Князь Барбашин 3

Глава 22

Ох, как же не любит госпожа История сходить с нахоженных рельс. Вроде и поменялось уже многое, ан нет, опять и опять пытается она возвернуть своё. Вот и летом 1528 года прозвучал в Думе очередной тревожный звоночек.

Воду мутить начали братцы многочисленной семьи Захарьиных. Едва их старшой, Василий Яковлевич то есть, скончался, так из них и полезло. В иной-то истории что Пётр, что Михаил уже к этому времени боярами жалованы были, а нынче всё ещё в окольничих хаживали. Вот оттого их, видать, и корёжило. Словно чувствовали, что что-то не так идёт. А нечего. Романовы на троне, по мнению Андрея, больше гробили Россию, чем строили. Особенно такие титаны "просвещения" как Петруша — вечный недодел! А уж их непонятное преклонение перед всякими инородцами в ущерб великороссов и вовсе ни в какие ворота не шло. Это ж надо, русский православный мужик в три рога согнут, а всяким чухонцам-самоедам-ляхам воля и послабление в налогах. А ведь любая Империя сильна, лишь пока силён дух именно имперообразующего народа, ибо только на его плечах она и стоит.

Так вот, Захарьины первыми заговорили в Думе о… заповедных летах.

"Вотчины опустели, дома разорены от сильных людей да ухода смердов…", — передавали они думцам жалобы нищающих дворян. Вот такой вот оксюморон. Вроде и успешные войны за спиной, где множество дворян смогло хорошо набить сумы за счёт зажитья, ан нет. Потому как любой хабар имеет плохое свойство заканчиваться. А кроме того отнюдь не всем поместным повезло поживиться на богатых землях Ливонии или Литвы. Кто-то ведь и на Поясе Богородицы службу нёс, а какой хабар возьмёшь с нищего степняка-людолова? А там и Крымский смерч 1521 года хорошо так прошёлся по русским землям, что тоже не способствовало помещичьему богатству. Так что спустя всего-то шесть лет по окончании литовской войны основная масса дворян вдруг с удивлением обнаружила, что их жизнь стала необратимо ухудшаться. Взятая на саблю добыча проелась, а постройка Черты привела к тому, что их главный оплот — крестьяне, — дождавшись Юрьева дня, предпочитали теперь не горбатиться на бедных поместных угодьях, а отъезжать, причём даже не столько к боярам, сколь на новые земли, более тучные и плодородные. И понять их было несложно: работать на земле нищего дворянина было изрядно в тягость — на царя работай, на Церковь работай, на господина глупого тоже работай, да ещё и на татарина лютого, что может налететь, обобрать до нитки, а то и вовсе в полон увести или жизни лишить, а на себя — что сил останется. А силы ведь у человека не безграничны, вот и нищали крестьяне в поместьях, а за ними и сами поместные. Но у крестьян была всё же отдушина — Юрьев день и право отъезда. А куда дворянину от поместья деться? Некуда. На этом фоне неплохо так смотрелась новгородская корпорация, на чьи плечи в основном и легла тяжесть ливонской войны, но основной картины они не делали. А вот у большинства дворян в последние годы дела шли ни шатко, ни валко, а кое у кого и вовсе одно лишь звание и осталось. Потому как на поверку им самим свои земли пахать да обихаживать приходилось. И хорошо, если имелся в семье взрослый сын, лет хотя бы десяти, чтобы за отца на земле работать было кому. А если нет?

Одно радовало: согласно спискам, таких нищих дворян на Руси пока что было единицы. Однако и другие тоже большим богатством похвастаться не могли. Довольно большое количество их и пообноситься успели, и слегка отощать. У иных уже и своего коня не имелось, и приходилось для смотра или службы его в долг брать. Либо у купца, либо у своего собрата дворянина, но более успешного. А как отдавать, коль крестьяне либо уже утекли, либо с нетерпением на сторону смотрят?

— Так чего хотят-то дворяне? — усмехнулся Андрей, прерывая словоизлияния Захарьина.

— Так известно, чего, — удивлённо захлопал глазами Пётр Яковлевич. — Дворяне крепости хотят на крестьян, твёрдой крепости, лет на десять. Чтоб не сходили в Юрьев день, не оставляли их поля впусте…

— Ага, — усмехнулся Андрей. — Дворяне, значит, крепости хотят на крестьян, а крестьяне хотят выхода. И как тут быть?

— Не вижу ничего сложного, князюшка, — снисходительно, словно на несмышлёного, глянул на него Захарьин. — Дворянин, он ведь оплот государев. Без дворянства, без его воинской силы, державе не устоять. Дурят крестьяне. Как есть дурят. И то от лукавого всё.

— А может от глупости? Не думал с этой стороны Пётр Яковлевич?

— Государев человек…, - начал возмущаться вскочивший с лавки Михаил Юрьевич Захарьин.

— А ты, Михаил Юрьевич, чужую глупость за служением не прячь, — тоже подскочил князь. — Что, те дворяне, что в мануфактуры вложились да с того живут себе припеваючи, не так же службу несут? А те, кто по-новому пахать землицу согласился, разве не больше хлеба собирают, чем те, кто всё по старине живёт? Так отчего у одних ум есть, а у других его нет? И почто вольный землепашец должен за чужую глупость своею судьбой рассчитываться? Может тогда уж ты, Михаил Юрьевич, мошной тряхнёшь да дворян на свой горб взвалишь?

— Ты чего несёшь, князь! Тут божий промысел для смерда, нашему разумению недоступный: родили тебя крестьянином, так чего на судьбу обижаться? Грех это! Мир так устроен: знатные люди правят, дворяне воюют, смерды на земле сидят и всех кормят.

— То не божий промысел, — пристукнул посохом о каменные плиты пола Андрей. — То людское устроение! Я вот ведаю, что ежели дворянин не понимает, как надобно хозяйством управлять, то ему никакая крепость не поможет. Насмотрелся на таких. Я в своих вотчинах уже с десяток лет по-новому хозяйствую, урожай обильный снимаю, а дворяне-соседи всё по старинке пашут, да плачутся, что земля у них родит плохо. — Тут, надо сказать, Андрей слегка приврал, так как его соседи в основной массе своей давно уже на его метод хозяйствования перешли, но по началу-то именно так всё и было. — А то, что зерно, рукой посеянное, растёт абы как, да ещё и птицы половину склюют, то своим умишком не доходят. Привыкли на подсеке жить и по-иному хозяйство не мыслят. А то, что дай землице обильный пар и она тебя за то добрым урожаем отблагодарит — то им в тягость понимать! Зато моим полям завидуют. Да потраву несут — мол, по колдовству так только может быть. Идиоты! И ты, окольничий, из-за идиотизма одних хочешь лишить воли других? Бунтов крестьянских хочешь? Восстаний супротив власти?

— Да что с тех бунтов, — усмехнулся молодой Бельский. — Дворяне мигом всех в капусту порубают.

— Ой ли, Дмитрий Фёдорович, — саркастично улыбнулся в ответ Андрей. — Аль не ведаешь ты, как всего пяток лет назад вся немецкая земля от восставшего крестьянства полыхала, а вооружённые смерды били своих рыцарей в хвост и гриву? Вся закатная империя напряглась, чтобы силу восставших подавить. И то пять лет старались. А вот гуситов и того больше, полвека давили. Ты подобного на Руси хочешь? Так не дай тебе бог, князь, узреть мужицкий бунт — бессмысленный и беспощадный!

То, что Бельские примкнули к Захарьиным, Андрея несколько удивило. Занимаясь политическими раскладами при дворе, он обнаружил интересную вещь: потомки татарской знати и потомки выходцев из Литвы как-то слишком крепко сдружились. И несложно предположить против кого. Недаром церковных бояр и княжат севера зятьями в их семьях встретить было довольно сложно. Подобное разделение было интересно для будущей схватки за регентство (ведь Василий Иванович не вечен, да и умер от болячки, которую излечить попаданец даже не будет пытаться, ибо сам не ведает как). Но причину, почему к этому союзу примкнули старомосковские бояре Захарьины, он пока не ведал. Ну не из-за легенды же, что их предок из Прусс вышел?

— Людей в крепость садить нельзя, продолжил он. — И десяти лет не прошло, как Собор решил, что православный в холопах быть не может и что же, в угоду дворянам то решение отменять?

— Так не вечная же крепость будет? — толи и в самом деле, а толи наигранно удивился князь Телепнев-Оболенский.

— Позволь тебе, Иван Васильевич, напомнить одну мудрость: нет ничего более постоянного, чем временное. Дворянам, особенно самым глупым из них, быстро понравится, что люди не смогут от них уйти, какую бы чушь они не делали. Сейчас ведь как: захотел взять больше положенного, крестьянин пальцем у виска покрутил и в Юрьев день отъехал туда, где лучше. А будет крепость — начнут дворяне сначала две, а потом и три шкуры с крестьянина драть. И побегут тогда людишки во все стороны.

— И то верно, — негромко крякнул Немой, вступая в спор.

Андрей, услыхав голос главы клана Шуйских, усмехнулся и опустился на лавку. Ой не зря он прибирал к рукам корчмы и подорожные харчевни. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке — народная мудрость не с потолка берётся. Подвыпившие клиенты начинали говорить свободнее, обсуждать самое наболевшее, а люди Андрея их слушали, кивали, да всё услышанное записывали. Так что о брожении в дворянской среде он узнал заранее. Как и то, что самые обнищавшие к кому-то из думцев за защитой пошли. Видать совсем служивых припекло, раз решились на такое. Потому что, если кто на Руси и был в это время последовательным противником закрепления крестьян, так это русские аристократы. И не верьте советским учебникам и на голову ушибленным русским либералам: поначалу русская знать в основе своей была против крепостничества. Ей, как это ни странно, было выгодно свободное перемещение рабочей силы и всё, что они хотели, лишь упорядочить этот процесс. А то ведь было время, когда крестьянин мог сорваться прямо посреди полевых работ, бросив поля на произвол судьбы. Появление Юрьева дня привело лишь к тому, что хозяин земли теперь был твёрдо уверен, что его поля будут вспаханы, а урожай собран. По сути это было этаким "страхующим пунктом договора аренды". И введение крепостничества плохо сказалось бы на их родовых вотчинах.

Но была и ещё одна причина, не осознаваемая любителями истории, ибо те, кто занимался этим вопросом профессионально как-то не стремились этот момент пояснять.

В общем, как известно, любое феодальное общество представляет собой сложную систему сдержек и противовесов, где из трёх главных составляющих — дворянство, простолюдины и духовенство, кто-то должен был быть ущемлён, ради покупки лояльности монарху. И выбор, обычно, делался на податное население. Вот только и сильное увеличение привилегий дворян тоже не способствовало централизации власти и процветанию государства. А потому монархи старались как могли оградить собственную власть от посягательств. Кто-то в этом вопросе опирался на города, а кто-то на мелкопоместных дворян. И вот тут-то и появлялась на свет эта вторая причина.

Увы, благодаря учебникам истории, люди с детства привыкли объединять русскую знать одним словом — дворяне. Вот только в шестнадцатом веке это было далеко не так! Дворяне и знатные люди вовсе не были одним сословием. Аристократия была аристократией, а дворяне — боевой дворней, которых она себе ровней не считала. Потому у дворян и не было почти никаких прав (кроме службы и возмездного держания) и привилегий. А вот у аристократов — были. И они за них стояли горой, противостоя любым поползновениям со стороны государственной власти! Причём в былые времена им в помощь было то, что армия любого русского княжества состояла именно из княжеских и боярских дружин, что приходили по зову правителя под его знамёна. И не всегда дружина государя была самой большой из них.

Однако ничто в мире не стоит на месте. И вот в годы правления великого князя Ивана III Васильевича на эти права знати было начато масштабное наступление. Которое велось столь выборочно и гибко, что знатное сословие не скоро почувствовало приближение опасности. Оно даже согласилось с доводами правителя, озвученными при создании дворянского ополчения.

Мол, бедный крестьянин — бедное государство. Когда денег в казне нет, сложно строить не то что могущественную, а хоть какую-нибудь единую страну. Так пусть крестьяне хотя бы содержат своих защитников! Так и была придумана поместная система и дворянство, при которой дворяне служат государю, а крестьяне — дворянам. Заодно такая пирамида позволяла сконцентрировать все ресурсы в одной точке, то есть на её вершине.

Это и вправду позволило государству довольно резко увеличить количество исполчаемых полков, что стало неприятным сюрпризом для соседей. Однако уже в правление нынешнего государя знать в полной мере осознала, что дворяне были созданы не столько для войны, сколь в пику ей. Теперь государь имел силу, с помощью которой он мог расправиться с любым аристократом, не смотря на все его богатства и дружину. При этом малые поместья дворян не позволяли им стать полностью самодостаточными, и потому они во многом зависели от воли царя. И были покорны ей. По крайней мере, на первых порах.

Ничего не напоминает? Вот именно, русские правители в борьбе с собственной знатью пошли по пути Польши, где короли в противовес магнатам тоже оперлись на мелкопоместную шляхту. Но в отличие от своих польских собратьев, русские государи за основу взяли не дружинников, владевших собственной землёй как вотчиной, а турецких тимариотов, с их условным держанием. И потому долгое время могли куда лучше сдерживать своих дворян от осознания собственной силы и выставления требований, как это сделала польская шляхта ещё в пятнадцатом столетии.

Вот только Андрей-то знал, что закрепощение крестьян даст дворянам время окрепнуть, а Смута подорвёт единство знати и позволит поместным потребовать от царя и Думы приравнять их в привилегиях к аристократии. И Романовы пойдут на это, после чего знатные люди из Рюриковичей, Гедиминовичей, Чингизидов и старых боярских фамилий и станут со вчерашней боевой дворней одним сословием. Не сразу, конечно, но грань между ними довольно быстро истончится и исчезнет, и уже при матушке Екатерине указ о вольности дворянской будет касаться всех: и титулованных, и не титулованных. И потомки тех, кого когда-то знатные люди не считали за ровню, будут сами с презрением смотреть на "крестьянина" или "сына поповского", что смогут вырваться своим умом и старанием из низов в верха. Но сейчас на дворе стояла первая половина шестнадцатого века, и знать была ещё достаточно сильна. Аристократия словно чувствовала надвигающуюся угрозу и была решительно против усиления дворни, пусть и служивой.

Потому и Андрей, только после попадания разобравшийся во всех этих реалиях, понимал, что противовес желаниям помещиков искать нужно как раз среди старых фамилий. Да, те же Захарьины по какой-то причине сейчас поддержали дворян, но вряд ли они готовы поддерживать их до конца. Скорей всего, как только мавр сделает своё дело, его вежливо (ну или пинком под зад) попросят удалиться. Потому князь кулуарно пообщался на тему возможных урочных лет со всеми думцами из клана Шуйских и смог убедить Немого, как самого авторитетного боярина, выступить против "безумства Захарьиных". Сам же он начал спор так сказать для затравки и как только в дело вмешалась тяжелая артиллерия, скромно присел на лавку, наслаждаясь процессом.

Да, князь Шуйский не любил много говорить. Но если начинал, то делал это очень красочно, умело цитируя Священное писание и старых книжников. В его лице явно умер великолепный оратор, но всё же чувствовалось, что князю слегка не хватает уроков риторики. Однако все эти учёные греки были где-то там, а здесь ему оппонировали такие же бояре-самоучки, на фоне которых Шуйский выглядел весьма эффектно.

Разумеется, просто так сдаваться Захарьины не собирались и выдвинули вперёд собственного тяжеловеса — Ивана Фёдоровича Бельского. Этот говорил хоть и менее красочно, но заражал слушателей своей харизмой.

Градус в палате постепенно нарастал, однако государь сидел спокойно, не пытаясь охладить спорящих грозным окриком. Казалось, ему по сердцу подобная брань. Даже митрополит и тот уже вмешался в спор. А Василий Иванович сидел себе и сидел, внимательно слушая выступающих. И только когда, казалось, думцы уже готовы были пойти в рукопашную стенка на стенку, царь шандарахнул посохом о ступени возвышения собственного трона и велел всем охладиться. Бояре и окольничие покинули палату, разбившись на кучки, вырабатывая стратегию на второй тур. И он не замедлил сказаться. Сытно пообедавшие, и хорошо отдохнувшие в послеобеденный сон, думцы с новыми силами ринулись доказывать свою правоту. Но обеденные кулуарные переговоры не прошли бесследно, и сторонники крепости по итогу оказались в меньшинстве. Так что урочных лет постановили не вводить, но и дворянам тоже смогли потрафить. Решено было дать им льготу в несколько лет, в ходе которых службу людно, конно и оружно будут требовать только с самого держателя поместья.

Правда, тем самым думцы не столько заботились о помещике, сколько закрывали вопрос "кадрового дефицита", внезапно образовавшегося на русских просторах. Территории, отнятые у Литвы, Ливонии и юга, а также изъятые из церковного держания организовали для правительства просто огромнейший земельный фонд. И даже то, что треть из него благодаря усилиям попаданца и сформированной им партии протокапиталистов была отдана под черносошенное владение, не помешала тому, чтобы не только все сыновья дворян, но даже почти все имеющиеся послужильцы были повёрстаны и испомещены на новых землях. Отчего и возник страшнейший дефицит тех, кого можно было выставить на смотрах. Льгота же давала помещикам время, чтобы безболезненно пережить этот период, пока не подрастёт молодое поколение.

