Слуга Государев 2. Наставник

Глава 15

Москва

15 мая 1682 года

Будет должен мне Никита Данилович Глебов, полковник Стремянного полка, что я, рискуя собой и своими стрельцами, иду на выручку его конным. Впрочем, был бы он здесь, а не направлен в Измайлово для контроля, как собирается поместное войско, то того бардака с его полком и не случилось бы. Скорее всего.

А теперь часть стремянных ввязалось в бой, иные окружены, другие ушли к рейтарам, как и предполагалось ранее. Нужно дать возможность уйти и другим. А для этого, распылить внимание противника, увлечь его на себя.

Да и в целом очень полезно раздергивать врага по время сражения. Как минимум, это изматывает солдат. Особым физическими данными стрельцы не блещут. Побегают по Красной площади несколько километров, да еще и по полной выкладке, устанут до предела.

— Всё готово! — доложил вестовой от сотника Собакина.

Я ещё раз встал на скамейку, оглядел всё происходящее за пределами Кремля в подзорную трубу. Посмотрел и на предмет наличия тревожных сигналов с других участков обороны. А потом обратился к князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому.

— Примешь, боярин, на себя командование? — спросил я.

— А ты что ж, сгинуть собираешься? — спросил воевода. — Справно у тебя выходит. И не чаял, что так сподобишься. Мне чужой хвалы и славы не потребно. Мне и своей досыть.

— Желаю поговорить о том, когда победа случится, — сказал я и выкрикнул во всеуслышание: — Покуда меня нет, али сгину, то во всём вам голова князь Ромодановский!

Сказав это, я спешно направился к лестнице, чтобы возглавить вылазку, ведь лишний раз Ромодановского сотникам представлять не надо было. Это меня, скорее, нужно было до недавнего времени представлять. А воеводу знали многие и авторитет у него не меньше был до бунта, чем у Хованского, если не больший.

Именно Григорий Григорьевич не проиграл османам во время Чигиринских походах. Но был стал Ромодановский, уже очень стал. Восьмой десяток лет пошел. Так что командовать воевода не мог уже потому, что и голова соображает не быстро, да и старость…

Внизу же сосредоточенные хмурые мужики стояли, как изваяния, ожидая приказа на вылазку. В их лицах читалась суровая обречённость. Они явно готовы были встретиться со смертью. Ну, а я хотел бы эту встречу для всех бойцов — и для себя тоже — отсрочить.

— Выдвигай пушки! — приказал я.

Два орудия выкатили к воротам довольно споро. И вот последовал приказ открыть ворота.

— Пали! — выкрикнул я, когда и ворота-то не были открыты полностью.

Как обычно, сразу же открыл рот и закрыл уши. Выглядело это наверняка забавно, но зато всегда помогало.

— Бабах! — в сторону бегущих к воротам бунтовщиков полетела картечь.

Подумалось, что теперь у нас есть время закрыть ворота, чтобы потом их вновь открыть и снова ударить из пушек. Неплохое было бы тактическое решение. Тем более, что бунтовщики словно разум потеряли, начинали вести себя хаотично. Как-будто часть их командиров ушли куда-то. Вначале штурма порядка в стане врага было куда как больше.

Вот только времени не оставалось. Ни на то, чтобы ждать саморазложения вражеской армии, ни для того, чтобы закрывать и вновь открывать ворота. Если ещё есть шанс спасти хоть сколько-нибудь завязших в бою стремянных стрельцов, то это нужно сделать.

— Выходим! — прозвучала моя следующая команда.

Стрельцы выбегали и тут же по командам десятников и сотников начинали выстраиваться в линии. Делали это удивительно быстро. Но недостаточно все же, чтобы успеть.

— Пали! — приказал я.

Прозвучал неслаженные выстрелы, палила часть стрельцов первой линии. Мы ещё не успели выстроиться, как стали спешно приближаться бунтовщики. И теперь часть из них не способна бегать. Некоторые потеряли эту способность навсегда.

— Вторая линия готовься. По моей команде! — кричал я.

— Бах! Ты-дыщ! Бах! — со стены в направлении бунтовщиков, которые не оставили надежды успешно атаковать нашу вылазку, стреляли все.

Пистолетные выстрелы вряд ли могли на такой дистанции причинить хоть какой-то вред противнику. Да и гладкоствольные ружья не особо в этом преуспевали. Но этот дружный треск и несколько упавших тел несколько охладили пыл бунтовщиков. Ещё один ушат холодной воды вылился на мятежные головы. Когда же протрезвеют?

