Искатель, 1999 №12

НОВЫЕ ИМЕНА

Родилась 14 марта 1942 г. в г. Иваново. Закончила историко-филологический факультет Костромского педагогического института. Работала в театре — актрисой, зав. лит. частью, диктором и корреспондентом на радио, а с 1970 года — в газетах «Индустриальная Караганда», «Профсоюзная газета», «Русский Север», «Красный Север», где публиковала рассказы, стихи, басни.

Общество у Маргариты Сергеевны всегда претендовало на звание изысканного. Судите сами — здесь, у бывшей известной журналистки, ныне пенсионерки, собирались редактор самой крупной в городе газеты Ефрем Бородов, собственный корреспондент одной из центральных газет Гелий Борисов, журналист Глеб Гордый по прозвищу «третий глаз», библиотекарь Глафира, обладающая знаниями по парапсихологии и имеющая некоторые способности в этой области — сейчас она опаздывала, физик Альберт Вчерасов, врач Валентин Доброхотов, верная подруга и бывшая соседка Маргариты Сергеевны, женщина на первый взгляд ничем не примечательная Зоя Алексеевна и, конечно же, Валентина. Как доктор Ватсон мог бесконечно рассказывать о Шерлоке Холмсе, как капитан Гастингс умел увлеченно описывать способности Эркюля Пуаро, так и я могу с нескончаемым восторгом говорить о Валентине — верной помощнице нашей службы 02, о Валентине, не раз выручавшей обманутых, обворованных, а то и осиротевших от самых страшных потерь граждан. Причем нельзя думать, что роль эта досталась Валентине от жизни случайно — нет, ее великолепно развитая интуиция, умение оказываться на месте другого человека, будь то преступник или потерпевший, позволили ей не однажды дать добрый совет и указать верный след нашей доблестной милиции в самых запутанных и безнадежных делах. И это общество, сплоченное общими интересами, состоящее из знающих и любящих друг друга людей, всегда с удовольствием слушало рассказы Валентины, пытаясь вначале самостоятельно разгадать очередную загадку, а потом, сдавшись, анализировать решения. Это вошло в традицию. О детективных историях здесь говорили с тем же удовольствием, что и об астрологии, экстрасенсах, иных измерениях, вещих снах и прочих необъяснимых явлениях. Но на сей раз получилось несколько иначе.

Все еще раз поинтересовались у Валентины, как это ей удалось увидеть в лицо людей, в считанные минуты ограбивших банк в самом людном месте города, причем увидеть сразу после ограбления. А главное — определить, где спрятаны деньги.

— Но это вышло случайно, я ведь уже говорила, — как бы оправдывалась Валентина. — Мы с подругой зашли в роддом — он же рядом с банком. У подруги племянница только что родила.

Ефрем взглядом нашел Глеба и показал на записную книжку:

— А ты записывай, записывай! Завтра в номер дадим.

Глеб кивнул и, правда, принялся записывать.

— Мы стояли в вестибюле и не знали, кому отдать передачу — ни души. Заглянули в окошечко для передач — стоят пустые корзинки с номерами отделений…

— Прямо как у нас в больнице. Персонала не хватает, — заметил Валентин.

— И тут в дверь кто-то стал осторожно протискиваться. Крадучись. Мы инстинктивно спрятались за колонну. А человек этот швырк к окошечку — и обратно в дверь… Мы, конечно, снова туда головы засунули. А в корзине — сверток… Ну, а потом уж нетрудно было все это раскрутить, хотя сверток тогда сразу же исчез… Мы с подругой, помню, вышли оттуда как ни в чем не бывало, что-то напевая, и увидели их всех, четверых. Один из них стоял с детской коляской…

— Да, деньги в роддоме — это они умно пристроили, — заметил Глеб.

И тут ставшая в последнее время набожной Маргарита Сергеевна вдруг спросила:

— Валечка, а как вы думаете — вам Бог помогает?

— В каком плане, Маргарита Сергеевна? Помогает ли напасть на след? Определить, кто, зачем и почему?

— Нет, я немножко не то имела в виду. Есть простые слова, мы их часто произносим — Бог накажет… За плохой поступок, за преступление. И человек внутренне должен быть готов к этому наказанию. К справедливой развязке. Он как бы сам себя выдает…

— К сожалению, я человек не религиозный…

— Да тут дело не в религии, а в психологии, — заметил Гелий.

— Это уже что-то похожее на непротивление злу насилием, — начал философствовать Альберт. — Давайте ждать, когда он покарает. И ничего не предпринимать против подлецов, негодяев…

— Против убийц, — продолжил Ефрем. — Мы пишем о добре, красоте, а за углом калечат женщину, убивают ребенка, отнимают последнее у старика…

— Страну грабят. Уничтожают Россию. — Валентин понуро сидел в углу и говорил словно нехотя, будто огромный груз давил ему на плечи. — Мы больного на простыню не можем положить — нет простыней, матрасы все дырявые, одеял не хватает, койки железные стоят с тридцатых годов… А медикаменты, инструменты, аппаратура… я уж и не говорю!

— Но ведь и за это Бог должен покарать виновных, — утвердительно произнесла Маргарита Сергеевна.

И тут молчаливая Зоя Алексеевна, которая всегда робко сидела в сторонке и как бы вбирала в себя мнения других, реагируя на это то выразительным взглядом, то жестом, вдруг неожиданно обратилась сразу ко всем с вопросом:

— А вы действительно верите, что Бог обязательно накажет виновного? Виновного в страшном грехе, я имею в виду… Я вот не верю…

Валентина посмотрела на нее с интересом, остальные — тоже… Маргарита Сергеевна даже отложила в сторону свое вязанье, сняла очки и стала изучать Зою Алексеевну так, будто видела ее впервые, а потом вдруг заговорила:

— Постой-ка, Зоенька… Ты говоришь о страшном грехе. Ты что, имеешь в виду… убийство?

— Ну, в общем-то да, хотя страшным грехом можно назвать не только убийство…

Зоя Алексеевна говорила медленно, с трудом подбирая слова, потому что все смотрели на нее как-то по-особому, с подозрением, что ли, и она это прекрасно видела. — Впрочем, я ведь только спросила…

— Нет, Зоя, — не оставляла ее в покое Маргарита Сергеевна, — ты ведь имела в виду что-то конкретное, да? Какой-то случай? Расскажи, Зоя, расскажи нам!

Зоя Алексеевна побледнела, улыбнулась через силу и еле слышно произнесла:

— Да нет, это я так, поверьте… Решила пофилософствовать, да неудачно.

Валентина не была бы Валентиной, если бы не пришла ей на выручку.

— А я вот хочу вас всех спросить, — бодро начала она, — вы Ильина читали? Философа русского, Ивана Александровича?

Глеб, который был специалистом по части НЛО, мистики, открытия третьего глаза, а также ядовитых замечаний в любой адрес, тут же спросил:

— Швейцарский богомол?

— Перестань! Его же выслали из России в двадцать втором… Да, у него смысл философии — в познании Бога, божественной основы мира. Я почему о нем вспомнила. Мы говорили о непротивлении злу, об этой толстовской идее. А Ильин говорил о сопротивлении злу силой и мечом, если это необходимо, если нет других средств. И правильно!

Зоя Алексеевна встала. Она очень волновалась, как перед выступлением на сцене, хотя сцену оставила уже давно и много лет после этого была скромным диктором на радио.

— Подождите, — сказала она, — я читала Ильина, но хочу сказать о Толстом. Если человек борется со злом и применяет при этом силу, то Толстой считает это насилием, вмешательством в жизнь другого человека, ибо жизнь эта находится в божьих руках. Ему, значит, виднее, всевышнему. Он сам распорядится. И человек, не препятствовавший злу, может чувствовать себя спокойно? А? Как по-вашему?

— О, боже мой! Ну конечно, не может! — взорвался Ефрем. — А вот если он убивает преступника — с благой целью, разумеется, — препятствовать злу, — то это уже моральная трагедия человека. Противоречие между хорошей целью и несовершенными средствами.

Зоя Алексеевна помолчала, а потом вновь собралась с силами и спросила:

— А если он не препятствует злу, потому что не имеет такой возможности? То он виновен?

Маргарита Сергеевна уже давно ерзала в своем кресле от того, что никак не могла понять свою подругу. Наконец, она не выдержала:

— Зойка, что ты темнишь! Что тебя мучает? Скажешь ты, наконец, или нет? Мы все ждем.

— Ну, что ж… Хотя сделать это мне трудно, дело происходило не со мной. Я недавно встретила женщину, которая видела… убийство.

Гелий, разливавший всем чай, вздрогнул от неожиданности, и на салфетке появилось несколько темных чайных пятен. Чувствовалось, что аудитория вся напряглась и ждала, что же последует дальше. Зоя Алексеевна немедленно отреагировала на сотни немых вопросов:

— Она видела убийство… как бы вам сказать… издалека. Один человек хладнокровно, ловко и даже… изящно убил другого и… вышел.

— Вышел? Значит, дело было в комнате? — не выдержав, спросила Валентина.

— Хм… Ушел, — поправилась Зоя Алексеевна. — Убил и ушел. Убийца не знает, что его видели. И вообще никто не знает, что ее убили. Это была женщина. Все думают, что она сама умерла — намеренно или по неосторожности. Но эта моя… знакомая чувствует себя сейчас в крайней опасности…

— Но почему же… — начала Маргарита Сергеевна, но ее прервал Альберт, успешно аккумулирующий не только знания по физике, но и по психологии:

— А потому, что вникните в психологию преступника. Он-то знает, что убил. И он подозревает, что кто-то все же мог что-то заметить. Он боится, он осторожен и… опасен. А эта женщина, эта ваша очевидица могла бросить на него взгляд… Иногда ведь и полвзгляда достаточно, чтобы знать, о чем человек думает. Вот он и понял, что она что-то знает, видела. Возможно, он и следить за ней начал… А потом…

Зоя Алексеевна побледнела, прошептала: «Откуда вы все это знаете?» и упала в кресло. К ней подскочил Глеб, стал успокаивать горячо, как-то по-мальчишески:

— Ну, что вы! Тут просто не только передача мыслей на расстояние, тут и передача состояния… Альберт Иванович принял ваше состояние…

Маргарита Сергеевна не выдержала:

— Но почему ее состояние? Ведь это же происходило не с ней… Не с тобой ведь, Зоя?

— Но почему, почему?

Никто не понял этого вопроса Валентины, а она подошла к Зое Алексеевне, обняла ее и стала успокаивать:

— Выбросьте это из головы. Не бойтесь. Пусть преступник боится.

А затем тепло улыбнулась Гелию:

— А ты как только разволнуешься, так обязательно чай прольешь.

Гелий, чьей главной специализацией среди друзей были вещие сны и предвидения, вдруг неожиданно встал посреди комнаты и заговорил:

— Люди, я потрясен. Несколько месяцев назад я увидел, как один человек, мой знакомый, убил женщину…

— Где? — спросили чуть ли не все хором.

— Во сне… Но дело в том, что женщина действительно умерла, а человек этот страшно переменился. И представляете, что мне пришло в голову? Что мы с Зоей Алексеевной говорим об одном и том же лице…

— Так, может, вы это лицо и назовете? — предложил Ефрем.

— Ну, во-первых, вы все равно его не знаете. А во-вторых, это неэтично. Дело-то было во сне.

— А этот ваш мужчина… Он имеет отношение к… искусству? — дрожащим голосом спросила выглянувшая из-за Валентининого плеча Зоя Алексеевна.

— Да… Господи, ну конечно, имеет! — воскликнул Гелий. — Он играет… Он сочиняет… А что, ваш убийца тоже причастен к этому?

— Мой… Да, кажется…

— Становится все интереснее и интереснее… — произнес Ефрем. — Глеб, это надо дать в газету!

— Что вы, что вы! — с ужасом запричитала Зоя Алексеевна.

— Я тут немного подслушала из прихожей, пока раздевалась, — сказала появившаяся наконец Глафира. — Мой вам совет, Гелий и Зоя Алексеевна, — опишите друг другу этих ваших мужчин — из сна и из действительности. Кто знает…

— А как? — спросила Зоя Алексеевна.

Тут все посмотрели на Валентину, и она взяла бразды правления в свои руки.

— Лица, Зоя Алексеевна, бывают круглые, прямоугольные, трапецией, треугольные, пятиугольные… Вот такие…

И она нарисовала на бумаге образцы.

— Вот! — Зоя Алексеевна сразу указала на треугольник.

— Точно, — тихо произнес Гелий. — И брови этакими дужками. На Чичикова похож.

— На знак червей. Ну, в картах есть черви… — добавила Зоя Алексеевна.

— Ну и ну! Так мы что, раскрываем убийство? — спросила Маргарита Сергеевна.

— Конечно, мы раскрываем убийство! Настоящее! — воскликнула Глафира. Она подошла к Зое Алексеевне, хотела ей что-то сказать, но вдруг остановилась и поежилась. Руки ее забегали по воздуху, вокруг головы Зои Алексеевны, она вся напряглась, помрачнела и вдруг сказала страшное:

— А ведь тут есть сила. Посторонняя. Около вас, Зоя Алексеевна. Это не подруга ваша видела убийство, а вы сами, так я думаю. И убийца это подозревает. Его мысль, часть его самого всегда с вами. И сейчас.

Глеб спросил у Глафиры то, что хотели сейчас знать все:

— А как тебе кажется — он все это слышит? Он знает, что мы о нем говорим?

— Нет, конечно. Хотя в нашем мире ни в чем нельзя быть уверенной.

— Ты имеешь в виду подслушивающие устройства?

— Я имею в виду мысленное общение. На каких-то особых волнах. И почему мы уверены, что так же нельзя передавать и звук? И чувства? Мне кажется, что возможно все. Но тут другое. Если человек совершил убийство, то душа его — потемки, и не в смысле нашей поговорки, а — она невежественна, корыстна. Ей неподвластны тонкие материи. Так что нас он не воспринимает.

