Не-доросли. Книга 2. Холодные перспективы

Глава 5. Новая метла

1

Медная задвижка на тяжёлой оконной раме слегка потускнела – давненько видно, не касалась её суконка вестового. И впрямь – адмирал Карцов, чуть принахмурясь, попробовал вспомнить, когда в его кабинете последний раз убирались, и вспомнить не смог. Наверняка ещё до наводнения.

Да и до уборки ли тут?

Немедленно же надо дать указание вестовому, – подумал Пётр Кондратьевич и тут же поморщился, вспомнив, что управлять корпусом ему осталось считанные дни. И тут же возразил сам себе. – Ну и что же? А новоназначенному директору, бывшему коменданту ревельского порта не стыдно будет неубранный кабинет передавать?

А потому – к чему откладывать?

Адмирал протянул руку к медному звонку, на несколько мгновений задержал её в паре линий от отполированной пальцами ореховой рукоятки, словно это прикосновение могло как-то враз приблизить его к тому мгновению, когда придёт время передавать дела. Да, конечно, чепуха, но с возрастом любая чепуха становится значимой, кажется символом.

С возрастом, да…

Ничего не поделаешь, пора уступать дорогу молодым.

Адмирал криво усмехнулся. В семьдесят четыре года молодёжью кажется тот, кто моложе лет на тридцать-сорок, а они с Рожновым почти ровесники, всего-то тринадцать лет разницы.

Пётр Кондратьевич вздохнул – сам попросился на покой, так нечего на других пенять! – взялся-таки за ручку звонка и подосадовал на потускнелую бронзу – колокольчика тоже давно не касалась суконка вестового.

На звонок отозвались мгновенно – распахнулась дверь, в проёме, обрамлённом отполированными дубовыми косяками, возникла дюжая фигура Михея, старший профос глянул готовно-вопросительно.

Через два часа кабинет директора сиял. Блестели натёртые воском ореховые панели и дубовый паркет, отливала тусклыми бликами муаровая обивка стен, неяркое зимнее солнце потоками падало сквозь высокие и узкие окна, оставляя на полу длинные полотнища света, весело блестели наяренные сукном и мелом медь и бронза. И только тяжёлые бархатные портьеры так и остались тёмными и сумрачными – тёмно-лиловый бархат не блестел, да и не с чего ему было.

Михей остановился на пороге кабинета, придирчиво оглядел его ещё раз, смахнул широким рукавом потёртого мундира невидимую пылинку с медной дуги глобусного меридиана и поворотился лицом к адмиралу.

– Готово, ваше высокопревосходительство! – рявкнул он так, что хрипловатый бас гулко прокатился по углам кабинета.

– Спасибо, Михей, спасибо, дорогой, – растроганно (от внезапно накатившей с утра обидчивой хандры не осталось и следа – должно быть и впрямь она набежала от общей неухоженности кабинета) промолвил Пётр Кондратьевич, переступая порог. Покосился на вытянувшуюся фигуру профоса и добродушно бросил. – Вольно, боцманмат!

Уронил в подставленную ладонь профоса серебряный полтинник.

– Премного благодарен, ваше высокопревосходительство!

– Передай там Евсею, пусть «адвоката» мне покрепче заварит, – рассеянно сказал адмирал, бросая шляпу на круглый винтовой табурет в углу и поворотясь к тяжёлым книжным полкам резного дуба, на которых рядами высились переплёты тёмной кожи – пора было выбрать, что он оставит здесь, для библиотеки корпуса и нового директора, а что – заберёт с собой, услаждать старость. Да и не только из книг надо выбрать такое – в кабинете директора много всякого-разного.

– Не извольте беспокоиться, ваше высокопревосходительство! Сам лично вам принесу.

– И прекрати ты уже меня величать, – всё так же добродушно сказал Карцов, не оборачиваясь от полки. – Ты давно не на службе, да и я вот-вот директором быть перестану.

– Никак не возможно ваше высокопревосходительство, Пётр Кондратьевич, господин адмирал, – серьёзно и истово возразил профос, остановившись на мгновение в дверях. – И вы – на службе, и я – на службе. Не на службе мы будем только когда в садике вишнёвом у своего домика ковыряться будем… не приведи господи дожить до такого дня (бывший боцманмат размашисто перекрестился)… да и тогда – как же можно. Я – матрос, а вы – адмирал!

Пётр Кондратьевич несколько мгновений испытующе смотрел на старика, словно пытаясь понять, не лукавит ли тот, но почти тут же понял – нет. И кивнул головой, отпуская:

– Ладно, ступай.

Адмирал перебирал книги и сувениры в кабинете – занятие неожиданно увлекло, как это часто бывает, когда человек хочет отвлечься от неприятных мыслей.

Недолго подумав, он отложил, чтобы забрать с собой только три книги – во конце концов, он никуда не уезжает, остаётся в Петербурге, и при нужде любая из библиотек всё равно будет к его услугам, даже эта, в Морском корпусе.

Поэтому – только те, которые памятны для него не тем, что в них написано, а тем, откуда они взялись в его жизни.

Вот «Морской устав Петра Великого», подаренный мичману Петруше Карцову капитаном первого ранга Клокачёвым, будущим первым командующим Черноморского флота – за храбрость в Чесменской баталии. Этот устав мичман Карцов сам спас из огня, объявшего корвет «Европа» – на переплёте старой кожи до сих пор видны нестираемые следы копоти, коряво покоробившие дублёную кожу.

Вот «Orlando furioso»[1] Лодовико Ариосто, развёрнутое издание 1552 года с комментарием Симоне Форнари. Полки́ Ивана Грозного шли на приступ Казани, отчаянный Иштван Добо оборонял от турок Эгер, сэр Хьюго Уиллоуби искал северо-восточный путь в Китай, а нашёл дорогу в Астрахань, французы резались с испанцами за Мец, Туль и Верден, а в Италии издавали заново великую поэму. Эту потёртую временем и человеческими руками книгу капитан-лейтенант Карцов купил в Ливорно в 1780 году, куда он ходил на корабле «Азия» в эскадре адмирала Борисова. Купил на рынке мелочей – такие рынки в России зовут барахолками. Поистине, иной раз там можно найти настоящие сокровища. Старый вислоносый еврей с длинными седыми пейсами, помнится, долго смотрел на молодого офицера, потом, пожевав морщинистыми потемнелыми от старости губами, всё-таки назвал цену – сущие гроши.

