Что это за мать...

Клэй Маклауд Чэпмен

Что это за мать…

What Kind of Mother, 2023

Переводчик: Павел Тимашков

Данный перевод выполнен в ознакомительных целях и считается "общественным достоянием". не являясь ничьей собственностью. Любой, кто захочет, может свободно распространять его и размещать на своем сайте. Также можете корректировать, если переведено или отредактировано неверно.

Посвящается

Кормаку

мир – твоя устрица,

позволь мне раскрыть ее створки

Как буду маму радовать старательно,

Она поймёт — люблю, ценю, живу!

Ведь если вдруг её не станет окончательно —

Что я тогда на свете совершу?. .

— из «Моя добрая мать» (My Kind Mother), 1849 г.

О БНАРУЖЕННАЯ В ЧЕСАПИКЕ ЛОДКА СВЯЗАНА С НЕРАСКРЫТЫМ ДЕЛОМ О ПРОПАВШЕМ ЧЕЛОВЕКЕ

БРЭНДИВАЙН, ВИРДЖИНИЯ — Береговая охрана Вирджинии ведет поиски местного рыбака по всей Чесапикской бухте после того, как его лодка была обнаружена брошенной на южном берегу острова Гвиннс.

35-летний Генри Маккейб — владелец лодки типа «Чесапикский дрейф» 1974 года выпуска. Судно обнаружил случайный прохожий, заметивший признаки недавнего присутствия людей: остатки еды и детскую одежду. Попытки найти Маккейба пока не увенчались успехом.

Представитель властей Салли Кэмпбелл заявила: «Насколько нам известно, сигналов бедствия не поступало, а опасных погодных условий не наблюдалось. Пока нет признаков насильственного исчезновения».

Обнаружение лодки углубляет загадку вокруг Маккейба, который ранее фигурировал в деле об исчезновении своего 8-месячного сына Скайлера в 2018 году. В настоящее время обвинения не выдвигаются.

В поисках участвуют пожарные округа Мэтьюз, подразделения из Покосона и Комиссия по ресурсам Вирджинии.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРОПАВШИЙ

ОДИН

Дайте мне свою руку.

Такое простое приглашение. За последний год я много раз просила об этом многих людей. Люди склонны забывать, насколько интимным является этот жест, насколько уязвимым ты становишься, когда протягиваешь свою ладонь другому. Особенно такому, как я. Нежная кожа вашего запястья, мякоть вашей ладони, подушечки ваших пальцев. Их секреты скрыты от вас, но открыты для меня.

Я проведу вас туда, но сначала вы должны...

Дайте мне свою руку.

ДВА

Фермерский рынок Брендивайн существует с тех пор, как я была маленькой девочкой, прыгающей через надгробия на кладбище за баптистской церковью Шайло, пока моя мама покупала зелень. Даже дольше. Каждую субботу ровно в девять утра церковная парковка заполняется пожилыми предпринимателями, готовыми сбыть свои домашние товары.

Каждое парковочное место превращается в отдельный прилавок. Фермеры приезжают задолго до рассвета, чтобы занять заветные места в первых рядах, где поток покупателей самый оживленный. Кузова грузовиков становятся ржавыми рогами изобилия, наполненными свежими помидорами, сладким картофелем, початками кукурузы в жестких зеленых листьях, огурцами, покрытыми тонким слоем пыли, брокколи, цукини, тыквами, клубникой и корзинами черники. Некоторые даже предлагают банки маринованной бамии и персикового джема.

Местные рыбаки привозят свой улов из Чесапикского залива: крабов с голубыми панцирями, устриц, сельдь, креветок, мидий, моллюсков, стеклянно— глазую алозу — всё уложено на подтаивающие глыбы льда, которые медленно превращаются в солоноватый бульон по мере того, как проходят часы, а влажность сгущается.

Вручную раскрашенные знаки выстроились вдоль шоссе на милю в обе стороны полуострова, заманивая прохожих обещаниями местных овощей и морепродуктов. Люди, которые называют Брендивайн своим домом, до сих пор живут за счет земли и воды.

Я живу за счет ваших рук. Линий на вашей коже. Складок на вашей плоти. Гадание по руке обойдется вам в двадцать баксов. Есть и таро. Я предлагаю полный или сокращенный расклад. Очищение ауры.

Это самое близкое к карьере, что у меня есть. Сколько я себя помню, на фермерском рынке всегда была гадалка. Раньше это была моя бабушка. Она доставала одну и ту же потрепанную колоду таро и позволяла вам перетасовать её как угодно. Я не совсем уверена, зачем она это делала — вряд ли она действительно обладала даром, — разве что это вытаскивало её из дома по выходным. Думаю, ей просто нравилось рассказывать сказки за пару четвертаков, заставляя детей трепетать от предвкушения их судьбы: «Ты проживешь долгую, счастливую жизнь, дорогая… Ты встретишь мужчину своей мечты, милая… Я вижу добрые вести на твоем пути, солнышко…»

После её смерти мне было легко продолжить её дело. «Это у нас семейное» , — говорю я любому клиенту, который интересуется моей квалификацией. Я надеваю то же самое богемное платье с завязками и рукавами— крыльями, вооружаюсь таким количеством браслетов, что мои запястья звенят, тинь— тинь . Моя рабочая одежда — любезно подаренная местным комиссионным магазином Goodwill. Нужно соответствовать роли. Сейчас я редко пользуюсь макияжем, но когда могу себе позволить, наношу немного дымчатой теней для век, чтобы завершить образ. Я надеюсь отрастить волосы, но пока они коротко подстрижены, с выбеленными прядями, короче по бокам и длиннее сверху, чтобы мои высокие скулы хоть как— то привлекали внимание.

К тому времени, как я приезжаю к церкви, большинство мест уже занято, поэтому я ставлю свой складной столик в дальнем конце парковки, рядом с «мафией» фермерского рынка.

— Доброе утро, Милли. Доброе утро, Мэй. Шарлин…

В дождь и в солнце старушки Брендивайна выходят продавать свои джемы и свежеиспеченные пироги. Эти трое восседают в своих шезлонгах, наблюдая за всеми с орлиной зоркостью.

— Я уже думала, когда ты появишься.

Шарлин всегда сидит, обливаясь потом, в своем прогнувшемся шезлонге перед своим прилавком с джемами и бамией в банках. Она обмахивается бумажным веером, как какая— то Мадам Баттерфляй в цветном гавайском муу— муу, подключенная к кислородному баллону на колесиках. «Моя повозка» , — называет она его, таская за собой повсюду. Резиновые трубки торчат из её ноздрей, делая её похожей на сома с усами.

— Что я пропустила? — спрашиваю я, расстилая шелковый платок на столе рядом с написанным от руки знаком витиеватым шрифтом: ГАДАНИЕ ПО РУКЕ И ТАРО.

— Мы уже собирались отдать твое место.

— Беспокоились обо мне, маленькой старушке…

— Беспокойство тут ни при чем. Ты уже за две недели мне должна.

Шарлин исполняет роль казначея фермерского рынка, собирая взносы за аренду для церкви.

— Нельзя вечно жить в долг.

— Можешь подождать? Хотя бы до конца дня?

Утром в субботу гаданием по руке толком не заработаешь. Для людей нашей профессии вообще нет пенсионного фонда, но это хотя бы позволяет платить за квартиру. Если кто— то из этих прекрасных людей захочет заглянуть в свое будущее глубже, заказать «Специальное предложение от Мэди Прайс» , я всегда говорю им, где меня найти: *«Загляните в старый мотель на Хенли— роуд, рядом с шоссе 301. Я в пятом номере. Ищите неоновую вывеску…»*

— Я не благотворительная организация, — говорит Шарлин.

— Дай мне хотя бы несколько рук прочитать…

— Если я всем позволю задерживать платежи, что тогда будет?

— Я заплачу, обещаю. Богом клянусь.

— Никуда она не денется, — бормочет Мэй.

После инсульта её частично парализовало, и она говорит только половиной рта, растягивая слова.

— Пусть заплатит потом.

Шарлин поправляется в шезлонге, ворча себе под нос.

— До конца дня. Полностью.

— Ты меня спасаешь, Шарлин. Спасибо.

— Сегодня будет жарко, — вздыхает тетя Милли. — Мое лицо плавится.

Она не врет. Тушь Милли сбилась на ресницах в угольные комки. Выглядит так, будто у неё на лице пара тающих восковых губ — всё благодаря густому слою алой помады.

— По прогнозу, будет ещё жарче, — говорит Мэй. — Температура поднимется за сотню.

— Только не начинай с этой ерунды про глобальное потепление.

— Никто не спрашивал твоего мнения, Шарлин…

— Тогда заткнись и не слушай!

Шарлин кладет руку на баллон, обхватывая клапан, будто это трость, с только что зажженной сигаретой Pall Mall между пальцами.

— Что предскажешь нам, мисс Прайс? Конца света ждать?

— Он уже здесь, Шарлин, — говорю я.

Шарлин машет веером в мою сторону — «ну хватит» — и переходит к более насущным вопросам.

— Ты слышала, Лорейн Хопкинс бросила мужа?

К полудню большинство овощей уже раскуплено, но люди всё ещё задерживаются, чтобы пообщаться. И посплетничать. Брендивайн достаточно мал, чтобы личные дела каждого становились достоянием всех. Если есть что— то стоящее, эти трое обязательно будут это обсуждать.

— Я думала, они налаживают отношения, — говорю я.

Лорейн уже больше месяца не приходила ко мне на консультацию. Наверное, пора навестить её, посмотреть, могу ли я чем— то помочь.

— Скажи это Ною Стетлеру, — бормочет Мэй себе под нос.

— О чем это мы? — переспрашивает тетя Милли, наклоняясь ближе здоровым ухом.

— Ло— рейн, — разделяет имя Шарлин, будто облатку.

— Ах, да, — кивает Милли. — Лорейн тайком встречается, когда Джесси уезжает.

— Да заткнитесь вы обе…

— Все знают, что это правда.

— Благодаря тебе!

Шарлин протягивает мне свою потную руку ладонью вверх, затягиваясь сигаретой.

— Мне давно пора…

— Ты хочешь, чтобы я погадала? Серьезно?

Вы удивитесь, но мой бизнес не слишком нравится прихожанам воскресных служб — они всегда осуждают мои «колдовские штучки». Но когда доходит до дела, эти дамы так же жаждут заглянуть в будущее, как и все остальные.

— Ты что, мне откажешь? — спрашивает Шарлин.

— Спиши десять долларов с моего долга.

— Пять.

— Договорились. Давай посмотрим, что тут у нас…

Я изучаю её ладонь, как старатель, ищущий залежи руды.

— Если увидишь выигрышные номера, я поделюсь с тобой половиной.

— Если я увижу выигрышные номера, поверь, я оставлю их себе!

Я слышу хрип в её груди, будто вода заливает забитый мотор.

— Как твое здоровье в последнее время?

— А тебе— то что?

Я провожу пальцем по мелкой складке в левой части ладони Шарлин, будто плыву против течения.

— Может, тебе стоит записаться на прием к врачу.

— Почему? Что ты видишь?

— Я не доктор.

Я стараюсь дистанцироваться от диагноза.

— Не могу просветить тебя рентгеном, дорогая, но когда линия пересыхает вот так, это обычно означает, что что— то нужно проверить.

Шарлин задумывается.

— Пожалуй, я и правда давно не проверялась.

— Хорошо. Давай сохраним тебя здоровой. У кого мне ещё покупать бамию?

— Господи, да ты уже сто лет у меня ничего не покупала.

Шарлин кашляет, затем спрашивает:

— Как Кендра?

Её имя бьет меня прямо в грудь. Уверена, Шарлин это замечает.

— Всё в порядке.

— Она всё ещё с Донни?

Конечно, она знает. Весь город знает, что Кендра живет с её отцом после того, как почти шестнадцать лет провела со мной. Именно поэтому мы вернулись в Брендивайн. В город, где мои родители отреклись от меня, а отец моего ребенка дал понять, что я ему не нужна.

Шарлин просто проверяет меня, это ясно. Копается в поисках сочного кусочка сплетни. Обычно я умею уклоняться, но сегодня утром мне приходится изо всех сил сохранять улыбку. Я не собираюсь доставлять Шарлин удовольствие, показывая, что она задела меня за живое.

— Не меняй тему, — говорю я. — Обещаешь записаться на проверку?

— Господи, как же ты надоела.

Глаза Шарлин расширяются. Что— то привлекло её внимание за моей спиной.

— Ты только посмотри, кого кошка принесла…

— Чья кошка? — тетя Милли наклоняется вперед в шезлонге, пытаясь приподняться.

— Вон там.

— Я не вижу—

— Да прямо там, старая слепая кротолюдка. Это что, мальчишка Маккейб?

— Кто?

— Генри.

Я оборачиваюсь. Большинство парней, с которыми я росла, уже облысели и обзавелись пивными животами, растили кучу детей в ближайшем трейлерном парке. У Генри всё ещё львиная грива песочного цвета.

Повезло ему.

Он отрастил бороду, и, честно говоря, это ему даже идет. На нём флисовая куртка поверх клетчатой рубашки. Запачканные джинсы ясно дают понять, что он живет за счет реки. Чесапик взрастил немало рыбаков. Судя по всему, он работает руками.

Но меня останавливают его глаза. В них есть тяжесть.

Когда я в последний раз видела Генри? Наверное, десятилетия назад. Ещё до Кендры.

Он вообще меня помнит?

— Бедный мальчик, — бормочет Мэй, качая головой.

— Бедный, бедный мальчик, — вторит Милли.

— Что он здесь делает? — ворчит Шарлин, оскорбленная тем, что её не спросили в первую очередь.

— Я слышала, он живет на лодке, — шепчет Милли. — После того как потерял дом, у него не было—

— Хватит об этом, — обрывает её Шарлин. — Оставь Генри в покое.

— Я просто говорю то, о чем все думают…

Я не могу не спросить:

— О чем все думают?

— Где ты была, девочка?

— Не здесь.

— Их сын пропал пять лет назад, — шепчет Милли. — Восемь месяцев от роду, исчез, просто так.

Я знала, что у Генри был сын?

— То есть… его похитили?

— Такова одна из версий.

Эти дамы не смогли бы не совать нос в чужие дела, даже если бы им платили.

— Его жена пережила жуткую послеродовую депрессию. Месяцами её никто не видел, и… — Милли наклоняется ко мне и шепчет: — Она повесилась. У себя дома.

