Знаменосец забытого бога

Глава 23 Возвращение героя

На свежем ночном воздухе, выйдя покурить, кто-то продолжил обсуждение увиденного:

— Падлой буду, он кидала! Мухлёвшик то есть, шулер.

— Да ну, мы же видели всё, как бы он смог.

— А я говорю, смухлевал. Значит должен вернуть деньги.

— Да не, ему просто везло. И потом Тим же сам заранее предупредил, что у всех выиграет, в этом и был фокус.

— Везти может, но не так же. Одна игра в бур-козла может идти пять-восемь конов. Не, ну если сильно прёт, то за три кона можно победить… Но чтоб сразу всех облапошить! И две игры! Так повезти не может, какой-то трюк должен быть.

— Тогда он его точно не выдаст. А прикинь, может он такой упакованный, потому что бабки на игре зашибает.

— Да не, его бы тогда загасили. Если только пацан не в шайке. Смешно — пионервожатый из банды шулеров. Стал бы он с нами чалиться тут.

В комнате, где собрались в этот раз, разговор уже перескочил на другую тему, больную для всех: когда это уже закончится. В смысле, смена. Бывалым вожатым двойная вахта показалась перебором.

— А зато мы тут как на острове, нас никакая Олимпиада не коснётся!

— Тим, ты с дуба рухнул? Говоришь, словно это что-то опасное и заразное.

— Вот! Именно это слово! Олимпиада есть отвратительная гнусность.

— Обоснуй.

— Раз всех детей из Москвы вывезли, значит на это мероприятие собираются подонки со всего мира. Спортсмены, зрители, всякие члены команд — это такие уроды, что даже советская милиция не может оградить подростков и детишек от их мерзкого влияния. Вывезли всех нахрен из города подальше.

— Да ну, бред! Олимпиада — это спорт, здоровье, мир!

— Так нас что, изолировали от спорта, здоровья и мира?

— Говорили, чтоб экзотические заразные болезни не подхватили.

— О! То есть я прав — Олимпиада заразна!

— Да ну тебя, скажешь тоже. Но в таком ключе в самом деле как-то всё начинает выглядеть странно.

— Так чего, ради наркоманов, провокаторов и заразных народные денежки вбухивали в стройки? — Попался на провокацию Тимура незрелый товарищ по профессии.

— Так говорить нельзя!

— А думать можно?

— Думать тоже опасно, от этого выводы получаются.

— Заканчивайте этот свой антисоветский кружок! Спать пошли!

— Валя, если ты приглашаешь, то я всегда согласен!

— Ага, губу раскатал! Подворачивай, а то наступишь. Завтра всем вставать рано.

Сегодня было такое же как вчера: веселье, энтузиазм, песни и детский смех — сплошные раздражители и рутина. А завтра категорически не хотело наступать. То самое светлое завтра, которое всем усиленно обещали. Но детям и так было хорошо, детей грело солнце, а педагогов всех мастей и прочий технический персонал согревала мысль, что всё это вот-вот кончится. Ну и еще кое-что согревающее по вечерам. Даже лагерный шофер, очаг трезвости всё чаще бывал застигнут в состоянии тихого исполнения народных песен а-капелла.

А потом как-то неожиданно смена кончилась. Девочки плакали от грусти расставания с новыми друзьями, с которыми «дальше всю жизнь, будем встречаться, вы чаще пишите, в следующий раз все вместе в один отряд и прочий неосуществимый бред». Взрослые не плакали от счастья, старались себя сдерживать. Состояние было такое, словно они провели полгода на необитаемом острове или в заложниках у дикарей. У по-своему добрых и не людоедов, но со своей особой этикой. Дети — безжалостные вампиры, но знают об этом только профессиональные охотники на вурдалаков — педагоги.

Кто-то из девушек-вожатых украдкой вытирал слезинку, кто-то украдкой думал, чего бы украсть, но последние были не вожатые, а любитель народных песен, завхоз, повар… Много кто в этот момент договаривался с шофером на предмет помочь отвезти чего-нибудь. Не с пустыми же руками ехать домой. Воспитатели и вожатые старались всего этого не слышать и не замечать, ведь технический персонал тоже люди, у них свои дети, им их кормить надо.

Мысль, что кусок хлеба, точнее, повидла на хлеб воруют для своих детей тоже у ребятишек, была прогоняема всеми взрослыми: хочешь посеять что-то разумное доброе вечное, будь готов к компромиссам. И вообще, не мы такие, мир таков. Вот построим коммунизм, там чего этого не будет.