А вот «Il Regno degli Slavi hoggi corottamentedetti Schiavoni»[2] рагузинского летописца и дипломата Мауро Орбини, изданное в 1601 году в Пезаро. Без переплёта, потрёпанное и со следами воды – эта книга в библиотеке директора была, пожалуй, дороже всех остальных – её контр-адмирал Карцов нашёл в развалинах Корфу в июне 1799 года, когда привёл на помощь Ушакову отряд кораблей, держа брейд-вымпел на «Изяславе». Пётр Кондратьевич ласково коснулся покрытого водяными разводами титульного листа с латиницей и чуть усмехнулся – вспомнил, как обидно ему было получить в апреле 1799 года приказ перейти на Адриатику. Не то было обидно, что старшим будет Ушаков (в конце концов, Фёдор Фёдорович старше и опытнее), а то, что опоздал к взятию Корфу – известие о славной победе Ушакова пришло ещё в марте. Находка хоть как-то утешила.

Пётр Кондратьевич ещё несколько мгновений постоял около книжных полок – поколебался, не взять ли что-нибудь ещё, потом махнул рукой и отошёл к столу. Аккуратно, словно это имело какое-то значение, сложил три отобранные книги стопкой на краю стола, выровнял, чтобы лежали точно на углу.

Достанет и этого.

А вот этот индейский топорик из шлифованного чёрного обсидиана, подарок лейтенанта Авинова, он точно заберёт с собой – две попытки Саши, одного из первых его выпускников, пройти вдоль северных берегов Сибири оказались неудачными из-за плотного льда, и он два года назад вернулся сухим путём через Сибирь, привёз ворох памяток[3] и такой же ворох рассказов о тлинкитах, колюжах, чугачах и алеутах. А топоров таких в корпусе три, два висят скрещёнными в большом обеденном зале, а этот Авинов привёз лично ему, директору.

Заберу.

И письменный прибор, память о плавании 1798 года в Ярмут, – тоже. Две чернильницы-флакона, пресс-бювар, бокал для перьев и карандашей в тонких пустотелых гильзах, бокал для перочистки, пепельница, спичечница, скрепница и небольшая масляная лампа под светло-зелёным бумажным абажуром. Тёмная литая бронза, витое и ажурное медное плетение, перламутр и чёрное дерево, строгость форм и педантичное изящество. И на каждой части прибора – гравировка с его фамилией. Делалось под заказ на английской бронзовой мануфактуре «John Bow and his son».

И пару длинных пистолетов турецкой работы – серебряное травление по стволам и кремнёвым замкам, резная перламутровая отделка изящно выгнутых рукоятей – тоже память о Первой Архипелагской экспедиции. Хозяин этих пистолетов, знатный греческий клефт[4], погиб в Сирии, в Бейрутском десанте, прямо перед Карцовым, тогда всё ещё мичманом. Пётр Кондратьевич (тогда ещё Петруша) даже и имени его не знал, но не будь этого клефта впереди него, все три пули, пущенные янычарами, пришлись бы мичману прямо в грудь. Второй раз янычары выстрелить уже не успели, одного застрелил Карцов, двоих подняли на штыки русские матросы. А клефт умер у Карцова на руках, оставил ему эти пистолеты в наследство.

Ну и, пожалуй, полинезийское ожерелье из раковин, костей и сушёных стручковых плодов – его привезли из первого русского кругосветного плавания, с Нукухивы, кадеты Коцебу, братья Отто и Мориц, самые молодые участники плавания. Тоже память, как ни крути – тогда, в 1803 году во многом и от него тоже зависело, отправятся ли братья остзейцы поглядеть далёкие моря.

Вот, пожалуй, и всё.

2

Чай Михей принёс почти сразу, как только адмирал прекратил разбирать сувениры и книги – словно за дверью стоял и ждал. Но порцеленовый чайник пыхал паром, словно только что с огня – значит, Евсей просто подгадал так. Или случайно так получилось.

«Адвокат» оказался заварен именно так, как и любил адмирал – за десять лет службы в Корпусе профос и эконом хорошо изучили своего директора. В глубине души добрейший Пётр Кондратьевич подозревал, что это знание помогает эконому приворовывать, но за руку Евсея никто и никогда ещё не ловил, а обижать без нужды старого служаку не хотелось, благо и воспитанники никогда на Евсея не жаловались. А ноябрьская эскапада с яблоками – то не воровство, то обычное в Корпусе дело. Оплошность. Или сказать – ротозейство.

Евсей наполнил чашку адмирала чаем, осторожно (на удивление осторожно для его толстых и корявых пальцев, больше привычных вязать канаты или орудовать вымбовкой) уронил в чай невесомый ломтик лимона.

– Спасибо, Михей, – чуть заметно улыбнулся адмирал, принимая из рук бывшего боцманмата чашку с чаем. – Достань-ка там, в поставце… ты знаешь.

Михей знал.

Поставец в кабинете адмирала был тоже наособицу, должно быть ещё со времён Фёдора Сергеевича Милославского, а то и раньше, с петровских времён, и кочевал из здания в здание, из Петербурга в Кронштадт и обратно – невысокий, аккуратный, светлого ореха с фигурной резьбой.

Распахнув забранную разноцветной слюдой дверцу поставца, Михей вытащил пузатую бутылку тёмного стекла, прикрыл дверцу, осторожно выдернул плотно притёртую вощёную пробку. Пряный запах рома пощекотал ноздри.

Адмирал отпил из чашки крупный глоток и подставил её под горлышко бутылки. Булькая, ром дополнил чашку доверху, чай, и без того чуть осветлённый лимоном, посветлел сильнее, запах рома стал резче.