— Вторая линия — готов! — выкрикнул сотник Собакин.

— Третья линия — готов! — тут же последовал отчёт и от сотника Волковича.

В этот раз я не спешил отдавать приказ стрелять. Но вот другой приказ последовал:

— Шаг! — командовал я.

Как бы сейчас пригодились штыки! И не только они, но и такие ружья, что можно было бы спокойно нести в руках. Большинство же пищалей, коими были вооружены мои стрельцы, оказывались чрезмерно тяжёлыми, чтобы держать их на весу без рогатин вот так долго.

Но я посчитал, что бойцы выдержат. Ну, а уж потом обязательно будем им давать упражнения на силу. Вот сразу после победы и начну тренировки. Это с одной стороны. А с другой, нужно облегчать ружья. Хоть на полтора килограмма, и то хлеб. Совсем иное оружие получится, могущее штыком отрабатывать.

И сейчас в стрелецкое войско начинают проникать ружья-фузеи. Вот к ним нужны штыки уже «вчера». Причем, лучше, чтобы игольчатые штыки, длинные. А я бы стал обучать, как правильно работать штыком. Русская школа штыкового боя в будущем была лучшей. Кое-что помню, учил, читал.

— Шаг! — был следующий мой приказ.

Три линии стрельцов нестройно шагнули вперёд, ближе к бунтовщикам. Враги все же выставляли свои пищали на сошки. Делали это впопыхах. Видимо, бунтовщики ожидали, что мы встанем и будем стоять, ожидать. И тогда преимущество в количестве окажется за бунтовщиками.

— Пали! — выкрикнул я, когда мы приблизились на достаточное расстояние для уверенного поражения противника.

— Бах-бах-бах! — на опережение выстрелили бунтовщики.

У них не хватило выдержки. Стрельба получилась хаотичной, пули летели часто или вверх, или в брусчатку. Было очевидным, что противник нервничает. Возможно, что и их командиры уже понимают — сражение проиграно. А может, для кого-то единственной причиной не сбежать остаётся лишь тот заградительный отряд, который устроил Хованский.

И я вижу то, что хочу увидеть, или на самом деле, нет ни сотников ни полковников среди мятежных стрельцов. На совещание ушли, не иначе. Ага! А самый разгар сражения, накануне своего поражения, отправились совещаться. Верст так за двадцать от Москвы, чтобы выстрелы не мешали тяжкие думы думать.

Шучу, но ведь действительно нет среди бунтовщиков сотников и полковников, хотя последних и ранее было мало, большинство стрельцы убили во время начала бунта.

— Первая линия, пали! — выкрикнул я погромче.

Раздались уже наши выстрелы. Более слаженные и кучные. Если бы стрельцы умели ещё стрелять сразу двумя линиями, где первые стреляют сидя…

— Вторая линия, пали! — следовал один мой приказ за другим.

Теперь вопрос стоял только в том, кто быстрее будет перезаряжать. Ну или у наших противников не выдержат нервы, и они попрут в атаку с бердышами.

Я лишился возможностью видеть всю картину боя, следить за сигналами с участков. Но очень рассчитывал, что многим стремянным удаётся прямо сейчас вырваться из боя, пока внимание бунтовщиков обращено на Спасские ворота и на мой отряд.

— Сотникам командовать шаг назад! — приказывал я.

Уверен, что мы свою задачу выполнили. Минут десять, если не пятнадцать мы стремянным подарили. А это очень много. И кто не смог вырваться и сбежать на соединение с рейтарами, ну что ж… Глупость и нерешительность на мой взгляд хуже безумия и отваги.

Кроме того, мы ещё больше раздёргали противника. Они же бегают теперь с одного конца Красной площади в другой, то к стремянным, то к нам. Мешают друг другу, мельтешат. А поводырей, сотников, не хватает, чтобы порядок навести.

Так что я предполагал шаг за шагом подходить ближе к своим. По крайней мере, стать на том расстоянии от стены, чтобы союзники могли, если что, поддержать нас огнём.

— Пали! — строго скомандовал я и сразу же приказал сделать ещё и ещё один шаг назад.

Теперь получалось вполне слаженно. Одна линия расстреливалась, уходила за спину другой, те делали ещё шаг назад. И таким вот образом мы достаточно быстро приближались к стене. Бунтовщики нас не преследовали, лишь сделали ещё несколько выстрелов, без особого успеха.

