Инженер Петра Великого – 4

Глава 14

У любой победы есть послевкусие. Сначала — эйфория, будто хлебнул молодого, забористого вина. В голове легко, море по колено, и кажется, что ты можешь свернуть горы. А потом приходит утро. И с ним — тяжелое, мутное похмелье. Голова чугунная, а на душе такой осадок, будто кошки нагадили. Именно с таким чувством я и продрал глаза на следующее утро после отъезда царского кортежа. Вчерашний триумф, когда сам Петр хлопал меня по спине, а Меньшиков, кривясь от зависти, отслюнявливал деньги на акции моей компании, уже казался сном.

Я махнул рукой Любаве, которая уже вовсю гремела ухватами у печи, и, плеснув на лицо ледяной воды из умывальника, пошел прямиком туда, где стучало сердце всего Игнатовского — в нашу «конструкторскую». Так мы прозвали большую избу, отданную под штаб. Внутри уже кипела работа. Вся команда «мозговых штурмов» была в сборе. Осунувшийся Нартов буквально врос в какой-то чертеж. Рядом, аккуратной стопочкой раскладывая бумаги, сидел Леонтий Филиппович Магницкий — сосредоточенный и чуточку на нервах. Федька с Гришкой что-то писали. А в самом темном углу, почти слившись с тенью, примостился капитан де ла Серда. Он молча набивал трубку.

— Доброго утра, господа, — я вошел, привлекая внимание. — Пора за работу. Сегодня у нас разбор полетов.

Я подошел к столу, заваленному чертежами и деревянными моделями, и взял небольшую паузу, чтобы собраться с мыслями.

— Мы победили. Выплавили первую сталь, получили от Царя добро, компанию создали. Но давайте по-честному: мы победили вопреки. Чистое везение и Божий промысел. И если мы прямо сейчас не начнем затыкать дыры, то в следующий раз так может не свезти.

Я повернулся к Нартову. Тот оторвался от бумаг и вперился в меня взглядом.

— Андрей, твоя паровая машина — зверь. Только необъезженный. В день плавки ее колотило так, что я думал, она вырвет болты из фундамента и улетит к лешему, прихватив с собой полцеха. Давление в котле скакало, как сумасшедшее. Из-за этого компрессор не дул, а плевался воздухом. Я поймал момент, когда надо было глушить, что называется «на чуйке», на каком-то шестом чувстве. Но ставить на это целое производство — слишком большой риск. Одна ошибка — и на выходе у нас тонна бесполезного чугуна. Или, что еще хуже, пережженного железа, которое только на переплавку.

Нартов нахмурился. Он и сам все это прекрасно понимал — он же стоял у рычагов, пытаясь укротить этого монстра.

— Но это только полбеды, — продолжил я. — Есть и вторая, о которой мы догадывались, но теперь убедились.

По моему знаку в избу вошел один из литейщиков. В руках, завернутый в грязную рогожу, он держал уродливый, ноздреватый кусок чего-то, похожего на застывшую пену из ада. С глухим стуком он положил его на стол.

— Вот, ваше благородие. Достали, пока «конвертур» остывал. Вся футеровка изнутри этой гадостью покрылась, еле ломами отодрали.

Я взял в руки тяжелый, пористый обломок. Он все еще был теплым.

— Это шлак. Оксиды кремния, марганца… в общем, вся дрянь, что выгорает из чугуна. Она легче стали, всплывает наверх и застывает, намертво прикипая к стенкам.

Магницкий тут же снял очки, протер их и вгляделся в обломок. Его мозг мгновенно выдал неутешительный прогноз.

— Погодите, Петр Алексеевич… — с тревогой в голосе произнес он. — Это что же получается, после каждой плавки нам придется останавливать весь процесс, ждать, пока эта штука остынет, а потом посылать мужиков с ломами, чтобы они часами эту заразу выковыривали?

— Именно так, Леонтий Филиппович, — подтвердил я. — Сутки простоя на каждые полчаса работы. Вся наша производительность летит коту под хвост. Мы будем сталь выплавлять медленнее, чем Демидов свой чугун на Урале.

В комнате повисла гнетущая тишина. Эта проблема была бревном, которое перегораживало нам всю дорогу.

