Ювелиръ. 1808

Глава 13

На следующий день, посреди двора, отбрасывая на девственно-чистый снег длинную синюю тень, застыло наше детище. Его сердце — выкованный Кулибиным пузатый медный котел-ресивер — тускло поблескивало на скупом солнце, соединенный с идеальным насосом. Все было на своих местах. Я испытывал легкое волнение.

С почти суеверным трепетом я взял в руки свое творение — идеально выточенное Кулибиным по моим чертежам сопло Лаваля. Холодная и изящная деталь из блестящей бронзы. В успехе я не сомневался ни на миг. Именно эта форма — ключ к сверхзвуковой скорости потока, к настоящему прорыву. Это символ превосходства моих знаний, материальное доказательство того, что я прогрессор.

Никому не доверяя, я сам прикрутил сопло к концу толстого кожаного рукава, ощущая пальцами холод металла. Наблюдавший за мной Кулибин крякнул, выпуская в морозный воздух густое облако пара.

— Ну, с Богом, счетовод. Или с кем вы там у себя в книжках молитесь… с Архимедом, что ли? Гляди, чтоб твоя хитрая дудка нам всем портки не промочила.

Я лишь криво усмехнулся на его добродушное ворчание. Сегодня все расчеты подтвердятся на деле.

По моей команде двое дюжих солдат Ефимыча, скинув тяжелые полушубки и оставшись в одних рубахах, взялись за длинные дубовые рычаги насоса. Лица у них были сосредоточены, как у атлантов, готовящихся взвалить на плечи небосвод.

— Потихоньку, ребятушки, без рывков, — скомандовал Кулибин непривычно тихо. — Накачиваем.

Они начали. Заскрипели просмоленные оси, и насос ответил сытым, всасывающим звуком, который отдавался у меня в груди. Вцепившись взглядом в манометр, я следил, как стрелка дрогнула и медленно, в такт каждому качку, поползла вверх по часовой стрелке.

— Две атмосферы… три…

Котел отозвался тонким, едва слышным пением напряженного металла — звук, знакомый мне по стону камня под резцом.

— Пять… шесть…

Мышцы на спинах солдат вздулись буграми, лица налились кровью от натуги. У дверей мастерской замерла Варвара Павловна, невольно сжав кулаки. Из окна второго этажа, разинув рот, высунулся Прошка. Семь атмосфер… Боже, это же давление воды на глубине в семьдесят метров. Если рванет — разнесет в клочья, и собирать будет нечего. Давай, детка, держи…

— Семь! — мой голос прозвучал хрипло и чуждо. — Довольно!

Солдаты с облегчением отвалились от рычагов. Десятки глаз уставились на нас с Кулибиным. Старик стоял у массивного выпускного вентиля, положив на него широкую мозолистую ладонь. Я встретился с ним взглядом и коротко кивнул.

Он резко, одним слитным движением, повернул вентиль.

И в этот миг все пошло прахом.

Вместо тугой, разящей струи из сопла с оглушительным ревом вырвался жалкий, бесформенный веер брызг. Облако водяной пыли, шипя, словно пробитый паровик, не долетело и до середины двора. Оно бессильно осело, превратив сверкающий снег в грязное месиво. Гигантская садовая лейка, а не брандспойт.

Я удивленно пялился на результат. Но почему?

Рев стих через несколько секунд вместе с давлением, сменившись ленивым журчанием струйки, которой впору было поливать герань, а не тушить пожары. Воцарилась тишина. Этого не могло быть. Расчеты. Теория. Все было безупречно. Что, черт возьми, пошло не так?

Кулибин молча подошел к все еще шипящему соплу. Осторожно поднес к нему руку, ловя ладонью остатки пара и брызг. Затем, к моему полному изумлению, он приложил ухо к гудящему от напряжения медному котлу.

— Внутри кипит… — пробормотал он себе под нос, — как в самоваре перед самой заваркой.

Он выпрямился и медленно повернулся ко мне. На его лице виднелос мрачное, укоризненное любопытство.

— Поздравляю, счетовод. Ты, никак, самовар изобрел? Чай заваривать — в самый раз будет. Вода-то почти кипяток.

И тут до меня дошло. Кавитация. Холодное кипение. В расширяющейся части сопла, где скорость потока достигла пика, давление упало ниже точки кипения воды при данной температуре. Жидкость превратилась в пар. Яркая картинка из учебника физики… и полное забвение дьявола, что кроется в деталях. Я, гений-самоучка, применил законы газодинамики к несжимаемой, мать ее, жидкости! Мои знания из будущего, вырванные из контекста и примененные с тупой самоуверенностью, меня же и предали.

