Вендиго

Ивы

Уже покинув Вену, но еще не добравшись до Будапешта, Дунай протекает через местность дикую и безлюдную, где воды его разливаются вширь от главного русла и земли вокруг на многие мили представляют собой топь, покрытую безбрежным морем низких ивовых кустов. На подробных картах места эти окрашены неровным голубым цветом, тем бледней, чем дальше от берегов, и по ним большими буквами разбросано слово Sümpfe – «болота».

В половодье этот край песчаных и галечных поросших ивами островов почти целиком покрыт водой, а остальное время кусты гнутся и шелестят на вольном ветру, подставляя солнцу серебристые листья, словно тут вечно волнуется поле поразительной красоты. Здешние ивы никогда не достигнут величавости деревьев с мощными стволами и навсегда останутся скромными кустами с округлой кроной и мягкими линиями, упругими, как трава; они покачивают тонкими ветвями в ответ на самое легкое дуновение и колышутся так, словно вся равнина живет и дышит. Ибо ветер гонит по ней быстрые волны – волны листвы вместо воды – зеленые, как морские валы, если ветки не задерутся кверху, и серебристо-белые, если листья оборачиваются к солнцу изнанкой.

Довольный, что выскользнул из-под контроля строгих берегов, Дунай свободно бродит по затейливой сети каналов, там и сям пересекающих острова широкими проспектами, по которым, громогласно шумя, несутся воды, образуя водовороты, стремнины и пенистые пороги, бросаясь на берега и смывая с них песок и ивовые кущи, творя бесчисленное множество новых островов, ежедневно меняющих форму и размеры и живущих жизнью, мягко скажем, непостоянной, поскольку каждое наводнение навсегда стирает их с лица Земли.

Строго говоря, эта пленительная речная жизнь начинается только после Пресбурга[3], и мы, на канадском каноэ с цыганским шатром и сковородой на борту, добрались до нее на гребне половодья около середины июля. Ранним утром, едва на небе заалел восход, проскочили все еще спящую Вену, через пару часов оставив ее лишь клочком дыма на фоне голубых холмов Винервальда на горизонте, позавтракали у Фишаменда под сенью шумящих на ветру берез, а потом, подхваченные бурным течением, понеслись мимо Орта, Хайнбурга, Петронелля (или Карнунта, древней ставки Марка Аврелия), под хмурыми высотами Тисена на отрогах Карпат, где слева к Дунаю тихо подкрадывается Морава и проходит граница между Австрией и Венгрией.

Гонка со скоростью двенадцать километров в час изрядно продвинула нас по территории Венгрии, а мутные волны – верный признак наводнения – то швыряли на галечные мели, то крутили, как пробку, во внезапных водоворотах, пока на горизонте не показались башни Пресбурга (Пожони, по-венгерски). Каноэ, подскакивая, как резвый конь, пронеслось под серыми стенами, благополучно миновало притонувшую цепь «летающего парома»[4], резко свернуло налево по желтым пенным волнам и нырнуло в путаницу островов, мелей и топей – в страну ив.

Контраст был стремительный, как в биоскопе, когда серия снимков с городских улиц резко и без предупреждения сменяется видами лесов и озер. Мы словно на крыльях влетели в пустынный край, и менее чем через полчаса ни лодка, ни рыбацкая хижина, ни черепичная крыша – ничто не напоминало о человеческом жилье или хоть какой-то цивилизации. Оторванность от мира, прелесть странной земли ив, ветров и волн мгновенно наложили чары на нас обоих, и мы со смехом признались друг другу, что, вместо того чтобы дерзко врываться сюда, не испросив позволения, мы, по справедливости, должны были иметь особые паспорта на въезд в уединенное маленькое царство чудес и волшебства – царство для избранных, имеющих на него право, с кучей неписаных запретов для нарушителей, которым взбредет в голову сюда сунуться.

Хоть было еще не так поздно, беспрестанные порывы штормового ветра измотали нас, и мы тут же начали подыскивать подходящее место для ночлега. Но путаница островов затрудняла высадку, вихрящиеся потоки то выносили нас на берег, то стаскивали обратно в воду, ивовые ветви раздирали руки, когда мы хватались за них в попытках притормозить, и мы стащили за собой в воду немало ярдов прибрежного песка, пока, благодаря сильному порыву бокового ветра, не попали наконец в заливчик, где нам удалось в туче брызг заехать носом на берег. Там мы повалились, хохоча и пыхтя от усталости, на горячий желтый песок под палящим солнцем и ясным голубым небом, укрытые от ветра бесчисленной армией пляшущих, шумящих ивовых кустов, которые, сверкая от брызг, окружили нас со всех сторон и хлопали в бесчисленные ладоши, словно аплодируя успеху, увенчавшему наши усилия.

– Что за река! – воскликнул я, вспоминая путь, который мы проделали от истоков в Шварцвальде, и то, как часто приходилось вылезать и толкать лодку вверх по мелководью в начале июня.