— Глаш, а ты можешь его прогнать? — жалобно спросил Валентин. — Как хорошо, что во время операций у меня не бывает всей этой чертовщины!

— Возможно, могу. Но не надо. А то вдруг он и впрямь что-то почувствует? Зоя Алексеевна, что с вами?

Валентин подсел к дивану, на котором полулежала Зоя Алексеевна, взял ее за руку, сосчитал пульс, тревожно покачал головой, затем нашел в кармане какие-то таблетки и, велев ей проглотить сразу две, дал запить.

— Сейчас будет все хорошо, сейчас, — утешал он ее как ребенка. — И мы больше не будем говорить ни о каких плохих дядях. Все поняли, да? Чтобы не доводить человека до… ни до чего не доводить. Сейчас вы уснете, Зоя Алексеевна, совсем ненадолго. Но за это время снимется все напряжение, все эмоциональные наслоения последних дней, уйдут на задний план все переживания…

Зоя Алексеевна лежала с закрытыми глазами, она дышала глубоко и спокойно.

— Она недолго проспит. Валя, надо решать, что делать, — сказал Валентин.

— Я уже решила. Ее нельзя оставлять одну. Если убийца и впрямь что-то знает, он может пойти на все.

— Вы правы. И эта его энергия, которая здесь присутствует… этот его дух… он какой-то агрессивный, я это ясно чувствую, — заметила Глафира.

— Мы мало знаем, — с сожалением сказала Валентина, — но если налечь на нее сейчас всем скопом, она не сможет рассказать нам всего с теми подробностями, от которых многое зависит, слишком тяжелы переживания… Лучше давайте сегодня ее проводим домой все вместе, и я с ней останусь. Идет? А завтра можем собраться снова, если обстоятельства позволят. Я вам все доложу.

— И милиции? — уточнил Ефрем, который не любил, когда Валентина подвергала себя опасности.

— Ну конечно! — заверила она.

В одиноком жилище Зои Алексеевны было две комнаты, очень приличная прихожая, кухня и все удобства, полагающиеся стандартной квартире в стандартной пятиэтажке.

— Проходите, Валечка. Это хорошо, что вы решили побыть у меня. Мне последнее время и впрямь очень неспокойно, — призналась Зоя Алексеевна.

— Я это поняла. И я побуду с вами сколько надо до… конца. Ну, до того момента, когда наступит ясность и… спокойствие.

— Боюсь, Валечка, что этого не будет…

— Я только об одном вас прошу, Зоя Алексеевна, — будьте со мной откровенны. Вы боитесь, вы в опасности. Я ведь почти сразу поняла, что убийство видела не ваша знакомая, а вы сами.

— Тише, Валечка, тише! Не произносите этого слова, прошу вас! Если б вы знали, как я живу последние недели… Я баррикадируюсь, я боюсь пройти возле окна — а вдруг в меня выстрелят! Смотрите, с чем я хожу по улице!

Зоя Алексеевна показала Валентине самодельное примитивное, но, очевидно, вполне стре.»1яющее устройство, похожее с виду на толстую авторучку.

— Племянник сделал. Ты, говорит, тетя, хоть и не боишься ничего, а на-ка тебе на всякий случай… Вот тут отогнешь, тут нажмешь, и — выстрел. Я взяла, потому что уже боялась…

— Надеюсь, вы не… стреляли? — спросила Валентина, рассматривая «авторучку». — Этой штукой можно запросто убить человека…

— Пока не стреляла.

Немного перекусив на кухне и на эти несколько минут забыв о главной теме своей беседы, они прошли в большую комнату, обсудили цвет обоев, портьеры — кстати, плотно закрытые, посмотрели новые книги, и только после этого Зоя Алексеевна повела Валентину в спальню. Это была маленькая комнатка, и окно в ней так же зато ражи-вали плотные шторы. Зоя Алексеевна посадила Валентину на единственный здесь стул, а сама села на кровать. Видно было, что она еще не переступила через ту черту, за которой начинается настоящее откровение, что какая-то незримая сила старается удержать ее от этого, и не просто удержать, но и сковать ее волю, подчинить кому-то или чему-то неведомому ее поступки. Валентина это почувствовала.

— Зоя Алексеевна, прошу вас — не останавливайтесь на полпути. Сейчас я вам помогу. Вы это — будем называть это просто это — видели со стороны? В чьей-то квартире? На улице? В подъезде? В каком-то учреждении?

— Ох, Валечка, нет. Здесь видела. Дома, — как-то просто и буднично сказала Зоя Алексеевна.

— Дома? Как? Это было… у вас? Ваши гости повздорили?

Зоя Алексеевна с какой-то тихой полуулыбкой отрицательно покачивала головой. И тут до Валентины дошло.

— Господи! Я ведь догадалась, почему вы меня именно сюда привели! Окно! Вы все видели в окно!

Валентина хотела броситься к окну, но Зоя Алексеевна ее удержала:

— Не надо! Поверьте, это… опасно.

— Мне бы и раньше можно было понять! Ведь те ваши окна, кухни и большой комнаты, смотрят во двор. А это — на соседний дом, он совсем рядом. Окна в окна. Если мы везде выключим свет, то можем открыть здесь штору, и… восстановить всю картину, а? Впрочем, нет. Там тоже смогут все восстановить, так сказать.

— Да. Я тоже так думаю. Поэтому и согласилась взять чужие ключи. От соседской квартиры. Соседка уехала, просила цветы поливать.

— Замечательно! Этажом или двумя выше?

— Одним.

— Так вперед!

Обе женщины осторожно, оставив свет в комнатах, вышли в коридор, поднялись на этаж и без труда вошли в чужую квартиру.

— Не зажигайте света. Только вам придется меня вести, — попросила Валентина. — Надеюсь, днем вы шторы оставили приоткрытыми, чтобы сейчас ничем не привлекать внимания, если за окнами следят?

— Правильно надеетесь.

Они ощупью пробрались в такую же, как у Зои Алексеевны, спальню, медленно, осторожно подошли к окну. В доме напротив уже мало где горел свет. В темноте же рассмотреть, что делалось за окнами, было совершенно невозможно. Единственно что удалось увидеть Валентине — это огромное зеркало в окне второго этажа. Оно сияло так близко, будто было вставлено не в шкаф, а прямо в оконную раму. Зоя Алексеевна заметила, что заинтересовало Валентину, руки ее задрожали.

— Я правильно смотрю, Зоя Алексеевна?

— Правильно, Валечка.

— Но как же он… убил, если видел, что это могут заметить из окон напротив?

— А он и не делал это перед окном. Валюша, он убил ее — свою бывшую жену — вон там, в уголке, задушил шарфиком газовым — длинным таким, розовым. Она его вокруг шеи закручивала, собиралась с ним идти куда-то. Вот и ушла…

— А вы… О, дело тут в зеркале, да?

— Да. Шкаф был полуоткрыт. И все это отразилось в зеркале. Тут зайчик сыграл свою роль.

— Какой зайчик?

— Солнечный. Я как раз у окна сидела, писала, а этот зайчик из зеркального шкафа отражался — представляете? — вон на том щите, где реклама, видите? — а оттуда — ко мне, ходил у меня по бумаге — туда-сюда. Ну, я и посмотрела, в чем дело. И увидела. Я все увидела. Он как-то очень легко и быстро ее задушил. Сзади скрутил этот шарфик… Я знаю, что вы сейчас спросите — почему я не кричала, ведь, может, ее можно было спасти… Но поверьте, тогда я не знала, что это убийство. У него были такие изящные движения, как в… балете. А когда она упала, а он обернулся…

— То понял кое-что… про зеркало.

— Думаю, что да.

— А вас он уже видел?

— Да. У нас ведь в подъезде висит список жильцов. Все просто. Да мы и раньше были знакомы — я много лет курировала самодеятельность, а он все пытался поставить какие-то танцы, балетные номера суперсовременные, — кажется, что-то восточное. И музыку для этого особую написал или хотел написать, не помню… Но это все и неважно. Все думают, что она сама себя задушила… Закрутила вокруг шеи шарфик и наступила на его конец… На похоронах даже сравнивали ее смерть со смертью Айседоры Дункан — помните, ее длинный шарф попал под колесо автомобиля, в котором она же и ехала…

— Я слышала, что подозревали самоубийство…

— Да. Но следствие, кажется, уже закончилось. На него не пало подозрений — они жили порознь, хотя и не были разведены.

— Но зачем он это сделал? В чем смысл?

— Смысл? Как интересно, что вы, всегда и все знающая, спрашиваете меня об этом.

— Но вы стояли и стоите близко к этому. В данном случае ближе, чем я.

— Я думаю, материальный интерес. Около него сейчас молодая дама, нужны деньги, а у жены они были. Поговаривали, что она удачно вложила сбережения — кажется, в «Газпром». Квартиру приватизировала. Теперь у него и деньги, и квартира. И образ любящего, скорбящего мужа. Только я порчу всю картину. Одно время мне казалось, что он про меня забыл, а недавно поймала его цепкий, тяжелый взгляд…

Еле слышно скрипнула входная дверь. Возможно, женщины бы этого и не заметили, если бы не полоска света, которая прорезала тревожное, темное пространство. Зоя Алексеевна прижалась к Валентине и крепко сжала ее руку… Валентина сделала знак молчать, не шевелиться, не пугаться и спокойно вытащила из сумочки пистолет, потому что точно помнила — войдя в квартиру, они заперли за собой дверь… Шаги раздались совсем рядом — осторожные, шаркающие, чем-то шаркали и вверху по стене. И только когда напротив, в туалете, загорелся свет, Валентина поняла, что у незваного гостя не было фонарика и он искал рукой выключатель… Она оценила свою осторожность — как хорошо, что они догадались не зажигать свет и ничем себя не выдали. В маленькую щель им трудно было наблюдать за непрошеным гостем, однако было понятно, что он забрался на сиденье, вытащил вентиляционную решетку и что-то спустил в открывшийся люк, а затем привязал это к поставленной на место решетке. Потом он погасил свет и выскользнул из квартиры, не забыв ее запереть. Все это заняло три-четыре минуты, не больше. Зоя Алексеевна перевела дыхание:

— Валечка, что это было? Зачем он проник в чужую квартиру? Я-то ведь живу этажом ниже…

— Вот он вам и послал подарок. Я думаю, что он спустил в вашу квартиру какой-то яд. Возможно, чтобы завтра вы уже не проснулись…

— Я ждала чего-то подобного…

— Быстро ведите меня к телефону!

Так же неслышно они добрались до аппарата, и Валентина позвонила Володе, своему другу и наставнику из милицейского управления. После короткого рассказа-отчета на другом конце провода ее заверили, что сейчас в квартиру Зои Алексеевны под видом разносчика телеграмм придет специалист, который все и проверит. Валентина положила трубку.

— Так. Дело сделано. Теперь нам с вами, дорогая Зоя Алексеевна, надо вернуться на исходные позиции. Интересно, чем он открыл дверь? Ключи, что ли, специально сделал? Наверное, да, повреждений нет никаких…

Женщины благополучно добрались до квартиры Зои Алексеевны… «Телеграфист» вырос на пороге минут через десять, можно сказать, молниеносно, а вслед за ним в квартиру шмыгнул бравый молодец, который вроде бы случайно шел по коридору.

— Господи, как мы к вам мчались! — сказал он. — Шеф боялся, как бы вы тут не отравились…

— Думаю, что он боялся не зря, — уверенно сказала Валентина, провожая оперативников к месту нахождения неожиданного и нежданного «подарка»…

— Ну и конечно, это был какой-нибудь страшный яд, усыпляющий, а потом убивающий человека! — сказала Глафира, когда на следующий день все общество вновь собралось у Маргариты Сергеевны и слушало рассказ о ночных приключениях. — И подбросил его этот убийца! Чтобы убрать свидетеля! Недаром я чувствовала вокруг вас, Зоя Алексеевна, какую-то страшную силу… Гелий, а ты что-нибудь подобное чувствовал?

— Да. Я даже хотел пойти с ними… переночевать.

— Ну и что же не пошел? — ехидно спросил Глеб.

— А, вы же знаете мою жену. Скандал на всю Европу.

Зоя Алексеевна, сидевшая все в том же кресле и охраняемая Валентином и Ефремом, вдруг повернулась к Глафире и спросила:

— Глашенька, а сейчас?

— Что — сейчас?

— Господи, ну она вас спрашивает, чувствуете ли вы эту силу сейчас? — «перевел» Альберт. — И я не вижу тут ничего сверхъестественного. По законам физики это можно объяснить…

— Сейчас? — Глафира подошла к Зое Алексеевне, сосредоточилась, протянула к ней руки…

— Ищи-ищи. А то убийца-то ведь на свободе. Разгуливает. И доказательств никаких нет. Тебе, Валя, надо было его из пистолета — паф! — заметил Ефрем.

— Может, и надо было. Ну что, Глаш?

— Да ничего. Ну, совершенно ничего. Словно этот негодяй вообще исчез.

— Словно его стерли с лица земли…

— Глеб, не мешай. Лучше проверь, продублируй меня.

Глеб пошел на Зою Алексеевну словно слепой, вытянув вперед свои худые руки, остановился, вращая кистями и пальцами, «прощупал» пространство и сделал тот же вывод:

— Чисто.

— Что ж, возможно, он уехал, — предположила Валентина.

— Но почему его сразу не схватили? — возмутился Ефрем.

— Потому что он скрылся… Да и доказательств тогда еще не было… Никто не знал, яд это или не яд, покушение или не покушение… Но он все равно вернется, — спокойно подытожила Валентина. — Он ведь должен знать, удалось это его злодейство или нет…

— А… телефон у вас звонил утром, Зоя Алексеевна? Он мог ведь и по телефону узнать? — спросил Ефрем.

— Звонил. Но Валентина не велела мне брать трубку.

