Драйвер. (Оператор возмущения)

Глава 27

Июль, 1188 года

Феодоро

ребе Цемах-Цедек

Княжеский дворец, именуемый местными почему-то теремом, поразил даже многое повидавшего ребе. Он словно возник из призрачных воспоминаний о Руси, хотя и не походил ни на одно из виденных им строений. Сложенный из терракотового кирпича, дворец возвышался над округой, подобно древнему стражу, высеченному из багрового камня самой историей. Фасад, обращенный к Центральной площади детинца, венчали две башни-параллелепипеда, словно стражи у врат. Парадный вход выделялся массивным, богато украшенным крыльцом, а по бокам его фланкировали башенки поменьше. Узкие, стрельчатые окна походили на прищуренные очи, взирающие сквозь века на бренный мир. Темные проемы резко контрастировали с пламенеющими стенами. Купола и крыша терема, покрытые белой черепицей, напоминали то ли о снежных вершинах, то ли о княжеском гербе, а может, и о том, и о другом разом – кто разгадает загадочную душу руссов? Этот ослепительный контраст белого на красном лишь усиливал впечатление величия и таинственности.

Сопровождающий, с бронзовым грифоном, вставшим на задние лапы, гордо взирающим с его груди, толкнул дверь, и они оказались в Парадных сенях. Взгляд невольно устремился вверх, к потолку, где раскинулось генеалогическое древо княжеской семьи. Девятнадцать ростовых портретов составляли его пышную крону. У основания древа, словно два мифических стража, стояли легендарный Рюрик и Ефанда Урманская, символически орошающие его корни из алебастровых сосудов. В завершении величественного ряда государей представали князь Юрий, княгиня Ирина и княгиня Мария. Судя по размерам сеней, планировалось дополнять это древо новыми членами княжеской семьи ни одно поколение.

Стены, колонны и арки зала утопали в красочных растительных орнаментах, эхом вторя росписям собора Святой Софии в Новгороде. Своды галерей венчали два герба: герб Крымского княжества: два грифона держат геральдический щит, на котором изображен вставший на дыбы медведь на синем фоне держащий в лапах двуручный топор, снизу герб охватывает лента бело-сине-красной расцветки с надписью: «Процветание в единстве» и герб Долгоруковых - два грифона держат геральдический щит, на щите на лазурном фоне изображен золотой сокол - герб Рюриковичей, снизу герб охватывает лента чёрно-жёлто-белой расцветки с надписью: «Не словами, а делом»

Внутреннее убранство дворца ошеломило ребе. Высокие своды, расписанные сценами из древних сказаний, являли собой небесный купол, откуда взирали лики героев и богов, словно сошедшие со страниц священных текстов. Под ногами мерцало золото: пол, выложенный мозаикой из разноцветного мрамора, играл в отблесках факелов. Тяжелые дубовые двери, испещренные искусной резьбой, перекрывали путь в анфилады комнат.

Тронный зал королевского дворца располагался на втором этаже, являя собой зрелище, поражающее своей неординарностью. Калейдоскоп архитектурных изысков захватывал дух: ряды изящных арок, украшенных тройными позолоченными подсвечниками, соседствовали с огромным полукруглым окном из разноцветного «крымского» стекла. Трон, выполненный из ливанского кедра и украшенный золотом и драгоценными камнями, является символом власти и престижа. Он стоял посреди круглой возвышенности в виде усечённого конуса к которой вели семь опоясывающих ступеней. Рядом с княжеским троном стояли два трона поменьше, более изящные один, светло-розовый из медвежьего ореха, и второй темный из грецкого ореха.

К трону вел широкий ковер, сотканный из дорогих нитей, лежавший поверх каменного пола, отполированного до зеркального блеска.

За троном располагался витраж в виде мавританского окна. В ясные дни солнечный свет, проникая сквозь витраж, расцвечивал зал причудливыми узорами, и луч его непременно касался трона, искусно выполненного и возвышающегося на небольшом постаменте. Трон, созданный руками истинных мастеров, дарил редкий комфорт даже во время самых долгих аудиенций. Завершала великолепие зала огромная хрустальная люстра, свисавшая с потолка подобно застывшему водопаду света.

Ребе, несмотря на свой богатый жизненный опыт, не мог не ощутить трепет перед этим великолепием. В каждом элементе дворца чувствовалась не только власть и богатство, но и глубокое уважение к истории, традициям и культуре. Здесь переплелись воедино прошлое, настоящее и будущее княжества, создавая неповторимую атмосферу величия и таинственности.

Июль, 1188 года

Феодоро

Юрий

Окажись кто из будущего в княжеском тереме, тотчас бы признал в нем сходство с Историческим музеем. Но таких путешественников во времени, кроме Юрия, не сыскалось. А Юрий любил наблюдать за тем, какое впечатление производит это великолепие на непосвященный ум. Помнится, жены его ходили под впечатлением несколько дней, и это — севасты, дочери самого Василевса! Даже строители, возводившие сей "княжеский терем", были изумлены плодом своих трудов. Благо, находился терем на территории детинца, иначе нескончаемый поток желающих полюбоваться им не иссяк бы никогда. Вот и сейчас представитель еврейской общины оправдал ожидания князя, доставив ему тихую радость своим потрясением, хоть и пытался изо всех сил сохранить непроницаемое выражение лица, — покер-фейс, как сказали бы сейчас. Юрий усмехнулся про себя, наблюдая, как посол, обычно словоохотливый и уверенный в себе, едва слышно сглатывает слюну, осматривая тронный зал. Он знал этот эффект. Сочетание византийской роскоши и славянской грубоватой силы подавляло даже самых искушенных ценителей.