– Ну теперь-то эта ерунда позади! – отозвался приятель, оттаскивая каноэ немного дальше по песку в безопасное место и укладываясь вздремнуть.

Я примостился рядом, счастливый и умиротворенный, в купели четырех стихий – воды, ветра, песка и мощного солнечного жара, – думая об уже лежащей позади долгой дороге, о том, что впереди нас ждет не меньший путь до Черного моря, и о том, как мне повезло иметь такого славного и симпатичного попутчика, как мой шведский друг.

Вместе мы совершили немало подобных путешествий, но Дунай с самого начала сильней, чем любая известная мне река, поразил нас своей живостью. От крохотного пузырящегося истока, увидевшего свет в соснах Донауэшингена, и до здешних мест, где потоки играючи теряются среди пустынных болот, никем не видимые, ничем не сдерживаемые, мы словно бы наблюдали за ростом какого-то живого существа. Поначалу сонное, но по мере осознания своей духовной глубины обросшее бурными желаниями, оно мчалось сквозь страны, которые мы миновали, как огромный водяной зверь, неся на могучих плечах наше крохотное суденышко, играя с нами – временами грубовато, но всегда дружелюбно и мирно – пока мы в конце концов не сочли его личностью выдающейся.

Да и как могло быть иначе, когда Дунай поведал нам столько тайн? Ночью, лежа в палатке, мы слышали, как он поет при луне на странной шипящей ноте, присущей ему одному, – говорят, этот звук вызывает быстрое трение гальки о дно – так велика скорость течения. Слыхали мы и голоса его бурлящих водоворотов, неожиданно возникающих на поверхности, только что почти гладкой, журчание мелководья и рокот быстрых стремнин, ровный, устойчивый гул глубины и бесконечное биение ледяной воды о берег. Как он вздымался и шумел, когда дожди хлестали его по лицу! Как хохотал, когда ветер дул против течения и пытался задержать нескончаемый бег! Мы знали все его звуки и голоса́, знали, как он кувыркается, пенится и безрассудно бьется о мосты, как бормочет себе под нос, глядя на прибрежные холмы, и как самодовольно вещает, протекая сквозь небольшие города – слишком серьезные, чтобы над ними смеяться, – как тихо, сладко нашептывает, когда солнце подкарауливает его на медленной излучине и поливает жаром, покуда от воды не поднимется пар.

Дунай был полон хитростей даже у истоков, в самом младенчестве, до знакомства с огромным миром. В верховьях, среди швабских лесов, куда даже в первом приближении не достигал шепоток о его дальнейшей судьбе, случались места, где он решал уйти под землю и исчезал в каких-то дырах, чтобы снова явиться на той стороне пористых известняковых холмов и дать начало новой реке, с другим именем, оставив в собственном русле так мало воды, что приходилось вылезать и тащиться вброд, километрами толкая лодку по мелководью.

А самым большим удовольствием его беззаботной юности было затаиться, подобно Братцу Лису, ровно перед самым впадением мелких и бурных притоков с Альп, и не признавать их, когда они наконец вливались в него, но плыть рядом бок о бок, сохраняя четкую границу и даже разный уровень воды, отказываясь признать новичков. Ниже Пассау, однако, он отказался от этого фокуса, потому что там, с грохочущей мощью, которую невозможно игнорировать, в него врывался Инн и так теснил и отталкивал основную реку, что в длинном извилистом ущелье почти не оставалось места для них обоих, и Дунай так и сяк жался у скал, вынужденный торопиться, штормить и рыскать туда-сюда, чтобы вовремя проскочить в нужное место. Среди этой борьбы наша лодка соскользнула с плеча реки на ее грудь и от души покувыркалась в бушующих волнах. Однако же Инн преподал урок старине Дунаю, и ниже Пассау тот больше не притворялся, что не замечает вновь прибывших.

С тех пор прошло немало дней, и нам пришлось узнать и другие черты характера нашей выдающейся личности. Сквозь баварские пшеничные поля Штраубинга, под палящим солнцем июня река текла так неторопливо, что легче легкого было вообразить, что вода у нее лишь на поверхности, а ниже движется, скрытая шелковистой мантией, целая армия русалок, плывущих к морю, бесшумно, тайно и неспешно, чтобы их не обнаружили.

Мы многое прощали Дунаю за дружелюбие к обитавшим подле него животным и птицам. В безлюдных местах, выстраиваясь рядами, словно невысокий черный заборчик, берега усеивали бакланы. На галечнике толпились серые вороны, на мелководье между островами рыбачили аисты, а ястребы, лебеди и всевозможные болотные птицы наполняли воздух сверканием крыльев и пронзительными, но мелодичными криками. Невозможно сердиться на чудачества реки, видя, как олень на рассвете с плеском прыгает в воду и плывет прямо мимо носа нашей лодки.

