не смотрите, – спокойно произнес он, в то время как я тщетно пытался вырваться. – Он вам не по зубам.

Потом Каззетта выпустил меня, и я отшатнулся от него. Моя рука горела, все тело тряслось от боли, которую он мне причинил.

– Он… он живой? – спросил я, когда наконец пришел в себя.

Теперь Каззетта стал заботливым.

– Идем. Лучше поговорим в другом месте, подальше от его желаний. И надо позаботиться о вашей ране.

Он вывел меня из комнаты и тщательно закрыл за нами тяжелые створки библиотечных дверей.

– Он живой? – снова спросил я, когда Каззетта запер дверь и убрал в карман ключ.

Я и не знал, что у Каззетты есть ключ.

– Терпение, маленький господин.

Он повел меня вниз по многочисленным ступеням и сводчатым коридорам палаццо, к теплой пекарне и открытому огню кухни. Сиана Браззаросса лишь мельком взглянула на мою кровь и поманила нас к чистым льняным полосам и виноградному дистилляту, которые держала на случай неприятностей с ножами.

– Он живой? – снова просил я, пока Каззетта перевязывал мне руку.

– Не в том смысле, какой вкладываем в это слово мы с вами. – Каззетта покачал головой. – Но это великая сила. В таких глазах таятся души драконов, и потому они вихрятся и подстерегают. Его следовало уничтожить после смерти, сразу пронзить, чтобы выпустить душу. Не надо было оставлять его целым. Это опасная вещь.

– Тогда почему бы не разбить его?

– Дракона непросто убить при жизни. И намного труднее – после смерти. Теперь этот глаз тверже алмаза. Сомневаюсь, что найдется сталь, способная его поцарапать, вес, который сможет его расколоть… Он будет существовать вечно, и душа вместе с ним, и потому он ярится.

– Отец говорит, его не убили, а нашли уже дряхлым. Разве дракон не возносится к Амо после смерти? Его кто-то должен освободить?

– Кому ведомы пути дракусов? Я лишь знаю, что этот глаз не безделица и нельзя оставлять его в доступном детям месте.

– Я не ребенок, – сказал я.

Каззетта закончил бинтовать.

– Перед дракусом мы все дети. Впредь избегайте его, маленький господин.

После того судьбоносного дня я пообещал себе избегать дракуса и проявлял крайнюю осторожность, чтобы не коснуться его вновь. Но все равно, сидя за отцовским столом, я не мог игнорировать его присутствие. Против воли я украдкой косился на глаз, отрываясь от корреспонденции и чисел, которые мне объяснял отец.

Иногда казалось, будто глаз смотрит на меня в ответ. Иногда он словно забывал обо мне, и, видя, как он лежит неподвижный, словно действительно мертвый, я отчасти испытывал облегчение, а отчасти – разочарование.

Я жаждал его внимания – и боялся его. Меня тянуло к нему.

Молодость ли сделала меня уязвимым для этого древнего артефакта? Или просто он оказался рядом, когда было воспламенено мое собственное животное начало? Дракус определенно был созданием страстей, а в тот момент меня пожирали страсти. Будь мой разум более дисциплинированным, пустил бы дракус мне кровь?

Отец заметил, как я смотрю на глаз.

– Наши враги считают, что я храню его с целью напоминать им о нашем величии, но это не так. Я храню его, чтобы напоминать самому себе о нашей ничтожности.

Внезапно я испытал чувство родства к отцу.

– Он действительно живой?

– Живой? – Отец изумленно рассмеялся. – Ты слишком много болтаешь с Каззеттой. Конечно, он не живой. Это миф. Но этот глаз – настоящая реликвия, и, как при виде статуй Роккаполи, при виде его мы невольно что-то чувствуем. – Он задумчиво посмотрел на глаз. – Если ты когда-нибудь отправишься взглянуть на руины Торре-Амо, испытаешь нечто схожее. Все эти рухнувшие колонны, увитый лозами мрамор, огромные купола, расколотые, словно яичная скорлупа. Ай. Это чувство силы древнего мира. – Он вновь сосредоточился на мне. – Но не позволяй Каззетте запугать себя. Он любит распространять темные слухи. Он делает это для того, чтобы чужаки боялись нас и уважали, но ему вообще свойственно играть на человеческих страхах. И потому будь осмотрителен и не поддавайся на его уловки.

– Но как насчет его воспоминаний?

Отец вскинул брови:

– Воспоминаний?

– Его… – Я попробовал еще раз. – Его… – Запутавшись, я не мог отыскать нужное слово.

«Воспоминание» тут не годилось. Воспоминания живут в умах людей. Это мифы, которыми мы пользуемся, чтобы рассказать о себе другим людям: кто мы такие, откуда пришли, куда направляемся, – совсем как история, которую я вам рассказываю. Мы приукрашиваем свои истории, чтобы объяснить, обосновать, оправдать. Мне больше неинтересно скрывать, кем я был или в кого превратился. Я устал от лжи и оправданий; я хочу предстать перед вами обнаженным, чтобы вы хотя бы поняли, если не простили.

И тем не менее даже сейчас я пытаюсь выбирать более красивые воспоминания и не желаю признаваться в худших.

Дракус был иным существом. Даже называть увиденное мной воспоминаниями было неправильно. Дракон существовал. Он не оправдывался. Он не собирался объяснять. Прошлое, настоящее, будущее, память и нынешнее мгновение – все это заключалось и переплеталось в нем. Дракон охотился и кормился. Дракон убивал. Коснувшись его, я ощутил, как хрустят на зубах кости, как хлещет кровь, словно это происходило здесь и сейчас. И в то же время я парил высоко на воздушных потоках, глядя вниз на бегущий в страхе караван. Города поднимались, минареты сверкали на солнце – и одновременно горели в лунном свете. Армии сражались, оставляя на поле битвы зеленую траву, трупы и алую кровь, а песчаные пустыни пылали жаром, в то время как горные перевалы одевали инеем мою чешую. Не слова, не сухое описание, даже не эмоции. Прошла бесконечность. Не прошло ни мгновения.

Я был ребенком; я не мог подобрать слова, чтобы объяснить это отцу.

– Он старый, – наконец сказал я.

– Это верно, – рассмеялся отец. – Ты слишком увлекся «Приключениями» Аввикко. Он наполнил твои мысли сказками. – Отец любовно похлопал артефакт. – Но он действительно старый.

Я отпрянул, ожидая взрыва гнева запертой внутри рептилии. Вспышки жизни. Чего-то. Чего угодно. Однако драконий глаз остался неподвижным, а уверенность моего отца не пошатнулась.

Тогда я впервые усомнился в отцовской мудрости. Впервые подумал, что отец, невзирая на все его таланты, тоже мог ошибаться.

И потому я отправился искать ответы в иных местах, вдали от сферы моего отца.

Глава 7

– Когда драконы умирают, становятся ли они мертвы по-настоящему?

Мне потребовалось несколько недель, чтобы получить возможность задать этот вопрос. Несколько недель я нетерпеливо ждал не только встречи с тем, кто не отмахнется и не укорит, но также места и времени, которые позволят уединиться с ним, чтобы задать вопросы без других слушателей, способных вмешаться, посмеяться или донести на меня.

Такое было невозможно в стенах нашего палаццо – да и, пожалуй, всего города, и потому я ждал, пряча внутри пылающий вопрос, пока наконец не улучил возможность покинуть Наволу в обществе человека, которого считал самым близким: нашего семейного врача, маэстро Деллакавалло.

Я познакомился с маэстро в тот день, когда мы с Челией играли в лягушку и лисицу. Я был лягушкой и прятался в садах, но отвлекся, завороженный танцем пчел, которые пробирались сквозь заросли пурпурного клевера, обрамлявшего мое укрытие. Меня так потрясла пчелиная активность, что я перестал прятаться и просто внимательно следил, как эти умные пушистые существа карабкаются на цветок, наполняя пыльцой сумки на своих ногах. Это занятие настолько поглотило меня, что я не заметил появления еще одного человека.

– У них есть свой язык. Вы об этом знали?

Я обернулся и увидел сутулого старика, стоявшего совсем рядом и тоже наблюдавшего за пчелами. На нем былое черное одеяние врача с желто-зеленой отделкой. Его смуглое от загара лицо было морщинистым, и он носил внушительные, кустистые седые усы и еще более кустистые седые брови.

– Вы слышите, как они сплетничают? – спросил старик.

Его глаза были добрыми. Они напомнили мне Ленивку.

– Пчелы?

– Ну конечно же, пчелы! – воскликнул он. – А как иначе, по-вашему, они находят цветы? Вот рядом нет ни одной пчелы – а в следующее мгновение, когда цветы распускаются, они тут как тут, туотти феличи, туотти интеджи. Все счастливые, все вместе. – Старик пошевелил мохнатыми бровями. – Они рассказывают друг другу, где искать цветы. – Он осторожно пересадил пчелу с клевера на свой палец и оглядел ее. – Знаете, они совсем не похожи на людей. У них нет инстинкта стяжательства. Эти малышки умеют лишь делиться.

Уж не имеет ли он в виду, что банкиры – стяжатели? Я уже был достаточно взрослым и успел повстречать немало людей, которых очень волновало золото, копившееся в наших сейфах, и которые называли это противоестественным, а потому испытывал опасения, однако старик был полностью поглощен изучением пчелы.

– Красавица, – сказал он. – Reinius Insettus Dolxis, славная королева насекомых.

Он аккуратно вернул пчелу на пурпурный цветок.

