Что это за мать...

Генри смотрит на его руку, свою же в перчатках, испачканных соком устриц. —Работаю.

—На смене, ясно. —Донни отдергивает руку. —Черт, да я тебя сто лет не видел.

Генри вскрывает устриц с двумя другими мужчинами. У них налажен конвейер. Старший слева достает из ведра, забитого атлантическими устрицами, одну и передает. Генри вводит лезвие в створку и раскрывает ее, откидывая назад. Пустые раковины летят к его ногам, а половинки он передает тому, кто добавляет табаско и лимон. Гора раковин уже по щиколотку. К обеду дойдет до колен. Может, и до пояса к концу дня. Эти раковины — хороший материал для спата. Их соберут в ведро и выбросят обратно в реку, засевая воду для нового урожая.

—Все еще живешь здесь? —спрашивает Донни.

—Все еще живу. —Генри останавливается, чтобы вытереть пот со лба.

Не могу понять, притворяется ли Донни, что не знает, что случилось с Генри, или у него просто голова в облаках. Оба варианта возможны.

—Смотри, кто к нам вернулся. —Донни имеет в виду меня. —Никогда не думал, что доживу. А ты?

—Полагаю, нет. —Генри продолжает работать. Он успевает вскрыть дюжину устриц, пока Донни распускает перья. Между ними явно не хватает воды под мостом.

—Хочешь побороться за нее на руках?

—Пап, —возражает Кендра.

—Просто шучу. —Он хлопает Генри по плечу. —Ты слышал, Мэди теперь экстрасенс?

—Пап, хватит—

—Поддержи меня, Мэди… Ты же предсказательница, да?

—Я не—

—А? —Донни прикидывается дурачком ради собственного удовольствия. Он хочет втереть мне мое же дерьмо в лицо при Кендре. —Так чем же ты занимаешься на 301— й?

—Я просто предлагаю немного духовного руководства—

—Руководства, ага.

—Ты можешь идти, пап, —говорит Кендра.

Ухмылка не сходит с лица Донни. Его губы держатся за нее, даже когда брови хмурятся, будто он единственный, кто понял шутку, и недоумевает, почему никто не смеется.

—Надо как— нибудь выпить пива, —предлагает Донни Генри. —Вспомнить былое. Могу свозить тебя в клуб, если хочешь пару мячей отбить.

—Гольф — не мое.

—Видимо, да. —Может, Донни все— таки способен уловить намек.

—Держись подальше от жареных устриц, —говорит он Кендре. —Деньги на экстренный случай с тобой?

—Да.

—Люблю тебя. —Донни целует Кендру в щеку, делая из этого шоу, затем поворачивается ко мне, внезапно весь деловой. —У Кендры завтра тренировка, так что не задерживайся допоздна.

—В девять нормально? —спрашиваю я.

—Пусть будет в восемь.

Донни все еще не уходит. Он не получает телепатическое сообщение, которое мы все явно ему посылаем: Проваливай! —Ладно, не буду вам мешать. —Перед тем как уйти, он бросает последний взгляд на Генри. —Береги себя.

Донни растворяется в толпе, и я снова чувствую воздух на коже, прохладнее, чем раньше. Будто он забирает с собой влажность, и я наконец могу дышать.

—Как насчет нормального представления на этот раз? —Генри вскрывает еще одну устрицу, без усилий вводя нож и раскрывая ее, предлагая половинку Кендре. —Я Генри.

—Спасибо, но… —Кендра вежливо качает головой, вся в манерах. —Я не люблю морепродукты.

—Ты врешь.

—Прости… Устрицы всегда напоминали мне глаза.

—Я не знаю, кто эта девочка, —говорю я, но теперь не могу избавиться от этой картинки: радужка, затянутая катарактой.

—А ты? —Генри протягивает мне половинку раковины. Даже это отвратительное сравнение не может испортить мне аппетит.

—Спасибо… —Беру раковину пальцами. —За здоровье.

—Хочешь еще?

—Не откажусь.

Наблюдаю, как он вонзает нож в створки и поворачивает. Это такое грубое движение, но у него выходит плавно и легко. В этом есть что— то изящное.

—Неплохо у тебя тут поставлено, —замечаю я.

—Грязная работа, но кто— то же должен ее делать.

—Тебе просто наплевать , да? —Боже, какой ужасный каламбур, но Генри все равно смеется.

Генри поворачивается к напарнику, тому, кто подает ему устрицы. —Не против, если я отлучусь на обед?

Тот останавливается, чтобы вытереть пот со лба, весь мокрый. —Полчаса.

Генри срывает одну перчатку, затем другую, швыряя обе на стол. Выходит из— за горы раковин и спрашивает: —Куда направляемся, дамы?

Все съезжаются в Урбану на Фестиваль устриц. Два дня жареной еды. В воздухе витает маслянистый запах сладкой ваты. Главная улица перекрыта, заполнена лотками и толпой. Помню, как в детстве приходила сюда, поражаясь количеству людей. Столько незнакомцев я никогда не видела. Люди приезжают из Ричмонда, чтобы наесться свежих устриц и напиться пива. К закату воскресенья все исчезают. Это единственное время года, когда я не узнаю всех, теряясь среди незнакомых лиц.

—Могу я предложить вам пиво? —спрашивает Генри.

—Я не против, —вмешивается Кендра.

—Ага, конечно. —Я отвергаю ее предложение.

—Какая ты лицемерка, —говорит она. Поворачивается к Генри. —Буквально на днях она предлагала мне покурить травку.

—Марихуана — это органично, —защищаюсь я. —Она натуральная. Пиво — нет.

—Мать года, —усмехается Генри.

—Как будто ты не курил в шестнадцать…

—Не курил.

—Врешь.

—Боженька в помощь. —Генри поднимает правую руку, а левую кладет на воображаемую Библию. —Ты всегда пыталась втянуть меня в это, но я ни разу не согласился.

—Точно, —говорю я, внезапно вспоминая. —Забыла.

—А мама пила в моем возрасте?

Генри смеется, покупая два пива. —Точно помню, была той еще чертовкой.

—Только не начинай.

Генри несет пару пластиковых стаканчиков, пена стекает по его пальцам. —Держи. —Он протягивает мне один, затем слизывает пену с руки. Не могу не замереть на мгновение, потерявшись в его пальцах. В блеске его кожи.

—Так вы двое знали друг друга в школе? —спрашивает Кендра.

—О, да, я знал твою маму.

—Заткнись. —Я толкаю Генри локтем, чуть не проливая оба пива. Ему приходится сделать крабовидный шаг в сторону, чтобы увернуться. —Мы встречались три месяца.

—Ты уверена, что не четыре? Мне казалось, дольше…

—Ты бросил меня, помнишь? Твое сердце всегда было занято другой девочкой.

Другой девочкой.

Генри отводит взгляд, отвлекаясь, а может, просто не хочет, чтобы мы видели, как он морщится.

—Ты никогда мне этого не рассказывала, —говорит Кендра мне.

—Что тут рассказывать? —Я пью пиво слишком быстро. Только она это замечает. —Не так уж долго в масштабах вселенной. Моргнешь — и пропустишь.

На секунду, всего на миг, я выхожу из собственного тела, наблюдая за нами тремя—мной, Генри и Кендрой, идущими сквозь толпу, смеющимися и подкалывающими друг друга. Если бы кто— то проходил мимо, он наверняка подумал бы, что мы семья. Не могу не потеряться в этой альтернативной версии нашей жизни. Мы трое. Это магическое число.

—Это было до того, как Донни сбил твою маму с ног, —возвращается к реальности Генри.

—Сбил? —фыркаю я. —Едва ли.

—Так ты знал моего отца?

—О, да—все знали Донни. Парень был настоящим ураганом в те времена. —Заметив мой взгляд, добавляет: —Но, уверен, с тех пор он остепенился.

Не горжусь этим, но когда между мной и Генри все закончилось—по его инициативе, не моей—я решила сделать, наверное, самую тупую вещь на свете: напиться и связаться с Донни. Нельзя было найти двух более разных людей, чем Генри и чертов Донни Уоткинс. Решила, уж если отскакивать, то с размахом.

Девять месяцев спустя…

Между мной и Донни не было бурного романа. Это не была любовь. Это был просто Брендивайн. Скука въелась в кости. Но когда я подъехала к дому его родителей, чтобы сообщить двойную новость—беременна и бездомна—Донни даже не пустил меня внутрь.

Ты же не оставишь его? —спросил он, будто загнанный зверь.

Можно я войду? Пожалуйста? Чтобы обсудить, что будем делать?

Что значит «будем»?

Ну, я же не одна забеременела…

Ты не можешь оставить его , —твердил он. Родители меня убьют. Тебе нужно избавиться от него.

—Вы дружили? —спрашивает Кендра Генри.

—Мы с твоим отцом? Нет, не особо… Я в те времена держался особняком.

—А что ты можешь рассказать о маме? Она сама ничего не говорит о своем прошлом.

—Что хочешь узнать?

—Какая она была?

Генри задумывается. —Почти такая же, как сейчас. Она всегда была—

—Только попробуй, —предупреждаю я, таким тоном, что дает ему понять: скажешь не то—отрежу причинное место и выброшу в Раппаханнок.

—Уверенной в себе. Как тебе? Она знала, чего хочет, и только это имело значение.

—А чего она хотела?

—Тебя, —отвечает он без колебаний. Я чувствую вес этих слов, будто удар в грудь.

Кортеж машин медленно проплывает мимо, пока мы продолжаем пить. Маленькая мисс Спат восседает на заднем сиденье кабриолета, любезно предоставленного Gentry’s Auto неподалеку от 301— й. Она машет толпе, сияя, ее пурпурно— розовая атласная лента перекинута через грудь. Вспоминаю неоновую вывеску у мотеля, эту руку, парящую в воздухе, машущую так, будто ты королевская особа, даже если это не так. Ее тиара украшена пластиковым жемчугом и ракушками. Помню, как все девочки мечтали стать маленькой мисс Спат в моем детстве. Это что— то значило, будто ты достаточно особенная, чтобы однажды уехать из этого города. Я никогда не носила эту тиару, но это меня не остановило.

—Не подержишь? Секунду. —Генри передает мне стакан, затем лезет в задний карман. Достает сложенную пачку листовок. Отделяет верхнюю, как долларовую купюру.

Смотрю на листовку и понимаю, что она изменилась. Скайлер вырос. Это уже не фото младенца из старой листовки, а состаренная версия. Ему лет шесть.

—Как ты…?

—Это называется прогнозированием возраста. Отправляешь фото, и они цифровым способом старят человека до его нынешнего возраста. Увеличивает шансы, что кто— то его узнает.

Генри плывет против течения парада, пробираясь сквозь марширующий оркестр. Его взгляд прикован к телефонному столбу впереди. Он достает из кармана горсть кнопок и прикрепляет уголки листовки к столбу, будто делал это сотни раз. Тысячи.

Я вдохнул в Генри энергию. Возродил его стремление. Дал ему надежду. До наших сеансов любая надежда, которая у него оставалась на то, чтобы найти сына, выцвела до тупой покорности. Теперь она горит ярко.

Кендра хватает меня за запястье. — Что происходит?

— О чем ты?

— Между вами двумя?

— Я же сказал. Генри — старый друг.

— Вы ведете себя не просто как друзья.

— И что? Я стараюсь не защищаться. — А если мы и правда не просто друзья?

— Я волнуюсь за тебя, — говорит Кендра. — Думаю, тебе стоит остановиться.

Я выдавливаю беззвучный смешок. Она смертельно серьезна. — Перестать что?

Кендра качает головой. — Ты не экстрасенс.

В груди поднимается волна гнева. Я перестаю замечать людей вокруг.

— Ты не можешь ворваться в жизнь этого парня, — говорит она, — и притворяться, будто способна ему помочь…

— Если бы ты хоть раз потеряла того, кто для тебя важен, ты бы поняла. Я говорю тихо, чтобы эти слова остались только между нами.

— А ты кого— нибудь теряла?

— Тебя.

Генри возвращается. Берет свое пиво. Он чувствует, что что— то изменилось с его ухода. — Все в порядке?

— Все отлично, — говорю я. Мы пьем молча, пока Кендра кипит.

— О— оу, — говорит Генри. — Только не оборачивайся.

— Что? Я поворачиваюсь.

— Я же сказал, не смотри…

Я замечаю Шарлин и ее подруг, устроившихся у обочины. У Шарлин новая прическа — химическая завивка, которую хоть пулей не пробей. По бокам от нее восседают тетя Милли и мама Мэй, все трое развалились в складных креслах, будто держат совет. Шарлин размахивает миниатюрным американским флагом в одной руке и сигаретой Pall Mall в другой. Ее невозможно не заметить в этом ярком цветочном муумуу.

— Лучше пойдем отдадим дань уважения крестной.

— Просто помаши и иди дальше, — предлагает Генри.

— Шарлин это не понравится…

— Она выживет.

— Хочешь еще пива? — спрашиваю я. — Этот раунд за мной.

— Потише, — говорит Генри.

— Ты за мной следишь?

— Может быть.

Может, это жара и пустой желудок, но все вокруг кажется скользким. Влажность сгущается, заставляя меня потеть. Я должен был провести здесь весь день, предсказывая людям судьбы, но алкоголь, чаны с кипящим маслом и сахарной пудрой оставили на коже жирный налет.

Я не могу сосредоточиться на разговоре, хотя Генри и Кендра продолжают говорить. Я слышу, как она спрашивает: — Ты правда думаешь, он все еще там?

— Я знаю, что да.

— Да, но… как?

— Иногда такие вещи просто чувствуешь.

— Но ты не уверен.

— Кендра…

— Все в порядке, — говорит Генри. — Ты живешь своей жизнью, находишь человека, который приносит тебе счастье, радость, ты создаешь семью, жизнь, которой можно делиться, вкладываешь в нее время, силы, душу, и однажды она дарит тебе ребенка. Жемчужину. Вся эта песчинка, грязь и боль приводят к чуду природы. Ты связан с этим ребенком. Физически, биологически, но… есть что— то еще. Что— то большее. Этот ребенок — часть тебя. Вы всегда будете связаны.

Кендра не может заставить себя спросить что— то еще. Что тут скажешь? Та песчинка в его груди. Та крупинка. Она превратилась в жемчужину.

А теперь она потеряна.