— Боже, — говорю я. — Это ужасно…

— Душераздирающе, — говорит Мэй.

— Совершенно душераздирающе, — повторяет Милли, пытаясь скрыть улыбку, явно довольная тем, что перевела разговор с Шарлин.

— Люди считают, что она была причастна к… — я не могу закончить мысль.

— Зависит от того, кого спросить, — намекает Милли.

— Тебя никто не спрашивал, Милли, — говорит Шарлин.

— Ты знаешь так же хорошо, как и я—

— Он наш, — отчитывает их Шарлин, слышавшая достаточно. — Разве так относятся к своим? У человека есть право двигаться дальше. Господи, он и так через многое прошел.

— Я просто повторяю то, что уже говорили сто раз.

— Ты хочешь бросить первый камень?

Милли откидывается в кресло, надувшись.

— Его история никогда не казалась мне правдоподобной.

Шарлин выпрямляет спину, чтобы расправить легкие, на время облегчая хрипы.

— Генри! — кричит она через парковку. — Идите сюда, молодой человек!

Генри подчиняется, направляясь к нам.

Милли судорожно достает компактную пудреницу.

— Как я выгляжу? Ну как?

— Прекрасно, — врет Мэй.

Взгляд Генри сначала находит меня и не отпускает. От него пахнет смесью приправы Old Bay и вареными крабами.

— Доброе утро.

— Господи, Генри, посмотри, как ты вырос, — начинает Шарлин. — Ты как сорняк на двух ногах!

— Не такой уж я и молодой.

— Да брось. — Шарлин вся в обаянии. — Для меня ты всегда будешь тем мальчишкой, который сидел на задней скамье в церкви. Все ещё на месте те маленькие щечки, которые я щипала каждое воскресенье, даже если ты пытался их спрятать…

— Все ещё на месте.

Он улыбается, затем кивает остальным.

— Доброе утро, Милли. Мэй.

— Приве— еет, — в унисон отвечают они.

— Ты помнишь Мадлен?

— Помню, — говорит он, кивая мне. — Думал, ты сбежала отсюда?

— Сбежала, — отвечаю я. — На время. Семья вернула меня домой.

В этом есть доля правды. Где— то.

Ничто не вышвырнуло бы меня из дома быстрее, чем две полоски на тесте Clearblue Easy, когда я ещё жила с родителями. Как только я увидела этот плюсик, я знала — моя судьба решена. Как и следовало ожидать, меня выгнали, как только отец узнал, что в печке есть булочка. Мне было всего семнадцать.

Не так я воспитывал свою девочку.

Мама сопротивлялась какое— то время, но она никогда не смогла бы переубедить отца с его методистскими убеждениями.

Никто не хотел Кендру. Ни мои родители, ни мой так называемый парень.

Только я.

« Нова » была записана на меня, так что мы с моей маленькой фасолинкой отправились в путь. «Мы сами создадим свое будущее» , — говорила я своему животику, гладя его, будто это хрустальный шар, а Кендра — пророчество, плывущее сквозь амниотическую дымку.

Мы порвали с Брендивайном полностью.

По крайней мере, на время.

Генри Маккейб. Только посмотри на него.Как будто последние шестнадцать лет просто смыло приливом, унесло в море, утащив прошлое в глубину. Я внезапно возвращаюсь в прошлое, снова оказываясь в старшей школе, вспоминая те три месяца на третьем курсе.

Три месяца … В масштабах жизни это кажется пустяком, но тогда, Господи, это казалось вечностью.Генри — прости меня, Господи, за эти слова, — это парень, который ускользнул.

В голове начинают копиться «а что, если» :

Что, если бы мы продержались ещё месяц?

Что, если бы я осталась с ним, а не ушла к Донни?

Где бы я была сейчас?

Кем бы я была?

— Разве между вами что— то было в школе? — подначивает Шарлин, хотя прекрасно знает ответ. — Было, да? Ах да, теперь я вспомнила!

— Ты продаешь воск, Шарлин? — спрашиваю я.

— Всегда, — отвечает она с легкой гордостью.

— Тогда займись своим делом.

Это вызывает смешок у Генри.

— Рад тебя видеть.

— Тебя тоже, — говорю я. — Не узнала сначала тебя с бородой. Ты наконец смог её отрастить.

— Моё самое выдающееся волосатое достижение, как думаешь?

Генри всегда пытался прятаться за своими длинными до плеч волосами, напоминая рябого Эдди Веддера. Он перебирал струны гитары во время обеда, отсиживаясь на школьной парковке, где его никто не слушал.

Но я слушала.

Я всегда выбиралась покурить в своей « Нове » . Генри добавил этому саундтрек. Его голос плыл через парковку, скользя между припаркованными машинами. Я отправилась на поиски источника этого голоса. Он звучал так завораживающе.

Как прилив, затягивающий меня.

Я наконец нашла его, сидящего между машинами, наигрывающего себе под нос.

— Что это за песня?

Генри замер, как длинноволосый олененок.

— Извини. — Я отступила.

— Я её написал.

Его голос был таким тихим.

— Для кого?

У него не было ответа, так что я сказала:

— Кому бы она ни была предназначена, ей повезло…

Генри всегда оказывался под прицелом местных «крутых парней». Любой, кто не мог одной рукой поймать футбольный мяч, а другой держать банку Coors, автоматически становился мишенью.

Донни точно его доставал.

Но Генри всегда казался предназначенным для чего— то большего, чем Брендивайн.

Я верила, что он мог бы кем— то стать.

Рок— звездой.

Он мог бы взять меня с собой.

— Ты выглядишь точно так же, как я помню, — говорит он, выводя меня из воспоминаний. — Совсем не изменилась.

— У меня есть дочь, которая со мной не согласится.

Мои пальцы сами находят путь к уху, отводя короткую прядь волос — рефлекс, оставшийся с тех времен, когда они были длиннее.

— Кендра, верно?

Он помнит.

— Одна— единственная.

Генри Маккейб, клянусь…Какой была бы жизнь, если бы я осталась с ним, а не с чертовым Донни Уоткинсом? «У тебя не было бы Кендры, во— первых» , — говорю я себе, пресекая эту мимолетную фантазию, прежде чем она успевает укорениться в моей голове.

— Ты держишься подальше от неприятностей, Генри? — спрашивает Шарлин. — А то давно тебя в церкви не было видно.

— Есть такое.

— Никогда не поздно вернуться… Они ещё проводят ту группу поддержки по вторникам?

Та самая группа поддержки.

— Не набралось достаточно людей, — отвечает он без паузы. — Ближайшие встречи для семей теперь в Trinity Baptist, но это далековато. Я хожу иногда, когда чувствую, что мне это нужно.

— Рада это слышать. Чем занимаешься сейчас?

— Оставь бедного парня в покое, Шарлин, — бормочет Мэй.

— Я не против, — говорит Генри. — Понемногу всего, наверное? Летом занимаюсь ландшафтным дизайном, когда есть работа. По утрам ловлю крабов, но сейчас сезон слабый.

— Хороший улов?

— Так себе, но как— то выкручиваюсь. Раньше продавал прямо в Haddocks, но они закрылись.

— Таковы времена, — говорит Шарлин. — Что продаешь? Этих голубых?

— Да, мэм.

— Мягкопанцирные есть?

— Сегодня нет, извините. Может, через месяц. Сезон нынче плохой.

— По какой цене?

Меня поражает, что Шарлин не пристает к Генри по поводу его пятидолларового взноса, как это было со мной, но, думаю, лучше дать ей пофлиртовать.

— Двадцать за дюжину.

— И всё? — Шарлин возмущенно восклицает. — Господи, да ты просто раздаешь их! Я возьму дюжину. Уже сто лет не готовила голубых крабов.

— Очень любезно с вашей стороны, мэм.

— Какая там «мэм»? Зови меня Шарлин, понял?

Её дыхание прерывается, и на мгновение я боюсь, что одна из её кислородных трубок перегнулась.

— Мэди.

Она поворачивается ко мне, и по её выражению я сразу понимаю, к чему всё идет.

— Почему бы тебе не сделать Генри расклад?

— Не думаю, что стоит…

— Какая ерунда! Если кому— то и нужен прогноз на хорошую погоду, так это вот этому молодому человеку.

Она поднимает руку и жестом подзывает Генри, будто помогает ему припарковаться.

— Генри, ты знал, что у Мэди есть дар?

— Неужели? — Он кивает мне, игриво впечатленный. — Я и не догадывался.

Боже, как неловко. Я чувствую, как краснею, вся кровь приливает к щекам.

— Надо же как— то зарабатывать на хлеб.

— Давай, Мэди, — настаивает Шарлин. — Посмотри, что увидишь.

Генри отступает, поднимая руки в жесте капитуляции. Всё это для него слишком.

— Очень любезное предложение, но… я сегодня пас, спасибо.

— Не хочу это слышать.

Шарлин затягивается сигаретой, с трудом вдыхая, дым вырывается из её рта.

— Первый сеанс за мой счет.

— У меня свои деньги, — говорит он немного защищаясь.

— Придержи их. Я плачу.

Ситуация становится ещё неловче. Мы ведем себя как пара восьмиклассников, которых заставляют танцевать вместе на выпускном.

— Ты уверен? — спрашиваю я.

— Похоже, у нас нет выбора, да?

— Давай отойдем подальше.

Я увожу его от дам. Не хочу, чтобы они подслушивали. Они уже хихикают на своих складных тронах, как стая сияющих королев.

— Нам не обязательно это делать, — шепчу я, пока мы идем к его грузовику.

Господи, сколько он уже на нем ездит? Судя по ржавчине, разъедающей раму, ему стоит прикончить свою «Тойоту» , пока она сама не развалилась.

В кузове сложены пять корзин для белья, каждая доверху наполнена голубыми крабами — сплошной клубок клешней.

— Я могу что— нибудь придумать, — говорю я, всё ещё глядя на крабов. — Чтобы Шарлин отстала.

— И лишиться шанса заглянуть в будущее?

— Осторожнее, — говорю я. — От тебя исходит адская аура…

— Да? Ты это видишь?

— Ещё как. От тебя на милю вокруг темные волны.

Он оглядывается через плечо, проверяя, не сгущаются ли вокруг него облака.

— Обычно женщинам нужно больше времени, чтобы заметить мою ауру.

— Сомневаюсь.

Флирт с ним кажется таким естественным, что я легко соскальзываю в старую привычку.

Крабы в корзинах начинают шевелиться, будто их что— то взбудоражило. Их клешни щелкают, из жвал вырываются пузырьки пены.

Один краб пытается сбежать, карабкаясь по остальным, пока не оказывается сверху. Он замирает на ручке корзины, в нескольких сантиметрах от меня, и поднимает клешни над головой.

Мне кажется, он взывает к небесам.

Генри хватает краба голой рукой, не боясь быть ущипнутым, и бросает обратно в корзину.

— Почему ты не называешь себя, например, «Мадам Мэди» ?

— Ты бы мне доверял, если бы я так делала, дорогой? — Я позволяю своему акценту задержаться чуть дольше. Легкий южный выговор делает предсказания убедительнее.

— Я не стану смотреть в хрустальный шар, чтобы впарить тебе какую— нибудь топорную выдумку. Если тебе это нужно, звони на горячую линию экстрасенсов. Они дешевле.

— Ты обычно отказываешь почти всем клиентам или только мне?

— Только тебе.

— Должно быть, бизнес процветает.

Я смеюсь.

— Разве я выгляжу так, будто страдаю?

— Да, — говорит он с легким смешком. Или это вздох? — Я вижу, что тебе больно.

— Значит, нас таких двое.

Генри замолкает. Я не могу его прочитать. Он отгородился, остались только глаза. Там, прямо под поверхностью, что— то прячется.

Я заглядываю в окно его грузовика. Внутри полно бумаг. Нет — не бумаг. Листовок. Груды копий лежат на пассажирском сиденье, рассыпаясь под ноги.

Я наклоняюсь и вижу темные глаза ребенка, смотрящие на меня из стопки.

Фотография мальчика.

Это он.

Я протягиваю руку ладонью вверх, готовая принять его.

— Дай мне свою руку.

Генри вдруг замялся. Его руки всё ещё в карманах куртки.

— Сомневаюсь, что ты что— то поймешь по моим рукам… Слишком много зацепов от рыболовных крючков.

Почему он внезапно тянет время?

— Либо мы делаем это, либо нет. Дай мне руку, чтобы я могла работать.

Он действительно хочет знать? Или боится?

— Давай же. — Я подталкиваю его в последний раз. — Что тебе терять?

Всё.

Его глаза сужаются, и я понимаю, что переступила черту.

— Прости, — я отступаю. — Я не хотела…

— Всё в порядке.

Генри колеблется, прежде чем протянуть руку. Я забыла, что он левша. Единственный левша, которого я знаю, кроме Кендры.

Он поворачивает запястье, открывая ладонь. Рукав куртки отодвигается, обнажая тонкие рубцы, тянущиеся вверх по предплечью.

Шрамы.

Я не вижу, как далеко они идут, но чувствую, что эти «ручейки» глубоки.

— Ты готов? — спрашиваю я, внезапно сама заколебавшись. Чего я боюсь?

— Насколько это возможно.

Глубокий вдох.

— Давай посмотрим, что…

Я беру его руку, и внезапно вокруг меня обрушивается поток воды. Всё становится мокрым за секунды. Прилив поднимается от его руки в мою, как высокая волна, и я клянусь, что вижу—

утиный шалаш

Я отпускаю Генри и отступаю на шаг, спотыкаясь. Слышу, как сама резко вздыхаю, вбирая воздух так быстро, будто только что вынырнула из— под толщи воды.

Из реки.

Образ не исчезает даже после того, как наши руки разомкнулись. Мне всё ещё кажется, что я в воде. Откуда взялась эта река? Она уже бледнеет, образ расплывается, но вот, прямо впереди, клянусь, я всё ещё вижу рукотворное сооружение, поднимающееся из воды.

Шалаш для охоты на уток. Просто отдельно стоящая хижина на четырёх столбах, прямо посреди реки. Их вообще ещё делают? Не помню, когда в последний раз видела такое.

А потом оно исчезает. Река отступает, хотя я всё ещё чувствую её.

— Что это было? — слышу я собственный вопрос, замечая дрожь в своём голосе.

Я мокрая. Сначала думаю, что промокла, упав в воду, — но нет. Это просто пот. Влажность прилипла к коже, мокрая, почти живая. Органическая.

Генри тоже потеет. Капли пота блестят на его висках.