– Если откроете летом улей, сможете услышать, как они поют и рассказывают истории друг другу.

– Вы понимаете пчел? – изумленно спросил я.

– Что ж, слушать надо очень внимательно.

– И вас не кусают? – спросил я.

– Кусают? Сфай! – Кустистые брови оскорбленно взметнулись. – За кого вы их принимаете? За боррагезцев? Кто станет кусать друга?

Друга.

Таков был маэстро Деллакавалло.

Эта случайная встреча положила начало дружбе, которая длилась все мое детство. В отличие от затхлой темноты скриптория и тяжкой науки чтения человеческих лиц, мир Деллакавалло был полон солнечного света, свежих ветров и странных приключений – и всегда манил меня. Деллакавалло отвечал на мои вопросы, он познакомил меня с мириадами тайн, от пения пчел до многочисленных способов применения растений, мхов и грибов, из которых он готовил мази и микстуры, бальзамы и благовония.

Маэстро с удовольствием водил меня по нашим садам, учил номоканто ансенс – старинным названиям растений, и всякий раз, когда он указывал на растение и произносил название, его слова будто пылали силой изгнанных богов. Для любого дерева, и цветка, и травинки имелось особое слово, гудевшее историей и памятью, дышавшее сказками или легендами.

В честь хитреца Калибы – калксибия с розовыми лепестками, вызывавшая одновременно великую страсть и великую доброту. В честь темного, коварного Скуро – пурпурные ночные цветы мортксибия и морафоссос, погружающие человека в сон, от которого ему уже не пробудиться. В честь Вирги, соткавшей весь мир, – Ла Салвикса, с похожими на веретено прикорневыми цветками, способными замедлить инфекцию. В честь капризных фат – гриб каксиан, также называемый зубной мантией; красные сегменты его ножки убивают, а безвредная шляпка облегчает боль. И конечно же, врачевательница ран, пушистолистная гакстосалвния, также известная как рожковый бальзамник, чьи желто-зеленые лепестки напоминают одеяние Ла Черулеи, шагавшей по волнам, чтобы спасти тонущих моряков Хиттополиса.

Старый Деллакавалло водил меня по садам – черное платье врача шуршит, обшитые зеленым и желтым рукава собирают семена одуванчика и стручки гаттиза, – водил и показывал пятнистым пальцем то на одно растение, то на другое, проверяя, знаю ли я названия. Он пытался запутать меня наперстянкой, сафлором и ромашковым деревом. Проверял, знакомы ли мне зеленый змеиный язык и белый змеиный язык, перисто-рассеченные, пильчато-озубренные и узловидные листья. Он проверял мои познания в грибах: портоле, беллабраккье и карнекапо.

– Понюхайте, – говорил он.

И я, зажмурившись, нюхал и отвечал:

– Лаванда. Это просто.

– А как насчет этого?

Мой нос щекотал другой цветок, восхитительно сладкий, дурманящий.

– Хусская олива.

Посмеиваясь, прикрыв мне глаза рукой, чтобы не подглядывал, он вел меня сквозь высокие колышущиеся цветы, в которых гудели столь любимые им пчелы.

– А как насчет… этого?

Я вдыхал. Резкий, кисловатый запах.

– Часа. – И прежде, чем он успевал спросить: – Останавливает паучий яд, если из нее приготовить пасту.

– Но?..

– Но бесполезна против тараканьего паука. От него поможет только нероско, черное кружево. И только свежее, а растет оно лишь в пещерах, где живут летучие мыши.

И так далее. Веносс. Померанцевое дерево. Тимьян. Орегано. Королевская крапива. Базилик. Шелковое дерево. До бесконечности.

Без лишней скромности скажу, что я мог прикоснуться к любому листу в наших садах – и назвать его и вспомнить его применение; мог понюхать чашечку гриба и понять, съедобен ли он – или принесет только быструю смерть. Деллакавалло был впечатлен.

– Мне нужно собрать свежие травы, на рынке они всегда слабые, – как-то раз сказал он мне. – Вам следует сходить со мной.

И когда мои обязанности со счётами и письмом были выполнены, отец дал мне разрешение. В компании невезучего Полоноса, которому поручили сопровождать и охранять нас, мы пустились в путь – маэстро, Ленивка, Пенек и я, на поиски трав, и корней, и коры, и грибов, востребованных в профессии Деллакавалло.

Мы исследовали холмы вокруг Наволы, пешком и верхом, поднимаясь по склонам и спускаясь в низины, заглядывая в виноградники и на плантации, перелезая через каменные стены и заходя в фермерские дворы, пробираясь сквозь дремучий лес и бредя в грязи по берегам Ливии. Всегда находилось еще не изученное место, а Деллакавалло всегда требовалась какая-нибудь новая трава или цветок. Там, в этих краях, где зеленые травы шелестели дыханием Уруло, а белые тополя и сосны покачивались в такт, я отыскал умиротворение, какое редко обретал среди жителей моего города.

Птицы каури гнездились на деревьях, хрипло вскрикивая и с осуждением разглядывая меня пронзительными черными глазами. Синеголовые дятлы барабанили по стволам, добывая себе обед. Рыжие лисы с любопытством выглядывали из папоротника, навострив уши. Пятнистые кролики носились в зарослях лесной малины. Черные кабаны рыли землю в поисках трюфелей, подобно собакам, ищущим старые косточки. Все это и многое другое окружало нас.

Иногда мы с Деллакавалло присаживались отдохнуть; прислонившись к белому тополю, слушали разнообразные звуки леса. Ленивка клала голову мне на колено, навострив уши; листва шелестела от дыхания Уруло, а Полонос шумно вздыхал от скуки, аккомпанируя нашему отдыху. Солдат переминался с ноги на ногу, опершись о пику, и сопел, пока Деллакавалло не поднимал руку, приказывая ему умолкнуть.

И наконец, когда мне тоже становилось скучно, Деллакавалло указывал в папоротники, откуда смотрел на нас карликовый олень не крупнее кошки.

В другой раз Деллакавалло мог прийти в восторг, обнаружив заросшую папоротником трясину. «Смотрите, Давико! Свиная грязь! И щеточные папоротники!» И он поднимал листья и показывал мне новый гриб, какого я никогда не видел в природе, а вокруг его основания – гнездо толстых черных муравьев с их коконами, и маэстро рассказывал, что кислотой из тел этих муравьев можно очищать раны.

«Всегда ищите щеточные папоротники. Лошадиные ушки любят щеточные папоротники, а муравьи любят лошадиные ушки. – Он задумчиво умолк. – Эти муравьи также сгодятся в салат из зелени одуванчика. Их кислота весьма напоминает молодой винный уксус».

Совсем как открытая книга, жаждущая поделиться секретами с читателем, дикая местность для меня резко контрастировала с извилистыми наволанскими улочками и интриганством моих сограждан. В диких местах не было существ вроде Каззетты или изощренного фаччиоскуро. Там царила честность, а Деллакавалло был человеком чести. И потому именно там, в лесах, я задал вопрос, который меня тревожил.

Когда драконы умирают, становятся ли они мертвы по-настоящему?

Все утро мы рыскали по южным краям рощ белых тополей, выглядывая из тени на солнце и ныряя обратно, осматривая заросли ежевики и упавшие деревья в поисках травы под названием венксия, благодаря своим золотым хохолкам также известной как корона Амо, – эта трава часто встречалась в таких местах. Две ночи подряд шел дождь, и Деллакавалло надеялся, что она проросла.

Стоя на коленях во влажной зеленой траве, мы искали, и в темноте под тем поваленным деревом – в укромной сырой исповедальне – я наконец решился спросить.

У дальнего конца ствола Деллакавалло поднял кустистые седые брови и озадаченно посмотрел на меня.

– Какое отношение драконы имеют к боли в суставах? – спросил он.

– Никакого. Это… это просто кое-что, о чем я размышлял.

Я доверял маэстро, но теперь, когда вопрос слетел с моих губ, испытывал смущение. Действительно, произнеся эти слова после нескольких недель молчания, я почувствовал себя еще более глупо, словно испытанное в отцовской библиотеке было лишь моей собственной выдумкой, слишком абсурдной и странной, чтобы считать ее истинной в пронизанном солнцем лесу.

Маэстро Деллакавалло опустил подбородок на колодину, разглядывая меня поверх мха.

– Просто размышляли.

На отрадно большом расстоянии от нас Полонос опирался на пику, с дружелюбной скукой наблюдая, как мы возимся среди валежника. Он не мог нас слышать – и все же я испытал неловкость.

– Ну…

Все это время я подкарауливал Деллакавалло. Это был мой шанс. Я собрался с духом и ринулся в атаку.

– Каззетта говорит, что драконы не умирают. Что души остаются в глазах, если не выпустить их наружу.

– Каззетта? – Деллакавалло поморщился. – Этот человек… – Он поднялся и стряхнул с колен травинки и древесную труху. – Так речь о реликвии вашего отца?

– Вы знаете? – не сдавался я.

Одарив меня задумчивым взглядом, Деллакавалло направился к другому упавшему дереву.

– Читал я однажды книгу, в аббатстве на севере, в Кулне. Но это была книга мифов.

Он опустился на колени и принялся искать. Я подполз с другой стороны и присоединился к нему; мы вместе продвигались вдоль дерева, убирая мокрую траву, листья и грязь, чтобы увидеть, не проклюнулась ли венксия.

