Проклятие Озерной Ведьмы

Фильм ужасов

Это не коридор средней школы Фредди, это не коридор средней школы Фредди.

Если бы это был тот коридор, то Тина лежала бы футах в двадцати впереди в своем непрозрачном полиэтиленовом мешке для трупов, который тащат за угол по луже ее собственной крови.

Вместо этого – опять, хотя каждый раз воспринимается как первый, – в этом мешке для трупов лежу я.

Я беспомощна, когда лежу на спине, и в мешке нет воздуха, мои ноги как ручки коляски, за которые меня тащат, и шкафчики, двери, образовательные постеры и приглашающие баннеры по обеим сторонам видятся мне как в тумане, и все это происходит в средней школе Хендерсона, в которой я давно не учусь.

С тех пор как Фредди вонзил в меня свои когти.

Я хочу кричать, но знаю: если я открою рот, то из него вырвется лишь блеяние умирающей овцы. Я душу крики ладонью, пытаюсь пережать свое горло, гашу панику, но мои локти скребут по полиэтиленовым стенкам мешка громче, чем следует, и…

Он оглядывается.

Его лицо покрыто шрамами и рытвинами, в глазах виднеется блеск насмешки, словно он набедокурил, но ему это сошло с рук, блеск, который распространяется на его губы, на одну сторону его искривленного рта, заостряющегося в ухмылку, прежде чем его голова повернется назад, как у дозатора конфеток «Пэц», потому что шея у него вспорота, и из этого окровавленного обрубка высовывается грязная ручонка маленькой мертвой девочки, пытающейся вернуться в мир. И…

И, если верить Шароне, так оно не должно быть.

Она – мой психотерапевт, с которой я встречаюсь два раза в месяц благодаря своему герою и главному выгодоприобретателю Лете Мондрагон.

Шарона научила меня постоянно твердить про себя: «Это всего лишь кино, всего лишь кино».

Чтобы справиться с панической атакой, я должна думать о своей жизни, разыгрывающейся в кинотеатре на свежем воздухе. Хотя я никогда не бывала в автокинотеатрах. Но, очевидно, припозднившись в своем развитии, в итоге на открытом воздухе появятся шесть или восемь кинотеатров, и все в этом претенциозном Стоунхенджском кружке, каждый со своим собственным парковочным местом. Если тебе не нравится, что показывают на одном экране, можешь набрать в рот попкорна, переехать в соседний кинотеатр, потом в другой, пока не найдешь тот, что тебе по вкусу, что поможет тебе пережить эту ночь, а не уловить себя в ней.

– Вы здесь потребитель, – так сказала мне Шарона во время нашей первой сессии. – А расплачиваетесь вы тревогой, страхом и паникой, понимаете?

Первая моя часть, та, которая набита попкорном, должна согласиться с тем, что все – только кино, ничего больше. Словно можно было не допустить, чтобы ужас «Последнего дома слева» затрагивал самые твои больные места.

Но Шарона не знает, что такое ужас. Только чувства, сожаления, стратегии, как преодолеть мои собственные рационализации и паранойю, мою дурную историю и прочие дерьмовые семейные проблемы.

Я часто говорю ей quid pro quo[7], но сомневаюсь, что до нее доходит тот смысл, который я вкладываю в эти слова.

Вот как она объясняет, что я чувствую в такие моменты («чувствую» на медицинском языке заменяет слова «чем я поглощена»): моя тревога есть смирительная рубашка, ограничивающая меня. Поначалу я воспринимаю ее слова как объятие, как нечто, куда я могу улечься, как в гнездышко, но спустя некоторое время… оно ведь не знает, когда остановиться, верно я говорю, Джейд?

«Смирительная рубашка» – это, конечно протослэшер 1964 года, вышедший после «Психо», но в немалой степени заложивший основу для «Психо 2», вышедшего почти двадцать лет спустя. Спасибо, Роберт Блох.

Шарона ошибалась в том, что касается смирительных рубашек. В смирительной рубашке ты можешь дышать. По собственному опыту знаю. Ты не сможешь вскрыть себе вены на берегу озера с помощью единственных инструментов, какие у тебя остались, – собственных ногтей и зубов.

А где ты не можешь дышать?

В полиэтиленовом мешке для покойников.

Когда Пруфрок и все, что я сделала и не сделала, хотя и должна была бы сделать, будь я поумнее, получше, посноровистее и поголосистее, обрушивается на меня и когда воздух заканчивается, то в одно мгновение материализуется палец-нож, нечеткий и реальный за полупрозрачным полиэтиленом, в котором я завернута, он материализуется, а потом проходится по мешку маленькой металлической открывашкой, словно бегунком застежки-молнии, и освобождает меня.

Извини, Шарона.

Единственный говеный инструмент, который ты мне дала, чтобы расстегивать эту застежку изнутри, – это писать письма кому-то, кого я уважаю, за кого переживаю, кто может протянуть и непременно протянет мне руку помощи, чтобы я могла выпутаться из этой ситуации.

И это всего лишь напоминание о том, что все, кого я люблю, мертвы, спасибо.

Шериф Харди. Мистер Холмс. Стрелковые Очки.

Не знаю, входит ли в эту группу моя мать или нет.

Отец не входит – я это точно знаю.

Памела Вурхиз – вот кому я должна написать, верно? Или, может быть, Эллен Рипли. Поместить ее в темный коридор вроде этого в моей голове, и она будет запирать и загружать, называть свои нервы сукой и говорить им, чтобы они отвязались от нее.

Но я не Рипли.

Вместо запирания и загрузки я после начала семестра уже в тысячный раз делаю вот что: спотыкаюсь на этих дурацких каблуках, отчего меня уводит влево, и я ударяюсь плечом в шкафчик.

И это как раз, когда ты стала думать, что ходить, как ходят взрослые, безопасно.

Очистите берега, мэр, Джейд возвращается.

Господи Иисусе.

Лета правильно про меня говорит: я постоянно прячусь в видеомагазине, ношу на себе все свои фильмы, как броню. И неважно, что пруфрокский видеомагазин вот уже три года как закрыт, он остается мемориалом для всех ребят, с которых там содрали кожу, они, вероятно, до сих пор туда заглядывают.

Но это все равно что иметь один экран.

Не останавливайся, Джейд, не останавливайся.

Но на одном из других экранов две бессонные ночи, в выходные тринадцатого числа, когда Пруфрок впал в панику в связи с исчезновением Йена Йэнссона. Потом прошел слух, что его отец, который к тому времени уже где-то скрылся, днем ранее арендовал красный «Мустанг» с откидным верхом. Машина достаточно быстрая, чтобы вернуться из Невады или другого штата, где он скрывался, и достаточно привлекательная, чтобы его единственный сын купился на «прокатиться». И потому со всех окон банка, «Дотса», аптеки объявления о розыске были сняты, и известный бывший заключенный женского пола смог, наконец, снова уснуть.

«Его найдут», – все убеждали себя. Он с отцом отправился в маленькое путешествие – верх у машины опущен, ветер треплет волосы, они не пропускают ни одного заведения с обслуживанием в машине.

Либо так, либо он стал предметом торга в набирающем обороты бракоразводном процессе.

Но главное, никаких угроз не поступало. Никаких прячущихся теней, никакого тяжелого дыхания, никаких пьяных личностей, внезапно появляющихся в дверях в два часа в самый разгар распоганой ночи.

Я выпрямляюсь, отлепляясь от шкафчика, в который врезалась, – кажется, когда-то это был шкафчик Ли Скэнлона, – быстро моргаю, словно пытаюсь вернуть свет в этот коридор, но… о’кей, теперь серьезно: где все, черт вас раздери?

Сегодня понедельник, не пятница, значит, никаких футбольных сборищ. Никто не включал пожарной тревоги. Сегодня не свободный день для выпускников, и Баннер не устанавливал никакого комендантского часа ради безопасности всех – для этого нет никаких оснований. Призрачное Лицо не кромсает и не режет. Синнамон Бейкер больше здесь не живет. Тут нет никаких снежных бурь, которые случаются раз в столетие: была одна, больше нет и не будет следующие девяносто шесть лет, спасибо.