— Он здесь, — говорит Генри, затем поворачивается ко мне. — Мы найдем его.

Мы.

ДЕСЯТЬ

Генри возвращается со мной в мотель. Он принес с собой дюжину устриц, упакованных в ведёрко со льдом, и пару лимонов, стащенных из фуд— корта. Он приносит с собой запах соленых моллюсков, и тесное пространство быстро наполняется ароматом залива. Солгу, если скажу, что он мне не нравится.

В животе достаточно пива, чтобы я чувствовал себя так, будто нахожусь на тонущей лодке. Влажность пропитала меня до костей. Все кажется гуще, чем должно быть.

— Что ты напеваешь?

— Я напеваю? Я не заметила. Наверное, нервничаю из— за гостя. У меня их никогда не было.

Рожденная у воды…

— Просто песня застряла в голове…

…взращенная этой рекой…

Я наблюдаю, как он ловко вскрывает каждую устрицу ножом, одну за другой, с жестокой эффективностью, от которой у меня кружится голова. Теперь вокруг карточного стола выстроилось кольцо из половинок раковин, блестящих от сока.

Генри берет одну, зажимая половинку раковины между пальцами. — Проглоти.

— Будь здоров. Я чокаюсь устрицей в его руке.

Устрица выскальзывает из раковины мне в рот. Мясо почти сладкое, маслянистое, скользит по горлу в собственной соленой жидкости.

— Клянусь, я могла бы съесть сотню таких…

— Тогда лучше держи меня рядом.

— Это было предложение? Потому что я согласна.

— Может, мы посоревнуемся, у кого жильё хуже.

— Эй, — говорю я, — это временно. Пока я не найду что— то для меня и Кендры.

— Это план?

— Я его придерживаюсь.

Через мгновение Генри говорит: — Кажется, у нее все в порядке.

— Не говори ей этого.

— Я серьезно… Ты хорошо ее воспитала.

— Каждый родитель немного калечит своего ребенка, — говорю я. — Это обряд посвящения. Кто— то, конечно, калечит своих детей куда сильнее. У всех нас есть шрамы. Именно они делают нас теми, кто мы есть. Максимум, на что может надеяться родитель, — что повреждения, которые он нанес своим детям, не укоренятся слишком глубоко. Не перейдут к следующему поколению.

— С Кендрой все будет хорошо.

— Думаешь?

— Да.

— Можно задать тебе вопрос?

— Валяй.

— Он о Грейс.

— Хорошо.

— Какая она была?

— Вы бы с ней поладили.

— Ты так думаешь?

— Она тоже никогда не чувствовала себя своей в Брендивайне.

— Я знаю, как это тяжело. Я сравниваю себя с Грейс? Или он?

Генри молчит. Видно, что он все еще скорбит, но за этой скорбью в нем — одиночество. Я чувствую его тоже. Я так сосредоточилась на том, что Генри застрял в прошлом. Но если честно, я и сама в нем застряла и не знаю, как выбраться в одиночку.

— Ты когда— нибудь думаешь о всех выборах, которые сделал? — спрашиваю я. — О всех направлениях, в которых мог бы пойти, если бы выбрал другую дорогу?

— Если бы я поступил иначе, меня бы сейчас здесь не было.

— А ты хочешь быть здесь?

— Да, — говорит он. — Дело в том, что скорбь — это когда ты должен быть готов двигаться дальше.

— Ты готов?

— Долгое время я не хотел. Мне казалось, что я должен оставаться на месте. Прямо здесь. Как будто пытался сдержать прилив. Но потом, не знаю… Что— то изменилось.

— Что?

— Ты. Я знаю этот взгляд. Я чувствую то же самое.

— Я не хочу лезть в душу, — говорю я, не готовый поддаться на провокацию. — Привычка, наверное. Когда я в этой комнате, я всегда ищу в людях что— то глубже… Ладно, обещаю, остановлюсь.

— Ты что, копаешься в моей голове? — Он дразнит меня.

— У каждого есть свои способности, знаешь ли. Даже у тебя.

— Осторожнее, — предупреждает он с теплой улыбкой. — Останешься без работы.

— Ты не думаешь, что у тебя есть дар?

— Сильно сомневаюсь.

— Это как любая другая мышца. Ее нужно тренировать. Если бы люди хоть изредка ее напрягали, они бы сами в этом убедились.

— Представляю, — говорит он.

— Никогда не поздно, — предлагаю я. — Попробуй.

— Ты меня научишь?

— В этот раз придется заплатить.

Генри откидывается назад. — Оставлю это профессионалам.

— Если передумаешь, просто скажи.

— Оставлю это на усмотрение моего третьего глаза. — Он не боится шутить над собой. Идеальный защитный механизм.

Защита от чего?

— Как насчет еще одного раунда? — Генри протягивает мне еще одну устрицу.

— Продолжай в том же духе, бармен.

Я приоткрываю губы, поднося раковину, и в последний момент замечаю, как она…

Дергается.

Блестящая устрица живая, она выскакивает из раковины прямо мне в рот.

Что за—

Она проскальзывает между губ и ползет по языку. Я чувствую ноги—

Клешни.

Я давится и выплевываешь ее обратно в раковину.

— Ты в порядке?

Альбинос— краб, размером не больше монетки, шустро бежит по раковине. Два черных шарика— глаза торчат над головой. Краб выбирается из раковины и перебирается на мой указательный палец, его тонкие ножки впиваются в кожу при каждом шаге. Он поднимает крошечные клешни вверх, будто салютует.

Чествует меня.

В ужасе я роняю раковину.

— Минус один, — объявляет Генри. — Ты закончила. Больше ни одной устрицы для вас, мэм.

— Заслужила. Я пытаюсь отшутиться, но, боже, мне жутко. Этот краб смотрел прямо на меня. Он вторгся в дом устрицы, затаился внутри.

— Ты в порядке?

— Все нормально. Я смотрю вниз: пустая раковина на полу. Краб исчез, потерялся где— то в ворсе ковра. — Ты не против, если я отлучусь?

Пол качается под ногами, когда я прохожу через бисерную занавеску, и длинные хрустальные нити касаются шеи, как щупальца. Был ли там вообще краб? Может, я слишком много выпила.

Мне нужно прийти в себя. Я смотрю на свое отражение в зеркале ванной.

Возьми себя в руки, Мади.

— Ты как там? — Его голос прорезается сквозь дверь.

— Секунду.

Генри стоит за бисерной занавеской, когда я выхожу, будто запертый за барьером. — Уже поздно, — говорит он. — Наверное, мне пора.

— А куда идти? — Хрустальные нити мягко колышутся между нами.

— Ты хочешь, чтобы я остался?

Я прохожу сквозь занавеску. — Как насчет гадания?

— Прямо сейчас?

Я киваю. Это мой способ удержать его здесь?

Он смотрит на меня. В меня. Я хочу знать, что он видит. Насколько глубоко он видит.

— Что ты видишь? — спрашивает он, его мысли зеркалят мои.

— Я вижу… — Я делаю шаг к нему. Прежде чем передумать, я прижимаю губы к его. Я чувствую вкус соли на его коже.

Его мышцы напрягаются. Я быстро отстраняюсь. — Прости.

— Не извиняйся.

— Я не знаю, что на меня нашло—

Теперь Генри целует меня. Он закрывает глаза, отпуская себя. Я оставляю свои открытыми. Просто хочу впитать его. Сейчас он так уязвим. Я чувствую, как он отдается мне.

Я медленно закрываю глаза и погружаюсь в поцелуй. Теперь мы оба слепы, защиты нет, наши тела прижаты друг к другу. Его пальцы вплетаются в мои волосы.

Я пытаюсь вести нас к кровати, пятясь назад, но спина резко упирается в карточный стол, и наши рты сталкиваются.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

Я смеюсь, прежде чем снова найти его губы. Я закрываю глаза и целую его еще сильнее. Его руки скользят по моей талии, пальцы движутся вдоль рук и плеч, пока не достигают шеи. Он обхватывает мою челюсть.

Мы не добираемся до кровати. Мы падаем на пол в гостиной, наши тела переплетаются. Ощущение его поглощает все мои чувства; все, что я знаю, — это шероховатость его шрамов, щетину на его подбородке, касающуюся моей кожи, тепло его тела. Я принимаю это. Все его. Я отпускаю себя, теряясь в его руках, его губах — и вдруг пол становится мокрым, вода поднимается сквозь ковер, поглощая наши тела так быстро, что даже вдохнуть не успеваешь, прежде чем—

вода в легких…

смесь соленой и пресной воды там, где река встречается с заливом…

ил оседает в мясистых резервуарах серой ткани…

песок и осадок скапливаются в разорванных мешочках под ребрами…

затонувший сундук с сокровищами…

покоящийся на дне реки…

тростниковые ребра остаются погруженными в холодную грязь…

среди упавших ветвей, которые тянутся из трясины…

пока уже невозможно отличить их узловатые сучья от моих собственных костей…

ветви, покрытые ржаво— красными водорослями…

— Я резко сажусь в кровати, задыхаясь, будто только что вынырнула из реки.

Где я?

В мотеле. В своей комнате. В кровати. Я никогда раньше не теряла столько времени. Мне нужно несколько секунд, чтобы отдышаться. Я была уверена, что находилась под водой. Я вся в поту. Нет, в чем— то более густом, чем пот. Пленчатом, почти как масло. Живом, почти. Воздух густой и влажный, душит кожу, обволакивает горло. Теперь я чувствую его вкус. Водоросли в воздухе. Я чувствую запах залива на себе, но он какой— то неправильный. Сернистый. Дохлая рыба и гнилые листья.

Генри спит рядом со мной в кровати.

Что, черт возьми, только что произошло? Сосредоточься, думаю я. Сосредоточься на том, что видела. Где я была?

В реке.

Чьи это были глаза?

Не Грейс. Эти глаза чувствовались иначе. Холодными.

Единственный свет исходит от неоновой руки, отбрасывающей розово— фиолетовые блики на мою кожу. Мотыльки бессмысленно бьются о стекло, отчаянно стремясь к свету. Я слышу, как их крылья стучат по другую сторону окна.

Почему знак вообще включен? Это уже второй раз. Должно быть, что— то не так с проводкой—

Тинь— тинь— тинь… Бисерная занавеска начинает колыхаться, будто кто— то только что прошел сквозь нее. Тинь— тинь— тинь…

Волосы на затылке встают дыбом от электрического тока. Я слышу неоновый знак. Оглядываю комнату, вглядываясь в каждую тень.

Мы не одни. Кто— то еще здесь, с нами.

Мальчик смотрит на меня со стены. Он не моргает, не двигается. Он стоит в дальнем углу. Я едва различаю его лицо. Черные провалы глаз.

— Скайлер?

Его лицо проявляется теперь. Черты проступают, отделяясь от фальш— панелей. Неоновый знак окутывает его бледные щеки розовым светом.

Это его листовка о пропавшем. В одно мгновение воздух вырывается из моей груди. Господи, я чуть не умерла от инфаркта из— за чертовой ксерокопии…

Листовку заменили. Теперь там не детское фото Скайлера, а цифровая реконструкция его шестилетнего облика. Но кто ее повесил? Генри?

Мальчик на фото моргает.

— Генри! — я кричу.

Он просыпается, резко поднимая голову. — Что?

— Это— Я собираюсь сказать «Скайлер», но обрываю себя. Никого нет. Это не он. Листовка — просто листовка. Клянусь, на секунду я почувствовал его. Ощутил его присутствие.

Скайлер был здесь.

ОДИННАДЦАТЬ

— Ничто так не сплачивает людей, как поисковая группа. Помню, что Скайлера искали в четверг, — говорит мне Шарлин между затяжками своей Pall Mall. — Я тогда испекла ореховый пирог.

Лучший источник новостей в Брендивайне — вот он, на фермерском рынке. Шарлин куда лучше интернета. Мне стоило начать поиски с неё. Я прочитала все возможные газетные статьи в сети и всё равно ни к чему не пришла.

Слишком жарко для покупателей, поэтому мы отдыхаем у ларька Шарлин под синим брезентом, натянутым между двумя грузовиками. Солнце просачивается сквозь пластиковый навес, окутывая нашу кожу бледно— голубым свечением. Хлопки открывающихся банок пива добавляют перкуссии в деловой разговор.

— Всего было больше пятидесяти волонтёров, — говорит она. Комок пепла падает ей на грудь. Она пытается стряхнуть его, но лишь размазывает серую потную полосу между грудями.

— Пожарные тоже были, — добавляет Мама Мэй.

— Не забудьте про Пост 83 Американского Легиона, — вставляет Милли.

— Вся наша община вышла, — говорит Шарлин. — Я организовала систему оповещения. — Прихожане из Шайло провели молебен на лужайке перед домом Генри. Они встали в круг, держась за руки, склонив головы, веря, что сила молитвы приведёт их к Скайлеру, где бы он ни был. Господи Боже наш, услышь наши молитвы, направь этих мужей на верный путь, что приведёт их к нашему бедному потерянному ягнёнку, Скайлеру Эндрю Маккейбу…

— Почему тебя это так интересует? — спрашивает Шарлин.

Потому что я знаю: Грейс утопила Скайлера. Эти слова прямо на кончике моего языка. Хочу сказать Шарлин, сказать кому— нибудь, любому , что я видела… но не могу. Она решит, что я сошла с ума. И уж точно расскажет всем, кто захочет слушать. Слухи дойдут до Кендры, и дверь между нами захлопнется навсегда.

— Генри упомянул, что ты там была, — отвечаю я, осторожно обходя правду. Нужно дать ей немного сплетен, чтобы она могла их пережёвывать. — Мы… ну, у нас снова вспыхнули старые чувства.

— Господи помилуй. — Самодовольная ухмылка Шарлин чуть ли не вызывает у меня тошноту. Боже, она живёт для этого… — Я знала, что между вами что— то есть. Разве я не говорила?

— Что— что? — переспрашивает Милли. — О чём это вы?

— Клянусь, я видела ту самую старую искру.

— Генри так запутался, — говорю я, — что я решила спросить тебя. Избавить его от лишней боли.

В моей голове зреет теория: Генри знает, что сделала Грейс. Все эти годы он скрывал правду, потому что чувствовал, что должен защищать её, хранить её секрет, чтобы избавить её от посмертного позора. Какая мать топит собственного ребёнка? Ему нужно верить, что Скайлер всё ещё там, где— то. Генри продолжает этот спектакль, разыгрывает поиски сына, чтобы сохранить память о Грейс. Что ещё это может быть?