Кроме того, чтобы привлечь дворян к ежегодной службе, Дума распорядилось "обелить" (освободить от податей) часть собственной запашки служилых людей. Ведь это поначалу основная масса поместных не имела её, а, следовательно, и не платила податей со своих усадебных хозяйств. Кроме того, в процветающем поместье первой четверти века помещик мог заставить крестьян оплатить "свой" налог за себя. Однако, чем больше проходило времени, тем меньше становились поместья, а барская запашка разрасталась, составляя уже от одной трети до половины всей жилой пашни. И такие платежи стали непосильны для крестьян, которые предпочитали не горбатиться на скупого поместного, а отъехать на новые земли или в большую вотчину. Так что "заморозка налоговых выплат" позволила бы помещикам разгрести свои финансовые ямы и слегка поднакопить жирок. Правда, реформа налоговой системы преследовала совсем другую, четко уловимую цель. Власти предоставили налоговые льготы в первую очередь и исключительно тем дворянам, которые несли государеву службу. Так-то в мирные годы помещик выезжал на охрану границ раз в два года. Вот в тот год, что его исполчали он бы и освобождался от налога на собственную пашню. То есть, не хочешь платить — добро пожаловать на береговую службу. А не хочешь платить постоянно — ходи в походы каждый год.

Понятно, что решения эти были скорее половинчатые, но иного пока придумать не могли. Ну не увеличивать же и вправду размер поместья. Земли-то, конечно, нынче хватает, но вот желание у властных мужей было как раз обратное. В общем, что делать с поместной армией, ещё предстояло думать и думать. Хотя у Андрея по этому поводу свои соображения давно уже имелись, но не думцам же озвучивать о вреде и бесполезности поместного войска, и взамен настаивать на появлении регулярных полков. Тут надо для начала государя уговорить, да, как будут говорить в будущем, пилотный проект запустить, на котором все тонкости и отработать. В том же Ливонском наместничестве, к примеру. К тому же, комплектовать новую армию можно ведь тоже по-разному: можно свободными людьми по найму (на что пошли Алексей Михайлович и сын его Фёдор, создав полки нового строя), а можно и подневольными, зато куда более дешёвыми в содержании, рекрутами (ну, тут, понятно, вновь отличился светоч русской истории). Вот только Русь, не смотря на все старания, всё же ещё не могла позволить себе сверхогромные траты на армию. И потому свои соображения Андрей пока держал при себе. До нужного момента.

Смоленск строился. И не просто строился-расширялся, а ещё и укреплялся. Как и в иной реальности, его собирались превратить в главный страж Москвы от западных находников. Конечно, Фёдор Конь ещё не родился, но масштабность стройки от этого ничуть не пострадала. А вот осадоустойчивость города-крепости явно повысилась даже в сравнении с иной историей. Ведь теперь городская стена была спроектирована не только с условиями местности, но и с самыми последними достижениями осадного искусства. Трасса-италиен, звезда Вобана и прочие находки, привнесённые как с запада, так и из головы князя-попаданца, из школ которого и вышли нынешние главные зодчие каменных дел. Конечно, и до него на Руси умельцы были. И свои, и приглашённые из-за рубежа. Тот же кремль московский чай не от волшебства поднялся. Но всё же исконно русские творцы в основном палаты, храмы да церкви строили (что тоже дело важное и нужное). Но Андрею этого было мало, и он ещё в первые годы своего попаданства задумался о нормальной школе каменного зодчества. Теперь те, кто пришёл в неё первыми строили замки Овлы и форты Балтийска, укрепляли его Княжгородок и, конечно же, проектировали крепость града Смоленска. Причём со Смоленском им было куда сложнее, чем в других местах, ведь тут крепость нужно было вписать в уже давно существующий город, а не возводить всё с чистого листа. Потому проект и рождался с большим трудом. Ведь некоторые бастионы можно было хорошо вписать в местность, но мешала густая застройка. В конце концов Андрей плюнул на всё и велел разработать два проекта: один как лучше, а второй как возможно. И да, делалось всё это вовсе не на попаданческом энтузиазме (хотя и на нём тоже), а на государевом заказе. Просто Андрей, собрав вокруг себя того же Шигону, Головина и некоторых княжат из литвинов, сумел донести своё видение до Василия Ивановича, честно предупредив при этом и о дороговизне проекта. Конечно скуповатый государь был не рад новым тратам (ему и Черты было за глаза!), но и важность Смоленска он тоже понимал хорошо. Так что совместными усилиями его удалось склонить на свою сторону, после чего в Москве возник ещё один приказ. Приказ Каменных дел. Чью структуру и обязанности описал Андрей, основываясь не только на собственном видении, но и на советах знающих людей.

Как и в иной истории приказ ведал казённым каменным строительством, производством и заготовкой стройматериалов, а также набором рабочей силы для строительных работ. В его ведении находились все казённые кирпичные заводы, каменоломни и мастерские по обжигу извести, но и частные предприятия могли заключать с ним договора подряда, что было особенно важно, если в округе уже действовали подобные предприятия и смысла создавать казённые не было. Ну и, разумеется, под его патронаж отходила московская школа для начальной подготовки зодчих. Причём сам того не ведая, Андрей умудрился тут практически скопировать структуру Московской школы 18 века. Так, учениками в неё набирали детей всех сословий, кроме холопов, конечно, в возрасте от 9 до 15 лет. Предметами обучения были: чтение и письмо, закон Божий, пение, география, история, рисование, основы зодчества, геометрия и тригонометрия. В последнем случае Андрей, как всегда, оказался впереди реальности, ведь сам термин "тригонометрия", как известно специалистам, впервые был употреблён лишь в 1595 году в книге немецкого математика Бартоломеуса Питискуса. Чего Андрей, разумеется, не помнил, но саму тригонометрию он изучал и потому придумывать новое название просто отказался. Ему и флота хватило, где от привычных ему слов и названий уже мало что и осталось. Так что пусть хоть здесь всё останется как было и это будет очередной "подарок" Руси миру. Вслед за теорией Коперника и камертоном. Да-да, он всё же сотворил этот довольно нужный в музыке прибор и теперь "русский камертон" постепенно входил в обиход придворных оркестров Европы и отныне связывался не с именем Джона Шора, до рождения которого оставалось ещё пара столетий, а с именем одного русского князя.

В общем, школа зодчих, подчинённая приказу, готовила будущих архитекторов, причём ученики старших классов в ходе практических занятий участвовали в реальном строительстве, помогая в производстве обмеров и составлении планы домов, а также работали на казённых кирпичных заводах, постигая секреты и возможности производства. По окончании же школы они могли поступить в Университет, чтобы выйти оттуда уже полноправным зодчим, а могли и просто пойти работать помощниками и начальниками участков. Самостоятельно же что-то строить таким зодчим дозволялось лишь после сдачи особого экзамена, так как рухнувшие храмы и палаты никому на Руси были не нужны. История с обрушением Успенского собора ещё была относительно свежа, ведь старики, что видели это своими глазами были ещё живы.

Ну и разумеется, во главе нового Приказа встал Андреев родич. Ну а что? Кумовство тут процветало и иного никто бы не понял. Тем более, что Михаил и не собирался умирать, давно пережив себя в иной истории. И не только пережив, но и настрогав кучу малышни, чего в ином мире с ним не случилось. Чин он, в отличие от младших братьев, носил небольшой, но, как и в иной истории приказом руководить положили стольнику в подчинении которого было аж пятеро дьяков и десять подьячих. Штат приказа был изначально расширен, чтобы справляться со всеми возложенными на него задачами. Ведь, в отличие от своего прошлого мира, Андрей собирался сотворить Русь каменную на пару столетий раньше. Так что стольник князь Михаил Барбашин теперь являлся не только одним из многих московских царедворцев, но и главой целого приказа с правом личного доклада государю. Что разом подняло его над сонмом таких же стольников и стряпчих.

Ну а чтобы Михаил ничего не напортачил (ведь в каменном строительства князь не разбирался от слова совсем), то на должности трёх из пяти дьяков волевым решением попаданца были поставлены лучшие из имевшихся у него под рукой зодчих с выявленными зачатками управленцев, а остальные две заняли привлечённые тестем дьяки, которые должны были, кроме всего прочего, безболезненно влить парней из народа в элитное общество московского дьячества, которое, как и любое сословное общество, не сильно-то любило подобных выдвеженцев. И надо сказать, что это у них получилось, хотя и не сразу и не со всеми и, разумеется, не без проблем. Пришлось даже кое кого из зодчих заменить, но главное, что вся эта местечковость не помешала работе нового приказа и не сказалась на придворной карьере князя Михаила Барбашина.

В общем, Каменных дел приказ выдал на-гора два проекта и тут словно сам господь решил поспособствовать ему в выборе. В одну не добрую грозовую ночь, в так называемую "сухую грозу", деревянный Смоленск полыхнул. А горожане и городские службы не справились с очагом пожара. Так что спустя всего пару часов вокруг горело всё: дома, овины, амбары и даже стены, сложенные из дубовых плах. От жара не выдерживали и немногочисленные каменные строения, осыпаясь на мостовую битым щебнем. Люди метались по горящим улочкам, задыхались в дыму, сгорали заживо. В воротах образовалась настоящая давка, в которой затоптали немало народа.

Лишь спустя двое суток пожар утих сам собой и люди стали возвращаться назад. Еще потрескивали обугленные бревна, нестерпимым жаром несло от пепелища, выли собаки, потерявшие хозяев и тошнотворно пахло жжёным мясом. Но разборы завалов начались уже на следующий день.

Андрей, когда узнал о случившемся, обомлел. Не то чтобы он был знатоком смоленской истории, но о подобном пожаре всё же не слыхал. Город ведь реально сгорел подчистую. И случилось это так внезапно и быстро, что поневоле закрадывались мысли о поджоге. Хотя смысла палить город без войны он не видел. Ясно же, что его быстро отстроят и толку от того для супостата не будет никакого. В то же, что его подожгли заради самого строительства, верить и вовсе не хотелось. На такое даже он, цинник до мозга костей, которому мораль абсолютно не мешала совершать выгодные поступки, не пошёл бы. Так что, получив доступ к следственным листам, он решил согласиться с выводом дьяков, ведущих это дело, что пожар произошёл от небрежности самих смолян с огнём.

Зато теперь строительству новой крепости уже и впрямь ничего не мешало. Тем, на чьём пепелище встанут бастионы, просто планировали выделить новое место под дворы. Всё одно с нуля всё поднимать. Заодно провели полную перепланировку и самого города: от улиц, ставших более широкими, чем раньше, до резиденции наместника и противопожарных прудов. Не обошёл переезд и городские церкви и храмы, тоже немало пострадавшие в огне пожаров. Так смертельное для тысяч смолян ненастье поспособствовало тому, что город должен был превратиться в нечто новое, более светлое и более защищённое.

Смоленский архиепископ Иуавелий в дни пожара находился вне города, объезжая подотчётные владения, и примчался на пепелище сразу, как только получил известие о нём. Увиденное шокировало его не меньше, чем других, однако предаваться стенаниям времени у него не было. Горе горем, но были и те, кто готов был поживиться за чужой счёт. На пепелище появились воры и мародёры, которых пришлось усмирять силой архиепископской дружины

А потом, словно грибы после дождя, появились слухи, что данный пожар — это божье знаменье смолянам за их предательство. Мол, как Содом и Гоморру, бог спалил их град в наказанье. И храмы божьи не пожалел за участь владыки Варсонофия. Так что, ещё не справившись с человеческим отродьем, пришлось церковной власти, засучив рукава, бороться с новой напастью, одновременно отпевая тысячи погибших и ругаясь с государевыми зодчими за церковные дворы. Всё же места под храмы выбирались не с бухты-барахты, хотя Андрей и не верил в "особые места силы", но сдвинуть согласно проекта веками стоявшую на одном месте церковь оказалось куда сложнее, чем какой-то посадский двор. Однако, в конце концов, компромисс был достигнут и на месте сгоревшего города началось массовое строительство, погреть на котором руки вызвались сотни купцов и промышленников. А как иначе? Люди ведь во все времена одинаковые. Государь погорельцев льготами да серебром пожаловал, однако стены возводить, дома строить, да тротуары мостить одними льготами не получиться. За всё полновесными монетами расплачиваться надо. Вот и поспешили иные ухари урвать своё. Кто цены на работы завышал, кто товар подороже сбывал, а кто и наоборот, что поплоше всучить пытался. Увы, строительная сфера не вчера лакомым куском стала.

А потом ещё и скандал вспыхнул! Да ещё какой!

Резать деньгу на Руси давно привыкли. Это было зло, с которым давно смирились. Но тут кто-то на торгу выбросил в обиход не просто резанные, а фальшивые монеты. Да так много, что даже стройка на время прервалась, а из Москвы специальная комиссия приехала с самим боярином-казначеем во главе. Ох, сколько всего они нарыли, пока фальшивомонетчиков искали. Это был, наверное, первый столь масштабный коррупционный скандал на Руси. Такой, что даже головы у начальных людей полетели. В самом прямом смысле. Потому как от вскрывшегося забурлило всё общество. Даже государь в стороне не остался!

Так что, когда Андрей примчался в Смоленск (чтобы заодно и вотчины свои смоленские проверить), город и округа буквально на ушах стояла.

— Прав ты, князь, оказался, — грустно произнёс Пётр Головин, потягивая сладкую медовую настойку из княжеских запасов. Поскольку в городе жить было практически негде, то приехавшие москвичи расселились по ближайшим сёлам да деревням. А строители и погорельцы и вовсе пока что в палатках да наспех вырытых землянках жили.

— Ты о чём, Пётр Иванович? — удивился Андрей.

Они сидели на резном гульбище в хозяйской усадьбе присмоленской вотчины князя, когда-то принадлежавшей Васько Ходыкину и "уступленной" ему по купчей, в обмен на жизнь. Набегавшийся за эти дни боярин (получивший этот думный чин всего пару лет назад) всё так же грустно усмехнулся.

— О реформе монетной. Когда ещё мне о ней говорил. Мастеров показывал. А я вот всё тянул, тянул и, похоже, дотянул. Нет более веры деньге московской. Каждую монету ныне взвешивают, а как это на дело влияет, ты сам понимаешь не хуже меня. Так ещё после этого скандала и иноземцы начнут нос воротить. А ведь только-только торговлюшка устоялась. Ох, чую, несёт отсюда духом литовским.

— Брось, боярин. Литва, конечно, руки тут погрела, но главное — люди наши, что до добра особо жадны. Это они ведь стружку с монет стригут. Они монету портят. А то, что литвины фальшивки привезли, так то недоказуемо. Плавильшики все наши были. Распространяли тоже наши люди. А то, что во главе литвин — так отбрешутся паны-рада от нашего обвинения на раз. Иль ты пыткой у него признание выбил?

О да, живя там, в двадцать первом веке и читая как исторические романы и исследования, так и всякие с позволения сказать "работы" либерально одарённых правозащитников, Андрей тоже честно думал, что тупые палачи просто выбивают из подследственного то, что им хочется. Нет, если стоит задача добиться именно огульного признания, то да — тут и простой садист справится. Вот только, как оказалось, для настоящего дознания садисты как раз и не годились. Палач — это была профессия, в которой не было место психически свихнувшимся личностям. Ибо задача палача выбить истину. А для этого нужно заставить человека забыться, выбить его из той колеи, где ему комфортно и той правды, что он придумал. Причиняя боль, палач не получал наслаждение, а реагировал на поведение пытаемого и его ответы на одни и те же вопросы, но задаваемые по-разному. Этакий психотест, где ограничением служило не время ответа, а боль, заставляющая человека забыть придуманный им ответ и отвечать правдиво. И да, именно из-за причиняемой боли пытаемый мог окочуриться прямо во время допроса и потому палач должен был уметь правильно оценить его состояние и вовремя снизить болевое воздействие. Оттого умелый палач и ценился так дорого. А сказки про садистов придумали гнилиые интеллигенты, чьё основное кредо хорошо высказал герой Валентина Гафта в фильме "Гараж": "вовремя предать, это не предать, а предвидеть!".

Так что если вам нужно тупо признание, то да, берите любого садиста и получайте результат (если, конечно, садист, войдя в раж, не забьёт пытаемого до смерти). Но если вам нужна именно правда, то тут вам поможет только умелый палач. И эту тонкость Андрей понял лишь тут, попав в шестнадцатый век.

Разумеется, ему, воспитанному в куда более травоядных временах, это всё равно казалось дикостью, но, поскольку он всё же был не интеллигент, у которых свой "особый" взгляд на существующую реальность, да и осознавая, что с набега тут ничего не поменяешь, раз уж пытки дожили и до двадцать первого века, то ему пришлось просто принять подобное как данность. И не стоит всяким интеллигентам-гуманистам воротить нос от подобного признания, ведь давно известно, что в мире нет никого страшнее истинного гуманиста, который ради "слезинки одного ребёнка" с лёгкостью прольёт потоки чужой крови, и при этом будет винить за жестокость всех вокруг, но только не себя любимого.

Так что для князя теперь признание, вырванное под пыткой, конечно, царапало душу, но уже не было абсолютно чем-то "страшно плохим".

— Нет, говорит, мол, к нему старый друг купец из Вильно приехал и предложил выгодную сделку.

— Ну вот видишь. Так нам радцы и ответят: мол, подлые купчишки сами всё дело затеяли. А попросим выдать второго купчишку, так сразу и окажется, то его в пути толи волки задрали, толи он грибочков не тех поел и потому лежит ныне на погосте весь синий.

— А почему синий? — вскинул брови Головин.

— Так от побоев. Есть то не хотел, — выдал Андрей бородатый анекдот.

Головин, уже слышавший его интерпретацию про тёщу, усмехнулся. Ну да, в спецоперации на Руси тоже умели. Одно отравление Шемяки в Новгороде чем не оная? Конечно не без оплошностей, но ведь доказать тогда ещё вольные новгородцы ничего не смогли. А догадки к делу не пришьёшь.

Так что, допив кубок, он решительно тряхнул головой.