— Ты в порядке? — спрашивает он, убирая руку в карман, как краб— скрипач, прячущийся в песчаную нору.

— Да, я… — пытаюсь собраться. Головокружение сжимает меня. Не могу сосредоточиться на том, что передо мной, мой разум застрял между двумя местами. Что со мной только что произошло?

Думаю о тепловом ударе. Думаю, что не ела сегодня утром. Думаю, что встреча с Генри после всех этих лет выбила меня из колеи. Он смотрит на меня, и тревога медленно расползается по его лицу.

— Ты что— то видела? — спрашивает он. — Ты видела…

Он вот— вот произнесёт его имя. Оно прямо на кончике его языка.

— Ничего, — лгу. — Я ничего не видела.

ТРИ

Я вижу его. Прямо перед собой.

Скайлер.

Мне срочно нужно пополнить запасы «Жёлтого хвоста». В двух светофорах от мотеля есть «A&P» в торговом центре, так что по пути домой — домой, Господи, с каких пор я начала называть этот мотель домом — я заезжаю за бутылкой. Встреча с Генри — встреча с этим, не знаю, как назвать, с этим видением — выбила меня из колеи. Весь остаток дня прошёл впустую, я продиралась через гадания по рукам в удушающей влажности. Все эти потные руки, тянущиеся ко мне, скользящие по моей коже. Найду ли я любовь? Найду ли счастье? Дай— дай— дай.

Мне нужно что— то, чтобы прийти в себя. Смыть это —

шалаш для охоты на уток

— прочь из головы. Я заработала достаточно, чтобы заплатить за аренду, и ещё осталось немного наличных. Роскошь всегда идёт последней, после коммуналки и еды. Мне бы отложить деньги, приберечь их, но после того удара, который я только что получила от Генри — что это было, откуда, чёрт возьми, это взялось — я чувствую, что заслужила немного местного вина из широкого ассортимента «A&P».

Я всё ещё дрожу. Даже спустя часы чувствую дрожь в запястье. Она в костях.

Что, чёрт возьми, произошло? Что это было?

Как только раздвижные двери открываются и я заходи внутрь, на секунду замираю.

Чьи— то глаза следят за мной.

Я чувствую это.

Где?

Краем глаза замечаю, что на меня смотрят.

Мальчик.

Когда поворачиваюсь, вижу Скайлера среди объявлений о нянях и уроках гитары. Фотография увеличена, и изображение потеряло чёткость.

Глаза Скайлера распадаются на пиксели. Он закутан в одеяло, расшитое по краю вышитыми животными — уткой, крабом и рыбой.

Прямо над родничком написано: «ВИДЕЛИ ЛИ ВЫ МЕНЯ?»

Мальчик просто ждал, пока я его замечу. Игра в прятки. Сколько раз я проходила мимо его объявления и не замечала? Как долго он ждал меня?

Следил за мной?

Меня охватывает желание забрать его домой. Не раздумывая, медленно отклеиваю листовку от окна и складываю пополам, стараясь не помять его щёки.

Теперь я вижу тебя, Скайлер…

Теперь вижу.

ЧЕТЫРЕ

— Дайте мне свою руку.

Я складываю пальцы в пустое гнездо, готовясь принять её руку. Молодая женщина напротив — Лиззи, кажется, она представилась — протягивает ладонь. Она жаждет, чтобы я погрузилась в её кожу, но мы ещё не начали. С гаданием нельзя спешить. Мне нужно к ней привыкнуть. Всё в ней рассмотреть.

Я ещё немного пьяна, вчера выбрала магнум вместо обычной бутылки.

— Сожмите пальцы в кулак.

— Вот… так?

Лиззи сидит напротив, локоть на столе, ладонь обращена к небу, её рука и все её загадки открыты для нас обоих, раскрывая каждую грань её жизни.

Но эти заусенцы. Все обгрызены.

Начнём с этого.

— Думай о своей руке как о яйце, — говорю я, — полном жизни. Оно растёт, становится чем— то. Скоро вылупится… и тогда мы увидим, какое будущее нас ждёт.

Я держу её кулак, не говоря ни слова, обхватываю его руками, создавая укрытие. Мягко сжимаю, улыбаясь. Гадальный салон погружается в тишину. Единственное, что слышно, — ровный гул трафика на 301— й дороге за окном.

— Готовы заглянуть?

Она кивает, затаив дыхание. Глаза широко раскрыты.

— Давай посмотрим, что нам откроется, дорогая.

Я разбиваю это яйцо. Позволяю её пальцам выскользнуть в мои ладони. Теперь это гнездо полно извивающейся жизни. Розовая кожа. Только что вылупившаяся птица.

— О, — восхищаюсь я, — какое прекрасное будущее тебя ждёт…

— Ты правда это видишь?

Я вижу женщину лет двадцати. На ней слишком много украшений. Золотые серьги. Золотое ожерелье. Перламутровая помада. Бронзовые тени. Выщипанные брови. У неё металлический оттенок кожи, лоб глянцевый, отполированный. Она хочет быть спортивной машиной, но я едва различаю милую девушку под всем этим макияжем. Попробую вернуть её на поверхность, если смогу.

— Здесь так много всего, — говорю я. — Посмотри сюда…

Лиззи наклоняется и изучает свою ладонь, пытаясь разглядеть в коже глубокий смысл. Она не отсюда — но, опять же, никто здесь не местный. Уже нет.

Она никогда не знала настоящего горя. Уверена, её уже ранили, но она пришла не затем, чтобы унять боль в груди. Её глаза слишком широкие для такой боли.

Она импульсивный покупатель. Зашла случайно. Увидела неоновую ладонь в витрине, проезжая мимо, и, не раздумывая, свернула с 301— й. Так я получаю большинство клиентов. Неоновая ладонь висит в моём окне, как маяк, розовые и фиолетовые полосы флуоресценции заманивают водителей, как биолюминесцентная эска у рыбы— удильщика. Если трафика много, машины замедляются. Люди замечают неоновую вывеску, эту светящуюся руку у дороги, и в этот момент в груди возникает импульс — желание свернуть. Попытать счастья в будущем.

Так я их ловлю.

— Я чувствую тревогу. Она тебя тяготит, дорогая.

— Как ты это поняла?

— Линии никогда не лгут.

Но это не в её ладони. Всё прямо на её лице. В этих глазах, широких, как блюдца, которые становятся ещё шире, чем глубже я вглядываюсь в её руки. Я замечаю все её признаки — множество жестов и непроизвольных микровыражений, эмоции, которые легко читаются на её лице. Все истории, которые она рассказывает о себе, даже не осознавая этого.

— Видишь вот это? — провожу указательным пальцем по узкой бороздке на её ладони, которая ответвляется от основной линии любви. — Видишь, как она раздваивается? Что— то в твоей жизни вызывает беспокойство. Нам нужно на этом сосредоточиться. Исцелить это.

Глаза Лиззи скользят из стороны в сторону. Вижу, как она перебирает свою историю, пытаясь найти связь.

— Мама говорит, что мне нужно расстаться с парнем. Она его ненавидит. Они вообще не ладят. Это может быть оно? Ты это видишь?

— Этот парень. Он новый, да?

— Ну… типа того?

«Типа того» значит «совсем не типа того». Но здесь есть больное место, это точно. Мне просто нужно добраться до источника этой проблемы, попытаться извлечь её, как гнилой зуб.

— Ты с мамой близка? — спрашиваю я. — Всё ещё живёшь с ней?

— Да…

— Я чувствую напряжение между вами… — закрываю глаза, будто улавливаю плохую атмосферу, надвигающуюся на нас. Гадалки — как синоптики. Мы предсказываем будущее. Некоторые предсказания сбываются. Большинство — нет. А если мы ошибаемся? Люди забывают. Мир переходит к завтрашнему прогнозу. — Этот разрыв уже давно, да?

Лиззи слегка оттягивает руку. Вижу, что она хочет её забрать, мы играем в подсознательный перетягивание каната. Рукав моей блузки сползает, обнажая татуировку на запястье — солнце, луну и звезду, — теперь просто бледно— голубые линии, выцветающие на предплечье. Линии были ярче, когда Кендра была маленькой. Она всегда водила мизинцем по созвездиям на моей коже.

Я тоже хочу луну, мама…

Терпение, дорогая, — отвечала я. — Ты ещё слишком мала для татуировки…

Звезда почти исчезла, чернила теряют чёткость. Солнце будто тонет в моей коже. Моя плоть теперь — река, и её размытое отражение колышется на поверхности запястья.

— Напряжение началось из— за него? — спрашиваю я, наугад. — Из— за этого парня?

— Да. — Она вытирает угол глаза тыльной стороной свободной руки. Вот оно, начинается… — Джейми — мой парень — он занял у неё денег и…

Мне определённо не нравится, как это звучит.

— Занял?

Лиззи отвечает слишком быстро для моего вкуса.

— Он говорит, что вернёт…

— Давай сосредоточимся на твоей семье, — говорю я. — Думай только о маме. Отдай ей свою энергию. Мы хотим исцелить эту связь между вами, поняла? Это самое важное.

Лиззи едва кивает. Она хочет этого. Нуждается в этом.

— Я дам тебе кристаллы, которые помогут очиститься от этой вины, что ты носишь.

— Кристаллы…? — Лиззи вдруг чувствует попытку продажи. Мне нужно успокоить её кошелёк.

— Аметист работает лучше всего, — предлагаю я. — Он впитывает негатив, который тебе нужно выпустить. Я дам тебе камень бесплатно, но ты должна пообещать вернуться через месяц, чтобы мы посмотрели, как всё сложилось… Всё, что нужно — держать кристалл при себе. В кармане или в сумке. Главное, чтобы он был рядом, и ты могла соединиться с его энергией.

— Это… правда поможет?

Лиззи нужно отпустить сомнения. Она должна поверить, что изгоняет неуверенность из своего тела. Если пара кристаллов даст ей заряд уверенности, пусть будет так. Кроме того, мне нужно больше постоянных клиентов, если я хочу пережить этот трудный период.

— Я уже вижу, как твоя аура меняет оттенки, — говорю я. — Ты вошла сюда, похожая на ушибленный фиолетовый… но теперь я вижу полосы синего и розового. Здоровые цвета. Яркие цвета.

— Правда? — её голос дрожит.

Глядя на Лиззи, не могу не думать о себе в её годы.

— Пообещай мне одну вещь, дорогая? Парни вроде Джейми… они просто клещи. Они впиваются и берут, что хотят. Как только насытятся, вылезают и цепляются за следующую женщину.

И оставляют тебе болезнь Лайма.

— Ты заслуживаешь лучше, слышишь? Ты лучше этого. Скажи это.

— Я лучше, — бормочет она.

— Громче.

— Я лучше.

— Ещё раз.

— Я лучше!

Я даю ей душевный покой за двадцать баксов. Лиззи выйдет отсюда с высоко поднятой головой, готовая войти в своё новое будущее чуть более лёгкой, чем когда зашла.

Деревенская терапия, вот и всё. Люди в этих краях скорее пойдут к гадалке, чем к психиатру. Мы не говорим о своих проблемах. Мы держим их в себе, пока они не сломают нас. Мы скорее утонем в своих комплексах, чем поделимся ими.

То, что я предлагаю, — то же самое, что лежать на кушетке, только намного дешевле. Личные вопросы, которые мы обсуждаем в моём салоне, остаются в салоне. Твой секрет в безопасности со мной. Конфиденциальность клиента и ясновидящей. Пока я держу свои предсказания в рамках возможного, избегая конкретных деталей, все получают то, что им нужно, и никто не страдает.

Есть способы и похуже зарабатывать на жизнь, понимаешь? Господи, знаю, я прошла через свою долю дерьмовых работ, где бы ни оказывалась: официанткой в «3rd Street Diner», запихивая себя в узкую юбку ради чаевых. Ресепшенистом в салоне, вдыхая лак для ногтей, пока не готова была упасть в обморок. Тупиковые работы. Бесперспективные работы. А теперь взгляни на меня. Поднимаюсь вверх… Да.

— Что не так? — Лиззи возвращает меня в салон. На секунду мне кажется, что она спрашивает обо мне — о моей жизни — но она наклоняется, беспокоясь, что я увидела изъян в её судьбе.

Я слишком рассеяна. Пора закругляться. Сегодня воскресенье. Девичник. Я встречусь с Кендрой, и мы устроим себе вечеринку. Не видела её с прошлых выходных — и умираю от желания увидеть свою девочку.

— Не переживай. Ты проживёшь долгую, счастливую жизнь. — Улыбаюсь Лиззи. Ты встретишь мужчину своей мечты… Удача скоро улыбнётся тебе… Пустые пророчества, но все мы их давали. Буду счастливой гадалкой, если эти слова больше не слетят с моих губ.

— С тебя двадцать долларов, дорогая…

Провожаю Лиззи до её «Камри».

— Обещай, что вернёшься через месяц, хорошо?

— Хорошо.

— И не забывай про аметист, слышишь? Кристаллы меняют правила игры, поверь мне.

— Да, мэм.

Проблемы Лиззи не решены. Далеко не так. Но зёрнышко веры уже начинает прорастать. Всё, что ей нужно, — немного уверенности. Мир не дал ей её, так что я дала.

Если бы кто— то предложил мне столько же, когда мне было семнадцать, кто знает, где бы я была сейчас. Наверное, не здесь. Не одна. Никто не открыл мне дверь, когда мне нужна была помощь.

Так что я оставляю свою дверь открытой почти для всех.

Лиззи уходит, вот так. Поймал — отпустил. Ловлю себя на том, что какое— то время наблюдаю за проезжающими машинами, заворожённая их потоком. Шоссе 5 и 301 сливаются чуть дальше, направляя шесть полос между Чесапиком и границей Вирджинии— Мэриленда. Трафик разделён узкой полосой высохшей травы. Единственный газон, который у меня есть. Разрушенный асфальт шоссе напоминает мне те фейерверки — змею фараона. Как только их поджигаешь, из пламени выкручивается угольная колонна, обвивая мой дом. Я окружена чёрными змеями со всех сторон.

Это место раньше называлось «Мотель Хенли— роуд», когда в Брендивайне ещё было полно фабрик. В нём всего пять номеров. Фанерные стены гнутся, если на них слишком сильно опереться. Как только новые шоссе изменили маршруты, владелец увидел знаки на стене и переделал номера в магазины. Теперь здесь магазин фейерверков, корейский мини— маркет, который, кажется, никогда не открыт, head shop и магазин приманок Джимми.

