Янтарный

Сердце миража

Переступить границу парка было похоже на вход в другой мир. Давление в ушах сменилось, звуки посёлка — гул мотора автомобиля, лай собак — остались сзади, словно кто-то выключил их. Здесь царила своя, искажённая акустика: их собственные шаги по сухой листве казались неестественно громкими, а воздух был густым и сладким, как сироп.

И свет. Он был не зелёным, не синим, а золотисто-янтарным, словно его фильтровали сквозь старую, потрескавшуюся фотоплёнку. Каждый лист на деревьях, каждый стебель травы был идеально ярок и чёток, лишённый полутонов и случайностей природы.

— Смотрите, — прошептала Катя, указывая вглубь парка.

Дети. Они стояли полукругом перед массивным, старым дубом, чей ствол был испещрён старыми надписями «Лена+Коля=». Но теперь у его подножия зияла чёрная, неестественно ровная дыра. Арка из вывернутой земли и переплетённых корней. Вход. Дети не пытались войти. Они просто стояли и смотрели в эту тьму с одинаковыми, заворожёнными лицами, держа в руках свои чертежи, как дары.

— Они ждут приглашения, — мрачно заключил Лёха.

Пётр Иванович, сжимая в руке пистолет, осмотрел вход. — Земля свежая. Но корни… они не срезаны. Они как будто… раздвинуты. Живые. — Он покачал головой, отбрасывая невероятное объяснение. — Идти придётся гуськом. Я первый.

Он исчез в чёрном провале. Лёха, сделав глубокий вдох, двинулся за ним. Пахло сырой глиной, холодным камнем и всё той же, сладковатой пылью.

Спуск был коротким. Они оказались в узком бетонном тоннеле. Стены были идеально гладкими, без следов опалубки, словно их вырезали лазером. С потолка струился тот же самый золотистый свет, не имеющий видимого источника.

— Здесь… чисто, — заметил Витёк, вслед за Катей спустившийся вниз. — Ни паутины, ни грызунов. Словно только вчера построили.

Они двинулись вперёд. Тоннель вёл под уклон, глубже под землю. Через несколько десятков метров он упёрся в тяжелую, массивную дверь из матового металла. На ней не было ни ручки, ни замка.

— Теперь что? — спросила Катя.

Витёк подошёл и прислонил ладонь к холодной поверхности. — Кажется… тепло. — Он прислушался. — И… гудит. Слышите? Как трансформатор.

Лёха протянул руку. В тот момент, когда его пальцы коснулись металла, по поверхности двери пробежала слабая голубая рябь. Раздался тихий щелчок, и дверь бесшумно отъехала в сторону, открывая проход.

За ней был не туннель и не бункер.

Они стояли на краю огромного, круглого зала. Его сводчатый потолок терялся в вышине, и на нём мерцали тысячи крошечных огоньков, имитирующих звёздное небо. Но самое шокирующее было в центре.

Там, под куполом-небом, стоял идеальный, миниатюрный макет посёлка Янтарный. Но не того, что был на поверхности. Это был посёлок из снов «Тиши». Дымящиеся трубы заводов, новенькие, свежевыкрашенные дома, ярко-зелёные поля с ровными рядами техники. Крошечные фигурки людей двигались по улицам, и даже доносился едва слышный гул счастливой, кипящей жизни.

— Боже… — выдохнула Катя. — Он не просто помнит. Он… творит. Он построил здесь свой идеальный мир.

Они осторожно вошли в зал. Их шаги эхом отдавались под куполом. Макет был не просто статичной диорамой. Он был живым. Они видели, как по улицам ездят машины-игрушки, как на миниатюрном стадионе идёт футбольный матч.

— Смотрите, — дрожащим пальцем указал Витёк на один из домов. — Это… это мой дом. И там… в окне…

В окне крошечного домика виднелась фигурка. Мужчина что-то паял за столом, а рядом с ним стоял мальчик, смотрящий на него с восхищением. — Это я… и мой отец. Таким, каким он был до… до всего этого.

Голос Вити прервался. Он смотрел на эту идиллическую сцену с такой тоской, что Лёхе стало страшно.

— Вить, не смотри! Это ловушка! — резко сказал он.

— Но оно же настоящее… — прошептал Витёк, делая шаг к макету.