— Ладно. Слезами делу не поможешь. Серебра накопили изрядно, Монетный двор к работе готов, так что будем начинать реформу. Прям сейчас и велю начинать чеканить новые монеты. А после Рождества, как накопим их изрядно, так и пустим в оборот.

— А государь? — удивился Андрей.

— Государя я уговорю. Хватит нам чешуйки рубить, с которых любой желающий может серебро безбоязненно срезать. Со времён ведь князя Дмитрия их чеканим. Заодно и счётный вес в порядок приведём. Ох, грехи наши тяжкие. Прав ты был, давно пора было эту смену монет сотворить.

— И пуло медное забывать не стоит, — добавил Андрей. — А ещё бы банк свой завести.

Головин при словах о банке лишь грустно усмехнулся.

— Поднимал я эту тему перед государем. Но церковь против. Мол, ссудный процент — зло. Хотя сами резы устанавливают только в путь.

Андрей понимающе покачал головой. Да, в этом что католическая, что православная церковь были едины. Ссудный процент зло, но только если не церковью выдан. Что очень мешало развитию, как торговли, так и производств. С другой стороны, во что может обратиться неуёмный банкинг, он хорошо видел в своём прошлом-будущем и, если честно, был из-за этого в чём-то с церковью согласен.

Вот только без инвестиций построить правильный капитализм тоже не получится. А банк в этом деле, какая никакая, но опора. Был, правда, в его мире ещё исламский банкинг. Но как он действовал, Андрей не совсем понимал. Так что идти пришлось своей дорогой. Полноценный банк планировался к открытию на острове Волин, под патронажем его бастарда, а вот в Полоцке был запущен пилотный проект так называемой кассы взаимопомощи. Её под патронажем Олексы организовали лучшие люди города и округи, для того, чтобы помогать друг другу в трудную минуту. Каждый внёс в единую казну свой пул серебра и каждый мог теперь взять из неё для дела приличную сумму под весьма низкий процент, который был уже заранее вписан в долговую расписку, но на руки при этом выдавалась сумма без него. Наивно, конечно, но приличия были соблюдены. При этом кассой могли пользоваться не только вложившиеся, но и любой пожелавший получить ссуду под какое-то дело. И вот им уже процент начисляли вполне "рыночный". Однако просто брать деньги на хранение под рост касса, в отличие от банка, не могла. Но хоть что-то! На безрыбье, как говориться и рак щука.

Зато, как в народе говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Беда, обрушившаяся на Смоленск, запустила в действие давно уже озвученную попаданцем идею денежной реформы. Причём ничего лишнего Андрей и не придумывал. Зачем? Предки и без него неплохо справились при Елене Глинской. Он только предложил чеканить правильную монету взамен овальной чешуйки и привёз всё необходимое для этого. Зато теперь легко портить деньги, просто срезая с них кусок серебра из-за введённого гурта будет уже не так сподручно. Да и вообще, реформа оздоровит денежное обращение по стране, так как из-за просто лавины порченой и фальшивой монеты оно давно превратилось в стоячее болото. А капитализму нужно, чтобы капитал двигался и работал. Так что смерть тысяч смолян, если так можно выражаться в данном случае, не прошла бесполезно.

Ну и к тому же в голове у Андрея созрела авантюра отплатить Литве их же монетой. Когда-то он читал, что как раз в эти годы там случился свой финансовый скандал, вызванный огромным наплывом фальшивых денег. Подробностей он не помнил, но почему бы не помочь этому неизвестному в деле развала финансовой системы враждебного в силу исторических причин государства. Ведь чем беднее будет Литва, тем больше шансов съесть её ещё в этом веке, не дав слиться с Польшей в едином не только государями государстве. И тем более не дать ей возможности вести наступательную войну по типу Стародубской!

Ну и, конечно, немножко на этом заработать.

Отца Иуавелия князь смог найти далеко не сразу. Архиепископ был весь в делах, причём не только молился в церквах, но и самолично занимался многими вопросами, связанными с восстановлением города.

— Не в доброе время задумал ты этот разговор, — честно признался он князю, приехав в церковное село, ставшее ему домом на время восстановления смоленских палат. Судя по запаху пожара, идущего от его рясы, он вновь был на разборе пепелища, где, как всегда, не только наблюдал, но и руководил работами.

— Но и тянуть времени нет, — печально вздохнул Андрей. Он понимал, что архиепископ прав, но и он был прав тоже. Вопрос не терпел дальнейшего отложения, потому что чем позже им заняться, тем труднее его будет воплотить. Не невозможно, но труднее. Потому как грамотных людей станет больше. А без церкви это вопрос закрыть было никак нельзя. Вот и пришлось вылавливать момент, пока он не убыл в долгое посольство.

А всё дело было в грамматике. И алфавите.

Русский язык не стоял на месте. И то, что было ясно и понятно веке так в двенадцатом, в шестнадцатом выглядело уже не так однозначно. К примеру, когда-то очень давно у славян было множество редуцированных звуков. И было очень важно скажешь ты обычное "у" или краткое носовое "у". И слово было другое и разница в смысле была. Но уже при Владимире Мономахе грань эта постепенно стёрлась, не такой уже большой виделась разница между звуками, а какое нужно было писать слово можно было понять из контекста. Люди перестали отличать звуки на слух, а вот в письменности эти особенности остались. А значит, нужно было придумывать правила, почему тут пишем одну букву, а тут другую. А ещё в алфавите было слишком много букв, которые глупые греки Кирилл (Константин до крещения) и Мефодий внесли просто потому, что они есть в греческом, но которых нет в славянских языках. Те же "омега", "кси", "пси", "фита", "ижица", "зело". По их "гениальной" задумке они должны были звучать, как в греческом. К примеру буква "зело" на письме заменяла звук "дз". Как будто это нельзя было писать попроще. А всё потому, что это было важно для них, для их родного языка. И плевать, что славяне так не говорили.

Вот к примеру буква ѵ "ижица". Она была нужна для передачи звука "и" всего лишь в некоторых словах, заимствованных из греческого языка. Да более того. Для одного звука "и" в языке существовало аж три буквы. Ну помните? Мiр, м╥р и мѵро. Зачем? В конце двадцатого века стали популярны легенды про сакральность этих букв, которую разрушили большевики. Вот только мало кто знает, что реформу языка 1917-18 годов задумали ещё в 1904, а начали готовить в 1911 году. Так что глупость тройной передачи одного звука осознали и в "России, которую мы потеряли".

Но кроме "и", были и ещё буквы-дубликаты: "фита" и "ферт". Обе звучали как "ф". Просто "фиту" писали в словах, опять заимствованных из греческого языка. Зачем? Да кто его знает. Зато были буквы, которыми все пользовались, но в алфавите их не было: "й" и "ё".

А, допустим, буква "ять". Когда-то она звучала по-особенному, как долгое "е" или "ие". Но уже в шестнадцатом веке постепенно стала звучать как "е", хотя выговор букв "е" и "Ѣ" ещё оставался явственно различимым. И в словах "цѢль" и "щель" ещё никто не задумывался, какую букву писать (ну, кроме Андрея, разумеется).

Или буква "ѡ" (омега), которую отменил ещё Пётр I (одна из реформ, за которую Андрей не ругал царя, хотя и считал, что он её тоже недоделал). Изначально она использовалась в очень редких случаях и легко могла быть заменена на "о". Или "ѯ" (кси) и "ѱ" (пси) также использовались исключительно в словах греческого происхождения и легко могли быть заменены буквосочетанием "пс" и "кс".

Ну, в общем, понятно, зачем Андрей притащился к архиепископу. Ведь Священные тексты уже перевели на русский язык и получилось, что выбравшие православие славяне начали жить в мире двух языков: письменном и устном. Которые с годами начали расходиться и различаться всё сильнее и сильнее. Но Церковь, как организация была весьма консервативным учреждением. И ретроградов в ней было как бы не больше, чем в других сословиях. Оттого и становится понятно, почему реформы письменного языка стали возможны лишь при Петре и при большевиках: эти смогли согнуть Церковь в бараний рог и навязать ей своё мнение. Андрей же не мог, да и не хотел делать ничего подобного, ибо при всём своём скепсисе и атеизме видел в Церкви скорее союзника на пути великорусского единства. Вот только вопрос правки языка уже назрел, хотя ещё и не был столь критичен. И потому он решил взять Церковь в союзники. Как говаривал один киногерой: "кто нам мешает, тот нам и поможет". Хотя особых надежд он на это не питал. И, как оказалось, зря.

Удивительно, но живительная сила дискуссий с еретиками и между двумя течениями внутри самой Церкви породила в ней целый пласт священников, способных не только зубрить и отвечать по заученному, но и думать и не бояться изменений. Основательный доклад по возможному изменению языка, написанный князем, был не отринут сразу и с проклятиями, а принят к изучению и вызвал уже в церковной братии целый всплеск эмоций: от положительных до крайне отрицательных. Более того, в спор были тут же втянуты и иноземные специалисты, навроде того же Максима Грека, которые, будучи членами Церкви, в то же время были весьма образованными, особенно по меркам Руси, людьми. Но не всем из них понравилась подобная нападка на труд ромейских братьев-монахов, однако их резкое отрицание только подлило масло в огонь дискуссий, особенно в среде тех, кто считал, что только Русь и осталась нынче "чистой" хранительницей православия. Благодаря беседам с князем-попаданцем и организованным им же "сливам" различных фактов, таковых на Руси за последние годы стало очень и очень много. И нет, никто не умалял заслуг Ромейской державы, но "два убо Рима падоша, а третий стоит". А пали они, как известно, за грехи свои, так как изменили православию. А раз так, то не нынешним грекам русичам про русский язык объяснять.

В общем Церковь в этой реальности жила яркой, насыщенной жизнью, в которой никак не находилось место застою. И Андрей очень надеялся, что в его вопросе она встанет на нужную (то есть его) сторону. Ну а ответ он собирался получить, как вы понимаете, от своего бывшего отца-настоятеля, который всё сильнее и сильнее обрастал авторитетом в среде победивших нестяжателей и по взглядам князя вполне мог вскоре претендовать и на митрополичий клобук.

— Что сказать. Единого мнения всё так и нет, потому как митрополит и особенно старец Вассиан высказались резко против.

Андрей усмехнулся. Причины митрополита ему были неясны, а вот Вассиана он, как ему казалось, просчитал. Тот умел и часто вступал в разного рода прения, включая и письменные и, видимо, просто боялся, что не осилит новые правила написания и покажет себя в будущих баталиях этаким недоучкой, над которым начнут просто надсмехаться. И это было плохо, потому что вдвоём эти две старые глыбы могли пересилить и десяток молодых оппонентов.

— К тому же многих беспокоит, — продолжил Иуавелий, — не потеряется ли при новом начертании смысл в Священных текстах?

И это тоже было понятно Андрею. Что говорить, если даже в двадцать первом веке были люди (и в среде священников тоже) кто был резко против перевода Библии на современный русский язык. И это при том, что Церковь была отделена от государства, а подобных Библий уже было напечатано миллионы. Чертовски прав был Екклезиаст, написавший, что "нет ничего нового под солнцем".

— В общем, вопрос сей не прост и его решили вынести аж на Собор, — добил князя смоленский архиепископ. — Как и спор об арабских цифрах, которые, благодаря твоим школам, всё чаще заменяют собой русский счёт.

— Но ведь так занчительно удобней, — возмутился Андрей.

— Иногда твоё непонимание ситуации поражает меня куда больше, чем все твои находки и озарения, — со вздохом произнёс Иуавелий. — В этом ты сильно похож на своего батюшку, мир его праху.

Оба тут же перекрестились, повернувшись лицом к иконам, и немного помолчали.

— И когда состоится Собор?

— Я понимаю, почему тебя это интересует. Успокойся, не скоро. Слишком много вопросов накопилось в последнее время. К тому же и государь хочет вынести на него ряд предложений, дабы освятить свои задумки соборным уложением.

В голове у Андрея грянул набат. Это что, не Иван Грозный, а Василий Иванович решил встать во главе реформ и остаться в истории основателем Земского собора. Да нет, он для это излишне, скажем так, не трусоват, но опытен и осторожен. К тому же в иной истории понадобилось довольно прогрессивное, хотя и во многом спорное правление Елены-литвинки и "нулевой" семибоярщины в виде опекунского совета над малолетним Иваном, чтобы прийти к этому. Разумеется, те тенденции, что привели к реформам Избранной рады, уже просматривались в нынешнем обществе, но были ещё скорее первыми набросками, чем ярко выраженными желаниями людей. Хотя пилотный проект с внесословным судом в том же Новгороде вполне показывает, что и Василий Иванович не был лишён реформаторского духа. И всё же в истории он больше остался как человек, исповедующий здравую мысль "работает — не трогай, а то сломаешь".

Впрочем, он уже столько бабочек затоптал за эти годы, что вряд ли стоит чему-то удивляться. Одна Анна Пяст в роли русской императрицы это просто гигантское изменение истории. Кстати о птичках.

— А что слышно про лилии?

Острый взгляд архиепископа пронзил князя. Вообще-то это был очень опасный вопрос, который мог легко привести на плаху даже Рюриковича. Но первым его поднял не попаданец, а, как ни странно, Шигона-Поджогин. Почему? Понятно почему. Это при Василии Ивановиче он в силе, а вот при Андрее Ивановиче или, тем более при Юрии скорей всего попадёт в опалу. Потому что у обоих братьев царя были свои дворы и свои фавориты, которые придут в Кремль вместе со своими государями. Ведь Василий Иванович был уже далеко не молод, но наследников, кроме единственной дочери, пока не имел. И тогда все, кто сейчас пострадал от его деяний поспешат отыграться за свои страхи и унижения. Вот Шигона и поднял опасный вопрос о наследовании.

И именно тогда Андрей и произнёс знаменитую, благодаря в его прошлом-будущем книгам, фразу: "негоже лилиям прясть". Так якобы ответил один из советников, когда на пустующий трон Франции стали пророчить не короля, а королеву. С учётом древнего символа Рюриковичей, это прозвучало бы как "негоже соколу вышивать". С другой стороны, у Руси в истории уже была своя великая правительница — единая для всех ныне живущих Рюриковичей "прапрапра" и ещё раз множественные "пра" бабка, княжна Ольга. Которая вполне себе успешно замещала на троне погибшего мужа, пока не подрос сын, и воспитала внука, будущего Владимира Крестителя.

Так что вопрос этот был вполне сложный и без поддержки Церкви тут ловить было нечего.

— Этот вопрос ещё более не прост, — устало произнес архиепископ. — И, боюсь, тут Церковь будет больше на стороне традиции.

— Но ведь это именно Церковь уже однажды отринула традицию лествицы и признала право Калитичей наследовать великое княжение от отца к сыну.

— Мы не жиды, и род на Руси передаётся от отца к сыну, а не от матери к дочери, — вспылил Иуавелий. — Церковь признала право РОДА на власть. И в Роду остались Юрий и Андрей. Правда, хотя следующим по праву идёт Юрий, но государь изъявил свою волю и Церковь решила, что поддержит её. Наследовать царю будет младший брат.

Архиепископ отпил из чаши, наполненной пенным квасом, и с хитрецой взглянул на Андрея:

— Что, теперь не так уверен в своей правоте по поводу Елены? Та не принесла прав на чужой престол, но подарила царству государя, но ты посчитал, что Анна предпочтительней.

Андрей вздохнул. И огрызнулся:

— Реши вы тогда иначе и мой голос не значил бы ничего.

— То верно, — легко согласился Иуавелий. И рассмеялся: — Но теперь, как ты говоришь, поздно пить воду. Остаётся надеяться, что наша лилия ещё родит мальчика.

На это Андрею возразить было нечего. Прогрессивный взгляд видеть дочь монарха на престоле ещё не был осознан в русском обществе. Но в данной ситуации было и своё светлое пятно: не смотря на общее веяние, лично у него с Андреем Ивановичем сложились вполне хорошие отношения. Так что он справедливо рассчитывал не упасть в случае внезапной смены правителей.

Ну а Шигона фигура весьма важная и нужная, и если удастся его удержать вместе с собой, то он постарается. Но если выбор встанет или-или, то увы, в политике друзей не существует. Тем более, когда на кону такие ставки…

Яванская стоянка русской флотилии затянулась значительно дольше, чем рассчитывал её руководитель. Сначала много времени и сил потратили на наведение мостов с местными жителями. Благо Индонезия это вам не Новый Свет и арабский язык, переводчики с которого имелись на русских кораблях, тут был многим хорошо известен. Даже в таком вот далёком от центров цивилизации поселении.

Вообще, юг Явы из-за его гористости и отсутствия удобных стоянок, выглядел по сравнению с северным побережьем, как захудалая провинция. Здесь не было удобных дорог и больших городов, а население концентрировалось в основном в деревнях, управляемых собственными вождями. Но при этом они, так или иначе, входили в сферу интересов государств, расположенных за горной грядой. Не вмешиваясь сильно в местные реалии, ражди и султаны просто требовали от них свою долю в виде налогов и сборов. При этом ни покойный ныне махараджа Шри Бадуги Махараджи, ни его сын, Прабу Суравишеса Джаяперкоса, исколесившие весь север своей державы, в эти места так ни разу и не заглянули. Впрочем, миновали сии места и тяготы войны, что велась на севере между Сундой, которому и принадлежало селение, и Демаком. Так, пару раз сюда заглядывали чужие корабли, но поскольку брать тут было практически нечего, кроме рабов, то и кровопролитных боёв тут не велось, и чужие армии не хаживали туда-сюда, выжигая посевы. И потому люди в Пелабухан Рату жили в относительном спокойствии, платя налоги далёкому правителю и исповедуя свою религию, получившую в будущем именование Сунда Вивитан.