— Но, судя по всему, для него это еще не доказательство, — продолжал накалять обстановку Ефрем.

— А вы, судя по всему, не учитываете психологии преступника. Вы вообще не думаете о психологии, — начал свою речь Альберт. — Совершить преступление, да еще не одно — это взять на себя тяжкую ношу. Как бы ни был человек жесток, а лишить жизни себе подобного — это переступить черту, за которой такая бездна, что страшно становится. Не всякий удержится, чтобы не упасть. И когда человек летит в эту бездну, зачастую становятся ненужными и деньги, и другие вещи, ради которых и совершалось зло. Рядом поселяется ужас. Человек общается с людьми, улыбается, он вроде бы полон сил, что-то обсуждает, что-то делает, но знает одно — этот ужас может его поглотить… И он не остановится, как не остановился бы…

— Но вы говорите о бумеранге — если пожелаешь человеку что-то плохое, это первым делом придет к тебе, как бы вернется, — заметила Глафира.

— Примерно так, но… Человек, переступивший черту, живет в другом мире. Перевернутом, изуродованном…

— Но порой такие люди всемогущи. У них власть, деньги, — твердо сказала Маргарита Сергеевна.

— Да не всемогущи. Их нравственность, духовность на нуле — какое уж тут всемогущество! — заметил Ефрем.

— Это узкомогущество! — вставил Глеб.

— Постойте, постойте… Но разве убийца не может быть… поэтом? — Зоя Алексеевна смутилась от своего вопроса.

— Конечно, не может, — спокойно вмешался молчавший Валентин. — Он может писать стихи, но поэтом ему не быть. Для этого должна быть высокая душа. А у него может получиться что-то вроде:

— Ну, это вы каждого бездарного поэта сделаете убийцей, — заметил Альберт. — Кстати, а какого вы мнения о… — и он назвал известного и много публикуемого поэта, редактора толстого литературного журнала.

— Ну, я бы назвал его поэзию… поэзией одного шага. Шагнул — стихотворение, еще раз шагнул — второе… Все просто, понятно, но как-то все смешно — обратная реакция. У него-то это серьезно, а получается юмор…

— Черт! Как это точно! — Глеб даже оставил свой ядовитый тон. — Вам бы критиком быть. Литературным.

— И театральным, — подсказала Маргарита Сергеевна.

— А я и хотел. Но тут у нас в семье произошло несчастье — у племянницы церебральный паралич. Я и решил, где нужнее… Но я не раз видел настоящее искусство. Помните Федора, фехтовальщика, который ставит все бои в театре? Когда он показывает бой, то среди сотен его движений — и резких, и плавных, и безжалостных, и одухотворенно-романтичных…

— О, стихи в прозе!

— Не перебивай, Глеб, я его люблю! Так вот, у него есть один момент — он снимает свой плащ, свое одеяние фехтовальщика, и бросает его на пол, на тело поверженного. Федор делает это тридцать лет, и тридцать лет плащ ложится у него всегда одинаково, тютелька в тютельку!

— Заметает следы… — «мяукнул» Глеб.

— Мы все время отклоняемся от темы! — заметила Маргарита Сергеевна. Неожиданно рядом с ней зазвонил телефон, издавая какие-то хриплые, простуженные звуки. Она сняла трубку и, не слушая, что говорят на другом конце провода, передала ее Валентине. Все навострили уши.

— Привет, Володя!

Зажав ладонью мембрану, она пояснила, что звонят из милицейского управления, и стала произносить что-то на первый взгляд малопонятное:

— Море? Черное? Пространственное расслоение… Газ… Так я и думала. Не надо медлить. Можем. Мы все можем…

Только для постороннего уха это было бы ребусом. Каждый же из присутствующих прекрасно понял, что преступник спешно уехал на юг, где его уже и обнаружили, что он плещется в Черном море, ни о чем не подозревая, что Зою Алексеевну он пытался отравить сильнодействующим ядом, что ни для кого не было секретом, а еще — Валентина и Зоя готовы выехать туда в любой момент, чтобы, отбросив все милицейские протоколы и версии, воочию посмотреть, как вытянется в удивлении лицо этого хитроумного подонка, когда он увидит перед собой гордо плывущую мимо цветочных клумб Зою Алексеевну в сопровождении Валентины и непременно еще кого-нибудь, кто властен задержать преступника и доставить его по назначению.

— Надо же… удивительно, — заметил Альберт.

— А я не вижу ничего удивительного в том, что он сбежал… Инстинкт самосохранения. Но от себя не убежишь… — довольно грозно добавил Гелий.

— Меня не это удивило, а… пространственное расслоение. Я эти слова даже вслух не произносил. Только мысленно. И нигде об этом не слышал. Но меня это занимало так же, как параллельные миры. То есть я всегда связывал эти явления.

— Я тоже думала о чем-то подобном, — сказала Глафира.

Валентин оживился:

— Но ведь вы это связываете с психологией, ребята, да? У вас же тут не голая мистика…

— Конечно, — ответила Глафира. — Ефрем, Глеб, у вас в газете есть какая-то корреспондентка, все мистические стихи пишет. Фамилия у нее военная…

— Бойцова! — подсказали оба.

— Да, она близко подошла к этому пространственному расслоению. И она помогла мне оформить, что ли, мою теорию… — с волнением говорил Альберт. — У каждого человека, у каждого поступка, у каждого чувства есть свое пространство, своя, так сказать, полочка во Вселенной.

— Своя ниша, — услужливо подсказала Маргарита Сергеевна.

— Пусть ниша. И одна отгорожена от другой. Что-то на что-то может, вероятно, влиять, но не смешиваться. Инстинкт подсказал преступнику, что надо уйти в другое пространство, иначе можно погибнуть от собственного зла. И он ушел. От места преступления его отделяют тысячи километров, другой климат, другой воздух, другая память…

Валентина не выдержала:

— А ведь мы с Глафирой давно говорили о чем-то подобном. И у Володи, что звонил мне из управления, мысли работают в этом же направлении. Но оставим пока это. Зоя Алексеевна, мы… летим?

— Как скажете, Валечка.

— Значит, летим. Володя сейчас заказывает билеты. Убийца в Сочи, санаторий «Радуга». Далеко не самый лучший, старый, но в стороне от других, незаметный. Не волнуйтесь за нас. Мы будем там не одни.

Зоя Алексеевна засобиралась, но Валентина твердо сказала:

— Нет. Одна — никуда. Сейчас будет машина, сначала — к вам, потом — ко мне и — в аэропорт. Нищему собраться — только подпоясаться.

Машина не заставила себя долго ждать. Все искренне пожелали путешественницам мужества и удачи.

Через неделю, когда Валентина и Зоя Алексеевна сидели, как на сцене в театре, перед той же публикой, посвежевшие, загоревшие и ничуть не уставшие, Маргарита Сергеевна искренне возмущалась:

— Опять вы все сворачиваете на мистику! При чем здесь призрак? Расскажите, как он вас увидел, особенно Зою, как его арестовали, в конце концов!

Валентина улыбалась.

— Я и пытаюсь это сделать. Со всеми подробностями. Мы прилетели к вечеру и остановились в соседнем санатории. За забором, так сказать. Оставили вещи и решили хоть один вечер ни о чем не думать, сбросить с себя все напряжение последних дней и просто пойти на море, посидеть на берегу. Ну, и пошли. Там спуск очень крутой, мы лестницы не увидели, и Зоя Алексеевна чуть не упала. Хорошо, с нами были провожатые…

— Менты, — опять вставил свое Глеб, — Небось целый менталитет с вами послали…

Все расхохотались над присвоением этому слову чужих функций.

— Так вот, — продолжала Валентина. — Поскольку Зоя Алексеевна чуть не упала, а вернее будет сказать — почти упала, то ей захотелось окунуться в море, чтобы смыть всю пыль и усталость. И она окунулась. Мы и не заметили, что со стороны моря кто-то плывет. И вот картина: она ныряет, он подплывает, она выныривает, подпрыгивает, так сказать, во всей красе, а он с криком кидается прочь! Я не сразу сообразила, что это именно наш герой, а ребята это вмиг поняли и — к нему. Он прямо у них на руках повис, кричит: «Привидение! Она… она умерла! Это — призрак, видите?!» А они ему тихо так, уверенно: «Видим, дядя, видим. Вы разве не знаете, что в этом месте живым всегда являются убиенные? А?» Тут он совсем дар речи потерял, а ребята давай дальше крутить: «И они не просто являются, а с собой затягивают. Это вам повезло, что тут мелко, что вы остались целым и невредимым. Правда, вам придется сейчас пройти с нами и объяснить, за что и как вы пытались убить человека…» И тут он начал что-то понимать. Одевается под присмотром ребят, а сам по сторонам смотрит. Наконец, нас увидел. Я Зою Алексеевну заслонила, а то, кажется, испепелил бы взглядом…

— А тюрьма — это месть? — спросила вдруг Маргарита Сергеевна.

— Это справедливое наказание, — ответил Ефрем.

— А я все же думаю, что это месть общества преступнику!

— О, я уверена, что вы ошибаетесь, — заметила Валентина. — Я знаю, что такое месть… И как-нибудь я расскажу вам одну историю… Но это будет в следующий раз…

И это было правильное решение, потому что чувствам и эмоциям тоже нужен хоть маленький, но отдых…

Но точку поставила вездесущая Глафира:

— Кажется, я знаю, что это будет за история. Убийство на убийстве. Я это чувствую. У меня уже сейчас мороз по коже… И всего вероятнее, что это будет нераскрытое убийство…

— Нет, пора покупать диктофон. У меня уже не хватает на все это бумаги и пасты в ручке, — сказал Глеб, вопросительно глядя на Ефрема.

— Завтра же принеси счет, я подпишу, — ответил редактор.

Занавес, как сказали бы в театре!

МИЛАЯ АЛЛЮР

Алла Юрьевна снова надела парик и взглянула на себя в зеркало — белые кудри не спускались на плечи, как это было вначале, а милым хвостиком жались у шеи. Кожа на лице, подтянутая невидимой, хорошо загримированной клейкой лентой, взятой у знакомой актрисы, казалась гладкой, блестящей и мягкой, от морщин не осталось и следа. «Все так, все так… — говорила она негромко, почти шепотом, словно уговаривая кого-то невидимого, кого немного боялась или стеснялась. — Что ж, это ведь ненадолго, я только пройдусь по улице, чтобы уловить прежнее ощущение молодости, свежести, полета… Раз уж я пишу рассказы, вспоминаю те прежние годы… — Алла Юрьевна подошла к зеркалу и заговорила уже не просительно, а строго. — Подожди, дорогая, подожди… Это я тебе говорю… И не делай удивленного лица. Сейчас я надену платье… Вот это… О, боже, похоже, я в него не влезу… Ничего, влезла. Уважаемый живот, вам надо немного подтянуться, иначе все скажут, что это платье мне мало… Молодец, именно так. А остальное все о'кей! Так, а теперь… Ты лучше не пугайся, я все равно возьму с собой вот это… — и Алла Юрьевна показала своему зеркальному отражению вынутый из коробки пистолет, купленный по примеру многих одиноких женщин для самозащиты. — Это для уверенности. В себе. Я же никого не собираюсь убивать. Я только проедусь на троллейбусе. Пройдусь немного. Посмотрю, как это может быть в действительности. Нет, нет, я не буду спешить — спешить мне теперь некуда… Я буду нормально прогуливаться, смотреть витрины и что-нибудь там еще…»

Спешить Алле Юрьевне действительно было некуда — год назад она вышла на пенсию, и газетно-редакционная братия лишилась одного из своих способных и добросовестных воинов. Причем последние два года в газете она, уставшая воевать перед опубликованием критических материалов и после объясняться с высоким начальством, когда ее вызывали «на ковер», работала простым корректором, и это оказалось благом для газеты — грамотнее не было в редакции человека, и счастьем для нее — успокоились нервы, пришли в порядок мысли, более четко обозначились способности, которым стоило отдавать все силы и время — она стала писать стихи, рассказы, мечтала о далеких путешествиях…

Конечно, можно было и раньше жить спокойно, как это умели делать десятки других журналистов. Но разве была она виновата в том, что именно к ней, да еще к одному-двум корреспондентам обращались люди в критических ситуациях, замордованные неправедными делами власть имущих.

Еще в молодости муж Аллы Юрьевны ушел к другой женщине, довольно страшненькой и сварливой — все думали, что это на время, но оказалось, что навсегда. Сын же ее, единственный и горячо любимый, жил в другом городе и даже в другом государстве, писал и звонил часто, но не приезжал уже несколько лет. Звал к себе, но Алла Юрьевна никак не решалась спросить у него о многих деталях ее возможной поездки — например, сможет ли он оплатить ей дорогу, где лучше и дешевле брать билеты — там или здесь, сколь долго ей предстоит погостить и не будет ли все это для него и его жены слишком тяжелым бременем. И вообще сейчас, больше чем когда-либо, ей хотелось свободы действий, независимости, вольной воли, которой не было у нее всю жизнь. Только какая уж тут свобода, когда пенсия так мала, а небольшой заработок — Алла Юрьевна иногда помогала предприятиям делать рекламу, сочиняла тексты — мало что улучшал в ее финансовом положении.