Эти видения расходятся в моём сознании, как круги по воде от брошенного камня. Образы эхом отдаются в голове. Если я закрою глаза, я увижу их.

Увижу Скайлера.

— Ты пришла по адресу, — говорит Шарлин, одобрительно похлопывая меня по руке.

— Что случилось в день исчезновения Скайлера?

— Ужасный день.

— Кошмар, — соглашается Мэй.

— Мы все слышали, как Генри рыдал у себя дома. Трём полицейским едва удалось вытащить его, и даже тогда он не сдавался без борьбы. После того как прочесали реку, полиция перешла к лесу. В тот день было больше ста градусов.— Шарлин поправляется в своём шезлонге и постукивает костяшками пальцев по клапану кислородного баллона, тук— тук— тук , проверяя давление. — Настоящая собачья жара. Влажность была такой густой, Господи, все были мокрые от пота. И чем дальше заходил день, тем становилось жарче.

— Чуть не упала в обморок от теплового удара, — говорит Милли. — Думала, вот— вот откинусь…

— Да перестань, — фыркает Шарлин. — Тебя там и близко не было.

— Конечно же была! — возмущается Милли. — Я помогала с угощениями!

— Ты ни разу не обыскала ни один куст для этого мальчика!

— Хватит, — говорит Мэй.

— Все должны были следить за охотниками на оленей, — продолжает Шарлин. — Даже вне сезона. Если зайти на чью— то частную территорию, можно было запросто получить пулю…

— Большинство мужчин взяли с собой палки, — говорит Мэй. — Там, где мы шли, водились медянки.

— Одного парня укусили за лодыжку, помнишь? Пришлось нести его обратно на руках!

— А что делал Генри? — спрашиваю я. — Где он был всё это время?

— Искал вместе с нами.

— Он возглавлял поиски, — добавляет Мэй.

— Я думала, он был в полицейском участке, давал показания, — возражает Милли.

— Это было раньше. Всё равно поисковая группа вернулась ни с чем. Даже кинологи не смогли уловить запах Скайлера. После этого всё пошло под откос. На следующей неделе пришло только двадцать волонтёров. Потом десять. Дело не в том, что люди потеряли интерес. Просто жизнь продолжалась». У всех были свои заботы. Они не могли искать вечно.

Генри мог. Он искал, искал, и…

Но что ?

Память.

— Раз не было тела, — говорит Шарлин, — никаких улик, указывающих на преступление, шериф решил, что, скорее всего, это похищение.

— Собственный Линдберг— младший из Брендивайна, — замечает Мэй, скорее для себя, чем для нас.

— Они правда в это верили? — спрашиваю я. — Что кто— то просто пробрался через окно в спальне и вытащил Скайлера прямо из кроватки? Кто бы так поступил?

— Лучше, чем верить, что это сделал Генри.

— Но не было же записки с требованием выкупа.

— Не было.

— Тогда… зачем? Зачем его похищать?

— Потому что этот мальчик был слишком прекрасен для этого мира, — вздыхает Шарлин. — Полагаю, кто— то увидел этого ребёнка и просто захотел оставить его себе…

— Значит, кто— то другой сейчас растит Скайлера?

— Бывало и не такое.

— Другое имя, другая семья? Никто его не узнал?

— Такое уже случалось, разве нет?

— Как вышло, что никто, увидев листовки Генри, не подумал: "О, этот ребёнок на фото очень похож на малыша по соседству…"?

— Может, его продали и отправили за границу, — предполагает Мэй. — Белокурые младенцы там в цене…

— Да брось», — говорит Шарлин. — Этого не было.

— А откуда ты знаешь?

— Просто знаю.

Наступает молчание, пока Шарлин не продолжает:

— Полиция организовала горячую линию. Мы все по очереди дежурили у телефона, записывали любую полезную информацию…

— Полезную, — бурчит Мэй.

— Это правда, — говорит Шарлин. — Когда разошлись слухи о награде, Господи помилуй…

— Телефон не умолкал. Одни болваны звонили, чтобы получить деньги.

— Шайло собрал средства, — поспешно добавляет Шарлин. — Из нашего фонда на ремонт крыши.

— Кто— нибудь предложил что— то полезное? Какие— то зацепки?..

Мэй качает головой.

— Через некоторое время шериф сказал, что, скорее всего, мы ищем тело, а не живого мальчика.

Шарлин закуривает новую Pall Mall. Она выдыхает, и я слышу только влажный хрип в её лёгких. — Он слишком долго страдал. Верни этого мужчину с края пропасти, Мэди.

— Будь осторожна, — говорит Милли.

— И с чего бы это ты такое говоришь, мисс Милли?

— Ну… Мы ведь не знаем всей истории о том, что случилось, правда?

Теперь в воде кровь.

— У тебя есть собственные теории, Милли? Хочешь поделиться с остальными?

— Мальчики просто так не исчезают, — бормочет Милли. — Никто не пропадает без следа. Что— то всегда остаётся. Улика, доказательство, хоть капля ДНК или… или что— то.

— Да ну? — язвит Шарлин. — Ты что, теперь из ФБР? Не знала.

— Я не это имела в виду…

— Тогда расскажи, какую же тайну ты скрываешь, детектив.

Милли смотрит на Мэй за поддержкой, но та не станет перечить Шарлин.

— Я… я просто…

— Давай, Милли. Хватит ходить вокруг да около, скажи, что у тебя на уме.

— Я не доверяю ему, — выпаливает она.

Шарлин фыркает.

— С ним всегда что— то было не так… — Милли распаляется, её щёки розовеют. — Он никогда не был похож на других детей здесь.

Генри просто был другим, думаю я.

— Никто не видел её месяцами. Месяцами .

— Грейс? — спрашиваю я.

— Они вдвоём заперлись в своём доме, пока Генри не позвонил в 911. Он иногда появлялся, но Грейс могла бы быть заложницей в собственном доме.

— Чушь, — бурчит Шарлин.

— Ты просто прячешь голову в песок, потому что всегда его жалела…

Шарлин вскидывает руки.

— Вечно одно и то же…

— Мы все знаем, что в его истории что— то не сходится!

— Хватит. — Шарлин начинает хлопать руками по подлокотникам шезлонга.

— Ты не знаешь, что он делал перед тем, как позвонить в полицию…

— Я сказала, ХВАТИТ! — Лёгкие Шарлин не справляются. Её лицо багровеет, она кашляет, хрипя.

— Тише, — Мама Мэй мягко массирует ей спину. — Просто дыши…

— Я в порядке. — Шарлин отмахивается от её руки, всё ещё кашляя. — Я сказала, в порядке.

Некоторое время никто не говорит. Мэй ухаживает за Шарлин, насколько та позволяет.

Остаёмся мы с Милли. В её глазах мольба, болезненное выражение под тающим макияжем.

— А как же листовки? — спрашивает Шарлин с ноткой детского соперничества. — Скажешь, это всё для виду?

Милли кладёт руку на мою и сжимает. — Когда в твоей жизни не остаётся ничего, за что можно держаться, — говорит она, — ты обязательно заполнишь это чем— то . Или кем— то .

— Как мной? — спрашиваю я.

Милли откидывается в кресле.

— Не позволяй чувствам к этому мужчине затуманить твой разум.

— Я не позволяю…

Жгучая боль пронзает мою руку. Внезапная, как удар молнии. Я шиплю и смотрю вниз — оса ползёт по моей коже. Сучка ужалила меня! Я прихлопываю её свободной рукой, размазывая по коже.

Милли начинает махать перед лицом.

— О, Господи!

Ещё осы мелькают в воздухе. Они собираются вокруг банок с консервами Шарлин, роем облепляя стекло. Будто целый улей раскрылся на её карточном столике, их жёлто— чёрные тела копошатся вокруг домашних закаток с бамией.

Женщины визжат, пригибаясь под хлипкий синий брезент, но укрыться невозможно — их слишком много. Попытки отмахиваться только злят насекомых.

— Меня ужалили! — кричит Шарлин, запертая в шезлонге. — Меня ужалили!

Я хватаю её за руку, Мэй — за другую. Нам нужно приложить все силы, чтобы поднять её и вытащить с парковки. Осы садятся на лицо Шарлин, ползают по её потным щекам, оставляя красные волдыри. Всё, что она может, — кричать.

— Снимите их, — умоляет она, — снимите, снимите, снимите…

ДВЕНАДЦАТЬ

Лодка Генри привязана к краю причала. Это деревянное судно с корпусом типа «дэдриз» и рубкой по центру. Острый приподнятый нос плавно переходит в низкую корму. Наверное, течёт так, что проще купить новую, но это его дом. На корме банджами прикреплены крабовые ловушки, штук десять. Название, выведенное на борту, облупилось.

SAVING GRACE

Я позвонила Генри после побега с фермерского рынка. Кроме руки, меня больше никто не ужалил. Не скажешь того же о женщинах. Шарлин буквально подверглась атаке. Тётушка Милли и Мама Мэй тоже. Крылатый блицкриг. Их покрыли волдыри с головы до ног. Меня пощадили.

Мы видим то, что хотим видеть, а то, что считаем знаками, часто просто совпадения. Даже я это признаю. Но я не собираюсь игнорировать тот факт, что сама природа словно говорит мне: Скайлер хочет, чтобы его нашли. Мне плевать, как безумно это звучит. Между мной и этим мальчиком есть связь — сильнее, чем что— либо, что я когда— либо испытывала.

Грейс хочет, чтобы я освободила её от вины. Она снова и снова ведёт меня к воде, практически топит меня своим отчаянием. Смотри. Видь. Найди его.

Генри не может скрывать правду вечно. Посмотри, что это с ним сделало. Его разум застрял в петле, из которой он просто не хочет вырваться. Он заперся в себе, задыхаясь от горя. Ему нужно освобождение больше, чем кому— либо, живому или мёртвому.

— Хочешь сказать, о чём это? — спрашивает он, пока мы стоим на причале.

— Ты доверяешь мне?

— Да, — отвечает он без колебаний.

— Я тоже хочу доверять тебе.

— Ты можешь.

— Тогда мне нужно, чтобы ты сделал прыжок веры вместе со мной.

— Хорошо.

Небо потемнело до глубокого пурпура, который растекается по поверхности реки. В этот час солнца почти не осталось. Скоро стемнеет. Не могу избавиться от ощущения, что за мной следят — не с другого причала или с противоположного берега, а под ногами . Из воды.

— Ты говорил, полиция прочесала эти воды?

Пожарные вызвали водолазов», — говорит Генри. «Они протащили трал по реке на три мили в обе стороны. Не нашли ничего, кроме хлама. Панцирь кровати. Велосипед».

Столько вещей просто выбрасывают сюда. Люди думают, что это неважно, если никто не видит. С глаз долой — из сердца вон… Но то, что мы не видим, не значит, что его нет. Я чувствую это даже сейчас. В реке что— то есть.

Генри спускается в лодку и протягивает мне руку. «Заходи».

Мы втискиваемся в рубку. Койка внизу не больше чулана. Замечаю свёрнутый спальник в каюте. Груды листовок о пропавших без вести свалены в беспорядке, рассыпаясь. Это дом Генри. Или то, что сейчас его заменяет.

Как можно жить во лжи пять лет? Он так долго лгал всем, что теперь и сам верит в это? Ему проще представить, что Скайлер всё ещё где— то там…

Но его там нет. Скайлер в реке. Теперь я — мы — просто должны найти его.

— Ты принёс что— то из вещей Скайлера?

Генри ныряет в каюту. Я наблюдаю, как он копается там, прежде чем вернуться с чем— то, зажатым в руках.

— Вот… — Он передаёт мне, и я вижу вышитых животных по краю.

Утка. Краб. Рыба. Пчела.

Одеяло Скайлера. Ткань переливается, как перламутр внутри раковины. Я беру его из рук Генри, и одеяло быстро разворачивается. Оно такое крошечное, созданное для ещё более крошечного человека. Держать его в руках, впервые провести пальцами по мягкому краю… Клянусь, я чувствую его тепло, будто он был завёрнут в него совсем недавно.

В глубине сознания — навязчивая мысль. Смутное воспоминание, которое не хочет проясняться. Что это? Что— то про одеяло.

Видеозапись. Пресс— конференция. Генри стоял перед камерами и говорил, что одеяло, которое только что связала его мать, пропало вместе со Скайлером.

Так почему оно у Генри?

Впервые я задумываюсь: а не ошиблась ли я? Мои видения — это просьба о помощи… или предупреждение?

— Что ты собираешься с ним делать?» — мягко спрашивает он.

Не паникуй.

— У предметов есть память. — Я провожу пальцами по шёлку, обматывая его вокруг руки, как бинт. — Иногда, просто прикоснувшись к вещи, можно почувствовать вибрации этого человека— . Я читала, как ясновидящие находят пропавших через психическую связь с ними. Кто сказал, что я не могу сделать то же самое? Если эти видения реальны, если у меня действительно есть связь со Скайлером, есть шанс, что я смогу что— то уловить. Найти его.

Всё ведёт к этой реке. Я знаю, что должна быть здесь.

Он здесь.

— Ты чувствуешь его? Прямо сейчас? — Генри так хочет верить мне, верить во что угодно, что у меня сжимается сердце. Даже сейчас, будто ему нужно, чтобы кто— то другой играл в эту игру. Притворялся.

— Да.

Генри заводит двигатель. Лодка дёргается, фырчит, прежде чем ожить.

— Далеко ли течёт эта река?

— От Пьянкатанка отходит больше десятка притоков, — говорит он. — Я ставлю ловушки на восточном изгибе. Там вода обычно глубже».

— Веди нас туда.

— Ты когда— нибудь делала что— то подобное?

— Никогда.

— Первый раз для всего, — Генри берётся за штурвал, направляя нас вверх по течению. На небе ещё осталась узкая полоска солнца. Я наблюдаю, как оно садится за деревья. То, что было пурпурным, становится чёрным. Сегодня ночью луны не будет. Уже видны звёзды, пронзающие сумерки.

Я смотрю на реку. Она потеряла блеск, моё отражение — не более чем силуэт на обсидиановой глади. Я думаю о том, что копошится внизу, о крабах, бегущих по илистому дну. Где— то под этой гладью есть клешни, тянущиеся вверх, все эти падальщики.