Сегодня Юрий был один в трон зале, словно сокол, лишившийся крыльев: жён не было рядом. Мария, словно заботливая голубка, хлопотала вокруг дочери, а Ирина, подобно хитрой лисице, проводила аудит в своем игорном логове. Подбивая бабки.

Выслушав речи ребе Цемах-Цедека, Юрий, не дав и тени сомнения омрачить свой взор, произнес, словно отчеканил:

– В землях моего княжества рады всякому, кто готов трудиться честно, во славу свою и во благо государства. Но курс наш тверд – к единству, к стиранию границ меж народами. А, как известно, община ваша – словно крепость неприступная, и взор ваш на иноверцев – свысока, как на людей второго, а то и третьего сорта. Не забыты еще в княжестве моем и хазары, помнят они злодеяния ваши.

– Князь мой… – робко попытался вставить слово посол, но был прерван властным жестом.

– Не смей перебивать! Я наведался о вас, расспросил и тестя, и других, кто знаком с вами не понаслышке. И вот что скажу: "Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, словно гробы, снаружи прекрасные, а внутри полные костей мертвых и всякой нечистоты!" Не вижу я никакой пользы для княжества в союзе с вами, и посему отказываю. Прием окончен.

Июль, 1188 года

Калоян из рода Асеней

Окрестности Марракеш

Калоян, собирал подвластные ему отряды в единый кулак, готовясь нанести сокрушительный удар по Марракешу. Место для сосредоточения сил было выбрано не случайно: Ксар-эс-Сук, пропуская через себя жизненно важный караванный путь из Феса в Сиджилмассу. Здесь, под личиной мирных торговцев, Калоян мог незаметно сосредоточить значительную часть своего войска.

План взятия Марракеша плелся тонкой нитью обмана и надежды, а основывался на простой детской забаве,знакомой каждому болгарину с детства, - «Лисичка и сторожа». Согласно этому плану, его люди, которые под той или иной личиной попали в город, должны будут в нужный момент освободить рабов. Устроив беспорядки внутри города, а также в решающий момент воспрепятствовать страже закрыть городские ворота, если обман с караванами будет раскрыт.

Под видом торговцев, перегоняющих скот и везущих товары, основные силы Калояна незаметно подтягивались к Марракешу, в то время как небольшие отряды разведчиков и диверсантов просачивались в город, словно ядовитые капли дождя сквозь прогнившую кровлю. Они, словно тени, скользили по улицам, выверяя расположение гарнизона, крепостных стен и городских ворот, плетя сеть тайных связей с рабами, чьи сердца пылали жаждой свободы. Калоян понимал: победа куется не только числом, но и умением посеять в стане врага семена смятения и ужаса. Судьба, казалось, улыбнулась ему – основные силы халифа были брошены на отчаянную попытку вернуть Мелилью и Уджду, ускользнувшие в руки сицилийцев.

В назначенный час шесть караванов, словно зловещие призраки, двинулись к шести вратам Марракеша. Некоторые, миновали стражу без проблем, другие не смогли проскочить, и с яростью обрушились на нее. Взбудораженные агентами Калояна, рабы восстали, словно шайтаны выскочившие из-под земли. Факелы взметнулись в небо, огонь пожирал дома, словно голодный зверь. Стражники падали под градом ударов, а узники, освобожденные из темниц, вливались в бушующий поток мятежа. Марракеш захлестнула волна хаоса, от мраморных покоев халифского дворца до самых темных закоулков города.

С холма, откуда открывался вид на пылающий город, Калоян отдал долгожданный приказ. Воины, охваченные жаждой славы и трофеев, ринулись вперед, подобно лавине, сметающей все на своем пути.

Ворвавшись в город, воины Калояна столкнулись с ожесточенным сопротивлением. Уцелевшие стражники, сплоченные вокруг своих командиров, отчаянно сражались за каждый дюйм земли. Улицы превратились в арену кровопролитных схваток, где сталкивались сталь и ярость, где решалась судьба Марракеша. Но натиск воинов Калояна был неудержим. Их численное превосходство, помноженное на внезапность нападения и поддержку восставших рабов, сломило оборону защитников города.

К вечеру Марракеш был захвачен. Халиф, застигнутый врасплох, пал в бою, защищая свой дворец. Его голова, насаженная на копье, была выставлена на главной площади в качестве символа победы Калояна. Город, залитый кровью и объятый пламенем, лежал у его ног. Решив отпраздновать это событие Калоян с близкими военачальниками отправились в гарем, где халиф собрал красавиц со всего света.

В гареме царил хаос. Испуганные женщины, полуодетые в шелка и драгоценности, метались по комнатам, пытаясь найти укрытие от ворвавшихся воинов. Калоян, опьяненный победой и жаждой власти, шел сквозь толпу, его взгляд скользил по лицам, словно оценивая добычу. За ним шли его военачальники и каждый утаскивал приглянувшуюся ему жертву в ближайший альков. Калоян же шел дальше пока не остановился перед самой прекрасной из них, девушкой с глазами цвета весеннего неба и волосами, темными как вороново крыло. Она стояла, не дрогнув, в отличие от остальных, в ее взгляде читался вызов, а не страх. Калоян ухмыльнулся, в его глазах вспыхнул хищный огонь. Он протянул руку, чтобы коснуться ее щеки, но девушка отвернулась. Ярость вскипела в Калояне, и он, словно дикий зверь, схватил ее за запястье, сжимая до боли. "Ты будешь моей," – прорычал он, и в голосе его слышалась первобытная угроза. В ответ девушка презрительно плюнула ему в лицо. Взбешенный, Калоян замахнулся, намереваясь обрушить на нее всю свою ярость, но не успел. В мгновение ока из ее волос, словно смертоносный цветок, распустился тонкий нож-шпилька и вонзился ему прямо в сердце. Пока ошеломленные охранники приходили в себя, она нанесла еще два удара: один в горло оседавшему Калояну, прервав его хрип, а второй – себе в самое сердце, оборвав собственную жизнь. Кровь брызнула на ковер, алея ярким пятном на фоне тусклого персидского узора. В зале воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием охранников, застывших в нерешительности. Калоян, еще секунду назад пышущий гневом и властью, теперь лежал бездыханным у ног той, что осмелилась бросить ему вызов. Глаза его, полные ярости, стекленели, жизнь стремительно покидала его.