— И есть третья, — я отпустил литейщика и подошел к грифельной доске, взял мел. Рука сама начертила знакомый силуэт нашего первенца. — Наш конвертер — как высокий узкий стакан, похожий на грушу, да. Есть один нюанс. Давление столба жидкости. Чем он выше, тем труднее его продуть. Мы тратим уйму энергии, чтобы продавить воздух через эту толщу расплава. Наша паровая машина и так работала на износ, рискуя в любой момент разлететься на куски.

Я отбросил мел и обернулся к своей команде. На лицах — откровенное уныние. Только что были героями, творцами чуда, а теперь это чудо грозило обернуться пшиком.

— Итак, у нас три задачи, которые надо решить, пока не поздно, — я начал загибать пальцы. — Первое: построить нормальный, надежный силовой агрегат. Второе: спроектировать новый улучшенный конвертер — низкий и широкий, как тазик, чтобы дуть было легче. И третье, самое геморройное: придумать, как избавляться от этого проклятого шлака, не останавливая печь. Вот наш план на ближайшее время. Все остальное — в топку.

В этот момент подал голос де ла Серда. Он все это время молча сидел в углу, раскуривая трубку, и казалось, вся эта техническая возня его нисколько не волнует.

— Пока вы, господа, будете с железом воевать, моя война уже началась, — его голос был сухим и безэмоциональным. — Я отобрал три десятка лучших. Тех, кто прошел Евле. Тех, у кого в глазах нет страха, а в руках — жалости. Мы уже гоняем их по лесам. Учу горло врагу резать и на брюхе ползать.

Он поднял на меня свои выцветшие, колючие глаза.

— Но охрана по периметру — это полдела, барон. Враг хитер. Он не полезет на стену, он постарается, чтобы ему открыли ворота изнутри. Мне нужны полномочия. Мне нужны глаза и уши в каждом цеху. Я должен знать о каждом новом работнике, госте, косом взгляде. Предатель, подсыпающий яд в суп, опаснее шведского полка на границе.

Я посмотрел на старого испанца. Его слова упали на благодатную почву. Покушение на Нартова было предупреждением. Это был первый выстрел в новой, тайной войне. Я не стал сразу отвечать, а вместо этого позвал человека, который все это время тихо стоял у двери, — Орлова.

Мой верный сорвиголова, с которым мы прошли и огонь, и воду, и медные шведские трубы, вежливо улыбнулся и подошел. За последние месяцы он из простого гвардейского офицера превратился в начальника службы безопасности всего Игнатовского. По моей наводке он уже наладил и дозоры, и систему пропусков, и свою небольшую агентурную сеть среди работников. Опыта в этом деле у него было уже побольше, чем у многих в Тайной канцелярии.

— Капитан, — обратился я к де ла Серде. — Вы правы. Вам нужны не только полномочия, вам нужна структура. И правая рука.

Я повернулся к Орлову, затем снова к испанцу.

— Сеньор де ла Серда, вы — мозг нашей безопасности. Стратег. Вы будете планировать операции, учить людей, думать на три шага вперед. Вам нужен тот, кто будет вашими руками и ногами здесь, на земле, кто знает каждого мужика в лицо, каждую тропинку в этом лесу. Орлов — сейчас начальник всей охраны. Он уже многому научился, но ему не хватает вашего опыта, вашей хватки. А вам, в свою очередь, не хватает его знания местной специфики.

Я посмотрел на обоих. Два абсолютно разных человека. Прямолинейный, бесстрашный русский рубака и старый, умудренный интригами европейский лис.

— Я хочу, чтобы вы работали вместе. Орлов будет вашей правой рукой, первым заместителем. А вы, сеньор, станете его наставником в этой грязной игре. Научите его всему, что знаете сами. Создайте мне такую службу безопасности, чтобы мышь без нашего ведома не проскочила. И чтобы Демидов на своем Урале икал каждый раз, когда кто-то из его людей просто подумает сунуться в нашу сторону.

Де ла Серда долго, изучающе смотрел на Орлова. Орлов в ответ смотрел прямо, без тени робости.

Орлов первым протянул свою широкую, как лопата, ладонь. Старик на мгновение замешкался, а потом медленно, с достоинством, вложил свою сухую, костлявую руку в его. Их рукопожатие было крепким. Союз был заключен.

— Вы получите все, что нужно, — уже обращаясь к ним обоим, произнес я. — Абсолютный карт-бланш. Действуйте.

Старик молча качнул головой в знак согласия и снова погрузился в свои мысли. Уверен, что он думает о том, как передать свой опыт. Орлов же едва заметно ухмыльнулся, предвкушая новую, интересную работу.