Может быть, упражнения по стрельбе? Мы на высоте восемь тысяч футов в горах, а это значит, что оружие есть у всех, но… нет.

В Пруфроке много чего не так, но не настолько же.

Пока что.

Может быть, уже начался седьмой урок? И поэтому опустели все коридоры? Все ринулись в свои классы, чтобы занять место получше, потому что они так и горят желанием учиться?

Мечтай и дальше, девушка-слэшер.

Флуоресцентная трубка мигает в потолке впереди на расстоянии человеческого тела, а потом снова проливает неустойчивый свет. Тут дело не в нехватке денег – Лета субсидирует целый район, если бы захотела, могла бы начертать свою фамилию на входных дверях.

– Прошу прощения, – говорю я свету, прижимая книги к груди. Лампа в ответ гудит, но свет ровный.

– Чертов… – бормочу я себе под нос и продолжаю движение, мои цокающие шаги звучат вокруг меня, а проходя мимо огнетушителя, я на сто процентов утверждаюсь в мысли, что Фарма только что заснял меня на скрытую камеру, когда я «занималась богохульством на территории школы», и передаст материал директору Харрисону, которого только что повысили, переведя сюда из начальной школы.

Он уже недоволен моими татухами на всю руку. А вот с волосами у меня, в принципе, полный порядок – я отрастила их до талии, – но и они не полностью черные.

Да ладно тебе.

И я больше не ношу в школе пирсинга – ни тех, что для парных проколов, ни бычье кольцо, ни гвоздиков для бровей. Хотя кое-где они еще остались, но директора это точно не касается.

Шарона говорит, что я все еще пытаюсь надеть на себя броню, неужели я этого не понимаю?

Я ей возражаю, говорю, что ей просто нравится, какой я была прежде, а это вроде как строка из «Возвращения живых мертвецов 3», где фигурирует королева всех ширяльщиков с пирсингом – она к тому же знает толк в подводке для глаз.

Ну, ладно, может, оно все и не совсем так, как я говорю. Но я так думаю, черт побери.

И вот что еще я не произношу вслух: ты оступилась, моя Шарона. Эти разговоры о моей броне – это ж чистая Лета, а это значит, что вы с ней обсуждали меня, говорили о моем прогрессе… а это не совсем чтобы ключик к моей откровенности, да?

Но чего это я отвечаю вслух на все эти броневые выдумки? Иногда случайно, иногда нет?

«Завидки берут?»

Куда отправилась Шарона, потеряв свой титул королевы красоты в средней школе, после победы в соревновании «Белокурее Тебя»? В пансионат для взрослых, который называется колледж. Куда и я, два раза? Этот пансион благородных девиц для преступников, называемый «кутузка», «тюряга», «каталажка». Этот старый отель с зарешеченными окнами, который в конце любой дороги ждет недоумков вроде меня.

Если у тебя там не будет брони, Шарона, ты оттуда никогда не выйдешь.

Но, как и ты, я тоже подначиталась книг, спасибо. Все они должны были быть в мягком переплете, потому что книгой в твердом переплете можно размозжить девочке голову. Ее можно также заточить для одноразового использования, но в конечном счете полученные мной из книг знания помогли мне получить диплом. Это, конечно, совпадение, но Лете и этого хватило, чтобы твердой рукой угомонить школьный район, которым она теперь владеет для превращения в… это.

Строго на экспериментальной основе, никто не ждет, что оно продлится долго, но… я пытаюсь?

А школа и на самом деле не мрачная, теперь-то мне понятно. Это просто мои дурацкие глаза превращают ее в туннель. Тот, что с кошмарной бойлерной в конце, и стоит мне моргнуть, как все это возникает вокруг меня.

Я хочу сказать, что все еще пребываю в мешке для трупов а-ля Тина.

Несмотря на три сигареты, которые я только что выкурила у лесопилки, прикуривая одну от другой, молясь без всякой на то надежды, чтобы никотин отворил мои капилляры в достаточной мере, чтобы убрать эту тесноту из моей груди, из моей головы.

Ничто не происходит само, говорю я себе. Чтобы что-то случилось, нужно приложить к этому руки.

Это из книги Джона Ф. Кеннеди, мне пришлось прочесть ее дважды, чтобы она утвердилась во мне в достаточной мере для проведения теста.

ДФК этим хочет сказать, что я делаю это для себя. Я не впадала в очередную паническую атаку. И атака не поджидала меня в засаде. Нет, я приложила руки к тому, чтобы так оно и случалось, я сделала это, позволив дурным мыслям накопиться, вовлечь меня в свой смертный цикл вращения, моя рука с раздвинутыми пальцами выпростана вверх, как на обложке для видеокассеты фильма «Морг». Как только ваши мысли обращаются к хромовой решетке на сливном отверстии в душе, удача останавливает этот мыслительный процесс без всякого вреда для вас.

Это еще одна вещь, которой я больше не занимаюсь. Или к которой так или иначе не могу больше вернуться.

Но я все еще могу залезать в мешок для трупов.

Не с бритвой, но с чем-то не менее острым – с лекарственными средствами. Проверив на всякий случай, нет ли кого рядом со мной, я достаю две теплые таблетки из эластичного пояса моих мужских шортов под длинной черной юбкой-солнце, давлю их подушечками большого и указательного пальцев и быстро, пока не передумала, засовываю их себе в голову.

Моя теория стабилизаторов настроения, и бета-блокаторов, и прочих обычных подозреваемых, которые я не раз испытывала на собственной шкуре, состоит в том, что глупо позволять этим средствам добираться до желудка, чтобы оттуда медленно просочиться назад к мозгу. А потому я делаю это более прямым способом, сокращаю время проникновения и усиливаю удар по мозгам.

Я могу принять четыре штуки одновременно и все же оставаться, по большому счету, самой собой, насколько то может быть замечено, но я уже устроила себе один из моих сигаретных перерывов.

Касательно же того, что они хотят сделать меня послушнее? Этого я не знаю. Что касается владельцев яхт, золотого миллиарда, члены которого являются также родителями и, как я думаю, может быть, на самом деле хотят быть хорошими членами общества, несмотря на свои сраные богатства? Кучка приозерных людей, которых я знала чуть не с рождения, чьи внутренности я никогда не предполагала увидеть, а уж тем более плыть через них? Видеомагазин детей, которые вовсе не хотели, чтобы с них сдирали кожу на Рождество? Моя мать, стоящая перед хищником с лицом, исполосованным шрамами, и этот хищник собирается броситься на меня, хотя это дело безнадежное, запоздавшее на несколько лет? Мистер Холмс, погружающийся под поверхность воды, его пальцы медленно отпускают мои таким образом, что я понимаю: мне этого никогда не забыть? Шериф Харди и то, как он оглянулся на меня и кивнул один раз, прежде чем сойти в воду со своей дочерью?

И столько еще других – имя им легион.

Мне нравится думать, что каждой частички любой таблетки, которую я принимаю, достаточно, чтобы заблокировать память об одном из этих мертвецов по меньшей мере на день.

А это означает, что к вечеру они вновь приплывут. Сюрприз.

Но до этого еще несколько часов.

А сейчас – вот оно.

В холодном жару двух последних таблеток, просачивающихся через мои слизистые мембраны, мне приходится тянуться к стене с правой стороны, чтобы не упасть, пока не начнется стекание слизи из носоглотки, напоминающее медленнейший из маятников, с таким постоянством раскачивающийся туда-сюда, что если я допущу это, если буду придерживаться минимальной умственной дисциплины, то это может выровнять меня, даже может успокоить волнение, крики, может позволить мне пройти между этими порывами снежной бури в маленький кармашек безопасности.

Я кончиками пальцев отталкиваюсь от стены, а это подобно стоянию в каноэ, я знаю, что могу в любой момент выпасть в глубокую темную воду, но (это осуждающим тоном директора Харрисона) я и без того уже опаздываю, нет у меня времени, чтобы задерживаться на своих чувствах.

Вот я и не задерживаюсь.

Шарона этого никогда не поймет, но то, как я наконец выхожу из этого драного мешка для трупов, объясняется тем, что я старше Фредди на четырнадцать лет, которые ему еще предстоит прожить, чтобы стать ехидным учителем перед этим шикарным классом в «Городской легенде» и рассказывать про няню и человека наверху лестницы, о шипучке и взрывной карамели «Поп-рокс».