Июль, 1188 года

Порт Бату c . Аджария

Алексей Коломан

Алексей вглядывался в приближающийся берег, и душу его терзали сомнения, словно буря в тихой гавани. Верно ли он поступил, приняв предложение дяди – призрачной фигуры из далекого детства, а может, и вовсе незнакомца? Сначала, когда в Антиохии к нему явился гонец, он счел это нелепой шуткой, но кодовое слово, сорвавшееся с его уст, заставило отнестись к заморскому зову всерьез. И, конечно, щедрые подъемные, обещанные не только ему, но и каждому воину, которого он сумеет собрать под свои знамена.

Вскоре Алексей уже жадно вчитывался в письмо дяди, где тот расписывал земли, изобилующие дичью и рыбой, плодородные нивы, жаждущие умелых рук, и, самое главное, – шанс построить свою судьбу, не склоняя головы ни перед кем. Тяжело вздохнув, он бросил взгляд на своих немногочисленных соратников, таких же, как и он, – авантюристов и наемников, готовых обменять жизнь на звонкую монету. В их глазах застыло немое ожидание. Он рискнул, и никто не дрогнул, не отказался от путешествия за тридевять земель.

Берег неумолимо приближался, и из-за пелены горизонта начали проступать очертания гор, укрытых дремучим лесом. Земля дышала дикой, неприступной красотой, но одновременно манила своей девственностью и возможностью начать жизнь с чистого листа. Сердце его забилось учащенно, в груди разгоралась искра надежды. Он вспомнил слова дяди о том, что их род испокон веков славился храбростью и талантом осваивать новые земли. Быть может, именно здесь, на этом далеком берегу, он найдет то, что так долго и безуспешно искал.

Корабль, словно уставший зверь, бросил якорь в тихой бухте, и Алексей, жадный до новых впечатлений, первым спрыгнул на берег. Оживленной толпы не наблюдалось: лишь две боевые галеры под стягами крымского княжества сонно покачивались у причала да пара-тройка пузатых купцов, словно сонные мухи, лениво стояли под разгрузкой. На смотровых башнях, словно каменные истуканы, несли службу стражники, их взгляды скользили по гавани с усталой безучастностью. Справа от причалов, подобно молчаливым великанам, высились капитальные склады, а слева, словно рассерженный рой пчел, гудел и пестрел красками рыбный рынок.

Их встречали: дядя и десяток облаченных в доспехи воинов. В дяде Алексей узнал отца, тот походил на него, словно зеркальное отражение, – вернее, наоборот, ведь отец был младшим братом. В его взгляде плескалась смесь гордости и беспокойства. Князь Абхазский, крепко обнял племянника, при объятии Алексей ощутил тяжесть кольчуги под тонким шелком камзола.

- Здравствуй, Алексей. Рад видеть тебя целым и невредимым после столь долгого путешествия, - голос его был низким и хриплым, словно шелест осенних листьев.

Воины, стоявшие за спиной князя, молча поклонились. Их лица, обветренные и суровые, выражали сдержанную настороженность. Алексей почувствовал на себе их взгляды, оценивающие и изучающие. Он знал, что ему предстоит доказать свою храбрость и преданность, чтобы заслужить их уважение.

Алексей шагнул навстречу, чувствуя, как сомнения отступают перед лицом реальности.

- Здравствуй, дядя, – ответил он, стараясь придать своему голосу уверенность.

- Я привел воинов, как и обещал." Дядя кивнул, его губы тронула едва заметная усмешка.

- Посмотрим, чего они стоят. Земли здесь суровые, и враги не дремлют. Но если ты и вправду сын своего отца, то справишься."

- Прошу за мной, племянник, - произнес князь, отстраняясь. "Все готово для твоего размещения. Тебе нужно отдохнуть и набраться сил. Завтра мы поговорим о делах."

По его знаку для Алексея и его людей подвели осёдланных лошадей. Они отправились в путь пронзая город насквозь, мимо лавок и мастерских, наполненных запахами специй, кожи и дерева. Городок жил своей обычной жизнью, не обращая внимания на прибытие нового гостя.

Около двух часов пусти и вот перед ними возникли стены древней римской крепости, а ныне главной твердыни их княжества.

Ворота крепости распахнулись, пропуская отряд внутрь. Алексей с интересом оглядывался по сторонам, отмечая мощные стены, сторожевые башни и казармы, где суетились воины. В самом центре крепости возвышался каменный замок, окруженный цветущим садом. Здесь чувствовалась сила и защищенность, как будто время замерло в этих древних стенах.