Самое обидное, что все это произошло на глазах у человека, чье уважение я только-только начал завоевывать. Наверняка я ему теперь казался не гением, а самонадеянным дилетантом.

Кулибин медленно, словно ступая по тонкому льду, подошел к моему соплу, сиротливо лежавшему в грязной снежной каше. Подняв его без единого слова, старик повертел бронзовую безделушку в мозолистых руках, и его взгляд впился в меня.

— Сними. Эту. Дрянь, — отчеканил он.

В его голосе — одно сплошное разочарование. Наш хрупкий союз умирал на моих глазах, я мог только беспомощно наблюдать за его агонией. Любой ответ или попытка оправдания застревали в горле тугим комком стыда.

— А ведь давление-то есть, — глухо проговорил он, больше для себя, чем для меня. — Я его нутром чую.

Развернувшись к углу двора, где на деревянных колесах застыл старый городской пожарный насос, привезенный «для образца», он схватил инструменты. Этот ржавый, неуклюжий монстр был его последней надеждой. Скрипя зубами от натуги, Кулибин бросился к нему, чтобы скрутить примитивный чугунный наконечник. Последний, отчаянный жест инженера, упрямо не желавшего признавать поражение.

— Степка! — рявкнул он в пустоту. — Помоги!

Растерянный Степа подскочил к нему. Вдвоем они кое-как скрутили тяжелую чугунную деталь и, матерясь сквозь зубы, навинтили ее на тонкую, чужеродную резьбу нашего рукава. Сочетание грубого наконечника с нашим тонко сработанным устройством было гротескным.

— А ну, ребята, еще разок! — крикнул он солдатам. — Качайте до упора!

Солдаты, переглянувшись и вновь навалились на рычаги. Я остался в стороне, уже чужой на этом празднике упрямства, просто ожидая финала.

— Пять… Семь… Восемь! Хватит! — скомандовал Кулибин. Он не смотрел на манометр — он будто кожей чувствовал давление, нарастающее в жилах машины.

Крепко ухватив тяжелый рукав, он направил его жерло в небо, на крышу мастерской.

— А теперь гляди, теоретик!

И он рванул кран на себя.

На этот раз все было по-другому. Из наконечника вырвалась мощная, плотная, тяжелая струя. Она взмыла вверх, перелетела второй этаж… Неужели? Так все дело было в моем проклятом сопле? Простое, дедовское решение оказалось единственно верным?

Но это триумфальное мгновение оборвалось.

Оглушительный хлопок заложил уши. Не выдержав чудовищного внутреннего давления, клепаный кожаный рукав лопнул посредине с отвратительным, влажным звуком рвущейся плоти. Высвобожденные десятки ведер воды затопили двор. Обезглавленной гигантской змеей, рукав забился в диких конвульсиях, хлеща во все стороны. Один из таких ударов сбил Кулибина с ног, отшвырнув его в мокрую снежную кашу. Водяной смерч пронесся по двору, окатывая промокших солдат, разметав по углам инструменты и с такой силой ударив в стену мастерской, что с нее посыпалась штукатурка.

Полный провал по всем фронтам.

Я рванул к Кулибину, помогая ему подняться. Он не обратил на меня ни малейшего внимания. Поднявшись на ноги, он, не замечая холода и не отряхиваясь, побрел к тому месту, где в луже плавал разорванный рукав. Он опустился на корточки прямо в ледяную воду и долго, будто не веря своим глазам, разглядывал рваные, разлохмаченные края кожи.

Побледневший Кулибин так и остался сидеть посреди двора, глядя в одну точку.

Вот и все. Финал. Мы создали машину, которая была слишком сильна для этого мира. Слишком сильна для кожи, железа и дерева, которые были у нас под рукой.

До срока оставалась неделя. И, что самое неприятное, — в голове была звенящая пустота. Ни одной идеи, как выбраться из этой ямы.

Ночь опустилась на мастерскую тяжелым, холодным саваном. Солдаты давно разбрелись. Степан и Илья, бросив на меня полные неловкого сочувствия взгляды, тоже испарились. Вскоре я остался один. Кулибин, не проронив больше ни слова, заперся у себя в каморке. Из-за двери доносились мерные шаги — от стены к стене, как ходит старый медведь в тесной клетке. Это давило на нервы.