Он в полной мере контролирует ситуацию здесь, правда?

Правда.

Как и я, как и я.

По крайней мере, пока я не слышу бегущих шагов у себя за спиной.

В посещающем Нэнси ночном кошмаре дневных грез наяву она получает предостережение: бегством по коридору не спастись.

Но спасение есть, ведь есть?

Я разворачиваюсь, я вдруг оказываюсь в другом коридоре – коридоре 1996 года: по нему быстро идет Призрачное Лицо, с безукоризненной дуростью переваливаясь от одной стены к другой, раздавая направо и налево страшилкины рукопожатия.

Поначалу я ухожу в себя, крепко прижимаю к груди свои книги. Завтра Хеллоуин, а потому правила слегка откорректированы, хотя Хеллоуин в Пруфроке запретили, правилам все же приходится действовать, пусть и в измененном виде, разве нет?

Но ты ведь тоже хаживала этими коридорами, Джей, воображала, они те самые – из «Резни в школе».

И эти шаги, догоняющие тебя, они не из 1996 года?

Тогда этого Призрачного Лица еще и в помине не было.

Когда он пытается пронестись мимо меня, не представившись, я догоняю его и крепко хватаю длинный хвост натянутой на его лицо маски. В смысле, я знаю, что представляют собой эти маски. Они как плат на голове монахини. Подходящая вещь для резни в церкви.

Его несостоявшаяся маска откидывается назад, взмахи рук еще больше напоминают кукольные движения, но когда он падает на колени, начинает скользить и сдавать назад и это мунковское бледное лицо наконец слетает с него с громким хлопком, маска наматывается на мое запястье и повисает на нем.

– Дуайт, – говорю я этому малолетке на коленях.

Он, вероятно, думает, что вызывает у меня ассоциации с Дьюи, но я на самом деле имею в виду Брэда Питта из фильма «Сокращая класс». Потому что именно так он себя и ведет.

– Меня зовут Трент, мадам, – бормочет он, пытаясь вылезти из сверкающего одеяния Батюшки Смерти, в котором он теперь запутался.

Будто я не знаю, кто он такой: Трент Моррисон из тех Моррисонов, которые пришли сюда с Тобиасом Голдингом и Гленом Хендерсоном, чтобы поискать золотишко в речке Индиан. Этот пра-пра-неведомо-сколько-раз-правнук золотоискателей пережил два кровавых побоища, чтобы продвинуться столь далеко в своей академической карьере. К тому же после того, как его прадедам удалось пережить пожар шестьдесят четвертого и Кровавый Лагерь. После чего его родители решили больше никогда не садиться в машину с моим отцом, потому что он рано или поздно с переворотом скатывался с дороги, увеличивая число шрамов у себя на лице.

– И что же это такое? – спрашиваю я, показывая на маску.

– Это… да «Хеллоуин», – говорит он, вернее сказать, визжит, и я отворачиваюсь, словно придумываю основание не тащить его в офис Хендерсона.

А вдали коридора я воображаю себе девчонку-панка с кислым выражением на лице и сердцем гота, с тускло-оранжевыми волосами, такими сухими, что они даже хрустят, ее рука в перчатке держит пластмассовый нож, который она хотела бы превратить в настоящий, чтобы прорезаться через все эти дурацкие годы и вспороть себе путь в то, что следует за ними. Она с ненавистью смотрит на меня, она – раненое животное под крыльцом, она готова наброситься на любого, кто приблизится к ней. Через несколько минут она рядом, футболка, которая на ней, достаточный повод, чтобы отправить ее домой, но она собирается вернуться, попытается принести кровь на эти танцульки[8]. Когда-нибудь вместо появления в классе она собирается уничтожить слезами свою подводку для глаз, спрятавшись в кладовке музыкальной группы, и мне хочется взять ее за руку, увести ее от всего этого, сказать, что есть вещи и поважнее, гораздо важнее, а ты просто подожди, продержись – оно уже рядом, если только ты сумеешь пробиться.

– Катись на хер отсюда, Трент, – говорю я, а когда ты учитель, который сквернословит на территории школы, повторять дважды тебе не приходится.

Он убегает, но потом оборачивается и спрашивает:

– Но вы придете, да?

– Иди, – говорю я ему, показывая направление перед нами, и он спешит прочь, оборачиваясь только раз.

Всплеск адреналина, пронесшийся по моему позвоночнику, отменил по меньшей мере один из приступов пальцеверчения, которые у меня случаются по нескольку раз в день.

Зная, что этого не следует делать, я достаю еще дозу из-под пояса, растираю ее до порошкообразного состояния, запускаю в темную полость за моими глазами. Где-то здесь в конце второй части голова Памелы Вурхиз открывает глаза, как то изначально и задумывалось, и загораются все свечи, установленные Джейсоном вокруг нее.

Да. Да, да, да.

На дежурство заступает Джейд Дэниэлс.

Я секунд, может быть, двадцать стою, не входя в класс, прижавшись спиной к стене, прижимаю книги к груди, словно щит, мои губы двигаются в соответствии с формой слов – мне нужно убедиться, что я все еще могу устанавливать эту связь, что я не буду глотать звуки, ронять слюну и пытаться отмахнуться от этого смешком – чего, мол, не может случиться после встречи с двумя убийцами, от которых ты уходишь живая и на своих ногах.

Не то чтобы мои ноги не претерпели ущерба – имейте это в виду. Не все поросятки пережили заморозки. И не все мое лицо, если уж соблюдать формальности. Три пальца на правой руке даже не складываются в кулак, и на них все еще остаются следы зубов. Но, во всяком случае, они не чувствуют холода, так что жаловаться особо мне не приходится.

По крайней мере, мои челюсти все еще на месте, верно? В отличие от некоторых людей. Кое-кого из них я посещаю время от времени. На кладбище. С одним из них, с кем я пью кофе каждую неделю, мы встречаемся в обусловленный день. И очередное свидание с ней – сегодня что? суббота? – состоится сегодня, если она успеет вернуться.

Может быть, я отправлю ей эсэмэску с приглашением на срочный кофе.

Мы можем посидеть за нашим обычным столиком в «Дотс» под громадным медведем на постаменте; медведя этого давным-давно застрелили охотники за то, что он убил Дикона Сэмюэлса перед Кровавым Лагерем, который теперь называют Дикон-Пойнт.

Вот только какой-то неизвестный искатель справедливости постоянно пробирается туда по ночам, вывешивает это название ради того, чтобы утром его сбросили в озеро.

Первые знаки были из металла и просто тонули, но позднее стали делать деревянные, которые всплывали на поверхность.

Что-то я задержалась. Если Шарона и научила меня чему хорошему, так это умению чувствовать собственную ахинею: маленький защитный механизм, который я забросила, достигнув пубертатного возраста, чтобы как-то жить день за днем.

– Тебе уже далеко не семнадцать, – сочувственно говорит она мне эти очень лечебные слова.

На некоторых сессиях я даже вроде как верю ей.

По крайней мере, пока не пытаюсь удержать карандаш пальцами правой руки. Пока, нанося старую подводку для глаз, я вдруг не проникаюсь желанием продолжать и продолжать, сделать глаза еще темнее, чтобы у Харрисона были основания отправить меня домой, не продлевать мой контракт.

Мне нужно рассказать ему об одном из его предшественников, который гребет вдоль пристани в невидимом каноэ, как в лучшей из шуток. И как сын мертвого директора был выпотрошен под нашим большим неоновым озером Индиан, когда появился в последний раз.

Уточнение: в последний, после которого не бывает следующего.

«Челюсти» могут иметь кучу сиквелов, но для Пруфрока хватило и одного-единственного.

И я делаю всегда одно и то же и знаю об этом: пытаюсь залезть в этот мешок для трупов, застегнуть на нем застежку-молнию.

Я должна стать лучше.

В тюрьме, убивая время день за днем, год за годом, отбывая свой срок, я могла бы поразмышлять, поспорить сама с собой на какие угодно темы в своей камере или во дворе – печальная Джейд, Джейд-жертва.