И я. Единственная гадалка в Брендивайне. У меня нет фиксированных часов. Если неоновая вывеска горит, значит, я открыта. Когда ухожу, оставляю номер телефона на листке бумаги на двери, прося клиентов писать для консультации. Я не против выездов, если они готовы за это платить.

Когда, чёрт возьми, это стало моей жизнью?

(Папа говорит, что хочет встретиться со мной…)

Номер в мотеле довольно маленький. Не так много места, чтобы двигаться. Не то чтобы мне нужно много. Здесь только я. Есть ванная и шкаф — и всё. Никакого телевизора. В крыше, наверное, есть дыры, потому что когда идёт дождь, в шкафу течёт. Пятна плесени расходятся по потолку в дальнем углу. Не то чтобы я могла жаловаться. Технически, мне даже не положено здесь жить — ирония в том, что мотель не разрешает проживание. Но владельцу я нравлюсь. Он меня жалеет. Я рассказала ему свою грустную историю: как я выросла здесь, как вернулась, потому что биологический отец Кендры нашёл Иисуса и наконец хочет видеть её в своей жизни — как я просто пытаюсь сделать то, что лучше для моей девочки, и встать на ноги.

Пока аренда приходит каждый месяц, он смотрит в другую сторону, и у меня есть дом.

Дом.

Я поставила перегородку из ДСП, чтобы отделить жилую часть от рабочей. Дверной проём завешен бусами, «молнией» из пластиковых кристаллов: бизнес спереди, спальня сзади. Я украсила салон, чтобы придать ему немного того самого «психического» настроения. Разрезанные аметистовые жеоды. Колоды Таро. Увядшие палочки благовоний, похожие на папа— длинных— ножек. Иногда я зажигаю одну, когда плесень становится слишком въедливой, пока салон не начинает пахнуть фабрикой пачули.

Это временно. Я ищу постоянное жильё, где Кендра сможет чувствовать себя как дома. Есть несколько грантов на временное жильё. Мне просто нужно доказать штату Вирджиния, что я имею право. Я могу подать на финансовую консультацию, жильё по Section 8, ваучеры на аренду… Или принять предложение Донни.

Кредит, — сказал он, — просто пока ты не встанешь на ноги. Кредит, который он сможет держать над моей головой.

Уже чувствую, как скука Брендивайна просачивается в меня. Всё, что хочется, — набить косяк и плыть по течению до конца дня. Смотреть, как проезжают машины. Шоссе опутано паутиной телефонных линий, паук, ткущий нити на мили, связывая торговые центры — останки мёртвых «Макдональдсов», Wawas, «Венди» и заправок Exxon и Shell, пойманные в его сети.

Надо выключить вывеску, пока не забыла. Если оставлю её включённой после захода солнца, мотыльки соберутся у моего окна, бездумно бьются о стекло. Они отчаянно жаждут прикоснуться к этой пылающей руке, парящей в темноте, жаждут неона.

Кто знает? Может, придёт ещё один клиент. Могу остаться открытой ещё немного…

Совсем чуть— чуть.

У меня всегда был талант улавливать, что люди хотят услышать. Если слушать внимательно, можно узнать всё о человеке просто по тому, что он говорит… или не говорит. По тому, как он держится. Куда смотрят его глаза, когда он говорит. По интонации.

Люди просто хотят, чтобы с ними были честны. Гадание — сахар, которым это посыпано. Помогает проглотить пилюлю. Может, я даю этим людям немного утешения. Что бы их ни тяготило, я помогаю снять немного этого груза. Показываю им, что где— то есть лучшее будущее. Им просто нужно протянуть руку. Схватить его.

Никто не учил меня этому. У меня не было книги, объясняющей, какая линия на ладони что означает. Я придумала свой язык. Свой стиль ясновидящей. Я умею рассказывать историю.

Твою историю.

Если уж я занимаюсь такой работой — Господи, гадалка — то хочу делать это по— особенному. Добавить немного шика. Большую блестяшку. Хочу рассказать историю через руки людей, импровизировать на их коже. Давай отправимся в путешествие по твоему будущему и посмотрим, что найдём…

Я предлагаю клиентам будущее, в которое они могут поверить. Счастье под рукой, так что просто протяни и возьми его. Оно твоё.

Разве не этого мы все хотим, в глубине души? Будущего, за которое можно ухватиться? Которое можно потрогать?

Господи, знаю, я хочу.

Мне тридцать пять. Я живу в мотеле. Я чужая в своём родном городе, в месте, которое клялась никогда не посещать. Клялась, что ничто не затащит меня обратно в эту дыру.

И вот я вернулась.

Ради Кендры.

Только ради неё.

Некоторые дни требуют всех моих сил, чтобы не сломаться и не заплакать. Я больше не знаю, что делаю со своей жизнью. Не думаю, что вообще когда— то знала. Когда это стало моей жизнью?

Слышу хруст гравия под шинами, прежде чем поднимаю глаза и вижу потрёпанную «Тойоту», заезжающую на парковку. Двигатель глохнет, под капотом шипит, металл позвякивает, как перегретые колокольчики. Генри наконец выходит и осматривает мотель. Осматривает меня.

— Ещё открыто?

ПЯТЬ

— Приехал за фейерверками? — прикрываю глаза от солнца, чтобы разглядеть Генри. Если бы не знала лучше, сказала бы, что он в той же одежде, что и вчера. — Они двумя дверями дальше.

— Я пришёл к тебе.

— Хочешь, чтобы я погадала? Серьёзно? — Ко мне обычно приходят женщины. Мужчинам обычно наплевать на их будущее. Большинство прочно укоренены в настоящем — или бегут от прошлого.

— Мне нужна твоя помощь. — Сегодня в нём нет и намёка на флирт. Ничего от той овечьей теплоты, что была раньше. В нём есть одиночество, которое он даже не пытается скрыть.

— …Помощь?

— Найти моего сына. — Его слова просты, лишены всякой маскировки. Он выглядит измождённым. Когда этот человек в последний раз спал? — Помоги мне найти Скайлера.

Имя его сына ударяет меня в грудь, и я рефлекторно отступаю.

— Генри, я…

— Пожалуйста . — Генри делает шаг вперёд, и я вижу напряжение в его глазах, две нити, наполненные отчаянным электричеством, которые становятся ярче с каждым вдохом. — Ты что— то увидела вчера, да? Что— то почувствовала? На фермерском рынке?

— Я не знаю, что увидела… — это правда.

— Ты что— то увидела, да? — Слышу, как нужда давит на его слова. — Просто скажи, что да —

— Нет. — Мне нужно прекратить это. Прямо сейчас. Остановить этот разговор, пока он не зашёл дальше. В этом нет ничего здорового. — Просто садись в свою машину и езжай домой, ладно?

— Куда « домой » ?

Взгляни на открытые раны его глаз, на горе, на неведение, кипящее внутри. Он съест себя заживо, если кто— нибудь его не остановит. Только не я.

— Прости, Генри… Я не могу.

— Пожалуйста . — Это слово вырывается внезапно, оно заставляет меня замолчать. Пугает меня. Он знает, что перешёл черту, но теперь пути назад нет. Он должен продолжать. Продолжать падать вперёд.

— Просто выслушай меня. Пожалуйста. Это всё, о чём я прошу. — Он достаёт руку из кармана куртки и протягивает её перед собой, будто пытается показать собаке, что не опасен. Его запястье дрожит. Он замечает это одновременно со мной, сжимает руку в кулак, выдавливая дрожь.

— Я не мог спать прошлой ночью, — говорит он. — Всё думал о… о тебе.

Когда в последний раз кто— то терял сон из— за меня?

— Не может быть, что мы встретились случайно… да? Скажи, что ты тоже это чувствуешь.

Я чувствую головокружение. Онемение. Любопытство.

— Ты правда в это веришь?

— Что ещё у меня осталось? — Генри постепенно проясняется для меня. Я понимаю стену, почему он так закрыт. Он закрылся не только от меня — он закрылся ото всех. Даже от себя. — Я почувствовал что— то вчера. Не знаю что, но на секунду показалось, будто… будто…

— Вода, — говорю я. Вода повсюду. Внезапный потоп в моей голове.

— Дай мне рассказать, что случилось со Скайлером, — говорит он. — Уверен, люди уже…

— Я бы их не слушала, даже если…

— Просто дай мне рассказать мою версию, хорошо? Пожалуйста?

Я понимаю, каково это, когда все шепчутся за твоей спиной, когда люди делают из твоей жизни историю без твоего согласия. Это то, что у нас общего.

Я хотя бы должна выслушать Генри.

— Хорошо.

Генри вбирает столько воздуха, сколько позволяют его лёгкие.

— Скайлер исчез пять лет назад.

Я представляю лицо Скайлера. Не плоть и кровь, а с листовки пропавшего без вести, эту чёрно— белую детскую фотографию, размноженную до нечитаемости. Его пиксельные глаза смотрят на меня. Две чёрные дыры.

— Мой сын пришёл в этот мир как раз настолько, чтобы все его полюбили. Щипали его за ножки. Щекотали животик. Если бы ты его увидела, тоже бы влюбилась…

Слова слишком тяжёлые. Чувствую его боль, его потерю. Этому человеку некуда идти, кроме как вниз, вниз, вниз.

— Грейс положила его в кроватку и поцеловала на ночь…

Грейс. Его жена.

— На следующее утро кроватка была пуста. Скайлер исчез. Этот мир проглотил его.

Послушай его. Просто посмотри на него. Такого обнажённого.

— Я искал везде. Перерыл весь дом. Не мог его найти. Он просто… исчез.

Сколько раз он рассказывал эту историю? Полиции? Репортёрам? Любому, кто готов был выслушать? У этих слов потрёпанный вид, как у кожаной вещи, рассказ, который становился все мягче с каждым пересказом.

Это всё, что у него есть теперь. Он завернулся в эту историю, как в защитное одеяло.

— А твоя жена?

— Я нашёл её тело, — говорит он. Вижу, как мышцы в его горле сжимаются, будто сами слова застревают в горле. Он заставляет себя закончить начатое. — Она повесилась в ванной. Ни записки. Ни прощания. Ничего.

— Полиция думает, что она могла быть причастна к…

— Она не могла.

— Если у неё была послеродовая депрессия или…

— Сколько бы дверей я ни стучал, сколько бы листовок ни раздавал, люди хотят верить, что она... — Он не договаривает. — Грейс никогда не причинила бы вреда Скайлеру. Никогда, понимаешь?

— Ладно...

— Полиция начала обходить соседей, — говорит он. — Поисковые группы прочесали поля, вытаптывая сорняки. Ничего. Никто ничего не нашёл. Он просто... просто исчез.

Он сгибается под тяжестью воспоминаний. Глаза начинают наполняться слезами. Он не заплачет. У него были годы на это. Но я вижу, как давление нарастает внутри него. Его боли некуда деться, даже сейчас, закупоренной так долго. Она вот— вот вырвется из— под его век, как взболтанная банка газировки, готовая взорваться.

— Полиция сдалась. Они до сих пор не дали ни единого чёртова ответа. Пять лет, и они не знают, жив он или мёртв... или...

...Или что? Что ещё может быть? Даже Генри качает головой от абсурдности этого, будто осознаёт, что других вариантов нет. Что может быть между жизнью и смертью?

— Нет никаких зацепок, — говорит он. — Никто ничего не знает.

Теперь он смотрит на меня, встречая мой взгляд.

— А потом я увидел тебя.

Мне кажется, будто я слишком резко встала. Теперь парковка кренится у меня под ногами. Я хочу, чтобы земля снова стала ровной. Я боюсь, зачем он пришёл. Я в ужасе от его нужды.

Неужели он верит, что я смогу найти Скайлера?

— Я видел, как экстрасенсы по телевизору помогают в делах о пропавших.

— Нет, Генри.

— Я видел, как они приводили полицию прямо к...

— Это просто стервятники, клюющие людское горе.

— Ты не поможешь? Не поищешь его?

— Я... я просто читаю по ладоням, Генри. Я не настоящий экстрасенс...

— Но ты что— то увидела.

— Нет.

Боль вспыхивает в его глазах. Он открылся мне, а что делаю я? Сыплю соль на его раны. Скорее даже приправу Old Bay. Он тянется к кошельку.

— Это из— за денег? Потому что я заплачу...

Теперь это уже пощёчина.

— Я бы никогда не взяла твои деньги.

— Тогда почему ты не поможешь?

— Потому что не могу.

Внимание Генри уплывает, отрывается от нашего разговора. Теперь он застрял в том промежуточном пространстве между "здесь" и "там". Это длится не больше пары секунд, меньше вздоха, но он полностью потерян в этом, куда бы ни унеслось его сознание.

— Ты когда— нибудь бывала на поминках по человеку, которого там не было? Они похоронили пустой гроб. Ничего, кроме пустого кармана воздуха.

Наконец он возвращается ко мне. Будто только что проснулся от глубокого сна, обнаружив, что кто— то смотрит на него в ответ. Он моргает, возвращаясь к своей пустой жизни.

Ко мне.

— Для кого этот гроб? Я не просил об этом, но все из нашей церкви настаивали, что это поможет. Завершение, говорили они. Исцеление. Все остальные двинулись дальше, но я не смогу. Как они могли так поступить с ним? Разве они не видят, что Скайлер всё ещё здесь? Я чувствую его.

Я тоже что— то почувствовала, хочется мне сказать. Это было в наших руках, в наших пальцах. Я не могу объяснить, что произошло, но знаю: если я что— то скажу, это даст человеку надежду... а за это я не готова нести ответственность. Ты только посмотри на него. Генри мучил себя своими воспоминаниями, раз за разом касаясь этого оголённого нерва последние пять лет.

Мне нечего сказать, нечего сделать, что могло бы забрать его боль. Вот где он живёт уже так долго. Его горе — его дом.

Будто я впервые вижу Генри.

— Заходи внутрь.

ШЕСТЬ

Генри нужно отпустить.

Я проведу ему сеанс. Только один раз. Он будет достаточно открытым, чтобы дать ему завершение. Затем я навсегда закрою эту дверь между нами. Никаких консультаций, никаких гаданий. Даже рукопожатия. Я просто посвечу фонариком в конец туннеля, скажу Генри, что его сын в лучшем месте, и что он наконец может двигаться дальше. Снова начать жить. Таков план.

Генри заглядывает за бисерную занавеску.

— Ты здесь живёшь?

— Временно.