Оленята подглядывали за нами из зарослей, а сделав на полном ходу поворот и оказавшись на другой стороне реки, мы иногда обнаруживали, что смотрим в карие глаза взрослого самца. По берегам охотились лисы, ловко шныряя среди коряг и исчезая так стремительно, что непонятно было, как им это удается.

После Пресбурга, однако, Дунай менялся – становился серьезнее и бросал свои забавы. На полпути к Черному морю, можно сказать, на расстоянии вытянутой руки от новых, необычных стран, где никакие фокусы не одобрялись, он, внезапно повзрослев, требовал к себе уважения, если не трепета, и в конце концов разделялся на три рукава, которые сходились только через сто километров, и никаких указаний, по какому из них пустить лодку, не оставлял.

– Пойдете по боковому – рискуете, когда спадет вода, застрять на сухой возвышенности в сорока милях от любого жилья и запросто умереть с голоду, – сказал венгерский офицер, которого мы встретили в магазине Пресбурга, закупаясь провизией. – Там нет людей – ни ферм, ни рыбаков. Заклинаю вас: прервите путешествие! Тем более что уровень воды растет, и ветер вот-вот усилится.

Подъем реки нас ничуть не встревожил, а вот угроза застрять на суше из-за внезапного спада воды показалась серьезной, и потому мы основательно запаслись провиантом. В остальном пророчество офицера сбылось: ветер, дувший с запада при совершенно ясном небе, постепенно усиливался, пока не превратился в штормовой.

Мы разбили лагерь раньше обычного – солнцу оставался еще час-другой пути до горизонта. Оставив приятеля спать на горячем песке, я принялся бродить кругом без особой цели, осматривая нашу «гостиницу». Остров, по моим прикидкам, оказался меньше акра – просто песчаная отмель, торчащая на два-три фута над уровнем реки. Формой он напоминал треугольник, лежавший вершиной вверх по течению. Дальний, глядящий в закат мыс захлестывало пенными брызгами – мощный ветер срывал их с гребней бьющих о берег волн.

Я постоял несколько минут, наблюдая, как неистовый багровый прибой с грохотом обрушивается на песок, словно пытаясь смыть его без следа, расплескивается и, свиваясь в два бурных потока, несется по обе стороны мыса. Земля сотрясалась от его напора, а яростная дрожь ивовых кустов под натиском ветра усиливала странную иллюзию того, что движется сам остров. Громада реки раскинулась передо мной на пару миль вверх по течению, словно склон холма, покрытого белой пеной и подставляющего бока солнцу.

Остальная часть острова слишком густо поросла ивняком для приятной прогулки, но я все-таки рискнул пройтись. На другом берегу свет падал иначе, и река выглядела сердитой и мрачноватой. Виднелись только пенистые спины летящих волн, подгоняемых сзади мощными порывами ветра. Река просматривалась вдаль на несколько миль, плескаясь среди островов, а затем по широкой дуге исчезала в ивах, которые смыкались над ней, словно стадо допотопных чудовищ, собравшихся на водопой, или поросль гигантских губок, которые всасывали ее в себя так мощно, что она совсем исчезала из виду.

В целом картина эта, с ее пронзительным одиночеством и необычными пейзажами, впечатлила меня. Но стоило не спеша и с любопытством вглядеться в нее, как где-то в глубине души родилось странное чувство – помимо восхищения девственной красотой здешних мест, незваным и непрошеным, туда вползло странное беспокойство, почти тревога. Конечно, подъем реки нередко рождает зловещие мысли – неудержимый, грохочущий поток вызывал нешуточный трепет, к утру он наверняка смоет целую кучу лежащих вокруг островков. И все же волнение мое было гораздо глубже, чем просто трепет и любопытство. Я ощущал нечто, не связанное с порывами ветра – ревущего урагана, который запросто мог бы взметнуть в воздух несколько акров ивняка и разметать его, словно солому, по островам. Нет, ветер просто развлекался, ведь на здешней плоской земле ничто не вздымалось настолько высоко, чтобы задержать его, и я даже с некоторым удовольствием разделял его удалую игру. Новое же чувство не имело с ветром ничего общего. Ощущение беды было неясным, у меня не получалось отыскать его причину и таким образом справиться с ним, хоть я и понимал, что связано оно с нашей полной ничтожностью перед необузданной мощью стихий. Вносила свой вклад и непомерно раздувшаяся река, рождавшая смутную, тревожащую мысль, что мы как-то заигрались с могучими силами природы, во власти которых находимся без всякой защиты и днем и ночью. Теперь они затеяли впечатляющую игру друг с другом, и зрелище это не могло не будоражить воображение.

И все-таки чувство мое, насколько я смог осознать, относилось скорее к ивам – акрам и акрам кустов, которые росли слишком тесно, толпились и роились везде, куда хватало глаз, наваливались на реку, словно пытаясь задушить ее, торчали на фоне неба плотными рядами – миля за милей, – выжидая, подглядывая, подслушивая. Они потихоньку влияли на мое состояние, коварно атакуя рассудок невероятным количеством, и то так, то этак пытались подстегнуть воображение новой и мощной силой, не совсем однако же дружелюбной.