Их разместили в просторных, но скромно обставленных покоях. Князь Абхазский лично провел Алексея по крепости, показывая склады с оружием, амбары с продовольствием и конюшни, полные боевых коней. Он рассказывал о землях княжества, о его границах, о соседях – дружественных и враждебных. Алексей внимательно слушал, стараясь запомнить каждую деталь, понимая, что от этого зависит его будущее здесь.

Вечером состоялся пир в честь прибытия Алексея и его воинов. Столы ломились от яств: жареное мясо, рыба, дичь, свежие фрукты и овощи, а также вино и мед. Князь Абхазский произнес тост за племянника, желая ему удачи и процветания на новой земле. Воины отвечали громкими возгласами и поднимали кубки за здоровье Алексея.

Но среди веселья Алексей чувствовал напряжение. Он видел настороженные взгляды воинов князя, их сдержанную неприязнь. Он понимал, что ему предстоит нелегкий путь, чтобы завоевать их доверие и уважение. Но он был готов к этому. Он приехал сюда, чтобы построить свою судьбу, и ничто не остановит его на этом пути.

После пира, когда шум стих, Алексей вышел на крепостную стену. Ночь окутала землю, и звезды мерцали в темном небе. Он смотрел вдаль, на бескрайние просторы, и чувствовал, как в его сердце разгорается огонь надежды. Он знал, что здесь его ждет нелегкая жизнь, полная опасностей и испытаний. Но он верил в свои силы, в свою храбрость и в то, что сможет построить здесь свой новый дом.

Июль, 1188 года

Князь Давид Сослани

Остров Сардиния

Князь восседал на балконе княжеского дворца, взор его скользил по угасающему дню, растворяющемуся в объятиях моря. Багрянец заката, словно прощальный поцелуй солнца, медленно таял в сумерках, окутывая мир в приглушенные, меланхоличные тона. Ветер, словно призрак минувших эпох, шелестел листвой за окном, вторя тихим шепотом ушедших времен. Взор князя был устремлен в безбрежную даль, туда, где горизонт, словно художник, смешивал краски неба и моря. И хоть душа его противилась государственным заботам, жаждала остаться в плену объятий юной супруги, долг повелителя призвал его к себе. С тяжестью на сердце князь оторвался от возлюбленной, дабы уделить время насущным вопросам правления. Компанию ему составили дядька жены, хитрый и проницательный Теодор Кастомонит, и верная Цахис, чья преданность не знала границ. Эти двое, словно два крыла одного орла, сработались на диво, выступая единым фронтом в большинстве государственных дел.

Теодор докладывал чётко, словно чеканя слова, в военной манере, что неизменно импонировало князю: — Экономика княжества ожила, словно после долгой зимы. Торговые пути вновь полны жизни, и возобновились поставки воска и зерна в земли Италии и Сицилии. Однако львиная доля наших товаров теперь уходит в Византию и султанат Аюбидов. Эта диверсификация позволяет нам не зависеть от капризов одного покупателя и значительно повысить цены, что не может не радовать ни местных производителей, ни княжескую казну. Драгоценные металлы, добываемые в недрах княжества – серебро, свинец и медь – целиком выкупаются императором по цене справедливой, даже можно сказать царской, что также способствует процветанию казны. Набег оказался весьма прибыльным. После щедрых выплат участникам похода и достойных компенсаций семьям павших героев, казна пополнилась суммой, равноценной ста семидесяти одной тысяче номисм. Теперь нам предстоит мудро распорядиться этими средствами, вложить их с наибольшей пользой для процветания княжества.

Князь слушал, не перебивая, лишь изредка кивая в знак понимания. Слова Теодора лились ровным потоком, рисуя картину процветающего княжества. Но за внешней благостью скрывались и тени, которые не могли ускользнуть от его наметанного взгляда.

- Хорошо, Теодор, — произнес князь, когда докладчик замолк.

- Но что с настроениями в народе? Доходят ли до них плоды этого процветания? Ведь богатая казна мало что значит, если подданные голодают и ропщут.

В разговор вступила Цахис:

- Князь, народ доволен. После набега многие семьи получили помощь, поля засеяны, амбары полны. Торговцы охотно скупают излишки, цены растут, что радует крестьян. Однако, поговаривают, что некоторые купцы, почуяв наживу, скупают зерно у крестьян за бесценок, а затем перепродают его втридорога. Эти слухи вызывают недовольство, если им не положить конец, оно может перерасти в нечто большее.

Князь нахмурился. - Купцы… Вечная головная боль. Теодор, поручаю тебе разобраться с этим делом. Если слухи подтвердятся, виновные должны понести наказание, невзирая на их положение. Цахис, а что с нашей разведкой? Есть ли какие-то угрозы извне?

Цахис, чей взгляд обычно был мягким и лучистым, стал суровым и проницательным.

- На границах спокойно, князь. Однако, ходят слухи о том, что Геную собирает большой флот и набирает наёмников. Против кого будет он направлен пока остаётся загадкой. Толи он постараться добить пизанцев, толи нападут на нас, а может ещё что задумали пока не ясно.

Князь задумчиво погладил эфес меча. Генуя… Их корабли бороздили моря, а амбиции не знали границ. Нужно быть готовым ко всему. Вот кого бы он с удовольствием предал огню.

Цахис, усилить наблюдение за генуэзцами. Пусть наши лазутчики будут начеку и сообщают обо всем подозрительном, напомни мне отправить письмо императору, вместе с подарками.

-Теодор, подготовь княжество к войне. Провиант — в амбары, стены — к осмотру и починке, где необходимо. Завтра, в одиннадцать, созывай княжеский Совет. Если Генуя вознамерится испытать нашу твердость, встретим их как подобает.