Он разглядывает покрытый пылью аметистовый жеод размером с баскетбольный мяч, стоящий на полке в гостиной. Он разрезан пополам; паутина свисает с его фиолетовых "зубов", мерцая в тусклом свете.

— Присаживайся, — предлагаю я.

Генри ждёт, пока сяду первая. Какой джентльмен. От него веет свежим летним ароматом. Скошенная трава. По солнечному ожогу на шее я представляю, как он проводит дни в палящем зное. Ландшафтный дизайнер, как он сказал. Ловля крабов. Подработки. Ничто не привязывает его к одному месту. Он дрейфует.

— Ты всё ещё играешь на гитаре?

— Не прикасался к ней с тех пор, как... — Генри не заканчивает мысль. Ему не нужно. Когда он играл на парковке, он думал, что никто не слушает. Но я слушала. Его голос всегда был таким тихим, чуть громче шёпота. Я никогда не могла разобрать слова, но точно слышала его выдохи. Я ловила дыхание этих текстов, негативное пространство песни — одни вздохи.

— Звучало красиво, — сказала я. — Сыграй ещё.

...Сейчас? Его пальцы скользнули по металлическим струнам, кожа посылала тонкую трель по проволоке.

— Не знаю, смогу ли я ещё сыграть её...

— Почему нет?

— Это другое, когда никто не слушает. Не думаю, что она будет звучать так же, если я знаю, что кто— то слушает. Песня меняется, когда кто— то есть...

Я помню, как тогда смутилась, будто он мягко отверг меня. Оттолкнул.

— Ну и ладно, быть рок— звездой.

— Я не хочу быть звездой. Не нужно, когда у меня уже есть солнце, луна и звёзды...

Генри никогда не знал этого, но именно из— за него я сделала татуировку с созвездием на запястье. Я пыталась вытащить его из раковины — несколько месяцев, во всяком случае, — но мне бы проще было голыми руками раскрыть устрицу. Он был влюблён в того, кого не было. В призрака по имени Грейс. Она была не отсюда. Не из наших. Он упомянул свою летнюю влюблённость, и я, честно говоря, не верила, что она настоящая. Генри мог бы её просто выдумать. Плод воображения. Часть меня до сих пор не верит, что она настоящая.

— Просто чтобы прояснить, — говорю я, — я не хочу твоих денег. Мы поняли друг друга?

Генри кивает.

Я выключаю неоновую вывеску, чтобы не соблазнять клиентов прервать наш сеанс. Стеклянные трубки гаснут до тусклого костяного серого.

Пылинки кружатся в воздухе. Окно обращено к закату, высасывая цвет из занавесок, поддельный гикори выбеливается до кремового оттенка тыквы. Мир снаружи просто растворяется. Единственное, что слышно, — это равномерный гул машин с трассы 301. Теперь здесь только я и Генри.

И Скайлер. Надежда на него.

— Прежде чем мы начнём, — говорю я, — мне нужно спросить... Что ты ищешь?

— Правду. — Генри говорит это так просто, что пронзает меня.

— Ты веришь, что твой сын ещё жив?

Если мой вопрос причиняет боль, он этого не показывает.

— Да.

— А если правда в том, что его нет?

— Я готов принять это.

...Правда?

— Это мой крест, — говорит он. — Я понесу его.

Я пытаюсь прочитать его. Его убеждённость почти чрезмерна, она кажется опасной. Есть люди, которые без раздумий бросятся в горящее здание. Что— то в готовности Генри сделать шаг веры заставляет меня бояться, что он в итоге причинит себе боль.

— Чтобы это сработало, — говорю я, — мне нужно, чтобы ты сохранял открытость. Сможешь?

— Ты слышала о вере рыбака? Они выходят каждое утро ловить то, чего не видят... Я верил полиции. Церкви. Они ни к чему не привели. Теперь я здесь.

— Почему ты думаешь, что я буду другой?

— Потому что я почувствовал это — почувствовал что— то — с тобой. Я не чувствовал ничего подобного годами.

Я тоже это почувствовала. Почувствовала Генри во всей его неприкрытости. Я знаю, что не должна, но что— то в его нужде, в этом откровенном желании притягивает меня.

— Сосредоточь все свои мысли на сыне. Сможешь сделать это для меня? В этой комнате не должно быть ничего, кроме Скайлера.

— Скайлер, — повторяет он. Это всё, что у него есть. Произнести его имя вслух, дать ему голос, поддержать его воздухом своих лёгких — это так же драгоценно, как молитва. Нежное заклинание.

— Хорошо, тогда... — Я протягиваю руку через стол. — Дай мне свою руку.

Я делаю из своих ладоней гнездо.

Генри протягивает свою.

Я делаю глубокий вдох. Окружаю его руку обеими своими, запечатывая его кулак и притягивая его к себе. Ему нужно наклониться вперёд. Совсем немного, меньше чем на пару дюймов.

Ничего не происходит. Нет искры. Никакого видения. Я не знаю, чего ожидала. Молнии? Разверзающихся небес? Лягушек, падающих с неба? Чего?

— Ладно, — говорю я, немного неуверенно. — Сосредоточься на дыхании. Вдох...

Генри синхронизирует своё дыхание с моим.

— Выдох...

Я сосредотачиваюсь на его потрёпанной коже. Костлявые пястные кости, кажется, вот— вот сломаются. Я чувствую, как вены на его руке скользят по костям. Его суставы так опухли. Ему нет и тридцати пяти, но у него руки старика.

Работа на этих реках искалечила его. Залив может быть жесток.

Мой взгляд скользит к его запястью. К вертикальным переплетениям рубцовой ткани, бегущим по предплечью. Генри замечает, что я смотрю, и встречает мой взгляд. Он не прячет их. Его раны оставляют после себя неровный рельеф горьких напоминаний. Здесь есть история, но мне нужно смотреть вперёд.

Его руки — карта для меня, и теперь мы отправляемся в путешествие по его коже.

— Закрой глаза.

Генри подчиняется, закрывая глаза. Теперь здесь только я и его руки. Каждая морщинка. Все шрамы. Мне нужно быть осторожной. Слишком много боли на кону. Если я хочу дать Генри надежду на будущее, мне нужно обходить его прошлое. Никто не может забрать эту боль, но Генри должен научиться прощать себя. Перестать закапываться в вине.

— Думай о Скайлере. — Я не свожу с него глаз, ожидая, пока образ уляжется в его сознании. Мы ступаем на замёрзшую реку, проверяя, как далеко сможем пройти, не провалившись.

— Ты видишь его?

— Да.

— Хорошо. Теперь держись за него. Вложи в него всю свою энергию, пока это не станет больше, чем просто картинкой в твоей голове. Больше, чем просто мыслью. Чем больше ты вложишь себя, своей энергии в Скайлера, тем яснее он станет для нас обоих. Более реальным. Сможешь?

— Да, — говорит Генри.

— Мысль плюс время плюс энергия. Сделай его реальным. Целым. Сможешь?

— Да.

— Поехали...

Реки, протекающие через Вирджинию, всегда казались мне складками на ладони, поэтому для моих постоянных клиентов я вижу ручьи. Говорю о заводях на их коже. Они должны видеть землю, на которой живут, в своём предсказании. Я говорю им представить, что мякоть их ладони — это Чесапикский залив.

Это каким— то образом расслабляет их. Помогает опустить защиту. Позволяет мне копаться без помех.

Для людей, которые называют Средний полуостров своим домом, чьи дома стоят на колёсах, все они живут за чертой бедности, едва сводя концы с концами, просто чтобы дожить до завтра, ещё одного дня... никто из них не хочет слышать о кольцах Сатурна, восходящем Стрельце или третьем глазе. Эти люди хотят будущее, в которое можно верить. Которому можно доверять. Им нужно увидеть его своими глазами. Подержать в руках.

Мы все понимаем реку. Она кормила наши семьи поколениями. Это наш дом. Вот что я вижу. Река, все наши реки — Раппаханнок, Пьянкатанк, Йорк. Вода всегда возвращает. Это будущее, которому эти люди могут доверять... а я их деревенская оракулка.

— Представь себя на воде, — говорю я Генри. — Мы в лодке. Только мы двое.

Мы плывём вверх по течению, вглубь складок его ладони, куда он никогда не заходил. В нашей коже так много притоков и неисследованных заводей, скрытых от глаз. Ты никогда не знаешь, где они, пока не начнёшь искать. Для этого нужно терпение... и проводник.

— Ясный день, — говорю я. — Ни облачка. Только солнце печёт нам в спины.

Вода спокойна. Гладкая, как стекло.

— Протяни руку, проведи пальцами по воде. Почувствуй её, если сможешь. Как она прохладна.

То, что лежит внизу, остаётся скрытым. Под нами крабы, шныряющие в иле. За ними следуют рыбы. Всё это есть в руке Генри, пока он может представить это в своём сознании.

— Ты видишь это?

Генри сглатывает, прежде чем ответить, глаза всё ещё закрыты.

— Да.

— Теперь мы плывём дальше вверх по течению. Дальше, чем ты когда— либо был... — Единственный звук — это мягкий плеск воды о борт нашей лодки. Вёсла рассекают воду. — Здесь никого, ни души, на мили вокруг. Мы совершенно одни. Эта река наша.

Водный путь внезапно сужается. Деревья на берегу тянутся к нам, пока мы плывём. Берега смыкаются, и мы оказываемся под сенью деревьев.

— Теперь, когда мы зашли так далеко, я хочу, чтобы ты огляделся. Скажи мне... Что ты видишь?

Я медленно провожу ногтем по самой глубокой борозде на его ладони, убеждаясь, что Генри осматривает окрестности. Ему нужно увидеть это самому. В своём сознании.

— Скажи, — говорю я, — ты видишь...

Шалаш для охоты на уток.

Комната сжимается. Поддельные панели из гикори изгибаются вокруг нас. Клянусь, я услышала это слово, но не могу сказать, сказал ли его Генри — или оно просто всплыло в моей голове само. Оно прозвучало как одно слово, duckblind , слитое воедино. Откуда оно взялось?

— Я вижу... — Его голос дрожит, слова прерываются, но что— то есть, на кончике его языка. Узлы на каждой панели поддельного дерева на стенах теперь выглядят как насмешливые глаза, выглядывающие из— за разных деревьев, наблюдающие из фальшивого леса вокруг нас.

Бисерная занавеска за моей спиной внезапно начинает раскачиваться сама по себе, каждая пластиковая нить колышется взад— вперёд, будто только что открылась входная дверь, случайный сквозняк заставляет кристаллы качаться. Я слышу звяк— звяк прямо за плечом, их слабый звон наполняет комнату.

Я выкидываю этот звук из головы. Мне нужно сосредоточиться на Генри.

— Что ты видишь, Генри?

— Я... я вижу... — Генри колеблется, потерян.

— Ты видишь шалаш для охоты на уток?

— Да.

— Где он?

— Впереди.

— Иди к нему. — Едкий привкус солёной воды наполняет гостиную. Она щиплет мои ноздри, будто до нас только что донесло запах Чесапика. В моих лёгких — солёная вода. — Ты можешь до него добраться?

— Да.

Я чувствую чьё— то присутствие. Кто— то ещё в комнате с нами. Я чувствую их за своим плечом, приближающихся. Мы не одни. Генри, я и кто— то ещё. Кто— то новый.

— Там кто— то есть? В шалаше? Кто? Кого ты видишь?

— Я... — Он снова пытается, но проглатывает слова, прежде чем продолжить. — Я вижу...

Вода.

Холод её поднимается к моим лодыжкам. Она брызгает на мои голени так внезапно, что я не могу сдержать вздох. Она просто не останавливается. Чёрная масса реки затопляет комнату. Теперь она у моих колен. Живота. Прилив поднимается так быстро, что мы не можем убежать.

Вода плещется мне на грудь. Я вот— вот крикну Генри, но поверхность реки поднимается выше моего рта, душит меня, пока я сижу за карточным столом. У меня есть только время запрокинуть голову и глотнуть воздуха, пока река накрывает наши головы, поглощая нас.

Теперь мы под водой. Вся комната затоплена мутной, солоноватой водой. Я всё ещё задерживаю дыхание, всё ещё держу руку Генри через стол, пока...

Наши тела переплетаются...

деревянные доски прогибаются под нашим весом...

гнутся в темноте...

но мы не упадём, не можем упасть...

мы парим над водой...

река плещется у столбов...

нельзя разобрать, что вокруг нас...

потерянные во тьме...

ночь и река сливаются в одну чёрную пропасть...

мы потеряны в самом её центре...

все звёзды на небе отражаются в воде...

нельзя понять, где верх, а где низ...

есть только ты и...

Кто— то вытаскивает меня из реки. Я глотнула воздух в тот же миг, когда почувствовала, как пальцы впиваются в мою кожу. Прилив отступает в мгновение ока. Комната снова обретает чёткость, будто ничего не произошло.

Мы в гостиной. Деревья вдоль берега быстро превращаются обратно в поддельные деревянные стены, не более чем хлипкие панели по бокам.

Нет реки. Нет звёзд, нет ночи. Только Генри, я и...

— ...Мама?

Кендра выглядит так же ошеломлённой, как и я. Она знает, что нельзя заходить в гостиную, когда неоновая вывеска выключена. Это наш знак, что я с клиентом.

Но вывеска горит. Розовый и фиолетовый свет стекает по стенам.

Я же выключила её, разве нет?

— Я не знала, что ты... — Слова застревают у неё во рту, как только она видит, что Генри всё ещё держит мою руку. Мы не отпускаем друг друга. Единственное, что привязывает нас к этой комнате — к этому миру — это наши руки. Если бы я не держала его, я бы утонула.

— Что ты здесь делаешь? — Я не хотела, чтобы это прозвучало так резко, но я ещё не обрела равновесие. Влажность в комнате только усилилась, слишком густая.

— Сегодня воскресенье, — говорит Кендра, обиженно. — Девчачий вечер .

Чёрт. Как я упустила время? Как долго мы были в той реке? Моя рубашка так мокра, что прилипла к коже. Это не река. Я просто вспотела. Я не могу перестать дрожать. Моё тело будто замерзает. Половина моего сознания всё ещё чувствует, будто лежит на...

шалаше для охоты на уток

...поэтому я закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться. Что только что произошло? Казалось, будто меня перенесли в другое место. Другое время. Это была уже не я.

Я видела всё глазами кого— то другого. Это были не мои глаза.

Кем я была? Это было не моё тело. Не я. Чьи это были глаза?

Грейс. На мгновение, на долю секунды, я была...