Русичей встретили настороженно, потому как поначалу приняли их за очередных охотников за головами. И потому привычно ушли в горы. Однако, видя, что пришельцы уходить не собираются, задумались и постарались выяснить, что им всё же надо. Ну а поскольку торговцы с севера сюда наведывались достаточно часто, то в селении имелись люди, что по воле профессии освоили не только суданский язык, но и арабский, так что языковой барьер был преодолён достаточно быстро, и вскоре экспедиции удалось наладить с яванцами вполне рабочие отношения. Даже остро вставший перед русичами половой вопрос, ввиду большого количества стройных и не очень женщин, одетых не столь строго, как на Руси, решили к общему удовлетворению. Пуританством местные жители не страдали, да и работорговля на острове тоже процветала. Правда, лучшие рынки располагались достаточно далеко от приютивших эскадру мест, но зато не так далеко имелись на побережье деревни, враждебные местному поселению. Гридя, оценив местную стоянку и ту, что имелась у соседей, решительно вмешался в местечковую политику на стороне приютившей экспедицию и помог своим новым союзникам одолеть чужое поселение, получив разом и работниц для гарема, и работников для полей и огородов.

А работники русичам были нужны, потому как работы у членов экспедиции было много. И справились они с нею, слава господу, вполне успешно. Посаженные в горах саженцы хинного дерева в большинстве своём прижились, так что отныне зависеть в деле борьбы с малярией от инков или испанцев русским уже не придётся. Правда, теперь необходимо было основательно осесть на Яве, но ведь как раз ради этого они сюда и плыли! И пусть Пелабухан Рату на поверку выходил не очень удобной стоянкой, но как форпост смотрелся вполне уместно. Да и земля в округе была вполне добротной. Высаженный в неё картофель с томатами дали такой урожай, что его пустили не только на клубни для рассады и семена, но и на еду. А густой лес в горах позволил в перерывах между сельскохозяйственными работами основательно перебрать корпуса шхун, заменив совсем уж сгнившие доски на новые, а после тщательно проконопатить все швы и просмолить их смолой, выгнанной из местных пород.

Ну а пока простые мореходы занимались физическим трудом штурмана и гардемарины также не сидели без работы. За время стоянки они произвели тщательную съёмку местности, нанеся на карту все видимые ориентиры с точно измеренными для них координатами, провели гидрографическое изучение всей бухты и мест якорных стоянок, и уточнили гидрологию района будущей фактории. Ведь в том, что здесь стоило поставить своё поселение, Гридя ни капли не сомневался. Он бы это сделал уже сейчас, всё же за саженцами стоило оставить наблюдателей, но кадровый голод не позволял ему этого сделать. Да, смертность на русских кораблях была на порядок ниже, чем на тех же португальцах или испанцах, но и совсем без потерь совершить столь длительный вояж не получилось. А ведь впереди был ещё долгий путь домой по водам, в которых хозяйничали отнюдь недоброжелательно настроенные португальцы. Так что оставалось лишь договориться с местными жителями о защите саженцев и поспешать домой, на родину!

Возможно, если б его экспедиция встретилась с кораблями Лонгина, он бы всё же нашёл бы с десяток добровольцев. Вот только не в меру удачливый корсар идя от Австралии умудрился не просто попасть точно в пролив между Явой и Суматрой, но ещё и взять там на абордаж местный джонг, от капитана которого узнал много интересного. А кроме того ему в руки попал комплект карт, дающий понимающему просто кучу полезной информации. И окрылённый свалившейся ему в руки удачей, Лонгин немедленно кинулся на местные торговые пути, спеша заполнить пустые трюма своих каравелл достойной добычей.

Так что встречи двух русских эскадр, оказавшихся примерно в одном месте и в одно время, не произошло, что, впрочем, изначально и не планировалось, а потому никак не отразилось на их планах. Лонгин начал террор местной торговли, а Григорий готовился к возвращению домой, попутно внимательно изучая местную политику, благо нынче в селении от разного рода торговцев, прознавших про неизвестные корабли, бросивших якорь в уединённой рыбацкой деревушке, было просто не протолкнуться. Причём Гридя готов был головой поклясться, что минимум треть из них были вовсе не торговцами, а соглядатаями местных властей. И нисколько не удивился, когда узнал, что в селение прибыл надутый от важности чиновник из столицы со смешным именем Правата Кикин.

Своей поездкой чиновник был не слишком доволен. Он, конечно, не был ведущим вельможей при дворе, но кое какой вес всё же имел. И вот в тот момент, когда в окружении махараджи началась очередная война за влияние, его отправили сюда, во всеми богами забытую деревушку. И когда он вернётся, распределение сил может оказаться совсем другим, чем было в день его отъезда. Но и не выполнить волю господина он не мог. Вот и прибыл узнать, что нужно иноземцам в землях славного Караджаан Сунда и почему они не стремятся выказать своё почтение его достойному правителю Прабу Суравишеса Джаяперкоса? А определившись на месте, уже стребовать с них дары своему господину и подарки самому себе. Ведь сейчас, когда королевство несло от проклятого Демака одно поражение за другим, благосостояние сундских вельмож становилось всё хуже и хуже. Конечно, всё было вовсе не так плохо, как это смотрелось со стороны, всё же на суше сундская армия била демакцев от сражения к сражению, но вот на море победу праздновал враг. А основу благосостояния яванцев с древних времён составляла именно морская торговля.

Увы, с падением Маджапахита, именно Демак утвердился на Яве в качестве главной региональной державы. Но хуже всего, что своей религией он избрал ислам, поделив таким образом остров на две половины. На востоке индуистские королевства остались только в Пасуруане, Панарукане и Бламбангане. Теснимые мусульманскими войсками, они постепенно отступали в горные районы Восточной Явы, а также на соседний остров Бали.

На западе же острова индуистской была лишь Сунда. Это было довольно большое государство, занимавшее чуть ли не половину Явы и восточные земли соседней Суматры. Но полвека назад подвластный ей Чиребон отказался платить дань Паджаджарану и провозгласил себя независимым государством. Дальше — больше! Приняв со временем ислам, и тем самым навсегда отказавшись от веры предков, он в союзе с Демаком и вовсе пошёл войной на бывшего сюзерена, силой отняв у него порты Сунда-Келапа и Бантен. Не помог даже союз с португальцами, которые были разбиты вместе с сундским флотом в битве у Келапы. Таким образом Сунда внезапно лишилась больших территорий и всех своих главных портов на побережье. Однако Прабу Суравишеса не пал духом и продолжил готовить армию к новым сражениям. А поняв, что от португальцев большой помощи ему не будет, он принялся искать сильного союзника на стороне. Появление в пределах его державы неизвестных мореплавателей заставило его крепко задуматься. Когда твоя держава трещит по швам, всяк воспользуется возможностью откусить от неё свой кусок. А незваные гости как-то не спешили выказать ему свои почёт и уважение. Впрочем, спешно высланные на южное побережье острова шпионы донесли, что прибывшие моряки никак не проявляют себя и как враги Сунды, хотя, как и появившиеся когда-то так же из ниоткуда португальцы, с лёгкостью позволяли себе вмешиваться во внутренние дрязги, не испрашивая дозволения махараджи. Но всё же их поведение выглядело странным. Они не спешили торговать, скупая драгоценный перец, а занимались ремонтом своих кораблей и сельским хозяйством, высаживая в окрестностях этой богами забытой деревеньки какие-то невиданные ранее его людьми растения. Зачем они это делали, не понимал никто и поразмыслив, махараджа решил, что неплохо было бы узнать про приплывших несколько больше, чем слухи и донесения шпионов, для чего и послал в деревеньку пусть не самого важного, но пользующегося его доверием чиновника.

Григорию кидаться в омут дипломатии не хотелось от слова "совсем". Судя по той информации, что он собрал от торговцев и вождя, местное государство представляло из себя не единый монолит, а конгломерат княжеств, чьи правители лишь формально подчинялись местному великому князю. То есть любой договор с раджой ещё не означал, что своенравные вассалы выполнят его статьи. Но и игнорировать прибывшего чиновника тоже было нельзя. Мало ли как всё сложится дальше. Война — дело такое, неопределённое. Сегодня бьют тебя, а завтра уже бьёшь ты. И отказывая сейчас проигрывающему, завтра можно внезапно оказаться в противостоянии с победителем. К тому же, отвоёвывая утерянное назад, махараджа мог вполне "забыть" о чьих-то правах на престол, посадив там своего воеводу. То есть сделать так, как государь Василий Иванович поступил с Казанью.

Да и вообще складывающаяся ситуация была вполне на руку русичам. Ещё отправляя экспедицию в путь, князь особо упирал на то, чтобы при любой возможности она искала способы закрепиться в этих краях и желательно в каком-нибудь большом порту. Демак, особенно с учётом последних его попыток отбить Малакку у португальцев, явно не выглядел договороспособной стороной. А вот потерявшая свои приморские территории Сунда — дело совсем другое. Разумеется, сейчас Гридя вряд ли был способен оказать ей действенную помощь, но ведь скоро сюда пойдут десятки русских судов и почему бы для начала не заключить с местным царьком какой-нибудь "договор о намерениях", как часто любил говаривать князь? Мол, мы вам, а вы нам и как только, так сразу. И раз уж этот царёк сам вышел на связь, то ему и карты в руки.

Вот так, вместо того, чтобы поднять паруса и устремиться домой, Григорий и отправился в гости к правителю государства Сунда, сопровождаемый внушительной свитой, как и подобает послу великой Державы.

Сам махараджа в связи с последними событиями сейчас находился в городке Паджаджаране, неплохо укреплённом ещё его отцом, что делало его весьма удобным местом для безопасного пребывания государевой ставки. Правда, на привередливый взгляд гостей, городские укрепления были так себе и правильной осады с применением хорошего стенобойного наряда вряд ли бы выдержали. Но местные считали город более чем укреплённым. Что ж, им виднее. Зато сам Паджаджаран русичам понравился. Большой, светлый, со своеобразной архитектурой и довольно многолюдный. Однако же больше всего он запомнился тем, что в нём буквально всюду ощущалась исходящая от людей тревога и какая-то обречённость. И при этом жизнь в городе била ключом. Строители не только подправляли стены, но и строили богатые дома для знати. Красочно оправлялись религиозные обряды, а на рынке царило необычное оживление, вызванное тем, что сюда стягивались со всех сторон отряды сундской армии. Деятельный махараджа Джаяперкоса вовсе не собирался мириться с понесёнными потерями.

И именно из-за того, что правитель готовился в ближайшее время выступить в поход, аудиенция состоялась достаточно быстро, без долгих ожиданий и бесполезных бесед с вельможами. Махараджа оказался на вид довольно молодым мужчиной с чёрными, как смоль волосами, убранными в хитрую причёску, абсолютно безбородый и с горящим взглядом тёмных глаз. Его золотое одеяние сверкало в лучах льющегося в зал приёмов солнца, а от жары правителя спасали слуги, обдувавшие государя большими опахалами на длинной ручке. В лёгком движении воздуха Гридя уловил приятный запах благовоний, идущий от махараджи.

Внутреннее убранство комнаты, где проходила аудиенция, поражало роскошью. Стены были обиты парчовыми тканями, а пол застлан роскошным ковром. По углам стояли шкафы из красного и чёрного дерева, полки которых ломились от ларцов, золотых и серебряных ваз, а так же изделий из тончайшего фарфора. Там же, в тени, притаились и телохранители, готовые по первому зову броситься выполнять любой полученный ими приказ или спасать правителя от угроз.

Приняв верительную грамоту с вислыми великокняжескими печатями, молодой махараджа не стал ходить вокруг да около, а сразу перешёл к деловой части переговоров. То, что прямо сейчас помощи он получить не сможет, его, конечно, не обрадовало, однако думал Джаяперкоса не только о сегодняшнем дне. Он прекрасно осознавал, что война с Демаком закончится не завтра, а португальцы оказались совсем не такими, как о них ходили слухи. Ни укрепить Бантен, построив в нём форт, ни разгромить Демак они суданцам не помогли. И теперь Прабу Суравишеса более сдержанно относился к союзу с любыми европейцами. Но свои планы он строил сразу на несколько лет вперёд. И если нежданные гости готовы были помочь ему в возвращении Бантена, то почему бы и не принять их помощь? И уж тем более, почему бы и не пообещать им место под Гостиный двор в Бантене, который сейчас даже не принадлежит ему? Если гости отобьют город — они докажут свою силу и с ними придётся считаться. Если же они ничего не смогут, кроме слов, то и он будет вправе не считаться с их желаниями.

В общем, хоть обе стороны и не добились того, о чём желали изначально, однако предварительные договорённости были всё же достигнуты, и переговоры можно было смело считать успешными.

Так что "посольство", одарив правителя Сунды богатыми дарами, спокойно тронулось в обратный путь, увозя с собой не только договорные грамоты, подарки и дорогие товары столичного рынка, но и схему городских укреплений, с указаниями всех вскрытых слабых мест. Так, на всякий случай. Как и описание сундского воинства, которое ни своим оснащением, ни своей организацией русичей не поразило. Полк морских стрельцов, на хорошо оборудованной позиции, пожалуй, сдержал бы атаку всей собранной махараджей армии. Вот только где его взять, полнокровный полк?

К возвращению "посольства" на эскадре всё уже было готово к отплытию, так что долго задерживаться в этих гостеприимных водах Гридя не стал, и Экспедиция тронулась, наконец-то, в путь.

Чтобы избежать лишних встреч, Григорий, основываясь в основном на словах князя, не стал проходить Сундским проливом, чтобы плыть по известным всем местным маршрутам, а сразу от Пелабухан Рату направился в открытый океан, тем самым нечаянно повторив путь Абеля Тасмана и Джеймса Кука (Дрейк и Эль Кано прошли сильно южнее, но о том в этом мире никто, даже попаданец, не ведал). Подхваченный южно-пассатным течением и попутными ветрами, русские корабли довольно быстро пересекли Индийский океан, по пути наткнувшись на уже открытые и описанные португальцами Маскаренские острова, которые поразили русичей обилием огромных сухопутных черепах и богатством мира пернатых, среди которых особо приглянулись своими вкусовыми данными невиданные нигде ранее птахи, весом своим доходившие порой до пуда. И их на острове было так много, что казалось, будто долины буквально кишат ими, причём птицы абсолютно не боялись людей, подпуская их к себе вплотную, отчего охота на них была всегда удачной.

Отдохнув тут и пополнив запасы воды и пищи, Экспедиция продолжила свой путь и вскоре прошла мимо южного побережья Мадагаскара, распугав по пути пару местных судёнышек. Глядя им вслед, Гридя лишь печально вздохнул и велел усилить наблюдение за морем, так как шанс нарваться на португальцев был теперь достаточно велик. Правда, поодиночке они тут редко ходили, предпочитая пересекать местные воды конвоями, подгадывая под муссоны, но в жизни ведь бывает всякое.

И, согласно законам Мерфи, всякое как раз и случилось.

Бухта, где встали на якорь корабли Экспедиции, была помечена на португальских навигационных картах просто как "место высадки с пресной водой". А также, как удобный навигационный ориентир для огибания коварного Агульхасского рифа для следующих на восток. И поскольку вода в тропиках тухла достаточно быстро, а впереди был ещё долгий путь, то Гридя не задумываясь решил посетить столь интересное место.

А оно и вправду оказалось довольно неплохим. Хорошая бухта, укрытая от материка горными хребтами, приятный климат, большие и малые реки, впадающие в океан. Здесь и вправду можно было неплохо отдохнуть, но Григорию, при взгляде на надпись на карте, отчего-то с первых мгновений было не по себе, и он велел двум из трёх кораблей нести постоянное дежурство, пока экипаж третьего набирает воду и отдыхает.

Это не сильно понравилось командам, но дальше глухого ропота дело не пошло, а потом и вовсе люди с восторгом вспоминали о дальновидности адмирала. Ибо на третий день стоянки в бухту неожиданно вошли два корабля под португальским флагом.

И эта встреча оказалась неожиданной для обеих сторон.

Дон Дуарте Пояриш, мужчина сухопарый, с костлявым лицом и пронзительно серыми глазами, происходил из древнего, но обедневшего рода фидалгу, что со времён принца Энрике полностью сосредоточился на морских экспедициях. Пояриши участвовали во всех открытиях, что совершили португальцы в океане, и только с да Гаммой их не было, так как оба рода враждовали с незапамятных времён. Но с той поры, как корабли да Гаммы открыли морской путь на восток, в Индию дон Дуарте ходил уже несколько раз, хорошо заработав не только на пряностях, но и на перевозке переселенцев. Которых брал сверх любой меры и списков (благо желающих отправиться в путь всегда было с избытком), и ради которых он даже пошёл на нарушение королевского указа, сняв с корабля часть занимавших много места пушек, столь нужного для людей. Причём снимал в основном самые тяжёлые орудия, так что формально его каракка оставалась неплохо вооружена.

Сейчас трюмы его корабля были забиты дарами Востока: перцем, гвоздикой, шёлком и прочими товарами. Вот только запоздалая буря, что обрушилась на возвращавшиеся в Португалию корабли, не только раскидала их по всему океану, но и нанесла его судну существенный ущерб. Под ударами стихии главная мачта "Аргоса" треснула и сломалась, а морская вода стала просачиваться в трюм через разошедшуюся обшивку. И дабы удержать каракку на плаву, его люди работали без передышки, откачивая воду насосом и черпая вёдрами, и постоянно молясь господу.