Теодор склонил голову. - Будет исполнено, князь.

Князь Давид перевел взгляд на море, где последние искры заката отчаянно цеплялись за горизонт, уступая натиску надвигающейся ночи. В душе зрело смутное предчувствие. Война – всегда багровая жатва и скорбь, но порой она – горькая необходимость.

Память услужливо разворачивала свитки минувших лет: яростный пляс клинков, сталь, воющая в унисон с предсмертными криками, хриплые молитвы воинов. Он помнил пьянящий жар битвы, адреналин, что диким зверем метался в крови, нерушимое братство дружины, где плечом к плечу – стена против врага. Свист смертоносных стрел, едкий смрад гари и крови, и оглушающую тишину, обрушивающуюся после победы, словно каменная плита.

Тосковал ли он по тем временам? Да. В мирной жизни не хватало той гранитной остроты, той беспощадной проверки на прочность, что дарила война. В тихие дни он чувствовал себя львом, томящимся в клетке, взор которого устремлен к бескрайним просторам. Но Давид понимал, что эпоха его лихих подвигов прошла. Ныне его жребий – печься о благе своего народа, возводить города, умножать торговлю. Он должен быть мудрым кормчим, а не безрассудным рубакой. И все же, порой, в часы безмолвия, сердце его жаждало вновь оседлать боевого коня, сжать в руке сталь меча и услышать громогласный клич своей дружины. И если найдется безумец, что пробудит в нем зверя, — он горько пожалеет об этом.

Июль, 1188 года

Киссамос, Крит

Танкред король Ифрики

С самого утра Танкред ощущал прилив сил, словно вчерашний ветер удачи наполнил его паруса. Переговоры с Мануилом, другом детства, а по совместительству и императором Византии, прошли блистательно. Графство Лечче, словно камень, тянувший ко дну, было сбыто за 300 000 номисм и щедрый россыпь преференций. Теперь предстояло вывезти верных людей, но эта задача не пугала – Мануил обещал предоставить флот, для их переезда. Заодно он должен доставить нового владельца в Лечче, вместе с его дружиной. Танкреда мало волновало, кого Мануил назначит новым графом – заботы о собственном государстве поглощали его целиком. Его владения, словно сотканные из золотого песка и горной лазури, простирались тонкой прибрежной полосой от Сфакса на востоке до Мелильи и Уджды на западе, от морского побережья до седых вершин Атласа.

В голове Танкреда уже зрел план, словно спелый плод, готовый к употреблению: укрепить оборону прибрежных городов – драгоценных жемчужин его владений, создать флот, чья мощь затмила бы генуэзские и пизанские эскадры, одарить местное купечество щедрыми преференциями и привлечь ремесленников, дабы вдохнуть жизнь в города, изнемогающие под палящим солнцем. На востоке владения Танкреда граничили с пестрым лоскутным одеялом частных земель византийской знати, протянувшимся от Габеса до Сирта. На западе, после падения Маракеша и гибели Якуба аль-Мансура и «балканского пса», разверзлась пучина хаоса. Каждый, даже самый мелкий, военачальник алчно тянул руки, стремясь отхватить кусок от общего пирога. И лишь благодаря титаническим усилиям полководца Абу Мухаммада, эта вакханалия не переросла во всеобщий крах. А жаль…

Танкред усмехнулся своим мыслям. Пусть грызутся, словно псы за кость. Пока они заняты дележом шкуры убитого льва, у него есть время подготовиться. Время – его главный союзник, а пески Сахары – надежный щит. Он создаст государство, где порядок и процветание станут не исключением, а правилом. Государство, чье имя будут произносить с уважением от берегов Сицилии до ворот Мекки.

Он вызвал к себе своего верного секретаря, Этторе, человека незаметного, словно тень, но обладающего острым умом и феноменальной памятью. "Этторе, подготовь послания к главам всех прибрежных городов. Сообщи им о моем скором прибытии и прикажи собрать самых достойных мужей для обсуждения насущных дел." Секретарь поклонился и исчез, словно растворился в воздухе.

Танкред подошел к окну, впуская в комнату свежий морской бриз, смешанный с ароматами цветущего жасмина. Внизу, в гавани, покачивались византийские корабли, готовые к отплытию. Он смотрел на них с нескрываемым удовольствием, зная, что каждый парус приближает его к мечте. Но в глубине души таилась легкая тревога. Мануил был другом, но политика – игра без правил. Танкред не мог полностью доверять византийцам, и потому уже отдал распоряжение о подготовке собственных кораблей в Сфаксе. Пусть это будет медленно, но надежно.

Вернувшись к столу, заваленному картами и свитками, Танкред углубился в изучение береговой линии своих владений. Каждый залив, каждый мыс, каждая крепость были ему знакомы. Он помнил имена капитанов гарнизонов, знал слабые и сильные стороны каждого укрепления. Предстояло многое сделать: усилить оборону Триполи, модернизировать укрепления в Кайруане, построить новые верфи в Бизерте. И все это требовало не только денег, но и времени, а времени у него было не так уж и много.

В дверь тихо постучали. Этторе вернулся с готовыми посланиями. Танкред бегло просмотрел их, удовлетворенно кивнул и поставил свою печать. "Отправь их немедленно, Этторе, и позаботься о надежных гонцах. Весть должна дойти быстро и без искажений." Секретарь вновь поклонился и скрылся, оставив Танкреда наедине с его мыслями и планами.

Он смотрел на карту, представляя себе будущее своей Ифрикии – сильной, процветающей, независимой. Государства, где смешались бы культуры и народы, где торговля и ремесла процветали бы, а война служила лишь средством защиты. Он верил, что сможет воплотить эту мечту в реальность. Он был Танкред, король Ифрикии, и он был готов к борьбе.