Жалкие попытки начальника лагеря съехать с темы оплаты Тимуру, вернее заплатить векселем с волшебным названием «потом», были растоптаны юным вожатым. Аргумент, что Николай Николаевич получит деньги по ведомости и сразу же вышлет всё причитающееся за вычетом стоимости почтового перевода, был признан легковесным. «Дядя, платишь здесь и сейчас, пока я не натравил на тебя „Народный контроль“ с ОБХССом!» — так или примерно так звучала просьба Тимура не брать грех на душу населения. В конце концов большой руководитель и просто человек с добрым сердцем оторвал от него договоренные восемьдесят рубликов, держа в голове, что за двойную смену он распишется в ведомости напротив клеточки «сто шестьдесят руб.» оба разошлись довольные, радуясь тому, что поимели партнера. Всё как после хорошего полового акта.

Сопровождали детей в Москву взрослые в уполовиненном составе — тащиться туда, а потом обратно персоналу было внапряг. Тимур в этом отношении был везунчиком. Впрочем, ему в одно лицо десятый отряд не доверили — несовершеннолетний не может официально отвечать за детей. Как помощник воспитателя — другое дело, так что их «приклеили» к воспитателю восьмого отряда. У той на руках были и списки, и еще какие-то бумажки, Тимур не вдавался в подробности.

Его дозор был окончен, оставалось только без психологических травм обрезать ниточки доверия и обожания, тянущиеся от разведчиков из десятого, на эту операцию он выделил время поездки на специально выделенном эвакуационном поезде. Или нет, это из Москвы они ехали в эвакуацию, а сейчас возвращались. Или всё не так, и они отмотали срок? «Какая глупость лезет в голову!» — подумал он и взялся за гитару. Иногда лучше петь, чем говорить. Чем отвечать на наивные детские вопросы:

— А вы в следующем году в этом же лагере будете работать? — Почему-то дети сбились на «вы».

— А вы нас не забудете?

— А диверсанты были настоящие?

Честное слово, лучше он споёт что-нибудь хулиганское! Они ему никто, они случайно попали в коротенький период его жизни, сегодня вечером их там уже не будет. Почему же так тяжело где-то внутри? Тимуру было странно и больно. Это как… как приехать на лето в деревню и там подружиться с забавным щенком, ласковым и неугомонным. Бегать с ним везде, кормить, заботиться, учить командам. А потом в августе уезжать в город, смотреть на него и понимать — не встретишь его больше никогда. И плевать, что щенок о двадцати пяти головах, что мифический Цербер в сравнении с ним — собака сутулая.

Всё проходит, прошло и время поездки. А там родители на вокзале, суматоха и толчея, ахи-вздохи, оказывается, по мамам-папам соскучились даже суровые разведчики. Тимур слинял как опытный диверсант, погромыхивая своим чёрным чемоданом на колесиках. И нет, его никто на Павелецком вокзале не встречал. Рабочий день, вокруг Москва, Тимур ощущал себя почти дома. Кстати, окружающий его город выглядел совсем по-доолимпиадному, и машин на улицах больше, и толкотни какой-то, люда приезжего. В окрестностях вокзала это ощущалось особенно сильно. Наверняка и в магазинах опять то же уныние без ананасов в собственном соку.

Тимура пробило на поэтические образы, он подумал, что Олимпийская Москва в полночь ожидаемо превратилась в тыкву. Нет, это не плохо, это нормально, когда по огороду бегают не кони привередливые, а мыши, и возле сарая на карета желтее, увязнув колесами в черноземе, а эта самая тыква. В деревне такое транспортное средство не поюзаешь, зато транспортный налог не забудь отдай.

Дома лежала записка от мамы с указанием, что надо сделать в первую очередь. Вглядываясь в ровные строки, написанные женской рукой, Тимур разрывался, пытаясь совместить два в одном: немедленно покушать и сразу позвонить маме на работу. Победила коммуникация, он позвонил маме на работу, рассказал, что не выпал из поезда, его не побили хулиганы в тамбуре, в Москве не забрал дядя-милиционер, а поезд метро не проглотил тушку любимого ребенка, не утащил в своё логово. «Короче, всё хорошо! Да, мама, дождусь вас дома и никуда не пропаду!» — как взрослый мужчина, Тимур понимал волнения женщины, гражданка Чиркова впервые в жизни оказалась лишена своего сына-кровиночки аж на сорок дней.

Папе Тимур тоже позвонил, успокоил, или попытался это сделать. Голос у отца был слегка напряженный, словно там, на дальнем конце провода идет некий важный эксперимент. Или словно он боится встречи с сыном. Ладно, не боится — опасается слегка и даже подумывает сбежать в какую-нибудь Сибирь по убедительному поводу. Тимур даже мог предположить, какова причина этой напряженности, только её уровень замерить не мог, не имелось инструмента.