Я уже решил, что Деллакавалло больше нечего сказать насчет драконов, но вдруг он произнес:

– Это была книга безумия. Так ее называли монахи. Крукклибр на их языке, хотя они все равно ее хранили. У нее не было автора; это были сказки, собранные вместе. Девочка вышла замуж за дракона и тому подобное. Истории о людях, которых преследовали драконы или которые видели, как чудовища сожгли армию или как гипнотизировали целые деревни, чтобы жители отдавали им девственниц и сокровища, в таком духе. Ваш вопрос о другом.

– То есть вы не знаете.

Деллакавалло рассмеялся:

– Вы считаете меня оракулом Плифием? Подобные вещи – не моя специальность. Идем проверим еще одно дерево.

Мы продолжили перебираться через колоды, ощупывая глазами землю, раздвигая травы под каждым деревом.

– Уверен, она где-то здесь, – бормотал Деллакавалло. – Я уже находил ее тут.

– Быть может, фаты прячут ее от вас?

– Быть может. – Он усмехнулся. – Давайте проверим вон ту рощицу, вдруг там повезет.

Мы зашагали по лугу, пробираясь сквозь высокие травы. Полонос тащился сзади на расстоянии.

– Почему вас волнует, что Каззетта говорит об ископаемом? – спросил Деллакавалло. – Он говорит о многих вещах, и сомневаюсь, что хотя бы половина этого истинна.

Я замялся, смущенный обстоятельствами, однако разговор был начат, и я рассказал о своем опыте с глазом, тщательно обойдя позорную причину, по которой очутился рядом с ним.

– Мне казалось, будто я внутри него, – сказал я. – Будто я… Ну, не знаю… Плыву? В его воспоминаниях? – Я раздосадованно покачал головой. – Най. Это не были воспоминания. И они не плыли… но я как будто находился внутри его. Внутри его жизни. И вся она… Она была сложена, будто колода карт для карталедже, и я сам был колодой. Я словно был… старым и молодым одновременно, сразу в Наволе и в Зуроме.

Произнесенное вслух, это звучало абсурдно. К моему облегчению, Деллакавалло не стал смеяться.

– Тревожный опыт, не сомневаюсь. Говорите, он вас ранил?

Я задрал рукав и показал шрам.

– Не знал, у кого еще спросить.

– Никогда не слышал ни о чем подобном. – Деллакавалло повертел мое запястье туда-сюда. – По крайней мере, Каззетта умеет перевязывать раны. – Он попросил вернуть рукав на место. – Где еще вы бы хотели поискать?

Вопрос застал меня врасплох, и я принялся высматривать ежевику или хотя бы малину, но ничего не нашел.

– Как насчет этих? – Я указал на пару поваленных тополей.

– Давайте попробуем.

Мы искали вокруг стволов, раздвигая густую траву. Я нашел зеленую бахромку и сразу понял, что мы зря теряем время, но Деллакавалло потратил на поиски еще минуту и, довольный, продемонстрировал мне не венксию, а соцветие из многочисленных трубчатых цветков.

– Слезы Эростейи. Надо употреблять внутрь не цветы, а росу, которая в них собирается. Полезно для суставов.

– Как венксия.

– Очень похоже, но труднее доставить пациенту. – Он с наслаждением высосал росу. – Ай, хорошо.

Мы двинулись по границе между лугом и лесом, но больше зарослей ежевики не обнаружили. Зато мне понравилось упавшее дерево, и я отправился его изучить. Вместо венксии обнаружил три яйца в зеленую крапинку, напоминавших драгоценные камни. Яйца птиц каури, надежно упрятанные под сплетением веточек и травинок.

– Скрытое сокровище, – провозгласил Деллакавалло.

Мы присели на корточки, разглядывая яйца.

– Если бы вам не предназначалось судьбой унаследовать Банка Регулаи, вы бы стали хорошим врачом. – Одно за другим он извлек крапчатые яйца из-под колоды. – Похоже, у вас талант.

Будь я Ленивкой, завилял бы хвостом и перекатился на спину, чтобы мне почесали животик. Похвала Деллакавалло всегда доставляла радость, резко контрастируя с критическими назиданиями Мерио, Агана Хана и отца.

– Какое отношение работа врача имеет к поиску яиц?

– Первое и самое главное умение врача – умение смотреть и слушать. Полностью растворяться в созерцании. Из тех, кто ближе всего к Фирмосу, получаются самые лучшие лекари, поскольку они знают, как быть внимательными. Вне всяких сомнений, вы этим качеством обладаете. Я бы не колеблясь взял вас в ученики, если бы ваш отец позволил. – Он задумчиво помолчал. – Меня совсем не удивляет, что вы уловили что-то в драконьем глазу. Драконы – величайшие создания, а вы, – он поднял яйца, – чувствительная душа. Вы ощущаете отголоски его величия, даже сквозь минувшие тысячелетия.

– Но он казался живым.

– Ай. Что я знаю? Быть может, в некотором смысле так и было, для чувствительной личности вроде вас. – Он многозначительно посмотрел на меня и кивнул на мою руку со шрамом. – Думаю, вам не стоит подходить к нему слишком близко. Фирмос – определенно ваш друг, но у него есть хитросплетения и шипы.

– Фирмос?

– Вы не знакомы с Фирмосом? – Глаза Деллакавалло блеснули. – Неужели наш достопочтенный верховный каноник Гарагаццо не поет на проповедях о плетении Вирги?

– Я знаю о Вирге, – ответил я, недовольный тем, что он надо мной смеется. – И знаю о плетении. Вирга соткала мир по просьбе Амо, всем на благо.

Это была известная песня. Монахи пели ее во время солнцестояния Апексии, когда Амо находился высоко над головой и его сила была в зените. А монахини пели зимой, когда мы молились о возвращении Амо. Первые строфы касались Вирги и ее созданий, подаренных Амо для процветания всего человечества.

– Вирга соткала мир после того, как Амо призвал к порядку старых богов и прекратил их свары.

– Так говорит Гарагаццо?

Деллакавалло развеселился еще пуще, и я рассердился. Я знал, что он надо мной подшучивает, но не знал почему.

– Конечно, он так говорит. Так говорят все.

– Все на Крючке – возможно. По крайней мере, сейчас. Но вам, Давико, доступны любые древние книги из библиотеки вашего отца – и это все, что вы знаете?

И он принялся напевно декламировать, словно Гарагаццо:

Он скорчил гримасу и повернулся к Полоносу, который стоял неподалеку, прислонившись к дереву, – гора мускулов и оружия, ревностным солдатским взором следившая за нами в ожидании, когда мы завершим охоту на травы.

– Ай. Полонос, подойди-ка. Ты ведь из Ромильи, верно?

Полонос утвердительно хмыкнул:

– Это моя земля.

– Сразу подумал, что этот выпуклый лоб мне знаком. Что ромильцы говорят о Вирге?

Полонос задумчиво посмотрел на Деллакавалло:

– Мы говорим, что не стоит ее сердить, поскольку ее плетение повсюду вокруг нас.

– А! – Деллакавалло ткнул пальцем в Полоноса. – Думаю, это ближе к мудрости.

– Но разве Гарагаццо не прав? – спросил я, переводя взгляд с Полоноса на Деллакавалло.

Те обменялись понимающим взглядом.

– Прав – для верховного каноника, воспевающего славу Амо в величественном катреданто.

– Значит, он ошибается?

– О нет, Давико. Так вы меня не подловите. Мне хватает ума не спорить со священниками. Скажу лишь, что вам следует больше читать. Читайте много и без разбору. Читайте написанное в разных странах на разных языках. Ваш отец так делает. Он не полагает слово Гарагаццо единственным словом, а Речитацию солнцестояния – единственной историей богов. Есть много историй. Если поищете, найдете немало отсылок к Фирмосу. У вас талант к этому, и вам стоит о нем узнать.

Глава 8

Фирмос.

Философ Соппрос полагал, что мир состоит из двух компонент: Камбиоса и Фирмоса. Камбиос представляет собой то, к чему человек прикасается и на что может повлиять. Камбиос: переменчивый, ненадежный, царство человеческих усилий, водяных колес и кастелло, осей, телег, языков, городов и стали. И конечно же, в случае моей семьи – торговли, займов и нерушимых договорных обязательств Банка Регулаи.

Но Фирмос… Фирмос – это то, что лежит за пределами человеческой власти. Он не просто почва под ногами, как можно подумать, исходя из его названия. Согласно учению Соппроса, Фирмос представляет собой ювелирно раскинутую сеть, которая натягивается и смещается, тащит и дергает, реагируя на каждое существо, каждое растение, каждое время года, каждый порыв ветра, каждую каплю дождя; каждая ее нить соединена со всеми прочими, но эту сеть сплели не пауки, а многочисленные боги.

Соппрос писал на старом языке амонезе ансенс, до того, как Амо изгнал других богов, и был приверженцем старой религии, а потому по концепции Соппроса множество богов присутствовали в Фирмосе – и все они были могущественными. Рядом с Амо, богом Света, был Скуро, бог Невидимых земель с его насекомыми и летучими мышами, и ловкач Калиба с его гаремом из бесчисленных фат. Были Уруло и Урула, близнецы небес и океана: Уруло с его молниями и орлами и Урула, которая ездила верхом на морском коньке и вплетала раковины в волосы; и, конечно же, была их дочь Черулея – Лазурь, – из-за которой они соперничали. Был Арго, выковавший человека в своей кузнице, и Леггус, который написал законы вселенной. А еще были младшие боги и богини, духи и фаты, которые принимали разнообразные обличья – деревьев и дельфинов, кошек и птиц. Черулея оборачивалась дельфином, когда хотела, и часто спасала моряков. Салвия была фатой, состоявшей из древесных теней, она любила дразнить охотников, которые преследовали ее обнаженную фигуру по лесам, пока не падали со скалы. Эростейя была красотой. Гориикс – скоростью. Нубизия грела звезды в складках своего черного небесного плаща. Все эти боги и многие другие сплели танец вселенной – и они же подарили своих лучших созданий и ценнейшие сокровища Вирге, которая соткала Фирмос из их подношений и создала весь мир – рыб в море и животных на суше, горы, и пустыни, и реки, и так далее, и тому подобное, – создала своим умением и любовью.