Июль, 1188 года

Вальдемар Книжник

Солнце, словно раненый зверь, истекало кровью на горизонте, заливая небеса багряным золотом предзакатного пожара. Ветер, пропитанный йодистой солью и терпким ароматом диких трав, доносил издалека приглушенное бормотание моря. На вершине сторожевой башни, словно древний каменный страж, застыл Бьярн, седовласый ветеран, чьи глаза, несмотря на прожитые годы, сохранили соколиную зоркость. Именно он первым выхватил из морской дали силуэты возвращающихся кораблей.

– Корабли! Корабли идут домой! – проревел он, и его голос, усиленный ветром, пронесся над крепостными стенами, словно раскат запоздалого грома.

Весть о возвращении юного конунга молнией облетела столицу. Женщины, позабыв о домашних хлопотах, с развевающимися подолами бросились к берегу. Дети, оглашая окрестности радостными криками, вихрем неслись впереди, показывая пальцами на едва различимые точки вдали. Старики, опираясь на резные посохи, степенно следовали за ними, в их усталых глазах теплилась робкая надежда и долгожданное облегчение.

И вот, словно из чрева морского чудовища, из-за скалистого мыса выползли паруса. Не один и не два – целая флотилия, несколько дюжин лангскипов (длинный корабль), словно гордые лебеди, рассекали пенные волны. На пурпурных парусах, налитых ветром, гордо реял стяг Вальдемара Молодого – черный ворон, зловещая птица войны, на алом поле.

На носу флагманского корабля, словно вылитый из бронзы, стоял сам конунг. Едва восемнадцать зим отсчитала его жизнь, но имя его уже гремело в сагах. Светлые волосы, словно пряди лунного света, развевались на ветру, а глаза, цвета зимнего штормового моря, искрились жаждой победы. На плечах его поблескивала кольчуга, выкованная лучшими кузнецами далекой Норвегии. В руке он сжимал боевой топор, чье отполированное лезвие, казалось, впитало в себя отблески заходящего солнца.

Чем ближе подходили корабли, тем отчетливее становился шум: боевые клики, грубые песни викингов, лязг оружия, сливающиеся в единый победный гул.

И вот, корабли коснулись берега. Вальдемар, словно дикий барс, спрыгнул на родную землю, твердо ступив на песок. Его встретил взрыв ликующих криков, оглушительные возгласы приветствия, слившиеся в единый рев восторга. Первой к нему бросилась его мать, королева София. Она заключила сына в объятия, чувствуя, как сильно он возмужал и окреп за время похода.

– Добро пожаловать домой, сын мой! – прошептала она, с трудом сдерживая слезы радости, готовые хлынуть потоком.

За королевой к Вальдемару подошел его старший брат, король Кнуд. Лицо его, обычно суровое, расплылось в искренней улыбке при виде младшего брата.

– Ты вернулся с честью, брат. Твои подвиги будут жить в веках, воспеваться скальдами в сагах! – сказал он, по-братски похлопав молодого конунга по плечу.

И вот, начался парад несметных трофеев. Рабы, закованные в цепи, серебро, сверкающее лунным светом, золото, ослепляющее своим блеском, драгоценные камни, переливающиеся всеми цветами радуги – всего было в таком изобилии, что казалось, не хватит и целой жизни, чтобы пересчитать. Бонды, разинув рты, дивились невиданному богатству, а воины, расправляя плечи, гордо осознавали свою причастность к этой великой победе.

Вальдемар взобрался на импровизированный помост из четырех сведённых вместе щитов, возвышаясь над ликующей толпой. Он поднял боевой топор над головой, и его голос, словно раскат грома, пронесся над портом:

– Воины! Мы вернулись домой с богатой добычей! Мы заслужили это своим мужеством и отвагой! Мы возвеличили имя нашего племени! Да здравствует наша победа!

Его слова были встречены оглушительным ревом, многократно отраженным от скал, эхом, прокатившимся по порту, словно клятвой верности и преданности своему конунгу, успевшему среди них получить прозвище - Книжник. Сам Валдемар не возражал, какие его годы будут ещё битвы, подвиги и новые прозвища.

Праздник победы длился всю ночь. Медовуха лилась рекой, а жареное мясо едва успевало поспевать на вертелах. Вальдемар, несмотря на усталость после похода, старался уделить внимание каждому: и бравым воинам, и простым горожанам, разделяя с ними радость победы.

Ночью, когда пиршество достигло своего апогея, Вальдемар смог покинуть пир и отправиться в свои покои. Его мать, королева София, последовала за ним. Она села рядом с сыном, наблюдая за ним с материнской заботой.

– Ты устал, сын мой, – промолвила она, – Но я вижу в твоих глазах не только усталость, но и тревогу. Что гложет твою душу? Вальдемар вздохнул, откинувшись на мягкие подушки. – Я рад победе, мать, но я вижу, как она далась нам. Слишком много крови пролито, слишком много жизней потеряно. Я боюсь, что слава и богатство ослепят народ, и они забудут о настоящей цене мира и благополучия.

Королева София взяла руку сына в свою и ласково сжала ее. – Не все измеряется золотом и славой, сын мой. Самое главное – это память о тех, кто отдал свою жизнь за нас. Ты должен помнить об этом, и помогать старшему брату вести свой народ к мудрости и справедливости.