Вечером ситуация вскрылась подобно нарыву, без крови и гноя обошлось, но боль была, лицо Чиркова-старшего кривилось. Однако он терпел и даже не закричал. Более того, хирургическое вмешательство в папину жизнь случилось не сразу по пришествию его домой, а после веселого семейного ужина, где родители выступали одновременно в роли интервьюеров и восторженных слушателей. То рассказы Тимура о том, как лихо он командовал отрядом разведчиков, получили все положенные ахи-вздохи, неверящие покачивания головой, мамины всплески рук, папины хмыканья.

Когда обязательная программа была отыграна полностью, папа пошёл курить на балкон:

— Семья, я на балкон курить. Тимур, то со мной?

— Тимка, ты куришь⁈ — Мама была готова ко всему после того, как её ребенок привёз из лагеря первую настоящую заработанную им получку.

— Нет, конечно! Просто постоим, потреплемся по-мужски. А то папе скучно одному дымить.

— Мало мне было одной прокуренной шевелюры, ты и мальчишку провоняешь своим дымом!

— Обещаю, дорогая, я буду в сторону дымить.

— Ладно, идите уже, мужчины, раз такая ваша натура.

На балконе никто не дерется, а с учетом демократии и плюрализма в семье Чирковых Тимур не боялся за свою жизнь. За нервы, между прочим, тоже. Трудно напугать человека, не просто побывавшего за кромкой, а осознавшего этот факт прямо там, пообщавшегося с потусторонними силами, а потом чудом вернувшегося обратно. Первые три минуты отец имитировал курение. Зажег, затянулся, посмотрел — погасло. Зажег, забыл затянуться — погасло. Забычковал, достал новую, повертел в пальцах, зажёг не с того конца, выкинул.

— Пап, что случилось-то?

— А ты не слышал?

— Да ну, мы там как на необитаемом острове жили. По радио только марши, телевизор один у начальника, но неисправный, газеты только старые.

— Высоцкий умер.

— Ну умер и умер, что такого. Он давно умер. Ой.

— То-то и оно, что ой. Погоди, как это «давно умер»?

— Я в том смысле, что давно об этом узнал, для меня этот факт уже перешел в разряд случившихся и осмысленных событий.

— Заранее то есть? — Папа перестал терзать пачку и убрал её в карман. Почти в карман, она проскользила по ткани и упала на доски.

— Да. Как за задачей на время и скорость. Из пункта А вышел кто-то навстречу кому-то. Через сколько часов они встретятся? И у грамотно сформулированной задачка дополнительное условие в конце «если будут двигаться равномерно и прямолинейно». Так вот, ты задачку решил и тебе уже плевать, зачем они встретятся, кто кому навалял. Для тебя задача уже решена, пешеход как бы уже встретил велосипедиста. Понимаешь?

— То есть, для тебя факт твоего «типа знания» был достаточен, чтоб принять прогноз события как факт?

— Ну да. только это не прогноз.

— А что, предвидение, яснохреновина? Как не назови, одна суть — мракобесие.

— Нет. Я знаю, как происходят события в той линии времени, по которой мы сейчас плывём. И если никуда не сворачивать, то я примерно понимаю, мимо каких сёл или городов мы будем плыть.

— А куда мы можем свернуть? — Отец отвлекся от мистической стороны вопроса, погрузившись в теорию множественности миров и вариативности событий.

— Если произойдет событие, не происходившее в той реальности, которую мне показали, — Тимур продолжал держаться за фантастическую версию всезнания, — то события потекут по другому руслу.

— И мы не поплывём мимо города?

— Или поплывём, но в другой протоке. Как по обводному каналу на Москве-реке.

— Теория забавная. Да.

— Да, теория. А смерть Высоцкого — факт. О он тебя напрягает, да? Пап, просто прими как данность, что мир непознаваем полностью, что всегда будет необъяснимое.

— Ну да! А мой сын не свихнувшийся на эзотерике и научно-фантастических книжках подросток, а… а кто? Ты же, если я ничего не путаю, с богами на равных общался. Так кто ты у нас? Избранник богов, мессия, пророк?

— С последнего пункта: в пророки или я оказался негоден, или бог в них не нуждается. Насчет «на равных»: моё слово нам было последнее, моё мнение даже к сведению не принималось. И во-первых, технически бог там был один. Вторая божественная сущность до полноценного бога не дотягивала. Её Кайрос называл дриадой. Я даже не скажу, это имя, класс сущности или обзывательство завуалированное. Как бревно, но не так обидно.

— Ого, ты прогрессируешь, Тимур. Уже начал классифицировать богов в своём фантастическом мире. Думаешь, боги на это не обидятся?

— Так всех принято ранжировать. Как ты тогда в веселом состоянии делился вашим жаргоном.

— Я? Каким?

— Ну помнишь, ты рассказывал про стадии учёных: младший научный сотрудник — болванка. Старший — заготовка. Доцент — полуфабрикат. Профессор — учёный. Ты по этому классификатору кто?

