Сначала исчезли пчёлы…

Глава 20. Прямая дорога

Я ждал утра с нетерпением… дурак. Как оказалось, в ночи под открытым небом нет никакой романтики. По крайней мере, при определённых обстоятельствах. Воздух сырой, холодно, несмотря на то, что в календарные права лето уже вступило. Мы постарались компактно умаститься все вместе, чтобы хоть как-то греть друг друга. Вычислили, откуда дует ветер, и улеглись под сомнительной защитой низенького кирпичного отбойника крыши — под ним дуновения казались не такими ощутимыми. И всё же, уснуть не удавалось. В голову лезли мысли. О жизни, смерти, Эдике, Феде, судьба которого оставалась для нас доподлинно неизвестной. Каждый понимал, что, скорее всего, он давно мёртв, но, в то же время, тешил себя надеждой, что тот мог просто забраться от зверей на какое-нибудь дерево и не разделить судьбу своего племянника.

Около трёх часов ночи, когда я кое-как сумел задремать, но с неба начали срываться первые капли. Благо, дождь пошёл несильный — так, накрапывал. Однако, сон отбило напрочь. Вы никогда не пробовали спать в луже? Или, например, укрывшись мокрым одеялом? Я думаю, ощущения похожие. Когда одежда намокла, казалось, холод усилился многократно. Укрыться от дождя негде, согреться нечем — это была худшая ночь в моей жизни. А потому, мне так хотелось, чтобы вышло солнце, способное согреть остывшую за ночь землю, а вместе с ней и нас, продрогших до самых костей.

Перед самым рассветом я всё же провалился в тревожное забвение. Несколько раз просыпался, ошалело озирался, не различая где явь, а где сон, который был так реален, но, как только глаза открывались — тут же забывался, однако, я снова проваливался в него, чтобы продолжить начатое в мире грёз. Когда я услышал крик, то так же не смог отличить ночные грёзы от яви. Приоткрыл глаза и снова сомкнул их, решив, что снова испугался игр своего же подсознания. Когда крик повторился я, наконец, понял, что он вполне реален.

Встрепенулся, огляделся, увидел, как Лиза стоит у дальнего края крыши, в правом крыле здания. Не понимаю, что происходит. Вслед за мной просыпаются остальные. Окидываю взором нашу «кучку» — вроде все на месте. Кроме Лизы и…

— Нет! — слышу её надрывный крик и оцепенело наблюдаю, как она прыгает вниз.

Срываюсь с места, бегу туда, где рубероид только что нервно топтали женские ступни. По мере приближения к краю всё отчётливее слышу беспорядочный набор звуков, заглушаемых несильной, но ритмичной дробью водяных капель. Подбегаю к краю, едва успевая затормозить на мокром рубероиде. Внизу предстаёт картина, ещё более ужасная, нежели вчера, когда мы в последний раз видели Эдика живым. В тело Димитара вцепились сразу несколько собак. Из-за пелены мелкого, но частого дождя, сразу и не разглядеть контуров чёрно-рыжих собачьих тел и перемазанного в грязи и крови ребёнка.

Всё сливается в единое пятно. Из него выделяется лишь запрокинутая в неестественном изгибе назад детская головка. С краю этого кровавого месива Лиза пытается оттащить собак, вцепившихся в уже бездыханное тело её младшего сына. Она, словно те псы, впивается ногтями в шкуры то одного, то другого зверя. Я вижу, как ломаются её недлинные, но аккуратные ногти. Вижу, как кровь из-под них оставляет полосы на собачьих шкурах. Она пытается отдёрнуть одну — ничего не выходит, потом другую — результат тот же. Третья собака всё же обращает на неё внимание — отпускает ногу мальчика и впивается зубами прямо в лицо обезумевшей женщины. Та валится на спину. Я вижу, как неестественно складывается её голень, вижу белёсый обломок кости. Судя по всему, она сломала ногу при падении, но даже не заметила этого, ведь важнее было тоненькое мальчишечье тельце, которое сейчас рвут на куски одичавшие псы.