Я же обвел взглядом свою команду. Усталые, озадаченные, но не сломленные лица. Раньше мы воевали со шведами и англичанами. Теперь нашими врагами стали скачущее давление, тугоплавкий шлак и невидимые шпионы. И кто его знает, какой из этих врагов был опаснее.

На следующий день после нашего «разбора полетов» Игнатовское загудело с новой силой. Уныние, которое на миг овладело моими людьми, сменилось злым, рабочим азартом. Русскому мужику, как известно, чем сложнее задача, тем интереснее жить. А задач я им нарезал на год вперед. Наша конструкторская изба превратилась в поле битвы, где вместо сабель скрещивались идеи, а вместо крови на пол летела грифельная пыль.

Андрей Нартов, казалось, вовсе перестал спать. Он фонтанировал идеями, каждая из которых была дерзновеннее предыдущей. Через пару дней он выложил передо мной стопку чертежей.

— Вот, ваше благородие, — его голос звенел от возбуждения. — Думал я над вашей задачей. Вот решение по паровой машине.

Я развернул верхний лист. Схема была сложной, правда до гениальности логичной. Два цилиндра располагались друг напротив друга, на одной оси, а их поршни были соединены с одним коленчатым валом.

— Оппозитная схема, — вырвалось у меня.

— Как изволили назвать? — не понял Нартов.

— Неважно. Объясняй.

— Поршни будут ходить навстречу друг другу, — он начал водить по чертежу мозолистым пальцем. — Один толкает вправо, другой — влево. Они будут гасить силу друг друга, уравновешивать. Машина не будет трястись, а будет мощно и ровно дышать, как грудь у кузнеца. Никаких скачков и тряски. Чистая, плавная сила.

Я смотрел на чертеж. Этот парень — гений. Я лишь дал ему общую идею, а он додумал ее, воплотил в изящную, рабочую конструкцию. Но тут же возник спор, который едва не перерос в полноценную ссору. Касался он сердца машины — котла.

— Делать будем из нашей новой стали! — рубанул я. — Она прочная, выдержит любое давление.

— Ни в коем разе, Петр Алексеич! — впервые за все время Нартов позволил себе со мной так резко спорить. Его поддержал и Магницкий. — Мы эту сталь еще не знаем! Да, она твердая, но хрупкая ли? А как она себя под долгим давлением и жаром поведет? Мы же не хотим, чтобы наш первый котел рванул так, что от Игнатовского одна воронка останется! Медь! Вот из чего нужно делать. Она пластичная, вязкая. Если что не так, она сначала вздуется, зашипит, даст нам время убежать, а не разлетится на тысячи осколков.

Доводы были железные. Я, скрепя сердце, согласился на компромисс. Первый, опытный агрегат строим с медным котлом, который влетит нам в копеечку. Но параллельно я приказал Нартову и Федьке с Гришкой оборудовать в кузне специальный стенд. Мы будем испытывать нашу сталь. Рвать ее на лебедках, гнуть, калить и снова гнуть. Мы должны были узнать предел ее прочности, прежде чем доверить ей жизни людей.

По проблеме шлака Нартов тоже выдал идею, поражающую своей простотой.

— А что, если в нашем «тазике»-конвертере, — размышлял он вслух, водя мелом по доске, — пробить еще одну дырку? Сбоку, повыше. Не для заливки чугуна, а для слива. Шлак ведь, вы сами говорили, легче, он сверху плавает. Наклонил конвертер в одну сторону — слил эту дрянь через специальную летку. А потом уже в другую сторону наклонил — и льешь чистую сталь.

Я тут же ухватился за эту мысль. Это был прорыв. Но я видел и все подводные камни.

— Дверь в пекло, Андрей? — я посмотрел на него в упор. — Идея — блеск. А теперь придумай, как мы будем затыкать эту дыру, из которой хлещет жидкое солнце? Какой материал выдержит такой жар и не приварится намертво? И чем мы будем пробивать застывшую корку шлака? Ломом? Да он оплавится, не успев ее коснуться.

Нартов нахмурился, скребя в затылке. Вопрос остался открытым. Мы нашли направление, но сам путь предстояло прорубать через пот, ожоги и десятки неудачных экспериментов.