Однако, согласно Соппросу, с плетением была одна трудность.

Человек.

Человек сопротивлялся плетению богов – и потому выпал. И падал, пока не рухнул в грязь.

Вирга посмотрела вниз на человека, исцарапанного, плачущего и одинокого, и пожалела его. Она велела Скуро дать человеку язык, чтобы тот мог хотя бы беседовать с себе подобными, ведь человек больше не мог ощущать пения паутины, которую она соткала. После чего Вирга позволила ему уйти.

Так появился Камбиос.

Но человек по-прежнему зависел от плетения Фирмоса. По-прежнему чувствовал смену времен года и восход солнца, питался семенами трав, просил любви у собак, подкреплял силы молоком коров и коз. Однако ему уже никогда не стать единым с Фирмосом и не испытать истинного счастья. Не разделять восторга ветра, подобно парящему краснокрылому ястребу, и не обонять идущих мимо лесных животных чувствительным заячьим носом, и не внимать стуку братьев-муравьев в их курганах или пению листьев белого тополя, когда те становятся золотыми, а белые сучковатые стволы – алыми.

Соппрос верил, что людям слишком не хватает Фирмоса – и потому наша гордыня столь велика. Лишь живя в гармонии с Фирмосом, может человек обрести мудрость. Энруксос, так Соппрос это называл. Пустить корни. Погрузить пальцы ног в землю – и стать единым с Фирмосом.

Поэтому Соппроса почти всегда изображали босым. Энруксос. Укоренившийся.

Когда я прочел сочинения Соппроса вслух отцу в библиотеке, очарованный этим новым объяснением моей растущей любви ко всем зеленым и диким созданиям и моим времяпрепровождением с Деллакавалло, отец обменялся косым взглядом с Каззеттой, который маячил поблизости, словно затаившаяся чума, перебирая книги на полках.

Отец сказал, что Соппрос, по крайней мере, отчасти прав, поскольку все люди выходят из земли – и все возвращаются в нее.

– И вода в наших венах соленая, как царство Урулы, – добавил он. – Поэтому мы определенно являемся частью великой сети богов, и об этом стоит помнить.

– И все же, – откликнулся Каззетта, закрывая книгу и ставя обратно на полку, – человек, который собирает орехи и ягоды, чтобы прокормиться, и разгуливает босиком, проживет недолго, когда явится человек с кованой сталью, одетый в шкуры животных. А потому, быть может, сеть богов не так важна, как думает Соппрос.

– В любой идее есть мудрое зерно, – заметил отец. – Альтус идеукс[27], не так ли?

Каззетта согласно цыкнул зубом.

– Любой, кто желает показаться мудрым, говорит, что обрел некую альтус идеукс. Гарагаццо скажет, что Слава Амо есть путь к просвещению, в то время как Аган Хан скажет, что нельзя добиться власти без силы оружия. Мерио скажет, что острый разум есть путь к величию. А ваш пустивший корни друг Соппрос скажет, что нужно отправиться в лес, прислушаться к птицам и деревьям и зарыться пальцами ног в землю.

– А что думаете вы? – спросил я.

– Я думаю, что мудрость одного момента есть глупость другого. Если вам очень повезет, вы отыщете крупицу мудрости, как птица каури находит изумруд, а если вы поистине мудры, то поймете, когда выбросить эту драгоценность, будто простую стекляшку.

– Но как мне это понять?

– Если бы мудрость давалась легко, мы все были бы мудры. А теперь идемте. – Каззетта поманил меня за собой. – Вашему отцу нужно работать. Я покажу, как приготовить яд, который сделает язык черным и убьет человека в течение часа.

– Значит, это ваша мудрость? Яд?

Он натянуто улыбнулся:

– Най. Моя мудрость – молчание. Яд – лишь инструмент. Идемте.

Но я все равно считал, что в идеях Соппроса есть нечто очень мудрое. Фирмос манил меня. Фирмос был радушным, в отличие от наволанской политики. Дерево, шелестящее на ветру, не лгало, облака не лгали, лесной олень не лгал, цветы, раскрывавшиеся навстречу солнцу, не лгали. Даже в коварстве – ведь лиса хитра – было нечто истинное, веритас[28] глубже, чем глубочайшие корни высочайших деревьев. Фирмос говорил на языке, не похожем ни на один из диалектов Амо. В отличие от человеческих языков, он не лицемерил.

В Фирмосе Соппроса я чувствовал себя уютно, его речь была мне ясна. И, дав имя тому, что я любил, я смог лучше видеть его влияние на мою жизнь.

В отличие от боя на мечах или поиска лжи в письме из Хура, у меня хорошо получалось охотиться с Аганом Ханом. Я прекрасно находил следы. Мог проследить за самым скрытным существом. Различал шорох фазана и медленное дыхание оленей, наблюдавших за нами из подлеска.

Но, несмотря на мои таланты, Аган Хан приходил в отчаяние от моей неспособности убить дичь.

«Ты слишком мягок, парень», – посетовал Аган Хан, когда я не смог застрелить оленя с роскошными рогами.

Заметив оленя, когда он пил у ручья, мы весь день выслеживали его, безмолвно перемещаясь по лесу, а потом тихо обошли кругом с подветренной стороны – долгий процесс, поскольку зверь был насторожен и мудр и пережил множество охотничьих уловок.

И все же в последний момент, глядя вдоль длинного древка арбалетной стрелы, я не нажал спусковой крючок. Момент был упущен, и олень исчез, перепрыгивая поваленные деревья. Найти его нам уже бы не удалось.

– Столько усилий! – ворчал Аган Хан, пока мы плелись домой. – И теперь мы возвращаемся с пустыми руками, даже без хорошей истории. Вы не должны медлить, Давико! Когда добыча перед вами, вы обязаны стрелять! Нельзя проявлять слабость.

Но я не раскаивался. Олень был слишком красив. Мне достаточно было знать, что, будь я голоден, он стал бы моим обедом. Достаточно было, что я выпил его образ глазами, вместо того чтобы выпить кровь из сердца, еще горячую после убийства. В отличие от Агана Хана, мне было достаточно осознания своего мастерства. Аган Хан желал устроить пир с мясом и рассказом об охоте; меня подпитывала мысль о том, что мы с оленем обитали – пусть и недолго – в одном лесу, разделили одно мгновение, энруксос в Фирмосе.

Однако мое приобщение к Фирмосу на этом не закончилось.

Время от времени моя семья отправлялась в Нижнюю Ромилью, чтобы спастись от невыносимой жары наволанского лета. Мы вели дела с архиномо, мелкими герцогами и аристократами-охотниками, которые населяли тот полудикий край. Нижняя Ромилья охватывала Наволу с юга и запада, и ее земли давали дичь, шерсть и закаленных солдат вроде наших Полоноса и Релуса, которые покидали свои нищие деревушки, чтобы заработать денег и послать их жившим в холмах семьям.

По мере углубления в Ромилью земля круто поднималась, заросшая дремучими лесами и подлеском, пересеченная глубокими оврагами, по которым неслись бешеные реки, а над всем этим царили заснеженные скалистые вершины. Там были тайные пещеры, и высокие мягкие луга, и, по слухам, таинственные долины, где обитали теневые пантеры, ночные волки, каменные медведи и другие странные создания. Это была истинная Ромилья. Глубокая Ромилья.

Или, как с отвращением называл ее Аган Хан, Черная Ромилья.

Однако Нижняя Ромилья была иной, достаточно дикой, чтобы испытать характер молодого человека, но не настолько, чтобы отец слишком тревожился, и потому, когда мы отправились навестить Сфона (семью, владевшую значительной частью угодий, которые давали шерсть гильдии ткачей; мой отец финансировал ее поставки в холодные пустоши, лежавшие за Чьелофриго), мне разрешили бродить, где вздумается. Конечно, я по-прежнему мог ездить только на Пеньке, потому что так и не стал мечником, которого желал видеть Аган Хан, как и не стал убийцей.

Но, честно говоря, я не считал это наказанием. Мы с Пеньком были друзьями. Он был лучшим спутником, какого можно пожелать в дикой местности: более сдержанным, чем мой друг Пьеро, который всегда шумел и рвался рубить мечом подлесок; и более энергичным, чем Джованни, который предпочитал сидеть с книгой и забывал, в доме он находится или на улице.

Пока мы путешествовали по разным тропам, я то и дело останавливался, завороженный пятнами солнечного света, сочившегося сквозь ярко-зеленые листья белых тополей, спешивался, чтобы поохотиться на лягушек, которые прятались среди камней в разветвленных ручьях, рвал мяту и дарил ее Челии.

– Это ночная мята, – сообщил я, вернувшись к ждавшему меня отряду и продемонстрировав находку.

– Хочешь сказать, у меня плохо пахнет изо рта? – осведомилась Челия.