И тут макет ответил. Из репродуктора на миниатюрном ДК полилась та самая, знакомая им по записи, торжественная музыка. И голос диктора, полный энтузиазма: «…и как мы видим, молодые таланты нашего посёлка подают большие надежды! Особые успехи в радиоделе показывает ученик восьмого класса Виктор Семёнов! Его проект…»

Витёк замер, слушая. На его лице боролись восторг и ужас.

— Он знает, — прошептала Катя. — Он знает, чего мы хотим. И даёт это нам.

Лёха почувствовал сладковатый привкус во рту. И вдруг он услышал другой голос. Грубый, но знакомый. Голос отца. Но не того, что был рядом с ним, а более молодого. «…горжусь тобой, сынок. Настоящий мужик растёт. В милицию пойдёшь, продолжатель династии…»

Он зажмурился, пытаясь отогнать наваждение. Это было невыносимо. Эта сладкая, ядовитая ложь, которая знала все их самые сокровенные мечты и обиды.

— Включай магнитофон! — скомандовал он Вите, голос его сорвался. — Давай его голос! Сейчас!

Витёк, будто очнувшись, сбросил с себя рюкзак и начал лихорадочно доставать аппаратуру. Его пальцы дрожали.

Но «Тиша» не собирался сдаваться. Золотистый свет в зале замерцал. Из теней между макетами домов начали проявляться фигуры. Сначала — размытые, как на старой фотографии. Потом они стали плотнее, обретая форму.

Это были они сами. Их двойники. Но идеальные. Лёха в отутюженной школьной форме, с уверенной улыбкой. Катя — не бунтарка, а улыбающаяся комсомолка с букетиком полевых цветов. Витёк — с блестящими глазами и моделью спутника в руках.

Идеальные версии их самих шли на них, протягивая руки, с тёплыми, любящими улыбками.

— Идите к нам, — сказал двойник Лёхи, и его голос был точной копией. — Здесь всё хорошо. Здесь всё как должно быть.

Лёха отшатнулся. Это было страшнее любого монстра. Искушение стать тем, кем тебя хотят видеть. Перестать бороться.

— Нет! — закричала Катя. Она выхватила из кармана баллончик с краской и плюнула ей в лицо своему улыбающемуся двойнику.

Краска прошла сквозь призрак, не оставив следа. Двойник продолжал улыбаться.

— Магнитофон! — заорал Лёха.

Витёк, закрывая глаза от вида своего счастливого альтер-эго, нажал на кнопку.

Из динамика полился не яростный рок, не крик. Полился тот самый, чистый, идеальный голос из прошлого. Тот самый репортаж о процветающем посёлке и счастливых людях.

Эффект был мгновенным.

Идеальные двойники вздрогнули, их улыбки исказились гримасой боли. Они замерцали, как плохая телекартинка, и начали распадаться на тысячи золотистых пылинок.

Весь зал содрогнулся. Звёзды на потолке погасли и зажглись снова. Идеальный макет посёлка на мгновение помутнел, и сквозь него проступили контуры настоящего — трещины на стенах, груды битого кирпича, ржавые трубы.

И в центре зала, над самым макетом, проявилось Оно.

Сгусток золотистого, мерцающего света, постоянно меняющего очертания. То это было похоже на древнее дерево из света, то на паутину, то на гигантский, бьющийся в такт сердечный мускул. Оно пульсировало, и с каждой пульсацией по залу расходилась волна то сладчайшего блаженства, то леденящей тоски.

ТИША.

Он висел в воздухе, и его безмолвный вопль отзывался в их костях, в их крови. Это был крик раненого бога, крик о прекрасном, мёртвом мире, который он так отчаянно пытался сохранить.

И тогда Лёха увидел. По периметру зала, в нишах, сидели дети. Те самые, что ушли в парк. Они сидели неподвижно, уставившись в пустоту, и из их глаз струился тот же золотистый свет, что и из ядра «Тиши». Они были его батарейками. Его антеннами. Его будущим.

— Нет! — закричал Лёха. — Отпусти их!

Он рванул вперед, к пульсирующему сердцу кошмара, не зная, что будет делать дальше — бить его кулаками или умолять.

Начиналась последняя битва.