— Полиция задействовала ищеек вдоль берега, — говорит он. — Они ничего не уловили.

— Что ж, будем надеяться, что я лучше ищеек.

— Куда плывём?

— Вперёд.

Река извивается в неясных направлениях. Я волнуюсь, что с наступлением темноты мы сядем на мель, но в этот час река пуста. Ни одна лодка не скользит по чёрному руслу.

Только мы. Мы единственные на воде. Во всём мире, кажется… но я ничего не чувствую. С момента отплытия — ни одного сигнала. Тишина. Холод.

— Ты уверена, что нам туда? — спрашивает Генри.

— Ещё чуть— чуть.

Каждый приток — словно отдельная нога, ветвящаяся и цепляющаяся за почву. Я прошу Генри подняться по каждому рукаву, проверить каждый изгиб. Мне нужно сосредоточиться. Найти нить.

Где ты, Скайлер? Где ты—

— Здесь довольно мелко, — говорит он. — Нам стоит развернуться.

— Продолжай.

— Ты уверена?

Я изо всех сил пытаюсь уловить знак. Чувство. Что угодно. Но здесь ничего нет. Мы уже час ходим туда— сюда по одной и той же реке, а я так ничего и не почувствовала.

С каждым вдохом мы теряем последние лучи солнца. Скоро будет совсем темно, но я полна решимости продолжать поиски. Я так злюсь на себя.

Почему это не работает? Что я делаю не так? Почему я не чувствую его здесь?

Где ты где ты где ты где—

— Ты в порядке?

— В порядке. — Получается резче, чем хотелось. — Давай попробуем следующий приток.

У Генри на рубке установлен прожектор. Он включает его, и тонкий луч прорезает русло. Но даже он едва пробивает тьму. Слишком много ночи.

Где ты? Траулер Генри медленно ползёт вверх по притоку, едва набирая ход, наш кильватерный след расходится чернильными кругами. Где ты где ты где—

БУМ!

Лодка резко останавливается, бросая нас вперёд. Двигатель напрягается, и Генри тут же сбрасывает газ. Без мотора окружающие насекомые набирают громкость, сверчки стрекочут на берегу. Цикады скрипят в темноте.

— Отмель, — говорит Генри.

— И что теперь?

— Либо даём задний ход, либо плывём к берегу». Он заводит двигатель — мотор заглушает хор насекомых — и включает реверс.

Лодка дёргается назад. Проходит несколько минут, прежде чем мы сходим с отмели, но Генри справляется. Вскоре мы снова на фарватере.

— Прости… Я ничего не чувствую. — Я думала, это сработает. Почему я ничего не улавливаю? Каждый раз, когда я с Генри, я чувствую связь, но сейчас — пустота.

Я так зла на себя. Чувствую себя полной идиоткой. Чёртовой дурой. У меня никогда не было никаких экстрасенсорных способностей. Не было предзнаменований. Всё это было только в моей голове. Я придумала это. Я хотела, чтобы это было правдой, хотела чувствовать, что у меня есть что— то — хоть одна чёртова вещь — что делает меня особенной.

— Что случилось?

— Я… Я думала, это сработает. Прости, я просто ничего не чувствую…

Клянусь, я видела Скайлера в воде. Почему не сейчас? Почему его след остыл?

Почему я не могу его увидеть?

— Давай продолжим», — говорит Генри.

— Нет, Генри…

— Почему нет? — Генри снова глушит двигатель. Гул стихает, и мы остаёмся в душной тишине. Сверчки возвращаются, их треск раздаётся в темноте. Генри просто стоит, не говоря ни слова, но я вижу, как он смотрит на меня сквозь тьму.

— Может, я не смогу его найти. — Голос дрожит. Мне так этого хотелось. Нужно . Я думала, мы близки, но теперь меня охватывает тягостное чувство, что я ошиблась.

Но я клянусь, что чувствовала это. Течение. Прилив, тянущий меня. Ведший меня.

Теперь я ничего не чувствую.

— Ты слишком напрягаешься. — Генри кладёт руку мне на плечо. — Ты просто выдохлась, вот и всё. Можно передохнуть. Попробуем ещё. Просто возьми паузу.

— Генри…

— Я верю в тебя, — говорит он, и я знаю, что он искренен.

— Почему?

— Посмотри, как далеко мы зашли. Ты тоже это чувствуешь, да?

Я не знаю, что чувствую.

— Что именно?

— Его. — Генри смотрит на залив, теряясь в нём. Лёгкий ветерок развевает его волосы. Его взгляд уплывает, устремляясь в туманное пространство, будто сознание перенесло его в другое место, оставив тело здесь. Он больше не со мной, он за миллион миль, в какой— то далёкой точке за рекой, куда могу попасть только он, теряя хватку в этом мире.

Я бы хотела пойти с ним, куда бы он ни отправился. Возьми и меня…

Журавль скользит по поверхности, возвращая его.

— Давно не чувствовал его… Давно не чувствовал вообще ничего. Многие спешили с советами, говорили, что боль уйдёт. Дать время. — После паузы он говорит: — Всё ещё жду.

— Люди любят лезть в чужие дела, да?

— Ага. — Лёгкая тень улыбки трогает его губы, освещённые светом кабины. «Знаешь, что тебе стоит сделать? Возить клиентов на лодочные экскурсии. Рыбаки заплатят бешеные деньги, если ты скажешь, где прячется рыба… Спорим, ты справишься лучше любого эхолота».

Почему бы не зайти ещё дальше? Развести этот чёртов городок по полной. Принесите мне что— то из реки, и я скажу… Я буду читать рыбьи потроха, как чайные листья. Их кишки предскажут будущее, в которое эти рыбаки смогут поверить — будет ли удачный сезон, их судьба, прочитанная по блестящим внутренностям. Какая же я мошенница.

— Ты правда думаешь, что для меня ты просто клиент? — спрашиваю я, разочарованная.

— Говоришь, ты ко мне иначе относишься?

Иначе.

— Ты чувствовала его? — спрашивает он, действительно спрашивает, жаждая услышать эти слова. — Его… присутствие? Здесь? — В этом вопросе искренность, как у ребёнка, спрашивающего, стоит ли верить в Бога.

- Не уверена, что я чувствовала.

- Тогда мы не можем остановиться.

- Почему?

- Потому что… если я остановлюсь, боюсь, что забуду его. В тот момент, когда перестану искать, его черты начнут стираться… и тогда я пойму, что его нет.

Я наклоняюсь и нахожу его губы. Лодка качается под нами, пока мы целуемся. Мир кажется ненадёжным. Я пытаюсь привязаться к нему, но меня накрывает чувство, и—

…на лодке…

…нет луны…

…только звёзды…

…крабовые ловушки стучат друг о друга…

…тонкие прутья сетки гудят, когда двигатель набирает обороты…

…посмотри на меня

…просто посмотри

…прежде чем мы отправимся дальше…

…он ведёт меня к заливу…

…ко дну…

—что— то рассекает воду в нескольких ярдах от лодки. Так быстро, что мы оба вздрагиваем.

Я увидела—

Увидела—

Последнее видение от Грейс.

Его.

Мне нужно собрать всю силу воли, чтобы не спрыгнуть с лодки.

— Это был ты.— Я отступаю. Шаг, затем другой. — Ты… ты забрал его.

Генри не говорит ни слова. Тишина хуже всего.

— В воду.

— Что ты увидела? — Его голос ровный.

Генри не произносит ни слова. Молчание становится невыносимым.

— В воду.

— Что ты увидела? — Его голос ровный. Без эмоций. Он делает шаг вперед.

— Он здесь, не так ли?

Еще один рыбий хвост, острый как нож, рассекает черную зеркальную гладь.

— Ты привез его сюда? — спрашиваю я. — Его тело?

— Я проснулся, и Скайлера не было. — Слова звучат монотонно. Как заученные.

— Не ври мне.

— Я не вру...

Еще одна рыба бьет хвостом по воде. Даже сейчас я чувствую это. Чьи-то глаза следят за мной. Откуда-то из реки. Я вглядываюсь в воду, пытаясь разглядеть хоть что-то — хоть кого-то — но здесь слишком темно, чтобы кто-то мог заметить меня, даже если бы я кричала о помощи. На лодке только я и Генри. Совсем одни.

А я только что видела, как он бросает тело Скайлера в воду.

— О Боже. — Я чуть не кричу. Резко разворачиваюсь, внезапно осознавая, в какой ситуации нахожусь.

Я в ловушке. Одна с ним.

Никто не знает, что я здесь.

Я оглядываюсь в поисках помощи, других лодок на реке.

И тут вижу его. Отдельно стоящую хижину посреди Пьянкатанка.

Утиный шалаш.

Он так близко, будто ждал, когда мы его найдем.

Он был здесь все это время.

Генри берется за штурвал, словно пытаясь избежать ее. Но я хватаю его за руку.

— Подвези меня туда.

— Мэди...

— Подвези.

Я чувствую, как лодка поворачивает к конструкции. Больше никаких секретов. Больше некуда прятаться. Одному Богу известно, сколько эта вышка уже стоит здесь — судя по покосившемуся виду, десятилетия. Она возвышается на четырех столбах, дерево испещрено ракушками, сотни рачьих глаз смотрят на меня из темноты. Все это время. Прямо здесь. Ждала.

— Подплыви ближе.

Генри глушит двигатель в нескольких ярдах, и мы медленно дрейфуем к вышке. Лодка еще не успела остановиться, как я уже карабкаюсь на нее.

— Мэди...

Бока вышки обшиты досками. Я использую их как лестницу.

— Мэди, подожди...

Мне приходится перекидывать ногу через верхнюю перекладину, будто перелезаю через забор. Генри не отстает, бросает лодку и лезет вслед за мной.

— Мэди, пожалуйста...

Я взбираюсь на крышу.

Все говорят об ощущении остановившегося времени, но, кажется, только сейчас я по-настоящему почувствовала это. Мир замер. Вода перестала течь. Нет дыхания, нет пульса, ничего.

Только ребенок.

Мальчик.

Он свернулся калачиком, сжавшись в комок. Лицо уткнуто в колени, щеки прижаты к коленным чашечкам. Его кожа кажется такой бледной даже в темноте. Луна, где нет света.

— Эй? — я собираюсь с духом. — Ты... ты в порядке?

Мальчик поднимает голову, и я вижу его лицо.

Я уже видела это лицо.

Я знаю это лицо.

Этого не может быть.

Это же...

— Скайлер?

Это произносит не я. Это Генри.

Мальчик смотрит на нас, не говоря ни слова.

Скайлер.

Внезапно ребенок бросается ко мне. Его руки обвивают меня так быстро, что я не успеваю среагировать. Он такой хрупкий. На его костях почти нет мяса. Ребра выступают на голом торсе, словно перекладины старой лестницы. Он дрожит. Он такой холодный. И мокрый. Липкий. Его хватка неожиданно сильная, и мне приходится удерживать равновесие.

Как? Как это... как все это вообще возможно?

— Все в порядке. — Генри опускается рядом и осторожно освобождает меня от объятий Скайлера. Он говорит тихо, мягко, чтобы не напугать ребенка. — Все хорошо... я здесь.

Мальчик отпускает меня. Движение резкое, неуклюжее. На мгновение его руки замирают в воздухе, пустые, раскинутые, будто он хочет, нуждается в объятиях.

Папочка...

Клянусь, я слышу, как он это говорит, но в его голосе что-то неестественное. Я не вижу, чтобы шевелились его губы, будто слово прозвучало откуда-то извне, произнесенное чужим ртом.

Но это он. Настоящий. Мальчик — не просто мальчик, а Скайлер — утыкается лицом в шею Генри. Будто пытается вжаться в плоть отца.

— Все хорошо, — говорит Генри. — Ты в безопасности...

Он кладет руку на затылок сына и поднимает взгляд на меня. Я не могу разглядеть его выражение, не вижу его глаз. На мгновение, всего на вдох, мне становится страшно.

— Ты в безопасности, — говорит он, словно читая мои мысли. Но обращается не ко мне...

А к своему сыну.

Сколько же времени Генри прятал Скайлера здесь?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ИСТОРИЯ СКАЙЛЕРА

Ты был рожден из любви, Скайлер. Для тебя важно знать, что ты создан из лучших частей твоей матери и меня. Ты был не чем иным, как чудом, сынок. Откровением.

Когда я пытаюсь передать всю невероятность твоего существования, мне всегда не хватает слов. Как мне рассказать твою историю? С чего вообще начать?

Жили-были…?

Слова никогда не будут достаточны для тебя. Поверь мне — я пробовал. Слова всегда подводят. Я даже не могу правильно начать эту историю. Твою историю. Казалось бы, это должно быть просто: закрыть глаза, сделать вдох и начать. Но я всегда теряюсь где-то по пути.

Говорят, третий раз — заговорённый. Будем надеяться, что это правда.

Впервые я увидел тебя на УЗИ Грейс. Почему бы не начать твою историю отсюда? Ты никогда не должен был стать легкой беременностью. Правда в том, что ты был не первым. До тебя было несколько ложных стартов. Мы мельком видели будущее, о котором мечтали, но судьба всегда вмешивалась. Это выматывает. Особенно твою мать.

Привычное невынашивание беременности , — сказал врач. Все, чего я хотел, — чтобы хоть кто-то из них посмотрел мне в глаза и объяснил простыми словами: Почему мы? Почему наша семья? Пожалуйста, просто скажите, что мы сделали не так?

К тому времени, как мы с твоей матерью узнали, что ты появишься, я, боюсь признать, был напуган. Напуган тобой , Скайлер. Я никогда не говорил об этом Грейс, но я не знал, смогу ли пройти через это снова. Цена казалась слишком высокой. С каждым выкидышем она теряла часть себя. Что-то важное. Я начал бояться, что если потеряем тебя, от нее уже ничего не останется.

Но это никогда не останавливало нас от желания этой жизни. Желания семьи.

Желания тебя , Скайлер.

Я разглядел тебя на мониторе — размытое серое пятно, кружащееся по экрану, — и, клянусь, все изменилось . Я старался не смотреть. Не хотел видеть. Ты разобьешь нам сердце, я просто знал. Если я не увижу тебя, думал я, ты не будешь настоящим. Всего лишь плодом моего воображения.

Конечно, я подсмотрел. Я всегда был бессилен перед тобой, Скайлер, даже тогда.