Но таков мир. Здесь ты должен участвовать. У людей есть ожидания – их обязанности, их ответственность. Как бы то ни было, говорю я себе, ты и без того с августа занимаешься этим, разве нет? После почти девяти недель я могу просто включить автопилот и идти вдоль берега следующие пятьдесят минут.

Только мой долг перед ними больше.

Двое из их детей отсутствуют без всяких объяснений вот уже две недели – две недели и один день, если считать сегодня. В любом другом городе, когда пропадают двое подростков, когда они, вероятно, убегают вместе, их цель состоит в том, чтобы проверить, как далеко им удастся уйти.

В Пруфроке если кто-то опаздывает на десять минут, то вы вглядываетесь в тени, в окна, в двери, потому что это опоздание может означать, что все начинается сначала.

Только это невозможно. Я этого не допущу.

Несмотря на бормочущие голоса в коридоре, в фойе, в «Дотсе», несмотря на то что всем наплевать, в какой конкретно день они пропали, просто какой-то день, а какой – не имеет значения. Хетти и Пол были вынуждены отправиться на поиски Йена, младшего братишки Хетти, верно? Они получили какое-то известие от отца, который объезжал дорожку, на которой происходили все объятия-расставания, и сорвались с места так быстро, что их карандаши до сих пор стоят на их столах. Или? Или они воспользовались преимуществом паники, возникшей в конце недели, чтобы убежать в Бойс, куда они всегда собирались, если верить их словам. Или в Сиэтл, в Лос-Анджелес, Солт-Лейк-Сити, в Денвер. Если ты в семнадцать лет живешь в Пруфроке, тебя непременно зовут огни больших городов, разве не так?

И меня ничуть не задевает то, что она мне ничего не сказала.

Если ты собралась бежать, меньше всего тебе хочется, чтобы твоя старшая подруга, на которую ты равняешься, вцепилась в тебя, и обнимала, и обнимала, а потом засунула пятьдесят долларов тебе в карман.

Предполагается, что ты, разбитая, уедешь на этом мотоцикле со стреляющим двигателем, уедешь в куртке твоего бойфренда. Разбитая, но не сломленная, к чему ты можешь вскорости прийти, если задержишься здесь надолго. Наглядный пример: мои сессии с Шароной. «Сообщество психологического консультирования» – часть моего обещания, означающая, как я думаю, что силы, которые думают, что я стану Томми Джарвисом в конце «Последней главы» и учинить Мэнди Лейн и Синнамон Бейкер в одном флаконе на теле школьника.

Но вот чего они не знают: на самом деле я – Нэнси из «Воинов сна».

Я выжила, а теперь я вернулась, и на каблуках, черт побери, и спасибо.

Восемь лет назад в озере я видела, да, сыпавшиеся в воду имена и даты истории Айдахо. Но я нашла их в тюремной библиотеке и проглотила эти страницы, как Фрэнсис Долархайд, и теперь все эти имена и даты во мне.

Я унаследовала к тому же ваши старые тесты и загадки – вы это чувствуете на небесах? Да и слышите ли вы меня вообще за гудением маленького двигателя вашего сверхлегкого самолета? Все ваши записки по-прежнему написаны вашим аккуратным почерком даже с маленькими галочками и дополнениями из ваших доработок за несколько лет. Это ведь не говорит об изменении истории, верно? Иногда ближе к вечеру я даже откидываюсь к доске после дневных трудов, и оглядываюсь в далекое прошлое, и рассказываю классу об искрах, которые прежде обитали в темноте долины, и эти искры были либо мечтатели, которые пытались выкопать из горы свое будущее, либо убийцы, пытающиеся спрятать свои жертвы. Иногда я даже понижаю свой голос до «костра» и рассказываю им о безымянном мальчике, брошенном семьей, когда озеро стало подниматься, и о старой местной традиции изготовления бумажных корабликов для него – пусть играет, пусть направляет их в яркость дня. Я рассказываю им про шошонов, которые прискакали на своих пегих пони, чтобы посмотреть на это новое озеро на их старой земле, про то, как они смотрели и смотрели, и как это смотрение метафорически призывало к войне, верно? А когда у нас хватает времени, я даже рассказываю им о гигантском осетре, а может быть, соме с тусклыми понимающими глазами, предположительно обитающем там, в Утонувшем Городе, о том, как плот с молодыми пиратами в шестидесятые годы в один волшебный день увидел эту рыбу на мелководье, и их сердца в тот день увеличились в три раза, и никто из них с тех пор не мог оторваться от Пруфрока, потому что если ты раз почувствовал волшебство этого места, то это место уже не отпустит тебя.

И да, я позволила им, если возникнет нужда, писать для меня работы, за которые они получат дополнительные баллы.

Это было что-то вроде обещания, сэр.

Губы у меня, возможно, онемели от лекарств, мои пальцы, может быть, дрожат от страха, но я прочту эти работы, если им это нужно, хоть посреди ночи. А если я крепко прижимаю к себе эти книги, то вам даже незаметно, что я нервничаю, верно?

Нужно просто набрать глубоко в грудь воздуха и держать, держать его там… а потом выпустить.

И еще раз.

Ты уже и без того опоздала, девочка, больше мы не можем откладывать.

Я поворачиваюсь на каблуке, вхожу в открытую дверь, губы у меня сомкнуты, и я начинаю урок истории, у них это седьмой урок в этот день, а я демонстрирую свое раздражение тем, что задержало меня, привело к опозданию.

Как и в прежние времена, я вся пропахла дымом.

Но я не сдамся. Это еще одно обещание.

Я кладу книги на стол и оглядываю класс, наконец, киваю и, как и всегда, украдкой кидаю взгляд в окно, не стоит ли там Майкл Майерс с угнанным универсалом, не ждет ли меня.

Но я тут же заставляю себя вернуться в класс.

Я только здесь и никак не в семьдесят восьмом.

«Дорогой мистер Холмс, – потихоньку, втайне, говорю я. – Я больше уже не изгой в самом дальнем углу вашего класса».

Теперь я стою перед ним.

В мое время какая-либо презентация по истории – в любом классе – состояла в том, что ты подходила к учительскому столу и бубнила-бубнила, перебирая свои каталожные карточки, будучи на сто процентов уверена, что все слышат дрожь в твоем голосе, чувствуют, что ты вот-вот готова разрыдаться.

А теперь у учеников есть слайд-шоу и онлайн-видео. Поскольку меня предупредили, чтобы я не позволяла им логиниться на моем компьютере – у них ловкие пальцы, столько всего могут наделать всего за несколько ударов по клавишам, – большинство из них приносит собственные ноутбуки, или планшеты, или телефоны. Я жду дня, когда кто-нибудь из них воспользуется часами для соединения с проектором.

И еще теперь можно не задергивать шторы, как в прошлом, как не нужно и приглушать освещение – в этом никакой нужды. Так что нигде не спрятаться, стоишь себе, словно связанная, у всех на виду в свете их наводящих тоску фар, прекрасно понимая, что балл твоего курса зависит от твоего умения, хотя случаются минуты, когда ты горишь желанием поскорее закончить все это, бога ради, даже наплевав на показатели академической успеваемости.

Иными словами, ты считаешь это настолько, настолько важным, что вся твоя жизнь, социальное положение, репутация и будущее счастье зависят от того, сумеешь ли ты не слишком напортачить сейчас.

Да неужели?

Это такая мелочь, ничто.

Над тобой, конечно, могут насмехаться, ты можешь мямлить невнятно, запустить свои слайды не в том порядке, но большая часть класса даже не слушает, они мысленно просматривают собственные каталожные карточки, прокручивают их, как если бы делали это для своей матери или отца за завтраком.

Все это я объясняла им на прошлой неделе.

– А вы практиковали что-либо подобное за завтраком? – спросила Элли Дженнингс на свой обычный стеснительный манер, хотя при этом ставя все с ног на голову.

К тому же ее вопрос был таким честным, таким невинным. Он давал мне идеальную возможность завязать со всеми дружеские отношения. Я могла показать им, что когда-то была такой же, как они, и было это когда-то во времена, когда злополучный Пруфрок подходил к своему совершеннолетию.