Июль, 1188 года

Генрих II

Чёрная полоса, казалось, навеки сковала его жизнь. То ли проклятье тяготело над ним, то ли правы были священники, и это – кара за тяжкие прегрешения. Король Генрих поежился. Даже летний зной не мог согреть костей в этом проклятом замке.

Сначала смерть Генриха Молодого, первенца, надежды престола. Затем – раздор с Ричардом, наследником, которому более подошло бы прозвище «Ослиная башка», нежели «Львиное Сердце». Когда, наконец, удалось договориться с Филиппом Августом и скрепить Нонанкурский мирный договор под сенью вековых дубов, Генрих возлагал на него столько надежд, мечтая о тихой старости. Но этот упрямец, словно оглохнув к доводам рассудка, видел лишь пламя войны, жажду славы и новых земель. Мирный договор для него – грязная тряпка, брошенная к ногам чести. Он продолжал войну, словно одержимый безумец, игнорируя мольбы отца.

Земли пылали, кровь лилась рекой. Европа затаила дыхание, наблюдая за разгорающимся конфликтом.

Генрих чувствовал, как жизнь неумолимо покидает его. Болезнь, словно крадущаяся тень, впилась в его плоть, высасывая волю и окрашивая мир в серые тона. Лекари, окружив ложе короля, лишь бессильно заламывали руки, их клятвы в верности звучали горькой насмешкой перед лицом неумолимой судьбы. Пламя души Генриха меркло, словно свеча на ветру, а в глазах гас последний отблеск былой силы.

Но терзала короля не столько боль телесная, сколько предчувствие грядущей беды, нависшей над королевством, словно грозовая туча. Ричард, ослепленный гордыней и снедаемый жаждой власти, безудержно гнал страну к пропасти. Дипломатия для него – пустой звук, компромисс – признак слабости. В его взоре пылал лишь неугасимый огонь войны, а сердце было чуждо милосердию и разуму. Он, аквитанец до мозга костей, презирал английский язык и не утруждал себя его изучением. Английская корона виделась ему лишь блестящим трофеем, символом престижа, а не бременем ответственности. Англию он не любил, а англичан считал народом второго сорта, годным лишь для уплаты налогов и бессмысленной гибели на полях сражений, во имя его непомерных амбиций.

Генрих закрыл глаза, пытаясь унять дрожь. Он помнил, как сам, полный сил и честолюбивых замыслов, взошел на престол. Он мечтал о процветающей Англии, о могущественном королевстве, способном диктовать свою волю Европе. И что же теперь? Его труды, его жертвы – все это готово обратиться в прах из-за безумной гордыни сына.

Он вспомнил Элеонору Аквитанскую, свою властную и прекрасную жену. Когда-то их союз казался нерушимым, залогом стабильности и процветания. Но страсти утихли, амбиции разожгли пламя раздора, и вот уже много лет они жили врозь, словно враги, плетя интриги друг против друга. Может быть, и в этом его вина? Может быть, он не сумел сохранить семью, удержать сыновей от вражды?

Генрих открыл глаза и посмотрел на тусклый свет, проникающий сквозь узкое окно. Он чувствовал приближение конца. И вместе с этим чувством росла тревога за будущее Англии. Кто сможет остановить Ричарда? Кто сможет вразумить его, заставить отказаться от безумных планов? Неужели все его правление было напрасным?

Он позвал слугу и попросил принести перо и пергамент. Собрав последние силы, Генрих начертал несколько слов. Слова, которые должны были стать предостережением для его наследника, последней попыткой удержать его от падения в бездну. Слова, полные боли, отчаяния и надежды. Он знал, что шансы невелики. Но он должен был попытаться. Ради Англии. Ради себя самого.

Июль, 1188 года

Ставка Инанч-хана

Как мудры старики, шепчущие: "Пожелай насмешить богов – расскажи им о своих планах". После дерзкого набега меркитов на монгольские кочевья, Буюрук-хан нашел свой конец на окровавленном поле брани, а израненный Таян-хан балансировал на грани жизни и смерти. Даже если бы судьба и смилостивилась, седла ему более не видать, кочевой жизни не знать. Зато юный Кучум, словно разъяренный барс, проявил себя в яростной схватке – собрал воинов, отбил натиск самого Джамухи и свел жестокую сечу к шаткому равновесию. Пришла пора женить наследника. У вождя меркитов, Тохтоа-беки, дочерей и внучек – не счесть. Этот брак упрочит союз и подарит Кучуму столь необходимую опору.

Но Кучум, в чьих жилах кипела молодая кровь, смотрел на меркитов свысока. Союз с ними казался ему вынужденной мерой, уступкой обстоятельствам, а не достойным выбором воина. Его влекли не столько политические выгоды, сколько слава и новые земли.

И все же, долг перед умирающим отцом был превыше личных амбиций. Таян-хан, собрав последние силы, повелел: "Женись на дочери Тохтоа! Это укрепит нашу власть на востоке и защитит народ от новых бедствий". Слова отца, произнесенные шепотом, но исполненные непреклонной воли, стали законом для Кучума.

Выбор пал на прекрасную Айсулу, славившуюся не только красотой, но и мудростью. Ее глаза, цвета ночного неба, казались полными тайн и знаний, а голос звучал словно журчание горного ручья. Кучум, несмотря на свою неприязнь к меркитам, не мог не признать ее достоинств.

Свадебные торжества гремели на всю степь. Шаманы возносили молитвы к небесам, воины состязались в силе и ловкости, а народ ликовал, надеясь на мир и процветание. Кучум, стоя рядом с Айсулу, чувствовал себя пленником обстоятельств, но понимал, что от его решения зависит будущее его народа. Он сжал ее руку, давая клятву верности, и в этот момент в его сердце зародилось нечто большее, чем просто политический союз. Возможно, в этой хрупкой девушке, он найдет не только опору, но и истинную любовь.