Разбитый и выпотрошенный, я сидел в своем кабинете. Перед глазами навязчиво проигрывалась картина двойного провала: мое гениальное сопло, оказавшееся бесполезной плевательницей, и кожаный рукав, лопнувший, как перезрелый плод. Я снова и снова прокручивал в голове каждую секунду, каждый расчет, каждое слово. Где? Где именно я так фатально ошибся?

Сопло Лаваля? Точно! Вся моя спесь строились на этом единственном знании из будущего, и оно меня предало. Не потому что сам принцип был неверен, а потому что я применил его вслепую. Пытался заставить воду подчиняться законам газодинамики там, где правила бал простая, безжалостная гидравлика. Перемудрил. Это как лекарь, который лечит открытый перелом травяными припарками, забыв, что кости для начала нужно просто сложить. Внезапно в голове прояснилось, все начало раскладываться по полочкам. Я вспомнил главное правило своего мира: цифры не лгут.

Смахнув со стола бесполезные чертежи, я отправил их в угол. Красивая, умная, но ложь. Я пытался заставить рыбу летать по законам аэродинамики.

На чистом листе бумаги заскрипел уголь. Все с нуля. Простая конусная трубка, как и ворчал Кулибин. «Дедовский метод». Что ж, даже самый примитивный инструмент можно превратить в оружие, если довести его до совершенства. Никаких «на глазок». Я рассчитаю его так, как не делал еще никто.

Закрыв глаза, я представил себе поток воды — как живое, упругое тело. Как толпу, бегущую по сужающемуся коридору. Если стены гладкие, а сужение плавное — толпа лишь ускорится, вылетев наружу плотной массой. Но если на стенах заусенцы, выступы, если сужение слишком резкое… начнется давка. Хаос. Поток потеряет импульс и рассыплется на выходе.

Турбулентность. Вот имя этого врага.

Уголь замелькал по бумаге, выводя расчеты. Идеальный угол сужения, не создающий «давки». Та золотая середина, которая позволит потоку сжаться максимально плавно, без вихрей и потерь. А потом — стены. В памяти всплыли чугунные наконечники городских помп. Грубое литье. Их внутренняя поверхность была как наждак, шершавая, испещренная раковинами. Вода не текла по ним — она скреблась, терлась, теряя драгоценную энергию.

И тут сработала интуиция геммолога. Самое простое и гениальное решение. Полировка.

Внутреннюю поверхность нашего наконечника нужно сделать гладкой. Степан и Илья отполируют ее до зеркального блеска, как цейлонский сапфир, как самую дорогую оптическую линзу. Ни единого заусенца или царапины.

Надо заставить воду скользить.

Из наконечника Кулибина она вырвется разъяренной толпой. А из моего — отточенным, монолитным клинком. Сохранив всю свою плотность и силу. И эти последние, сэкономленные на трении проценты энергии дадут нам те несколько саженей высоты, что отделяют триумф от позора.

Я посмотрел на новый чертеж. Точный хирургический инструмент. И в этом была вся разница между ремеслом и наукой.

Работа захлестнула меня. Впервые за эти страшные часы я почувствовал твердую почву под ногами. Сквозь заиндевевшее стекло в кабинет заглядывала холодная луна. Далекий бой часов на городской башне отсчитал полночь. Шесть дней. У нас оставалось шесть дней.

Через открытую дверь кабинета я заметил тень. Кулибин с красными воспаленными глазами и серым лицом. Он тоже не спал. Не удостоив меня взглядом, он прошел мимо и отправился вниз, во двор, в свою импровизированную «мастерскую». Заинтригованный, я бесшумно последовал за ним, накинув на плечи сюртук.

Он миновал и насос, и котел. Его целью был разорванный кожаный рукав, валявшийся на земле, как мертвая змея. Его огромная тень, отбрасываемая лунным светом, накрыла его. Постояв с минуту, он присел на корточки, поднял обрывок и долго вертел его в мозолистых руках.

Затем он молча пошел к верстаку, взял катушку тонкой медной проволоки и, вернувшись, уселся прямо на землю. И начал медленно, виток к витку, обматывать кусок кожи.