Большинство из них знакомо с моей историей: завтрак в доме Дэниэлс и близко не был похож на «Предоставьте это Биверу». Уж тогда скорее «Предоставьте это отверженному», что обычно означало наскрести на колбасный сэндвич, показывая средний палец отцу через стену, а затем матери через весь городок, а потом тащиться в школу, держа палец всю дорогу, чтобы избавить себя от необходимости постоянно поднимать и опускать руку.

Такая вот жизнь в средней школе.

– Практика – вещь важная, – ответила я Элли, что вовсе не было никаким ответом. Потом очень торжественно, будто мы все вместе участники, я спросила, кто сам готов выйти первым. – Кто-нибудь хочет побыстрее покончить с этим?

В других моих классах обычно это будет что-то типа ну-так-кто-будет-первым-пингвином-спрыгнувшим-с-этой-плавучей-льдины, но это только по той причине, что ни в одном из этих классов нет Кристи Кристи.

Она немедленно взметнула вверх руку, и по тому, как ее корячило на ее стуле, я предположила, что ей невтерпеж помочиться.

А руку она подняла по вопросу этого дня, по вопросу седьмого урока.

После переклички, проверочного опроса и отклеивания липких бумажек от стульев Хетти и Пола – «Кейси» и «Стив» соответственно, в четвертый раз за две недели, – мы все же наконец приглушаем свет, Джей Ти опускает для нас жалюзи, и Кристи уверенно выходит вперед и встает перед классом, вставляет вилку проектора в розетку, поворачивается лицом к нам, моргает два раза, словно очищает свой разум.

Я стою между двумя окнами у шестидюймовой стены, крашеный кирпич которой такой прохладный и надежный, и кивком приглашаю ее начать и… знаете еще одно хорошее свойство этой мутной полутьмы, в которой мы завязли?

Зрачки училки не видны.

Моя голова все еще в целом работает неплохо для седьмого урока, но лицо как-то онемело, а это значит, что видок у меня опять тот еще.

Когда я наполняла стерильную чашечку для обязательной пробы, Лета заверила комиссию, что экзамены я сдам на «отлично», я не забыла уложить в сумочку все свои рецептурные лекарства, поскольку они могли кое о чем напомнить работникам лаборатории.

Но?

Если ты травмированная девушка, только что освобожденная из тюрьмы, и пытаешься найти свое место в мире, где нет охранников, в мире, где тебя пугают открытые пространства, то люди предполагают, что тебе, чтобы обрести душевное равновесие, чтобы пережить очередной день, требуются достижения фармакопеи.

Тестирование я прошла.

Проводилась конференция с новым доком Уилсоном, речь шла о сатурации и долгосрочных последствиях и о смеси этого и того, о том, что может и чего не может вынести печень, как работают и не работают почки, но это делалось только для меня и не имело никакого воздействия на результаты, которые Лета гордо огласила комиссии.

И это, должна сказать я: мое преподавательство, мое явление в роли нового и совершенно неправдоподобного мистера Холмса, – в большей степени путь искупления, изобретенный для меня Летой, чем что-либо, похожее на мои собственные планы. Когда я вышла с конвертом в руках и никому не нужными данными проверки, мой смутный план сводился к тому, что, может быть, устроиться посудомойкой в «Дотс», и я прекрасно при этом понимала, что на самом деле у меня нет ничего, кроме ожидавших меня моей прежней рабочей одежды и списка первоочередных дел, написанного дрожащей рукой Фармы, который не ставит точки над «i», но никогда не упускает возможности влепить точку между двумя «о» подряд, если таковые встречаются в слове.

Меня ждала судьба уборщицы, которая орудует шваброй в «Крике» и ждет, когда директор Химбри удивит меня.

Но эта судьба ждала меня только в моих снах.

Правда?

Я должна была стать Дорианом из «Крепкого орешка 2» или смотрителем из «Непристойного поведения».

Но Дориан не принимал моих лекарств. А они сравнимы с полной ложкой сахара, которая позволяет мне воспринять презентацию Кристи Кристи.

«История», которую выбрала она, технически представляет собой городскую легенду: Глен Хендерсон убивает Тобиаса Голдинга киркой, которую он потом покрывает золотом и бросает в речку. Золото он получает, переплавив драгоценности жены, а это целое состояние, пусть и небольшое. А в те времена, можно сказать, огромное.

Пропускаем несущественное: некоторое время спустя речка была перекрыта плотиной и отведена в озеро, и теперь эта золотая кирка навсегда похоронена в иле, стиральных машинах и рождественских елочках.

Если только не похоронена?

Теория Кристи Кристи основана на слухах, а не на фактах, и вы, мистер Холмс, вероятно, поморщились бы, узнав об этом, но я вполне могу донести эту мысль до Кристи. Ведь она же давала показания против меня на судебном процессе. Но, может быть, именно поэтому презентация и проходит так гладко, верно? Упавший рейтинг можно поднять, когда я перейду в атаку на нее, ведь ей придется защищаться, переиначить некоторые обвинения, касающиеся ее матушки, и… лучше ведь быть вежливой, правда?

Когда Харрисон обвинял меня на общем заседании школьного комитета, в этом состоял один из его главных пунктов: положенный срок я отсидела, но очистилась ли я по-настоящему – вот в чем вопрос? Что, если в один прекрасный день всплывет труп моего отца и у него на шее будет водонепроницаемая камера, на которой окажется запись того мгновения, когда я замахиваюсь на него тем мачете?

Ну, хорошо, это не он сказал, что это была я.

И все же: а если?

Лета отметила, что обвинения в преступлении против нравственности мне так и не предъявили, меня судили только на формально-юридическом основании за уничтожение собственности штата, которая на самом деле принадлежала Пруфроку.

Не совсем то, о чем я думала в тот момент, но все же.

И хотя мне никогда не светит печать государственного нотариуса или государственная должность, но двадцать пять учеников одновременно доверить мне можно. Но с оговоркой. До того случая, пока я не наворочу еще чего-нибудь.

Школьный комитет вроде как затаил дыхание, да.

И я тоже.

И что? А то, что я не опровергаю Кристи Кристи, не говорю, что она основывается на слухах, а не на фактах.

Что касается этого слуха, то он вот о чем: миссис Глен Хендерсон знала, куда ее муж упрятал золотую кирку, и хотела вернуть свои драгоценности, поскольку билеты в мир не бесплатные, и как-то вечером она вошла в речку, поискала-поискала и наконец нашла виновницу беды.

Но что она сделала с киркой… «Вот в чем вопрос», – заканчивает Кристи Кристи.

Предполагается, что ее вывод – точка, если не последнее слово, а ее все еще вскинутые брови, предположительно, должны быть весомыми доводами.

Я привожу класс к вежливым аплодисментам, пишу «F» в моем блокноте, потом соединяю две горизонтальные лини наверху и превращаю «F» в «P» – pass[9], а затем позволяю этой букве забеременеть, ее пузо выпячивается в неохотное «B» – первая буква в слове blackmail[10], как вы уже догадались.

Да будет так.

Как я им и сказала, это всего лишь одна презентация за все время их учебы в средней школе. Пустяк.

Следующей по моему списку должна быть Хетти с показом клипа из ее документалки, но выходит Мариса Сканлон. Младшая сестренка Ли.

– Спасибо, Мариса, – говорю я.

Я уже должна была разобраться с двумя ее отсутствующими одноклассниками в порядке очередности презентаций.

«Отсутствующий» не означает «пропавший».

– У меня сиквел, да? – говорит Мариса, и вот тебе хорошая сторона онемения твоего лица – ты можешь носить его как маску.

– Давай-давай, – подбадриваю я ее.

Если слайды Кристи все до одного были портретами Глена Хендерсона, и Тобиаса Голдинга, и миссис Хендерсон, дагерротипами и ферротипами[11] школы Хендерсона – Голдинга до того, как она стала частью Утонувшего Города, а первый слайд Марисы был сперт… из социальных медиа отца Баннера? Да, похоже. Может быть, из «Майспейс»? Динозаврический период интернета. Это мистер Томпкинс двадцати- или тридцатилетней давности позирует за огромными рогами застреленного им лося – фотография для книги рекордов. Это и его моржовые усы на пару, вот такая вот фигня.