Пока мы, инженеры, витали в эмпиреях чертежей и гипотез, капитан де ла Серда вел свою, куда более приземленную и кровавую войну. Его отряд «особого назначения» превратился в стаю волков. Днем они до седьмого пота гоняли по окрестным лесам и болотам, отрабатывая бесшумное передвижение, засады и ножевой бой. А ночами, разбившись на двойки и тройки, превращались в призраков, патрулирующих дальние подступы к имению. Я поначалу считал это излишней предосторожностью, но старый испанец оказался прав.

Реальность нанесла свой удар на третью ночь. Я уже ложился спать, когда в дверь моей избы постучали. На пороге стоял сам де ла Серда.

— Прошу прощения за поздний визит, барон, — от его голоса веяло могильным холодом. — У нас гость. Я думаю, вам будет интересно на него взглянуть.

Он провел меня в дальний погреб, который он приспособил под свои нужды. Воздух там был спертый. При свете одинокого фонаря я увидел сидящего на полу человека. Он был связан, во рту — кляп. Одежда на нем была простая, мастеровая, но руки… руки были крепкими, мозолистыми, со въевшейся металлической пылью. Это явно был не крестьянин.

— Мои ребята взяли его в трех верстах отсюда, у брода, — пояснил испанец. — Пытался просочиться, косил под заблудившегося охотника. Но врал неумело.

Де ла Серда подошел к пленнику, вытащил кляп. Тот закашлялся, жадно глотая воздух.

— Кто послал? — вопрос испанца прозвучал как щелчок кнута.

Пленник молчал, упрямо глядя в пол.

— Хорошо, — де ла Серда повернулся ко мне. — Барон, не хотите ли прогуляться? Воздух сегодня свежий.

Я понял, что сейчас начнется то, что я предпочел бы не видеть. Ценю, конечно, заботу, но я был командиром. И я должен был это видеть.

Допрос был страшным в своей обыденности. Старый испанец просто говорил. Тихо, вкрадчиво, объясняя пленнику с хирургической точностью, что именно он будет делать с его пальцами, а потом и с другими частями тела, если тот не заговорит. В его арсенале не было затейливых пыточных инструментов. Только простой нож и плоскогубцы из кузни.

Мастеровой сломался через пять минут, когда де ла Серда, все с тем же спокойным лицом, начал медленно ставить свои «инструменты» на стол перед растерянным пленником. Он завыл, забился в веревках, и из него полилось.

Это был простой, но ушлый литейщик с одного из демидовских заводов. Его и еще нескольких таких же лично послал один из главных приказчиков Демидова. Задача у них была простая. Просочиться в Игнатовское, прикинуться беглыми мастерами, а потом начать свою игру. «Поглядеть» на наши чертежи, на наши «диковинки». И главное — начать обрабатывать моих лучших кузнецов и литейщиков. Кого-то переманить, пообещав двойной оклад и вольную. А самых упрямых — запугать. Намекнуть, что их семьи могут «случайно» пострадать от пожара или попасть под горячую руку пьяного солдата.

Демидов вел активную промышленную контрразведку и психологическую войну, пытаясь выбить из-под меня фундамент — моих мастеров.

Когда пленник выложил все, де ла Серда посмотрел на меня. В его взгляде был немой вопрос: «Что с ним делать?».

— К Брюсу.

Пусть Яков Вилимович соберет компромат и на Демидова, хуже не будет.

Ночь после допроса выдалась тяжелой. Я долго не мог уснуть, ворочался на своей жесткой кровати. Утро не принесло облегчения.

Я ждал ответа с Урала, от моего могущественного врага. К обеду появился гонец от Брюса. Он привез толстый пакет с депешами и долгожданный ответ от Никиты Демидова.

Я вскрыл пакет в своем кабинете. Письмо было написано на дорогой гербовой бумаге, каллиграфическим почерком дьяка. Оказывается, промышленный король оказался не на своих уральских заводах, а в Москве, где, по его словам, он «решал дела в Приказах». Старый лис плел свои интриги в самом сердце государства.

Ответ был шедевром дипломатической эквилибристики, ядовитым медом, завернутым в почтительное обращение. Что характерно, адресован он был не мне лично, а «Совету господ директоров Русской Промышленной Компании». Копия, как любезно сообщил Брюс в сопроводительной записке, была направлена и светлейшему князю Меншикову.

Демидов писал, что «наслышан о великом рвении государева нового любимца, барона Смирнова» и «всецело поддерживает любые начинания, служащие приумножению мощи и славы Отечества». Каждое слово сочилось фальшью. Он продолжал, что, к великому его сожалению, «дела государственной важности» не позволяют ему покинуть Первопрестольную и почтить визитом «отдаленную, хоть и славную своими начинаниями, вотчину» в Ингерманландии.