— Стремянные возвращаются! С ними рейтары! — закричали со стены.

Я улыбнулся. Ну все… Чего там, сделал, что должен. А еще волновался я, переживал дядька Никанор, что пристрелить меня могут. Живее всех живых. Только нешта в боку побаливает. Там, где у меня порез.

— Победа! — улыбнулся я и собрался объявлять отход.

— Бах! — неожиданно один из моих стрельцов выстрелил из пистолета.

Меня крутануло от попадания пули. Помню только, что падаю. Боль… Тишина…

Само появление рейтаров, а вместе с ними и тех стремянных стрельцов, которые ещё раньше вышли из боя и присоединились к другим конным стрелкам, оказалось переломным моментом. Но, скорее, это был переломный момент именно в головах бунтовщиков. Если они ещё сомневались, колебались, их пугали те конные отряды Хованского, которые преграждали путь для бегства, то теперь все сомнения мигом испарились.

Рейтарам оставалось лишь только разгонять толпу, но не сражаться. Многие бунтовщики просто кидали своё оружие под ноги, чтобы иметь возможность быстрее убраться с Красной площади. Площадь же становилась красной не только потому, что красивая и парадная, но и потому, что на ней всё больше появлялось кровавых пятен и луж.

Жалость, понимание того, что перед победителями их собратья, улетучивались так же быстро, как облочки от сгоревшего пороха уносил ветер. Нет собратья впереди. Есть враг — бунтовщики. И никак иначе. Иначе — настолько сложно, что нельзя допускать сомнений и преступления клятвы.

Более того, и стрельцы, и некоторые из благородных рейтаров уже не гнушались спешиться и проверить карманы и сумки бунташных десятников и сотников. И это у них в полках много благородных дворян?

И побежали, еще недавно считавшие себя хозяевами Москвы, бунтовщики. Не все, некоторые еще пытались организоваться. Но тщетно. Даже лидер всего этого безумия, не мог ничего поделать и с теми стрельцами, что были возле него.

— Стоять, стоя-а-а-ать, уды моржовые! — орал Хованский, размахивая плетью.

Он награждал ударами тех, кто бежал мимо. Но бывший воевода уже и сам понимал, что это крах. Что как ни грози, всё бесполезно. Вот только иных мыслей, кроме того, чтобы криком и плетью останавливать панику, не появлялось. Напротив, Хованского самого еще чуть, и накроет паника.

Иван Андреевич Хованский посмотрел на повальное бегство стрельцов, ещё недавно подвластных ему, и сокрушённо сплюнул — вышло красным, словно кафтан ненавистного Первого стрелецкого приказа. Воевода… бывший воевода, прокусил себе губу и даже не заметил этого.

Все планы рушились. Теперь Хованский, сжав зубы и сворачивая окровавленную плеть в кольцо, а потом снова отпуская её змеёй, начинал подумывать, чтобы взять всех верных ему людей и отправиться в Речь Посполитую. Мира с той властью, что нынче оборонила Кремль и смогла удержаться, у этого человека не будет.

От того, чтобы прямо сейчас не сорваться и не направиться по Смоленской дороге в сторону Польши, бывшего боярина, нынче первого бунтовщика, останавливало лишь одно: уж больно много у него получилось награбить и свезти в свою усадьбу. Почему-то даже мысль забрать вместе с собой семейство пришла позже.

— Кто верен мне! Все, кто верен мне — уходим к моей усадьбе! — прокричал Хованский.

Он зло, сильно, стеганул своего коня. Скакун встал на дыбы. Хованский был отличным наездником, но всё ещё продолжал держать в правой руке плеть. А левая рука у него слегка замлела. Еще бы конь был его, тот, которого Хованский потерял в бою против Первого стрелецкого приказа. А этот жеребец хорош всем, но не успел привыкнуть к хозяину.

Ещё миг — и ярый вдохновитель бунта, совершив странный кувырок назад через седло, рухнул на брусчатку Красной площади.

Заметив это, бунтовщики побежали в ту сторону, где только что их подельникам отвешивали удары плетью. Толпа ринулась прочь, многие наступали на руки Хованского, который пытался встать, но был придавлен сразу двумя упавшими на него стрельцами.