А между тем в душе ее зрело одно качество, корни которого подспудно, видимо, жили в ней всегда, иначе откуда бы оно взялось на шестом десятке ее скромных лет. В ней пробуждался авантюризм в самом его положительном, насколько это возможно, понимании. Способность к риску. Смелость. Хитрость. Мгновенная реакция, умение принять верное решение. Однажды, в годы бурного расцвета предпринимательской деятельности, она тоже решила заняться своим делом и договорилась со столичными поставщиками о продаже товара. Товаром этим были хорошие книги, детективы, которые стране тогда разрешили читать. Много часов она ехала в грузовой машине за книгами, но, прибыв на склад, узнала, что их продали другим, более ловким товарищам. Она плакала, ибо поездку эту сотворила в долг, искренне веря в порядочность московских дельцов-издателей, дававших ей слово. И вот тогда один из них произнес заезженную фразу: «Кто не рискует, тот не пьет шампанское!», но слова эти вдруг вывели ее из состояния шока, показались значительными, многообещающими, ведущими к какой-то другой жизни, которой она еще не знала. Может, это был первый толчок к сегодняшнему ее состоянию. Думая о себе в этом новом качестве, ощущая неведомые доселе силы, уверенная, что сумеет направить эту энергию туда, откуда к ней придет все, чего ей не хватает, она часто анализировала свое прошлое — откуда? Да от редакционной муштры, которую она выносила многие годы. От партийного рабства, когда малейшее слово против могло лишить ее должности заведующей отделом, а значит, и хорошего заработка, гонораров. И тогда, и потом, сидя за скромным корректорским столом, она понимала — так жить нельзя.

И вот сейчас она решила перехитрить мир. Путеводной звездой ей служила книга, которую в качестве извинения подарили ей московские деятели — шведский детектив «Запертая комната», где молодая дева чудесным образом грабит банк и преспокойно уезжает за границу, причем на нее не падает и тени подозрения. Справедливость в детективе не торжествует — в конце повествования дева нежится на южном пляже, а за нее отдувается другой подозреваемый, закоренелый мошенник. Впрочем, выводы со справедливостью здесь довольно относительны — на самом деле грабительница — это женщина, одна воспитывающая ребенка, без работы, без помощи в джунглях большого города, отчаявшаяся до степени преступления. Детектив был настолько хорош и так поднимал настроение Аллы Юрьевны, что в минуты ощущения себя в подобной роли для нее было огромным удовольствием читать его заново: «Церковные часы пробили два, когда она вышла из метро… Дрожащий колокольный звон напомнил ей о безрадостных воскресных днях детства… Понемногу ей удалось справиться с нервами, и она сказала себе, что все должно получиться, как задумано».

Нет, Алла Юрьевна не ограбит банк, как героиня этого детектива, у нее не получится. Ее ограбление должно быть тихим, незаметным, как бы случайным. Никому и в голову не придет, что серьезная, милая, исполнительная и, возможно, талантливая Алла Юрьевна, эта для многих уже бабушка, может запросто взять то, что ей не принадлежит. На днях был комичный случай — она ехала в троллейбусе с соседкой, которая везла из больницы малыша, мальчика, которого все в доме любили. На одной из остановок Алла Юрьевна увидела в киоске музыкальный пистолет, упросила водителя подождать, выбежала и, купив игрушку, влетела в троллейбус с пистолетом в руке. Она села на сиденье рядом с соседским малышом и принялась объяснять, как надо стрелять, а потом подарила ему эту штуку. А мальчишки, сидевшие сзади, хохотали до слез — как это, бабушка — и с пистолетом! Э-э-э, не знаете вы бабушек, милые, хорошие мальчики! Однажды Алла Юрьевна брала интервью в тюрьме у семидесятилетней женщины, отбывавшей не первый срок, которая заколола вилкой знакомую на улице за неосторожно сказанные ею два слова: «Тюремная рожа…»

Но — не будем о мрачном! Мир любит хитрых, немногословных, уверенных и чистых. И разве это труд — спрятать пепельно-русые волосы за белый парик? Морщины — за липкую ленту? Глаза — за темные очки? Стареющую фигуру укрыть модным платьем, которого на Алле Юрьевне никто не видел? И пройтись, просто посмотреть, а может, и выбрать, угадать тот единственный момент, который сделает ее независимой, богатой, сильной, достойной увидеть Париж, Италию, Гавайские, нет, лучше Канарские острова, махнуть в Аргентину, где живет родственница — седьмая вода на киселе, в Америку, в Швейцарию, и… От этого полного разброса стран закружилась голова, но она еще вспомнила о многих своих коллегах, которые разбрелись по всей Европе, особенно по Германии — в их редакции было много немцев, о том, что мама ее всегда мечтала побывать в Индии и, отлично зная древнерусский язык, утверждала, что он необычайно сходен с санскритом, что у этих великих языков одни славянские корни и что в северной Индии, например, ее поймет каждый встречный… Ну, что ж — Германия, Индия, и — аллюр! Алла Юрьевна захохотала — это было ее редакционное прозвище, составленное из первых букв имени и отчества. Но составилось оно так потому, что при своей быстрой, буквально летящей походке она умела так рассчитывать силы, что практически никогда не уставала.

Аллюр так аллюр! Пистолет в сумочке — законный, зарегистрированный, придавал уверенности, но в то же время и волновал. Запирая дверь, Алла Юрьевна думала лишь о том, чтобы ее не увидели соседи. В надвинутой на лоб шляпе-панаме она буквально выбежала из подъезда, быстро села в троллейбус, бросила скрученную в трубку шляпу в сумку и поехала на другой конец шумного большого города, к своей бывшей редакции, куда и теперь заходила довольно часто — попить чаю, повспоминать прошлое, помочь кому-нибудь в чем-нибудь, даже если ее об этом никто и не просил. В последний раз, сидя в корректорской, вычитала целую полосу, просто не могла оторваться, горько было и обидно — столько ошибок! Люди забывают русский язык… Винно-водочный магазин пишут с одним «н». Продают уже крема для рук, а не кремы. Торта, а не торты. Агентство пишут без первого «т». А уж если кто-то потерял документы, то «нашедших просьба позвонить»… Исчезают хорошие корректоры, а журналисты становятся все безграмотнее. В университетах их прекрасно учат английскому, французскому, а русский, видимо, сами не знают…

Алла Юрьевна вышла за одну остановку до редакции и быстро, размашисто зашагала в сторону магазинов и магазинчиков, опоясавших привокзальную площадь. Часы пробили два, и она вздрогнула, подумав: «Совсем как в том детективе»… Это ее удивило, ибо она совершенно забыла о времени и вышла из дома, не взглянув на часы. В галантерейный магазин она даже не зашла — продавцов там было больше, чем покупателей, и все они от нечего делать пялились в окна, на палатки, где такой же, как у них, товар продавался в два раза дешевле и никто не жаловался на отсутствие желающих его купить. Из овощного люди несли апельсины — наконец-то их завезли в город! Навстречу шла редакционная уборщица тетя Шура с этой оранжевой экзотикой — шла и прошла, не узнав Аллу Юрьевну. Еще несколько магазинов не привлекли ее внимания, но вот апельсинов купить ей захотелось, и она отправилась в свой родной овощной, где каждая собака ее знала. Там закрывались на обед и, выпроводив последнего покупателя, занялись своими делами. Алла Юрьевна с удивлением увидела за прилавком и кассой новые лица. Кассирша сидела на своем возвышении и считала деньги — очевидно, ждала инкассатора. Две продавщицы что-то ей говорили, и она постоянно отвлекалась, а потом снова начинала свой счет. Алла Юрьевна скользнула взглядом по деньгам — их было много, крупнокупюрных, красивых, сияющих, желто-серых и зеленоватых, ласкающих глаз и греющих душу. Наконец кассирша перетянула посчитанные стопки черными аптечными резинками и стала сползать со своего стула. Алла Юрьевна равнодушно отвернулась от окон — на другой стороне, наискосок, стояло девятиэтажное здание редакции с примыкающей к ней типографией. Ее радость, опора. Ее убежище. И входа соответственно тоже было два — в редакцию и в типографию, хотя эти два здания соединялись между собой специальным переходом. При входе в типографию за железными воротами стояла будка милиционера, в которой дежурили обычно хорошо знакомые Алле Юрьевне женщины. В редакционном корпусе тоже дежурила милиция.

Думая о родной редакции, типографии, о том, что всегда, во все времена ничего не стоило пронести мимо этой охраны хоть всю типографию по частям, а не то что какой-нибудь шрифт, Алла Юрьевна обогнула овощной магазин и очутилась рядом с его служебным входом, куда не раз бегала за дефицитными яблоками и другим товаром для сына. Однажды продавцы попросили ее написать поздравление их директрисе, она отказывалась, ибо не уважала эту мошенницу, но девчонки ее все же упросили, и когда она его принесла, отпечатанное, в стихотворном варианте, женщины, не зная, как выразить свой восторг, усадили ее за стол и напоили чаем с шикарными конфетами.

Двор оказался пуст, дверь приоткрыта. Откуда-то сбоку были слышны голоса. Женщины — кажется, трое — о чем-то тихо спорили. Алла Юрьевна чуть качнула дверь и осторожно вошла внутрь, чтобы не привлекать внимание во дворе. Дверь не заскрипела, голоса стали слышнее. Похоже, они все сидели в комнате отдыха. Алла Юрьевна знала, как она расположена. Если дверь там хоть немного прикрыта, то можно проскользнуть в торговый зал незамеченной, а если нет… Что ж, придется сделать вид, что ей дозарезу нужны апельсины — в больницу, подруге, в реанимацию! В реанимацию не носят апельсины… Ну и пусть! Нужны, и все! И Алла Юрьевна стремительно, но тихо, как по воздуху, шагнула дальше в коридор. Собравшись в струну, мысленно сделав саму себя легкой и невидимой, она буквально перелетела в зал, едва не задев по пути таз с гнилыми овощами, поставленный почему-то посреди дороги. Боковым зрением она видела, что все три женщины пьют чай, обсуждая, надо ли отдавать кому-то несколько ящиков апельсинов. Алла Юрьевна прошла к кассе, надела белые перчатки, подаренные ей одной из сотрудниц в редакции, открыла боковую дверку и сразу ухватилась глазами за оставленный в замке ключ… Эго было невероятно! Возможно, его каждый день оставляли вот так, в замке, но сейчас это выглядело роскошным рождественским подарком. Ключ, лязгнув, повернулся, и перед Аллой Юрьевной открылись все сокровища мира! Спокойно, уверенно, совершенно не дрожащими руками она положила в специально приготовленную холщовую сумку все крупнокупюрные пачки, опустила сумку в большой полиэтиленовый пакет, на котором были изображены две девочки с бантиками, и так же быстро, сняв по пути перчатки, направилась к выходу, отказавшись от соблазна взять пару апельсинов. Обсуждение в комнате отдыха продолжалось, но за эту минуту или две кто-то запер входную дверь. Алла Юрьевна, стоя в коридоре в двух шагах от ветра свободы, снова надела перчатки и тихо отодвинула засов…

Все! Вольный ветер! Покой и уверенность! Париж и Канары! Она дошла уже почти до угла здания, она уже видела окно своего бывшего кабинета, когда чья-то холодная — или ей показалось, что холодная? — рука легла ей сзади на плечо. Ноги онемели, налились свинцом, она вся покрылась липким потом, стало трудно дышать. Заставив себя повернуть голову, она узнала этого мужчину. Он работал здесь грузчиком, видел Аллу Юрьевну десятки раз, но сейчас ее явно не узнал, да и не мог узнать. Он был пьян.

— Я знаю… я знаю все… про всех вас… — покачиваясь и едва не падая на нее, говорил он.

Секундное облегчение вновь сменилось тревогой, Аллу Юрьевну затошнило, говорить она не могла. В голове стучало как молот: «Это конец… конец… позор и унижение… Это тюрьма. Это смерть». Но, пересилив себя, по какой-то неведомой ей инерции она медленно пошла дальше. Дальше, дальше! Грузчик не отставал.

— Я знаю… у тебя есть. Есть ведь, а? — Он пытался схватить ее за руку. — Дай на пузырь!

И тут до нее дошло — Господи! Человек просит на бутылку! Человек хочет выпить! Дрожащими руками она достала из кошелька деньги и, засунув их в карман его рубашки, бросилась через улицу к типографии. Высокие кусты акации. Спрятавшиеся в них скамейки. Следы пребывания парочек и пьяных — мусор, пустые бутылки… Сев на скамейку, Алла Юрьевна сдернула парик, отклеила все свои «подтяжки» на лице, отстегнула верхнюю часть платья, отчего оно превратилось в сарафан, из-под которого выглядывала зеленая футболка, и, став знакомой сослуживцам Аллюр, вошла в железные ворота… Собственно, она бы не стала туда входить, она бы поехала домой и, спокойно обдумав происшедшее, спрятав деньги, начала бы готовиться к отъезду. Но одна немаловажная деталь заставила ее нырнуть в типографию, как цыпленка — под крыло курицы: к овощному магазину подъехала инкассаторская машина…

— Ура! Ура! Ура! Нашей Маше — сор… тридцать лет, пригласила на обед, будь же счастлива всегда…

— Года! Года! — хором закричали все разом.

— Хоть летят твои года! — закончил ответсекретарь Ваня, всегда отличавшийся подобным стихоплетством. — Аллюр, у тебя вилка есть? Все чокаемся, все!

Алла Юрьевна не ожидала попасть в корректорской прямо на день рождения. Она постаралась сесть поближе к окну, чтобы видеть, что происходит напротив, но окно было слишком высоко, приходилось вставать, и она плюнула на эту затею. Будь что будет! А почему, собственно, она должна смотреть в окно, переживать, чего-то бояться? Никуда не заходила, ничего не брала, вышла из дома погулять и вот решила проведать девочек…

— Раз тебе э… э… э… семнадцать лет, мы подарим…

— Пистолет! — грянули за столом.

Алла Юрьевна вздрогнула — при чем тут пистолет, о чем они? Инстинктивно она ринулась к окну, но тут же себя одернула — да что с тобой, это шутка, Ванина шутка, включайся, наконец, в разговор, иначе себя погубишь!

— Мы подарим… сей букет! — закончил Ваня и вручил Маше, старшему корректору, огромный, изумительный букет роз. Все знали, что Маша безумно любила розы, она прижала букет к груди, щеки у нее порозовели, глаза благодарно сияли.

— Машенька! Вот сейчас с тебя можно картину рисовать или стихи для тебя писать бессмертные, — заметил редактор Эдуард. — Поэзия — это сказка. Согласны? И Мария у нас сейчас — сказка. Говорю тост — выпьем за сказку для взрослых, за волшебство, чтобы его как можно больше было в Машиной жизни!