— Мама? — Кендра не может отвести взгляд от Генри, смущённая своим вторжением. Кто этот парень? Я не узнаю её наряд. Он новый. Выглядит дорогим.

Генри встаёт, лицо раскраснелось.

— Мне пора.

— Подожди. — Я встаю, подбирая слова.

— Я и так занял слишком много твоего времени.

Мне нужно спросить, нужно знать, видел ли он то же, что и я, чувствовал ли то же самое. Разделил ли это. Но я не знаю, что сказать. Как выразить то, что почувствовала — прогиб деревянных досок под нашими спинами, слушая плеск реки под нашими телами, пока мы лежали в темноте, восхищаясь звёздами над головой. Вместе. Это же произошло на самом деле, да? Это было реально?

Генри смотрит на меня, и в этот момент его глаза говорят больше, чем когда— либо смогут слова.

Он тоже это видел. Почувствовал. Что бы это ни было.

— Спасибо. — Он кивает Кендре, прежде чем выйти, едва встречая её взгляд.

Я не хочу, чтобы он уходил. Хочу, чтобы он остался, чтобы я могла спросить...

Что произошло?

Что это было?

Что это?

Кендра поворачивается ко мне. Я получаю взгляд №42. Мне придётся объясняться. Она не скажет ни слова, пока я не сделаю этого.

— Не сердись, — говорю я. — Время просто ускользнуло от меня, прости...

— Ага... — Она не собирается меня отпускать. Но затем расплывается в улыбке. — Если бы все мои клиенты выглядели так, я бы, наверное, тоже слиняла.

— Он не клиент.

— О? — Кендре нравится звук этого. — А кто тогда?

— Старый друг. — Я слышу, как двигатель грузовика Генри напрягается, заводится на парковке, поэтому подхожу к окну. Зажигание с трудом срабатывает один раз, затем второй. Третий — и всё получилось. И вот Генри Маккейб снова исчезает, вливаясь в поток машин.

— Ты уверена, что это всё, чем он был? — Кендра спрашивает у моего плеча, глядя в окно вместе со мной.

Я бью её по плечу. — Выбрось эти грязные мысли из головы, юная леди.

— Ладно, ладно... Хорошо. Так какой же он тогда старый друг?

— Он скорее... как участник. — Я выключаю вывеску. Больше никакого неона. Больше никаких рук.

— Ты имеешь в виду клиент?

— Господи, Кендра, он не клиент. Он пришёл ко мне за помощью, и я её предлагаю.

— Так... что же это? Друг или участник?

— Разве он не может быть и тем, и другим?

СЕМЬ

Мы добрались до устья Пьянкатанка. В Роунс— Пойнт есть спуск для лодок, где солёная вода смешивается с пресной. Чесапик настолько близко, что видно, где река впадает в залив. У большинства местных есть лодка — не как признак роскоши, заметьте, а необходимость, просто чтобы передвигаться. Уже достаточно поздно, чтобы воднолыжники и обычные рыбаки свернулись и ушли. Теперь кажется, что река принадлежит только нам.

— Ну как? — спрашиваю я.

— Красиво.

Я собрала скромный пикник на причале — просто крекеры и чеддер. Донни всегда предлагает оплатить наш ужин, но я не хочу слышать об этом. Я не хочу быть в долгу перед ним больше, чем это необходимо. Кроме того... это же Девичник, чёрт возьми, наш вечер. Никто не отнимет его.

— Раньше я часто приходила сюда в твоём возрасте, — говорю я. — Тогда не было особо чем заняться — просто сидели и пили. Да и сейчас особо нечего делать...

— В моём возрасте, — говорит Кендра.

— Тихо... — Я улыбаюсь. — Идеальное место для свидания, правда? Есть кто— то, кого ты хотела бы сюда привести?

— Да, конечно.

— Никого? Серьёзно? Рыбы в море полно. — Я жестом указываю на воду, проводя рукой по виду на реку. — Нужно просто нырнуть...

— Сейчас это не в приоритете.

— Слушай тебя. Расскажи мне об этих приоритетах.

— В основном школа. Футбол. — В детстве я не могла позволить себе записать её в секцию. Она заслуживает этого. Я знаю.

— Что ж, хорошо. Мальчишки здесь всё равно пустая трата времени...

Генри привёл меня сюда. Я совсем забыла об этом. Воспоминание внезапно всплывает: мы с ним сидим на этом самом причале, где сейчас я и Кендра, свесив ноги над водой, глядя на тот же вид. Здесь мы впервые поцеловались. Мы встречались уже около месяца, и я уже собиралась сдаться, думая, что у Генри никогда не хватит смелости поцеловать меня. Иногда всё, что нужно, — это правильный вид. Он медленно наклонился, прижав губы к моим. Клянусь, я чувствовала, как они дрожат. Всё его тело тряслось, он так нервничал.

— Всё в порядке? — спросил он, отстранившись.

— Спроси меня позже, — сказала я, приближаясь для нового поцелуя.

Я не могу выкинуть эту реку из головы с тех пор, как столкнулась с Генри. Я чувствую её, ощущаю воду, даже сейчас, будто прилив течёт у меня в голове.

Поэтому я захотела прийти сюда?

У меня не было достаточно времени, чтобы остановиться и подумать о том, что произошло сегодня днём. Сеанс с Генри что— то во мне открыл. Теперь я задаю вопросы, которые не должна задавать, например: Что с нами случилось? Я знаю, что разблокировала что— то и в Генри.

Мои видения как— то связаны с этой рекой, зовут меня.

Грейс. Клянусь, я видела её глазами. Это должна была быть она. Это почти как... будто она позволяла мне увидеть этот момент её жизни. Увидеть себя и Генри. Что она пыталась мне сказать?

Что я должна увидеть?

Часть меня хочет рассказать Кендре, но я знаю, что лучше не делиться этим с ней. Если слухи об этом дойдут до Донни, это будет ещё одним гвоздём в моём гробу. У меня всё ещё есть единоличная опека над Кендрой, но он с радостью отнимет её у меня, если сможет. Сделает наше неофициальное соглашение юридически обязательным.

Кендра бросает крекер «Ритц» в воду. Из темноты снизу поднимается пасть и хватает его, исчезая прежде, чем я успеваю разглядеть, что это за рыба — если это вообще была рыба.

— Когда ты стала такой птицей? Вечно клевать еду по чуть— чуть.

— Наверное, не очень голодна.

— А Бекки чем тебя кормит?

— Мам.

— Что? Мне нельзя спрашивать?

Бекки — опасная тема для нас. Мне не положено её упоминать. Чтобы перечислить все запретные темы, понадобится две руки. Донни — на первом месте, точно. Близнецы. Первый вкус «пригородного рая» Кендры, теперь, когда она живёт в Гринфилде. В моём детстве эти земли на мили вокруг были сплошь покрыты восточными белыми соснами, пока какому— то застройщику не пришло в голову, что этому городу позарез нужны дешёвые квартирники. Эти «под ключ» домишки выросли, как пастельные поганки. Теперь тут те же типовые проекты, двухгаражные планы. Урны для переработки. Круглогодичный уход за газонами.

— Дай угадаю, — продолжаю я. — Бекки сидит на этой… как её… кето— диете?

— Ты вообще знаешь, что такое «кето»?

— Звучит как что— то, на чём сидела бы Бекки.

Кендра смеётся.

Раньше я называла Кендру своим диким духом. Моей блуждающей огонёк. Люди замечали, как она танцует в одиночестве, худая, с веснушками, рассыпанными по бледному лицу. Её волосы всегда были непокорными. Мне приходилось буквально валить её на пол, чтобы провести расчёской по этой чаще.

Куда делась та маленькая девочка?

Последний луч солнца отражается от воды, попадая на лёгкие веснушки у неё на носу. С залива дует достаточно сильный ветер, чтобы шевелить её кудри. Она вернулась к своему натуральному рыжему цвету.

— Я ждала этого всю неделю, — говорю я. — Скучала.

— Я тоже.

— Они хорошо к тебе относятся? — не могу удержаться от вопроса. — Как к семье?

— Да.

Донни не хотел иметь с ней ничего общего долгие годы. Я пыталась заставить его платить алименты, но он не прислал ни чертового цента.

Что так резко изменило его мнение?

Господи.

Бекки начала таскать его в один из тех мега— храмов — эту огромную коробку молла— часовни, которую недавно построили на шоссе 17, — где службы больше похожи на рок— концерт, чем на богослужение. У пастора есть группа и всё такое. Донни сидел на мягких скамьях, слушая проповедь о грехах прошлого. Наши ошибки могут остаться позади, но они всегда настигают. Объекты ближе, чем кажутся. Скоро наши прегрешения догонят нас.

Как удар молнии в душу, Донни якобы упал на колени прямо там и тогда, умоляя о прощении. У него был внебрачный ребёнок. Его маленькая девочка всё ещё была где— то в этом огромном мире — в Ричмонде, этом логове греха — и она отчаянно нуждалась в спасении.

Донни нашёл Кендру. Скорее, выследил. Он хотел вернуться.

— Тебе стоит зайти, — говорит Кендра. — Бекки спросила, не хочу ли я, чтобы ты присоединилась к нам на ужин…

— Скоро, — говорю я. — Просто в последнее время занята.

— Занята. Это не вопрос.

— Горбачусь, — вру. — Но да, ужин звучит прекрасно.

— Обещаешь?

Кендре правда нужно это. Нужно верить, что всё наладится.

Что она не причинила мне боли.

— Обещаю, — говорю я. — Только если Бекки не посадит меня на кето за столом.

Я знаю, Кендра чувствует вину за произошедшее. Это моя задача — успокоить её. Дать понять, что я не держу на неё зла за желание жить с отцом, как бы мне ни было больно. Я должна скрыть эту боль от неё. Но она есть. Она так сильна.

— Как поиски колледжа? — цепляюсь за безопасную тему. Колледж — нейтрально.

— Кажется, сузила до двух. Ну… до одного, если честно. RCU — просто запасной вариант.

— Слышишь себя? У тебя есть выбор.

У Кендры вся жизнь впереди. Яркое будущее. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы это увидеть. В груди распирает гордость.

Я сама не училась в колледже. Моя девочка идёт вперёд без меня, и я чувствую, как она ускользает, даже когда сидит прямо передо мной. Почему я не могу отпустить?

— Папа думает, что меня возьмут в Бродлиф, но говорит, что иметь запасной вариант — разумно.

— Ну, я уверена, что ты поступишь.

— Ты видишь моё будущее?

Это колкость, но я пропускаю её мимо. Должна. Я не совсем уверена, что Кендра думает о моём новом «бизнесе». Одобряет ли. Она держит карты близко к груди, и мне кажется, у неё есть мнение на этот счёт.

Когда дело касается клиентов, я точно знаю, как их читать. Когда дело касается моей дочери, моей кровиночки, я совершенно теряюсь.

— Оставим это между нами? — спрашиваю я.

— …Что такое?

— Сначала пообещай…

— Да просто скажи!

Я достаю свою трубку из моржовой кости. Это зуб кита с русалкой, вырезанной в слоновой кости. Я купила его много лет назад в пыльном антикварном магазине. Как только увидела — поняла, что он должен быть моим. Разворачиваю зиплок с последним граммом, достаю пипетку и зажигалку.

— Курила когда— нибудь?

— Нет, — слишком быстро отвечает она.

— Слушай, скоро тебе будут предлагать друзья. Может, уже предлагали. Лучше быть ответственной и знать, что делаешь.

Я так измотана после всего, что произошло сегодня, что отчаянно хочу расслабиться. В голове всё ещё стоит образ — утиный шалаш — и я просто хочу, чтобы всё это улетучилось клубами дыма.

— Ты уверена, что это нормально?

— Если ответственно — да. Только отцу не говори.

— Ты серьёзно?

— Главное — не будь идиоткой.

Набиваю косяк и затягиваюсь, показывая, как это делается. Прикуриваю для неё. Она вдыхает слишком резко и начинает кашлять. Это меня смешит.

Она кашляет и смеётся вместе со мной.

— Папа точно прибьёт меня.

— Я не скажу, если ты не скажешь.

Я помню, как впервые взяла руку Кендры в свою. Спустя несколько вздохов после её рождения. Одиннадцать часов схваток — и вот она, этот счастливый уголёк, вытертый и прижатый к моей груди. Она слепо обхватила весь мой указательный пальчик и дёрнула. Я не могла поверить, какие у неё крошечные пальцы, но она сжала меня очень крепко. Я думала, она никогда не отпустит. На её ладони не было ни одной линии, ничего, что предсказало бы её будущее. Оно было широко открыто. Мир — её устрица, а она — моя жемчужина.

— Почему ты раньше не упоминала этого Генри? — спрашивает она, кашляя.

— Да не о чем было рассказывать. Он просто объявился. Вернулся в мою жизнь. Ни с того ни с сего…

вода

— Я думала, ты завязала с парнями из Брендивайна.

— Всё не так.

У меня не было особой личной жизни со школы, ещё до беременности, но от её слов мне не легче.

— Так… — Кендра вдыхает, задерживает дым, затем выпускает. — Что ты собираешься делать?

— Помочь ему.

Вырывается прежде, чем я успеваю обдумать.

— В чём?

Расскажи ей, что произошло.

— Он застрял. В своей собственной ментальной ловушке. Ему просто нужно, чтобы кто— то вытащил его.

— И ты как раз подходишь для этой роли?

— А то.

— Просто будь осторожна, ладно?

— Да, мам, — говорю я.

Мой взгляд скользит по воде. Я замечаю остатки давно сгнившего причала на другом берегу реки, окаменевшие сваи, торчащие из воды неровным рядом, как позвонки уродливого животного. Отлив настолько сильный, что видно, как у основания каждой сваи цепляются засохшие ракушки.

— Ты уже поговорила с отцом?

— …О чём?

— У меня выездная игра на следующей неделе, — говорит она. — Регионалы. Если выиграем — поедем на штатные.

— Это прекрасно, дорогая. Поздравляю.

Я явно что— то упускаю.

— Мы уезжаем после школы в пятницу…

— А.

— Увидимся на следующей неделе, — предлагает она. — Папа говорит, можем провести вместе все выходные.

— Конечно, — как можно бодрее говорю я, заставляя себя улыбаться. — Через неделю мне подходит.

Мы всего лишь год живём в этом новом режиме, а ощущение — будто рана ещё свежа. Донни и я утрясаем детали нашего соглашения, торгуясь, кому достанется Кендра на выходных. Чьи праздники чьи. Кто за что платит.