Так продолжалось двое суток, пока, наконец, шторм не начал ослабевать, а через прорехи в тучах не выглянуло солнце. Господь сжалился над ними, вот только в безбрежном океане они теперь остались в совершеннейшем одиночестве. Которое, впрочем, продлилось не долго. Уже на следующий день "Аргос", что неторопливо тащился к ближайшему берегу, догнала каравелла "Сан-Жерониму". Вдвоём стало уже поспокойнее, а под вечер на горизонте затемнел столь ожидаемый африканский берег. И Пояриш вновь поверил в свою счастливую звезду. А уж когда самый глазастый сигнальщик углядел возле берега стоящие корабли, вера эта значительно возросла. Вот только приблизившись, он понял, что на португальские суда эти корабли походили очень мало. А вот на береберийские шебеки очень даже сильно.

Русские португальцев, благодаря белеющим парусам и оптике, разглядели куда раньше, чем те их, но до времени ничего не предпринимали, надеясь, что те просто пройдут мимо. Однако к обеду стало ясно, что они держат курс прямо сюда и Григорий понял, что боя не избежать. Это в Европе подписывались и уважались договоры, и существовали дни мира, когда купцов не трогал никто, кроме пиратов, но уже за Канарскими островами царили совсем другие правила. Здесь был прав тот, кто сильней и любой чужой корабль рассматривался только как добыча. Если ты силён — нападай, если ты слаб — убегай! Рассчитывать на что-то другое в этих водах — верный шаг к гибели. И потому Фёдоров и Пояриш, не сговариваясь, стали готовить свои отряды к бою.

На стороне португальцев было большее водоизмещение, что давало больше пушек и больше людей для абордажа. На стороне русских — лучшая сплаванность отряда и единая артиллерия. Так что Григорий изначально поставил во главу своего плана манёвр и огонь, в то время как Пояриш, из-за снятой артиллерии, решил положиться на успешный абордаж. Капитан "Сан-Жерониму", не менее опытный, чем Пояриш, выслушав его доводы, тоже согласился с этим планом. Ну а то, что с чужаками можно разойтись миром, вопрос даже не вставал. Не для того их соотечественники бились в сражениях, чтобы всякий плавал в этих водах без их разрешения.

Так что, воспользовавшись дувшим почти в корму ветром, португальцы попытались зажать чужие корабли между собой, берегом и островом, что торчал каменной грудой на горизонте. Однако русские быстро разгадали этот немудрённый план и их шхуны, отчаянно кренясь, побежали вдоль берега, стремясь вывести уже самих португальцев на "плохой" ветер. Но и те тоже среагировали правильно, вовремя повернув вправо и поймав ветер уже в борт, вновь попытались зажать русских между собой и берегом. Вот только имея лучшую ходкость на острых курсах, русские всё же умудрились проскочить за португальский отряд и теперь, повернув оверштаг, сами пошли на сближение, вырывая ветер на себя.

И всё это время пушки на обоих отрядах молчали. А первый выстрел грянул с русской стороны.

Идущий во главе отряда "Новик" содрогнулся от пристрелочного выстрела и вскоре рядом с передовой каравеллой взметнулся султан воды. Произведя быстрые расчёты, больше основанные на личном опыте, главный пушкарь усмехнулся в усы и велел палить залпом. Благо волнения на море практически не было, а, значит, точность пострадает не сильно.

Окутавшись дымом, "Новик" выплюнул пять горячих подарков в сторону противника. Следом отстрелялись и "Витязь" с "Гриднем". Вокруг каравеллы взметнулся целый частокол всплесков, и даже вспухли яркие пятна попаданий. Португальцы тоже отстрелялись в ответ, но их слабосильные пушки не могли причинить шхунам никакого вреда на такой дистанции.

Стоявший на юте Пояриш рвал и метал, проклиная собственную жадность. Сейчас снятые в Лиссабоне тяжёлые пушки были бы очень кстати. Да и наличие у противника собственной артиллерии стало для португальцев неприятным сюрпризом. За прошедшие десятилетия они как-то привыкли, что мусульмане — их главные морские противники в этих водах — предпочитали строить сражения в надежде на абордаж, и в открытом море оказывались беспомощными перед манёвренными судами португальцев, избивавших их артиллерией, которой жители стран Индийского океана отчего-то пренебрегали. Так что это именно пушки и позволили португальцам отправить в нокаут арабскую торговлю и сделать португальский флот абсолютным хозяином восточных морей. Многочисленный и сильный, он служил главным гарантом неприкосновенности португальских колониальных владений и безопасности Индийских Армад. Потому что ни один европейский монарх не имел столько военных судов, сколько было в распоряжении короля Жуана III. И вот сейчас им впервые "посчастливилось" нарваться на тех, кто использовал в бою португальскую тактику. Этакая насмешка судьбы: португальцы понадеялись на абордаж (решив, что их противники, основываясь на своей тактике, сами пойдут на сближение), а неизвестные враги поставили всё на артиллерию. И стало ясно, что капитаны "Аргоса" и "Сан-Жерониму" изначально приняли неверное решение, а временная мачта "Аргоса" теперь ещё и мешала кораблю резко маневрировать. Хорошо хоть, что на "Сан-Жерониму" капитан не погнался за наживой и его тяжёлые пушки теперь оказались очень даже кстати.

Обменявшись залпами, враждующие отряды резко отвернули в стороны, разорвав дистанцию. Вот только встав по ветру, португальцы теперь шли прямо на берег и хочешь не хочешь, а им теперь придётся поворачивать, и поворачивать в сторону открытого моря, от которого они так опрометчиво удалились.

— Дон Родриго, — обратился дон Дуарте к одному из фидалгу, взятым им в экипаж лишь недавно. А до того сей рыцарь чаще ходил по европейским морям, и много знал об европейских флотах. А в том, что сейчас они столкнулись именно с кем-то из европейцев, дон Дуарте уже не сомневался. Да, он мог поверить в то, что местные моряки наконец-то осознали нужность пушек на кораблях. Но одно дело поставить пушки, и совсем другое — научиться их правильно применять. Враг же не просто палил в белый свет, как в копеечку, а умело сочетал манёвр и огонь. Да, ещё оставался шанс на осман, но флаги, реющие над шебеками хоть и были красными, но явно не принадлежали Порте.

— Слушаю, дон Дуарте, — Родриго уже был облачён в кирасу и весь горел в предвкушении скорого боя.

— Скажи, кому могут принадлежать эти суда. Я что-то не узнаю этих флагов.

— Ну, если это не кто-то из местных, то и в европейских портах они не частые гости. Хотя, погодите, сеньор!

Португальцы и русские, идя в галфвинд уходили от берега, постепенно сближаясь друг с другом и реющие над ними флаги иной раз раскрывались во всей красе.

— Санта Мария, — вскричал вдруг дон Родриго, поймав как раз такой момент и разглядев, наконец-то, чужой флаг. — Клянусь ранами христовыми, этот придворный недоносок теперь не отвертится от дуэли.

— Что за чёрт, сеньор?! — удивился Пояриш. Он хотел понять кто с ним дерётся, а вместо этого слушал о вызове какого-то бедняги на дуэль. Бедняги, так как дон Родриго был самым настоящим бретером и за его плечами было уже более полусотни дуэлей, с которых его противники в основном отправлялись прямиком на кладбище.

— Простите, дон Дуарте, это я об одном поручении, за которое на мою честь пало подозрение от самого короля. Конечно, я узнаю этот флаг, хоть он и вправду редок на морях.

— Ну и кто это?

— Поляки, сеньор. Красный флаг с белой рукой, сжимающей саблю. Подданные короля Сигизмунда.

— И союзники руа франков, — понимающе покивал головой дон Дуарте. — Теперь понятно, отчего они тут оказались. Видимо кто-то из франков им показал путь. Этим воронам не нравится наш успех. И им плевать, что папа подарил эти земли и воды нам. Что ж, надо преподать им должный урок. Как думаете, как скоро они пойдут на абордаж?

— Как только обездвижат нас. Пока мы способны встречать их пушечным залпом, они близко не сунутся.

— Что же, тогда попробуем приблизиться к ним сами, — кивнул своим мыслям дон Дуарте и вернулся к командованию боем.

Однако ситуация на море складывалась совсем не пользу португальцев. "Гридень", видимо имевший более чистый корпус и оттого более ходкий, вырвавшись вперёд, принялся быстро нагонять каравеллу. А сблизившись на достаточное (для его пушек) расстояние, принялся обстреливать её. Капитан "Сан-Жерониму" не стерпел подобного обращения со своим кораблём, особенно когда каравелла сотряслась от парочки попаданий и решительно переложил руль, выводя чужой корабль под бортовой залп. За что удостоился отчаянной брани от дона Пояриша, который первым понял, что произошло.

"Сан-Жерониму", изменив курс, несколько долгих минут, пока паруса вновь не выгнулись дугой, рыскал по ветру, потеряв ход. В результате залп его тяжёлых пушек пришёлся в кильватерный след шхуны, а приотставшие "Новик" и "Витязь" сумели достаточно приблизиться, чтобы открыть огонь. Совокупная огневая мощь трёх шхун намного превышала мощь "Сан-Жерониму", да к тому же они ещё и развили невиданную для португальцев скорострельность. Они просто ошеломили противника интенсивностью огня! На один залп "Сан-Жерониму" враг давал два, а то и три своих залпа. И вскоре количество стало переходить в качество. Так что к тому моменту, когда "Аргос" закончил разворот и двинулся на помощь избиваемой каравелле, дела у той стали плохи. Пояриш собственными глазами видел, как одно из ядер сбило грот и тот всей своей массой рухнул на шканцы, покрыв собой и палубу, и людей, словно саваном. Однако каравелла продолжала сражаться. А когда два её врага из трёх обратили своё "благосклонное" внимание на подходящий к месту боя "Аргос", капитан "Сан-Жерониму" даже воспрял духом. Но лишь затем, чтобы в бессильной ярости забарабанить по планширю. Уходящие к новому противнику корабли вовсе не бросили каравеллу и напоследок разрядились в её сторону полноценными бортовыми залпами. Под которыми "Сан-Жерониму" задрожал от носа до кормы. Причём стреляли они на этот раз не обычными ядрами, а двойными, скованными длинной цепью. Один такой подарочек упал недалеко от капитана, но перед этим он сумел натворить дел: порвал ванты и часть такелажа, отчего бизань-мачта, не выдержав давления ветра в парусах, с громким треском рухнула за борт, сковав "Сан-Жерониму" ход.

Это "Гридень" воспользовался тем, что время зарядки у португальцев было довольно долгим и, дождавшись очередного залпа, дерзко промчался мимо борта каравеллы, произведя по ней свой опустошающий залп.

На этом отчаянный капитан не остановился, а, оценив состояние противника, вновь переложил руль и, отсигналив на флагман о своём решении, ринулся на сближение. Нельзя сказать, что Гридя был доволен подобной инициативой подчинённого, но и отменять ничего не стал. А обрадованный капитан велел команде готовиться к абордажу.

— Смотри, Семён, — предупреждал он командира абордажной партии, — у них на борту от силы семь десятков. Коль поймёшь, что невмоготу, сигналь — пошлю парней на помощь. На "Новик" и "Витязь" не надейся — у них каракка основная цель. А там людишек под четыре сотни будет. Как бы ещё и нам им в помощь не пойти. Так что не храбрись там, как ты любишь.

— Понял, Фома, — в преддверии боя Семён начисто забывал про субординацию, каждый раз каясь за то после того, как горячка боя спадала. — Готовь парней к бою.

А пока они обсуждали возможные ситуации, боцмана и просто специально натренированные парни забросили кошки на борт каравеллы и, упираясь ногами в борт и палубные надстройки, принялись стягивать корабли, пока взобравшиеся на боевые марсы стрелки осыпали чужую палубу горячим свинцом.

Ну а когда суда с глухим стуком сошлись, Семён, взмахнув абордажной саблей, повёл своих людей в бой. Его бойцы, в стальных доспехах, с саблями в руках, стремительно ворвались на изрядно побитый бак, где быстро смяли неорганизованное сопротивление. Однако дальше всё пошло куда хуже. Уже на шканцах их ждал строй воинов, вооруженных щитами и мечами. И даже слитный залп из мушкетонов в упор не сумел разбить его. На палубе каравеллы вспыхнула яростная схватка. Семён, собрав вокруг себя отряд из самых обученных бойцов, попытался прорваться вдоль борта, но вскоре выстрелом аркебузы его ранило сначала руку, а затем в левое бедро. Обливаясь кровью, командир абордажников упал на залитую водой и кровью палубу, а попытавшсь подняться просто рухнул в беспамятстве. Из которого, впрочем, сам же и вынырнул. Сколько он провалялся, он не понял, но бой всё ещё продолжался. Быстро убывающий абордажный отряд все ещё удерживал пространство от бака до середины палубы. Но долго так продолжаться не могло. Его людей убивали и теснили, и рано или поздно бой грозил перекинуться на борт шхуны. А он лежал на палубе и ничего не мог поделать, из-за раздирающей его боли.

Однако всё было не так плохо, как подумалось раненому. Его зам был парнем с головой, да и приказ капитана он тоже хорошо слышал. А потому, увидев, как пал командир, а португальские бойцы начали теснить русских, он не задумываясь пустил в воздух шутиху — сигнал, что всё идёт не так, как хотелось.

Впрочем, его сигнал тоже запоздал. Фома, вспомнив лихую пиратскую молодость, уже вёл второй отряд в бой. В результате подоспевшие мореходы вовремя поддержали своих абордажников, а те, получив передышку и перегруппировавшись, с новой силой навалились на португальцев и буквально смели их с палубы. Дольше всего сопротивление длилось на юте, где забаррикадировались капитан и его офицеры. Они даже смогли использовать вертлюжные пушки, что смотрели строго на палубу, но это был их последний успех. Залпы из мушкетонов и арбалетные болты быстро проредили ряды защитников, а ворвавшиеся следом бойцы закончили дело безумной рубкой. В результате от экипажа каравеллы в живых остались лишь стрелки, что засели на мачтах и сдались взамен на обещание оставить их в живых.

Фома Анкундинов, отдав распоряжение о приведении захваченного корабля в порядок, облокотившись о порубленный планширь, устало наблюдал за тем, как две другие шхуны смело атаковали большую каракку, отказавшуюся сдаваться в плен. Оценив размеры корабля и её возможный экипаж, адмирал, похоже, принял решение особо не рисковать. И потому залпы тяжёлых пушек "Новика" и "Витязя" буквально рвали обшивку каракки. Разрядив один борт, они проворно делали разворот и стреляли вновь. И так повторялось раз за разом, причём каждый новый залп происходил с более близкого расстояния. В результате получивший огромные пробоины "Аргос" начал медленно погружаться носом в воду. А вместе с ним пошла ко дну и богатая добыча. Но Фоме, испытывавшему откат после боя, даже не стало интересным, а что у того могло быть в трюме? Чтобы он ни вёз, добыча могла стоить через чур дорого, так что он вовсе не сожалел о содеянном. Да и Гридя, когда узнал, какой ценой обошлась победа "Гридню" тоже лишь ещё больше уверовался в принятом решении.

А вот узнав от пленных, что сюда возможно вскорости могут прийти ещё португальские суда, Григорий не стал искушать судьбу, а наскоро подлатав корабли и перераспределив экипажи, выделив людей на каравеллу, поспешил покинуть место стоянки. И сделал это довольно вовремя. Спустя три дня после его ухода в бухту и впрямь вошли с десяток каракк и каравелл, экипажи которых были удивлены дымным знакам, подаваемым им с берега. Посланные на шлюпках солдаты во главе с офицером привезли на флагманский корабль изрядно пообносившихся соотечественников, оказавшихся остатками экипажа с потерянных кораблей. Точнее с одного корабля. Причём среди спасённых был и его капитан, дон Дуарте Пояриш, который и поведал адмиралу, что и как тут произошло.

Сказать, что от принесённых новостей адмирал был в бешенстве, это не сказать ничего. Адмирал рвал и метал. Мало было на море одних франков, так теперь ещё и поляки из каких-то северных задворок Европы, позволили себе раздавать оплеухи португальским морякам. И что хуже всего, ещё и прознали про путь в Индию, который португальцы старались держать в секрете. Но на захваченном "Сан-Жерониму" имелись отличные португальские карты, которые вряд ли успели выбросить в море. Так что оставить всё это просто так адмирал не мог. И когда Армада, не понеся более никаких потерь, прибыла в Лиссабон, грянул взрыв.

Король Жуан с гневом набросился на Франциска и Сигизмунда, обвиняя их во всех смертных грехах. Однако в ответ польский король отписался, что не ведёт против своего царственного брата никаких войн, так что возможно случившееся — это личное дело кого-то из шляхтичей. Ведь согласно польским обычаям любой из них мог объявить собственную вендетту.

Франциск тоже оказался не оригинален. Как и в иной истории, он ответил португальскому королю, что войну с ним ведёт не он, а его подданный и пусть Жуан сам решает свои проблемы с этим купцом.

Получив подобные отписки, Жуан в первые мгновения даже не знал, что сказать. Ну не объявлять же войну двум государям сразу сейчас, когда у Португалии нет лишних сил. Она даже про Марокко забыла в последнее время, направив все свои людские потоки в Индию и Бразилию. Но и оставлять случившееся без последствий тоже было нельзя. И тогда Жуан, посовещавшись с советниками, нашёл поистине иезуитские решение: он направил гонца к королю Карлу, который уже воевал с Франциском, предложив тому денег взамен на усмирение руа франков. Ведь, как известно, Карл постоянно нуждался в золоте, а благодаря индийским колониям денег у Жуана хватало. Да, лучше было бы их использовать на свои нужды, но, возможно, когда испанские войска будут угрожать Парижу, Франциск окажется куда более сговорчивым и сам выдаст своего купчишку на королевский суд. Ну а проблему поляков можно будет решить чуть позже через датского короля. Заодно и вопрос с русским царём прояснился. Похоже, его индийские товары и впрямь поступают к нему через Персию. А это значит, что надо усилить давление в том направлении, перехватив и этот кусок торгового пути на себя.