— И не только у меня — у нас у всех, — заметила, чокаясь, Маша.

За окном что-то зашуршало, Алла Юрьевна и Нина, секретарша редактора, вскочили и буквально легли на подоконник.

— Дождь! Грибной, — закричала Нина.

— А листья-то как блестят… — Алла Юрьевна медленно отходила от объявшего ее ужаса и вновь возвращалась в эту уютную комнату с вкусным и хмельным столом. — Красота-то какая…

Глеб, заместитель ответственного секретаря, философ и мистик, умевший в любом разговоре уводить компанию в страшные дебри, задумчиво произнес:

— Вот вы говорите — красота… Розы, листья в каплях дождя… А как прозрачен воздух после ливня! Но возьмем оружие — вы сами тут про пистолет говорили. Ведь оружие, придуманное для того, чтобы убивать, — подумать только, убивать! — всегда стремились делать красивым… Красота — и убийство, насилие… Как это совместить?

— Но это уже совместили! — заметил Ваня. — Насильственно так вот и соединили.

Алла Юрьевна тревожилась, но и недоумевала — почему они не вспомнят о Федорове! Этот потрясающий философ, который, к сожалению, сжег почти все свои рукописи, видел решение таких проблем в совершенствовании человечества, он говорил, завещал, как это надо делать… Эдуард словно прочел ее мысли:

— Да, Федоров прав — мы еще не достигли совершеннолетия. Человечество, я имею в виду. Мы еще в глубоком детстве… Убиваем, жжем, грабим, сеем зло…

Алла Юрьевна всегда чувствовала, когда к ней приближалась настоящая опасность. Именно в такие моменты интуиция заставляла ее бежать, пригнуться, скрыться, зайти в чужой подъезд, постучать в чужую спасительную дверь — словом, как-то себя обезопасить. Вот и сейчас она, не глядя в окно, была уверена, что милиция вот-вот нагрянет в типографию. Надо срочно спрятать ту сумку…

— Вы меня извините, — сказала она, вставая. — Я ведь зашла только проведать… Рада, что у вас все хорошо. А я все прибаливаю, но как вас увижу, вроде и хворь проходит. Ну, будьте здоровы! Маша, целую!

И Алла Юрьевна вышла из корректорской, притворив за собой дверь, загородившись от летящего ей вслед: «Аллюр, милая, ну, посиди еще!» Итак — куда? Корректорская размещалась в типографии. Из коридора на первом этаже можно было по переходу попасть в редакцию, но в редакционных кабинетах практически нельзя ничего спрятать. Она шла по цеху, где газета версталась в металле, шла мимо огромных столов, высоких железных полок, на которых, словно книги на стеллажах, лежали металлические гранки. Возле каждого стола стояли большие железные ящики, в которые сбрасывались — тоже в металле — ненужные строки, а то и целые абзацы, если дежурный по номеру или сам редактор решали убрать их из статьи. Ящики эти были заполнены примерно наполовину. В линотипном цехе такие ящики, пожалуй, еще больше. Но там кто-то был, кто-то не пошел обедать, и лязганье линотипа — этой огромной машины, напоминающей ткацкий станок, однако с клавиатурой пишущей машинки, — раздавалось на всю типографию.

В коридор явно вошли посторонние, ибо кто-то сказал: «Сюда, пожалуйста!» Вихрь, ураган, тайфун мыслей пронесся в голове, подхватил первый попавшийся ящик, высыпал из него все на пол — под звуки линотипа этот грохот не так бросался в глаза, затолкал на дно сумку и вновь стал собирать все эти железяки, чтобы прикрыть то, не знаю что, сохранить капитал — не зная, сколько Бог дал. Господи, хоть бы не перепутать потом эти ящики, хоть бы суметь снова прийти в этот грязный цех со всем его содержимым — последний вздох старой типографии, не сумевшей вовремя из-за нехватки денег перейти на компьютеры. Алла Юрьевна развернулась и побежала в туалет отмывать свои черные руки. О, нет, в прямом, не в переносном смысле. В переносном смысле она вовсе не считала дело своих рук черным и грязным. Это было, по ее мнению, праведное дело. Всю жизнь государство платило ей гроши за труд, которым она поддерживала это самое государство. Долгие годы и в этом магазине, и во многих других ее обвешивали, обсчитывали, обжуливали продавцы с ведома своего начальства, с ведома той Системы, которая царила в торговле и во многих других наших делах. Вот пусть теперь Система и платит ей за нанесенный урон.

— Милая Аллюр вернулась! Молодец! — искренне радовалась Маша.

— Я вернулась потому, что… очень хочется прочесть стихи.

— Свои?

— Свои!

— Давай! Давно не читала. Давно не публиковали, — заметил Эдуард.

Алла Юрьевна сконцентрировалась, собралась на одной мысли — стихи. Надо отвлечь себя, не думать о том, что сюда вот-вот могут войти, спросить о краже, обыскать всех, в конце концов!

Что ж, такие стихи всегда рождались у нее мгновенно и принимались на аплодисменты. Так было и сейчас.

— Приятный подарок, — сказал Иван. — Но это… не стихи ведь, Аллюр? А?

— Стихи. Но — не поэзия. — Алла Юрьевна сознавала, что ей нельзя останавливаться, чтобы не выдать себя, сохранить спокойствие и уверенность, что все пройдет, все образуется и содержимое железного ящика вновь перейдет в ее сумку. — Вот у нас был недавно знаменитый поэт из Москвы… Я пришла на встречу с ним в библиотеку, все его хвалят, превозносят, а я говорю — мы в молодости о ваших стихах не спорили! Вот журнал, который вы редактировали, нас воспитывал, это да!

— Он обиделся? — поинтересовался Глеб.

— Не знаю. Но я не могу об этом врать!

— И я когда вру, меня тошнит, — сказал Иван. — А то льстят им все, стотысячными тиражами их издают…

— Вообще-то я все больше убеждаюсь, что одно из условий поэзии — это слияние с природой, — продолжала Алла Юрьевна, явно заинтересовав аудиторию. — Я это поняла недавно, но произошло это со мной еще в институте, когда нас осенью посылали в колхоз теребить лен и копать картошку. Лес. Речка. Озеро. Сосны. Березы. Звезды яркие по ночам. Я тогда стала писать стихи. И только недавно раскопала одно из тех стихотворений, вот послушайте! Это в честь тебя, Мария, ты так же прекрасна, как то мое давнее ощущение природы…

— Нет, мы утонем в комплиментах! — воскликнул Эдуард. — Ты давай стих, да еще тост, и пора расходиться, а то мы что-то засиделись. Еще половина рабочего дня, не забывайте!

Дверь распахнулась. На пороге стояли два милиционера и тот пьянчуга, что выманил у Аллы Юрьевны деньги на бутылку. Они сделали свое дело, он стоял, покачиваясь, и обалдело смотрел на стол с напитками и закусками. То, что в комнате были люди, его мало интересовало. Молоденький страж порядка тихо спросил:

— Никто не знает этого мужчину? Может, вы в окошко его с кем-нибудь видели?

Все молчали.

Из-за спины милиционера показался директор типографии и внушительно, с укором глядя на стол и на смутившегося Эдуарда, важно произнес:

— Они тут одно происшествие расследуют. Отнеситесь, пожалуйста, повнимательнее. Посерьезнее.

— А что за происшествие? — разом воскликнули Иван и Глеб.

— Кражу, — просто ответил милиционер. — А вы, мужчина, никого тут не узнаете? Здесь нет той женщины?

Пьянчуга, едва удостоив их всех взгляда, быстро ответил, что нет, и потянулся к столу. Не ведая, что творит, Алла Юрьевна схватила со стола яблоко и поднесла, протянула ему.

— А ты… ты… ты! — пьянчуга указывал на нее пальцем, а глаза его смотрели не просто насмешливо, а издевательски!

— Что? Она? — спросил мальчик-милиционер. — С ней вы столкнулись на улице? Отвечайте же, помните, что вы — единственный свидетель!

Алла Юрьевна похолодела, и потому ей нетрудно было сохранить хладнокровие.

— Ты… ты! А ты… добрая, — наконец закончил свою тираду пьянчужка. — Добрая! Яблоко дала! А бутылку кто мне даст, а? Без бутылки никуда больше не пойду! — и он уселся на первый же свободный стул, опустил голову и приготовился уснуть.

— Так. Можно расходиться? — осведомился Эдуард.

— Да, пожалуйста, — ответили милиционеры.

Вслед за всеми выскочила и Алла Юрьевна…

В корректорской было темно. Белые ночи уже кончились, и Алле Юрьевне приходилось на ощупь находить все нужные предметы. Правда, иногда на вокзале включалась какая-то реклама, и ее отсвет позволял Алле Юрьевне устроиться поудобнее. Самое интересное, что теперь, тайком оставшись здесь на ночь, чтобы утром до прихода уборщиц успеть освободить свои сокровища, она не могла отсюда выйти — лестницы с обеих сторон здания, оказывается, после рабочего дня блокировались решетками и запирались на банальные висячие замки. Жаль, что нельзя было зажечь свет. Накануне, помотавшись по редакционным кабинетам, пообщавшись со всеми, кто был, сто раз пробежав по цеху, Алла Юрьевна так и не смогла вызволить спрятанную сумку — в этот день газета переверстывалась несколько раз и в цехе все время кто-то топтался. Что ж, утром она и вида не покажет, что здесь ночевала, — можно же зайти к девочкам с раннего утра, чтобы отдать написанный к юбилею стих! Алла Юрьевна, бывший член профкома, помнила, что вслед за Машиным всегда справлялся день рождения подчитчицы Эли. Поздравить Элю надо обязательно, ведь подчитчик, помощник корректора по сверке текстов, чтобы в газете не оказались пропущенными слова или целые фразы, — профессия уходящая, компьютеры такие вещи будут делать сами.

«Горяча» отлично рифмовалось с «лампочкой родного Ильича», и Алла Юрьевна засмеялась. Чего только не придет в голову! Со смехом она отмела и «кто-то просит кирпича». Строфа закончилась достойно —

Следующие несколько четверостиший сложились легко и свободно. Когда будет светать, Алла Юрьевна спокойно перепишет это с ночных каракулей нормальным почерком и «только что принесет» в корректорскую Маше для оценки, а уж потом отдаст редактору…

Уснуть на сдвинутых стульях она никак не могла, разместиться на полу боялась — в корректорской раньше были тараканы и мыши. Забралась на стол, но там оказалось еще хуже, чем на стульях. Впрочем, это и хорошо, утром надо не пропустить нужный момент. Неожиданно на этаже послышался какой-то шум и железный скрип, и Алла Юрьевна подумала, что так отдается, отражается в помещении уличный шум.

Наверное, было уже далеко за полночь, когда она поняла, что находится здесь не одна. Осторожные, крадущиеся шаги проследовали в туалет… Впервые за весь этот день Аллу Юрьевну объял настоящий ужас. Она на цыпочках подошла к двери и заперла ее на задвижку. Не успев отойти на свои позиции, она услышала, как человек из туалета направился прямо к ее дверям… В туалете он, очевидно, искал ключ, который вешали там на гвоздик все корректоры и который лежал сейчас у Аллы Юрьевны в кармане… В углу корректорской стояли шкафы, как бы отгораживая собой маленькую комнатку от всего этого большого пространства. В шкафах была кое-какая одежда девочек, чай, кофе, посуда, а в самых больших хранились «куклы» — свернутые в трубочку машинописные тексты уже вышедших газет. Аллу Юрьевну так и тянуло спрятаться за этими шкафами как за надежной стеной, но какое-то десятое чувство заставило ее отойти, а вернее, почти отползти к противоположной стене и разместиться там на четвереньках за одним из столов. И вовремя, ибо неизвестный как-то легко отодвинул задвижку, осторожно вошел в комнату и направился именно к шкафам. По тому, как свободно он ориентировался, Алла Юрьевна поняла, что этот человек бывал здесь не раз. И только там, за шкафами, он зажег фонарь… По звукам, шорохам Алла Юрьевна поняла, что он перебирает «куклы». Господи, зачем? По опыту она знала, что целей здесь может быть несколько, но идентичных — установить автора какой-нибудь критической публикации, скрывшегося за псевдонимом, или же причину проскользнувшей ошибки, если кажется, что она сделана намеренно… Такие случаи уже бывали в редакции, но раньше «поисковики» были хорошо осведомлены и искали не в корректорской, а в отделе фельетонов или в отделе писем, в архиве, куда сдаются оригиналы всех статей, письма, жалобы и так далее. Этот же товарищ был исключением из плохих, совсем не джентльменских правил. Неожиданно из-за шкафов раздался тихий свист, и приятный мужской голос стал варьировать на разные мелодии одну и ту же фразу: «Кому кирпич на голову спустить…» Голос показался ей знакомым. Ба, мужчина явно что-то нашел, бумага за шкафами отчаянно зашелестела, и тот же голос уже без песни растерянно произнес: «Какой знакомый почерк…» Что ж, очевидно, уже отпечатанный материал дали на проверку автору и он, несмотря на псевдоним, при правке оставил там свой настоящий «автограф»… Судя по звукам, ночной гость свернул нужные ему бумаги и засунул их в карман. Обратно к дверям он пробрался как кошка, но, уже схватившись за ручку, вдруг застыл без движения, обернулся и внимательно посмотрел вокруг. Алла Юрьевна поняла — он недоумевал, почему дверь была заперта изнутри; видимо, от волнения он только сейчас задался этим вопросом. Но особого страха у Аллы Юрьевны теперь не было, ибо в щель между столом и стеной она увидела его лицо, на миг освещенное рекламой, и теперь знала, что это Алик Фишер, бывший работник радио, по слухам — замешанный в каких-то махинациях, но явно неспособный на серьезное преступление, тем более — на убийство… Поняла она и то, за чем он приходил — несколько дней назад в газете был опубликован фельетон, где Алик выглядел далеко не в лучшем свете. Он вышел и, забывшись, хлопнул дверью, а вскоре до Аллы Юрьевны донеслось и лязганье решетки… Интересно, как он выйдет из здания незамеченным? Стражи на постах, скорее всего спят. Но дверь редакции на ночь запиралась изнутри еще и на обыкновенную большую доску, которую невозможно было вытащить без шума — Алла Юрьевна испытала это на себе, когда подолгу задерживалась во время дежурств, — а выход из типографии через двор блокировался железной калиткой, управляемой автоматически, как и ворота, из постовой будки. Стоп! Вероятнее всего, он знает какой-то другой, третий путь… Алла Юрьевна хотела подняться из-за стола и посмотреть в окно, где же он все-таки выйдет, но ее остановила некая странность — она не услышала шагов на лестнице и благоразумно решила еще посидеть в своем уголке, хоть это и становилось уже мучительным… Бах! Дверь в корректорскую снова открылась, и Алик каким-то зловещим шепотом произнес:

— Ну, ты где? А? Выходи!