Когда Кендра сказала мне, что Донни нашёл её и связался за моей спиной, она говорила об этом так буднично, будто мысль просто пришла ей в голову.

Я хочу встретиться с ним. Я много думала, и мне кажется, пора…

Я не проронила ни слова, и Кендра заполняла тишину сама. Я едва слышала её. Слова не доходили.

Я хочу узнать, какова его жизнь… и хочу, чтобы он узнал о моей.

Вот так я её теряю , — помню, подумала я. Вот так она ускользает.

Если подумать, отсутствие её отца — негативное пространство этого мужчины — сделало его только загадочнее. Теперь он предлагает ей жизнь, которую я никогда не смогу дать. Никогда не смогу себе позволить.

Что— то маленькое кричит вверх по течению. Тонкие тростинки, малейшие вибрации в горле. Звук эхом разносится по воде, высокий и повторяющийся, затем затихает.

Вот оно снова. Тонкое, но настойчивое. Такой одинокий вибрато, колеблющийся вверх— вниз, вверх— вниз. Я напрягаю слух. Детский плач прорезает вечернюю влажность.

Просто гракл каркает. Крик цапли почти похож на ребёнка, разносясь по пустому руслу.

— Хочешь ещё? — спрашиваю я, протягивая трубку.

— Нет, спасибо…

Я знаю, что должна повзрослеть. Знаю, что сама разрушаю свою жизнь. Но мы с Кендрой должны были остаться вместе навсегда. Мы могли бы отправиться в путь, когда захотим, жить той жизнью, о которой я мечтала в её возрасте. Какое— то время так и было. Пятнадцать лет борьбы, двойной работы, тяжкого труда, но это было наше, и никто не мог это отнять. Я вырастила Кендру одна. Были дни, когда я не ела, потому что еды хватало только на одного. Я никогда не просила подаяния. Никогда.

Дай мне свою руку , — думаю я, и знакомый рефрен работы эхом звучит в голове.

Я смотрю на своё отражение в речной глади. Она так спокойна, гладка, как чёрное стекло. Вода зовёт меня. Я слышу это даже сейчас. Разве Кендра не слышит? Это так громко.

— Давай искупаемся.

— …Серьёзно? У меня нет купальника.

— И? — Я встаю, чувствуя, как причал шатается. — Здесь только мы…

— Не знаю…

Я снимаю туфли и оставляю их на причале. Затем стягиваю штаны.

— Мы заходим. Ты и я. «Нет» не принимается.

— …Почему?

Потому что я чувствую присутствие. Потому что я ощущаю что— то необъяснимое. Потому что там что— то есть, я чувствую это, зовёт меня, нуждается во мне прямо сейчас.

— Потому что это Девчачья Ночь, а девчонки просто хотят повеселиться— и— и— иться!

Мой голос разносится по реке. Испуганная цапля взлетает в воздух. Я хочу быть этой птицей. Я хочу летать.

Я делаю несколько шагов назад, затем разбегаюсь.

— Эй, дамочки— и— и!

Я прыгаю с причала.

Почти делаю «бомбочку». Вода трещит вокруг, когда моё тело разрывает её стеклянную гладь. Во рту — ржавый привкус. Что— то песчаное, солёное и илистое.

Я выныриваю. Вода доходит мне до пояса. Мягкий ил просачивается между пальцев ног.

— Заходи! — Я брызгаю водой в Кендру, которая всё ещё стоит на причале. Она мастерски закатывает глаза, но уже скидывает туфли и стягивает одежду.

— Не верю, что ты меня уговариваешь…

— Вот это настроение!

Кендра разбегается и ныряет в воду с визгом. Она выныривает с вздохом, смеётся, откидывая волосы с лица. Боже, она выглядит счастливой. По— настоящему счастливой. Может, впервые в жизни.

Я брызгаю на неё, она — в ответ.

— Тёплая, да?

— Приятно, — говорит она.

— Я же говорила.

Я отталкиваюсь от илистого дна и плыву по поверхности. Небо продолжает истекать краской, но я хочу плыть так вечно. Смотреть на…

— …звёзды. Ночное небо сливается с рекой. Их не отличить. Не отделить небо от воды. Наши тела переплетаются на… утятнике .

Кендра наконец решает, что хватит.

— Мне достаточно, — говорит она, направляясь обратно к причалу.

— Но мы только зашли…

— Уже темнеет, и я вся сморщилась.

— Да ладно. — Я плыву дальше, где река становится глубже. — Ещё чуть— чуть.

— Мне пора домой…

Домой . Слово жжёт.

— Ты куда? — спрашивает она, понимая, что я плыву не в ту сторону.

— Я переплыву на другой берег, — кричу я.

— Что? Ты с ума сошла?

— Это не так далеко!

Самое странное ощущение. Меня подхватывает течение. Что— то под поверхностью тянет меня. Не вода. Я чувствую это в груди. Это невидимое присутствие внутри, а не снаружи, и я не сопротивляюсь. Я сдаюсь, позволяя приливу вести меня, привязанная к луне, её гравитация создаёт силу, которая притягивает воду, и вот я следую за ней, будто меня тянет тот же небесный поток.

— Мам! — Кендра вылезает и стоит на краю причала. — А если приплывёт лодка?

— Тогда следи за мной!

Солнца почти не осталось. Река погрузилась во тьму. То, что было пепельным, теперь чернильное. Если моторка промчится здесь, это будет последнее, что ты увидишь во мне.

Но я не могу повернуть назад. Ещё нет. Я делаю глубокий вдох, задерживаю воздух в лёгких и…

Ныряю под воду.

Я различаю лишь смутные очертания листьев и пучки водорослей. Тёмные силуэты пресноводных растений. Давление воды давит на уши. Я в солёном чреве, поток крови гудит вокруг. Интересно, какой ребёнок мог бы развиваться в такой водяной утробе. Какой матерью он бы стал.

Какой матерью .

Я жду. Жду, когда что— то произойдёт. Но видеть нечего. Воздух начинает колоть лёгкие. Что я делаю? Даже я начинаю понимать, насколько это глупо.

Лучше вернуться, пока Кендра не начала всерьёз…

Я чувствую лёгкое касание на затылке. Мягкая нить скользит по плечу. Скользкие, мокрые волосы. Может, это водоросли, думаю я, просто какая— то морская трава…

Что— то мясистое касается моей щеки.

Холодная кожа.

Я резко откидываю голову, и мимо проплывает размытый силуэт младенца.

Только его голова. Она дрейфует в сантиметрах от моего лица.

Губы размыкаются для крика, но река проникает внутрь. Этот ржавый привкус солоноватой воды, теперь гуще, пенни и соль, добирается до горла. Я пытаюсь удержать остатки воздуха, но он быстро сгорает в лёгких.

Я вижу насквозь. Этот прозрачный фантом. У этого ребёнка нет глаз, только пустые глазницы в прозрачном черепе. Он так близко, смотрит прямо на меня, настаивает, чтобы я видела.

Его волосы длинные, шёлковые нити, поднимающиеся от кожи головы и плывущие в воде. Они выглядят чёрно— белыми, лишёнными цвета. Как ксерокопия детского лица.

Я знаю, что это невозможно, но не могу перестать думать…

(Скайлер?)

Ещё одна младенческая голова появляется в поле зрения, плывя рядом со своим невидимым собратом.

Затем ещё одна.

Так много голов. Я вижу их всех насквозь. То немногое солнце — совсем немногое — что осталось, пронзает их крошечные прозрачные черепа, освещая пустые глазницы, заставляя их головы светиться.

Нет — это не глаза. Это пищеварительные кольца.

Медузы. Жжение поднимается от кожи там, где их щупальца провели по моей шее.

Светящиеся следы дрейфуют в воде, как хвосты десятков комет. Я вижу, как их пульсирующие купола колеблются в реке. Медузы всегда были в этих водах, но я никогда не видела столько сразу. Нет смысла считать их. Теперь они повсюду, окружают меня. Их щупальца запутываются в моих волосах, обвивают руки, ноги. Они не отпустят.

Я отталкиваюсь от илистого дна и вырываюсь на поверхность, задыхаясь. Чувствую, как их студенистые тела болтаются на моих руках, пока я пытаюсь грести к причалу.

Уже полночь. Солнце исчезло, и я осталась в полной темноте. Как я так далеко заплыла? Минуту назад я была гораздо ближе к причалу. Клянусь, вода была по пояс. Как она стала такой глубокой?

Прилив. Меня утягивало течением. Даже здесь, в Пьянкатанке, есть тяга. Неизвестно, как далеко меня унесло бы, если бы я не всплыла за воздухом.

— Мам?! — Кендра стоит на краю причала. Теперь она гораздо дальше.

— Я в порядке, — кричу я, продолжая грести. Вода сразу заливается в рот, я выплёвываю её. Останавливаюсь, чтобы нащупать дно ногами, проверяя пальцами илистую поверхность.

— Я возвращаюсь…

Палец ноги скользит по песчаному дну, и я чувствую листья, ветки, кости и весь выброшенный мусор, разлагающийся в покрытую водорослями жижу. Там есть что— то острое, покрытое скользкой плёнкой, но я ставлю ноги, как космонавт, шагающий по лунной поверхности, пробираясь обратно к причалу. Мне приходится выше поднимать ноги, чтобы продвинуться, колени почти упираются в живот, будто я марширую через реку. Я тащу с собой бог знает сколько медуз, все они обвисли на моих конечностях. Теперь я горю. Но у меня нет выбора, кроме как продолжать идти. Мне нужно вернуться на причал. Добраться до Кендры, прежде чем потеряю сознание.

— Почти приплыла, — кричу я дочери, хотя это скорее для себя.

Что— то тонкое и гибкое скользит между моих ног. Оно холодное и мускулистое, не медуза.

Что это? Оно движется с извивающейся силой, давая понять, что я не хочу узнать. Может, это рыба. Легко может быть рыба. Здесь полно рыбы. Оно бьёт меня по голени, затем уплывает — и в голове возникает образ угря, проплывающего между моих бёдер.

Рыба. Просто рыба. Угорь. Водяная змея.

Рука.

Вот оно снова. Теперь выше, на бедре. Оно вернулось за мной. Я изо всех сил стараюсь не закричать. Не хочу пугать Кендру ещё больше.

Что это, чёрт возьми? Рыба, пожалуйста, пусть это будет рыба, просто рыба, просто…

Оно сжимает меня костяными пальцами. Я вскрикиваю.

— Что случилось? — спрашивает Кендра. — Мам, что…

— Ничего, — кричу в ответ. Ложь. — Всё в порядке.

Я ускоряюсь. Не хочу быть здесь. Хочу быть на причале, вне воды, вытираться и идти домой.

Медузы не перестают жалить, их щупальца скребут кожу. Я горю…

Горю…

— О чём ты думала? — Кендра ругает меня, когда я уже в нескольких шагах от причала. Пусть играет в маму сколько угодно. Я почти там. Ещё пару шагов.

— Я думала, что… — почувствовала — …увидела что— то.

— В воде?

— Да…

Ещё два шага. Жжение невыносимо. Я уже вся в волдырях, покрываюсь злой сыпью.

Я протягиваю к ней руку. Мне нужно, чтобы она вытащила меня.

Кендра берёт мою руку.

— Держись.

Я кладу свободную руку на край причала. Доски такие старые, что чувствую, как они прогибаются под моим весом. Медузы, к счастью, отлипают и уплывают обратно в воду.

Но та рука хватает меня за лодыжку. Теперь я не могу сдержать крик. Этот крошечный кулак сжимает сильнее, вонзает зазубренные ногти глубже в плоть. Как бы я ни дёргалась, оно не отпускает. Боль в тысячу раз хуже всех медуз вместе взятых.

— Что? — кричит Кендра. — Что случилось? Что это?!

— Вытащи меня, вытащи меня, вытащи меня…

Кендра обхватывает мою руку двумя руками и откидывается назад, падая на причал. Импульс выдёргивает меня из реки, вытягивая то, что схватило мою ногу. Сначала плечо ударяется о дерево. Затем вся правая рука. Я перекатываюсь на спину и смотрю на ногу, упираясь подбородком в грудь, чтобы увидеть, что меня держит.

Краб.

Разъярённый синий краб вцепился клешнёй в ахиллово сухожилие и не отпускает. Его свободная клешня поднята над головой, готовая щёлкнуть по всему, что приблизится. Крабы — такие ублюдки. Они не знают, когда нужно отпустить, упрямо хватая всё, что считают угрозой, хотя должны просто отцепиться и уйти.

Я дико дрыгаю ногой в воздухе, словно делаю какое— то судорожное упражнение, надеясь стряхнуть этого чёртова ракообразного, но чёртова штука не отпускает.

— Я сама. — Кендра замечает краба и бросается на помощь. Она подползает к моей ноге, но как только оказывается рядом, синий краб начинает щёлкать в её сторону. — Господи…

— Сними его, сними, сними…

Я продолжаю дёргать ногой, но он только сжимает сильнее. Его зазубренная клешня уже достала до кости, скребя малоберцовую, пока я не почувствовала, что она вот— вот треснет.

— …сними, сними…

Я топаю босой ногой по причалу. Заноза впивается в подошву, но любая другая боль — блаженство по сравнению с клешнёй краба, впивающейся в сухожилие.

— Не дёргайся!

Но я не могу остановиться. Надо продолжать топать, размахивать ногой, пока…

Краб наконец отпускает.

— Чёрт возьми, — кричу я.

Краб скользит по причалу по спирали. Он всего в паре футов от нас. Поднимается на сегментированные ноги, все шесть, и начинает защитный боковой шаг. Поднимает обе клешни в воздух, демонстративно угрожая.

Молитва. Вот на что это похоже. Этот синий краб воздаёт мне почести.

Приветствует меня.

Кендра отстраняется. Непонятно, что краб собирается делать, медленно двигаясь к нам.

Краб атакует. Он несётся по деревянным доскам с бешеной скоростью. Его сегментированные ноги стучат по причалу, бегут быстрее. Пена пузырей вырывается из ротовых пластин, бешено брызгая, чем ближе он подбирается, пока не оказывается прямо над нами.

Я бью ногой, отправляя ублюдка прямо с причала.

Плюх! Его твёрдый панцирь ударяется о поверхность реки и тонет.

Мы с Кендрой делаем паузу, чтобы прийти в себя. Перевести дух.

— Ты когда— нибудь видела… чтобы краб так себя вёл?