— Не мог я такого рассказывать, я столько не пью при детях. А вообще, я доцент.

— Как в кино? — Тимур не увидел понимания в собеседнике и пояснил, — «Джентльмены удачи».

— Ы-ы-ы-ы! — Осклабился папа, сведя на шутку разговор. В самом деле, поговорили, и стало полегче. Понятнее не стало, но на душе полегчало от понимания, что сбрендил не он. Тимур или весь мир, но точно не Чирков.

— Пап, ты о чём задумался?

— Думаю, какой бы такой эксперимент провести, чтоб определить факт твоих экстрасенсорных способностей.

— Да нет у меня никаких способностей! Никакие энцефалограммы ничего не дадут. Я просто знаю некоторые вещи и имею завышенный коэффициент удачи.

— Еще и это! — Простонал отец. — У тебя как в том анекдоте, где Сизиф отнес ящик Пандоры к Кассандре.

— Ого, что за анекдот, пап? Я не знаю.

— Рано тебе такие анекдоты знать, сын.

— Ну и ладно. Ты просто смирись, папа, что по миру наша семья пойдет теперь нескоро. Пять лет удачи мне обещали верняком.

— Боги? — С тоской простонал Чирков-отец.

— Один бог, но главный по счастью. Кстати, а чем ты вообще в своем институте занимаешься?

— Как ты вовремя спросил. Раньше неинтересно было, а сейчас вырос. Или с темы съезжаешь?

— Не. Просто интересно, вдруг вы там что-то такое изобретает, что уже давно придумано в следующем веки и известно любому школьнику.

— Ну да, подскажешь что-нибудь умное, поделишься знанием уровня Нобелевки.

— Нобелевку не обещаю, это вообще уже давно чисто политическая премия.

— Как-как?

— А ты как думал! Это наши ученые еще витают в облаках по поводу чистой науки, а капиталисты ничего просто так не делают. Никто из советских ученых ни за что Нобелевскую премию королевской академии наук не получит. Её распределяет мало того что королевская, так еще и капиталистическая академия. Коммунистам тут не светит. Это только в антикоммунисты записываться, да погромче хлопать дверью, тогда могут дать.

— Погоди. Это опять твои божественные знания говорят? А сын мой так и будет молчать?

— Говорит твой сын! Внимание, предают все радиоточки страны!

— Тише ты! Услышат соседи! Вижу, что сын. О чём мы говорили? Ах да, про профиль. Моё научное направление — ферро-магниты, если ты знаешь, что это такое.

— Да чего там знать, ферро — это железо. Магниты — это магниты. Ищите самые эффективные ферросплавы, гадаете на кофейной гуще, что с чем смешать, чтоб магнитилось сильнее и дольше.

— Если вкратце, то да. — Вот здесь отец не боялся провалиться. Здесь он был на своём поле. — Что скажут твои боги на этот предмет?

— Неодим, железо, бор. Два, четырнадцать, один.

— Что? Какие два-четырнадцать-один?

— Американцы и японцы, каждый сам по себе роют, скоро найдут правильную формулу. Ты должен знать, неодим — редкоземельный металл, лантаноид, он тоже обладает магнитными свойствами и имеет кучу свободных электронов.

— Ты откуда знаешь?

— В будущем на этих неодимовых магнитах вообще всё работает. У них моща раз в пятнадцать больше, чем у ферритов. Только защищать от коррозии надо.

— А бор зачем? — У обалдевшего Чиркова выбили из-под ног ту самую почву, на которой он стоял так твёрдо.

— Не знаю, я же не учёный. То ли кристаллическую решетку фиксит, то ли что-то стабилизирует — не помню. Всё в виде порошка спекается при тысяче градусов под высоким магнитным полем.

— И всё?

— Ну да, все ингры недорогие, выхлоп на Ленинскую премию обеспечен. «Налетай-торопись, покупай живопись»

— Это чёрт возьми, что такое, Тимур! Эта твоя очередная мистификация мне совсем не нравится! Ты перешёл всякие рамки! Ты понимаешь это?

— Да, папа, я понимаю, я перешёл, ты только успокойся. Соберись, сядь за стол, почиркай, попиши, как вы ученые умеете. А потом никому не рассказывай про наш разговор. А сам внеси в план работы своей лаборатории. У вас же есть доступ к неодиму?

— Почему именно этот металл?

— Я не знаю, я не учёный.

— Мальчики, у вас всё в порядке? — Мама ворвалась на балкон, когда буря уже начала утихать.

— Да какое там! — Отец махнул рукой как крылом и вышел с балкона вслед за женой. Что характерно, ушел на кухню с замызганной общей тетрадкой и авторучкой.