Дрожащими, начавшими неметь руками Алла Юрьевна залезла в свою сумку, на которой почти сидела, нащупала там парик и стала натягивать его на голову, думая об одном — только бы не задом наперед! Пистолет она решила оставить в покое. Он почувствовал ее присутствие. Так же, как и она, он не мог включить свет, поэтому по согнутой спине и кудлатой голове Аллы Юрьевны прошелся тусклый луч фонарика… В голове билась одна мысль — только бы не узнал! Собственно, давно, очень давно они некоторое время, совсем немного, работали вместе на радио, но с тех пор, кажется, ни разу не встречались…

— Ты чего… тут?

— Надо, — просто ответила Алла Юрьевна, стараясь быть к ночному гостю вполоборота. Это было излишне, так как лохмы неприбранного парика скрывали почти все ее лицо. Она не задала ему встречного подобного вопроса, и он молчал.

— Ну, я пошел…

— Ага.

— Может, тебе помочь? Ты украсть здесь что-то хочешь, да? Не бойся, я не осуждаю. Книги из типографии? Так это на втором этаже.

— Нет.

— Что — нет? Не книги?

— Не книги.

И тут к Алле Юрьевне прямо-таки ворвалась очень простая и интересная мысль, подгоняемая неуверенностью в утренней операции — во-первых, кто-то может помешать вытащить деньги, во-вторых, внизу запросто проверят содержимое сумки… Зато сейчас никто ничего не проверит. И, помня о диссидентских наклонностях Алика, она просто сказала:

— Не книги. Шрифт.

Алик даже подпрыгнул от неожиданности и… восторга.

— Для подпольной газеты?

— Да.

— Слушай, так это, наверное, вы… Взрыв-то на заводе, когда люди погибли. Би-би-си через двадцать минут уж передало. А по нашему радио — через два часа… Это вы для них отстучали?

— Может быть…

— Тебе надо помочь?

— А ты как сюда вошел?

— Да замок же обыкновенный. Проволокой открыл.

— Нет, ты в типографию как вошел?

— А-а-а… Через столярную мастерскую. Там окно открыто.

— Что, специально для тебя открыли?

— Может, и специально.

— А чего ты тут искал?

Вопрос был явно запоздалым, но Алик почему-то не обратил на это внимания.

— Не твое дело. Но тебя могу взять с собой в обратный вояж, так сказать… Где твое добро?

— Оно еще в цехе. Я жду, когда рассветать начнет. Дай мне фонарь, я быстро…

— Я с тобой.

— Не надо, прошу. Постереги лучше, вдруг еще кому-то придет в голову сюда залезть… Постой в коридоре, а то я боюсь…

Алла Юрьевна вошла в цех, поставила фонарик возле заветного ящика и… боже, забыла надеть перчатки! Голыми руками она стала вытаскивать одну за другой металлические пластины, стараясь, чтобы они не звенели. Вытащив пакет с сумкой, она засунула пластины на прежнее место, потом, опомнившись, положила часть их в пакет, прямо на сумку с деньгами — воровать шрифт, так воровать! Завязав пакет неуклюжим узлом, чтобы Алику не пришла охота туда заглянуть, она еще раз проверила, не оставила ли каких-нибудь подозрительных следов, и пошла в коридор. Алик честно стоял на посту и был неподдельно рад, что она вернулась. Алла Юрьевна поняла — ему на какое-то мгновение стало страшно, и вот теперь он готов ее чуть ли не обнять…

— Давай я помогу, металл — это больше для мужчин…

— Нет, нет, — поспешно отвела его руку Алла Юрьевна. — Тебе еще с замком возиться, и вообще…

Они прошли мимо открытой решетки, Алик быстро и благополучно повесил замок на прежнее место и запер его одним движением пальца. «Как изящно работает, — отметила Алла Юрьевна. — Кажется, мне повезло…» Быстро, но осторожно спустились на первый этаж. Столярка находилась в углу, противоположном типографским воротам, но довольно близко от входа в редакцию, где бдительный страж не должен был спать. Алик уверенно открыл дверь — запахло свежими досками, опилками, смолой… С этой комнатой у Аллы Юрьевны были связаны страшные воспоминания — когда в редакции кто-нибудь умирал, то столярам давали заявку на гроб, ибо в городе их всегда не хватало, и посланцы из специальной комиссии бегали сюда, подгоняя рабочих. Бегала и она. От этих мыслей о прошлом ей стало нехорошо, она схватила Алика за руки и инстинктивно прижалась к нему сбоку, чтобы почувствовать его тепло.

— Ты чего?

— Я боюсь…

— Да тут осталось-то… Раз, два — и в дамках!

— И в милиции…

— Не каркай!

Он тихо открыл окно — нигде ничего даже не скрипнуло — и начал опускать туда лестницу, которая через мгновение чуть слышно стукнулась об асфальт.

— А вдруг кто-нибудь увидит? Вон магазины почти напротив. Охрана…

— Ни фига там нет! Сигнализация. Ну, я иду, там тебя подхвачу.

Он взлетел на подоконник, помог вскарабкаться и ей, схватил ее пакет — она и опомниться не успела, хотел схватить и сумочку, но та держалась прочно, ибо была надета через голову, и быстро сошел вниз, словно вышел из парадного подъезда. Алла Юрьевна бросилась вслед за ним и буквально упала ему на грудь, не забыв вновь обрести свою драгоценную поклажу. Алик отправил лестницу назад в столярку, поискал палку, чтобы прикрыть окно, и в это время на тротуаре показался мужчина. Нетвердой походкой, но уверенно он приближался к ним.

— Пьянь подзаборная. Бомж. Не бойся, — сказал Алик, поднимая очень даже неплохую палку.

Алла Юрьевна не боялась, она уже поняла, что этот постоянно сваливающийся ей на голову пьяный мужик — ее судьба. И что лучше — снять парик, чтобы пьянчуга ее не узнал, но зато дать возможность узнать ее Алику, или оставить все как есть, было неизвестно. Она отвернулась, следя боковым зрением за пьяными передвижениями. И когда Алик справился с окном, схватил ее за руку и потянул по тротуару к вокзалу, мужик, которого она, казалось, уже пролетела, вдруг обернулся ей вслед и сказал совершенно трезвым голосом:

— Мало дала. Дай еще.

Она остановилась как вкопанная, а потом побежала вперед. Алик теперь бежал сзади нее, а за ними летел крик этого идиота, который все готов был погубить:

— Я узнал тебя! Я и тогда знал! Я все знаю! Это ты магазин ограбила!

Алик заставил Аллу Юрьевну остановиться.

— Ты магазин ограбила? А где…

Но в это время камень, запущенный им вслед пьянчугой, шаркнул Алика по затылку. Подняв вверх палку, с которой еще не расстался, с криком: «Ах ты, тварь!» Алик бросился назад. Алла Юрьевна не стала ждать конца этого последнего действия и скромно удалилась. Она быстро обогнула типографию и оказалась во дворе профилактория, среди деревьев, которые сажали ветераны, в том числе и их, редакционные. Здесь она знала все тропки и сейчас, хоть они и слабо были освещены уличными фонарями, уверенно шла по ним на центральную улицу, вдоль которой, тоже дворами, она могла пройти в свой дом, в свою спасительную квартиру…

Она одна в ночном городе, где калечат, грабят, убивают… При всем понимании этого страха за жизнь не было, ибо страх позора был сильнее, но она его уже пережила… Дорожка шла мимо небольшого озера. Она присела на берегу и опустила ладони в воду. Улыбнулась — как в песне. «Свои ладони в Волгу опусти»… Вода не смоет типографскую краску, если та осталась на ее пальцах. Но она смоет налипшие переживания, сделает быстрее шаг, увереннее — действия. Оторвавшись от воды, она пошла, побежала дальше, мимо чужих домов, детских качелей и горок, мимо цветочных клумб и мусорных ящиков, мимо холодно поблескивающих машин и мрачных металлических гаражей… Город спал, ей никто не встретился на пути, и не напрасно она совершенно забыла про свой пистолет.

В их подъезде всегда горел свет. Здесь, на финише, вновь пришло волнение, и она не сразу смогла отпереть дверь. Войдя в квартиру, Алла Юрьевна заперлась и упала прямо в прихожей. Ей было нехорошо, ее тошнило. Потом, кое-как раздевшись, она вошла в ванную и, поскольку летом горячую воду всегда отключали, встала под холодный душ… Отмыв от черных пятен руки, растеревшись полотенцем, Алла Юрьевна достала сумку, при этом металлические пластины упали на дно пакета, положила ее на ковер и стала вытаскивать оттуда пачки, перетянутые черными резинками…

Денег было слишком много, Алла Юрьевна никак этого не ожидала. Можно подумать, что в овощном магазине продавали холодильники или компьютеры. А может, они там оружием приторговывают? Или наркотиками? Впрочем, мысли эти были второстепенными и проплывали мимо, не особенно цепляясь за разум. Тревожнее было другое — Алла Юрьевна смотрела на это несметное богатство и не испытывала никакой радости. Ничего! В душе была пустота, ее словно вытрясли, не оставив в ней ни крупицы надежды на лучшее, ожидания праздника, да просто даже обыкновенного покоя, который пахнет домашним теплом и благополучием. Тихо, но уверенно к ней приближалась — да что там приближалась, уже просто прижала ее к стене такая тоска, что хотелось броситься на пол и выть по-волчьи или по-собачьи! Одна, с этими никому не нужными деньгами, от которых исходила опасность — собственно, ведь не исключено, что какая-нибудь мелочь может навести милицию на след… А что, если и обратиться в эту самую милицию? Нашла, мол, пакет, кладу там-то, получите…

Столетиями можно рассуждать о том, какая сила толкает людей на подобные поступки, но испокон веков ясно одно — каждому человеку изначально даются чувства сострадания и вины. Вопрос другой — живы они или нет, спят или бодрствуют… Не раздумывая более, боясь остановиться, Алла Юрьевна оделась так, чтобы не бросаться в глаза, сунула пакет с деньгами в обычную хозяйственную сумку, а типографский металл в пакет из-под хлеба и отправилась к первому троллейбусу, который направлялся в центр города, к главпочтамту и молодежному парку. Она намеренно не думала о том, что везет, умоляя всевышнего, чтобы хватило сил сделать все так, как решила. У главпочтамта опустила в урну металл, зашла в телефонную будку и набрала 02. Вышла, спокойно положила пакет на садовую скамейку и спряталась за деревья — а вдруг за эти минуты, оставшиеся до прибытия стражей порядка, сверток возьмет случайный человек? Оглянуться не успела — загрохотал мотоцикл. Город еще только просыпался, и этот грохот резал слух. Мотоцикл подкатил к самой скамейке, молоденький милиционер схватил пакет, бросил его в коляску, прикрыл чем-то кожаным и уже хотел было исчезнуть, как возле него остановилась милицейская машина. Диалог автомобилиста и мотоциклиста вывел Аллу Юрьевну из себя.

— Ну, что, нашел?

— Ничего, — ответил мотоциклист.

— Так я и думал. Пустышка. Чокнутая баба. Или пьяная.

— Поехали!

— Нет, давай все-таки осмотримся хорошенько. Четы-ре-то глаза — оно лучше.

И он шагнул в кусты — хорошо, что не в сторону Аллы Юрьевны. Мотоциклисту явно не хотелось оставлять приобретенные ценности без пригляда, но он вынужден был пойти вслед за сослуживцем. Когда они удалились на значительное расстояние, Алла Юрьевна быстро пошла по направлению к почте и, проходя мимо мотоцикла, одной рукой, не глядя, нащупала заветный пакет и, мгновенно положив его опять в свою сумку, скрылась за почтой, села там на враз подъехавший троллейбус и через минуту была уже далеко. Она не могла ответить на вопрос, почему милиционер хотел заграбастать ее деньги — может, дома у него плачут голодные дети?

Мысль о детях ей явно подсунул кто-то там, наверху, чтобы она больше не маялась от разброса своих желаний и решений. Алла Юрьевна вспомнила свою знакомую Клаву Халову, работавшую в детском доме. Клава жила с родителями, была еще не замужем и каждый месяц на всю свою зарплату покупала детдомовским ребятишкам соки — яблочный, томатный, персиковый… Со слезами говорила она о том, что им ничего не хватает — ни любви, ни заботы, ни еды… Господи, как же будет справедливо отдать эти деньги или хотя бы пока часть их в детдом! Она с улыбкой вспомнила Деточкина из «Берегись автомобиля» — вот пример, почему это сразу не пришло ей в голову?! А чтобы не было вопросов, откуда деньги, она договорится с сыном — может же он давать ей большие суммы, мать все-таки.