Великие откровения природы, с которыми мне не раз приходилось сталкиваться, никогда не устают удивлять. Горы внушают трепет, океаны ужасают, а таинственные леса наводят свои собственные чары. Но все они в общем и целом тесно связаны с людской жизнью и людским опытом и, вызывая понятные, пусть и волнующие, эмоции, в конечном итоге возвышают душу.

В здешнем же скоплении ив ощущалось нечто совсем иное. Шедшая от них энергия смущала сердце. Будила она и трепет, что верно, то верно, – но трепет с примесью смутного ужаса. Плотные, окружившие меня ряды кустов, все более темные по мере того, как сгущались сумерки, плавно и вместе с тем неистово качались на ветру, рождая любопытную, но неприятную мысль, что я вторгся на границы чужого мира, мира, где мы – незваные гости, мира, куда нас не приглашали и не просят остаться и где мы, возможно, подвергаемся серьезному риску!

Ощущение это, хоть и отказывалось поддаваться анализу, на тот момент беспокоило меня несильно, так как не переходило в серьезную тревогу. Однако и до конца не отпускало, даже во время таких упражнений, как установка палатки под штормовым ветром и устройство костровища под котелок. Даже остатка хватало для того, чтобы беспокоить, озадачивать и красть у такого славного дела, как разбивка лагеря, изрядную долю приятности. Другу, однако, я не сказал ничего, поскольку считал его человеком, лишенным воображения. Во-первых, я никогда в жизни не объяснил бы ему, что имею в виду, а во‑вторых, он просто-напросто поднял бы меня на смех.

В центре острова нашлась небольшая впадина, где мы и расположились. Окружающие ивы немного загораживали нас от ветра.

– Лагерь-то слабенький, – флегматично отметил швед, когда мы наконец-то поставили палатку. – Камней нет, да и дровишек маловато. Я за то, чтобы завтра сняться пораньше, а? Этот песок мало что удержит.

Но опыт ночевки в палатках, рушившихся иногда за полночь, многому нас научил, и мы постарались сделать наш уютный шатер как можно более безопасным, а затем пустились на розыски дров, так, чтобы хватило до самого сна. Ивовые кусты не роняют веток, и единственным топливом для нас был плавник. Мы тщательно обшаривали берега, которые рушились на глазах, – вздыбленная река накидывалась на них с плеском и бульканьем, унося порядочные куски.

– Остров был гораздо больше, когда мы высадились, – подметил наблюдательный швед. – Так он долго не протянет. Хорошо бы подтащить каноэ поближе к палатке, чтобы иметь возможность отчалить в любую минуту. Я лично лягу одетым.

Он прошел немного вдоль берега, и вдруг оттуда донесся его веселый смех.

– Боже мой! – воскликнул он секунду спустя.

Я повернулся посмотреть, в чем дело, однако приятеля скрывали ивы, и я ничего не смог разглядеть.

– Да что же это такое? – снова вскрикнул он, на этот раз уже всерьез.

Я поспешил на берег. Приятель указывал куда-то в сторону реки.

– Господи, там чье-то тело! – взволнованно объяснял он. – Гляди!

Мимо, крутясь в пенящихся волнах, быстро неслось что-то черное, то исчезая, то опять выныривая на поверхность. Футах в двадцати от берега, ровно напротив того места, где мы стояли, оно развернулось и посмотрело прямо на нас. В зрачках его отразился закат, они сверкнули странным золотистым блеском. Существо с бульканьем нырнуло и мгновенно пропало с глаз долой.

– Выдра! – в один голос с облегчением рассмеялись мы.

Да, это была выдра. Живая и здоровая, охотясь в волнах, она тем не менее поразительно напоминала утопленника, беспомощно влекомого рекой. Ниже по течению она вынырнула еще раз, сверкнув черной шкурой, мокрой и блестящей в лучах заходящего солнца.

Только мы повернули назад с полными руками плавника, как новое происшествие задержало нас на берегу. На этот раз действительно человек, более того – человек в лодке. Небольшое суденышко на Дунае – всегда зрелище необычное, а уж здесь, в этом безлюдном месте да во время наводнения, лодка стала настоящим событием. Мы так и застыли, уставившись на нее.

Не могу сказать точно, но то ли из-за косых солнечных лучей, то ли из-за того, как они отражались от сказочно освещенной воды, я с трудом фокусировал взгляд на летящем мимо неясном видении. Судя по всему, человек плыл стоя, на какой-то плоскодонке, правил длинным веслом, и его с ужасающей скоростью несло к противоположному берегу. Казалось, он смотрел в нашу сторону, но расстояние и бликующий свет мешали понять, чего же он хочет. Мне почудилось, что он машет руками, делая нам какие-то знаки. Голос его летел через реку, он яростно кричал, но ветер заглушал его так, что ни слова было не разобрать. Все это вместе – человек, лодка, жестикуляция, крики – смотрелось довольно загадочно и произвело на меня впечатление, слишком сильное для такой обыденной встречи.