Слышится плюхающий топот сзади. Растерянно оборачиваюсь — бегут все остальные. Понимаю — надо что-то делать. Тяжесть автомата на плече вошла в привычку, потому не сразу осознаю, что оружие при мне. Нащупываю влажный металл за спиной. Когда мой взгляд падает через край крыши уже сквозь мушку АК — Лизу рвут уже три зверя. Первый продолжает вгрызаться в лицо, второй вцепился в руку, челюсти третьего сомкнулись на фонтанирующей кровью шее.

От всего этого мутнеет в голове, начинает качать. Чувствую чью-то руку на плече — она оттягивает меня от края. Раздаются выстрелы, в глазах темнеет, а к горлу подступает рвота. Падаю на колени и меня сгибает пополам в приступе тошноты. Спазмы резкие и сильные, но нутро выталкивает из себя лишь вонючий желудочный сок, обжигая горло. Один толчок, второй, третий, снова слышу выстрелы, снова качает, снова темнеет в глазах и чувствуется хлесткий удар по, будто онемевшему, будто не моему лицу. Сил хватает чуть приоткрыть один глаз. Понимаю, что пощёчину мне дала сама твердь под ногами. Пытаюсь собраться с силами, подняться, но темнота берёт верх… Выстрелы где-то далеко, ещё дальше, ещё…

Забвение… Наверное, в нём есть то, чего так, временами, не хватает каждому из нас — частички абсолютного «ничто». Небольшого пузыря вакуума, в который уходит сознание, давая передышку всему тому, что таится там — внутри нас. Передышку мозгу, бесконечно анализирующему поступающие к нему сигналы. Передышку сердцу, которое, то замирает, чувствуя приближение того самого мига, когда должно вот-вот раскрыться для того, чтобы впустить в себя всё самое долгожданное и желанное, то бешено колотится, готовое выскочить из груди, в предвкушении неизбежного и такого волнительного… Передышку душе, что мечется между мозгом и сердцем, не зная кого из них оплакивать, ведь и первый и второе — такие неполноценные — лишь две ипостаси одного «я». И, лишь, душа их объединяет, делает одним целым. Кусок жёсткого мяса и чуть розоватая мякоть, слившись, под пледом души, в брачном танце, рождают то, что называют чувствами, которые начинают переполнять своих родителей. То сердце готово лопнуть, то мозг отключится… И вот, тогда на помощь приходит забвение — тот тумблер, что на какие-то мгновения отключает всю систему.

Сердце спит, лишь время от времени тукает сонно. Мозг тоже — натягивает на себя, словно тёплое одеяло, пузырик блаженного вакуума. И тогда душа может познать несколько спокойных минут… Может даже покинуть тело — взлететь, ненадолго оставив эту супружескую парочку — «аналитика» и «истеричку», без присмотра. Главное — не забыть вернуться. Но это потом… Сейчас — только полёт… Полёт над обезумевшими людьми, высыпавшими на край крыши и, наряду с бранью, сыпящими вниз смертельные кусочки металла… Полёт над, в конец озверевшими от крови, собаками, будто и не замечающими, как металл пробивает насквозь из поджарые тела и рвущими уже мёртвую человеческую плоть… Полёт над всем тем, от чего стало так тошно спящим мозгу и сердцу — от чего им жизненно понадобилась перезагрузка… Ну, всё — пора. А иначе, можно будет уже и не возвращаться.

Открываю глаза. Сколько меня не было? Минуту, две? А может, всего несколько секунд? Неважно. Важно то, что этого времени хватило на то, чтобы две души устремились ввысь, чтобы больше никогда не возвращаться. Я знал это. Я это видел… А ещё сгорал от стыда. Внутренности перекручивало томной ломотой, глаза страшились чужих взглядов. Слабак. Просто слабак…

Встаю, слегка покачиваясь, подхожу к краю крыши. Одновременно с моим крайним шагом, устремляю ствол своего АК вниз и вдавливаю спусковой крючок. Автомат, чуть скрипнув, молчит, говоря своим молчанием, о том, что железная машинка смерти подавилась своей пищей — зелёненькими цилиндриками, плюющимися жалами, отнимающими чужие жизни. Папин пистолет последним заявил о своём нежелании продолжать бой. Сергеев автомат, судя по уныло смотрящему в землю стволу, уже давно объявил забастовку.