– Налей себе тоже, боцманмат, – Михей не любил, когда его называли профосом (ему ясно слышалось в этом слове более привычное «прохвост», и адмирал старался уважить его каприз, если это не шло во вред службе). – Выпьем вместе хоть разок. Службе теперь это уже не повредит.

Михей не стал спорить. Отпил глоток чаю, долил в него ром. И, повинуясь настойчивому взгляду директора, опустился на гнутый виндзорский стул работы Томаса Шератона.

– Слышал, должно быть, Михей, что в отставку я ухожу? – спросил вдруг директор. Профос замер на мгновение, не донеся до губ чашку с «адвокатом», глянул на адмирала вприщур, словно оценивая, чего ждать от Карцова дальше. На губах адмирала добродушная улыбка, а глаза цепко прищурены – попробуй-ка угадай, что у него на уме.

– Да как не слышать, ваше высокопревосходительство, – осторожно ответил бывший боцманмат.

– И что думаешь об этом? – спросил директор, вновь отпивая из чашки. Подумал – а не добавить ли ещё рома? И понял – а добавить.

Добавил.

– То дело господское, – всё так же осторожно ответил Михей, не спеша в свою очередь отхлебнуть. – Нам, нижним чинам, отставка не положена, мы до сигнала служим, до трубы… оттуда, – боцманмат показал большим пальцем куда-то вверх.

Понятно, куда.

– Двадцать пять лет, – задумчиво поправил его адмирал. – Или забыл?..

– Никак нет, – степенно отозвался профос. – Указом государя императора Павла Петровича велено считать срок службы нижних чинов в двадцать пять лет, то верно. Да только служба наша тяжела и беспокойна, редко кто и доживёт…

Михей не договорил и умолк, видя, как приподымаются домиком брови адмирала – понял, что болтанул лишнего. Расслабился, размяк от угощения адмиральского.

Но Пётр Кондратьевич тоже ничего не успел сказать – в дверь постучали, и Михей мгновенно вскочил со стула (нижнему чину в присутствии адмирала сидеть не положено!), торопливо поставил на край стола чашку, ухитрившись при этом каким-то чудом не расплескать ни капли. И только в глазах мелькнуло мгновенное сожаление – эх, не дали «адвокат» дохлебать, когда теперь ещё доведётся, да ещё и с адмиралом за одним столом?

Никогда, старина…

– Войдите! – с внезапно прорвавшимся лёгким раздражением отозвался директор.

Дверь отворилась без скрипа, и Михей мгновенно вытянулся совсем уж по струнке (адмирал даже почувствовал лёгкую, совсем почти незаметную обиду – перед ним бывший боцманмат так не тянулся никогда) – на пороге стоял, похлопывая стеком по голенищу сапога, племянник директора.

Старший лейтенант Овсов.

Костя.

Старший лейтенант с порога оглядел кабинет дядюшки, чуть заметно брезгливо сморщился, коротким движением головы указал Михею на дверь. Профос вопросительно покосился на адмирала.

– Ступай, Михей, – мягко сказал Карцов. – После договорим. Видимо, у господина старшего лейтенанта какое-то важное дело.

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – Михей, стараясь стать как можно тоньше (с его кряжистой фигурой это было не так-то просто), протиснулся в распахнутую дверь мимо старшего лейтенанта. Офицер дождался, пока Михей окончательно пролезет мимо него в коридор, и только тогда соизволил сойти с порога внутрь кабинета. Бросил через плечо:

– Дверь закрой.

Михей притворил дверь осторожно, стараясь не хлопнуть – не из боязни Овсова, скорее из уважения к директору.

– Однако, дядюшка, вы, я смотрю уже совсем плохи, – дерзко процедил он, без стеснения вновь оглядывая кабинет и уже не скрывая брезгливости во взгляде. Интересно, что именно ему не нравится, – с внезапным беспокойством подумал адмирал, словно ему не было всё равно, что думает о нём и о его рабочем месте нахальный сын покойной сестры. А тот продолжал, опять похлопывая стеком по голенищу. – Пить ром (он покосился на запылённую бутылку, которая так и стояла на краю стола), да ещё какой ром, настоящий барбадосский – с нижним чином…

Он прошёлся по кабинету, остановился у окна, косо поглядывая в него. Окно выходило на плац, на котором сейчас не было ни души – перед праздниками отменили все строевые занятия, чему воспитанники были только рады.

Адмирал спокойно отхлебнул ещё один большой глоток, долил в стремительно остывающий чай ром, прикинул на глазок, что сейчас в чашке, должно быть, чая только с треть, а остальное – ром, аккуратно поставил чашку на стол.

– Не зарывайся, Костя, – сказал он с ледяным спокойствием, и старший лейтенант, чуть вздрогнув, удивлённо оглянулся. Дядя-директор ещё никогда не разговаривал с ним таким тоном, разве что тогда, когда считал, назначенное кому-либо племянником наказание несправедливым. – Во-первых, это не твоё дело, с кем я пью ром – с цесаревичем или с нижним чином. Во-вторых, этот ром мне тот самый нижний чин и презентовал перед самым наводнением. В-третьих, я уже почти в отставке и потому могу делать, что хочу (это было далеко не так, даже в отставке следовало блюсти достоинство носимого чина, но сейчас это было неважно – нахала следовало поставить на место, а для того невредно было ему и напомнить, что протекция дядюшки скоро закончится). В-четвёртых, я всё-таки адмирал (полный адмирал!), а ты пока что только старший лейтенант. И в-пятых, то, что твоя матушка, умирая, просила меня о тебе позаботиться, не даёт тебе права говорить со мной таким тоном!

Заканчивая свои слова, адмирал чуть повысил голос и прибавил в голосе железа – получилось удачно, племянник даже чуть побледнел, но быстро овладел собой, тут же, впрочем, чуть порозовев.

– Простите, дядюшка, – елейно начал было он, но директор мгновенно оборвал:

– Ваше высокопревосходительство!

– Прошу прощения, ваше высокопревосходительство, – Костя чуть вытянулся, но к елею в его голосе ощутимо добавилась доля яда. – Я заботился единственно лишь о чести мундира.