Он кричал, негодовал, но никто больше не слушал его. Людьми завладел страх, абсолютный, всепоглощающий, когда человек превращается в бегущее животное. Это бежали даже не люди, это животные, которых обуял страх. Большая часть бегущих стрельцов даже не понимали, что делают.

Скоро основной поток толпы схлынул. Хованский лежал с открытыми глазами, но не мог двигаться. На нём уже не было стрельцов — те всё-таки умудрились подняться и, шаркая, хромая, устремились прочь от места, где их убивали.

— Что с ним? — спросил один из подручных Хованского с тёмным, усталым лицом.

— Кажись, помёр! — ответил другой всадник, рыская взглядом по недвижной фигуре бывшего воеводы.

Этот боец хорошо видел, что его хозяин ещё жив. Вот только прекрасно понимал, что если сейчас поднять Хованского, то он обязательно прикажет сражаться, умирать, но не посрамить свою честь. А вот чего не хотелось, так умирать ни за грош.

У бывшего воеводы Ивана Андреевича Хованского было своё понятие о чести, несколько разнившееся с тем, что привыкли называть этим словом. Ну а вот у того бойца, что сейчас смотрел на своего хозяина, понятия чести не было вовсе.

— Айда в усадьбу Хованского! Там много добра. Успеем взять и на Дон податься, — произнёс тот самый бесчестный человек.

Наступила пауза. Остальные семь всадников, что гарцевали на своих конях рядом с предводителем, не разделяли помыслы предателя.

— Бах! Бах! — прозвучали выстрелы буквально в пятидесяти шагах.

И тут даже те, из бывших сподвижников Хованского, кто сомневался, пришпорили своих коней и стали уходить прочь. Рейтары были уже совсем близко. И ни у кого из завадаторов-бунтовщиков не возникло мысли, что они могли бы обелить своё имя и избежать казни.

— Поспешайте! — требовала Софья Алексеевна.

Даже старый Иван Милославский, и тот суетился, будто бы его годы ему нипочём. Лично подгонял слугу, чтобы тот переодевал Милославского в ризу монаха.

Царевна вышла из небольшого дома, посмотрела на Москву-реку. Там уже суетились ее люди, подготавливали лодки. Софья Алексеевна тяжело вздохнула. Грудь еще молодой женщины чуть натянула женское облачение, что носят монахини. Она подумала, что не хотела бы быть постоянно облаченной в это бесформенное платье. А ведь именно это весьма возможный итог всех политических игр Софьи Алексеевны.

Царевна зашла в дом и спешно подошла к, казалось бы, скучавшему посланнику от патриарха.

— Отче, что говорили обо мне в Кремле? — обратилась царевна Софья к отцу Иннокентию. — Сколь сильно бранились?

Тот разглаживал бороду и отвечал не сразу — не торопился всё наилучшим образом доложить Софье, как раньше случалось. Пропал у патриарха пиетет перед царевной, так и Иннокентий стал вторить своему учителю.

— Что не молвишь? Может, мне приказать тебя вздёрнуть? — в сердцах выпалила Софья.

— А и прикажи, царевна! Сделай себе ещё горше! — надменно отвечал Иннокентий.

Софья Алексеевна уставила гневный взгляд на священника. Но быстро взяла себя в руки.

— Ну, будет! Говори уже… Не хочешь же ты, чтобы первой говорила я перед Нарышкиными? А сказать мне много чего есть!

— А ты не пугай, не из пужливых! Я сам через бунташных людей прошел до тебя, не убоясь смерти, — Иннокентий вновь разгладил бороду. — Молвить? Скажу… Нет среди Нарышкиных и иных бояр согласия. И кровь царскую лить не станут они. Но все единое, ты в монастырь пойдёшь, нежели не сумеешь чего предложить…

— А чего мне бояться, коли я до бунта непричастна? — выпалила Софья Алексеевна.

— Ой ли! Ну а о том, ведаю я, патриарх ведает… Толстые ликами своими светили средь бунтовщиков, — заговорщицким тоном говорил отец Иннокентий.

Софья не стала рассказывать посланнику от патриарха, что Толстых, родственников своих, она уже как минут десять назад приказала убить. Нелёгкое это решение, но она пошла на него. Иначе у победителей было бы слишком много доказательств участия Софьи Алексеевны в бунте. Ну и спасала она таким вот образом остальных своих сподвижников. Прежде всего Василия Голицына.