Глядя на него из темноты галереи, я видел отчаянно работающий мозг старика. Идея корсета была гениальна в своей простоте. И ошибочна. Металл по гладкой коже — проволока неминуемо соскользнет под давлением. Внешний каркас не сцеплен с основой, ему нужно трение, нужна фактура, за которую можно зацепиться. И в голове лихорадочно, обгоняя друг друга, замелькали варианты. Пенька! Липкая, просмоленная пеньковая веревка! Если сначала обмотать рукав ею, она создаст рельеф, канавки, в которые проволока ляжет, как влитая. Кожа держит воду. Пенька распределяет давление. Проволока стягивает всю конструкцию. Это же многослойная броня! Композитный материал, черт побери!

Я едва не крикнул от восторга, вовремя прикусив язык. Я видел его ошибку так же ясно, как и свою собственную час назад. Но я видел и другое: сейчас он не услышит. Раненый зверь, зализывающий раны, любое вмешательство воспримет как нападение.

Ладно, нужно обмозговать появившуюся идею.

Я тихо вернулся в кабинет, оставив старика в холодной мастерской. Одного, наедине с его гениальной, но неполной идеей. Завтра будет очень тяжелый день.

Пока я, сосредоточенно высунув язык, доводил до зеркального блеска внутреннюю поверхность нового конического наконечника, Кулибин впал в священное безумие. Одержимый идеей победить рвущиеся рукава, он работал в одиночку, по-своему, по-ремесленному. Взяв новый кожаный рукав, он принялся виток за витком обматывать его медной проволокой, создавая внешний корсет, броню.

Наблюдая за его одержимостью, я не мог не видеть фатальной ошибки. Однако я молчал. Гордость не позволила бы ему принять подсказку от меня. Он должен был сам дойти до этого. Сам удариться о стену. Мое молчание было жестокой необходимостью, а не малодушием. Тем более, я уже прикинул что и как сделать.

В самый разгар этой лихорадки, когда мир сузился до куска металла в моих руках, я и заметил в зале новых посетителей.

Сквозь стеклянную стену галереи в торговый зал легко и бесшумно вошла Элен. Она была не одна. Рядом с ней была дама лет пятидесяти, может, чуть больше. Ее я видел впервые. Строгое, темно-лиловое платье, безупречная осанка и ни единого украшения, кроме скромной камеи у ворота. Ювелир во мне одобрительно хмыкнул: вкус безупречен. Но какого дьявола их принесло сюда именно сейчас?

К ним тут же метнулась Варвара Павловна, готовая, как всегда, грудью встать на страже моего уединения. Но Элен, видимо, сказала ей нечто такое, отчего моя железная управительница удивленно вскинула бровь и отступила. Элен и ее спутница целеустремленно направились к широкой дубовой лестнице.

Я устало поплелся к двери.

— Элен, извини, но я занят, ей-богу! — произнес я, когда их силуэты появились на галерее. — У нас каждая секунда на счету!

— Я знаю, — ее голос был обманчиво спокоен. — Именно поэтому я здесь. Григорий, я привела человека, который тебе нужен.

Я проворчал:

— Мне сейчас нужен не человек, а двадцать пять часов в сутках.

— Ты искал актера, искусителя, способного продавать мечту, — продолжала она, игнорируя мое ворчание. — Я долго думала. Тебе не нужен льстивый приказчик или смазливый щеголь. Тебе нужен тот, кто сам одержим красотой. Кто сможет говорить о как… ученый.

Раздраженно вытирая руки о ветошь, перепачканную полировальной пастой, я перевел взгляд на спутницу Элен. Проницательные глаза гостьи обводили взглядом нашу мастерскую, хаос из инструментов, чертежей и деталей. Она смотрела без праздного женского любопытства, это был скорее оценивающий интерес исследователя.

— Познакомьтесь, — произнесла Элен с лукавой улыбкой, явно наслаждаясь эффектом. — Мадам Лавуазье.

На мгновение все мысли выскочили из головы. Я переспросил, потому что уши отказывались верить собственным нервным окончаниям:

— Простите… как?

Для Григория, безродного петербургского счетовода 1807 года, эта дама была просто пожилой француженкой. Но для Анатолия Звягинцева из двадцать первого века, эта фамилия была одним из столпов, на которых держалась химия. Фундамент. Это было все равно, что услышать: «Познакомьтесь, это госпожа Ньютон» или «мадам Эйнштейн». Имя из пантеона научных богов.

Мозг лихорадочно скрипел, сопоставляя факты. Я был не в силах вымолвить ни слова.