– Да он крестится! – воскликнул я. – Смотри, кладет крестное знамение!

– Похоже, ты прав, – ответствовал швед, прикрыв глаза рукой и глядя, как незнакомец исчезает из виду.

Казалось, тот пропал в одно мгновение, растаял в море ивовых кустов, там, где солнце в излучине реки превратило их в пылающую стену невероятной красоты. К тому же поднялся туман, и воздух над рекой подернулся дымкой.

– Но что, интересно знать, ему делать в сумерках, на разлившейся реке? – бормотал я себе под нос. – Куда он правит в столь поздний час и что хотел донести до нас криками и жестами? Не кажется ли тебе, что он пытался нас о чем-то предупредить?

– Заметил дым от нашего костра, да и решил, что мы какие-то призраки, – хохотнул приятель. – Эти венгры в какую только чушь не верят. Помнишь ту продавщицу в Пресбурге, которая уверяла нас, что на островах, дескать, никто не высаживается, потому что тут царство загробных сил? Подозреваю, они верят в фей и стихиалей[5], а то и в демонов. Да этот селянин вообще впервые в жизни увидал здесь людей, – поразмыслив, добавил он. – Вот и перепугался.

Однако голос шведа звучал неубедительно, да и вел он себя как-то непривычно. Я заметил это с первых же слов, хотя и не мог сказать точно, в чем именно дело.

– Хватило бы им фантазии, – громко рассмеялся я в попытке шуметь как можно сильнее, – они бы запросто заселили острова какими-нибудь античными богами. Римляне, скорее всего, не обошли здешние места своими храмами, священными рощами и духами природы.

Разговор иссяк, и мы вернулись к котелку с ужином – приятель вообще не был склонен к отвлеченным беседам. Честно говоря, в тот момент меня это даже порадовало: практичность и некоторая занудливость внезапно показались желанными и успокаивающими. Какой прекрасный характер, думал я. Пороги преодолевает, что твой индеец, да и с опасными мостами и водоворотами справляется куда лучше любого белого, который когда-либо садился в каноэ. Да, рядом со мной отличный спутник на пути, полном приключений, и надежная опора на случай несчастья. С чувством огромного облегчения я поглядывал на его уверенное лицо и светлые вьющиеся волосы, пока он шел рядом, спотыкаясь под грудой плавника вдвое больше моей. В тот момент я совершенно точно был рад, что мой швед именно такой, какой есть, что он никогда не отпускал замечаний, в которых подразумевалось бы больше, чем было сказано.

– А вода-то все поднимается, – заметил он, словно продолжая какую-то мысль и, отдуваясь, сбросил на землю свою ношу. – Если так пойдет, наш островок через пару дней уйдет под воду.

– Хорошо бы ветер унялся, – ответил я. – Что касается реки – да и черт бы с ней.

Наводнение и впрямь не несло для нас никакой угрозы: мы могли сняться за десять минут, а чем больше воды – тем лучше. И течение усилится, и исчезнут коварные галечные мели, которые так часто грозили разодрать дно нашего каноэ.

Вопреки ожиданиям ветер на закате не утих. С приходом темноты он, казалось, даже поднажал, завывая над головами и, как соломинки, раскачивая ивы. Иногда ему вторили странные звуки, похожие на выстрелы тяжелых орудий, они шлепали по воде и песку тяжело и плоско, заставляя задуматься о том, какие звуки могла бы издавать планета, если бы мы слышали, как она мчится через космос.

Небо, однако, оставалось абсолютно чистым, вскоре после ужина на востоке взошла полная луна, заливая землю и остров шумящего ивняка почти что дневным светом.

Мы лежали на песке у костра, курили, прислушиваясь к ночным звукам, и с удовольствием беседовали о той части пути, которую уже одолели, и о той, что еще ждет впереди. У входа в палатку расстелили карту, но из-за сильного ветра изучать ее было почти невозможно, так что мы опустили полог и загасили фонарь. Света от костра было достаточно, чтобы, покуривая, различать лица друг друга, а искры летали над головами, как фейерверк. В нескольких ярдах от нас журчала и посипывала река, и тяжелый всплеск время от времени сообщал о том, что обвалился еще один кусок берега.

Я заметил, что беседа большей частью крутится вокруг прошлых остановок в Шварцвальде или других тем, также не связанных с нынешними событиями, – ни один из нас не говорил о них больше нужного, мы точно негласно условились избегать разговоров о лагере и сегодняшних происшествиях. Ни выдра, ни лодочник не удостоились ни единого слова, хотя в обычных обстоятельствах спор о них развернулся бы почти что на весь вечер – случаи-то были примечательные.