За прошедшие годы девушка заметно повеселела. Вопреки мрачной серьезности, с которой она у нас появилась, ее истинный характер был беспокойным. Она искрилась, иногда даже взрывалась – радостью или гневом. Без сомнения, у нее был характер винтофрицца[29], причем разрушительный. Мы долгие годы учились вместе, корпели над литиджи, нумизматикой и филосом под строгим взглядом наставников, и Челия отнюдь не молчала. И все же, невзирая на громкие протесты и любовь к шалостям, она усваивала уроки, а также навыки владения мечом, ножом чести и арбалетом, достаточно хорошо, чтобы Аган Хан поворачивался ко мне и вскидывал бровь, давая понять, что сравнивает меня с ней.

Теперь Челия повертела мой подарок между пальцев, ее глаза смеялись.

– Я так плохо пахну?

– Как бани Скуро! – весело откликнулся я. – Нет, хуже! – И добавил более серьезно: – Ее также хорошо добавлять в чай, когда хочешь спать. Она тебя взбодрит.

– Ради короны Амо, пожалуйста, не надо! – простонал Мерио. – Она и так слишком бодрая.

– Разве мяты нет в наших садах? – спросила Челия.

– Ну, это ночная мята. Она отличается от… – Я умолк, заметив, что остальные наши спутники – отец, Ашья, Мерио, Каззетта, Аган Хан, Полонос и Релус – смотрят на меня с некоторым раздражением. И неловко закончил: – Я нашел ее рядом с водяными змеями.

Челия рассмеялась:

– Хорошо, что не принес мне одну из них!

Снисходительно вздохнув, отец сказал:

– Почему бы тебе не задержаться, Давико? Встретимся вечером за ужином. Аган Хан, приглядите за ним, чтобы не заблудился.

И отряд двинулся дальше.

Я жадно продолжил свои исследования; я пробирался сквозь подлесок, царапал пальцы о кусты малины, выслеживал белок по шороху, нюхал лист незнакомого растения – и все это время Аган Хан вздыхал и кряхтел, следя за мной скептическим взглядом.

– Вам не нужно за мной приглядывать, – сказал я бородатому воину, сидя на берегу ручья, шевеля пальцами в воде и наблюдая, как спасаются бегством миноги. – Я знаю дорогу к Сфона.

– Ваш отец отрубит мне голову, если оставлю вас одного в этих проклятых землях.

– Почему вы так не любите Ромилью? Оглянитесь. Вокруг только деревья и вода. – Я глубоко вздохнул, вбирая запахи сосен и зелени, влажного гумуса, цветов у реки, которые так отличались от городского зловония. – Здесь мы в плетении Вирги. Мы в безопасности.

– В безопасности в плетении Вирги? Это разбойники тут в безопасности. Если бы я планировал засаду, то спрятался бы вон за теми деревьями и подловил вас, пока вы неуклюже переходите ручей по скользкому дну.

– Не все в мире – война и засада.

– Но когда дело доходит до них, лучше быть тем, кто сидит в засаде. Вы только-только начали понимать, как пользоваться мечом. Я не допущу, чтобы в вас прилетела арбалетная стрела из кустов. Пора двигаться дальше.

Я со вздохом выпрямился, стряхивая листья и грязь с бриджей для верховой езды. Росший рядом с ручьем белый тополь уже начал краснеть. Прохлада воды и холодные ночи заставляли его кору изменить цвет раньше других. Когда наступит осень, все листья обернутся золотом, а стволы – пурпуром. Эта тропа будет купаться в цветах более ярких, чем даже на картинах Арраньяло. Ай. Это было прекрасно. Мои глаза скользили по разрумянившейся коре. Во многих местах виднелись царапины, там, где олени точили рога. Хорошее место для охоты…

– О, глядите! Капайзикс!

Я опустился на колени возле дерева. Гриб был коренастым, его красная тупая шляпка шириной ненамного превосходила толстую ножку.

– Что это? – спросил Аган Хан.

– Фунджи капироссо. Каззетта любит их, потому что они ядовиты…

– Разумеется. Его интересует только убийство.

Я не дал сбить себя с толку.

– А Деллакавалло любит их, потому что они снимают боль. – Я процитировал старый урок врача: «На капироссо влияют и Калиба, и Скуро, которые иногда дружат, и к нему следует относиться с почтением. Его следует вымочить, а затем высушить, снова вымочить и высушить. Так нужно сделать трижды, на протяжении трех дней. Это уберет яд Скуро, но оставит лекарство Калибы, пусть и не столь могучее, чтобы человек провалился в царство удовольствий Калибы и остался там навсегда».

Я не дотрагивался до гриба, поскольку у меня не было перчаток. Но рядом с ним…

Я начал раздвигать мокрую траву, постепенно расширяя круги поиска рядом с капироссо.

– А теперь что вы делаете?

– Ищу… Вот!

Совсем как говорил Деллакавалло, неподалеку от капайзикса я раздвинул траву – и обнаружил группку маленьких бледных грибов, с тонкими бледными ножками и крошечными шляпками.

– Я нашел детей Вирги! – Я сорвал один и съел. – Смотрите!

Аган Хан спешился. Я протянул ему гриб. Солдат подозрительно оглядел его. Взял, поднес к глазам, покрутил туда.

– Ай, – хмыкнул он. – Похоже на то.

– Разумеется. – Я съел еще один гриб, потом предложил угоститься Пеньку. – Они растут под белыми тополями, но только в тени северных холмов после дождя, рядом с капайзиксом. Должны быть еще. – Я изучил траву. – Должны быть еще. В ряд. – Я зашагал вдоль линии грибов, ведя за собой Пенька. – Будь у нас мешок, я бы собрал на целый пир.

– Не сомневаюсь, что у Сфона есть свои охотники на грибы, – проворчал Аган Хан, поглядывая на небо. – Нам пора ехать: солнце вскоре скроется за холмами.

– Я хочу поискать еще немного.

Мы с Пеньком брели вдоль грибных рядов, собирая и поедая их, уходя все глубже в лес. Трава была мокрой. Мы оставили ее позади и наткнулись на валежник, усыпанный сосновыми иглами. Здесь белые тополя росли вперемешку с сучковатыми горными соснами, и это означало, что детей Вирги больше не будет. Они не любили горные сосны.

Я присел, изучая землю под упавшим стволом; почва здесь была сладкой от древесной гнили, и я обнаружил веера фат, шире, чем мои сдвоенные ладони, голубоватые вверху, с серыми пластинками внизу. Непригодные ни в пищу, ни для ядов, ни для лекарств. «Стоило ли их создавать? – ворчал Деллакавалло, хотя сам же и говорил, что Вирга не делает ошибок и у каждого ее творения есть свое место. – Годятся только, чтобы ими обмахивались фаты». Но мне они тоже нравились – напоминали, что некоторые вещи предназначены не для людей, а лишь для богов и их служанок.

Я провел Пенька вокруг поваленной сосны и через прогалину. Заходящее солнце подглядывало сквозь крапчатые листья. Мы шли все дальше, бродя глазами по узорам зелени и теней. В охоте на грибы есть хитрость: нужно не столько смотреть, сколько воспринимать, позволять взгляду без усилий блуждать по земле – и тогда внезапно ваши глаза начнут выхватывать то, что прежде было скрыто, даже если находилось прямо перед вами.

Вот нос Калибы, который пьянит людей и делает глупыми. Однажды я видел, как им угостили Гарагаццо, и тот полностью расклеился, а после ругался, что низменным творениям Калибы не место во рту священника, хотя ему нравилась власть Калибы над винами и он ни разу не жаловался, когда напивался.

А вон зубровка душистая. А здесь – синие лепестки лица монаха, уже опавшие. Но сухие головки еще держались на стеблях. Я сорвал одну и пососал. Кислая. Сорвал еще несколько и предложил Пеньку. Ему они понравились больше, чем грибы. Теплые губы пощекотали мне ладонь. Он принялся искать добавку, крутя мордой, обнюхивая меня…

– Давико!

Крик Агана Хана разбил тишину.

– Давико! Да помогут мне фаты! Где вы прячетесь?

Полностью занятый землей и лесной флорой, я не осознавал, что мы ушли от воина. Теперь нас разделяли деревья и тени. Мы вовсе не прятались, но эта идея мне понравилась, и я прикоснулся к Пеньку, призывая его не шуметь.

– Давико! – вновь крикнул Аган Хан.

Да помогут мне фаты, голос у него был громкий.

С нарастающим удовольствием я повел Пенька через лес, прислушиваясь к оглушительным движениям Агана Хана, чтобы не столкнуться с ним. Пенек инстинктивно почувствовал мое желание пошалить и перенял мою скрытность. Шаг за осторожным шагом мы крались по лесу, держась в вечерних тенях, двигаясь лишь тогда, когда кричали птицы каури или ветер шелестел листьями белых тополей, ловко уклоняясь от яростного шума, производимого Аганом Ханом…

Аган Хан перестал двигаться; он прислушивался, стараясь засечь нас.

Я предостерегающе коснулся морды Пенька, но тому была знакома эта игра. Мы оба застыли. Неподвижные, как мраморные статуи Роккаполи. Мы дышали в унисон с лесом, прислушиваясь к Агану Хану, пока тот прислушивался к нам. Аган Хан шагнул в нашу сторону. Листья и сухие ветки зашуршали. Еще шаг. Мы затаили дыхание. Теперь, когда он шел тихо, мы вообще не могли двинуться.

Он подходил все ближе. Не будь мы с подветренной стороны, он бы легко нас учуял. Вместо этого я чуял его. Пот. Кожаную одежду для верховой езды. Смазку меча. Гвоздичные духи, которыми он брызгал бороду.