На фотографии отец Баннера улыбается, его ружье лежит на зубцах вил, что попахивает дурновкусием, преклонение перед оружием больше не считается таким уж крутым делом. Но все помалкивают, и я с ними – привлечение внимания, вероятно, только еще больше все усугубит?

Скажи это себе, Джейд. Найди для себя способ выйти из этой ситуации – ты же умеешь.

– Это был тысяча девятьсот девяносто пятый год, – говорит Мариса печальным голосом, словно горюет о судьбе какого-нибудь лося. – В тот год О. Джей Симпсон[12] был признан невиновным. Руанду все еще сотрясал геноцид. Состоялась премьера «Истории игрушек». Майкл Джордан вернулся в баскетбол. Но это все внизу – не в горах. Здесь, наверху, как вам мог бы сказать Рокки, сезон охоты продлили на восемь дней, потому что снег выпал позже обычного.

– Вот те зуб, – раздается из темноты голос какого-то ученика.

Никто его не зашикивает.

– Продолжай, – говорю я Марисе.

– Разве Рокки не белка? – все же спрашивает Джей Ти.

Он не только мастерски владеет способностью закрывать жалюзи, а к тому же еще и фанат поп-культуры – может быть, изучает семидесятые и восьмидесятые, оттуда и почерпал знания, как обращаться с этими невероятными полосками.

Мариса стреляет глазами направо-налево.

– Этот лось был настоящий боец, правда, Мариса? – подсказываю я, поднимая кулаки, как заправский боксер. – Разве не все трофеи таковы – добывать их нелегко?

– Поэтому они и называются трофеи, – выдавливает из себя Мариса.

– И давайте позволим ей продолжать, не прерывая ее больше? – говорю я.

Это без вопросительной интонации.

Джей Ти опускается ниже на своем стуле и складывает руки на груди, внимательно вглядываясь в экран.

Я вовсе не бесчувственная. В прежние времена, если бы кто-нибудь за передними столами класса поставил Майкла Майерса в Хрустальном озере, ни одна сила в мире не смогла бы заткнуть мне рот.

Никто не входит в мой дом и не говорит мне, что к чему.

Как и в дом Джей Ти.

Но после этого у нас еще одна презентация.

– Мариса, – говорю я, снова давая ей слово.

– Да, да, – говорит она, словно пробуждаясь от сна и громко сглатывая. – Мы все знаем Рокки, этот бойцовский лось был подарен средней школе Хендерсона, когда оказалось, что в новом доме отца шерифа Томпкинса нет места для конюшни, верно? Верно.

«Нет, – молча говорю я Марисе. – Пожалуйста, нет».

– И мы все так или иначе знаем, что случилось в девятнадцатом году, – невзирая ни на что, говорит Мариса, выводя на экран фотографию Дженсена Джонса.

Я здесь единственная, кто своими глазами видел, как Дженсен Джонс висит на лобных отростках массивного, безразличного лося. Но теперь это городская легенда. Видеть все вживую своими глазами было уже вовсе не обязательно.

И нет, Мариса не в курсе, что в качестве суррогата Дженсена можно подсунуть Линни Куигли тех дней, когда ее тоже насадили на рога лося в фильме «Тихая ночь, смертельная ночь».

«Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый, Алекс», – хочу молча сказать я, чтобы смирить свои эмоции, чтобы не упасть с воем в тот вечный день в снегу, вот только у седьмого урока есть одна странная особенность, и состоит она в том, что во втором ряду за столом сидит Алекс.

Мариса в конечном счете все-таки чертит щепотью крест у себя на груди и на лице при упоминании Дженсена. Я думаю, она знает об этом из фильмов про гангстеров.

– Мариса, сомневаюсь, что… – начинаю было я, но она уже убирает фотографию Дженсена Джонса.

– Вы же сказали, что это может быть типа фотографического эссе? – спрашивает она.

На экране появилась стена, где прежде висел лось. Я прохожу мимо нее, вероятно, раз двадцать в день, пять дней в неделю. На том же самом гвозде теперь висит длинная табличка с именами учеников, которых, как все еще считает мир, убил Мрачный Мельник, тогда как на самом деле в их смерти виновна Синнамон Бейкер. Под табличкой была короткая полочка, набитая плюшевыми игрушками, розами, пивными бутылками, презервативами, резиновыми аллигаторами, которые все время обновлялись, а потом Фарме была дана команда полочку снять, бога ради и спасибо.

– Неужели я так сказала? – спрашиваю я типа безразлично, хотя и чуть громче необходимого, и я ненавижу, когда такое случается, а значит, в нем нет враждебности, от которой меня остерегала Лета.

– Изображения вполне могут выполнять функцию слов, – слышу я голос Алекса, который цитирует меня, даже не повернув головы, и да, у меня есть смутное воспоминание о том, что я говорила нечто подобное. Да, я рассуждала о вступительных кадрах «Хеллоуина», что и речью-то трудно назвать – двадцать четыре слова за четыре минуты, и из этих двадцати четырех – четыре раза «Майкл».

Но я сомневаюсь, что презентация Марисы Сканлон соответствует стандартам Джона Карпентера.

– Могут, вполне могут, – говорю я, подтверждая, что изображения могут заменять слова, при этом я отдаю себе отчет, что в ближайшие несколько дней мне не следует ожидать ничего, кроме «видеоэссе» – натаскать и записать видеообразы гораздо легче, чем написать предложение.

На следующий год я исправлю ситуацию, обещаю, мистер Холмс.

Я не буду говорить классу то, что они хотят услышать. Я буду говорить то, что им нужно услышать.

– Продолжай, – снова говорю я Марисе, а сама стреляю глазами в дверь – а вдруг там появился Харрисон, а вдруг придет в голову еще какое-нибудь импровизированное наблюдение.

Мариса сменяет длинную табличку с именами всех учеников, теперь на экране снимок «Стандарт Пруфрока» – статьи, которую я пропустила. Заголовок гласит: «Школьный вандализм остается безнаказанным».

Но мне не нужно читать нечеткий текст, чтобы знать, о чем эта статья: отец Дженсена вламывается в школу, срывает со стены лося – трофей, добытый отцом Баннера, идет с ним по Главной улице, бросает с пристани в озеро, как поступают с вещами, которые убили вашего сына.

Мариса перешла к демонстрации новых слайдов – это зернистые снимки, каждый из которых медленно переходит в следующий.

Голова лося покачивается в воде у Дьявольского ручья.

Некоторые зубцы торчат на поверхности, намекая на Кровавый Лагерь.

Близко на мраморном глазу каким-то образом отображается Терра-Нова.

– Что он видит там, как вы думаете? – почтительно вопрошает Мариса.

– Фотошоп… – бормочет Джей Ти.

И он не ошибается.

И все же?

Голова все еще на прежнем месте, она всегда появляется, когда ты ждешь этого меньше всего. Даже предположительно утонувший медведь пытается выплыть туда, где можно легко добыть еду.

– У него пенная набивка, – сообщает нам всем Алекс. – Пена не тонет.

– Как и призраки, – доносится чей-то голос сзади.

– Почему же вы его не вытащили, когда были так близко? – спрашивает Джей Ти. – Шериф мог его вернуть своему отцу.

– Это ничейный лось, – возражает Мариса, готовая дать отпор.

– И даже не Дженсена? – говорит низкий голос из глубины.

– Ладно, ладно, – говорю я. – Спасибо, Мариса. Очень содержательно. Следующий?

– Но… – говорит Мариса и выводит еще один слайд.

Это обновление снимка «зубцы, вскрывающие поверхность озера Индиан», но под углом, словно Мариса на мгновение утратила контроль над камерой или телефоном.

– Почему так мутно? – спрашивает Джен без всякой подначки.

– В «Ночи живых мертвецов» Ромеро использовал марлю – накладывал ее на объектив, чтобы конечные титры походили на документальные кадры, – сообщает Джей Ти, словно сбрасывает на всех нас самую унылую информационную бомбу и даже не останавливается, чтобы посмотреть на взрыв.