— Никогда.

Я опираюсь на локти и медленно поднимаюсь. Кожа такая красная, будто покрыта тонким слоем клубничного джема.

— Пошли, — говорю я, поворачиваясь спиной к Пьянкатанку и медленно ковыляя по причалу. Девчачья Ночь официально окончена в это воскресенье. — Отведу тебя домой.

ВОСЕМЬ

Я приклеиваю листовку с пропавшим Скайлером на стену и сосредотачиваюсь на плоском изображении его лица. Тысячи, десятки тысяч, может, миллион точек ксерокса складываются в его светлые брови, румяные щёки, тонкую переносицу. Точки, формирующие его глаза, похожи на созвездия звёзд вокруг двух чёрных планет.

Вот Андромеда… Вот Орион… А вот Скайлер, целая галактика пикселей.

Грейс вышла на связь. Эти видения её, не мои. Она пытается направить меня к…

Скайлеру

Я пью вино прямо из сегодняшней бутылки «Yelloy Tail». Догадываюсь, что пластиковые стаканчики кончились, но теперь я слишком пьяна, чтобы ехать в магазин. Если бы мини— маркет был открыт, я могла бы просто постучать к соседям — не одолжите чашку сахара? — но они всегда закрыты. Комната слегка плывёт у меня под ногами. Я опираюсь на стену.

ВЫ ВИДЕЛИ МЕНЯ? Кажется, Скайлер обвиняет меня. ВЫ ВИДЕЛИ МЕНЯ?

— Где ты? — спрашиваю я вслух, ожидая, что листовка ответит.

А что, если я смогу его найти? Какой бы дикой ни была эта новость?

Местная гадалка находит пропавшего ребёнка.

Никого нет. Только я и листовка Скайлера. Не могу поверить, что вообще об этом думаю. Если бы Кендра была здесь, она бы не дала мне проходу. Но что, если это реально? Если у меня действительно есть эти видения — эти экстрасенсорные озарения — может, я смогу его найти. Установить связь.

Давай попробуем…

Я закрываю глаза и очищаю разум, вытесняя все мысли, и сосредотачиваюсь на…

Скайлере

Представляю…

Скайлера

…в голове. Я отдаю все свои мысли, всю энергию…

Скайлеру

Я открываю глаза. Глубоко вдыхаю. Впитываю его выражение. Эти пиксели, формирующие его лицо.

В Ы ВИДЕЛИ МЕНЯ?

Я снова закрываю глаза. Пытаюсь вызвать в воображении—

Скайлер

—в своем сознании. Сосредотачиваюсь на—

Скайлер

—его лице.

Я открываю глаза.

ВЫ ВИДЕЛИ

Увидеть его.

ВЫ

Увидеть—

Ничего. Я не могу заставить себя что— либо разглядеть. Ни озарения, ни всепоглощающего ощущения. Просто я в своей комнате, уставившаяся на хлипкий листок бумаги, с полупустой бутылкой в руке. Ну и провал… Чувствую себя идиоткой. Какого черта ты творишь, Мэди?

Не могу сдержать смешка.

Значит, я не экстрасенс. Можно вычеркнуть это из списка. На мгновение, всего на долю секунды, мне показалось—не знаю—может, во мне и правда есть что— то такое. Что я действительно отмечена.

Второе зрение. Да, конечно.

Не могу не думать о всех этих людях, которые приходят ко мне, протягивают руки, дай— дай , все они готовы поверить, что где— то есть нечто лучшее, что ждет их. И я даю им это. С радостью исполняю их желания. Твое будущее такое яркое, дорогая, что мне понадобятся солнечные очки .

Но эти видения другие. Эти видения реальны. Я не могу их контролировать.

ВЫ ВИДЕЛИ МЕНЯ?

—Я пытаюсь…

Прямо под подбородком Скайлера написано: ЕСЛИ У ВАС ЕСТЬ КАКАЯ— ЛИБО ИНФОРМАЦИЯ, ПОЗВОНИТЕ—

Там указан номер телефона.

Генри поднимает трубку после второго гудка. —Алло?

Я ожидала, что это его мобильный, но что— то в его голосе на другом конце провода застает меня врасплох. Собравшись с духом, наконец выдавливаю: —Привет.

—Мэди?

—Да.

—Все в порядке? —По голосу слышно, что он спал. Раздается шорох простыни.

—Да. Прости, я… —Не знаю, что сказать. Очевидно, я не продумала этот звонок. Впрочем, для Генри уже слишком поздно поднимать трубку. Лучше бы отправил мой вызов на голосовую почту.

Лучше бы дал мне передышку.

—Ты правда чувствуешь его? —спрашиваю я, вопрос вырывается сам собой. —Даже сейчас?

На другом конце провода на мгновение воцаряется тишина. —Все время.

—Как? Как ты понимаешь, что это он?

—Я просто знаю.

Я вспоминаю, как звонила ему в старшей школе. Генри никогда не был мастером телефонных разговоров. Большую часть времени линия молчала с обеих сторон, но потом он говорил что— то, ради чего стоило терпеть эту бесконечную пустоту. Иногда он пел мне.

—Я верю тебе, —говорю я, будто это поможет ему знать, что хотя бы один человек на его стороне.

—Спокойной ночи, Мэди.

—Спокойной ночи.

Сегодня сон явно не придет ко мне. Не могу перестать думать о том мальчике. Продолжаю повторять его имя в голове. Скайлер… Может, это заклинание.

Раз уж не вышло связаться со Скайлером силой мысли, решаю, что пора сделать это по— старинке: порыться в интернете.

Достаю свой потрепанный ноутбук. Это неуклюжий хенд— ми— даун , отстающий на четыре поколения от всех остальных, но он хотя бы работает. Батарея всегда на десяти процентах, сколько бы он ни заряжался. Подключаюсь к Wi— Fi мини— маркета. Хоть что— то от них толк. Вбиваю имя Генри и кликаю на первую статью в выдаче—

*Объявлен Amber Alert для 8— месячного Скайлера Эндрю Маккейба*, —говорится в ней. *Он пропал в четверг. Мальчика последний раз видели 12 июля вместе с семьей. Полиция отреагировала на сообщение о пропаже младенца утром 13— го. Мать мальчика, Грейс Маккейб, предположительно покончила с собой дома незадолго до того, как обнаружили исчезновение Скайлера. Ее нашел муж, Генри Маккейб. Обстоятельства исчезновения ребенка заставили власти предположить, что ребенок находится в «непосредственной опасности серьезных физических повреждений и/или смерти». Любой, у кого есть информация о местонахождении мальчика, должен связаться с местными властями по номеру…*

Это все. Больше информации просто нет. Черт возьми, в истории Генри больше тупиков, чем на всем среднем полуострове. На Facebook плавают несколько фотографий. У Грейс до сих пор есть аккаунт, неактивный уже несколько лет. Никто не додумался его удалить. Мрачное чувство — копаться в ее снимках, пытаясь понять, в каком состоянии она была перед тем, как повеситься.

Грейс хочет, чтобы я смотрела эти фото?

ТЫ ВИДЕЛА МЕНЯ?

—Что ты хочешь, чтобы я сделала?

ТЫ ВИДЕЛА?

—Где мне искать?

Большинство нераскрытых дел оставляют цифровой след. Но не Скайлер. Его след не больше чернильного отпечатка ножки, который, скорее всего, взяли в роддоме при рождении. Это нужно, чтобы младенцев случайно не перепутали. Или не украли.

Вспоминаю крошечные пальчики Кендры. Ее пятки, испачканные чернилами после того, как медсестра прокатила по ним валиком. Складки на ее стопах напоминали годичные кольца, расходящиеся от подошвы.

Что я вообще ищу? Это кажется бессмысленным. Тупик за чертовым тупиком.

Решаю загуглить послеродовую депрессию . Просматриваю симптомы—бессонница, потеря аппетита, трудности в установлении связи с ребенком—и задаюсь вопросом, не впала ли Грейс в состояние послеродового психоза, закончившегося ее смертью. Были ли у нее галлюцинации? Бредовые идеи насчет собственного ребенка?

Это то, что она хочет, чтобы я увидела?

Тянусь за винишком и понимаю, что бутылка пуста. Мне нужно лечь спать. Перестать искать—

Скайлера

—информацию, которой даже нет. Честно, я уже не знаю, что ищу. Что— то, что помогло бы мне понять историю Генри.

Натыкаюсь на двухминутный новостной ролик, заархивированный на сайте 11— го канала, в разделе местных новостей: Полиция округа Мэтьюз проводит пресс— конференцию по поводу пропавшего младенца .

Кликаю на видео и смотрю.

Камера установлена в глубине зала заседаний без окон. Флуоресцентный свет делает стены похожими на масло, слишком долго пролежавшее в холодильнике. Стоит трибуна с микрофоном.

На мольберте увеличенная фотография маленького Скайлера, та же, что и на листовке о пропаже, теперь увеличенная и закрепленная на пенокартоне, выставленная на всеобщее обозрение.

Вспышки фотокамер мелькают, когда шериф подходит к трибуне. Я видела его сияющую физиономию на предвыборных плакатах. Он откашливается перед тем, как заговорить в микрофон, его брыли трясутся. —Сегодня полицейский департамент округа Мэтьюз предоставит информацию, связанную с исчезновением Скайлера Эндрю Маккейба…

Камера наклоняется, показывая половину лица Генри. Его щеку. Он стоит в стороне, уставившись в пустоту.

—Прежде чем мы начнем, отец Скайлера попросил слова. —Он отходит от трибуны, давая знак Генри. Они обмениваются тихими фразами. Микрофон их не улавливает.

—Спасибо. —Генри выглядит намного моложе, что подтверждает мою догадку: последние пять лет были к нему недобры. Здесь он похож на мальчика. Он кивает репортерам, сглатывает, затем читает по бумажке. —Я хотел бы поблагодарить всех волонтеров, помогающих правоохранительным органам, пожарной службе Глостера, окружному управлению гражданской обороны, семье и друзьям… Вы сделали все возможное, чтобы помочь найти Скайлера.

Бумага дрожит в его руках. Генри нужно несколько секунд, чтобы успокоить запястья. В ролике стоит такая тишина. Микрофон улавливает гул флуоресцентных ламп.

—На Скайлере была флисовая пижама. Красный комбинезон. С лодочкой, пришитой спереди. Он был… был завернут в сатиновое одеяло, которое его мама только что сшила для него. На одеяле есть утка. Краб. Пчела. Оно, кажется, пропало вместе со Скайлером.

Я знаю это одеяло. Оно есть в листовке о пропаже Скайлера. Его нашли? Кто— нибудь его видел?

—Я знаю, моя жена оценила бы все, что вы сделали за эти дни, так что… —Он замолкает, сдерживая что— то. Даже несмотря на то, что слова написаны прямо перед ним, ему трудно произнести их вслух. —Ходит много слухов… лжи о Грейс. Я просто хочу попросить всех, пожалуйста, сосредоточьтесь на поисках Скайлера.

А что, если это был Генри?

Мысль приходит шепотом, едва уловимым. Но теперь, раз уж она появилась, от нее не избавиться. Мой поиск в Google показал, что власти его оправдали.

Но… почему? Почему все автоматически решили, что это Грейс?

Потому что он свой, а она — нет.

Верно. Она не из Брендивайна. Генри говорил мне, что проводил с ней лето.

—Мой сын жив, —говорит он в ролике. —Я знаю, он где— то там. Скайлер—

Генри поднимает глаза. Что— то шевелится в его взгляде. Он слишком далеко от камеры, но с моего ракурса кажется, будто в его радужках плавают головастики.

Я знаю, что это невозможно, но такое ощущение, будто он смотрит прямо в камеру, прямо на меня.

Пять лет назад, и вот Генри смотрит на меня.

—Я просто хочу, чтобы он вернулся. —Ему требуется все силы, чтобы выдавить эти слова. Это не по сценарию. Это Генри говорит от сердца. Он умоляет всех—людей на пресс— конференции, тех, кто смотрит дома, даже меня, столько лет спустя—просит о помощи.

—Пожалуйста, просто… верните Скайлера. Верните его домой.

Я закрываю ноутбук. Уставиваюсь в потолок. За окном гудит фура, таща свой груз сквозь мертвую ночь.

Начинаю напевать. Вскоре это превращается в песню, слова материализуются и вырываются из моих губ, прежде чем я понимаю, что пою.

— Ты родился у воды…

Откуда эти слова? Даже не узнаю мелодию.

— Вырос у этой реки…

Я пою не для себя. Я пою для Скайлера. Серенадой исполняю его листовку о пропаже, будто он прямо сейчас в комнате со мной, и я пою его любимую колыбельную перед сном.

ДЕВЯТЬ

Генри проводит лезвием по хрупким створкам и поворачивает запястьем, пока не раздается глухой щелчок. Он вводит нож глубже, ведя его вдоль раковины, пока та не раскрывается.

—Понравилось? —спрашивает он, протягивая мне устрицу в ее половинке раковины.

—Похоже, один из нас следит за другим.

—Мне стоит волноваться?

—Пока не зови копов… —Подношу раковину к губам и запрокидываю голову, позволяя устрице соскользнуть в рот. Солоноватый вкус разливается по языку. Напоминает Чесапик. Водоросли и соль. Это максимально близко к причастию, которое я когда— либо приму. Причастие ракообразными.

Генри прав. Ничто из этого уже не кажется случайностью. Судьба разыгрывает свои карты. Можно прожить почти всю жизнь рядом с кем— то и так и не увидеть его по— настоящему. Люди здесь, в Брендивайне, растворяются в собственном существовании. А потом, в один день, ты внезапно видишь их везде, куда бы ни пошел.

Теперь Генри повсюду. Не только он… Скайлер тоже. Свежая копия листовки о его пропаже теперь приколота к телефонному столбу перед фермерским рынком. Я заметила, как Генри клеил одну на окно Амоко, пока заправляла бак. В A&P тоже появилась новая. Не проехать и мили по 301— й, чтобы не увидеть этого мальчика, смотрящего на меня, преследующего каждый торговый центр в округе Мэтьюз. Такое чувство, будто я вызываю его, листовка за листовкой.

—Ты привела всю семью… —Генри кивает на Кендру, которая изо всех сил изображает надувшегося подростка. Сейчас она зажата между мной и Донни.

—Ну, вот те на… —Донни сразу включается, широко ухмыляясь, протягивая руку Генри со всем энтузиазмом продавца подержанных авто. —Генри Маккейб. Как жизнь, дружище?