На сонограмме ты выглядел как призрак. В ту секунду, когда я увидел размытый контур твоего тельца, похожего на боб, я подумал: Этот мальчишка будет преследовать меня?

Твоя мать считала, что ты больше похож на ураган. УЗИ было радаром, сканирующим Атлантику, а ты — кружащимся штормом, движущимся к нам, которому оставалось семь месяцев до выхода на сушу. Ураган Скайлер . Самый яростный шторм, который когда-либо видела эта семья.

Было ли это твоим началом? Или твоя история начинается еще раньше? Возможно, тебе нужно углубиться дальше. Как далеко мне нужно заглянуть, чтобы добраться до самого корня тебя, Скайлер?

Что, если все эти выкидыши были необходимы, чтобы найти тебя ? Что, если это был способ Бога сказать, что ни один из тех других детей не стал бы тобой ?

Нет, не этот… Извини, и не этот… Нет, ни этот, ни тот.

А потом, наконец, после всего, Он говорит — Да, вот этот! Это тот самый ребенок.

Этот — полностью ваш…

Ты никогда не знал свою мать. Ее волосы цвета меда и пшеницы всегда падали на лицо, когда она говорила. У нее была дурная привычка жевать кончики, но мне это казалось милым.

В зависимости от света, ее лицо было усыпано веснушками. На холоде они исчезали.

Она была стихией, силой природы. Моей дикой феей.

У тебя были ее глаза.

А что ты взял от меня?

Летом, когда обрушился ураган Одри, в наш чердак пробрались бумажные осы. Они построили улей из пережеванной древесины вдоль стропил — ячеистую колыбель для своей королевы. Гнездо разбухало все лето, растягиваясь от балки, как раздувшийся живот прямо над нашей спальней.

— Слышишь? — спросила однажды ночью Грейс в постели, выключив свет. — Это жужжание?

— Я ничего не слышу… — Я уже почти засыпал, уносился в сон.

— Вот. — Грейс подняла шею к потолку, указывая на улей над нашими головами.

На следующее утро я поднялся на чердак, и конечно же, он был там. Этот жужжащий живот был гораздо громче в тесном пространстве. Он заполнял весь чердак.

Объемный звук.

Я не слышал этих вибраций снова до твоего УЗИ. Для меня ты звучал как пчелы, жужжащие в утробе. Когда я спросил медсестру, что это, она сказала, что это называется маточный soufflé — тихий шум крови, циркулирующей через матку. Но я слышал только хлопанье сотни осиных крыльев.

Ты был зачат под этим осиным гнездом?

Или твоя жизнь действительно началась в утином шалаше?

Найди маяк на Стингрей-Пойнт. Если держать его луч по правому борту, ты найдешь устье реки Пьянкатанк. Это не самая большая река, конечно. Не более чем эстуарий, чьи течения встречаются с океанским приливом. Ее смешанная солоноватая вода извивается вглубь суши, идя параллельно Раппаханнок в нескольких милях к северу. Две реки образуют полуостров, выступающий из Вирджинии, как обвиняющий палец, укоряющий океан.

Дом моей семьи был на верхнем суставе, менее чем в паре миль от Чесапика. Наш дом всегда был открыт для самых суровых стихий. Сильные дожди, ураганы. Какая бы погода ни налетала, мы встречали ее первыми.

Я вырос в этом доме. Мне было суждено однажды вырастить в нем свою собственную семью.

К марту, когда погода прогревается после зимы, первыми предвестниками весны становятся скопы, строящие гнезда вдоль водных путей. Рыбные ястребы гнездятся на вершинах канальных маркеров. Скворцы начинают щебетать, гракли — каркать. Их горла раскрываются, и они визжат с каждым взмахом крыльев.

Моя мать начинала сажать в начале весны, размечая почву для каждого овоща, который мог вырасти в тесных пределах ее участка.

Картошка говорит: «Если посадишь меня в марте — ты шутишь надо мной. Если посадишь в апреле — я вырасту, раз, два, три!»

Я был воспитан этой рекой. Большинство детей, которых я знал, оставались на попечении телевизора, пока их родители работали на каких-то подработках, но вода всегда присматривала за мной.

У меня никогда не было домика на дереве, но у меня точно был утиный шалаш. Он возвышался над нашим домом полвека, выдерживая паводки от пятнадцати разных ураганов, принимая на себя удары сильных ветров и суровых зим. Шалаш стоит на четырех столбах, вбитых в русло реки и залитых бетоном, с полом из толстых досок. Его крыша сделана из обработанного дуба. Заросли ивы покрывают его каркас, маскируя искусственную оболочку под естественный вид, будто это всего лишь участок камыша, выросшего из воды.

Рассвет выгоняет крякв из гнезд и отправляет их стаями в небо. Солнце всегда бросает свой первый свет сзади. Создает идеальную тень, в которой может спрятаться охотник. В шалаше могут уместиться до трех человек. Они направляют свою лодку в водяной гараж и ждут птиц.

Я всегда знал, что в том шалаше прячутся мужчины, сливаясь с кустами и болотом. Я готов был поклясться, что чувствовал их взгляды на себе. Слыша их утиные манки, я всегда думал, что эти охотники смеются надо мной. Дразнят меня.

Каждое утро, на протяжении всего сезона охоты, резкий грохот ружей разрывал прохладный утренний воздух. Звучало, как надвигающаяся буря без облаков, тяжелая и звучная. С каждым выстрелом я видел, как утка мгновенно обмякала в воздухе. Они падали в воду с тяжелым плюхом .

Я никогда не брал в руки ружье, предпочитая страницы книги ремингтону. Большинство мужчин чувствовали эту мою тревогу. Это делало меня такой же мишенью, как и эти чертовы утки. Никто не знал, что со мной делать. Ни моя мать. Уж точно не мой отец, где бы он ни был. Ни один из отцов в моей жизни. Уроды всегда были в сезоне, поэтому мне приходилось прятаться, чтобы выжить.

Я встретил твою мать в том утином шалаше.

Как только становится достаточно тепло, реку захватывают скоростные катера. Каноэ. Гидроциклы. Некоторые плавают от берега до берега. Утиный шалаш находится прямо посередине реки. Идеальное место для отдыха между заплывами. Дети всегда забираются на крышу, чтобы погреться на солнце.

Мне было пятнадцать лет тем летом, когда я впервые попытался переплыть Пьянкатанк. Я не был пловцом уровня Олимпиады, но знал, что смогу сделать это туда и обратно, если просто сосредоточусь.

Мое любимое время для плавания — ночь, после того как лодки уходили. Каждое лето без fail была история о том, как какому-то ребенку проломили череп гидроциклом, пронесшимся прямо над головой.

Ночь была самым безопасным временем для плавания, когда река принадлежала только мне. Только мне и любой живности, что называла эти черные воды домом. Я пробирался наружу, когда все уже засыпали. Раздевался до нижнего белья на краю нашего дока, иногда и меньше, и скользил в воду. Река всегда была теплой, как стакан молока, подогретого на плите. Я плыл к утиному шалашу и забирался на его крышу. Не нужно было плыть через всю реку. Середина была вполне подходящей. Я мог оставаться там часами. Просто лежать на спине, впитывать звезды и поражаться величине окружающей меня тишины.

— Занято , — раздался из темноты девичий голос.

Я чуть не обделался от испуга. Откуда, черт возьми, она взялась?

— Прости, — сказал девичий голос, смеясь. — Не хотела пугать.

В кромешной тьме я не мог ее разглядеть. Все, что я видел, — размытый силуэт девушки, призрачно-бледной, ее плечи блестели в лунном свете.

— Меня зовут Грейс, — сказала она, и в моей голове пронеслось:

Потрясающе.

— Ты не первый, кто пошутил так.

Черт. Я не осознал, что сказал это вслух. Думал, только подумал.

— Так… Ты скажешь мне свое имя? Или мне надо угадывать?

— Прости. Генри.

— Что ты делаешь тут посреди ночи, Генри?

— То же, что и ты, полагаю.

— Да? — Она звучала подозрительно. — И что же это?

— Прячусь. Я был потерян, но теперь нашелся…

У Грейс были родственники вверх по реке. Тетя, дядя и туповатые кузены, которые всегда нападали на нее. Их дом был в трех ручьях от моего. Ее бабушка и дедушка оставляли ее здесь каждое лето после смерти родителей. К концу августа ее забирали обратно в Шарлоттсвилл, но каждое лето эта река была ее домом. Это делало нас соседями.

— Я была здесь первая, — сказала она, закуривая. Она хранила свои «Кэмел» в zip-пакете, чтобы пачка не промокла. — Как насчет того, чтобы ты отправился куда-нибудь еще?

— Нельзя застолбить место. Я прихожу сюда все лето.

Кончик ее сигареты вспыхнул красным в темноте. — Хочешь сразиться за него?

— Не особо…

— Тогда, думаю, мы в тупике.

Я не уверен, что вообще понимал, что это значит, но был заворожен. Кто эта девушка? Откуда она взялась? Я не хотел, чтобы она уходила — или чтобы уходил я. — Может, поделим?

Она затянулась, размышляя. — Обещаешь, что не попробуешь ничего?

— Обещаю.

— Если тронешь меня — выброшу за борт.

Так начались мы .

Наша история.

Мы никогда не виделись днем. Только на утином шалаше. Только ночью. Честно говоря, я не верил, что она существует. Не могло быть, чтобы эта девушка была настоящей. Она была воображаемым существом, созданным моим разумом, русалкой, ждущей меня посреди реки.

Каждую ночь я складывал одежду в кучу перед тем, как соскользнуть с дока. Я встречал твою мать посередине реки. Мы плавали вместе в этом бескрайнем черном пространстве. Тепло темноты принадлежало только нам. Перевернувшись на спины, мы лежали на воде и любовались звездами. Были ночи, когда нельзя было понять, где заканчивается небо и начинается река. Кругом ночь. Огни крыльцов сливались со звездами, пока не казалось, что нет ничего, кроме неба.

Я больше не понимал, где верх.

Я медленно подводил руки за спину твоей матери и щипал ее. — Прекрати , — кричала она, думая, что ее укусила черепаха. Грязный трюк, но это заставляло ее смеяться. Она брызгала в ответ. Нам приходилось удерживать друг друга от того, чтобы разбудить соседей. Если бы нас поймали, пришлось бы многое объяснять. Моя мать содрала бы с меня кожу, узнай она.

Мы выбирались обратно на шалаш, дрожа. Мы держались друг за друга часами, пока не высыхали, пытаясь выбрать, какие созвездия нам нравятся больше.

— Если увидишь, куда упала падающая звезда, — сказала она, — там родится ребенок.

— Ты правда в это веришь?

Она не ответила. Мы ждали, наши глаза скользили по небу, пока не видели, как звезда падает, словно яблоко с дерева.

Грейс указала на скопление звезд над нами. — Как называется это созвездие?

— Это… эм… могучая утка .

— Что?

— Это правда.

— А вон то?

— То? О, это… королева пчел .

— Ты такой брехун.

— Ты спросила…

Мы придумывали свои собственные мифы. Было созвездие сома, Мистер Усы , с его большими усами из Млечного Пути. Была молящаяся крабница , размахивающая клешнями, приветствуя нас из космоса. Был могучий удочник , закинутый через небо.

— Почему ты до сих пор не поцеловал меня? — как-то спросила она.

— Потому что ты сказала не делать этого.

— Это было тогда.

А теперь — сейчас.

Однажды ночью мы оба уснули на шалаше. Мы не проснулись, пока к нам не подплыла лодка с двумя охотниками на уток. Они чуть не потеряли дар речи, увидев нас голыми, крепко спящими.

Один охотник ткнул меня ботинком. Я резко проснулся. Увидев камуфляж, я замер, думая, что сейчас меня пристрелят и повесят на стене.

Грейс вскочила, вырываясь из сна. — Черт черт черт , — прошипела она, прежде чем нырнуть прямо в воду. Ее голова вынырнула, как рыба, разрезающая поверхность.

— Увидимся позже, — крикнула она, плывя к противоположному берегу.

Твоя мать оставила меня с этими мужчинами, уставившимися на меня. — Полагаю, мне пора идти…

Оказалось, моя мать проснулась рано утром. Она обнаружила мою кровать пустой. Нашла мою одежду, аккуратно сложенную на краю дока. Ей не нужно было далеко искать, чтобы понять, где я. Она просто взяла мои вещи, вернулась в дом и ждала, пока я вернусь. Когда я понял, что одежды нет на месте, я на цыпочках вошел в дом, совершенно голый и мокрый.

— Ищешь это? — спросила она, сидя за кухонным столом.

Мне запретили приближаться к шалашу до конца лета.

Я боялся, что больше никогда не увижу твою мать.

У меня осталась одна последняя ночь перед концом лета, когда твою мать должны были забрать обратно к бабушке и дедушке. Я выбрался из дома как можно тише, не разбудив «надзирателя». Крался по доку, замирая при каждом скрипе дерева, задерживая дыхание, пока не был уверен, что никто не слышит. Присел на краю, медленно-медленно погружаясь в воду, не ныряя, не оставляя ни единой ряби.

Твоя мать ждала меня. — Боже, Генри, где ты пропадал?

— Меня наказали…

— Я думала, ты не хочешь меня видеть…

— Это неправда, совсем неправда.

Никто из нас не хотел, чтобы эта ночь закончилась. Мы так старались остановить обратный отсчет. Рассвет начал разливаться над рекой, согревая небо, а мы надеялись силой мысли заставить солнце опуститься обратно, будто одной нашей силы воли было достаточно, чтобы остановить время.

— Ты вернешься?

Твоя мать наклонилась и поцеловала меня. — Приезжай четвертого июля в следующем году, и посмотрим…

Как-то мне предстояло пережить учебный год в одиночестве, снова брошенному на произвол судьбы.

Никто не верил, что твоя мать существует. Я рассказал нескольким людям в школе, но все думали, что я просто придумал историю, чтобы казаться крутым. С тем же успехом я мог сказать, что твоя мать — иностранная студентка из Франции.

Странно, но чем глубже я погружался в учебный год, тем больше начинал верить в это сам. Было ли это на самом деле? Воспоминание о твоей матери становилось размытым по краям. Я начал сомневаться, не выдумал ли я все. Не выдумал ли ее.

Девять месяцев.

Восемь.