Если бы Софья Алексеевна только видела хоть какую-то надежду для сопротивления! Если бы в её подчинении оставались хотя бы десять полков боеспособных, то она продолжила бы свою борьбу.

А сейчас лишь оставалось идти на поклон к ненавистным Нарышкиным.

— Патриарху передашь, что сделаю для него всё, что он попросит, если только поможет мне, — сказала Софья.

— Владыка понимает это, — сухо и с некоторым превосходством сказал Иннокентий.

Софья и некоторые её сподвижники ждали результата приступа Кремля в небольшом доме напротив Тайницких ворот, за рекой. И с самого начала штурма, царевна тут же решила реализовать план, словно она исть миротворец.

Первоначально предполагалось, что Софья Алексеевна войдёт в Спасские ворота. Что будет крестный ход патриарха, и она сразу же себя подаст как та, что одна лишь убедила бунтовщиков отступить.

И всё шло именно к этому. Два полковника и семь сотников согласились сложить оружие. И это произошло ещё до того момента, как появились рейтары. Долго шли переговоры. Немало подразделений бунтовщиков в один момент остались без своих командиров.

Неглупые люди, пришедшие к царевне видели, что Кремль не взять. Пытались, даже, вроде бы, что-то стало получаться. Но, как оказалось, на одном из участков кремлёвской стены их ждала не победа, а ловушка.

И вот когда ловушка захлопнулась, Пётр Толстой, нынче кормящий собой рыб в Москве-реке, привёл большую часть командиров на поклон к Софье.

И Софья пела соловьём. Она обещала прощение бунтовщикам, но только тем, что сложат оружие, и не в Кремле, а придут на поклон к царевне Софье Алексеевне. И командиры, что слушали сладкие речи мудрой женщины, уже были готовы бежать к своим полкам и сотням, чтобы убеждать всех сложить оружие.

И пока раздавались заверения и обещания, защитники Кремля стали действовать более активно. Сперва они совершили вылазку. Наглым образом прямо из Спасских ворот вышли.

Причём вылазка имела ошеломительный успех. Бунтовщики явно растерялись. А когда стрельцы, ведомые неизвестным ранее Софье полковником, Егором Ивановичем Стрельчиным, под прикрытием стрелков со стен стали уничтожать толпы мятежников…

Все тщательно продуманные разговоры с лидерами бунтовщиков оказались бесполезными. А может, слишком она их хорошо продумала? Заговорилась, увлеклась — и упустила момент? Софья не стала прекрасной и сильной усмирительницей бунташных войск.

Кто бы такую обвинял, если все получилось бы? Тут, напротив, нужно было бы Софье Алексеевне предоставить больше возможностей, чем было раньше. Ну а как добиться для себя признания в качестве главного миротворца, Софья знала.

И помощники у неё были многомудрые. Увяли, угасли бы обвинения Нарышкиных. Смолкли бы.

— Мы готовы, Софья Алексеевна, — сообщил царевне Василий Васильевич Голицын.

Он с угрюмым видом подошел к царевне и словно бы не замечал рядом с ней отца Иннокентия.

— Всё ли сделано, о чём ранее я говорила? — с явным намёком спрашивала Софья.

Голицын скривился. Роль палача ему крайне не понравилась. Конечно, он сам не убивал ни Петра, ни Ивана Толстых. Однако всё видел — пришлось проконтролировать. Ведь нужно было не только убить тех, кто уже известен как зачинщик. Надо было это ещё сделать так, чтобы убийство не приписали Софье. А значит — и верёвку найти, и камушек подвязать, и постараться незаметно в воду скинуть тела.

Победные возгласы раздались со стороны Кремля. Софья Алексеевна поморщилась. Наблюдатели из верных людей сообщали, что на Красной площади появилась ещё одна непредвиденная сила.

Именно приход рейтаров и рушил все планы Софьи выступить миротворцем. И теперь свежие силы нещадно вели охоту на бунтовщиков. Ситуация менялась столь решительно, что пора было поспешать.

— Поплыли! — скомандовал отец Иннокентий, когда он и ещё полтора десятка людей, включая Софью Алексеевну и её самых близких соратников, разместились на лодках.

На Тайницких воротах должен был находиться человек патриарха — Архип. Он и должен открыть ворота.

Не станут ли бить приближающимся лодкам? Но впереди стоял отец Иннокентий, в его руках был деревянный крест. Нет, православные не посмеют.

В Кремль направлялась побежденная, но не сломленная женщина.