Из-за нехватки дерева поддерживать огонь оказалось довольно трудно, тем более что ветер, который швырял дым прямо в лицо, стоило лишь приподняться, заодно хорошенько раздувал костер. Приходилось по очереди совершать вылазки в темноту, но те охапки дров, с которыми каждый раз возвращался швед, заставляли меня недоумевать, что он делал там так долго. Нет, я был не против сидеть один, просто без конца выходило, что снова моя очередь при свете луны шарить среди кустов или ползать по скользким берегам. Долгий день борьбы с ветром и водой – да каким ветром и какой водой! – утомил нас, и обоим, конечно, хотелось лечь пораньше. Однако никто не сделал и шага к палатке. Мы валялись, поддерживая костер и болтая ни о чем, вглядывались в густые ивовые заросли и прислушивались к шуму ветра и грохоту реки. Одиночество здешних мест проникало прямо в душу, и молчание казалось естественным. Вскоре и сам звук голосов стал ощущаться каким-то дурацким – вымученным, ненастоящим. Общаться шепотом казалось гораздо правильней: человеческий голос, и без того довольно нелепый среди рева стихий, теперь нес в себе что-то почти незаконное. Как громкий разговор в церкви или другом месте, где говорить вслух не то чтобы запрещено, но может быть не совсем безопасно – мало ли кто подслушает.

Жутковатость одинокого острова, затерянного в миллионах ив, охваченного ураганом и окруженного глубокой бушующей водой, подействовала на нас обоих. Нетронутый человеком, вообще почти никому неизвестный, он лежал под луной вдали от людских глаз, на границе другого мира – мира чужого, населенного одними только ивами. А мы, в своей торопливости, осмелились вторгнуться на него и даже использовать для ночевки! Нечто большее, чем тайная сила острова, бурлило во мне, когда я лежал на песке ногами к костру и глядел сквозь листву на звезды. Наконец я поднялся, чтобы набрать дров в последний раз.

– Как догорит – отправлюсь спать, – твердо заявил я, и приятель лениво проводил меня взглядом, когда я скрылся в окрестных сумерках.

Для человека без воображения он в ту ночь показался мне непривычно чутким, непривычно открытым не одному лишь очевидному. Похоже, затерянная красота здешних мест тронула и его. Эта легкая перемена, однако, не слишком-то обрадовала меня, и вместо того чтобы приняться за сбор сучьев, я направился к дальней точке острова, откуда было удобней любоваться игрой лунного света на реке и равнине. Прежние страхи вернулись с новой силой, внезапно нахлынуло желание побыть в одиночестве, хотелось лицом к лицу столкнуться с зародившимися во мне смутными чувствами и докопаться до их сути.

Стоило мне добраться до выступающего из волн песчаного холмика, как магия острова буквально обрушилась на меня. Никакие пейзажи не могли произвести такого эффекта. Что-то большее, что-то крайне тревожное таилось вокруг.

Я глазел на простор бушующих волн, наблюдал за шепчущими ивами, слышал заунывный вой ветра, и все это, вместе и по отдельности, рождало ощущение неведомой беды. Особенно старались ивы: все-то они трещали и лопотали между собой – посмеиваясь, пронзительно вскрикивая, изредка вздыхая, – и голоса их составляли тайную жизнь населенной ими равнины. Они были совершенно чужды миру, который я знал, или, скажем, миру диких, но доброжелательных стихий. Я видел в них результат какой-то иной эволюции, сонм существ из другого пласта жизни, обсуждающих только им известные секреты. Ивы качались слаженно и деловито, странно потряхивая большими лохматыми головами и, даже когда затихал ветер, трепетали мириадами листьев – сами собой, точно живые, что будило во мне какой-то непонятный, сокровенный ужас.

Громадной, окружившей наш лагерь армией, стояли они в лунном свете, грозно потрясая серебристыми копьями, готовые броситься в атаку.

Психология места очень ярко воспринимается людьми с развитым воображением. Путешественник знает, что любая стоянка выносит ему свой приговор – либо принимает, либо отвергает его. Сперва это не очень заметно – отвлекает возня с установкой палатки, приготовлением еды, но первая же пауза – обычно после ужина, – и все уже прозрачно как день. Вердикт здешней ивовой рощи был предельно ясен: мы чужаки, нарушители, нам здесь не рады. И пока я смотрел на реку, во мне нарастало чувство отторжения. Мы прикоснулись к границе мест, которые изо всех сил отвергали наше присутствие. Одну ночь нас худо-бедно могли вытерпеть, но надолго, да если мы еще примемся любопытствовать – нет, ни в коем случае! Нет! – вскричали бы все боги лесов и деревьев – нет! Мы оказались первыми людьми на этом острове, и нас тут не ждали. Ивы были против.