Внизу целая груда тел. Лизы и Димитара даже и не видно. Лишь если присмотреться, можно разглядеть в кровавом месиве признаки человеческого присутствия — краешек детского ботиночка, прядь длинных волос, обрывок женской шерстяной кофты… Помнится, как раз в неё она так отчаянно куталась, когда мы впервые увиделись вне стен моего кабинета… Краем глаза улавливаю движение слева. Несколько собак с опаской крадутся к мёртвым собратьям — то ли убедиться, что те бездыханны, то ли дабы устроить трапезу. Кто их разберёт? Лениво передёргиваю затвор, давая автомату прокашляться и, почти не целясь, делаю три короткие очереди. Забавно, но они получились на удивление меткими — все псы пали, кто с изуродованным черепом, кто с пробитым туловищем. Пытаюсь пристрелить четвёртую собаку, но вместо хлопка, раздаётся лишь щелчок. Патроны закончились, пёс, поняв, что остался совсем один, пускается наутёк.

Оказывается, зря сидели, дрожали. Зря ждали повода перестрелять бывших друзей и охранников двуногих «властелинов планеты». Мы дождались повода… Дождались, когда нас стало ещё меньше в мире живых, зато в мире мёртвых компания пополнилась. Что ж, надеюсь, там им будет лучше, чем здесь…

Земля такая вязкая, плюхается на обёрнутые в тряпьё тела, со шлепками, будто корова роняет своё дерьмо на дорогу. Будто бы мы заваливаем им своих друзей… Почему я об этом вспоминаю? Зачем рву своё и так надорванное сердце? Прошло уже два дня. И мы уже в пятидесяти километрах от того места, где чуть поодаль от пожарной части, на небольшой опушке стоят четыре кривых креста. Три больших холмика и один совсем маленький. Останков Феди мы нашли всего ничего. Кусок руки, ботинок, челюсть, да автомат, который, само собой погребён не был. Отцу было проще всех — ему досталась ржавая лопата с пожарного стенда. Забавно — в пожарной части есть отдельный пожарный стенд! Надо же, сейчас, даже чуть улыбаюсь этому, а тогда даже и не подумал о данном каламбуре…

Наверное, это, действительно, забавно. Но, тогда, почему так грустно? Может потому, что время не затёрло все ощущения? Может потому, что явственно помню, как рыл сырую землю куском металла, бывшим некогда обивкой двери? А ещё помню и, будто бы даже ощущаю, как легко входит в распаренную затяжным дождём землю, основание деревянного креста — чуть заточенная, в меру гнилая доска, к которой проволокой примотана ещё одна, поперёк. Мы уже стали опытными работниками ритуальной сферы — делаем кресты не в первый раз… А сколько ещё сделаем? Сколько нас? Осталось семеро. Значит ещё шесть, максимум. А последнему придётся своей смертью продлить жизнь падальщикам… Хотя, почему только шесть крестов? Вполне возможно, к нам ещё кто-нибудь прибьётся… Не хотелось бы, конечно. Неудачная у нас компания.

Правильно сказал Лёша: если бы не я — ничего бы этого не было. Смерть его матери и брата — на мне. Не щёлкни тумблер в моей голове — они были бы живы, да здоровы. Лёша бы отучился в своей спецшколе. Вышел бы зомбированным придурком, но у этого придурка была бы мама, был бы младший братишка. Было бы всё то, ради чего стоит жить и чему можно радоваться, вне зависимости от того, как ты смотришь на мир, на общество, на свою собственную роль, в общем для всех нас спектакле, под названием «социум». Кому до этого дело, если в жизни есть люди, которых можно просто любить… Мне кажется, у отца понимание этого ещё явственнее.