Ну да, ну да, как же, именно о чести мундира ты всегда и печёшься, – едва удержавшись, чтобы глумливо не поморщиться, подумал директор, снова подхватил со стола чашку и опять отхлебнул «адвокат». Когда чай остынет, вкус будет уже совершенно не тот.

– Поговорим лучше о деле, – сухо сказал адмирал, делая второй глоток. В голове уже начинало понемногу шуметь, и он покосился в сторону бутылки – стоит ли выдерживать адмиральский гонор и опять дополнять чашку ромом или пора остановиться.

– Поговорим, – согласился старший лейтенант и, не дожидаясь приглашения, упал на стул. Не на тот, на котором до того сидел профос, на другой такой же. С этого стула ему было не так удобно глядеть на дядю – под углом приходилось, но то ли он мужичьим местом побрезговал, то ли нарочно так сел, чтоб и дяде было неудобно на него смотреть, то ли просто поленился идти далеко. Забросил ногу на ногу.

Наглец, – подумал адмирал, начиная внутренне закипать.

Видимо, племянник что-то уловил во взгляде директора и решил не пересаливать. Сел скромнее, выпрямился.

– Ваше высокопревосходительство, – яда в его голосе изрядно поубавилось (вот так-то лучше – с удовлетворением подумал Пётр Кондратьевич, чувствуя, как у него начинают в гневе раздуваться ноздри). – Я не понимаю, почему отменены занятия на плацу…

Так вот что ты там высматривал в окно, – понял Пётр Кондратьевич. – Плац пустой разглядывал, нагнетал злость…

По расписанию строевые занятия на плацу должен был проводить именно он, Овсов.

– А я не понимаю вашего возмущения, лейтенант, – Карцов нарочно не добавил «старший». И не придерёшься – в обычной речи что в армии, что на флоте дополнения «под» и «старший» обычно опускались. Но что было лестно для подпоручика или подполковника, казалось обидным старшему лейтенанту. На челюсти Овсова чётко обозначились острые желваки, вот-вот гладко выбритую кожу прорвут.

Адмирал не спеша подхватил бутылку – всё-таки решил долить, не показывать же слабину перед эти наглым мальчишкой, всё достоинство которого в том и состоит, что он сын покойной сестры, которая при жизни любила это отродье морганатического брака. А он, адмирал Карцов, любил свою сестру, которую угораздило спутаться с мещанином, да ещё и выйти за него замуж. Пахучий ром дополнил чашку доверху под пристальными взглядами обоих собеседников: сосредоточенно-весёлым – адмирала и раздражённо-хмурым – старшего лейтенанта.

– Я слушаю вас, лейтенант, – напомнил Пётр Кондратьевич, и Овсов, вздрогнув, вскинул голову. Выпуклые ноздри гневно раздулись.

– Я уже сказал, – похоже, он тоже уже закипал, но адмирал не собирался смягчаться (А нечего было себя передо мной строить, – сказал Карцов сам себе уже почти весело). – Я не понимаю причины…

– Не хотите ли вы сказать, лейтенант, – процедил директор, поднося чашку к лицу и вдыхая последние остатки тёплого пара – чай остыл уже совершенно, да и сколько там теперь было того чая в роме, на один глоток, – что директор корпуса обязан отдавать отчёт офицеру-надзирателю в своих намерениях изменить порядок обучения?

Овсов вспыхнул и вскочил на ноги.

– Или офицер-надзиратель не помнит, что директор пока что в силах отдать и другой приказ? О кадровых изменениях в корпусе, например?

Костя замер, сжав кулаки – казалось, ещё мгновение, и племянник бросится на дядю и начнёт избивать его стеком. Директор, чуть склонив голову, с интересом смотрел на старшего лейтенанта – так, наверное, профессор, изучающий насекомых, смотрит на отлично препарированную им мерзость.

Невесть, чем бы и закончилось, но положение спас стук в дверь. Оба вздрогнули, словно отходя от наваждения.

– Войдите! – позвал директор с кривой усмешкой.

Дверь распахнулась, через порог перешагнул, поправляя криво сидящие на носу очки, Шарло Деливрон.

– Ваше высокопревосходительство, – начал он, но тут же заметил Овсова. – О, господин старший лейтенант, а я как раз вас и ищу.

Овсов пробурчал что-то невразумительное и ринулся прочь из кабинета, едва не сбив Деливрона с ног. Шарло недоумевающе глянул на директора, но Пётр Кондратьевич только шевельнул ладонью, молчаливо разрешая офицеру выйти.

Когда дверь затворилась, адмирал криво усмехнулся и неторопливо, глоток за глотком, опустошил чашку с «адвокатом».

Удивительно, но от утренней хандры не осталось и следа.

3

Полозья с железными подрезами легко скользили по заснеженному булыжнику, цокали подковы. Возок съехал с Исаакиевского моста на набережную и повернула налево, к Корпусу. Вот-вот – и на месте.

Адмирал Пётр Михайлович Рожнов смотрел в окно возка без особого интереса – Петербург он знал неплохо и бывал здесь часто, дорога была насквозь знакомой. Хотя в его кадетские и гардемаринские времена Морской корпус был не на Васильевском острове, а в Кронштадте, после пожара 1771 года. Пётр Михайлович чуть заметно улыбнулся, вспоминая юность времён блаженной памяти матушки Екатерины Алексеевны. Высокие потолки Итальянского дома, гранёные полуколонны, арочные окна и двери, балконы большого зала, военные корабли с андреевскими флагами напротив дворца, глухой, чуть надтреснутый голос офицера-наставника, инвалида Чесменского сражения. Всё было впереди – и Гогландская битва, где Рожнов был ранен осколком гранаты в обе ноги разом, и Гельсингфорс, Эланд и Ревель; и патрулирование курляндского берега, куда контрабандисты тащили оружие Костюшке; и Вторая Архипелагская – Дарданеллы, Афон и Лемнос.

Назначение директором Морского корпуса застало Петра Михайловича врасплох – курьер с царским рескриптом примчался в Ревель в начале декабря и нашёл адмирала на волноломе. Рожнов стоял на краю около самого волнореза и разглядывал затянутый льдом залив. Рескрипт прочитал, но в первые мгновения не почувствовал ничего кроме удивления. Даже радости не было от перевода в столицу.