Шелестящие движения замерли. Нас разделяли всего несколько кустов. Я слышал, как он дышит в считаных футах от нас.

Я с трудом подавил желание рассмеяться.

Он что, играет со мной? Делает вид, будто не замечает нас, точно так же, как прежде, когда я был младше, уличные торговцы делали вид, что не замечают, как я ворую их фрукты?

Должно быть, он и впрямь решил пошутить. Я мог протянуть руку через кусты и дернуть его за бороду. Я подавил это желание.

Кто кого дурачит?

Аган Хан не шевелился. Он стоял совершенно тихо, пытаясь услышать нас, но мы с Пеньком были достойными противниками. Мы словно окаменели. Слились со скалой. Пустили корни подобно огромному белому тополю, что качался и шелестел над нашими головами. Я представил нас частью плетения Вирги: дышим вместе с ветрами, ноги глубоко ушли в землю. Мы спокойные, будто камни. Сплоченные, точно деревья.

Аган Хан всего лишь одинокий человек. Он выпал из плетения Вирги и остался один. Внезапно я ощутил прилив жалости к нему. Он один, когда вокруг бурлит жизнь.

Я хотел потянуться к нему – не с целью удивить или напугать, а чтобы образовать связь, чтобы приблизить его к Фирмосу. Но когда я уже готов был нарушить молчание, Аган Хан выругался и отвернулся.

– Давико!

Стая птиц каури поднялась в воздух рядом с тропой, и Аган Хан принялся ломиться туда, откуда пришел, в погоне за звуками, которые, как он думал, производили мы с Пеньком, пытаясь скрыться.

– Давико! Это не игра!

Я потянул Пенька за ним. Мы шли не слишком близко и не слишком далеко. Кто теперь охотник и кто жертва? Трудно сказать, такова запутанность плетения Вирги.

– Давико! Где вы?

Засев в подлеске, мы наблюдали, как Аган Хан запрыгивает на огромного черного скакуна, разворачивается кругом, в последний раз высматривая наши следы, а потом несется по тропе к кастелло Сфона, куда, по его мнению, мы уже направились. Стук копыт затих вдали.

– Разве мы не умники? – Я отыскал в кармане морковку и угостил Пенька, потрепав его по шее. – Разве не хитрецы?

Пенек согласно фыркнул.

Мы двинулись было по тропе в том направлении, где скрылся Аган Хан, но внезапно у меня возникло подозрение, что главный солдат решил преподать мне урок военного искусства.

Быть может, на самом деле он увидел меня и теперь играет со мной, как кошка с мышью.

Я натянул повод, заставив Пенька остановиться.

– Сдается мне, наш друг устроил засаду. А ты что скажешь?

Пенек дернул ушами.

– Вот-вот. Он решил поучить нас бдительности в лесах.

Чтобы не угодить в ловушку, мы свернули с тропы и двинулись между деревьев, углубляясь в дремучий лес. Добравшись до каменистого склона, я спешился и повел Пенька вверх через папоротники и подрост. Путь оказался трудным, и отовсюду сочилась вода, отчего почва была сырой и зыбкой. Наконец мы вышли на высокий обрыв. Лес здесь был не таким густым, но наш путь все равно то и дело преграждали валежник и ручейки.

Солнце садилось. Я заподозрил, что поступаю не так уж и умно. По моим прикидкам, у нас есть час, от силы два, прежде чем сгустится темнота. За пологом деревьев солнце уже касалось самых высоких холмов. Скоро тени станут плотными и густыми, особенно в долинах.

Сердясь на себя, я повел Пенька вниз по скалам, обратно к тропе. Если поторопимся, еще можем успеть в кастелло до темноты.

Мы спустились с крутого холма, однако, к моему изумлению, вместо тропы обнаружили бурный ручей, глубокий и быстрый, почти реку. Я растерянно огляделся. Я не узнавал ни ручей, ни ландшафт вокруг нас. Поток был шире, каменистей, стремительней и полноводней, чем следовало, а на другом его берегу поднимался новый крутой холм. Все это никак не походило на знакомые очертания долины и тропу, ведущую к Сфона.

Я перевел Пенька через ручей, по ледяной воде, доходившей мне до колен, и, хлюпая мокрыми бриджами, поднялся на противоположный берег, полагая, что холм окажется маленьким и на той его стороне я найду тропу. Но холм все поднимался, а лес сгущался. Тяжело дыша, я остановился и вновь растерянно огляделся.

Пенек нетерпеливо фыркнул.

– У тебя есть мысли, где мы находимся? – раздраженно спросил я, замерзая в мокрой одежде. – Если да, поделись со мной.

Он посмотрел на меня как на дурака, и, полагаю, отчасти я и был дураком, потому что мы окончательно заблудились.

Глава 9

Головокружительное ощущение – осознать, что ты утратил чувство направления. Верх становится низом. Левая сторона – правой. Север, юг. Все словно вращается. Умение ориентироваться в лесу, которое мне привили Аган Хан и Деллакавалло, подсказывало, что именно в такой момент можно потерять голову. Дезориентация заставляет людей паниковать и метаться туда-сюда, забираясь все глубже, пока не умрут с голоду. Даже опытный охотник может заблудиться. Будет бегать кругами и наконец рухнет от истощения или травмы. И умрет вдали от других людей.

Я подавил панику и пожалел, что намок.

– Мы пойдем вдоль ручья, – сказал я Пеньку, стараясь, чтобы голос звучал властно. – Будем идти, пока не сядет солнце, а потом разобьем лагерь.

Быть может, ручей и не выведет меня к тропе или владениям Сфона, но он будет струиться между холмами, объединяться с другими ручьями – и в конце концов выберется из Ромильи на открытые равнины, где сольется с великой Каскада-Ливией, а та в конечном итоге приведет меня домой, в Наволу.

– Мы не заблудились, – твердо сказал я Пеньку. – Мы лишь немного удалились от дома.

Мы зашагали по берегу ручья. Он был топким и заросшим. Мои сапоги и бриджи снова промокли насквозь, а вода была холодной. Родники и другие ручьи постепенно делали поток более глубоким и быстрым, превращая его в бурную речку. Шум воды заглушал другие звуки. Я продирался через папоротники и кусты, ведя за собой Пенька, ориентируясь на звук реки. Несмотря на мой план, я по-прежнему втайне надеялся отыскать тропу, ведущую к Сфона. Эта мысль поддерживала меня, пока шиповник и ежевика цепляли и рвали мою одежду и кожу. Надежда прожила до того момента, когда мы пробились сквозь стену папоротника-орляка – и увидели, как река срывается в пустоту.

Скала.

Вода неслась по ее гранитной поверхности пеной и туманом, падала, крутилась и наконец, далеко внизу, обрушивалась в бурлящее озерцо, полное обломков черной древесины, прежде чем вновь собраться потоком и исчезнуть в темнеющем лесу. Скала была слишком крутой, чтобы спуститься, и я сомневался, что смогу отыскать другой путь сейчас, в быстро сгущавшихся сумерках.

Пенек с укором посмотрел на меня.

– Да, знаю. Это моя вина.

Я повел Пенька прочь от воды, высматривая менее холодную и мокрую землю, сетуя на то, что теперь теплой постели и еды точно не будет. Даже под соснами было мокро и холодно. У меня не было с собой ни одеяла, ни каких-либо других принадлежностей, чтобы разбить лагерь, а потому я печально расседлал Пенька и вычесал его как мог тщательно, а затем свернулся у древесного корня, который был суше других предметов, находившихся поблизости, включая мои сапоги и бриджи.

В животе забурчало. Я плотнее закутался в плащ.

– В этом есть урок, – сообщил я темному силуэту Пенька. – Сейчас ты умник – а в следующую секунду дурак.

Пенек согласно фыркнул.

Это была неуютная ночь, беспокойная, полная дрожи и полусна. Я метался и крутился, туже натягивал на себя плащ и трясся. Мои сны были странными и тревожными, разум трудился над задачей, как отыскать дорогу из Ромильи – и как я вообще умудрился заблудиться.

В полусне, окоченевший и дрожащий, я возвращался по своим следам, отмечая каждый поворот, каждую складку холмов, каждую долину, что мы пересекли до и после того, как я улизнул от Агана Хана. Я вновь шел вдоль реки, ломая голову над причудливым, извилистым путем воды, пытаясь понять, как наткнулся на нее и куда она текла.

А что насчет скалы? Откуда она взялась?

Во сне я лучше обходил топкие места и ловчее избегал шипов и колючек ежевики и шиповника, но все равно вышел к обрыву и посмотрел сверху на темную Ромилью. Деревья серебрились от лунного света, дремотного и таинственного, а в густых тенях вокруг их стволов шуршали птицы, перешептывались кролики и шныряли лисы. Олень склонил голову, чтобы напиться из ручья далеко внизу.

Не просыпаясь, я повернулся и зашагал по пути, который мы с Пеньком преодолели с наступлением темноты. Шел по отпечаткам копыт Пенька и моих сапог, из грязи на более сухую почву, пока наконец не выбрался на поляну, где мы заночевали и где дремал Пенек; седло лежало рядом с ним на поваленном дереве, а я сам свернулся клубочком на земле, и мы оба, ничего не подозревающие и беззащитные, пахли сном, мясом и теплой кровью…

Вздрогнув, я проснулся и отполз назад, прижавшись к дереву.