Когда мы хоронили Лизу я, наконец, понял, что он был к ней неравнодушен. Оказывается, не зря вызвался сопровождать к врачу, не зря остался с ней. Точнее, наоборот, зря… Ведь насладиться своими чувствами у него так и не получилось. Была ли взаимность? Может да, а может, и нет… Какая теперь разница? Закрыться от внешнего мира можно лишь создав свой собственный, миниатюрный, где будут свои законы, свои традиции и обычаи. Но создать его получается только с кем-то. Иначе собственный мирок будет неполноценным, убогим и унылым. Теперь, скорее всего, мой отец обречён жить именно в таком…

Чем дальше мы отъезжаем от той злополучной пожарной части, тем больше моих мыслей оплетают то гиблое место. Неужели, это мой новый кошмар? Хотя, почему я удивляюсь? Скорее всего, я его заслужил, а от кармической справедливости бежать не стоит — всё равно бесполезно. Её нужно просто принять, как неизбежную расплату за глупость, ниспосланную самим космосом…

— Ты нормально? — за долгое время нарушает молчание, крутящий баранку Сергей и слегка толкает меня локтем, дабы убедиться, что я окончательно не впал в прострацию.

— Ага… — отзываюсь, не отрывая щеки от подрагивающего стекла бокового окошка.

— Игорь, всё это случайность. Я сам переживаю, но ничего уже не вернуть. Надо жить дальше.

— Я живу. Разве не видно? Полной жизнью живу…

— Ладно, — почти шепчет себе под нос Сергей, судя по всему, решая оставить меня в покое. — Полной, так полной…

Гляжу в растрескавшееся зеркало заднего вида. Вижу грустные лица Спиридона и Елены. Его мохнатая лапища укрывает её морщинистую ладошку, большой палец мужской руки поглаживает обветренную кожу руки женской. Он делает это так скромно, практически украдкой. Но в этом небольшом объятии все они — супруги, прожившие вместе долгие годы и вновь увидевшие смерть, в очередной раз вспомнившие, как много друг для друга значат. За пожилой парой вижу спины отца и Лёши — они предпочли ехать в кузове. Мужчина и юноша просто сидят, подпрыгивают на кочках и смотрят вдаль — туда, откуда мы уехали полтора часа назад. Туда, где остались их надежды, у каждого свои…

— Эй! — раздаётся вдруг возглас, не проронившего за всю дорогу ни слова, Спиридона. — Сергей, смотри! — воззрился он в ближнее от себя боковое стекло.

— Чего там? — без особых эмоций отозвался Серёга.

— Башня! Водонапорная башня! — очень живо затараторил Спиридон.

Я присмотрелся и действительно — из-за небольшого холмика, примерно, километрах в двух левее нас, кокетливо выглядывало навершие сооружения, напоминавшего водонапорную башню.

— И чего? — тоже вгляделся вдаль Сергей.

— Это Старое поселение! Мы, очевидно, сильно вправо ушли, по объездным! — пояснил Спиридон.

— Так, мы, что — приехали почти, что ли? — несколько растерялся мой бывший начальник.

— Почти, почти, — отмахнулся Спиридон. — Давай, на следующем повороте — налево.

Вот она, скоро покажется — прямая дорога к желанному, к возможному новому дому. Жаль мы едем по ней такой маленькой компанией… Раньше было, хоть и теснее, но гораздо теплее. Не телу, конечно… Там, внутри, уже успело появиться, что-то согревающее, что-то необъяснимое и, как выяснилось, такое непостоянное. То, что греет, только тогда, когда рядом с тобой человек, у которого в сердце зародилось нечто подобное. Человек, по сути, чужой. Но гнёт суровых будней сближает гораздо сильнее, чем сытый и лощёный быт. Он учит, вырезает из тебя, тебя же, но уже нового. Будто высекая из цельного куска камня скульптуру, отметая всё лишнее и, вместе с тем, сея в трещины неподатливого материала те зёрна, что потом прорастают и рождают то самое солнце, которое греет только, когда все скульптуры стоят на одном пантеоне. Теперь наши внутренние светила стали тусклее и холоднее. Но, надеюсь, их тепла и света хватит, чтобы согреть и осветить нашу долгожданную прямую дорогу.