Впрочем, её не было и сейчас.

Пётр Михайлович никогда не понимал восторженного аханья многих своих знакомых (и незнакомых тоже): «Ах, Москва! Ах, Питер! Ах, общество! Ах, свет!». Жить можно везде, главное – правильно делать своё дело. А свет… светская жизнь не так уж и важна.

Но… работать с детьми?

Впрочем, государю виднее.

Возок подкатился к длинному зданию тёмно-розового туфа и остановился у прорезанных в стене арочных воротах. Денщик Антипка соскочил с запяток, поёжился (мороз пробирал, забираясь даже под длинную меховую доху) и распахнул перед адмиралом дверцу возка.

– Спасибо, Антип, – бросил Пётр Михайлович мимоходом и кивнул внутрь возка. – Можешь пока там погреться.

Внутри возка было не так уж и тепло, но всё же теплее, чем на запятках. Тем более, в дохе.

Новый директор пожаловал в корпус через два дня после памятной дегустации «адвоката» в кабинете Карцова, прямо на крещенский сочельник.

Пётр Кондратьевич видел его из окна. Не из того окна, которое выходило на плац, из другого.

Перед воротами корпуса остановился пароконный крытый возок – карета красного дерева и карельской берёзы, поставленная ради зимы на полозья. С запяток торопливо соскочил слуга – то ли лакей, то ли денщик – в тяжёлой дохе светло-бурого с рыжиной меха, как бы не медвежьего. Карцов невольно посочувствовал ему (да и сутуло нахохлившемуся на облучке кучеру в такой же дохе). Мех мехом, а только мороз сегодня на дворе стоял совсем нешуточный. Кабы своя воля, так и вряд ли высунул бы нос из дому адмирал Рожнов. Да и кому охота в самые святки дела принимать-передавать? Но воля государя выше своих хотелок – раз указано в царском рескрипте принять на Крещение, стало быть, так тому и быть.

Слуга торопливо распахнул дверцу. Подножку откидывать не пришлось, полозья были на низких копыльях, по русскому обычаю. Сначала из недр возка показалась нога в начищенном до зеркального блеска сапоге, потом голова в шапке собольего меха, и только потом бодро вынырнула высокая сухощавая фигура в бобровой шубе нараспашку. Впрочем, шуба скрадывала эту сухощавость, фигура нового директора казалась монументальной. Но Пётр Кондратьевич отлично помнил, каков из себя адмирал Рожнов – они свели знакомство почти полвека назад во время плавания в Ливорно на эскадре адмирала Борисова. Он, Карцов, был тогда уже капитан-лейтенантом на «Азии», а Рожнов – ещё гардемарином на «Америке», ему как раз после этого плавания мичмана и дали.

Рожнов, меж тем, сбросил шубу и шапку на руки слуге, повёл плечами, словно потягиваясь. И впрямь, сухощав, словно молодой – младше Петра Кондратьевича на тринадцать лет, а не скажешь, нет, не скажешь. Впрочем, в их возрасте каждый год разницы виден сразу, словно в молодости.

Слуга пролез в возок, держа шубу и шапку в охапке, потом изнутри кареты вытянулась его рука и подала адмиралу бикорн, а за ним и шинель. Рожнов нахлобучил шляпу, натянул шинель так же нараспашку, как и шубу до того, снова повёл плечами и аккуратно поправил бикорн.

Фат, – с неожиданным раздражением подумал про него Карцов. Друзьями два адмирала никогда не были, хотя после первого плавания встречались и ещё – оба были при Гогланде (кавторанг Карцов на линейном «Изяславе», а лейтенант Рожнов – на линейном «Святом Петре»). Но и неприязни между ними не водилось – редко встречались.

Новый директор придирчиво оглядел здание корпуса, то и дело останавливая на чём-то взгляд – должно быть, рассматривал следы наводнения или заново вставленные рамы в окнах. Но его остроносое лицо оставалось бесстрастным и нельзя было понять, что он думает – то ли недоволен, то ли посмеивается, то ли действительно просто спокоен.

Браво, Пётр Михайлович, – подумал про себя Карцов, внезапно успокаиваясь. Отвернулся от окна – не хватало ещё, чтобы Рожнов заметил, как он таращится из окна, словно сыч, – надел шляпу, набросил шинель, прицепил кортик. Преемника следовало встретить при всём параде. Покосился на стол – на нём уже было пусто, отобранные третьего дня книги и сувениры уже лежали в большом саквояже у порога.

Готов, Пётр Кондратьевич? – с едва заметной горчинкой спросил у себя директор (теперь уже бывший директор!) и сам себе ответил. – Готов, Пётр Кондратьевич.

Они встретились в промёрзшем фойе. Плотники только вчера закончили замену оконных рам, и пышущие жаром изразцовые печи всё ещё не могли прогреть гулкое и пустое пространство, иней искрился на каменных стенах.

Постояли несколько мгновений напротив друг друга, словно измеряя друг друга взглядами.

Нет, разумеется, фатом адмирал Рожнов не был, это Пётр Кондратьевич преувеличил из чувства пустой обиды. И потому, помедлив мгновение, бывший директор протянул будущему директору руку.

Передача дел не заняла много времени. Ни директор бывший, ни директор будущий не горели желанием увязнуть по уши в канцелярщине, да и что там можно долго проверять – не денежные же дела – какие там ещё деньги в кадетском-то корпусе, не Российско-Американская торговая компания, в конце-то концов.

Постояли в архиве, разглядывая многоярусные деревянные полки, на которых штабелями лежали картонные бювары. Прошлись по библиотеке, разглядывая ряды книг, осмотрели типографию, где остро пахло краской и свежей бумагой, стучал скоропечатный цилиндрический станок «Koenig und Bauer» – недавнее изобретение Фридриха Кёнига. Посмотрели на сваленные в кучу книги, попорченные недавним наводнением – разбухшие страницы, расплывшиеся буквы, покоробленные переплёты, – повздыхали с сожалением. Заглянули в лодочный сарай, где в холодном полумраке высились на козлах длинные смолёные тела шлюпок – гички, ялы, катера, баркасы, вельботы и даже тузики зимовали, ждали своего часа, который придёт только весной.