Я ожидал увидеть стоящего надо мной разбойника, но наша полянка была пуста. Лишь лунный свет, тишина и мягкое дыхание Пенька. Никаких запахов человека. Только сосна. Но что-то было неправильным. Мои пальцы потянулись к кинжалу, осторожно высвободили его. Я вгляделся в черные лесные тени. По коже бегали противные мурашки от ощущения, будто за мной следят. Нож в руке казался маленьким и нелепым. Все жуткие истории о Ромилье, что я когда-либо слышал, пронеслись в моем сознании. Разбойники, нападавшие на простодушных путников. Волки, терзавшие рогатый скот. Фаты, заманивавшие людей к обрыву. Голгоцца, бродячие мертвецы, пожиравшие сердца живых…

Я не мог отвести глаз от теней. Там что-то было.

Я боком двинулся к седлу, по-прежнему держа перед собой кинжал, чтобы защититься от нападения, и принялся нащупывать меч, пытаясь одновременно следить за темнотой, пытаясь не шуметь, но страстно желая вооружиться. Рука нащупала рукоять и медленно вытащила блестящую сталь. Я держал меч и кинжал, как учил Аган Хан, но не знал, куда повернуться, знал только, что в темноте таится опасность. Выдыхаемые мною облачка клубились в холодном воздухе. Я хотел крикнуть, бросить вызов чужаку, кто бы это ни был, и в то же время смертельно боялся, что если так поступлю, то придется драться – и погибнуть.

Кто я? Бык, рожденный нападать?

Или мышь, рожденная прятаться?

– Кто здесь? – Мой голос дрожал, и я сразу пожалел, что открыл рот. Это был писк добычи, а не человеческая речь. – Кто здесь? – попробовал я еще раз, но от звука собственного голоса в диком лесу мне стало только хуже.

Внезапно я понял, ощутил нутром, что не принадлежу Ромилье. Плетение Вирги не для меня. Подобно всем людям, я преувеличивал свою значимость. Впал в гордыню. Плетение огромное, полное теней и внимательных глаз, а я маленький – и одинокий. Неудивительно, что Аган Хан ненавидел это место. Ромилья не предназначалась для человека…

Тень возникла на краю поляны. У меня перехватило дыхание. Черный силуэт, размером почти с Пенька, наблюдающий за мной блестящими зелеными глазами.

Теневая пантера.

Она пригнула голову и сгруппировалась; хвост хлестал, словно плеть. Я мог бы сказать, что вскинул меч и закричал, что не испытывал страха, но это было бы неправдой. На самом деле я так испугался при виде огромной кошки, приготовившейся к прыжку, что не смог даже поступить как кролик – дать деру. Я еще плотнее вжался в дерево, держа меч перед собой и трясясь от ужаса. Я молился Амо, Деллакавалло, Вирге, моему отцу, любому богу, который мог меня услышать, чтобы он просто не дал этой кошке напасть.

Мы долго смотрели друг на друга. Я – застыв от страха, с трясущимся в кулаке мечом. Пантера – собравшись для прыжка, оценивая меня. Мы оба попали в сеть Вирги, оба играли свою роль; наши сущности были связаны, а судьбы переплетены. Охотник и жертва.

Внезапно я почувствовал себя слишком сопричастным Фирмосу.

Я, столь гордившийся своим умением ускользать и преследовать Агана Хана, теперь понял, каким маленьким был в огромном плетении. Я едва не рассмеялся. Я считал себя великим – подобно ребенку, который научился ходить и возомнил себя королем. И вот он я, часть плетения, как мне того и хотелось. Я и теневая пантера, и у каждого своя роль.

Странное спокойствие опустилось на меня. Мы оба не имели значения. Мы были братьями, запутавшимися в плетении, крошечными искрами в пульсации Фирмоса. Братьями, вдыхавшими один и тот же холодный воздух, чувствовавшими один и тот же болотистый запах, ощущавшими одну и ту же ледяную грязь под ногами, слышащими шорох мышей в подлеске. Мы были врагами. Мы были друзьями. Мы были добычей. Мы были охотниками. У каждого из нас была своя роль. Я приготовился к атаке.

Презрительно хлестнув хвостом, пантера развернулась и скрылась во тьме.

Я изумленно моргнул. Вгляделся в темноту, не веря глазам.

Лесные тени колыхались и дрожали, но кошка не вернулась.

Быть может, она играла со мной? Я прищурился, всматриваясь во тьму. Прислушался. Высоко надо мной шелестели листьями деревья. Маленькие существа суетились в подлеске. Вдалеке река срывалась со скалы. Мое дыхание серебрилось в холодном лунном свете. Огромное существо не прыгнуло на меня.

Пенек спал, не догадываясь о нашем госте.

Я больше не уснул.

С восходом солнца характер Ромильи вновь переменился.

Ее одежды вновь стали зелеными и причудливыми, теплыми и гостеприимными, настолько, что теневая пантера казалась чем-то невероятным, обрывком моего тревожного ледяного сна. Подобные создания встречались невероятно редко, особенно здесь, вдали от Глубокой Ромильи. Я никогда не слышал, чтобы теневая пантера подходила так близко к местам, где жили, охотились и возделывали землю люди.

Вместе с солнцем вернулась и моя отвага. Я прочесал поляну, высматривая следы ночного гостя, но, к моему разочарованию и смятению, ничего не обнаружил. Ни отпечатков лап, ни черных шерстинок. Я начал седлать Пенька, но потом, не в силах смириться, вернулся на край поляны и снова осмотрел землю, раздвигая папоротники, пригибаясь, чуть ли не ползая, в то время как Пенек наблюдал за мной с безмятежным недоумением.

Я едва не проглядел отпечаток. Он был таким крупным, что я не сразу узнал след лапы. Я прижал к нему ладонь и растопырил пальцы, но он все равно оказался крупнее. И, отыскав один, я мог отыскать и другие, мог пройти по ним к водопаду… Я обнаружил более глубокий отпечаток на более мокрой земле, смог разглядеть контур ступни и вмятины от подушечек пальцев во всех деталях.

Вокруг просыпались птицы, чирикали и клекотали, приветствуя рассвет. Пенек нетерпеливо фыркнул, давая понять, что нам давно пора двигаться. Я долго смотрел на отпечаток лапы, потом, содрогнувшись, осознал, что забрался глубоко в подлесок и, если существо по-прежнему рядом, я не увижу его, пока оно не прыгнет.

Весьма поспешно я вернулся к Пеньку и закончил седлать его.

В золотом свете дня мы вскоре обнаружили путь вниз со скалы, мимо водопадов, а затем, к моему изумлению, пробрались через заросли ежевики, усыпанные ягодами, и вышли прямиком на тропу, которую искали. В это же мгновение мое чувство направления вернулось, и я понял, каким образом заблудился.

Это было головокружительное ощущение, такое же странное и неприятное, как в тот момент, когда мы свернули не туда. Но ландшафт вновь стал знакомым и дружелюбным, я теперь знал свое место на нем – и мое облегчение было столь велико, что я расхохотался.

Я сел верхом на Пенька и пустил его по тропе; несколько часов спустя мы прибыли, грязные и замерзшие, в кастелло архиномо Сфона, где царил хаос, поскольку все семейство готовилось отправиться на мои поиски.

Куадра премиа был полон народу – отряд Сфона с Аганом Ханом во главе уже оседлал лошадей, отец с другой группой тоже собирались выезжать.

– Давико! – воскликнула Челия. – Где ты был?

Все обернулись, когда Челия кинулась через двор ко мне. Мой отец. Аган Хан. Каззетта. Мерио. Патриномо Сфона. Стражники.

– Посмотри на себя! Ты ужасно выглядишь! – упрекнула она, стаскивая меня с Пенька. – Что ты с собой сделал? Ты ранен?

Все потрясенно обернулись на ее возгласы, а затем с криками кинулись ко мне: Давико! Сфай! Дове сайяй сегретинато? Давико куи![30] – снова и снова, и каждый норовил притянуть меня к себе, посуетиться надо мной, осмотреть с головы до пят, словно я был древним Чиранайусом, восставшим из мертвых, и вопросы сыпались так быстро, что я не мог ответить ни на один, пока отец не положил этому конец и не дал мне шанс заговорить.

Когда я объяснил случившееся, Аган Хан рассердился, что мы с Пеньком так ловко провели его.

– Это не игра, Давико! Посмотрите, сколько людей вы переполошили! Заставили волноваться! – Он стянул перчатки для верховой езды и пошел было прочь, затем повернулся и погрозил мне ими. – Вы почти мужчина – а по-прежнему играете в детские игры!

Однако по лицу моего отца блуждала легкая улыбка.

– Не тревожьтесь, Аган Хан. Это не ваша вина. Нельзя защитить мальчишку, который не хочет, чтобы его защищали. Как вы сами сказали, он становится мужчиной. Мужчины самостоятельно выбирают свой путь.

– Молодые мужчины выбирают глупые пути, – кисло ответил Аган Хан. – Если бы он встретил бриганта[31], мы все сейчас пели бы иначе.

– Чи, – сказал патро Сфона. – Он потерялся – и нашелся. На что еще может надеяться человек в своей жизни? Вери э веро, най?

Мрачно хмыкнув, Аган Хан пошел прочь.

Отец кивнул в сторону кастелло:

– Иди приведи себя в порядок, Давико, и в следующий раз постарайся поменьше хитрить. Не стоит беспричинно поднимать тревогу.

Но, несмотря на выговор, я видел, что он мной гордится, и это меня грело.