Ну и стоит сказать, что дон Родриго тоже выжил в том бою, и вернувшись вызвал-таки недоверчивого царедворца на дуэль. Однако не убил, как это делал обычно, а всего лишь тяжко ранил, так что спустя полгода тот уже вновь блистал на королевских приёмах. Зато сам Родриго неожиданно разбогател, прикупил себе с десяток африканских рабов и вскорости уехал в бразильскую колонию, где стал владельцем огромной плантации, приносящей ему в карман довольно хороший доход.

И только один дьепский купец в этой истории оказался по настоящему несчастной жертвой. Ведь он ещё не объявлял личной вендетты португальскому королю, но уже был назначен своим сюзереном, как воюющая сторона. Не то, чтобы это сильно огорчило купца, но пересмотреть свои ближайшие планы ему всё же пришлось, и это отразилось на отправке нескольких экспедиций, одну из которых должен был возглавить Жак Картье. Точнее, он её возглавил, вот только путь его теперь лежал совсем в иные воды.

Возращение после стольких лет плавания в родную гавань кораблей Экспедиции получилось по истине триумфальным. Их ведь уже почти никто и не ждал. А тут они не просто вернулись, а наглядно показали, какое богатство можно было добыть в "ындейских землях". Золото, серебро, слоновая кость, пряности, драгоценный шёлк — всё это сносилось с кораблей на берег под завидущие взгляды толпы. Посмотреть на это диво дивное прибыли даже воеводы Нарвы и Ивангорода, и оказались потрясены увиденным.

Экипажи же вернувшихся кораблей первым делом отправились на молебен в церковь Иоанна Сочавского, принеся с собою дары, сделавшие и так не бедствующую церковь и вовсе баснословно богатой. А на следующий день мореходам выплатили жалование, после чего золотой поток пролился уже по кабакам и тавернам, особенно тем, что кроме хмельного предоставляли ещё и услуги интимного характера. Так что Андрей, являвшийся владельцем не только "Крошки картошки", буквально озолотился с того потока.

А уж какие слухи поползли об этом плавании по Руси!

Зато благодаря им, уже через месяц от желающих вложиться в компанию Южных морей не было отбою. И в первых рядах толклись не абы кто, а княжеские да боярские приказчики. Московская знать наконец-то осознала прибыльность дальней морской торговли и теперь спешила восполнить своё былое отсутствие в этом процессе.

Многочисленные плотбища оказались буквально завалены заказами на постройку кораблей для заморского плавания, а количество дворянских сынов, желающих поступить в морское училище, побило все рекорды. Но дворяне, это дворяне, а вот знатные люди, да ещё и Рюриковичи — таковых во флоте было пока что двое. И вот по осени в Новгород приехал третий претендент — юный княжич Иван Андреевич Морткин. И хоть его скрытые мотивы читались как открытая книга (не той силы были князья Морткины, чтобы в местнической системе получать достойные должности в армии), но Андрей был подобному решению рад. Нельзя, чтобы в аристократической среде флот воспринимался как что-то недостойное. Так что чем больше представителей титулованной знати будет среди флотских начальников, тем проще с этим будет бороться. А когда представители "захудалых" родов через флот войдут в Думу или станут советниками государя, изменится отношение к нему и у потомков из ведущих родов. Но это всё большая перспектива, а пока что Андрей просто отписал начальнику училища, что "князя Морткина гонять яко всех, но училище он окончить при этом обязан!".

А вот самый большой восторг от привезённого Экспедицией у Андрея вызвали не злато-серебро, а картофель и помидоры. Наконец-то можно будет распространить по Руси столь полезные овощи. Да и самому картошечкой с мясом побаловаться. Варя, глядя на то, как он над семенами дрожит, откровенно смеялась, ведь он ей про картошечку и помидоры давно уже всю плешь проел. Да и сейчас главным огородником, ввиду его скорого отъезда, опять ей быть. Но Андрей точно знал, что на жену в этом вопросе он может полностью положиться. И её смех воспринимал с юмором.

Трофим очнулся от того, что кто-то вылил на него ведро воды. Застонав, он попытался встать и отомстить осмелившемуся на подобное, но с ужасом понял, что не может этого сделать по банальнейшей причине: он был связан. Дикое удивление затопило всю его сущность, отстранив на задний план все другие чувства и эмоции. Как? Почему? Всё что он помнил — зашёл в таверну послушать свежие сплетни, а дальше как отрезало.

— Очнулся, грешная душа? — неожиданно проскрипело откуда-то сбоку, заставив Трофима вздрогнуть.

— Кто ты, чего тебе надо? — охрипшим голосом вопросил он.

— Кто я, тебе без разницы, а почто ты тут — так сам скоро узнаешь, — человек со скрипучим голосом словно издевался над купцом, не показываясь ему на глаза.

— Да ведаешь ли ты кто я?

— Отож, — усмехнулся невидимый.

И в этот момент что-то загрохотало за спиной, скрипнула дверь, и по спине Трофима ощутимо повеяло прохладой. Слушая чужие шаги, он напрягся в ожидании чего-то неприятного и чуйка его не подвела. Сначала он увидел жёлтые сафьяновые сапоги, украшенные затейливыми ремешками, потом, по мере поднимания головы, разглядел щегольский кафтан из добротной ткани с ярким окрасом и, наконец, лицо вошедшего, обрамлённое небольшой тёмно-кудрявой бородкой. Разглядел и вздрогнул.

— Лукьян?

— Признал, собака, — усмехнулся тот.

А Трофим аж зубами заскрипел. Ух, как же он его ненавидел. Ненавидел ещё с той поры, когда был княжеским управленцем. Ненавидел за то, что этот цепной княжий пёс не давал умным людям погреть руки на чужом добре. За то, что по его прихоти любой в окружении приказчика мог оказаться наушником. Ненавидел и боялся. Особенно в тот момент, когда уже принял окончательное решение. Боялся того, что тот, обладавший поистине собачьим нюхом, его выследит и догонит. И не сносить тогда было Трофиму головы. Но уж больно куш был хорош. И потому Трофим решился…

Помня о доглядчиках, он всё делал сам. И вовремя отправил жену с детьми якобы у родителей погостить. А потом гнал коня, пока тот не захрипел, но смог уйти, заплести свои следы и даже нюх Лукьяна не помог княжьим людям найти его.

Так началась у Трофима новая жизнь. Жизнь, в которой он был богат и боялся собственного богатства. Однако шли годы, а людей князя в округе, где он поселился, всё не появлялось и не появлялось. И Трофим осмелел. Что толку чахнуть над златом, коль от него прибытку нет? А семья ведь пить-есть хочет. Да и самому уже хотелось в большие люди выйти. Так что вложил он всё украденное в торговлю с северными народцами. Да удачно вложил. В этом году уже не один, а целых три коча на промысел отправил. Для дочки мужа выгодного присмотрел. Собирался по осени сговориться. И вот на тебе — догнало его прошлое.

— Нашёл-таки, ищейка княжеская. Всё служишь, пёс шелудивый.

— Это ты от страха осмелел, или просто умишком тронулся? — усмехнулся Лукьян поносным словам, а потом, без замаха ударил Трофима кулаком. Да так, что тот даже покраснел, пытаясь вдохнуть живительного воздуха. — Ничего, посмотрю, что запоёшь, когда дочку твою своей полюбовницей сделаю. Ладная у тебя дочка удалась, Трофимушка. Самый сок.

— Пёс, сволочь, — задёргался бывший управитель, а потом, чтобы хоть как-то отомстить, просто плюнул в Лукьяна.

— Ишь, расплевался, словно зверь заморский, — всё так же усмехаясь, продолжил княжий безопасник, правда, отойдя чуть в сторону. — А когда благодетеля своего грабил, почто о последствиях не думал? Князь ведь завсегда остерегал. Помнишь его слова: "да воздастся вам по делам вашим"? Вот тебе и воздаётся. Аль думал, забыли про тебя, соколик? Ладно, не танцуй тут, словно девка падшая. Никто дочку твою трогать не будет. Пока. А вот как докажут твою провинность, да станете вы холопами, там и посмотрим.

— Да неужто на суд потянешь, иуда?

— А как иначе? — якобы удивился Лукьян. — Судьи уже подготовлены, видаки да послухи собраны. Быть тебе, Трофимушка, холопом. Вечным холопом. Ну да, харе лясы точить. Нам ведь ещё пол Руси объехать надобно.

Если поначалу Трофим и не понял, зачем им пол страны объезжать, то вскоре сообразил, что да как. Потому как везли его через все вотчины княжеские, показывая людям, словно зверя диковинного. А заодно остерегая других от дурных мыслей, наглядно показывая, что князь подобного не прощает. И искать будет до последнего. Даже если на поимку потратится больше, чем у него своровали.

В результате в Москву Трофим прибыл уже почитай сломленным. Причём сломили его скорее не собственные муки, а страдания семьи, что каталась совместно с ним и слушала, почто их отца и мужа на потеху толпе выставляют. А так же полная неизвестность. Норов княжеский он ещё в бытность свою управляющим себе сам придумал и со временем сам в него поверил. Истово поверил. А потому не ждал от будущего ничего хорошего. Тем более что Лукьян про судьбу дочери намекать не перестал, отчего Трофим сделал вывод, что обещал ему уже всё князюшка. И оттого только горше становилось на душе.

Узилище в доме у князя, куда его засадили, оказалось довольно сухим, хоть и тёмным, без единого окошечка. А весь свет в нём давали только лампы. Но даже тут Трофима не расковали, а так и оставили в цепях ожидать своей участи. А на третий день (если судить по словам стражников) его камеру неожиданно посетил сам владелец дома.

Что сказать, за прошедшие годы князь заматерел и уже не напоминал того юношу с добрыми глазами, обворовать которого Трофим и решился, подумав, что блаженный ничего ему не сделает. Вот только оказалось, что за ликом ангела скрывался сам дьявол. И теперь он сидел на принесённом слугами стуле и спокойно рассматривал его, так, как смотрят на таракана, прежде чем наступить на того.

— Ну что, Трофим, вижу пошли тебе во благо мои деньги?

Князь говорил спокойно, так что узник по его интонации никак не мог угадать свою участь. А потому просто молчал и слушал.

— Что же, надо признать, деловая хватка у тебя есть. Торговлюшку с самоедами хорошо поднял. Мне то по нраву, так что не бойся, поддержу я её. Ведь по суду всё твоё имущество мне отойдёт. Надеюсь то, что так оно и будет, ты оспаривать не собираешься?

— Умные люди говорят, — тихо пробормотал Трофим: — С сильным не дерись, с богатым не судись.

— Но ты решил, что это не про тебя, — весело рассмеялся князь. — И потерял всё. Кысмет, как говорят в степи. Но вот что же мне с тобой делать?

— Изгаляешься, княже.

— Ну почему же? Задал ты, Трофим, мне задачку. Оставить твой проступок без последствий или даже слабо наказать — значить допустить, что завтра кто-то попробует ограбить меня вновь. А мне это надо? С другой стороны, ты доказал, что дело править умеешь. А по статистике далеко не каждый способен на подобное. В мыслях-то всякий себя деловым человеком чтит. Вот только на поверку получается, что создать приносящий доход промысел может далеко не каждый. А мне такие люди, как ты, очень нужны. Вот и гадаю, что же с тобой сотворить?

— Делай что хочешь, но семью прости, — прохрипел внезапно ставшим сухим горлом Трофим.

— А зачем это мне?

И оказалось, что столь простой вопрос у узника ответа не было.

— Вот видишь, — продолжил князь. — Что ёж, что кактус, вроде разные, но оба колются. Впрочем, есть у меня к тебе предложение. Даже два. А вот какое из них принимать — только тебе выбирать.

Итак, предложение первое: будет суд и всё, что у тебя есть, включая тебя самого и твоих чад и домочадцев, уйдёт ко мне. Дальше ты и твоя семья влачите судьбу холопскую, отчего ни вам, ни мне по большей части никакой выгоды нет.

— А что, во-вторых? — в глазах узника пробудились первые огоньки интереса.

— А вот тут уже есть выгода для нас обоих. После суда всё официально станет моим, и для всех ты со своей семьёй будешь моим холопом в дальней вотчине. На самом же деле тебе и семье твоей выправят проезжую грамоту на семью Князевых (чтоб помнили, за что там оказались), посадят на корабль и отвезут в Барбашинск, что в землице Америке расположен. Там тебя мой человек и подрядит на дело. Привычное тебе — торговать с тамошними дикарями. Ну а доход делить будем по уговору.

— А потом ты вспомнишь, что я твой холоп и всё заберёшь себе, — скривился Трофим, впрочем, уже понимая, что выбора-то у него практически и нет.

— А вот тут всё от тебя зависит, — усмехнулся князь. — Там, в Америке, дело править нужно, ибо земель в округе немеряно, а людей с деловой хваткой не хватает. Так что пока ты или дети твои на Русь не вернуться, будете вы людьми вольными. Уразумел?

— Уразумел, княже.

— Вот то-то. И помни: пока дело твоё доход приносить будет, я тебя не трону. Самому мне в тех землях не с руки торговать, а компании рынок сбыта расширять надобно. Чем больше земель ты охватишь своей торговлей — тем выгоднее будет нам обоим. Ну что, какое решение принимаешь?

Усмехнувшись в давно нечёсаную бороду, Трофим ожидаемо выбрал второй вариант. А кто бы на его месте от такого шанса отказался? Так что уже спустя месяц с того разговора он, отмытый да откормленный, со всем своим семейством ступил на палубу уходящего в далёкую землицу Америка судна. Причём расшива шла не одна, а целым караваном, который вёз с собой кроме товаров ещё и очередных переселенцев, да всё нужное для колонистов.

Уходили утром, под звон колоколов. И когда русская земля скрылась в туманной дымке, Трофим, всё это время стоявший на корме, вздохнул. Тяжко, наверное, будет там, на чужбине. С другой стороны всё же куда лучше быть вольным и богатым, пусть и в далёких землях, чем бесправным холопом на родной землице. А в свою удачу бывший тиун, уже ставший один раз купцом, теперь верил с удвоенной силой…

В первых числах марта 1529 года большое русское посольство покинуло, наконец, изрядно разросшееся за последние годы Норовское и на четырёх галеонах, лишь недавно завершивших полный курс подготовки и вошедших в кампанию, отправилось в долгое плавание. Впрочем, иноземное прозвание данного типа кораблей на Руси как-то не прижилось. Ведь "петровщина" с её западопреклонением и простым заимствованием ещё не настала и любое иноземное изобретение русские пытались изначально переделать на свой лад. Конечно, получалось это не всегда, и тогда, чтобы не ломать себе голову, иноземные названия вводили в обиход, постепенно привыкая к нему. Но если у чужого изобретения уже был хоть какой-то свой аналог (даже если он тоже пришёл издалека, но уже прижился в языке), то его, не мудрствуя лукаво, именовали привычным именем.

Так, например, получилось с торговыми судами. Русские корабельщики абсолютно новый корабль, который на старую лодью походил как чайный клипер на карфагенскую гаулу, всё равно прозвали привычным словом "лодья", поначалу ещё добавляя "новоманерная", однако эта приставка довольно быстро исчезла из обихода и лодья так и осталась просто лодьей. Или, к примеру, принесённое попаданцем слово "шхуна" также быстро трансформировалось в привычную всем "шкуту", да так прочно, что уже и сам князь вынужденно именовал своё изобретение именно так.

А расшива? Он ведь струг тот просто для эксперимента использовал, но меткие на язык корабелы тут же придумали поговорку, про то, как князь "расшил стружок в бусу". Так вместо привычной его слуху баркентины в обиход и вошло иное наименование — расшива. В иной истории этот тип парусного вооружения, появился довольно поздно, когда торговые парусники столкнулись с конкуренцией со стороны пароходов. Но для предстоящих походов оно подходило как нельзя лучше, ведь баркентина сочетала достаточно хорошую ходкость при попутном ветре, обеспечиваемую прямыми парусами на фок-мачте, с хорошей манёвренностью, умением ходить круто к ветру и сравнительно небольшой численностью экипажа, характерной для шхуны. А раз так, то зачем ждать у моря погоды? У англичан для походов в Индию и юго-восточную Азию был ост-индский корабль, а у русских будет расшива.

Слава богу, что хоть в военном флоте удалось протащить свои критерии. И то скорей всего лишь потому, что слово "корабль" стало привычным для русичей ещё со времён ярославовых. Князь ведь, дабы не плодить лишние сущности, просто взял и ввёл ту классификацию, что имелась в его прошлом-будущем. Ту, в которой основу флота составляли корабли линии, разбитые на ранги по числу пушек. И поскольку галеоны в этом вопросе оказались далеко не рекордсменами, то все они пошли по классу "линейные корабли 4 ранга". Ну а люди буквально на лету подхватили его обмолвку "линкор" и с той поры никак иначе уже галеоны не именовали.

Так что посольство отбыло в поход на четырёх линкорах: "Рафаил", "Гавриил", "Уриил" и "Архангел Михаил", в сопровождении двух шхун-шкут, которые по новой системе перешли в разряд безранговых кораблей, да лодьи "Орлица", исполнявшей в отряде роль транспорта. Вплоть до Аланд их сопровождал весь Балтийский флот, который этим выходом завершал летнюю кампанию. Возле архипелага под руководством Андрея были произведены большие манёвры, показавшие достаточно высокую выучку марсовых команд, после чего под звуки артиллерийского салюта флот повернул домой, на зимнюю стоянку. А посольская эскадра двинулась дальше.