– Мариса, я не сомневаюсь… – начинаю было я, стараясь поддержать ее, не дать расплакаться, как это происходило с ней раньше, но тут…

– Это она! – говорит Алекс. Он встает, поднимая с собой и стол.

– Ой, бля, – добавляет кто-то еще.

– Что случилось? – спрашиваю я, делая шаг вперед.

– Да вон там, – говорит Элли, подходя к экрану, чтобы прикоснуться к V между двумя отростками на голове лося.

– Ангел, – нараспев говорит кто-то.

Я закрываю глаза, потом снова открываю их, чтобы быть уверенной, что это мне не снится.

В последнее время ходили слухи, что Ангел озера Индиан ходит по берегу, продирается между стволами деревьев в поисках потерянной сережки. Или, в свете презентации Кристи Кристи, это миссис Хендерсон, которая ищет не сережку, а золотую кирку.

Но это я выдаю желаемое за действительность.

– Фотошоп… – повторяет Джей Ти. – Разве у нее не должно быть тени?

– Нет, я даже… я ее вообще не видела, только сейчас… – бормочет Мариса, и я вижу, как слезы наворачиваются у нее на глаза.

– Можете верить, если так хочется, – говорит Джей Ти, обращаясь ко всем нам.

Я подхожу поближе, чтобы увидеть получше, и понимаю, что он прав. Что-то в этом Ангеле не так, будто Мариса или ее старшая сестра скопировали это в Сети с какой-нибудь страницы Ла Йороны[13], после чего фон размазали и всунули его на задний план этого лося, расхаживающего по озеру.

– Спасибо, Мариса, – говорю я, ставя точку в ее презентации. – Следующий?

Тот же низкий голос с задних столов класса говорит:

– Я, мадам.

За этим следуют один или два глотка тишины на тот случай, не заявит ли о себе кто другой. Класс нервничает – и это понятно. Пока еще никто не уверен в том, что случилось с Лемми Синглтоном. Включая и меня. Взять то же его обращение ко мне «мадам» – это что: насмешка или уважение?

Лемми Синглтон – это вопросительный знак, облеченный в сфинкса в очень темной комнате.

Но к тому же он и ученик, присутствующий на моем седьмом уроке истории.

Я делаю движение руками, словно разворачиваю перед ним красную дорожку, даю ему слово, что, возможно, гораздо показушнее необходимого минимума, но четыре таблетки за десять минут не способствуют принятию верных решений.

Лемми встает, встает, а потом встает еще немного.

В последний раз перед началом этого семестра я видела его… когда закончила школу? Он тогда был совсем еще мальчишкой лет десяти, а после побоища Лана Синглтон забрала его к чертям собачьим из этого склепа.

Но он вернулся, роста в нем теперь не меньше двух метров и такой же лохматый и заядлый байкер, как и его тезка. Я видела, как он крадется по парковке после школы, как опирается на крыло, его пальцы небрежно держат сигарету, а когда на нем черная ковбойская шляпа с загнутыми полями с тусклыми оловянными раковинами на ленте, я знаю, что Льюэллин и Лана называли его так, как назвали, потому что слушали «Туза пик», но вот Лемми – он опирается на свой мотоцикл, он им владеет. «Motörhead» гордился бы[14].

Что касается причин его возвращения, то ходит слух, что его выкинули из всех платных школ, куда его отдавала Лана, и в конце концов он заключил с ней сделку: если она разрешит ему вернуться сюда и закончить там, где он начал, то тогда он непременно закончит.

Лана Синглтон купила захудалый домишко на пути в Конифер, дом этот построила в свое время Донна Пангборн. Или купила его. Они там, в Терра-Нова, может, они дарят друг другу всякую ерунду вроде домов, этого я не знаю.

Дом, вообще-то, нужен только для физического адреса, таково требование школы. Ни она, ни Лемми там не живут. На озере опять появилась яхта – вот что я хочу сказать. Длина 235 футов, если в «Дотс» не преувеличивают, а это, если уж так хотелось утереть нос большому брату, все равно выход за грани разумного. Но деньги есть деньги. На сей раз она не пришвартована и не на якоре, в общем, никак не привязана, чтобы ее не унесло. Отдана на милость озера, двигается туда-сюда, от берега к берегу, как паук, плетущий паутину.

Яхта и Рокки – оба.

Не знаю, что об этом думают Харди и Мелани там, наверху над ними, как в надутом дирижабле. Но я особо не беру это в голову, потому что иначе мои размышления приведут меня на скамейку у озера, где буду выкуривать сигареты тысячами.

Ведь теперь чистоту на этой скамейке поддерживаю я.

Кто бы мог подумать.

– Джен? – говорю я, пока Лемми кряхтит, подключая свой компьютер.

Она наша неофициальная техническая поддержка.

Она проскальзывает под широкими плечами Лемми, ее ничуть не устрашает его угрожающее присутствие – Клариса Старлинг в этом лифте на мужской вечеринке.

– Все в порядке? – спрашиваю я у нее.

Она уже уходит.

– Спасибо, – говорит Лемми; даже когда он говорит тихо, его голос звучит как колокол, и я все время пытаюсь убедить себя, что это для него ужасное бремя.

Кого он напоминает мне даже больше, чем его тезку? Майкла Майерса в фильме Роба Зомби. Все, что нужно сделать Лемми, чтобы довести училку до сердечного приступа, – это завтра, в день Хеллоуина, прийти на занятия в маске из бумажной тарелки.

Я бы ничуть не удивилась, сделай он это. Я не думаю, что вещи, которые он находит смешными, считают забавными и другие люди, может быть, в этом и кроется причина его многочисленных исключений из школы.

Но – да: его презентация оживает на экране, повешенном на доску. В отличие от случаев Кристи Кристи и Марисы Сканлон, у него не слайд-шоу. Это запись. Видео.

– Дрон… – раздается голос Бенджи или Алекса, узнавшего предмет на экране.

Если Лемми отпустил противозаконные усы, это еще не значит, что у него нет кредитки его матери. Разрешение его видео настолько велико, что я не сомневаюсь – оно снималось чуть ли не на армейскую технику.

– Озеро, – слышу я собственный голос.

Меня слышит только Джен. Она вежливо смотрит на меня, потом переводит взгляд на экран.

Конечно же, это озеро. Как будто тут есть еще один гигантский водоем, над которым Лемми мог запускать свои дроны?

Большинство учеников едва слышно переговариваются, но их глаза устремлены на экран.

Не на Лемми.

Он поворачивается, сцепляет ладони перед собой, смотрит на нас, и, глядя на то, как его дрон взмывает над озером, я почти что слышу ваше суперлегкое жужжание, мистер Холмс.

Но я его, наверное, всегда слышу.

– Сейчас, – говорит он наконец за мгновение до того, как это случается: изображение мигает, переходит в другой режим – тепловидения.

Глаза хищника. Волчьи глаза.

Поверхность озера холодна, безлика, но… он, конечно, направляется к Терра-Нова.

Черт побери.

– Лемми? – говорю я.

Он оглядывает меня, будто я ему докучаю, потом переводит взгляд на экран.

Ну, что ж.

Я полагаю, мы делаем именно это, ведь так?

Когда дрон пересекает порог мостков – тех самых, на которых умерла Тиара Мондрагон, скорость воспроизведения замедляется. А это, я думаю, означает, что Лемми снимал на какой-то безумно высокой скорости, настолько высокой, что может показывать это здесь с замедлением для придания большего драматизма.

И не я одна чувствую это. Джен, которая сейчас ближе всех ко мне, тоже выпрямилась, чтобы приподняться за столом.

Поскольку главный дом, который прежде принадлежал Лете, не достроен, дрон Лемми может видеть сквозь него, и он видит рабочих, которые заняты своими делами.

Мое сердце чуточку подпрыгивает при виде этих работяг, которые обстукивают внутреннюю отделку, наносят штукатурку, устанавливают душевые кабины, подводят трубы.

– Лемми, скажи мне, в чем образовательная ценность этого видео? – спрашиваю я, и меня саму корежит от моего вопроса.

Я что имею в виду – ведь я та девушка, которая написала столько всего о слэшерах.

И все же.

Он смотрит на меня достаточно долго, чтобы я могла заметить его ухмылку, но он не произносит ни слова.