Я встретил другую. Мадлен. Мы встречались во время учебного года. Это не продлилось долго, что-то было не так, будто я изменял твоей матери еще до того, как она стала твоей матерью. Мади всегда была добра, но мои мысли все равно возвращались к утиному шалашу, даже тогда.

Утиный шалаш. Все время в школе это была моя мантра. Просто вернись к шалашу.

Апрель. Май. Июнь.

Июль.

К четвертому июля я почти сошел с ума. Я отсчитывал дни уже несколько недель. Я задерживал дыхание во время пикников и фейерверков, ждал, пока все уснут, и наконец пробирался к краю дока. В воду.

Пожалуйста, просто будь там…

Я никогда не плыл так быстро. Будто от этого зависела моя жизнь.

Пожалуйста, будь там.

Как только я добрался до шалаша, я вскарабкался на его доски и взобрался на крышу.

Пожалуйста—

Вспышка огня взметнулась и зашипела прямо передо мной.

Бенгальский огонь.

За его мерцающим светом я увидел Грейс, ее сияющие глаза. — Ты пришел.

Ты вернулась , — подумал я. Весь воздух, который я держал в легких весь прошлый год, вырвался наружу, и волна облегчения накрыла меня. Она настоящая. Я не выдумал ее.

Грейс зажгла еще один бенгальский огонь для меня. Мы размахивали ими в воздухе, танцуя на утином шалаше, две кометы, шипящие в темноте, бок о бок, весь этот свет, этот глупый огонь, кружащийся и спиралящийся прямо над водой.

Каждое лето после этого я приплывал к утиному шалашу и ждал ее. И каждую ночь, годами, я находил ее там. Это было наше пространство. Наше время. Наш дом вдали от дома.

Остальной год не имел значения. Школа была просто чем-то, что нужно было пережить, чтобы добраться до следующего лета. До Грейс. Я отсчитывал дни, пока твоя мать не вернется к этой реке, и мы снова сможем быть вместе, продолжая нашу историю с того места, где остановились.

Я сделал ей предложение на шалаше. Скорее, это было обещание. Мы были еще детьми, но я поклялся, что если она захочет продолжать встречаться со мной здесь, я всегда буду возвращаться к утиному шалашу ради нее.

— Если ты когда-нибудь будешь искать меня, — сказал я, — если ты когда-нибудь потеряешься, приходи сюда.

Приди и найди меня. Ты знаешь, где я буду.

И она всегда приходила.

Всегда.

Когда твоя мать была на третьем месяце беременности, она пропалывала огород, когда длинная тень упала на лужайку.

По реке шел лесной аист. Он был пятьдесят дюймов в высоту, а размах его крыльев был таким же, как расстояние между ее плечами. Его перья были ослепительно белыми, кроме черного хвоста.

Твоя мать наблюдала, как он приземлился на берегу, шагая по болоту с клювом, погруженным в воду. Резким движением шеи аист поднял клюв в воздух, с извивающейся рыбой во рту.

Твоя мать улыбнулась, наблюдая, как контуры рыбы скользят по его горлу. — Ты принес мне ребенка теперь?

Аист повернул голову к твоей матери, осмотрел лужайку, а затем расправил крылья и снова взлетел, уносясь прочь, прежде чем смог ответить.

Хлоп! Громовой удар пронесся по воздуху.

Шея аиста дернулась назад, крылья согнулись. Его тело замерло в воздухе, внезапно запутавшись и падая в воду. Птица упала, ее шея безвольно болталась на ветру, крылья подняты вверх.

Аист рухнул в воду.

Грейс услышала свист. Золотистый ретривер спрыгнул с утиного шалаша. Он поплыл к аисту, чье запутанное тело уже дрейфовало по поверхности, к тому моменту мертвое.

Когда я пошел искать ее, твоя мать сидела на шалаше. Она взяла наше каноэ, не сказав мне.

Что-то было не так. Я нырнул в воду и поплыл к ней, гребя так быстро, как только мог. Мои мышцы горели, но я не замедлялся. Мне нужно было добраться до нее.

Когда я приблизился, я увидел, что она прижала колени к груди.

— Грейс… что случилось?

Она не смотрела на меня. Сначала. Когда она все же подняла глаза, в них было столько горя, что я отшатнулся.

— Ребенок… — Остальное не дошло до ее губ, но я понял. Понял полностью. Нечего было сказать, ничего нельзя было сделать, кроме как сидеть и смотреть, как течет река, как прилив накатывает и отступает.

Это был ее первый выкидыш.

Я рассказываю эту историю совсем неправильно. Перескакиваю с места на место. Прости, Скайлер… Просто трудно понять, с чего начать. Ты где-то здесь, мне просто нужно продолжать копать.

Жили-были…

Был мальчик.

Жили-были…

Был ты, Скайлер.

Однажды…

Мне нужно заглянуть еще дальше? Корни твои уходят глубоко, сынок. Глубже, чем любое поколение.

Возможно, лучший способ рассказать твою историю, Скайлер, — начать с моей собственной…

Я никогда не знал своего отца. Твой дед был рыбаком. Как и большинство мужчин в этих краях. Как рассказывала мне моя мать, когда я был в твоем возрасте — если она вообще решалась говорить об этом человеке — мой отец был ловцом на собственном траулере. Он добывал сельдь из Чесапика, если это вообще можно было назвать жизнью. Он использовал двухсотфутовые нейлоновые сети, шириной с эту реку. Видя, как брюшки сельди извиваются и сверкают в этих сетях, можно подумать, что он добывает серебро.

Он выходил в море рано утром, до восхода солнца, и тянул сети. Его лодка возвращалась с сотнями сельдей, их тела, острые как лезвия, уложенные в бочки со льдом. Его команда сразу же принималась за чистку, выстраиваясь в линию на берегу. Один счищал чешую. Другой отрезал голову и хвост. Следующий вынимал соленое гнездо икры, оранжевой и совершенно прозрачной. Следующий удалял внутренности. Последний в цепочке смывал кровь и солил филе. Каждая сельдь отправлялась в бочку, пока та не заполнялась.

Мой отец приходил домой, пахнущий рассолом и кровью — пока однажды не перестал. Когда моя мать сказала ему, что он станет отцом, это было все, что он хотел услышать. Однажды утром он поднялся на борт своего траулера и больше не вернулся.

Возможно, я никогда не встречал своего биологического отца, но я точно знал каждого мужчину, который приходил и уходил из нашего дома. Мама вышла замуж за какого-то пятидесятнического громилу, которому я был не по душе. До него я не был знаком с ремнем, но могу сказать, что очень близко познакомился с его. Я помню серебряную пряжку с филигранными узорами. Прямо в центре был золотой крест, вручную раскрашенный черной окантовкой, закрепленный серебряными гвоздиками.

Он пытался спасти мою шестилетнюю душу, один удар за раз. Это для чего отцы? Для чего они нужны?

Я пропущу эту главу, если ты не против. Ты слишком мал для таких подробностей.

Достаточно сказать, что их брак не продлился. Три года сейчас кажутся мгновением, но тогда это была целая вечность. Мне казалось, что этому не будет конца. Где-то в те три года я потерял часть себя. Мама никогда не говорила мне об этом, но однажды я подслушал, как она сказала, что свет во мне погас. Если это стало причиной их разрыва, она не говорила, но к тому времени было уже поздно. Та часть меня у же исчезла, наверное. Слишком поздно, чтобы вернуть тот свет, куда бы он ни делся.

Я заперся в книгах, пока моя мать принимала в нашем доме постоянный поток мужчин. Они приходили и уходили быстрее, чем я успевал запомнить их имена, их лица сливались в одно. Большинство дней я прятался в романе, чем толще, тем лучше, всегда держась в углах нашего дома, стараясь не привлекать внимания.

Моя мать никогда не находила счастья в мужчинах, которых встречала. Эта безнадежность проникала под кожу, глубже костей, прямо в самую сердцевину. Когда врач наконец поставил диагноз, она даже не моргнула, будто всегда знала, что рак придет.

В конце концов, ее убило лечение. Химиотерапия опустошила ее.

— Пообещай мне, — с трудом сказала она, — что найдешь счастье.

— Я нашел. — Я сказал ей, что нашел Грейс, но в своем бреду она подумала, что я говорю о Боге. О свободной и незаслуженной милости Его небесной любви. У меня не хватило духу сказать ей правду.

Мама хотела, чтобы ее прах развеяли над рекой. Я вывез ее на лодке и высыпал пластиковый пакет в Пьянкатанк. Пепел собрался на поверхности, как кружащееся грозовое облако.

Моя мать оставила мне наш семейный дом. Все, о чем она просила, – это чтобы я снова наполнил его семьей. Пусть звук детского смеха раздается по его залам, пусть любовь наполнит каждую комнату.

Когда я был мальчишкой и никого не было рядом, у меня было несколько минут, чтобы включить наш старый телевизор и посмотреть столько мультфильмов, сколько успею, пока кто-нибудь не прогонит меня.

Больше всего запомнилась одна песня из Schoolhouse Rock:

«В семье их было трое… И это волшебное число».

Я помню, как услышал эти простые слова и тогда же дал себе клятву: Если я когда-нибудь стану отцом, клянусь, я никогда не оставлю своего ребенка… Как будто одних слов достаточно, чтобы быть мужчиной. Я хотел верить, что я сильнее своего отца. Отчима. Всех этих мужчин.

Я докажу им, что они ошибаются. Быть отцом — значит больше. Я буду любить своего сына. Любить тебя, Скайлер. Всем сердцем.

Всей душой.

Вторая потеря ударила сильнее.

Мы оба еще онемели после первой, но эта боль проникла глубже. Она казалась чем-то неизбежным. Первый раз можно было списать на случайность, но этот ощущался как удар судьбы.

Твоя мама снова вернулась к шалашу для охоты на уток. На этот раз ей не нужно было ничего говорить. Я понял, что случилось, как только увидел ее там. Я поплыл к ней, как и в первый раз, только медленнее. Уже ничего нельзя было изменить. Я опоздал.

Я выбрался из воды и сел рядом с ней на крыше.

С берега донесся крик гракла — как плач ребенка.

Я представляю, что ты был зачат во время урагана Одри.

— Вода поднимается, — сказала твоя мама за пару дней до первых дождей. — Похоже, будет ураган.

Проживи рядом с рекой достаточно долго — и ты научишься понимать воду. Вы будете шептаться. Делиться секретами.

Твоя мама всегда чувствовала погоду. Грейс могла заглянуть вглубь реки и предсказать дождь лучше любого метеоролога. Думаю, она узнала об урагане раньше синоптиков. По радио твердили: «Уезжайте вглубь материка. Держитесь подальше от берега. Этот ураган будет страшным».

Мы не уехали. Даже когда облака побелели, будто их выкурили сигаретой, оставив после себя лишь пепел, мы остались. Капли дождя, когда он наконец хлынул, были крупными, как ежевика, и жгли кожу.

Мы не собирались бежать из-за какой-то бури. Ураган мог напугать остальных, но не нас. Это был наш дом. Здесь мы жили.

Куда нам было идти?

Лужи стали прудами, пруды — озерами, а те вмиг поглотила ненасытная Пьянкатанк. Река превратилась в огромный язык, слизывающий все на своем пути. Нагон с Атлантики поднял уровень воды на несколько футов.

Нашего газона не стало. Вода подошла к крыльцу. Я вытащил каноэ и привязал его к ручке задней двери. Ветер швырял цветочные горшки в стены. Я заколотил окна фанерой, запечатав нас внутри. Грейс собрала банки с консервами и соленой рыбой, сложила крекеры и ветчину, замесила «пудинг бедняка» с консервированными персиками.

Ураган приближался. Деревья бились о стены. Дождь стучал по крыше, как град. Ветер выл во все щели — казалось, ураган задыхается.

Грейс, несмотря на мои запреты, отодвинула фанеру и выглянула. Она смотрела, как река подползает к дому, словно змея.

— Впустишь дьявола, — предупредил я.

— Это он там?

— Похоже на то.

— Ну что, — сказала Грейс, прижимаясь ко мне, — чем займемся?

— Переждем бурю, полагаю.

— Есть идеи, как скоротать время?

— Парочка есть…

Когда дождь наконец прекратился, спустя дни, в сводках сообщили, что скорость ветра при урагане Одри достигала 80 миль в час, а порывы — больше сотни.

Но это было ничто по сравнению с ураганом внутри нашего дома. Казалось, небеса разверзлись у нас над головой.

И вот ты появился. Ураган Скайлер наконец обрушился на берег.

Когда выглянуло солнце, Грейс захотела устроить пикник на крыше. Мы тащили банки с вареньем и персиками, расстелили одеяло и макали в них пальцы. Мы смотрели, как по реке плывут обломки — вырванные деревья, мебель. Если Грейс что-то нравилось, я спускался к водостоку и пытался достать.

— Осторожнее, — говорила она. — Не упади.

— Спасибо за поддержку, дорогая.

Я отламывал ветки, чтобы подцепить то, что не достать руками. Мы находили все, что только можно: промокший каталог Sears, игрушечную газонокосилку, чемодан, размокший фотоальбом. Даже испорченное свадебное платье — его белый атлас пожелтел, а кружева походили на использованный кофейный фильтр.

Обломки чужих жизней. Мы устроили себе «обратную распродажу» — где все плыло к нам. Мы разложили находки на крыше, чтобы они просохли.

— Черт, — сказала твоя мама. — Это…?

— Что?

— Вон там. Грейс указала на продолговатый ящик, плывущий по реке. Сначала я подумал, что это гроб. Детский. Он был такой маленький, что взрослый бы туда точно не поместился.

Но в этом ящике лежал не ребенок.

А гитара.

— Ну и дела… Я открыл грязный футляр и увидел Recording King Dirty 30s — двенадцатиладовую гитару с цельной еловой декой, костяными порожками и табачного оттенка. Совершенно сухая. Чудо.

Вот так река преподносит подарки. — Не помню, когда в последний раз держал такую…

— Похоже, так было задумано, — сказала Грейс.

— Я не могу оставить ее.

— Почему?

— Она чужая. Что, если хозяин ее ищет?

— Тогда отдашь, — ответила она. — А пока — сыграй мне что-нибудь.

Первым я заметил ягненка. Сначала подумал, что это намокший свитер — вода набилась в рукава, пока он плыл.