Со временем Кучум обнаружил, что за внешностью покорной жены скрывается острый ум и непоколебимая воля. Айсулу оказалась не просто украшением ханской ставки, а верным советником и проницательным политиком. Она умела слушать и слышать, давать мудрые советы и находить компромиссы в самых сложных ситуациях. Кучум, привыкший к прямолинейности воинов, с удивлением обнаружил, что мягкая сила Айсулу порой оказывается эффективнее грубой силы меча.

Вскоре Айсулу родила Кучуму наследника – сына, которого назвали Ильяс. Рождение первенца скрепило их союз, и Кучум начал видеть в Айсулу не только жену, но и мать своего ребенка, часть себя. Он стал прислушиваться к ее мнению, доверять ей важные государственные дела и даже делиться своими сокровенными мыслями.

Июль, 1188 года

Арзамас

Арзамасский край, утопавший в изумрудном море дремучих лесов, испокон веков служил тихой гаванью для разбросанных мокшанских поселений. Здесь, вдали от столбовых дорог и княжеских междоусобиц, жизнь текла неспешно, словно ленивая река, мало чем отличаясь от уклада, освященного пятью столетиями. В этой благословенной глуши, где тишину нарушали лишь голоса птиц да шепот ветра в кронах деревьев, люди жили в согласии с природой: возделывали землю, пасли тучные стада, удили рыбу в тихих омутах и охотились в лесных чащобах. Но вот и до этих заповедных мест дотянулась алчная длань княжеских тиунов. Эрзянский князь Пукша, чьи властные притязания расползлись, словно ядовитый плющ, и на эти земли, потребовал нещадной уплаты половины доходов. Тревога, словно предчувствие беды, поселилась в сердцах людей. Встревоженные старейшины родов собрались на совет, под сенью вековых дубов, дабы сообща решить, как уберечь свой народ от неминуемой беды.

Долга была рада старейшин. Говорили о былой воле, о священной земле предков, о детях, которым грозило вырасти в горькой кабале. Одни, страшась княжеского гнева, предлагали платить дань, надеясь умилостивить грозного властителя и сохранить хоть малую толику нажитого. Другие, молодые и горячие сердцем, призывали к войне, к отчаянной защите родного очага с оружием в руках. Но старый Инязор, мудрейший из старейшин, хранивший в своей памяти эхо минувших веков, долго молчал, внимательно вслушиваясь в каждое слово, взвешивая каждый довод.

Наконец, он поднялся, опираясь на свой верный посох из мореного дуба. Его лицо, изборожденное глубокими морщинами, словно древняя карта местности, выражало неизбывную печаль и глубокую мудрость.

– Война, – произнес он тихим, но твердым голосом, в котором чувствовалась несгибаемая воля, – это всегда кровь невинных и разорение родной земли. Мы – мирный народ, не привыкшие к звону стали и лязгу оружия. Но и платить непосильную дань – значит обречь себя на нищету и вечное унижение. Поэтому я предлагаю уйти на север, туда, где простираются бескрайние земли, богатые плодородной почвой и дичью.

– А если княжеские тиуны по пятам за нами увяжутся?

– Как говаривал покойный внук, есть земли, где ростки русской жизни пробиваются, где князь привечает всякого, кто честен в трудах своих. Не ведают там ни оброка, ни урока, лишь справедливый налог – малую толику, десятую часть от дохода. Дружина у князя справная, для тех, кому сеча по нраву, найдется ратное дело, а остальным – мир да покой. Сказывают, на первые пять лет князь от налогов освобождает, дабы крепко осесть на земле той. Живут там уж несколько родов мокшанских, можно к ним гонцов послать, проведать, как им живется, чем дышат, приглядеть места для поселения. Да и к наместнику княжескому наведаться, словом перемолвиться, не помешает.

Речь Инязора вызвала ропот среди собравшихся. Мысль об уходе с насиженных мест, о расставании с могилами предков, казалась кощунственной. Однако, в словах мудрого старца звучала надежда на лучшую долю. После долгих споров и раздумий, старейшины пришли к согласию. Решено было отправить гонцов на север, к тем мокшанским родам, что уже обосновались на новых землях, и к наместнику княжескому, дабы узнать об условиях жизни и возможности переселения. Молодые охотники и следопыты, самые отважные и смекалистые, отправились в долгий путь, полный опасностей и неизвестности.

Весть о возможном переселении быстро разнеслась по окрестным селениям. Люди, измученные непосильными поборами и страхом перед княжеским гневом, с надеждой внимали рассказам о благодатных землях и справедливом князе. Многие начали готовиться к дальней дороге, собирая нехитрый скарб, запасая провизию и прощаясь с родными местами.

Долго ли коротко, время шло, и вот, наконец, вернулись гонцы с обнадеживающими вестями. Мокшанские роды, живущие на севере, приняли их радушно и рассказали о щедрой земле, богатых угодьях и мудром князе, заботящемся о своих подданных. Наместник княжеский также выразил готовность принять переселенцев и предоставить им все необходимое для обустройства на новых землях. Вскоре, нескончаемая вереница повозок потянулась на север. Старики, женщины, дети, мужчины – все, кто не желал мириться с княжеским произволом, покидали родные места в надежде на новую жизнь, полную свободы и достатка. Впереди их ждали бескрайние земли, где они смогут построить свои дома, возделывать поля и растить детей в мире и благополучии.