Подобные затейливые мысли и неизвестно откуда взявшиеся фантазии пустили корни в моем сознании, пока я стоял на месте, прислушиваясь. Что, если здешние скрюченные ивы в конце концов окажутся живыми, что, если они восстанут всей толпой, ведомые богами этих мест – мест, в которые мы осмелились вторгнуться, – и нападут на нас, гулко шлепая по обширным болотам? И лишь после этого угомонятся. Глядя на них, так легко было представить, что они и в самом деле задвигались, подкрались поближе, потом чуть отошли и столпились, угрюмо поджидая сильного ветра, который наконец-то поможет им пуститься бегом. Я мог бы поклясться, что их облик чуть изменился, а ряды стали глубже и сомкнулись теснее.

Над головой резко и тоскливо вскрикнула ночная птица, от неожиданности я потерял равновесие, и тут песчаный выступ подо мной с громким плеском плюхнулся в воду, подмытый вздувшейся рекой. Я вовремя соскочил и вернулся к сбору плавника, посмеиваясь над странными фантазиями, которые так мощно забили мне голову и оплели меня своими чарами. Вспомнив предложение шведа отплыть на следующий день, я мысленно полностью с ним согласился, и тут же, нервно оглянувшись, увидел его подле себя. Он подошел совсем близко, рев стихии заглушил его шаги.

– Тебя так долго не было, – объяснил он, перекрикивая ветер, – что я встревожился, не случилось ли чего-нибудь.

Напряженность, сквозившая в лице и голосе, говорила убедительней слов, и я мгновенно понял, почему он пришел на самом деле. Здешние чары вползли и в его душу, в одиночку ему стало не по себе.

– Река все поднимается! – крикнул он, показывая на освещенные луной волны. – Да и ветер просто ужасный!

Он повторял это не в первый раз, но сейчас ему нужно было поговорить – все равно о чем.

– К счастью, наша палатка стоит в низине, – завопил я в ответ, – так что думаю, выдержит!

И, чтобы объяснить долгое отсутствие, добавил еще что-то о том, как трудно разыскать дрова, но ветер подхватил мой крик и унес вдаль, за реку, так что приятель ничего не разобрал и просто глядел на меня сквозь ветви, качая головой.

– Хорошо, если без серьезной беды обойдемся! – заорал он, чем изрядно разозлил меня, потому что облек в слова то, что я испытывал все время. Откуда-то надвигалась катастрофа, и ее предчувствие тяжко давило на нас.

Мы вернулись к костру и в последний раз взбодрили огонь, подпихивая сучья ногами. Снова огляделись вокруг. Если бы не ветер, жара была бы удушающей. Я поделился мыслью с приятелем и помню, как поразил меня его ответ: дескать, он предпочел бы нормальную июльскую жару здешнему дьявольскому, как он выразился, ветру.

Все было готово к ночлегу. Перевернутое каноэ лежало возле палатки, под ним – оба желтых весла. Рюкзак с провизией висел на ветке ивы, а вымытую, готовую к завтраку посуду, мы сложили подальше от костра.

Забросали песком тлеющие угли и улеглись. Полог палатки остался открытым, и я глядел на ветки, звезды и серебристый лунный свет. Подрагивающие ивы и тяжкие порывы ветра, ударявшие в наш туго натянутый домик, были последним, что я запомнил прежде, чем спустилась дремота и укутала все вокруг мягким и уютным забытьем.

Внезапно я обнаружил, что лежу без сна, уставившись со своего песчаного ложа в отверстие палатки. На часах, приколотых к полотнищу, при ярком лунном свете я разглядел, что уже начало первого – преддверие нового дня, а значит, я продремал пару часов. Швед все так же спал рядом со мной, ветер завывал, как и прежде. Сердце внезапно заныло от страха. Повсюду звенела какая-то тревога.

Я поспешно сел и выглянул наружу. Деревья яростно мотались туда-сюда под порывами ветра, однако наш клочок зеленого брезента уютно примостился в низине, и буря проносилась над ним, не встречая сопротивления, достаточного, чтобы разбудить в ней ярость. Беспокойство не проходило, и я тихонько, чтобы не разбудить спутника, пополз на четвереньках к выходу, чтобы посмотреть, в безопасности ли наши вещи. Мной овладело нервное любопытство.

Наполовину выбравшись, я впервые уловил взглядом, что кусты напротив палатки, качая узорными верхушками, образуют на фоне неба какие-то фигуры. Я уселся на корточки и уставился на них. Трудно поверить, но чуть выше меня, среди ив, виднелись размытые силуэты, и ветви, колыхаясь на ветру, словно бы обрисовывали их чудовищно огромные очертания, стремительно мелькавшие под луной – очень близко, футах в пятидесяти.

Первым делом захотелось разбудить приятеля, но что-то заставило меня повременить – возможно, внезапное осознание того, что я не нуждаюсь ни в чьих свидетельствах. Оставалось только сидеть и таращиться перед собой воспаленными глазами. При всем при том я определенно бодрствовал. Хорошо помню, как сказал себе, что не сплю.