Вечером за столом, воодушевленный своим успешным возвращением, я рассказал о полуночной встрече с теневой пантерой.

– Она была не дальше от меня, чем вон тот дверной проем.

– Чи. Можешь не приукрашивать свое деяние, – хмыкнула Челия. – Ты уже одурачил великого Агана Хана. Хватит с тебя величия.

– Я не приукрашиваю, – возразил я. – Я ее видел.

– Он меня не одурачил, – проворчал Аган Хан.

– Най? – На лице Челии появилось лукавое выражение. – Так, значит, вы его потеряли? Наследника Регулаи? Потеряли его?

– Я его не терял. – Аган Хан метнул в нее тяжелый взгляд. – Он сам потерялся. Что до вас, Давико, то, если бы теневая пантера увидела вас, съела бы.

– Мы смотрели друг на друга, – повторил я. – Не знаю, почему она меня не съела.

– Быть может, ты видел свою тень, – предположила Челия. – Обернулся – и вот она, гонится за тобой! Ай! Тень!

– Моя тень размером не с пол-лошади.

– Она размером с пол-Пенька, примерно как ты…

– Хватит, – вмешался отец.

– Я не хочу оскорбить Пенька, он милый пони…

– Челия!

В голосе отца слышалось предупреждение, и Челия закрыла рот, но ее глаза по-прежнему искрились весельем. С каждым годом этого в ней становилось все больше: больше уверенности, больше жизнерадостности, больше непокорства – и мне следовало бы испытать облегчение оттого, что отец хотя бы угомонил ее, но это заступничество не означало, что он мне поверил. По выражению его лица я понял, что сам избежал выговора лишь потому, что отец слишком добр, чтобы отчитывать меня за столом. Я пожалел, что вообще заговорил о своем ночном приключении.

Патро Сфона проявил большую снисходительность.

– Мы часто говорим, что Ромилья видит нас лучше, чем мы ее, и что она открывается лишь чистому сердцу. Быть может, он действительно видел пантеру.

– Повезло, что вы не встретили фату, – заметил Мерио. – Так близко к воде она могла бы утопить вас в водопаде.

– Фат не существует, – фыркнул Каззетта.

– Здесь, в Ромилье? – Мерио широко распахнул глаза. – Сфай. Что вы знаете о подобных вещах? Ваши игрушки – кинжалы и яды. Вы не разбираетесь в покровах и шепотах старых богов.

– Старых богов больше нет, – вмешался отец, явно радуясь смене темы. – Амо изгнал их, а Скуро поглотил их кости.

– Даже Калибы и его подружек? – с улыбкой спросил патро Сфона.

– Ну, Калиба всегда был другом Скуро, – ответил отец.

– Ну вот, – сказал Мерио. – Калиба всегда был другом Скуро, а куда идет Калиба, туда следуют фаты. Особенно в подобных лесах.

Патро засмеялся.

– Вы правы, нумерари. Если какая-то земля еще дышит вместе со старыми богами, так это наша. Однако не все фаты коварны. Девушки Калибы многочисленны и разнообразны. Некоторые высоки и красивы, как тончайшие фарфоровые вазы Ксима. Их Калиба собирает и делает своими наложницами. Они добры и щедры. Другие шаловливы и умны, с ними он устраивает шалости. Эти девицы учат мальчишек подглядывать в замочные скважины. – Он подмигнул мне, словно проник в мои самые постыдные воспоминания о подглядывании за служанками, и я покраснел, но, к моему облегчению, патро не обратил на это внимания. – И конечно же, есть те, кому нравится вкус крови, боевые девицы Калибы, которые ведут человека к смерти. Один мой знакомый утверждает, будто встретил милую спутницу Калибы, которая купалась в ручье, и та лишь улыбнулась ему, нырнула в воду и исчезла. А племянница другого знакомого разделила бутылочку вина с одной из девиц Калибы на согретом солнцем камне в старой роще, и вино причинило ей не больше вреда, чем обычно, когда выпьешь слишком много.

– Но вы когда-нибудь видели фату? – с вызовом спросил Каззетта. – Вы сами?

– Не видел. – Патриномо помолчал. – Однако слона я тоже никогда не видел, но знаю, что слоны существуют.

Я вспомнил драконий глаз на отцовском столе и крывшуюся внутри его силу.

– Что насчет драконов? – спросил я.

– А что насчет них? – резко отозвался Каззетта.

– Они тоже ушли в легенды, но мы знаем, что они существовали, – сказал я. – И знаем, что они обладали великими и необъяснимыми силами.

– Даже после смерти, – согласился Каззетта. – И все же они не боги и не подружки или наложницы богов. Мы находим их глаза. – Он многозначительно посмотрел на меня. – Это не доказательство правдивости мифов и легенд, когда лучшим доказательством является само отсутствие доказательств.

Аган Хан покачал головой:

– В Зуроме есть эфриты и джинны. Почему бы им не жить и здесь? Хотя, быть может, их пугает вода. Эфриты и джинны любят сухие земли, а не мокрые.

– Значит, вам доводилось встречать этих эфритов и джиннов? – спросил Каззетта.

Аган Хан сдвинул брови:

– Мое невезение не столь велико, но…

– Да-да, – нетерпеливо перебил Каззетта. – Мы все слышали истории. Слышали легенды. Слышали о человеке, который знал женщину, у которой был дядя, который видел что-то этакое. Я поверю в фат Калибы или зуромских джиннов, когда кто-нибудь принесет их глаз, который можно положить на стол Девоначи, рядом с символом калларино. Вот тогда я поверю.

Все рассмеялись.

– И все же я верю, – сказал патро Сфона. – Я не могу отмахнуться от них лишь потому, что мне не выпала честь встретиться с ними лично. Ромилья не похожа на земли вокруг Наволы, где каждый дюйм грязи занят, или возделан, или замощен человеком. Когда Амо вознесся и возвысился над другими богами, те бежали в Глубокую Ромилью, чтобы спастись от яростных огней Амо. Их укрыли темные пещеры и прохладные озера, далекие, уединенные места, до которых недели пути. – Он кивнул мне. – В таких местах они могли сбить со следа пылающих гончих Амо, так же, как вы сбили со следа вашего защитника Агана Хана, и потому здесь в большей степени, чем где-либо еще, старые боги живы, и мы их почитаем. В Глубокой Ромилье, истинной Ромилье… Что ж, мы живем на ее краю и даже здесь иногда видим странности, но я знаю людей, которые осмеливаются добывать в Глубокой Ромилье шкуры каменных медведей, мех туманных волков и когти теневых пантер, и они говорят, что там по-прежнему творятся загадочные вещи. Я сам ничего такого не видел, но эти люди не из любителей сельской магии и суеверий. Может, они неграмотны, но… – Он умолк, подбирая слова. – Они чувствуют, понимаете? Чувствуют то, что их окружает. Чувствуют Ромилью так, как, возможно, в некоторой степени почувствовал ее наш молодой Бык с его знанием леса. Как бы то ни было, я в них не сомневаюсь.

– Чи. – Каззетта покачал головой. – Я повидал немало вещей, которые люди считали волшебными, и существ, которых принимали за богов, но, приглядевшись, я видел лишь обман, лживые речи жрецов и суеверия. Меня нельзя убедить. В моих глазах все это – целование амулетов Амо.

– Правда? – спросил Мерио, разливая вино. – Даже в Парди мы знаем: если хочешь, чтобы сыр состарился как надо, отдай немного Калибе, ведь он любит коз и позаботится о том, чтобы с молоком все прошло как надо.

– Сыр? Вы используете сыр в качестве доказательства существования Калибы?

– А что вы имеете против сыра?

Беседа текла дальше, а я погрузился в уныние, жалея, что рядом нет Деллакавалло, который поверил бы мне. Деллакавалло спросил бы, какого размера был отпечаток лапы или ощутил ли я в тот момент Фирмос. А потом я задумался, было ли все правдой или самообманом, и снова пожалел, что вообще заговорил об этом.

Вокруг вино текло рекой, но, хотя я и сидел за столом, казалось, что я очень далеко от этих людей и от этого вечера. Я видел, что отец избегает смотреть на меня, чтобы не выдать разочарования. Видел, как Мерио уплетает абрикосовый джем и пардаго, говоря, что больше в него не влезет, а потом все равно берет добавку. Видел, как Аган Хан становится веселее с каждым выпитым стаканом и показывает, каким образом хурский солдат крепит меч на бедре при помощи куска веревки; и видел Каззетту, следящего за каждым движением каждого слуги, стражника и человека за столом, за каждой очищенной тарелкой, каждым поднятым стаканом, каждым уроненным ножом…

Я видел их всех, и следил за всеми, и чувствовал себя очень далеким от них – созданием Фирмоса, случайно попавшим в компанию созданий Камбиоса. Но потом я взглянул на Челию – и с изумлением осознал, что она смотрит на меня с нежным выражением.

Когда наши глаза встретились, она беззвучно произнесла слова извинения, и я сразу понял, что они искренние. Челия любила дразнить, но не любила ранить, и я был благодарен ей за заботу; я почувствовал себя лучше и не таким отстраненным. Быть может, я все-таки не столь далек от Камбиоса, как мне казалось, и, быть может, на самом деле я счастливее, чем часто воображал.

Вспоминая этот момент, я думаю, что неслучайно именно Челия отвлекла меня от одиноких размышлений о Фирмосе. Девушка, которая не боялась запутанных путей Камбиоса и уверенно шагала по ним.

Иногда я гадаю, какой стала бы моя жизнь, не будь Челия моей сестрой.