Алла Юрьевна сошла в березовой роще, почти рядом со своим домом. Над городом вставало солнце. Оно слегка золотило верхушки уже чуть начавших желтеть березок, и казалось, что они покрыты сверху воздушно-золотистым куполом. Под этот купол, как в храм, шагнула и Алла Юрьевна. Она шла среди протянувшихся к ней солнечных нитей, она подставляла им лицо, и ей казалось, что это утро соткано специально для нее из света, воздуха и чего-то еще теплого, едва ощутимого, что позволяло ей шагать легко, свободно и чувствовать себя такой пронзительно-счастливой, какой не была она уже многие годы. Вперед, Аллюр! Жизнь продолжается! И в разных местах лежит масса неправедных денег! Она еще скажет свое справедливое слово в этом жестоком, бушующем мире! Она еще пройдет по краю обрыва! Риск и победа — хорошая пара!

НА ПАРКЕТЕ ВОСЕМЬ ПАР…

Анна опять опоздала на свой автобус. Подумала, что теперь уж, наверное, ее обязательно уволят. Ну и хорошо, ну и ладно — это лучше, чем работать с утра до вечера за жалкие гроши, набирать на компьютере бездарные тексты, которые потом будут опубликованы в бездарной газете, и знать, что на все заработанное нельзя купить даже приличную одежду. Не себе — о себе она давно уже не думает, — подрастающему сыну. Ей всегда жилось трудно, но раньше была хоть какая-то надежда на профком и прочие комы, на новую квартиру, на материальную помощь, подарки к праздникам, путевки — однажды она с Ванюшкой отдыхала даже в санатории матери и ребенка, и совершенно бесплатно! Сейчас жить стало тоскливо — очередь на квартиру до нее так и не дошла, и теперь жилье надо покупать, учебники и многие дополнительные занятия в школе стали платными… Стоп, этот перечень может тянуться до вечера, и что толку? Надо лучше подумать, как зарабатывать деньги…

Это лето было прохладным, и Анна положила в сумку куртку и платок из натурального шелка, который согревает не хуже шерстяного. С конечной остановки шел полупустой автобус. Именно в таком полупустом виде, но только уже вместе с Анной он проехал несколько остановок, и тут в дверь влетел мужчина с обезумевшими глазами. Он пробежал по салону, выкрикивая: «Вы тут ничего не видели?», оглядел всех каким-то отсутствующим взглядом и тупо уставился себе под ноги. Все смотрели на него с видом зрителей в цирке, когда на арене идет веселый аттракцион. И только когда он обреченно произнес: «Я, наверное, перепутал автобус», кондуктора вдруг осенило:

— А не дипломат ли вы ищете?

— Да! Где он?

Мужчина вдруг весь побелел, его затрясло, впору было вызывать «Скорую помощь».

— Ну, слава богу! Нашелся хозяин! Он — на конечной, водитель не едет, хочет милицию вызывать, думает, там бомба. Поезжайте скорее туда!

Она нажала на кнопку возле двери, и автобус, только что отползший от остановки, остановился, выпустил мужчину и тихо пополз дальше. Мужчина кинулся через дорогу к автобусной остановке, на которой было пусто — очевидно, автобус в противоположную сторону только что ушел. Анин же автобус уткнулся носом в пешеходный переход перед светофором. Стало тихо. Анна не переставала думать об этом мужчине с бледным лицом и обезумевшими глазами. О его дипломате, лежащем где-то на конечной остановке автобуса, то есть практически рядом с ее домом… Мысли, предположения, догадки набегали словно волны, задерживались на секунду-другую и вновь уходили в подсознание, в этот огромный бушующий океан, наполненный большими и маленькими тайнами бытия. И вдруг она оцепенела — там, внутри нее, в самых дебрях ее родного, привычного и теплого мира словно раскололись молнии и страшный грохот потряс каждую ее клетку — да ведь там… Господи, там, в дипломате — деньги, иначе и быть не может, там много-много денег, и этот мужчина… Анна оглянулась — он все еще стоял на остановке, но теперь от него к ней словно тянулись какие-то нити, связывавшие их мысли — деньги, деньги, деньги!

О, есть на свете огромная, словно из глубин Вселенной идущая сила, которая поднимает и поддерживает нас в нужные минуты, давая совершить задуманное, сила, которая сметает все на пути и ведет к одной-единствен-ной, самой нужной и желанной в этот миг цели. Анна уже не раз в этом убеждалась. Так было и сейчас. Пассажиры видели лишь то, что Анна вскочила с сиденья и бросилась к дверям — на самом деле ее подхватила эта сила, бросила вниз, на ступеньки, заставила с ужасом и в то же время жалобно сказать кондуктору, что она забыла выключить газ и ей надо немедленно выйти, чтобы вернуться домой, хотя выходить здесь и не положено… Автобус только-только зарычал, чтобы ринуться наконец на зеленый свет, но вдруг фыркнул, чихнул, приоткрыл двери и, как выбившаяся из сил лошадь сбрасывает лишний груз, выбросил на асфальт Анну. И когда она вышла на свободу, то всем существом своим почувствовала — вот сейчас, с этого самого момента, с этого шага, с этого порыва ветра у нее начинается другая жизнь. И тоска, нищета, это жалкое существование, эта вечная забота о куске хлеба остаются там, позади, вот в этой грязи, по которой она идет, в этой страшной луже, в этом открытом гниющем колодце — вечном уделе бедных городов с мерзкими хозяевами…

Все эти мысли заняли секунды — Анна не дала себе времени на раздумье. Она быстро остановила первую попавшуюся машину с молодым человеком за рулем и, рассказав ему про газ, упросила поехать в обратную сторону. Когда машина разворачивалась, краем глаза она увидела хозяина дипломата, все еще торчащего на остановке.

Молодой человек подвез Анну к одиноко стоявшему на конечной «Икарусу», отказался от денег и тут же уехал. Автобус стоял немного в стороне, там, где начинались сады и огороды. Анна вбежала в открытые двери — никого, пусто. Выскочив, побежала к кабине — там тоже никого не было.

— Вы кого-нибудь ищете? — осведомился голос из кустов.

— Не кого-то, а что-то. Я оставила в автобусе свой дипломат.

Анна готова была заплакать.

— Ну, наконец-то! Идите сюда! Этот? — спросил мужчина, в котором она узнала водителя автобуса. Он сидел на бревнах, предназначенных для сруба, а на приличном расстоянии от него лежал дипломат.

— Этот, этот! Можно взять?

— Ну, вы даете! У меня кондуктор пошла вон в магазин милицию вызывать — вдруг взрывное устройство! Маша! Маша! — закричал он.

В дверях магазина, что находился почти рядом с остановкой, показалась Маша.

— Вызвала?

— Вызвала! Едут! — отрапортовала она.

— Отбой давай! Нашелся хозяин!

— Тьфу ты! Сейчас позвоню!

И Маша снова скрылась в магазине.

— Спасибо вам! Извините, я на работу опаздываю! — с трудом ворочавшимся языком произнесла Анна и, схватив дипломат и прикрыв его сверху огромным белым полиэтиленовым пакетом, бросилась через кусты к домам, за которыми стояла и ее жалкая панельная пятиэтажка. Уже когда входила во двор, увидела свернувший на ее улицу автобус. Что ж, перед конечной у него есть еще одна остановка, и Анна решила, что, пока хозяин дипломата поднимет тревогу, она вполне успеет добежать до дома, спрятать что надо, переодеться и выйти как ни в чем не бывало. Неожиданно, когда Анна уже подходила к своему дому, показалась мчавшаяся на всех парах милицейская машина. «Не успела, значит, Маша дать отбой», — лихорадочно подумала Анна и прикинула расстояние до подъезда. Не одолеть! А скрыться надо немедленно… Тут она наткнулась на картонку, которая торчала из-за бордюра, огораживающего кусты возле дома. Ба! Вчера мальчишки строили здесь шалаш из досок и картона — под окнами у одинокого мужчины, работающего в таможне и любящего покой. Он их прогонял, но тетя Нюра со второго этажа, тоже одинокая пожилая женщина, защитила мальчишек, и таможенник смирился. Туда и нырнула Анна, почувствовав на себе чей-то взгляд. Что ж, может, смотрел кто-нибудь из соседей! Но разве не может она зайти в кусты, чтобы, скажем, что-то на себе поправить? Какую-то часть туалета?

Все та же необъяснимая сила заставила ее открыть дипломат и, не глядя, переложить все его содержимое, завернутое в грубую бумагу, к себе в сумку. Эта же странная, думающая и решающая за нее сила одела на нее куртку, которая вылетела из сумки, уступая место неизвестному свертку, и платок на голову. В таком переоблаченном виде Анна вылезла из кустов и пошагала… нет, не домой, это было бы слишком рискованно — вдруг устроят обыски? — а к больнице и поликлинике, которые находились неподалеку, через два двора, и там, кстати, тоже была автобусная остановка… Уже подходя к самым дверям поликлиники, она заметила, что сверток прямо-таки стремится вылезти из ее малогабаритной сумки. Затолкать его поглубже было невозможно, она просто сорвала с себя платок и накрыла им сверток, а волосы распустила по плечам. Что ж, если кому-то придет в голову спросить, кто заходил в поликлинику, то свидетели могут сказать, что — молодая женщина в синей куртке с распущенными волосами… А кто брал дипломат? Портрет несколько другой. Но Анна понимала, что все это для дураков, и потому из поликлиники через переход только для медицинского персонала и больных, по которому она не раз ходила, когда здесь лечилась, прошла в больницу. Там на первом этаже размещалось стоматологическое отделение, в котором она была давним и постоянным пациентом, и даже когда приходила к врачу только для профилактического осмотра, он тоже заканчивался новой пломбой.

Анна быстро посмотрела расписание — ее врач как раз вела прием. Но для того чтобы к ней попасть, надо получить талончик. В регистратуре, как всегда, ответили, что талончиков уже нет. Анна изобразила сильную боль, и так необходимый в эту минуту пропуск в кабинет оказался в ее руках. Людей в коридоре почти не было, врач за отсутствием больных приготовилась было к чаепитию, но Анна, поставив сумку как всегда у стены, ибо для вещей пациентов здесь не было ни столика, ни стула, уселась в кресло. Сумка находилась в поле ее зрения. Но что еще лучше — перед ней за окном была большая часть улицы и автобусная остановка… Правда, наблюдать с открытым ртом было неудобно, но необходимо. Подошел автобус — тот самый… Видимо, милиция не стала его задерживать, не сочла нужным. Значит, особого значения происшедшему не придали. Интересно, будут ли обыскивать квартал? Опрашивать людей? А что, если… если мужчина не скажет о деньгах, а кто будет искать просто дипломат! Но не скажет он о деньгах только в одном случае — если деньги эти криминальные. Тогда страшно другое — искать будет сам мужчина и его подельники и, не дай Бог, найдут… Тут ей пришла в голову интересная мысль — а с чего это она, собственно, взяла, что там именно деньги? А вдруг в свертке — оружие, наркотики или что-то наподобие этого?

В кабинет кто-то заглянул и совершенно будничным голосом произнес:

— Там спрашивают, не заходила ли к вам девушка с дипломатом…

Врач даже не выключила бормашину, только отрицательно покачала головой. Анна впилась руками в кресло: «Все. Ищут. Не паниковать! Выше голову!»

— Выше голову! Вы что, не слышите? — врач держала в руках какие-то железки и не решалась ими действовать. — И пошире — рот!

Хорошо, что починка зуба требует времени, и это мягкое кресло, и эта бормашина, и эти стены защищают тебя от того ужаса, в котором ты оказалась. Анна снова вросла в кресло, она готова была сидеть здесь весь день!

— Вам больно?

Голос врача она услышала словно издалека.

— Нет, мне не больно. Все хорошо.

— Тогда почему вы так побледнели? О, да вам плохо! Вы так дрожите… Даша, принеси-ка сюда что-нибудь успокоительное.

Медсестра, очевидно, была страшная копуша из племени черепах, но все же она вернулась с какой-то склянкой и Анна, стуча зубами, выпила всю эту горечь, еле выдавив из себя:

— Простите, каждый раз вот так… Я столько пережила из-за этих зубов…

И тут в докторе проснулся юмор:

— Ничего, немного осталось!

Действительно, у Анны, сильно болевшей в детстве, зубов оставалось все меньше и меньше, но это состояние рта было скрыто за искусно сделанными протезами.

А в углу хохотала медсестра. Сначала она старалась это скрыть, но потом ее судорожные всхлипывания достигли такой отметки, за которой все присутствующие не могут оставаться безучастными. И уже через минуту вслед за Дашей и врачом хохотала и пришедшая в себя Анна. Наконец врач сумела спросить, над чем это все смеются, и Даша, все еще захлебываясь от хохота, произнесла:

— Да там на улице какая-то дева мужика ограбила. Дипломат с деньгами стащила. Вот все с ума и сходят, ищут. Милиция бегает.

— А… откуда у него целый дипломат денег? — разумно спросила врач.

— Все тоже, как и вы, интересовались. Новый русский. Говорит, поставщику деньги приготовил. За какой-то товар. И вез их в автобусе.

— В автобусе? А где его машина?

— Вы опять спрашиваете то же, что и все! А у него сынок, говорят, машину из гаража укатил. Без спроса.

— Но если он вез деньги в автобусе, то как они оказались у… девы?

Поистине врач была самым разумным существом на свете. Даша торжественно встала.

— Объясняю все до конца, как слышала сейчас от ментов, когда за вашим лекарством ходила — пардон, от дядей милиционеров, — весело рисуясь, говорила медсестра. — Этот новый русский дипломат в автобусе забыл…

— Как забыл?

— Не перебивайте! Что-то его отвлекло — предполагают, что из окна он увидел собственную машину с собственным сыном и собственной… любовницей. Это такие слухи. Ну, и выскочил из автобуса на остановке, бросился за ними. А дипломат доехал до конечной, где бдительные граждане сообщили о нем водителю с предположением, что это может быть бомба. Водитель поставил его в сторонку на улице, кондуктор пошла в магазин вызывать милицию, и тут появилась дева и спокойно забрала дипломат, сказав, что это ее. И смылась. Исчезла. Бесследно.