Я ткнул палкой в шерсть, и из воды всплыла голова ягненка — раздутая, с вывалившимся белым языком. Ноги торчали вверх, будто он тянулся к небу. Глаза побелели.

Потом приплыли другие. Целое утонувшее стадо. Все с молочно-серыми глазами. Грейс стало плохо. Я смотрел, как овцы проплывают мимо, их головы качались на воде, как корабли.

Когда вода наконец отступила и шалаш снова показался из-под воды, Грейс узнала, что беременна. В третий раз. Third time’s a charm.

— В семье их было трое…

И это волшебное число.

По вечерам мы плавали на каноэ к шалашу. Я брал гитару, а твоя мама — шитье. Иногда я пел то, что сочинил — заклинания, чтобы призвать тебя. Дать тебе силу. Песню-оберег.

— Вышивать крестиком просто, — говорила Грейс. — Игла вниз, потом вверх. Слева направо, ряд за рядом. Потом перевернешь — и в обратную сторону. Твоя мама любила «елочный» шов — игла выходит внизу, входит справа.

Туда-сюда, вот и все.

Моль проникла в дом и принялась за мою одежду. Она прогрызала воротники и подолы свитеров. Когда я надевал их, они были в дырах.

Твоя мама зашивала их, используя куски того свадебного платья, хотя я просил не делать этого.

— Почему? — спрашивала она. — Мне его все равно не носить. На спине было тридцать жемчужных пуговиц — из устриц, выловленных в этой же реке.

— Думаешь, как бы выглядела наша свадьба, если бы ты надела такое платье?

— Это просто платье, — отвечала она.

«Голь на выдумки хитра» — у нас ничего не выбрасывали. Мы использовали то, что было. Так мы жили. Так мы любили.

Мы ничего не отпускали.

Мои брюки были покрыты заплатками из белого атласа. Я блестел, как перламутр.

Я жалел, что не мог купить ей такое платье. Однажды она надела его — только один раз — и прошлась по коридору, как по свадебному проходу. А я сыграл «Свадебный марш».

— Вся в белом…

— Хочешь повторить клятвы? — спросил я, проводя пальцем по пуговицам на ее спине, будто по позвонкам. — Только мы двое?

— Здесь? На шалаше? Что скажут соседи?

— Пусть болтают, — ответил я.

— Уже болтают.

От платья почти ничего не осталось. То ли моль его доела, то ли Грейс использовала столько кусков для моих штанов, что оно превратилось в тряпку. Мы оставили остатки в шкафу. Я рассыпал на полу кедровые опилки — их запах отпугивал насекомых.

Но у Грейс были другие планы на этот атлас. Она что-то задумала. Я видел, как она резала его тяжелыми ножницами и по ночам шила что-то особенное. Для тебя.

— Не скажешь, что это?

— Погоди.

Она вышивала глазки, аккуратно стежок за стежком. Ее игла скользила по атласу, как рыба в воде.

Твоя мама сделала тебе одеяло и вышила на нем рыбу, утку, краба, пчелу. Все, с чего началась твоя жизнь.

— Для Скайлера, — сказала она.

— Скайлера? Я впервые слышал это имя. — Откуда оно?

— Просто пришло в голову… Подходит, да?

— Скайлер, — примерил я имя.

— Скай-лер, — пропела Грейс, и чем чаще мы его повторяли, тем больше оно становилось твоим. Превращалось в тебя.

Грейс не могла уснуть. Она ворочалась ночами.

— Считай овец, — предложил я и сразу пожалел, вспомнив утонувших ягнят.

У нее болел живот. Ее тошнило, хотя она даже не подходила к воде. Но она заключила с рекой договор. В этот раз она не потеряет тебя.

Договоры с природой — опасная штука. Я боялся даже думать, что случится, если мы потеряем тебя снова.

В доме завелись осы. Грейс жаловалась, что слышит их жужжание сквозь потолок. Но я не трогал гнездо — не из-за страха быть ужаленным, а потому что боялся сглазить.

Все должно было оставаться как есть.

У нас с Грейс никогда не было многого, но мы сводили концы с концами. То, что у нас было, принадлежало нам — и этого нам хватало с лихвой. Больше, чем у большинства людей в этих краях. У нас друг друга — и тебя, Скайлер. Саму веру в тебя. Эту надежду. Ты был на пути к нам, и только это имело значение.

На Чесапике несложно найти подработку. Либо ты кормишься от земли — рыбачишь или рубишь лес, либо оказываешься на конвейере.

Я не собирался идти по стопам отца. Сельдь была его делом, а вот крабы — моим призванием. С каждым годом улов становился всё скуднее. Слишком много рыбаков вычерпывали одни и те же протоки. «Цыплятники» загромождали реку, путая свои тротлины друг с дружкой.

А я — я предпочитаю ловушки.

Без моих крабовых ловушек мне было бы нечего делать. Ловушка — это всего лишь большая квадратная клетка из оцинкованной сетки. Представь себе сердце с разделёнными желудочками. В каждой ловушке две внутренние камеры. В нижней есть входная воронка — «горло». Как только краб заползает внутрь, назад пути у него уже нет.

В самом центре — приманка, маленькая камера из мелкой сетки, доверху наполненная рыбьей наживкой. Именно она заманивает краба внутрь. Они пробираются через «горло» вдоль дна ловушки, подползая всё ближе к приманке, пока — вот он! — твоё сердце не наполнится крабами. Они думают, что могут сбежать, выплыв к поверхности, но это приводит их в верхний «желудочек», где они и остаются, пока ты не откроешь крышку и не вытряхнешь улов.

Я использую угрей и губы быка в качестве наживки. Чем свежее, тем лучше. Мороженой наживки я избегаю. Она никогда не бывает такой ароматной, как свежая рыба, которая, оттаивая, начинает разлагаться в воде.

У меня в воде выстроился целый ряд ловушек — от десяти до двадцати штук за раз. Я расставляю их вдоль реки через каждые тридцать ярдов. Каждая помечена пенопластовым буем с моими инициалами, чтобы люди знали, чьи ловушки чьи.

Добыча скудная. Я едва окупаю бензин, который трачу каждое утро, но какой у меня выбор? Беру то, что даёт река, пусть и так мало.

Эта река всегда кормила нашу семью. Так почему же теперь она отворачивается от меня?

Настоящие деньги — в линяющих крабах. Один мягкопанцирный краб стоит почти вдвое дороже, чем целый бушель. Когда краб линяет, его тело впитывает воду в кровеносную систему, раздувая старый панцирь до предела. Река просачивается между его ослабшей кожей. Скоро он вырвется из старого, хрупкого панциря. Вдоль задней части есть шов, через который краб выкручивается из собственной кожи. Новый панцирь уже сформирован, но он мягкий. Нежный. Ему нужно время, чтобы затвердеть. Через пару часов мягкий панцирь начнёт твердеть от кальция в воде.

Момент, когда краб готов сбросить панцирь, всегда можно определить по цвету задних плавников. Как только эти синие лопасти становятся бледно-белыми, ты понимаешь, что они вот-вот лопнут, — но действовать нужно быстро. Крабы — каннибалы, и они сожрут линяющего, если доберутся до него своими жадными клешнями. Нужно вытаскивать мягкопанцирных, пока они снова не затвердели. Именно в эти несколько часов, в сумерках между мягкой нежной плотью и затвердевшим панцирем, эти сладкие кусочки мяса становятся самыми вкусными. Вот где настоящие деньги. Нужно только собрать их. Позаботиться о них.

Я мог бы создать свою ферму по выращиванию линяющих крабов. Накопить достаточно денег, чтобы установить собственную систему для сброса панциря у нашего причала. Поставить несколько резервуаров с водой, чтобы мои крабы линяли в безопасности, не боясь быть съеденными. Я мог бы замораживать их или продавать живьём. Отдавать за песю.

За песню.

Я мог бы это сделать. Это будущее было прямо здесь. Я видел его. Мне оставалось только протянуть руку. Схватить его. Теперь, когда ты был на пути, всё было возможно.

После работы я проводил ночи, собирая твою кроватку из цельного кедра. Днище было плотно скреплено шпонками. Соединения «на ус», закреплённые рёбра, отшлифованные вдоль волокон. Кедр — дерево Бога. Как долины распростираются они, как сады при реке, как алойные дерева, которые насадил Господь, как кедры при водах…

Это не особо плотная древесина. Она пористая, как кости. Дышит сама по себе. Сладкий аромат разносился по всему нашему дому. Я всегда был покрыт опилками. Стружки впивались в мои волосы, словно ароматный снег. Грейс вычёсывала их, когда мы ложились в постель.

— Как продвигается кроватка?

— Почти готова.

У красного кедра грубая текстура, его рыжеватый оттенок темнеет с возрастом. Я покрыл его масляной пропиткой, втираемой вручную, чтобы сохранить цвет, и отполировал лимонным маслом.

— Он её полюбит.

Грейс поднесла мои руки к своему носу и глубоко вдохнула. Смола въелась в мою кожу. Вся эта сердцевина — теперь часть моего сердца.

— Ты пахнешь сладко…

Плотники боятся эпителиального шелушения. Чем больше кедровой пыли они вдыхают, тем больше его натуральные кислоты разъедают слизистую их лёгких. Моя мать всегда утверждала, что кедр от природы отпугивает насекомых, не давая им прогрызать нашу одежду. Концентрация масел в сердцевине дерева настолько сильна, что может задушить личинок моли, как только они вылупятся: их первый вдох приносит пликатиновую кислоту кедра прямо в их лёгкие.

Мы вдыхали её, все мы, выжигая свои лёгкие, осознавали мы это или нет. Позже — гораздо позже — в этой истории была часть меня, которая задавалась вопросом: Может, дело в дереве?

Могла ли твоя кроватка стать причиной всего этого? Была ли это моя вина?

Я рассказывал тебе о дне, когда ты родился? Лучше поздно, чем никогда. Дай-ка вспомнить, как это было…

Стояла середина зимы. Не знаю, зачем я вышел, но оказался на краю нашего причала, просто глядя на воду. Река была гладкой и чёрной, как обсидиановое стекло. Под поверхностью не шевелилось ничего. Крабы зимой впадают в спячку, зарываясь глубоко в ил, пока температура снова не поднимется. Просто ждут тепла.

— Генри, — позвала твоя мать из дома. — Пора, пора!

Я побежал обратно с причала, запыхавшись.

— Я подгоню грузовик. Ты оставайся на месте. Не двигайся.

— Не забудь его плед, — сказала она.

— Он будет у него, когда мы вернёмся…

— Я хочу, чтобы он был в нём, когда мы привезём его домой. Я хочу, чтобы это было его первое…

— Ладно, ладно, я возьму чёртов плед.

Я взял твою мать за руку и помог ей забраться в грузовик.

— Держись, дорогая, — сказал я, одной рукой сжимая руль, другой — кулак Грейс. Я старался не отрывать глаз от дороги, сопротивляясь желанию оглянуться.

— Почти приехали.

До больницы было около тридцати миль, но я должен был что-то сказать.

— Мы справимся, дорогая… Просто держись.

Прошло десять часов, и ты наконец появился на свет. Семь фунтов, шесть унций. Я никогда не видел ребёнка прекраснее тебя, Скайлер Эндрю Маккейб. Никогда.

Когда я впервые взглянул на тебя, клянусь, я почувствовал, как весь мир раскрывается передо мной. Я видел его, всё, что было впереди, все бесконечные возможности того, кем ты мог бы стать.

Наше будущее, наша семья — всё было здесь. Наконец-то.

Твои глаза были лазурными, как бледное брюшко голубого краба. В следующие восемь месяцев этот прохладный голубой оттенок исчез. Они стали переплетаться с золотом и зелёным. Карие, как у твоей матери. Каждый раз, когда твой взгляд находил меня, я не мог отвести глаз. Ты гипнотизировал меня.

Я никогда не сказал бы тебе «нет». Никогда не закрыл бы перед тобой ни одну дверь. Я распахнул бы их все настежь, предложил бы каждую возможность, всё, что этот мир может дать — Да, Скайлер, да, ты можешь иметь всё, что захочешь . У нас не было денег, но теперь мы были богаты сверх самых смелых мечтаний. Я хотел прокатить тебя по Чесапику — Смотри, Скайлер, смотри, это всё твоё . Я хотел, чтобы ты увидел мир таким, каким он был создан — Всё для тебя, Скайлер, только для тебя . У тебя никогда не будет забот в этом мире, ни единой. Я позабочусь об этом. Ты никогда не будешь голодать. Никогда не замёрзнешь.

Мир был твоей устрицей, а ты — нашей жемчужиной.

Я наблюдал, как твоё тело учится жить в этом мире восемь месяцев. Я видел, как ты впитываешь всё этими глазами — всегда такими широкими, готовыми принять всё.

Я видел, как ты улыбаешься в ответ на мою улыбку, всё твоё лицо озаряется.

Я видел, как ты изо всех сил пытаешься поднять голову, её вес был для тебя непосильным — но ты никогда не сдавался, борясь с неокрепшими мышцами шеи, пока наконец не поднимал свою шаткую голову высоко, совсем один.

Я видел, как ты начинаешь хватать. Видел, как тянешься и бьёшь. Видел, как осваиваешь свои руки. Ты сжимал мой палец и не отпускал, уже тогда такой сильный.

Я видел, как ты открываешь свой голос. Твой лепет звучал как твой собственный язык, тайный жаргон, который только ты и твоя мать могли понять. Ты и Грейс болтали часами и никогда не уставали. Что бы это ни было за «материнское наречие», оно существовало только между вами.

Твой смех был как летний грибной дождик, под который хочется танцевать.

У тебя был рот твоей матери. Эти губы я узнаю везде.

Прости, но… нос у тебя был отцовский.

Щёки — как только что выкопанная луковица. Крошечные прядки волос, похожие на кукурузный шёлк, торчали вверх, как стебель. Ямочки, как глазки у картофеля. Тонкие пальцы, словно спаржа.

Рассматривать тебя, каждую твою частичку, было подобно наблюдению за чудом природы. Ты был частью этого мира и в то же время совершенно вне его, порождением самой земли, рождённым заливом.

Я просто не мог постичь тебя, Скайлер.

Откуда взялось это чудо?