А дальше следовал сам удар, поданный под соусом отеческой заботы. «Вместо сего, — писал Демидов, — дабы не отвлекать государевых людей от ратных дел, по-отечески приглашаю самого господина барона явиться в Москву. Здесь, в сердце России, перед советом истинных рудознатцев и промышленников, коих немало собралось в столице, он мог бы доложить о своих успехах и планах, дабы мы, люди опытные, могли дать ему добрый совет и уберечь от ошибок, свойственных молодости и горячности».

Я перечитал эти строки дважды.

Это был вызов на дуэль, брошенный с царским размахом. Он демонстративно ставил себя выше, превращая встречу равных в экзамен, который дерзкий выскочка должен был держать перед трибуналом «настоящих» людей дела. Он заманивал меня на свою территорию, в Москву. Отказаться — значило проявить трусость, расписаться в собственной несостоятельности перед Меншиковым и другими акционерами. Согласиться — лезть в пасть к льву.

На фоне этих невеселых размышлений в Игнатовское, как луч света в темном царстве, прибыла неожиданная гостья. Под предлогом «проведать отца, заскучавшего в северной глуши», к нам пожаловала Изабелла де ла Серда (я разрешил Орлову выдать ей пропуск). Ее элегантная карета выглядела инопланетным кораблем среди наших грубых телег.

Встречать ее вышла Любава. Я как раз шел из кузни и увидел эту сцену. Моя расторопная и хозяйственная помощница, которую Брюс приставил ко мне для ведения дел, давно уже перестала быть слугой. Она стала душой этого дома, его настоящей хозяйкой. И я не был слепцом — я видел, как менялся ее взгляд, когда я задерживался в избе допоздна, видел ее тихую, невысказанную заботу. Появление утонченной испанки она восприняла как вторжение на свою территорию.

Ее гостеприимство было безупречным. Она поклонилась, как и положено, провела гостью в лучшие покои, распорядилась насчет обеда. Но все это было сделано с ледяной, подчеркнутой вежливостью, за которой чувствовалась сталь. Она, провожая Изабеллу, смерила ее с ног до головы оценивающим взглядом, сравнивая ее тонкое заморское платье со своим добротным простым сарафаном. Это была немая дуэль двух миров.

Но Изабелла приехала не на бал. Она привезла с собой сундук с книгами и на следующий же день потребовала показать ей наши трофеи. Ее интересовали захваченные на шведском заводе технические фолианты. С ее блестящим знанием европейских языков, она с головой погрузилась в работу, которую я сам откладывал на потом (хотя по первости я заподозрил в ней шпионку).

Мы часами сидели в моем кабинете, склонившись над страницами, исписанными готическим шрифтом. Она переводила, а я, слушая ее тихий, с легким акцентом голос, делал пометки. В этих пыльных книгах оказались бесценные сведения о шведских методах литья, о составе флюсов, о секретах горного дела. Между нами рождалось новое, странное партнерство. Мы почти не говорили о личном, наши разговоры были о химии, о механике, о цифрах. В этом общем деле, интеллектуальном поединке с тайнами чужой технологии, я чувствовал к ней глубокое, почтительное уважение. Она была красивой женщиной и была умна, как черт.

И Любава это чувствовала. Она постоянно находила предлоги, чтобы войти в кабинет. То приносила нам чай, который мы забывали выпить, то поправляла свечи, то просто молча стояла у двери, своим присутствием напоминая, кто здесь хозяйка. Воздух в комнате становился наэлектризованным. Я видел, как Любава бросает на испанку косые, ревнивые взгляды, а Изабелла отвечает ей легкой, чуть снисходительной улыбкой, от которой Любава каменела.

«Еще одна проблема, для которой у меня нет чертежей», — с досадой думал я, пытаясь сосредоточиться на схеме доменной печи. Я сознательно игнорировал это женское противостояние, делая вид, что ничего не замечаю. У меня была война с Демидовым, война с технологиями, война с самим временем. На еще одну войну у меня просто не было ни сил, ни ресурсов. И я малодушно отодвигал ее решение на потом, надеясь, что она как-нибудь рассосется сама собой.

Две недели пролетели как один сумасшедший день. В кузне и в цеху кипела работа. Нартов, казалось, вовсе слился со своим детищем. Он дневал и ночевал у паровой машины, лично притирая каждый поршень, выверяя каждый клапан. Его фанатизм заразил всех. Мастера работали на износ, движимые азартом творцов, создающих нечто невиданное.