Сперва мне стали как следует заметны огромные фигуры в кронах кустов – гигантские, бронзовые, подвижные и совершенно не зависящие от колыхания ветвей. Разглядев их более пристально, я отметил, что они гораздо больше людей, да и вообще: что-то в их облике говорило о том, что они вовсе не люди.

И нет, это были не просто танцующие на фоне лунного света ветви. Силуэты двигались самостоятельно. Летели непрерывным потоком ввысь от земли и исчезали, достигнув темного неба. Сплетались друг с другом, образуя гигантскую колонну, а их огромные тела то стекались вместе, то растекались в стороны, образуя змеистую линию, которая клонилась, колыхалась и закручивалась по спирали среди изгибов измочаленных ветром деревьев. Обнаженные расплывчатые фигуры проносились меж стволов сквозь листву и живой колонной уходили дальше, в небеса, покачиваясь и изгибаясь, посверкивая бронзовой кожей. Их лиц я так и не смог разглядеть.

Я изо всех сил напряг зрение. Долгое время мне казалось, что силуэты должны вот-вот исчезнуть, обернуться обычным танцем ветвей, оптической иллюзией. Я изо всех сил пытался вернуть происходящему реальность, пока вдруг не сообразил, что она просто-напросто изменилась. Ибо чем дольше я смотрел, тем сильней убеждался, что фигуры существуют, хотя, возможно, и не соответствуют стандартам, на которых настаивали бы биологи и которые можно было бы зафиксировать на пленку.

Я не испытывал страха, только чувство благоговейного изумления, подобного которому я никогда не знал. Казалось, передо мной олицетворенные силы здешнего призрачного, первобытного края. Наше вторжение пробудило стихии острова, именно мы стали причиной их беспокойства. Память тут же взорвалась целым сонмом историй и легенд о духах и божествах, которых признавали и которым поклонялись люди во все века мировой истории. Но не успел я придумать происходящему хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение, как что-то подтолкнуло меня выползти наконец из палатки и выпрямиться, стоя на песке – еще теплом под босыми ногами. Ветер трепал волосы и хлестал по лицу, шум реки внезапным ревом врывался в уши. Ощущения были абсолютно реальны, доказывая, что с органами чувств все в порядке. При этом фигуры продолжали лететь от земли к небу безмолвной, величественной, гигантской спиралью такой силы и грации, что это, в конце концов, переполнило меня искренним и глубоким благоговением. Мне хотелось пасть ниц и поклоняться им – поклоняться, и только.

Возможно, в следующий миг я так бы и сделал, но тут порыв ветра налетел с такой силой, что буквально пихнул меня вбок, я споткнулся и чуть не упал. Зато он выдул остатки сна, и я как минимум смог взглянуть на происходящее с другой стороны. Фигуры все так же возносились в небо из самого сердца ночи, но разум начал искать этому объяснения. А вдруг это всего лишь мое субъективное восприятие, твердил я себе, не менее от этого реальное лично для меня, но субъективное? Лунный свет и ивовые ветки могли кидать причудливые картины на зеркало моего воображения, а я каким-то образом проецировал их наружу так, что они выглядели настоящими. Да, разумеется, такое возможно. Набравшись смелости, я двинулся вперед по песчаным проплешинам между деревьями. Господи, неужели всего лишь галлюцинация? Неужели мне все это мнится? Или рассудок, уныло цепляясь за привычное, судит о происходящем по доступным ему узким стандартам уже известного?

Знаю одно: огромная колонна странных существ поднималась в темноте к небу невероятно долго и с той степенью реалистичности, с какой большинство людей в принципе оценивают окружающее. И вдруг они исчезли!

И тут же, стоило схлынуть первому изумлению, на меня ледяной волной обрушился страх. Сокровенная суть этого уединенного призрачного уголка внезапно вспыхнула в душе так, что меня затрясла дичайшая дрожь. В ужасе, близком к панике, я поспешно бросал взгляды по сторонам, тщетно прикидывая пути отступления, но осознав, насколько бессмысленно пытаться высмотреть тут хоть какое-то укрытие, бесшумно прокрался обратно в палатку, улегся на песчаное ложе, опустив дверной полог, чтобы закрыть вид на ивы в лунном свете, и как можно глубже зарылся с головой в одеяла, пытаясь заглушить громовой шум ветра.

Будто бы для того чтобы окончательно убедиться, что видел все наяву, тяжелым и беспокойным сном я забылся очень не скоро, и даже тогда дремала лишь внешняя оболочка, а бдительное сознание под ней оставалось начеку.

И вскоре, с непритворным ужасом, я вскочил во второй раз. Меня разбудили не ветер и не река, но медленное приближение чего-то, отчего спящая часть меня становилась все меньше и меньше, пока не истаяла совсем, и я поймал себя на том, что сижу, вытянувшись, как стрела, и прислушиваюсь.