Я видел, как ты ползаешь. Ты обожал шустро передвигаться. Я не успевал за тобой. Ты всегда был в движении. Если я отворачивался даже на секунду, ты уже оказывался на другом конце комнаты. Мне приходилось бежать и ловить тебя, прежде чем ты выскользнешь за дверь, направляясь прямиком к берегу. К воде.

Восемь месяцев блаженства. Некоторые люди не получают и этого.

Вот оно , — подумал я. Наконец-то. Наше «долго и счастливо» .

Ты спал так крепко. Нам было даже немного стыдно, слушая, как другие родители жалуются, что не смыкали глаз первые месяцы после рождения ребёнка, как они измотаны, как выбились из сил — а вот мы, «ночные бандиты», благодаря тому, что ты спал всю ночь напролёт.

После того как Грейс кормила тебя, она пеленала тебя в твой атласный плед и носила по комнате.

Я нашёл кресло-качалку, которое кто-то выбросил. Оно было в идеальном состоянии. Всё, что ему требовалось, — небольшая починка. Меня никогда не перестаёт удивлять, как люди выбрасывают вещи, которые можно легко починить.

Я садился в него, доставал гитару и пел тебе, пока ты не засыпал. Просто маленькая песенка, которую я сочинил.

Ты родился у воды…

Мы с Грейс пели вместе, я тихо перебирал струны, а она укладывала тебя в кроватку.

Взращён этой рекой…

Твои глаза становились тяжелее, ты погружался в сон, а мы пели всё тише и тише.

Океан — твой создатель…

А потом песня затихала, растворяясь в нашем дыхании.

Я проснулся первым, и меня встретила лишь тишина. Ты не издал ни звука с момента последнего кормления.

Я выбрался из постели и направился в твою комнату — просто заглянуть.

Просто увидеть.

Твои шторы были задернуты, утреннее солнце пробивалось сквозь них, отбрасывая серые тени на твоё тело.

И только когда я наклонился над твоей кроваткой, я понял: ты не был серым от теней.

Ты был синим.

Мне просто кажется…

Ты не двигался. Твоё тело было так неподвижно.

Спит. Он просто спит…

Розовая пена уже засыхала в уголках твоих губ. Крабы выпускают пузыри изо рта, чтобы избавиться от углекислого газа в лёгких, насыщая жабры кислородом, когда оказываются вне воды. Ты пытался сделать то же самое?

Твоё лицо было покрыто красно-синими пятнами.

Пожалуйста, не замечай этого, пожалуйста, не смотри—

Ты не дышал. Не было подъёма груди, не было пульса на шее. Я никогда не видел тебя таким неподвижным. Никогда не видел отсутствия тебя, глядя на твоё тело.

Пустая раковина.

Пожалуйста—

Что-то во мне разорвалось. Знаешь, когда рассказываешь историю, и вдруг она ускользает от тебя? Сказка идёт своим путём, даже если ты не хочешь этого. Ты не можешь вернуть её, как ни стараешься. Теперь у неё своя жизнь.

Ты ускользал от меня, Скайлер. История твоей жизни, повесть, которую я пытался рассказать, — всё это просачивалось сквозь мои пальцы. То будущее, которое я видел, все возможности, которые я разглядел в твоих глазах новорождённого, рассыпались в одно мгновение. Все королевские кони и все королевские люди…

Время раскололось надвое.

Стоя в дверном проёме, я оказался между двумя комнатами. В одной лежал ты. А потом была другая.

Я разделил себя пополам, чтобы войти в обе.

Одна часть останется, чтобы осознать то, что лежало в кроватке. Другая продолжит жить в блаженном неведении.

В тот день я стал двумя отцами.

Ты всё ещё просыпаешься тем утром для одного из меня. Я меняю тебе подгузник и кормлю из бутылочки, подогретой на плите. Мы дадим маме поспать ещё немного. Она заслужила это, правда? Самое малое, что мы можем сделать, — дать ей отдохнуть. Совсем чуть-чуть.

Дай мне позаботиться о тебе, Скайлер. Пожалуйста, просто дай мне сохранить эту жизнь.

Потом просыпается Грейс.

Вопль твоей матери заполняет каждый угол нашего дома. От него не спрятаться. Я только молюсь, чтобы дом выдержал его. Ты разбудишь малыша , — думаю я.

Когда я вижу Грейс на полу рядом с твоей кроваткой, мой разум не может не пойти по другому пути, по менее протоптанной дороге, где я всё ещё качаю тебя на руках, выбираю тебе одежду на день. Мой разум просто уносит меня туда, прочь отсюда, прочь от всего этого.

Я вижу потерю в её глазах. Бездну. Её рот так широко открыт, губы мокрые от слёз и слюны. Ниточка слюны стекает по её нижней губе и прилипает к подбородку.

Но нет абсолютно никакого звука.

Кто-то взял пульт и нажал на кнопку «отключить звук» у твоей матери. Я не слышу её. Вместо её вопля я слышу другую мать, напевающую колыбельную. Ту самую песню, которую она всегда пела, когда тебя укладывала, которую мы всегда пели вместе, как семья.

Она не кричит. Она поёт. Слова вытекают из её рта. Даже если её губы застыли в застывшем кольце, в пустом гроте, всё, что я слышу, — это напев твоей колыбельной. Он заполняет комнату.

Затапливает её.

Я уговариваю Грейс не звонить в 911. Умоляю её об этом дне — всего об одном дне — когда мы втроём ещё можем быть семьёй. Спасти тебя уже поздно, но у нас ещё может быть один день. Всего один день, чтобы побыть вместе. Чтобы побыть с тобой. Нашим сыном, нашей луной, нашим Скайлером.

— Грейс?

Она не фокусируется на мне. Мои слова, должно быть, не имеют для неё смысла. Её глаза с трудом находят меня, даже когда я в нескольких сантиметрах от её лица.

— Грейс.

Я хватаю её за плечи и трясу — не сильно, ровно настолько, чтобы вернуть её в реальность. Вернуть её. Теперь она видит меня, стоящего перед ней на коленях, пусть даже всего на секунду.

— Нам не нужно отпускать, — говорю я. — Ещё нет.

Её голова безвольно падает на плечо. Кажется, вот-вот скатится. Она бросает взгляд по комнате, видя, но не видя. Здесь, но не здесь.

Завтра, обещаю, я позвоню в полицию.

Завтра мы поступим правильно.

Завтра.

— Сегодня мы ещё можем быть семьёй…

Грейс так и не говорит «да», но и «нет» не произносит. Она не говорит ничего. Какая теперь разница, что значат слова? Какую ценность они имеют? Слова подводят. Они всегда подводят. Они недостаточно сильны, чтобы спасти то, что любишь больше всего. Они придают форму тому, что мы не можем увидеть, чего не можем коснуться, но не делают это реальным для нас.

Мне нужно то, что скрыто внутри этих слов. Дух, который в них живёт.

Только это может вернуть тебя.

Мы втроём забираемся в постель. Твоя мать и я образуем защитный барьер вокруг твоего завёрнутого тела. Ты в своём пледе, сотканном из белого атласа. Вот утка. Краб. Пчела. Все эти вышитые животные кружат вокруг тебя.

Мы лежим на боку, а ты — посередине. Мы кладём руки на твой плед, прижимая тебя, моя рука поверх руки твоей матери, и это наш договор. Наше обещание.

Ты всё ещё с нами, Скайлер. Ты всё ещё здесь. Пожалуйста, не уходи. Не покидай нас.

Каждая комната в этом доме — сосуд для звуков, хранилище слышимых воспоминаний. Я помню, как ты гулил в этой комнате, помню твой смех в той. Звуки просачиваются в стены, оставляя на них отпечаток навсегда.

Представь, как этот звук угасает. Представь тишину. Как она внезапно прорезает кожу.

До костей.

Я носил тебя по дому, завёрнутого в твой плед. Проводил пальцем по вышитым рыбке, крабу, пчеле, ощущая мягкие контуры нитей, вышитых любящей рукой твоей матери. Теперь они всего лишь созвездия мёртвых звёзд. Галактика могил.

Я не мог тебя отпустить. Ослабить хватку — значит разорвать нашу связь, а это могло разрушить момент. Мне нужно было держаться. Держаться — значит сохранять тебя здесь, со мной. Держаться — значит сохранять тебя реальным.

Во всём доме были задернуты шторы, запечатывая нас внутри. Внешнего мира не существовало. Времени не существовало. Не было ночи, не было дня, ничего, кроме тогда и там . Сейчас .

Сегодня. Всё, что у нас было, — это сегодня.

Завтра я позвоню в 911. Я позволю забрать тебя на скорой.

Я отпущу тебя.

Завтра.

Ты был всё ещё здесь. Всё ещё в моих руках. Я чувствовал тебя. Твой вес. Твоё тело.

Мы бродили по дому вместе, напевая колыбельные. Я смутно осознавал другого отца, того, от кого я отделился, того, кто остался в нашем доме. Я не мог не думать, как он справляется со своей историей. Я чувствовал лёгкий укол вины, понимая, что бросил его страдать в одиночестве, заставив идти по пути, по которому у меня не хватило сил ступить самому.

Я лишь надеялся, что он был крепче меня. Он мог вынести боль. Он справится. Какой ещё был выбор?

Ты был всё ещё в моих руках. Будущее, прямо здесь, в моей хватке. Всё, что мне нужно было, — держаться.

Грейс так и не встала с нашей кровати. Мы с тобой заглядывали, чтобы проверить, спит она или нет. Она казалась где-то между, здесь, но не здесь. Её глаза были открыты, уставленные в потолок, но не видящие его. Сколько бы я ни звал её, она не отвечала.

— Давай мама отдохнёт, — шептал я, унося тебя обратно в коридор.

В тот вечер я уложил тебя спать. Когда я положил тебя в кроватку, впервые отпустив с того утра, всё внезапно стало таким лёгким. Мои руки были свободны, и это казалось неправильным. Я не знал, что с ними делать. Они не принадлежали ничему. Они казались бесполезными. Неуклюжими. Я не мог прикоснуться ни к чему в доме без ощущения, что оно может разбиться.

Я не доставал гитару весь день, поэтому решил сыграть. Я не хотел, чтобы этот день закончился. Не хотел, чтобы наступило завтра. И я начал играть, напевая твою песню.

Одна песня стала двумя, затем десятью. Двадцатью. Сотней. Я сбился со счёта.

Я играл для тебя всю ночь. Пока мои пальцы не начали кровоточить. Струны резали кончики, но я не останавливался. Этот день никогда не повторится. Секунды просачивались сквозь мои раздвоенные пальцы. Мне больше не удастся спеть тебе так снова. Я должен был играть, неважно, как сильно болят мои руки, неважно, как скользят пальцы, перебирая струны снова и снова, пока кровь не начала капать с них. Пока дерево не покрылось красными отпечатками ладоней.

Гитара больше не ощущалась как гитара. Я не мог понять, где заканчивается инструмент и начинается моё тело. Гриф согнулся, и вдруг это была моя рука, мои запястья, разрезанные струнами.

ты родился

Я перебираю свои собственные артерии, ищу лады на предплечье, но нахожу только сухожилия. Мои вены теперь создают музыку. Я продолжаю петь, играя кровавые аккорды.

у воды

Снова и снова. Это была твоя песня, твоя панихида. Мне нужно было, чтобы ты услышал мой зов, Скайлер. Мне нужно было держаться, вернуть тебя домой, к семье.

Осталось так много глав твоей жизни, которыми нужно было поделиться, Скайлер. Кто расскажет их теперь? Твои первые шаги? Твой первый зуб? Твой первый день в школе?

Кто-то должен был рассказать эти истории. Почему этим кем-то не мог быть я?

Я заставлял себя петь дальше. Вкладывал в тебя всё, что у меня оставалось. Отдал бы тебе всё, каждый последний вздох, пока не опустошился бы полностью.

Возможно, это была твоя история, Скайлер, но теперь рассказывал её я. Я направлял повествование. Пытался повернуть его вспять. Мне просто нужно было быть сильным, сильнее, чем когда-либо. Это потребовало бы всего, что у меня есть, но я знал, что смогу. Мне было всё равно, если это убьёт меня. Это был мой последний шанс повернуть историю назад, вернуть тебя в семью, вернуть к этому волшебному числу.

Вернись ко мне, Скайлер.

Вернись.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

ОДИН

Генри похитил ребенка.

Эта мысль всплывает у меня в голове, пока мы мчим по шоссе 301. Генри потерял связь с реальностью, похитил какого-то несчастного ребенка и теперь притворяется, что это его сын…

Что еще может происходить? Если Генри не похищал этого мальчика, значит…

Значит, этот ребенок…

Это невозможно. Я подавляю эту мысль, пока она не укоренилась. Нет никакого способа, чтобы это был…

Скайлер?

Одно только упоминание его имени заставляет мой разум метаться. Это не он. Не может быть им.

Или может?

Сходство ребенка пугающе. Вылитая копия. Я столько времени — уже недели — всматривалась в его фото на листовке о пропаже, запоминая каждую черту этого распечатанного изображения. Я готова поклясться: это он.

Скайлер, живой и настоящий.

А если это он? А если это действительно—

Стоп.

Я не знаю, во что легче поверить. В то, что Генри сошел с ума и похитил ребенка, или…

Или в то, что…

Скайлер жив.

Это невозможно. Просто невозможно. Мне приходится подавлять это чувство — даже не знаю, как его назвать — надежды? Страха?

Во мне засела крохотная часть, которая хочет верить, что это он.

Мы нашли его. Разве это не невероятно?

Чудо?

Но кто поместил его в тот утиный шалаш?

Генри поднял мальчика из засидки и понес обратно на свою лодку. Мы почти не разговаривали, пока мчались к берегу, и гул двигателя заполнял пустоту между нами.

Теперь ребенок сидит, сгорбившись, между нами в «Тойоте» Генри, укутанный в его флисовую куртку, с коленями, прижатыми к груди, и головой, спрятанной между коленями. Точно так же, как мы его нашли.

Все эти яркие огни светофоров. Вывески фастфуда, парящие в ночном небе. Грузовики, проносящиеся мимо с рёвом двигателей и гудками… Для него это слишком.

Он прячется. Боже, понимает ли этот травмированный ребенок вообще, что происходит?

Я чувствую, как он дрожит сквозь слишком длинные рукава Генри. Я обнимаю Скайлера — хватит называть его так — и прижимаю к себе, надеясь согреть, пока Генри проезжает на всех красных светофорах по 301-му.