В директорском кабинете адмирал Рожнов несколько мгновений оглядывался по сторонам, вприщур глянул на полки с книгами, на сувениры, и Пётр Кондратьевич вдруг с лёгким сожалением понял, что уже очень скоро в этом кабинете всё изменится. Сожалеть было глупо, но вот сожалелось же.

Рожнов же, тем временем обернулся к прежнему директору и дружелюбно улыбнулся:

– Ну что ж, Пётр Кондратьевич, осталось только одно.

Барабан зарокотал в неурочное время, когда у воспитанников заканчивался обед. Встревоженно обернулся, уронив недоеденный ломоть черного хлеба, Иевлев, и Влас удивился тревоге на его лице – должно быть, давняя (уже давняя, помор?!) история с яблочным бунтом и наводнением всё ещё помнилась кузену. Недоумевающе поднял брови Корф – уж этот-то обычно знает все неожиданности, а тут даже и он сам удивлён. Криво усмехнулся чему-то Бухвостов – должно быть, знал за собой какую-то обыкновенную проказу и сейчас ждал за неё наказания.

Влас, Глеб и Грегори быстро переглянулись, потом Глеб едва слышно сказал, чуть шевельнув тонкими губами:

– На экзекуцию не очень похоже.

– Общий сбор бьют, – весело блестя глазами, сказал Грегори. Он уже приподнялся с места, готовый бежать – какая разница, куда и зачем. Влас промолчал.

А в следующий миг весь обеденный зал сорвался с места и вскипел людьми, словно растревоженный муравейник – воспитанники ринулись к выходу, толкаясь, выбирались наружу, неслись по длинному коридору на плац, как и было положено по сигналу общего сбора.

Грегори угадал.

Подхваченные общей волной, трое друзей выскочили на плац, торопливо пробежали по нему, отыскивая своё, затверженное уже место.

Остановились.

Плац был муравьино полон. Чуть ёжась на колючем морозе, становились в стройные ряды старшие кадеты. Галдели ещё плохо привыкшие к дисциплине. Стыли в строю, тянулись по струнке и изо всех сил старались не обращать внимания на холод гардемарины. Румянились щёки, ветерок весело трепал коротко стриженные волосы. Постепенно толпа растеклась в стороны, словно капли ртути от разбитого термометра по столу, выровнялась рядами. Замерли, равняясь на гардемарин, старшие кадеты, притихли младшие. Стих, отбив последнюю дробь, барабан, и барабанщик щёлкнул каблуками, прижав к ремням кулаки с зажатыми в них палочками.

И раздался скрип сапог.

Шли офицеры. Эполеты, тёмно-синее сукно мундиров, начищенные сапоги, шитые серебром бикорны. Спокойно ступал, оценивая выправку воспитанников, светлейший князь Ширинский-Шихматов. Чётко чеканя каблуками, отбивал шаги Овсов, и ноздри раздувались от показного усердия, а каждый шаг его сопровождали неприязненные, а то и ненавидящие взгляды. Вальяжно и чуть лениво шёл, чуть иронически кося по сторонам, Шарло Деливрон. Всего около дюжины человек – ни Влас, ни Глеб, ни Грегори не помнили всех по именам.

Стали каждый около своей роты, и Ширинский-Шихматов (он был сегодня дежурным офицером), чуть приподнявшись на носках, пропел:

– Смиииии-рно!

Воспитанники замерли. Даже самые младшие, кадетики, восьмилетки-мышата, которые возились и шушукались даже на дисциплинарных смотрах, обычно заканчивавшихся походами в экзекуторскую, притихли, чувствуя что-то необычное.

Даже холод перестал ощущаться.

А потом на середину плаца вышли двое – оба в шитых золотом адмиральских мундирах. Одного воспитанники знали прекрасно – милейший директор Карцов, Пётр Кондратьевич, дядя дурака и изверга Овсова. А вот второго видели впервые. Впрочем, Влас быстро догадался, кто это, вспомнив разговор гардемарин.

Адмирал Рожнов, Пётр Михайлович.

Новый директор.

Новая метла.

4

Вечерний барабан умолк, обозначая окончание занятий и начало личного времени. Грегори сбросил мундир и повёл плечами, потягиваясь – за день плечи и спина затекли, немного ныли кончики пальцев – устали держать перо и карандаш.

В спальне отчего-то было непривычно тихо, словно устал не только Шепелёв, но и все остальные – и неугомонный Бухвостов, и беспокойные рыжие близнецы. Про молчальников Власа и Глеба говорить было нечего – все давным-давно привыкли к их спокойствию, хоть оно и проистекало из разных источников. Влас отмалчивался из общей застенчивости (не болтать же приехали, а учиться), а Глеб – из шляхетского гонора (это ещё посмотреть надо, с кем тут стоит разговаривать, а с кем – нет).

Корф возился в своём углу, что-то перекладывал с места на место, скрипнула крышка обшитого парусиной тяжёлого чемодана.

Грегори насторожился – эта суета обычно спокойного гардемарина вдруг показалась ему странной.

– Корф, – окликнул он (после наводнения и плавания Грегори, Власа и Глеба на гальюне от шхуны они получили право обращаться к старшим кадетам и гардемаринам первыми, чего не дозволялось другим младшим). – Что-то случилось? Вы словно… – он помедлил мгновение, подбирая слова, и тут его озарило… – словно вещи собираете!

Корф обернулся, глянул с усмешкой. Саша, – вспомнил вдруг отчётливо Грегори. – Его зовут Саша. Александр Леопольдович Корф.

– Так и есть, Грегори, – сказал Корф без особой, впрочем, печали. И все вдруг мгновенно вспомнили, что он по неким странным причинам, которых не знал никто, слыл среди воспитанников самым осведомлённым – всегда знал заранее о всяческих новшествах, нововведениях… да ведь и про нового директора он непонятно откуда тоже узнал первым! – Так и есть.