— Ну и дела! — произнесла врач.

— Бывает же! — сочла своим долгом подать голос и Анна. — Мне идти?

— Что вы, а пломба? Сейчас пломбочку поставим. Постоянную. Этот зуб вам еще послужит. Хорошо?

— Хорошо, — покорно ответила Анна и вновь укрепилась в спасительном кресле. Мысль заработала четко, как никогда. Домой идти опасно, мало ли какие подозрения могут возникнуть — в конце концов ее наверняка запомнил водитель. Хотя скорее всего — не ее как таковую, а какие-то детали одежды, волосы, глаза… Значит, одеваться и причесываться так же больше не стоит. Надо ехать на дачу! Временно в ее владении была теткина дача, а сама тетка вышла замуж и перебралась в Москву. Слава Богу, там крепкий домик в два этажа, стоящий среди лиственниц и не бросающийся в глаза…

— Не больно? Вот так стучу — не болит?

— Не болит. Ой, спасибо вам, доктор!

— Очень хорошо, что вы сегодня пришли. Рекомендую показываться хотя бы раз в три месяца. Иначе — сами понимаете…

В холле больницы Анна дождалась, пока освободится телефон, которым можно было пользоваться без жетончика — главврач позаботился! — и позвонила в пригородный пионерский лагерь, или, как теперь называли — лагерь отдыха, — как там ее Ванечка. Все было в порядке, директриса радостно сообщила ей, что мальчишки сейчас на речке, рыбачат. От этой ее радости улыбнулась и Анна. С этой улыбкой, с тяжелой своей сумкой и гривой волос, закрывавших пол-лица, она торжественно вышла из больницы и старательно спокойно пошла на автобусную остановку в другом конце своего микрорайона — оттуда автобусы ходили в садоводческое товарищество…

И когда автобус выехал за черту города, когда холодный, едкий, берущий за душу страх остался позади, когда неимоверное напряжение последних часов и минут сменилось обволакивающим, теплым покоем, Анна заснула. Проснулась она уже в поселке, от которого было рукой подать до дач…

Отчаянно сияло солнце — так, что в комнате было все желто-оранжевым. Раскаленное светило протягивало свои лучи всем — для жизни, радости, счастья и улыбки. И в этом солнечном море покоился лазурный островок, до которого так нелегко было добраться! Но она добралась, она стала богатой, и… Со счастьем потом разберемся! А пока… Анна еще раз перебрала руками свой «островок» — стодолларовые купюры и вновь стала считать, раскладывая их по кучкам и записывая каждую. На все это ушло много времени, но когда она все посчитала, то почувствовала, что к ней подползает, ее охватывает прежний ужас — на диване лежало пятьдесят тысяч долларов! Она с удивлением посмотрела на свои руки — они были грязные. Тут ей пришло в голову, что на дипломате она оставила отпечатки пальцев. Эх, надо было его убрать! Но теперь поздно, его уже наверняка увидели мальчишки и, возможно, не только они. И еще одна мысль не давала ей покоя — а вдруг кто-нибудь видел, как она шла с дипломатом от автобуса? Из окна, например? Правда, ее скрывали кусты, да и дипломат был закрыт пакетом, но был момент, когда она почувствовала на себе чей-то взгляд…

Анна сложила деньги в льняную сумку, купленную недавно в универмаге на дешевой распродаже, засунула ее еще в одну и спустила это все в холодный погреб, который с трудом открыла — несколько лет им никто не пользовался. Вышла на улицу, заложила в кирпичи, где обычно жарили шашлыки, бумагу, в которой были завернуты деньги, и быстро ее подожгла. Все!

Перед уходом Анна хотела набрать зелени, огурцов, но подумала, что зайдет на работу — почему бы и нет, объяснить, что была в стоматологии, и совсем не надо, чтобы сослуживцы гадали, с чего это она утром вдруг подалась на дачу. С пустой сумкой и тяжелым сердцем она побрела к поселку…

В компьютерной все обедали — эх, пригодились бы Анины огурцы! Ее тоже усадили за общий стол. Но Анна показала всем свою новую пломбу — нельзя есть два часа. Волновалась она зря — девчонки набрали за нее текст, начальство ничего не заметило.

— Я отработаю, — заверила Анна.

— Да уж не успеешь. Ты же в отпуск уходишь…

Эти простые слова открыли для нее какую-то новую страницу. Анне давно уже не было важно, в отпуске она или нет — все равно вечно торчит в городе, лишь этим летом иногда на теткиной даче. Сейчас же она посмотрела на предстоящий отпуск другими глазами — Господи, да ведь теперь она сможет поехать с Ванечкой в любой конец света. Только вот как это объяснить? Как сказать тем же девчонкам, откуда деньги?

— Да, в отпуск… Кстати, мне тетка решила… первый раз в жизни… подарок сделать… Путевки нам с Ванечкой в какой-то круиз…

Риска не было никакого — ее московскую тетку никто здесь не знал и координат ее ни у кого не было.

— А куда?

— Да я не разобрала. Плохо было слышно по телефону.

— А чего ты не радуешься?

— Я радуюсь! Как-то еще не успела осознать…

— Давно бы твоей родне надо было о вас подумать. Бьетесь, бьетесь…

Анна была благодарна девчонкам за такие слова. Они все про нее знали и всегда ей сочувствовали. Как жаль, что она не может им дать хотя бы по тысяче рублей… Сразу спросят — откуда?

Отработав кое-как — в голову лезли пестрые мысли, — Анна уже в третий раз за день переоделась, найдя на работе в шкафу свою когда-то здесь оставленную и вполне еще приличную кофточку, и тихо, медленно, с трудом переставляя ноги, пошла домой.

Всю дорогу она шла пешком, обдумывая свое теперешнее состояние и подготавливая себя ко всему, что может случиться. К вопросам, которых она хотела бы избежать. К взглядам, с которыми не хотела бы встречаться. К отражению подозрений, обвинений. К обыску — как знать?

Подойдя к дому и увидев, что ее никто не ждет и вокруг все спокойно, Анна сразу нырнула в свой подъезд, открыла дверь, заперлась и включила свет… Все нормально, все на своих местах, словно ничего и не произошло. Анна автоматически, словно робот, приготовила себе ужин, села за стол, и. вдруг ее тихое, зыбкоспокойное пространство прорезал дверной звонок. Так же механически, повторяя про себя написанные когда-то стихи «Я робот, я машина, автомат, не уникум — обычное явленье, я следую банальным повеленьям — вперед и вправо, влево и назад», Анна открыла дверь… На пороге стояла тетя Нюра. Анна всегда любила эту добрую, мудрую женщину, которая не раз нянчилась с Ванечкой, выручала ее деньгами, и теперь ей было приятно, что пришла именно она.

— Проходите, Анна Михайловна! Как хорошо, что зашли. А то мне сегодня как-то неспокойно, — призналась Анна, усаживая соседку.

— У меня, Анюта… как бы это сказать… утешение тебе есть… предложение. Ты только прими все спокойно. Хорошо?

— Господи, да что случилось-то, теть Нюр? Вы сидите, сидите. Ужинайте со мной.

— Спасибо. Послушай-ка меня внимательно, старого человека. Я весь день сегодня думала. И решилась. Мало у тебя было радости в жизни. У меня еще меньше. И впереди — ничего, труба дело. Вот почему я пришла. Мы ведь всегда с тобой ладили, да?

— Да…

— И сейчас поладим! Только если ты будешь не согласна — скажи сразу. И ничего тогда не надо…

— Я ничего не понимаю. Пока.

— Мне недавно на бывшей работе плитку электрическую подарили. С двумя конфорками. К юбилею. Ну, они спросили, что надо, знаешь, как это всегда бывает, я и говорю — плитку, а то у нас перебои с газом. А плитка в коробку большую упакована. Я эту коробку сегодня утром взяла, вышла из дома, зашла с ней в шалаш, а сама будто бутылки пустые ищу, засунула туда дипломат — он, зараза, еле влез, да и пошла за огороды, на пруд. Там — ни души. Бросила его в воду. То есть — коробку эту. А она плывет. Я тогда ее под водой немного подержала — и все. Вот и будь спокойна. Они тут все искали, бегали. Описания твоего нормального у них нет. Так что дама ты у нас теперь богатая. Сколько там? Много?

— Тысячи…

— Чего?

— Долларов. Господи, да что же теперь будет-то?

— Успокойся. Хорошо все будет. Хорошо. Да, вот еще что, Анюта — вдруг у них номера переписаны? Вот чего бойся. Хочешь, я одну бумажку возьму и в банке поменяю на рубли? Проверим. Если переписаны номера, скажу — нашла в кустах, ничего не знаю. И в том месте покажу, где ты шла…

— Еще кто-нибудь знает?

— Думаю, нет. Уверена. Многих опрашивали, у кого окна на остановку смотрят. Никто ничего.

— А вы… пришли только за тем, чтобы это сказать? Предупредить?

— Не только. Я пришла… в компаньоны к тебе проситься. Возьми меня с собой, куда поедешь. Я знаю, ты обязательно поедешь. С Ванечкой. Я вас люблю. Нам втроем будет лучше, чем вам вдвоем. И Ванечка ко мне будто к родной бабушке… Я тебе и потом помогу. Вот квартиру вам надо покупать. А спросят — откуда денежки-то? Я и здесь помогу, что-нибудь придумаю. У меня родня в чудесном городе на Волге. Можем там расположиться. Ты жизнь начнешь заново. Я все маялась — как тебе это скажу, вот и сказала. Ты плохо обо мне не подумала?

— Нет. Я всегда о вас только хорошо думала. Я согласна, теть Нюр. Все хорошо. А то уж извелась вся…

— И помни — если что, я все на себя возьму. Мне все равно уж немного осталось…

— Да что вы! Мы еще поживем! Пошумим еще, как деревья на ветру.

— На попутном…

— На попутном!

Они обнялись и неожиданно расхохотались.

— А вы хитрая, Анна Михайловна! Я ведь тогда чей-то взгляд почувствовала, только не знала, что это вы…

— Да не хитрая. Я случайно тебя увидала. У меня окна-то и на ту, и на другую сторону, знаешь. Гляжу — ты пробираешься с дипломатом, а потом — из шалаша выходишь уже без него и переодетая… Ну, тебе спокойнее стало?

— Стало.

— Давай завтра с утра я пойду поменяю купюру. Там крупные?

— Очень. По сто.

— Давай сейчас. Ты с утра — на работу, а я — в банк.

— Нету.

— Чего? Закопала?

— Ага. В погреб спустила.

— Вот дура-то! Да ведь на дачах по погребам шарятся, продукты ищут!

— Да уж теперь дело сделано… У тетки там погреба-то не видно, никто и не догадается, что он там есть…

Тетя Нюра ушла, и Анна буквально всей кожей ощутила приблизившийся покой. Уже не шумело в ушах от напряжения и страха, не дрожали до онемения руки, не ухало сердце от страшных картин, которые она гнала от себя — свершенное правосудие, одинокий Ванечка… Она знала, что мысль материальна, а значит, даже мысленно нельзя допускать провала, поражения, иначе произойдет катастрофа. Кто знает, как в нашем непознанном мире борются между собой черные и светлые мысли — возможно, как воины на поле брани. И если в реальном земном сражении вполне может победить черный воин, то кто даст гарантии, что в незримом нашем пространстве черные помыслы тоже не смогут победить? И вот теперь ей не надо было себя одергивать, сдерживать — тетя Нюра ее успокоила так же, как в детстве — мать. И вместе с покоем пришла уверенность — все будет хорошо, прекрасно, замечательно!

Следующие несколько дней прошли в каком-то чаду — Анне Михайловне после «пробного камешка» — первого обмена удалось поменять две тысячи долларов, не привлекая ничьего внимания. Анна же в турагентстве, да не у себя в городе, а в Москве заказала две путевки, два тура — один, естественно, с ребенком, — во Францию, Италию и Португалию, на Азорские острова. Выбирали долго, решающей оказалась информация об экологии пляжных зон стран Евросоюза. Для всех троих была куплена подобающая одежда, и Ванечка, срочно привезенный из лагеря, обомлел, когда увидел свой новый летний костюм, отличные босоножки и много других вещей, необходимых для отдыха.

И когда обе Анны — старая и молодая, держа с двух сторон за руки Ванечку, тихо, не привлекая излишнего внимания, сели в поезд и поехали в Москву, где для них открывался иной, беззаботный и радостный мир, наполненный новыми ощущениями и впечатлениями, то обе они отлично сознавали, что их справедливо можно считать самыми счастливыми людьми на всем белом свете…

Над пляжем проносились звуки танго. Анна сидела под удобно устроенным тентом и смотрела на море, которое было здесь особенно бархатным, ласкающим, мягким и теплым. Она его любила. У самой воды играл Ванечка. У него были шарики, которые двигались сами по искусно устроенному пластмассовому кругу, и легкие, изящные самолетики, которые тоже умели описывать круги. Эти игрушки Анна купила ему в Риме, в магазине недалеко от собора святого Петра. Анна Михайловна плавала в очень смешной резиновой шапочке, похожей на ежа. Анна улыбнулась. Что ж, ей с этой женщиной легко, удобно, спокойно и удивительно хорошо. И для Ванечки семья стала на одного человека больше. Анна Михайловна помахала ей из воды. Анна ответила тем же, вскочила, подбежала к Ванечке и вместе с ним ринулась в воду. Втроем они взялись за руки и запели так, как Анна пела в детстве, когда они всей дворовой оравой купались в реке:

И все трое бросились с головой в воду, чтобы тут же вынырнуть и снова запеть, захохотать, обнимая друг друга, и всю эту землю, это небо, весь этот удивительный мир, все это блаженство, которое было рядом, вокруг них и в них самих…