Первым пунктом на их долгом пути стал померанский город Волин, где проживал бастард князя, и по совместительству вассал герцога Померанского граф Волин. Правда в сам Волин зашла лишь шхуна с князем на борту, остальная же эскадра встала на рейде уже полностью восстановившегося от штеттинского погрома Свиноустья.

Город Волин под рукой матери юного графа явно переживал подъём. Агнесса, получив под своё управление весь остров, развернулась от души, прекрасно используя всю неоднородность полученных земель. А остров Волин и вправду был многолик. Западная часть его была низменной, отчасти песчаной, отчасти болотистой с редкими вкраплениями дюнообразных возвышений, а на севере густым забором стояли сосновые леса, в которых до сих пор водились зубры. И по всему острову в большом количестве имелись хорошие пастбища для скота. Так что именно мясо стало одним из основ роста экономики графства. В чём косвенно виноват был князь, "придумавший" такой прибор, как мясорубка.

Нет, придумывал-то он его для себя, ведь кушать котлеты из рубленного мяса ему довольно быстро надоело, но Агнесса, по оказии увидевшая сей монструозный агрегат, со свойственной немкам хозяйственностью, быстро сообразила, где его можно с успехом применить. В колбасном деле!

Вот уже много веков немецкие мясники готовили свою колбасу из низкосортного мяса, жил и обрезков. И тому виной была знаменитая немецкая практичность. После продажи мясных вырезок на их руках оставались жир и обрезки, выкидывать которые было жалко: деньги то свои потрачены. А люди, несмотря на общую бедность, покупать эти отбросы за полноценную монету как-то не желали. И тогда в чью-то мудрую голову пришла мысль: а давайте будем всё это перерабатывать! И пошло-поехало: мясные остатки начали вручную измельчать, добавлять в получившийся продукт чеснок (чтобы отбить запах гниения), немного перца и соль, чтобы не портилось дальше. Всё это загружалось в мытые кишки (тоже денег стоило, тоже использовать надо). И вуаля, колбаса готова!

Получившийся дешёвый и калорийный продукт довольно быстро заинтересовал германскую бедноту и… трактирщиков! Ведь из-за особенностей климата Германии ячмень в ней был куда урожайнее винограда, оттого и пили простые немцы чаще всего ячменный напиток — пиво. А сей напиток не только утоляет жажду, но и вызывает у посетителя трактира изрядный аппетит. И несут ему колбаски, чтобы заморить червячка. Одуряюще ароматные, чесночные, сочные, слегка перчёные и солёные. А потом соль и перец вызывают у посетителя очередной приступ жажды, и он заказывает ещё пива, а пиво вызывает аппетит. И не каждый способен вовремя остановиться. Так и раскручивается спираль потребления, от которой выгодно всем: и мясникам, и трактирщикам, и бедноте…

Вот только постоянное увеличение спроса на фарш привело владельцев мясных лавок к осознанию такого простого факта, как необходимость механизации процесса измельчения. И не столько для облегчения жизни работнику, сколько для удешевления себестоимости. И вот тут на глаза практичной немки и попалась мясорубка! А чего не сделаешь ради сияющих глаз всё ещё будоражащей кровь любовницы? В результате не потерявшие в качестве, но зато слегка подешевевшие волинские колбаски мигом завоевали близлежащие земли и вскоре стали выгодным товаром даже для столичных трактирщиков.

Но одним мясом графиня не ограничилась. И по всему графству стали один за другим возникать многочисленные мастерские по изготовлению кирпича, обработке леса и известняка. А на северном берегу острова расцвело рыбачье село Мисдрой, завалившее графские города рыбой на любой вкус: свежей, солёной, вяленной или копчёной. В самом же Волине стремительно развивался другой промысел — пивоварение. В котором, косвенно, тоже оказался виноват всё тот же князь-попаданец.

А всё потому, что одной из самых выгодных коммерческих деятельностей, как известно, во все времена являлась торговля алкоголем. Не обязательно крепким, но даже производство и торговля пивом приносила очень хорошие доходы. И Андрей, прекрасно зная, как дорого обходится флот любой казне, хотел обеспечить финансирование Корабельного приказа за счёт особой привилегии на варку и торговлю этим напитком. С учётом того, что чуть ли не половину своей экспортной выручки, тот же Гамбург, получал от варки и вывоза пива, то дело обещало быть сверхвыгодным. Вот только Василий Иванович по жизни был ярым трезвенником, и не только сам практически не пил, но и другим не давал. В стране было полностью запрещено коммерческое производство алкоголя. И даже для собственных нужд все эти меды и пиво разрешалось варить только по строго отведённым дням. То же самое с импортом. Разрешалось ввозить красное вино, но только для нужд церкви. И ни в коем случае для "весёлого пития". Разумеется, аристократия это запрет нарушала повсеместно, но по негласному правилу "не пойман — не вор". Однако стоило только кому-то оступиться, как тут же находились многочисленные видаки и послухи, что обличали "нарушителя сухого закона", чем мгновенно усугубляли его вину перед государем. Так что разбогатеть на пиве на Руси не было у князя никакой возможности.

Но едва лишь Агнесса стала графиней, как Андрей тут же вернулся к этому проекту. В Волине-то варить пиво ему никто не запретит! К тому же в своей прошлой жизни Андрей, пусть и недолго (из-за преждевременной гибели), но сам занимался алкоголем, причём не только гнал самогон или настаивал наливки, но и пробовал варить собственное пиво. Так что кой-какие познания в этом деле имел. А оказавшись уже в этом времени с удивлением узнал, что столь обожаемый в будущем лагер сейчас был лишь местечковый сорт, который только начинал своё победоносное шествие по Европе. Ну так почему бы ему и не возглавить этот процесс, заодно обогатив собственный карман?

При этом он рассматривал волинскую пивоварню не только как объект личного обогащения и финансирования любимого детища, но и как прообраз будущей транснациональной компании, что экономически свяжет между собой Русь и Померанию. А кроме того даст новый толчок к развитию его собственных стекольных заводов. Как? Да просто. Ведь сама История давно дала ответ.

Со времён, наверное, фараоновых известно, что производить высокомаржинальный товар выгодней, чем ширпотреб, но только до той поры, пока его производит один-два производителя. А если это начнут делать десятки, то произойдёт переполнение рынка и цены на него рухнут, разорив при этом и самих производителей. Это особенно хорошо показал 21-й век. Когда компании видели, что есть ниша с большим спросом, они начинали возводить предприятия под имеющийся спрос, не думая ни о чём, кроме прибыли. В результате там, где нужно было всего два-три завода, через какое-то время возникало целых восемь, потому что каждая компания планировала производство по-своему. И как итог получалось, что спустя короткий срок из восьми новых заводов в действии оставалось от силы пять, при этом работавших не на полную мощность и приносящих их владетелям совсем не те доходы, что планировались при их строительстве. А три и вовсе закрылись из-за нерентабельности, так что потраченные на их возведение ресурсы владельцы вынуждены были просто списать на убытки (если при этом сами счастливо избежали банкротства), и срочно искать новый рынок, где можно было отыграть хоть что-то из потерянного.

Вот что-то такое же со временем грозило и стекольному производству, если Андрей будет зацикливаться лишь на одних зеркалах. Всё же зеркала — это предмет роскоши, не доступный большей части населения, а при наличии дешёвой слюды и оконное стекло тоже ещё не могло стать в полной мере конкурентом на рынке. А потому производству нужен был такой товар широкого потребления, который бы позволял стекольным мануфактурам постоянно развиваться. И такой товар, проверенный историей, у Андрея был. Стеклянные бутылки!

Да, в начале 16 века розлив алкоголя по ним ещё не практиковался. Но как показала история, уже в 17 веке именно бутылки составят львиную долю всего стекольного производства, принося ему большую часть прибыли. Правда, разливали в них в основном вино, так как разливать пиво по бутылкам начали только в 19 веке. Но тут Андрей решил слегка ускорить прогресс. Для чего сначала наладил у себя поточное производство нужной тары, а уже потом стал вывозить её в Померанию, где и производился окончательный разлив. А в задумках оставались ещё и этикетки, которые бы печатались на русских типографиях и из русской бумаги.

Вот так по стечению обстоятельств и родился русско-померанский пивной гигант, у которого впереди будут века побед и приобретений. Причём изначально пивоварами в графской пивоварне работали исключительно кашубы, так как немцам князь не доверял. А всё потому, что даже здесь ему было, что предложить в плане технологий. Ведь средневековым пивоварам даже в голову не приходило, что в мире существует множество разных видов хмеля. Науке это стало известно только в 18 веке. А уж сведения про то, что хмель необходимо собирать примерно первого сентября, как можно скорее высушить, а затем держать в холоде, ибо именно так можно было сохранить его качество и получить от него максимум — и вовсе выглядели каким-то колдунством. За это можно было легко загреметь в "пивные ведьмы", которые по поверью людей уже веками губили пиво и жечь которых продолжали и в 16 веке.

Кроме того, он помнил, что качество хмеля можно было определить как по внешнему виду и консистенции, так и по запаху, который может дать некоторое представление о конечном аромате продукта. И знал, что количество используемого хмеля зависело от количества несоложеного зерна в заторном чане и качества воды (конкретно по содержанию сульфатов в ней, но кем-кем, а химиком Андрей не был и таких тонкостей не помнил, да и всё равно измерить эти сульфаты в существующих реалиях просто не мог). Кроме того, чтобы сэкономить на количестве, хмель можно было предварительно измельчить, но от этого мог пострадать вкус пива, так что подходить к данной процедуре нужно было осторожно. Продолжительность варки тоже зависела от качества и крепости сусла и количества хмеля. При этом отработанный хмель мог стать источником инфекции, и его необходимо было как можно быстрее удалять от сусла. Обо всем этом средневековые пивовары знали мало, если вообще знали, за исключением того, что они могли усвоить методом проб и ошибок. Андрей же большую часть вопросов мог закрыть просто за счёт собственного опыта. И потому волинское пиво получилось весьма достойным и недорогим в плане себестоимости по отношению к другим пивоварням. Но даже при таких раскладах оно всё же не сразу зашло в народ. И это при том, что опыты с пастеризацией не пошли дальше небольшой партии. Уж больно вкус у пастеризованного пива был для местных своеобразным, а хмель и сам по себе был неплохим консервантом, отчего пиво сваренное с хмелем и без того хранилось почти до года, особенно если бочка была хорошо запечатана.

Однако грамотная рекламная компания (не по меркам, конечно оставленного за спиной 21 века) помогла ускорить процесс принятия, и вскоре волинский лагер стал встречаться всё дальше и дальше от места своего производства. Которое с каждым годом лишь набирало обороты.

В общем, графство от совместных проектов понемногу богатело, что вызывало у князя обоснованную озабоченность. Он ведь строил свои планы, основываясь на понятиях, которые в этом времени ещё не стали основой бытия. Да, пока он жив и в отношениях с Агнессой всё ровно — его планам почти ничего не грозило. Но дело не должно основываться только на подобном базисе. А капитализм как раз в эти годы терпел первое своё поражение. Итальянские города, вставшие на этот путь развития, из-за гремевших вокруг войн теряли своё значение, и во многих из них шёл откат к феодальной экономике и форме правления. Голландия же, которая и стала локомотивом капиталистических преобразований в его мире, пока что ещё даже не была "беременна революцией". Так что основы капитализма в данный момент истории (как и в его прошлом-будущем) затаптывались сапогом ландскнехта в Италии и только-только зарождались в голландских землях. А благодаря его деяниям, в этой версии мира ещё и на Руси. Но поскольку процесс этот был не быстр, то защиту своих европейских инвестиций он видел в обратной славянизации графства. Для чего и привлекал сюда не только кашубов, но и чехов, среди которых уже дали ростки идеи панславянизма, и русичей. А чуть позже собирался на правах отца, пусть и "крестного", забрать юного графа на Русь для воспитания его в нужных для Руси традициях.

В общем, Померания приносила ему не только доход, но и проблемы, решать которые предстояло прямо на ходу. Потому он и воспользовался оказией, чтобы не только насладиться прелестями Агнессы, но и проконтролировать ситуацию, держа руку на пульсе событий.

А вот в Осло (к тому времени уже официально вернувшей себе статус столицы) он заглянул уже по делам, но лишь как частное лицо, без верительных грамот и официальных подарков. Василий Иванович ещё не принял решения признавать ему или нет былого союзника королём Норвегии. Всё же на Москве именно Фредерик именовался пока королём Дании и Норвегии, и портить отношения с Копенгагеном без видимой выгоды здесь никто не собирался.

Однако Кристиан, заранее извещённый гонцом о скором прибытии князя, устроил тому торжественный приём в главном зале королевского дворца. Не смотря на то, что большая часть норвежских аристократов осталась верна унии с Данией, короля окружала пышная свита царедворцев, приближённых им к своей особе в ходе "похода за свободой", как уже стали именовать прошедшие события в народе. Почувствовавшие шанс на возвышение, обычные дворяне поспешили встать под знамёна Кристиана. И пока представители Ridderskapet думали, кого выгоднее поддержать, они уже замещали их не только во дворце, но и в Королевском совете, доступ в который простым аделям был до того закрыт. Ведь между рыцарством и обычными дворянами существовала значительная социальная дистанция.

Зато Кристиан, много времени проведший в Империи и набравшийся духа зарождающегося абсолютизма, решил воспользовался сложившейся ситуацией к собственной выгоде. Дело в том, что Королевский совет был высшим государственным органом королевства, состоявшим из представителей высшей светской и духовной аристократии, включая архиепископа. Но уже к 15 веку он стал в значительной степени независимым от короля, добившись права выбирать или признавать претендентов на престол, и требовать от каждого нового короля хартию о престолонаследии. Доходило до того, что Совет сам выбирал из своего состава правителей в качестве регентов, превратив тем самым Норвегию в прообраз дворянской республики. Однако сложные времена влекут за собой нетривиальные решения. А период борьбы за власть сложно назвать простым временем. Так что мириться с подобной вольницей Кристиан, помнивший удар в спину от датских дворян, отнюдь не собирался. И, пользуясь тем, что в среде норвежских аристократов пока что не было единства, он, не теряя времени, приступил к реформированию властной вертикали, опередив в том будущих реформаторов униатского королевства Кристиана III и Фредерика III.

В результате многие законы и решения, принятые на Королевском совете, были отменены, а в руках короля по итогу сосредоточилось куда больше властных функций, чем было до реформы. Впрочем, всё забирать он не стал, памятуя, что лучшее — враг хорошего, и аристократам кое-что всё же осталось, хоть они и утратили большую часть своих формальных политических полномочий. Вошедшие в Совет и в окружение короля представители простого дворянства были покорены страстными речами Кристиана и поддержали его предложения. А немногочисленные представители рыцарства, как и сам архиепископ Олаф Энгельбректссон, оказались не готовы к такому повороту событий и прежде чем начали фронду, всё было закончено. Король укрепил своё положение и чувствовал себя куда более уверенно. Если б только не вечная нужда в деньгах…

Король на приёме был сама любезность. Благосклонно принял дары и, быстро покончив с официальной частью, отпустил свою свиту, пригласив всех на вечерний пир, после чего пришло время деловых разговоров.

И если Андрей собирался говорить только об экономике, то Кристиан больше упирал на политику. Дело в том, что изменение в истории теперь пошли не только там, где в ход событий вмешивался попаданец. Слишком много бабочек было затоптано за последнее десятилетие. И стоит ли удивляться, что многие события теперь писались совсем по иному сценарию. В Германии, к примеру, уже пролилась первая кровь между католиками и протестантами, и призрак Шмакадельской войны замаячил над Империей на несколько лет раньше, да ещё и в самый трудный период османского вторжения. А на Балтике поднял голову мекленбургский герцог-авантюрист.

Нет, Альбрехт VII Красивый и без всяких попаданцев не сидел на попе ровно и метил то на датский, то на шведский престол. Просто ситуация всегда складывалась как-то против него. Однако едва до Мекленбурга дошли сведения, что беглый король Кристиан с триумфом вернулся на норвежский престол, как в голове у герцога созрел дерзкий план. В конце концов, он ведь ничем не хуже ни Кристиана, ни Густава, ни Фредерика. Однако его голову по-прежнему украшала лишь герцогская корона! Потому как в своё время Любек не признал его кандидатом на датский престол, поставив на другого. Так что сейчас, воспользовавшись намечающейся скандинавской междоусобицей, он собирался откусить от датского королевства изрядный и довольно лакомый кусок. А точнее Сконе — жемчужину Скандинавских земель.

Вот только на Сконе зарился не только он. Кристиан тоже спал и видел её в составе своих владений. Да, втягиваясь в подобную авантюру, он опасался возможных последствий, однако при этом прекрасно понимал, что более выгодного случая прирастить собственные владения вряд ли представится. Густав завяз в мятежах, а земли Фредерика раздирали религиозные страсти. Мекленбургского-же герцога можно было не воспринимать всерьёз, ибо у того денег было ещё меньше, чем у Кристиана. Оставался Любек. И это было главной проблемой в его раскладах. Да, ему можно было пообещать торговые преференции в новоприобретённых землях, после чего Ганза, скорей всего, просто закроет глаза на его самовольство. Беда только в том, что между ними была не просто неприязнь, а самая настоящая вражда. Жестокая и оттого нелогичная по своей сущности. Так что договориться с Любеком он даже и не надеялся, и потому, не желая отказываться от собственных планов, остро нуждался в союзниках. И в душе лелеял надежду, что ими станут русские. Ведь ему было, что им предложить.