Он не без сожаления протянул Грегори томик Карамзина:

– Возьми, твоё. Раза три, наверное, прочёл. Если остальные тома в руки попадут, меня не забывай…

– Не понял, – Бухвостов неторопливо перешёл из горизонтального положения (он валялся на кровати, невзирая на режимный запрет, забросив ноги в сапогах на её невысокую деревянную спинку) в сидячее, пристукнул каблуками по паркету. Глянул искоса. – Что это значит? Пояснил бы…

Насторожились рыжие москвичи Данилевские, словно вот-вот готовые ринуться в драку, если велит их всемогущий покровитель Бухвостов. Непонятно только было с кем и из-за чего драться. Глеб Невзорович смотрел непонятно – то ли равнодушно, то ли с какой-то странной усмешкой, Влас Смолятин и Володька Истомин – с любопытством.

Да и другие гардемарины (их было в спальне всего трое кроме Корфа), похоже, ничего не знали и смотрели с недоумением.

Ответить Корф не успел.

Дверь в соседнюю спальню вдруг распахнулась, и все вздрогнули – хоть и начали уже привыкать, что никто не входит с галереи, снесённой наводнением, а сама дверь на неё прочно заколочена, а только всё равно не ждали, да и время неурочное. В дверном проёме стоял дежурный офицер – душка Карл Иванович Деливрон, которого и офицеры, и преподаватели, и даже воспитанники (последние, впрочем, только за глаза) называли Шарло.

Шарло неторопливо обвёл взглядами спальню и негромко, но так, что в разлом упавшей тишине было слышно всякое слово, возгласил:

– Воспитанники старших курсов – гардемарины и старшие кадеты – собрать вещи и приготовиться к переезду!

Корф коротко кивнул. В спальне все разом загомонили. Бухвостов окончательно вскочил на ноги.

– Господин старший лейтенант! – крикнул он. – Ваше благородие! Позвольте спросить?!

– Говорите, Бухвостов, – милостиво кивнул ему в ответ Деливрон.

– Куда нам переезжать?!

Гомон стих мгновенно – ответ на вопрос хотелось услышать всем. В спальне жило четверо гардемарин, трое старших кадет и пятеро младших. Распоряжение Деливрона касалось большей части из них.

– Распоряжением директора корпуса, его высокопревосходительства адмирала Петра Михайловича Рожнова, с сегодняшнего дня устанавливается новый порядок проживания, – торжественным голосом объявил Деливрон. – В одной спальне теперь могут жить только кадеты одного возраста. По утверждённому его превосходительством графику эта спальня была отведена под проживание роты младших кадет, значит, старшие кадеты и гардемарины подлежат переселению в другие спальни, а их места будут заняты младшими кадетами. Вещи собрать надлежит в течение получаса.

Ого как!

Воистину, новая метла по-новому метёт! – восхищённо подумал Грегори, встретился взглядом с друзьями – те тоже смотрели довольно, но было во взгляде Власа и ещё что-то странное, словно он чего-то недопонимал. А Глеб и вовсе глядел почти равнодушно. Но мысль, что теперь в их спальне не будет ни старших кадет, ни гардемарин, только ровесники, сразу было видно, понравилась всем троим. А вот рыжие Данилевские, наоборот, поглядывали с напряжённой опаской – видимо, сразу вспомнили сентябрьские стычки с Грегори, Власом и Глебом, и возникла опаска, что теперь трое друзей на них отыграются. Грегори встретился взглядом с Жоржем (или Егором всё-таки?) Данилевским и весело ему подмигнул – не дрейфь, мол, кадет!

– Значит, баклажек одних оставляем, – протянул чуть озадаченно Бухвостов. – Что-то мне мало это нравится…

– Кадет Бухвостов, – сухо и назидательно сказал Шарло, – потрудитесь не употреблять уличных слов… во всяком случае, в присутствии офицера.

– Так точно, ваше благородие, – откликнулся Бухвостов послушно и обернулся к Корфу. – Ты уже как всегда, откуда-то про это узнал, потому и собирался? Чего всем не сказал-то?

– Не успел, – коротко ответил Корф, снова оборачиваясь к чемодану.

Первыми Деливрон увёл гардемарин, пообещав вскоре вернуться за старшими кадетами.

Бухвостов, пользуясь мгновением, повернулся к баклажкам, которые смотрели на него во все глаза – их вдруг охватило ощущение серьёзности происходящего.

– Ну вот что, друзья-приятели, – сказал он, глядя на всех пятерых по очереди своими выпуклыми водянистыми глазами. – Старшим в спальне остаётся… (он помедлил мгновение)… ну вот хоть Грегори, – он ткнул пальцем в сторону Шепелёва, и тот не смог сдержать довольной улыбки. – Вас, рыжие, старшими оставлять всё равно толку нет, вас двое, а их трое, они вас всё равно одолеют. Вы (он мотнул головой в сторону Данилевских) ему не противьтесь, а вы (на этот раз он кивнул в сторону Грегори и его друзей) моих товарищей-москвичей зря не обижайте. Будьте заодно, кто его знает, может, вам ещё и доведётся подраться за то, чтобы власть в спальне удержать.

Грегори молча склонил голову, осознавая серьёзность сказанного Бухвостовым. И впрямь, мало ли кого к ним подселят. С большинством кадет они уже были знакомы, да только всё равно не со всеми, а многих знали только в лицо или только по имени. Переведут вот с одной спальни пятерых или семерых, которые друг с другом дружны, попробуй-ка с ними потягайся. К старшим кадетам и гардемаринам они уже привыкли, почитай, что свои, почти друзья.

Грегори похолодел. Удовольствие, граничившее с радостью, которое его охватило при вести о переселении старших, внезапно куда-то исчезло, он покосился на друзей – по их лицам было видно, что они тоже вдруг разом осознали то, что им предстояло. Даже осенняя стычка с Бухвостовым и его приятелями не шла в сравнение с тем, что будет теперь.

Деливрон вернулся, остановился в дверях.

– Господа старшие кадеты! – позвал он ровным голосом.

– Ваше благородие! – позвал вдруг Влас. – Позвольте просьбу.