И вот этот день настал.

Запуск нового силового агрегата проходил в почти церковной тишине. В цеху собрались все, кто был причастен к этому чуду. Нартов лично встал у рычагов. Федька и Гришка подкидывали уголь в топку медного котла. Я стоял чуть поодаль, рядом с Магницким, и ощущал, как бешено колотится сердце. Слишком многое было поставлено на эту карту.

— Давление в норме, ваше благородие! — доложил Нартов, его голос дрогнул от напряжения.

— С Богом, Андрей, — только и смог выдохнуть я.

Механик дернул длинный латунный рычаг.

Машина вздрогнула. Это была не дикая, конвульсивная тряска, что у ее предшественницы, а мощный, уверенный толчок. Раздался глубокий, низкий звук, будто проснулся спящий великан.

Пш-ш-ш… Вжи-и-их…

Пш-ш-ш… Вжи-и-их…

Оппозитная схема сработала идеально. Два поршня, двигаясь навстречу друг другу, гасили вибрации. Огромный чугунный маховик, набрав инерцию, завертелся без рывков. Рядом запыхтел компрессор, а стрелка на здоровенном, похожем на бочку ресивере, уверенно поползла вверх и замерла на отметке, вдвое превышающей ту, что мы с таким трудом выжали в прошлый раз.

Это был чистый, оглушительный, технологический триумф. Мы сделали это. У нашего завода появилось надежное, мощное сердце. Теперь мы могли выплавлять сталь, мы могли делать это стабильно, предсказуемо, в промышленных масштабах.

Вечером я долго стоял у ровно гудящей машины, слушая ее мерное дыхание. Она была прекрасна. Настоящая симфония пара и металла.

В руке я сжимал письмо Демидова, которое за эти дни стало почти родным. Теперь, когда у меня в руках была эта сила, его вызов в Москву уже не казался таким пугающим. Ехать туда как проситель, оправдываться перед советом бородатых консерваторов — самоубийство. Его съедят, не подавятся, и костей не оставят. Значит, нужно было превратить этот визит из унизительного экзамена в дерзкую демонстрацию силы. В театральное представление, которое потрясет старомосковскую элиту до самого основания.

Я собрал своих соратников прямо в цеху, под мерный гул паровой машины.

Мой взгляд упал на деревянный макет завода, который стоял в углу цеха, заботливо укрытый полотном.

— Демидов хочет собрать совет «настоящих промышленников»? Отлично. Пусть собирает. Мы покажем им не бумаги и не пустые обещания. Мы покажем им работающее будущее.

Я изложил свой план. Доставить в Москву наш хрупкий макет. Снять на время один из дворцов, созвать туда всю знать: бояр, купцов, приказных дьяков, всю ту косную, неповоротливую элиту, которая привыкла жить по старинке. И на их глазах, под мерное шипение миниатюрной паровой машины, запустить наш завод в миниатюре. Пусть увидят своими глазами, как бегают вагонетки, как вращаются станки, как работает конвертер. Не думаю, что меня посчитают фокусником. Хотя, всякое может быть.

— Я еду в Москву, — я обвел взглядом лица соратников, — на вербовку. Я собираюсь наглядно показать, за кем стоит сила, технология и, главное, благоволение Государя. Демидов хотел устроить мне порку? Что ж, он сам дал мне сцену для моего лучшего спектакля. А он в нем будет лишь зрителем в первом ряду.

На лицах моих людей отразилась вся гамма чувств: от шока до восхищения этой безумной идеей. Магницкий схватился за голову: «Петр Алексеевич, да он же в щепки разлетится по нашим дорогам!». Но Нартов уже загорелся. В его глазах плясали черти. «Сдюжим, ваше благородие! Упакуем каждую деталь в войлок, в стружку. Я лично в телеге с ним поеду, каждую кочку на себе чувствовать буду!».

Следующие несколько дней Игнатовское стояло на ушах. Нартов и его ученики со слезами на глазах, с нежностью хирурга, разбирали свое хрупкое детище. Каждая шестеренка, рычаг, домик упаковывался в отдельный, обитый изнутри войлоком ящик. Мы готовили к отправке самый странный и самый драгоценный обоз, когда-либо покидавший пределы моего имения. Обоз повезет в сонную, патриархальную Москву модель будущего.