Его дрон высоко пролетает над Терра-Нова, снимает все новые дома, и воспроизведение переключается на нормальную скорость, больше никакого тепловидения, скорость неожиданно вырастает, отчего два или три тела в полутемном классе инстинктивно подаются вперед.

Лемми хмыкает.

Вдалеке слева, если повернуться лицом к Пруфроку, появляется новый остров, ненавидимый всеми, утопить который вы бы нашли способ, мистер Холмс, но Лемми… он же не направляется именно туда?

Он снова скользит чуть не по поверхности, набирает скорость – быстрее и быстрее приближаясь к… к самому себе, он стоит на плотине, в руке планшет, словно джойстик, на лице фирменная ухмылка.

Дрон летит прямо на него, еще немного – и он врежется в Лемми, скинет его с плотины… вот только в самый последний миг Лемми отходит в сторону, как это делают тореадоры, весь его вес приходится на каблук одного из истоптанных ботинок.

Дрон резко снижается с этой бетонной скалы, и несколько человек в классе вскрикивают, отчего другие смеются. Двое хлопают.

– Шшш, шшш, – призываю я их, потому что по глупости думаю, будто Лемми нужно сосредоточиться, чтобы его безумный нырок не погас.

Дрон спиралью опускается все ниже, и ниже, и еще ниже к большой поляне близ речки, потом резко уходит влево и летит вдоль избитой рытвинами и поросшей травой грунтовки.

– Лемми, у нас остается всего… – пытаюсь сказать я, но потом делаю шаг вперед, когда воспроизведение снова переходит на мучительно медленное, словно на миг перегрузки, чтобы потом лопнуть, взорваться.

На экране с высоким разрешением появилось нечто такое, что мы можем чуть ли не обонять. Это пегая лошадь. Она помахивает хвостом, смотрит вверх на дрон древними глазами. Седло с ее спины съехало и висит под животом, а на ее бедрах иней, который выбелил и ее ресницы.

– Нам нужно… – говорю я, будто я единственная вижу, что это животное нуждается в помощи.

Дрон готовится к спуску на высоту человеческого роста. Высоту обычного среднего человека.

– Подождите… – бормочет Лемми, чуть наклоняясь набок, словно все еще управляет дроном.

Вокруг лошади, но не настолько близко, чтобы ее напугать.

Успокойся, молча говорю я себе. Лане Синглтон придется прийти и поговорить со мной об этом. История? Где здесь история? А, мистер Холмс? Я не буду ничего спускать Лане, не буду относиться к ней по-особому.

Но тут Кристи Кристи, которая по вполне понятным причинам чувствительна к таким вещам, встает из-за своего стола, ее термос и ноутбук падают на пол.

– Нет! – вскрикивает она, накрыв рот руками.

Это белый «Бронко» Рекса Аллена, столько лет спустя.

В снегу перед ним и повыше, у корней упавшего дерева, я вижу Хетти Йэнссон, голова ее наклонена под невероятным углом, вокруг нее кровь, даже на ее массивной камере в снегу рядом с ней, и…

Я отступаю к жалюзи, прикрываю рот руками, вокруг меня вспыхивает свет.

У нее нет челюсти?

– Лемми, Лемми, ты?.. – начинаю было я, но на экране появляется Пол Демминг, в его шею вонзился корень гигантского дерева.

Пол, который просил посадить его у окна, потому что страдал клаустрофобией. Хетти, от которой всегда пахло дымом и которая всегда так дьявольски густо подводила глаза.

А в стороне еще один мертвый ребенок, его внутренности в немалой степени уже снаружи. Поначалу я не узнаю его, но вдруг…

– Уэйн Селларс, – говорит Элли Дженнингс всем нам.

– Лемми, Лемми… – умоляющим голосом говорю я и вдруг… понимаю, что единственная не заметила, что у нас гость.

В дверях стоит, прищурившись в темноте, директор Харрисон в одном из своих пяти костюмов.

– Мисс Дэниэлс? – говорит он, вероятно уже не в первый раз.

– Мы должны вызвать… это необходимо… – бормочу я, но он еще не увидел изображения на экране и уже на свой манер отступает в сторону, чтобы представить…

Баннера.

Баннер стреляет в меня глазами, потом переводит взгляд в коридор, в котором стоит.

Сердце падает у меня в груди.

Я покачиваю головой, но адресую это не ему, это просто крохотные, почти незаметные движения, но понятные для тех, кто вместе спасся при пожаре.

Баннер в ответ поводит одним плечом, может быть на сотую долю дюйма.

Он в последнее время носит жесткую ковбойскую шляпу коричневого цвета, приложение к его форменной рубашке, покрой которой не менялся с 1962 года. Теперь он держит шляпу за поля, словно выказывая уважение к этим… м-м-м… священным коридорам знания.

– Нет, – говорю я ему, внезапно чувствуя, как жжет у меня глаза. – Этого не… это невозможно…

– М-м-м, – говорит он, как бы кивая мне – приглашает поговорить не в столь многолюдном месте. Так как я уверена, он думает, что на сей раз это не кто-то из тех, кого мы знаем, а может быть, кто-то из тех, кто может слышать наши голоса.

Но это невозможно.

Я пытаюсь представить себе, как Джен крутит голову Хетти, пока та не отламывается. Джей Ти швыряет Пола с такой силой, что тот насаживается на тупой корень. Лемми стоит на плотине до или после и, кинув окурок с сухой стороны плотины, разворачивается, пока тот еще не долетел до воды.

– Вы любите страшные фильмы? – спрашивает кто-то у меня за спиной не через преобразователь голоса, а все с тем же убийственным смешком, который говорит о том, что игра здесь только начинается.

– Нет, мы не закончили, нам еще нужно… – Я все еще пытаюсь разглядеть в полутьме часы на стене, потому что если уж я вынуждена делать это и находиться здесь, если я могу просто длить и длить это, то… тогда мне не придется быть свидетелем того, ради чего здесь объявился Баннер.

Что бы тут ни затевалось на сей раз.

То, что уже обнаружил дрон Лемми.

– Я понял, мисс Дэниэлс, – говорит Харрисон, но, когда он пытается встать перед классом, Лемми не освобождает для него место.

– Эй, – говорит Баннер Лемми, и в его голосе слышится предупреждение. Напоминание о том, кто здесь ученик выпускного класса, а кто шериф.

Но Лемми наплевать. Впрочем, он переводит взгляд на меня.

Я киваю, мол, все в порядке, все хорошо, мы… мы в Пруфроке, ты разве забыл? Разве твоя мать не прятала тебя в кладовке с оборудованием для дайвинга на другой яхте, а потом разве она не наводила на Рекса Аллена ружье для подводной охоты, когда тот открыл дверь, потому что любому, кто посягал на ее прекрасного мальчика, предстояло сначала одолеть все ее сто шестьдесят сантиметров?

Но матерей мерят не ростом. Их измеряют яростью.

Лемми отступает в сторону, позволяя Харрисону перенять у меня мой класс.

Направляясь к двери, я оглядываюсь на класс, словно прощаюсь с ними, извиняюсь перед ними, делаю последний их снимок, который может стоить всего мира, а свет проектора запечатлевает на сетчатках моих глаз это изображение Хетти и Пола.

Я поднимаю руку, чтобы защитить глаза, и…

Я все еще держу в руке две те клейкие записочки, что взяла со стульев Хетти и Пола.

– Что? – говорит Баннер, и пальцы его правой руки раздвигаются, готовясь, если понадобится, схватить пистолет, потому что Джейд, неизменная девушка плача в слэшере, насторожилась, почувствовав какую-то угрозу.

– Нет, – отрицательно покачиваю головой я, – ничего, – и мну записочки, превращаю их в шарики для мусорного ведра.

На одной написано «Кейси», на другой – «Стив».

Кейси, которая была выпотрошена и повешена на детских качелях, Стив, которого привязали к стулу в школьной куртке и тоже выпотрошили.

– Так на чем мы остановились? – спрашивает Харрисон у класса за моей спиной.

«На Пруфроке», – говорю я ему, мистер Холмс.

Пруфрок. За день до Хеллоуина.

Когда монстры выходят поиграть.