– Позволяю, – дружелюбно отозвался Шарло, весело глядя на кадета.

– Позвольте перейти в нашу спальню моему кузену, кадету Иевлеву! – Влас глянул на друзей, на Данилевских, получил в ответ четыре одобрительных кивка. Иевлева они все уже хорошо знали, поэтому он был пусть и слабой, но помощью.

Старшие кадеты вышли за дверь, а Глеб с лёгкой насмешкой глянул на Грегори:

– Опасаешься, старший?

– Да есть чуток, – голос Шепелёва не дрогнул ни на мгновение. – Как ещё мы с ними краями разойдёмся, с теми новенькими.

Первый из новеньких пришёл уже через несколько минут – должно быть, Деливрон не стал тянуть время. Отворилась дверь и внутрь спальни проскользнул с сундучком в руках Иевлев.

– Венедикт! – обрадовался Влас. Иевлев шагнул от порога, наткнулся на насупленные взгляды Данилевских и остановился, словно перед городским шлагбаумом. Но никакого пристава с алебардой не наблюдалось поблизости и он, помедлив мгновение, всё-таки подошёл ближе к Власу.

– Будешь жить с нами, кузен? – Влас почти не спрашивал, и Венедикт не стал спорить. Поставил свой сундучок около кровати, на которой раньше спал Володька Истомин, вопросительно оглянулся на остальных – не против ли кто? Никто не был против.

Тем более, что в дверях уже стояло новое лицо.

Кадет.

Такой же баклажка, как и они.

Рослый, но не особо высокий, плотный, но не толстый. Короткая стрижка сзади и по бокам, отросший тёмно-русый чуб зачёсан налево. Верхняя губа чуть тронута едва заметным пушком, прицельный взгляд серых глаз через прочно сидящее на прямом носу пенсне в черепаховой оправе с медным овальным колечком сверху.

Влас при воде его весело сощурился, а новичок смерил оценивающим взглядом сначала стоящего к нему ближе остальных Грегори, потом Глеба и Власа, мазнул взглядом по рыжим близнецам, которые невольно сделали шаг вперёд, ближе к трём друзьям, потом смело шагнул на середину спальни и протянул Грегори руку:

– Лёве.

– Что? – не понял Шепелёв. Рука незнакомца (Грегори обоих раньше видел его только издали в обеденном зале да в общем строю, Лёве были из другой роты, которая располагалась вообще в другом крыле здания Корпуса) оказалась неожиданно твёрдой.

– Меня так зовут, – незнакомец обозначил едва заметную улыбку.

– А! – понял Грегори, смущённо усмехаясь.

– Лёве – это ведь Лев по-немецки? – спросил вдруг Глеб, без стеснения разглядывая нового знакомца, и повторил. – Löwe…

– Ну да, – без смущения ответил тот. – С детства так прозвали. Я не русский, я мекленбуржец. А полностью меня зовут Леонард фон Зарриц, а Леонард – это же лев, как и Лёве. А полное имя – длинно слишком.

– Зови меня Грегори, – очнулся, наконец, Шепелёв. – Я не англичанин, я – русский, просто так надо.

За спиной Грегори кашлянул Влас, и все разом обернулись к двери. Там стояли ещё несколько человек, впереди – один, невысокого роста, худощавый и горбоносый, с густыми, сросшимися на переносье светло-русыми бровями. С виду добродушный простофиля, но в зелёных глазах нет-нет, да и мелькнёт что-то холодное и твёрдое. Остальных разглядеть пока что было трудно – они толпились за дверью в соседней спальне.

Этих тоже никто не знал.

Зато похоже, их хорошо знал Лёве.

Несколько мгновений они мерили друг друга взглядами – новенький Шепелёва, а Грегори – новенького. При этом фон Зарриц неожиданно и незаметно сместился так, чтобы стоять рядом с Грегори и его оказавшимися рядом друзьями. Никто и не заметил, как к ним подтянулись и рыжие Данилевские, и Венедикт, который, должно быть, почувствовал себя увереннее рядом с остальными, а не в одиночку. Потом вновь прибывший шагнул внутрь спальни, точно так же, как и до этого Лёве.

– Где свободные кровати? – спрашивал он без тени страха или стеснения, с лёгкой наглецой в голосе. – Мы с моими друзьями будем здесь жить. Надеюсь, никто не против?

– Да нет, конечно, – чуть напряжённо ответил Грегори, поводя рукой в сторону свободных мест, где раньше спали старшие кадеты и гардемарины и закрывая спиной кровать Корфа – он почему-то сразу, не осознавая того, решил, что это место не должно принадлежать этим… пока что непонятно было, каким словом их назвать. Но новички, тем не менее, его уловку раскусили тут же.

– Ааа? – вопросительно протянул светло-русый, делая шаг к кровати Корфа.

– А это место увы, уже успел до вашего прихода занять наш новый товарищ, – Грегори кивнул в сторону Лёве, и тот, не моргнув глазом, поставил рядом с кроватью Корфа свой чемодан. Кстати, совершенно такой же, как и у остзейца.

Новые (да пусть так и будет – «новые»!) несколько мгновений подумали, потом их вожак (да, это была одна компания, как раз то, чего так опасался Грегори – хорошо хоть их самих уже семеро!), подумав, согласился и одним взглядом разогнал своих по местам. Места они выбирали торопливо, но не споря и не пререкаясь – видно было, что у них уже давно решено, кто старший, а кто младший, кто какое место имеет право занять, а кто – нет. Представиться ни вожак Новых, ни кто-нибудь другой из них, кстати, и не подумали.

Плохой знак.

Где-то в глубине души у Грегори тоскливо заныло, предвещая сшибку, но внешне он никак этого не выказал – только нагло усмехнулся в ответ на взгляд невысокого.

[1] «Неистовый Орландо», поэма XVI века.

[2] «Царство Славян, сегодня иногда неверно называемых Склавони» (итал.).

[3] Памятка – сувенир.

[4] Клефт — в Греции времён Османской империи участники незаконных вооруженных организаций (отрядов), боровшихся против османского господства, горцы.