Всё-таки Зундская пошлина давно набила оскомину всем, кто ходил в Балтику и обратно, а ведь побережье Сконе является одним из двух берегов этого самого Зунда. И раз он уйдёт из рук датского короля, то с какого бодуна кто-то будет платить тому грабительские пошлины, если можно будет воспользоваться водами другого государства? А хабом вместо Копенгагена можно будет использовать ту же Ландскруну. А что, гавань там удобная, остаётся лишь построить укрепления и всё: знай себе получай с купцов плату за безопасную стоянку и оснащение судов перед дальней дорогой. Тем более что Ландскруна славна тем, что в своё время до последнего поддерживала свергнутого с датского трона Кристиана.

Андрей, выслушав доводы короля Норвегии, с одной стороны был бы рад заключить подобный союз, но с другой был ограничен как политически, так и финансово. Да, деньги после прихода Гриди у него имелись, но он давно нашёл им куда более выгодное применение, чем поддержка скандинавских разборок. Но и просто отказать тоже не мог. Потому как уж больно выгодное предложение делал король. Хотя и не без личной выгоды, ведь фактически получалось, что он хотел обменять отдаваемый русским практически безлюдный Финмарк на куда более обжитую и благоустроенную Сконе. И притом за русские деньги! Причём Андрей уже даже не ведал, что можно было взять с Кристиана за это. Ну не Исландию же в самом деле просить. Нет, в будущем Исландия станет важным фактором на пути между Америкой и Европой, но до той поры ещё не один век ждать.

А король под конец разговора уже прямо намекал на спонсирование его войны. Войны, одержать победу в которой он вряд ли мог. Ганза не даст возвыситься "узурпатору", а вновь сталкиваться с ганзейцами в прямом противостоянии Андрею не хотелось, ибо это было выгодно кому угодно, только не Руси. Ему и прошлого раза вполне хватило. Это просто повезло, что купцы вовремя не среагировали на те изменения, что произошли в русском мореходстве. Однако нынче драка с ними вряд ли будет столь же лёгкой: ведь что-что, а делать выводы немцы умеют.

Хотя, конечно, совсем бросать Кристиана под ганзейский каток он не собирался. К тому же у него был идеальный кандидат для помощи норвежцам — Северин Норби. Знаменитый страх и ужас ганзейских купцов. За прошедшие месяцы князь сумел убедить Василия Ивановича отпустить присягнувшего ему датчанина к старому сюзерену. И поверьте, это было отнюдь не лёгкое дело. Василий Иванович не любил отпускать иноземцев, и в иной истории тот же Норби, прежде чем уйти на службу к Карлу 5, несколько лет отсидел в московской темнице. И только прямая и отнюдь не единичная просьба императора смогла вытянуть его оттуда. Но Андрей недаром столько времени провёл при дворе и научился уже определять момент, когда и где наступает "нужное время и нужное место", чтобы обращаться с просьбами к государю. Так что Норби, который ещё не рассорился с Кристианом, как это было в иной истории, был отпущен царём на все четыре стороны и теперь судорожно собирал по всей Северной Европе наёмные отряды, собираясь вернуть обратно то, что у него отняли ганзейцы — остров Готланд. Ну а откуда у беглеца появились деньги лучше не спрашивать. Висбю ведь ещё со времён легендарного Садко русичей интересовал. Так что в случае удачи в этом древнем городе вновь бы возродился русский гостиный двор, отбрасывая назад все успехи Ганзы за последние две сотни лет.

Ферранте Кастриоти Скандербег и Бранкович герцог де Сан-Пьетро ин Галатина и граф де Солето до сих пор не верил в то, что позволил втянуть себя в эту авантюру. Нет, как сын Гьона II, последнего владетеля захваченного османами княжества Кастриоти, и внук великого полководца Скандербега, он может и уступал талантами отцу и деду, но уж точно не был ни глупцом, ни трусом. И мечты о воинской славе так же тлели в его душе, подогреваемые честолюбием. Вот только его финансовые возможности сильно отличались от его желаний. Причём, как это обычно и бывает, отнюдь не в пользу финансов. Так что позволить себе найм и содержание кондотты достаточно большой, чтобы можно было вести собственные боевые действия, он не мог, а для вичере (как именовали в италийских землях испанских наместников в Неаполе) он считался скорей креатурой прошлой королевской династии Трастамаров, чем сторонником Арагона. Да и прежняя служба Венеции не делала герцога в глазах Габсбургов фигурой, достойной доверия. А потому никаких должностей в королевстве, приличествующих его знатности, Ферранте не занимал, и это его тяготило и било по самолюбию.

Ну и что с того, что с Фернандо, сыном Федериго Второго, он и впрямь был в хороших отношениях? Король Федериго давно умер в почётном заключении у руа де Франс, а Фернандо первое время томился в испанском узилище, но сумел подружиться сначала со своим пленителем, а потом и с его внуком и преемником. Причём настолько очаровал юного императора, что нынешний король Неаполя не просто освободил его из-под стражи в 1523 году, но даже устроил ему в 1526 году бракосочетание со своей мачехой и вдовой Фердинанда Арагонского Жерменой де Фуа. Но возвращаться в Италию всё же запретил, дав должность в испанских землях.

Вот только Ферранте от этих перестановок оказалось ни тепло, ни холодно. Фернандо было не до старых знакомцев, а для наместников императора он по-прежнему оставался не своим. Да и, что скрывать, поводы для подобных мыслей герцог давал сам. К примеру, он, пусть и не часто, но всё же посещал собрания Academia Pontaniana, хотя испанские вичере по понятным причинам с недоверием смотрели на любые объединения местных жителей.

При этом в Академию герцога влекли отнюдь не высокие элегии или политико-философские заумствования местных интеллектуалов, а самые что ни на есть простые виланески. Являясь по названию "крестьянским", на деле этот музыкальный жанр, что чуть позже назовут виланеллой, был отнюдь не народной, а вполне себе профессиональной музыкой. Ну а в Академии — этом творческом объединении, созданном в столице по инициативе учёных, писателей и людей искусства ещё в далёком 1458 году от рождества Христова — можно было раньше, чем у других услышать новые произведения Velardiniello — самого модного автора виланесок в Неаполе, чья слава засияла совсем недавно. Причём громкому успеху способствовал не только талант автора, но и та таинственность, что окружала его фигуру. По городу ходили упорные слухи, что он был родом из знатных аристократов, и скрывался за псевдонимом, чтобы без проблем заниматься любимым, но недостойным его положения делом — музицированием. Чему сам герцог абсолютно не верил.

Другой же причиной недоверия к нему со стороны испанских властей было то, что герцог редко посещал Неаполь. Ведь делать ему там по большому счёту было нечего: никаких придворных должностей он не имел, а сам город при Габсбургах значительно растерял свой былой авторитет. Потому что король Фердинанд довольно скоро понял, что управлять неимоверно разросшейся империей становилось всё сложнее и сложнее, и, облегчая себе работу, ввёл двухуровневую систему управления, разбив своё королевство на регионы и направляя в региональные центры своих наместников — вице-королей. И Неаполь превратился в очередную "столицу второго сорта", которую испанский король, которому и достался титул короля неаполитанского, как и его двор, практически не посещал. А вице-короли, в своей массе не отличавшиеся государственным умом, приезжали сюда с целью пополнения собственных карманов и потому старались не вспоминать о тех многочисленных льготах, что были дарованы городу, особенно в сфере налогового обложения. Что поделаешь — вертикаль власти имеет не только плюсы. Так стоит ли удивляться тому, что и экономический рост "второстепенной столицы" перестал быть таким бурным, как при королях из рода Трастамаров?

А если учесть, что жизнь в городе при этом была довольно дорогой, то желание Ферранте не часто покидать собственные фьефы становилось понятным.

И при этом, даже бывая в столице, он, из-за врождённой гордости, редко посещал дворец испанского наместника. Тем более что его двор не был единственным очагом светской жизни в Неаполе. Для знатных лиц, ищущих общения и балов, для поэтов и музыкантов появились новые центры притяжения, одним из которых был "двор скорбящих королев" в замке Кастель Капуано. Здесь жили вдова Ферранте I Джованна III, его дочь Беатриче — вдова венгерского короля Матвея Корвина; другая его дочь Джованна IV — овдовевшая в возрасте восемнадцати лет супруга Феррандино, а также дочь Альфонсо II Изабелла — вдова убитого герцога Миланского Джан Галеаццо Сфорца. И вот туда герцог де Сан-Пьетро ин Галатина наведывался куда чаще, чем ко двору наместника. Дворец "скорбящих королев" гудел, как пчелиный улей, почти ежедневно: балы и празднества следовали один за другим, а вокруг королев и их свиты вился рой кавалеров всяких возрастов, что давало поводы для самых разных и подолгу не умолкавших скабрёзных слухов. Но как раз подобных слухов герцог и не боялся. "Доброе имя" в развратной среде неаполитанской аристократии ценили меньше всего.

Ещё одним местом отдыха неаполитанских интеллектуалов и людей искусства был стоящий на острове Искья в сорока километрах от неаполитанского берега замок герцогини Костанцы д'Авалос. Вот только герцогу в нём было не так интересно, ибо того буйства пьянства и разврата, что царил в замке Кастель Капуано, тут не наблюдалось. Зато именно здесь он и познакомился с Альфонсо д'Авалос д'Арагона, маркизом ди Пескара и дель Васто. С юных лет Альфонсо д'Авалос участвовал в войнах между Францией и империей Габсбургов на стороне императора, сражался при Павии, а во время войны Коньякской лиги вместе с Уго де Монкадой и принцем Оранским руководил обороной Неаполя. И за то пользовался полным доверием у Карла. Впрочем, ни сам герцог, ни герцогиня д'Авалос, знакомившая его со своим ещё отнюдь не прославленным родственником, даже не догадывались, как это знакомство скажется в новой судьбе Ферранте.

Но это всё будет позже, а пока что, поняв, что с военной и придворной стезёй он остался не у дел, герцог не впал в уныние, а наоборот, довольно скоро нашёл себе иное занятие. Как любой аристократ, он любил роскошную жизнь, но при этом умел считать деньги и не любил жить взаймы, как большинство неаполитанских придворных. Взять же деньги он мог только со своих владений, а потому, не обременённый иными обязанностями, обратил всё своё внимание на собственное хозяйство, благо Галатина и Солето были поселениями не бедными, а деревни в их окружении многолюдными. Отсутствие же морского побережья позволяло не столь сильно опасаться мусульманских пиратов, что всё чаще совершали свои набеги на италийские земли. Впрочем, от собственного порта герцог не отказался бы, но, увы, все прибрежные города уже имели владельцев и стоили (если б и нашёлся тот, кто захотел бы их продать) довольно дорого. Так что герцог отложил эти мечты в сторону и занялся облагораживанием уже имеющихся владений. А древний принцип "доверяй, но проверяй", стал для него главным руководством в делах. Что позволило пусть не совсем искоренить, но значительно уменьшить воровство управляющих. Ведь никто из них не знал точно, в какой день и час он неожиданно появится на их участках. Зато едва прибыв, герцог, провожаемый тревожными взглядами проверяемых, сцепив пальцы за спиной, и высоко задрав подбородок заходил в любое здание и любое помещение, методично выискивая следы любого беспорядка. А следом за ним безмолвной тенью всегда семенил его личный секретарь, нескладный с виду Пьетро делла Кьеза. Вот только герцог держал его возле себя не ради забав (шутов и карлов у него и без того хватало), а за ради его ума и наблюдательности. Так дотошно выспрашивать людей и въедливо штудировать бухгалтерские книги, как делал это делла Кьеза, мало кто мог. И как бы глубоко не прятали свои делишки управляющие, но, если оставался хоть малейший след, можно было быть гарантированно уверенным, что Пьетро его увидит, зацепит и раскатает всю схему. И стоит ли удивляться, что многим людям эта хозяйственная черта герцога пришлась отнюдь не по нутру? Отчего они принялись раз за разом жаловаться на него королевскому наместнику. Правда, безуспешно. К примеру, в 1514 году бургомистр Галатины, выпускник медицинского и философского факультетов Падуанского университета Марко Антонио Зимара ездил в Неаполь, чтобы защитить родной город от, как он считал, злоупотреблений герцога. Оппонентом ему выступил всё тот же делла Кьеза и Зимара не смог ничего доказать и вынужден был вернуться к учёной деятельности, а у Галатины появился новый бургомистр.

Так что при виде этой парочки — герцога и делла Кьеза — трудно было сказать, кого управляющие боялись больше. По крайней мере на Пьетро уже пару раз совершались нападения: то в тёмном переулке подкараулили неудачливые работники ножа и топора, то в еду подсыпали несовместимую с жизнью приправу. Вот только и служба охраны у герцога тоже не лыком была шита.

В общем, в эти тревожные годы, когда Италия была раздираема очередной войной, герцог Ферранте жил размеренной жизнью сельского затворника, предпочитая не служить, а откупаться от личного участия в войне, так как всё же считался вассалом неаполитанского короля. Но гордость и обида не давали ему полностью окунуться в воинские забавы, хотя, как раз на войне он мог не только исправить мнение о себе, но и сделать карьеру. Как Ферранте Гонзаго, Альфонсо д'Авалос или Альфонсо Кастриоти, маркиз Атрипальда, которого всё общество почитало родичем герцогу де Сан-Пьетро ин Галатина. Хотя никаким прямым потомком Скандербега тот не был.

Альфонсо Гранаи Кастриоти, маркиз Атрипальда не являлся прямым наследником Георга Кастриоти, ибо его отец, Бранай Конти был всего лишь женат на двоюродной сестре матери знаменитого полководца. Вот только в социальной среде, где древность и известность происхождения были очень важны для социального утверждения семьи, подобные слухи семьёй Конти хоть прямо и не подтверждались (при живых-то родичах знаменитого полководца), но и не опровергались. Как не опровергались самим герцогом разные мнения о своём предке Скандербеге, которые и позволили тому поднять свой род на пару ступенек социальной лестницы, сделав его — Ферранте — одним из ведущих аристократов королевства. Так что для подавляющего большинства знатных людей в Европе герцог де Сан-Пьетро ин Галатина и маркиз Атрипальда были представителями двух ветвей одного славного рода.

Вот только Ферранте своего "родича" недолюбливал. Во-первых, тот сумел втереться в доверие к испанским властям, а во-вторых из-за истории с Кассандрой Маркезе.

Дело в том, что в августе 1499 года её выдали замуж за маркиза Атрипальда, причём свадьбе активно способствовал правивший тогда в Неаполе король Федерико. Вот только "родич", обвенчавшись негласно с Кассандрой (втайне от королевы Джованны, в свите которой и состояла молодая жена), через полгода стал просить церковные власти о признании его брака недействительным. Что вызвало гневное возмущение не только в королевском дворце, но и в замке Костанцы д'Авалос, где Кассандру давно знали, как умную, хорошо образованную и порядочную девушку.

Возмущался и Ферранте, хотя, как один из участников тех событий, хорошо знал всю подоплёку. Альфонсо смолоду всегда и во всём преследовал лишь одну цель: возглавить албанский клан королевства и с его помощью достичь могущества. И брак рассматривал тоже как важнейший ход в партии. Но вместо этого король, ведущий свою игру, попытался использовать его в собственных целях, желая вывести маркиза из сферы влияния королевы-вдовы Джованны третьей в своём имени. Однако ссориться с сестрой Фердинанда Арагонского маркизу было вовсе не с руки, тем более что политический вес её на поверку был куда выше, чем вес короля Федерико, чья судьба была к тому времени уже подвешена в воздухе. Кроме того, брат Альфонсо — Джованни Кастриот — был не только общим любовником вдовствующих королев Джованны III и Джованны IV, матери и дочери, но и выполнял функцию слежки и контроля за ними. Ведь обе королевы находились под полным приглядом Фердинанда Католика, брата одной и дяди другой. При этом своим родственникам король Арагона доверял всё же куда больше, чем Трастамарам. Недаром после присоединения королевства к своим владениям, он позволил им остаться в Неаполе, тогда как неаполитанка и экс-королева Изабелла, вдова Федерико, и её младшие дети в Неаполь допущены не были, а старшего сына и вовсе держали в Испании под присмотром.

Так что, уступив желанию короля, маркиз немедленно начал собственную игру. При этом он, может быть, и согласился бы оставить брачные узы, вот только Кассандра была девушкой умной и хорошо образованной, но отнюдь не способной дать ему главное, чего он искал — обширных земель, доходов и власти. А потому брак этот Альфонсо скорее мешал, чем помогал. Но лишь в 1518 году маркиз подкупом добился у папы Льва X двусмысленного документа, который можно было истолковать как позволение на второй брак. И хотя уже через пару месяцев курия "отозвала" свою бумагу как "добытую обманом", но Альфонсо хватило этого времени, чтобы жениться на дочери венецианского патриция Камилле Гонзага.

И что самое удивительное, но вся эта интрига отнюдь не помешала маркизу Атрипальда укрепить своё положение при дворе наместника. На что Ферранте, видя, как захолустной ветви "рода Кастриоти" удаётся то, чего так хотелось получить самому, начал испытывать к "родичам" чувство очень похожее на зависть. И гибель ещё одного брата Альфонсо, Ферранте Кастриоти, маркиза Чивита Сант-Анджело и графа Сполторе в битве при Павии принесла ему скорее мстительную радость, чем родственную грусть. Окончилось же всё тем, что при вторжении французов в Неаполитанское королевство герцог изменил клятве арагонскому дому и перешёл на сторону его врагов. В результате имя герцога оказалось среди тех, кто не был включён в амнистию, объявленную Карлом V после Камбрейского мира 28 апреля 1530 года, а его владения, в том числе герцогство Сан-Пьетро-ин-Галатина и графство Солето, были конфискованы и только годы спустя отданы его единственной законной дочери, хотя у герцога имелось ещё семеро внебрачных сыновей, узаконить которых помешала императорская опала.

Вот в таком состоянии и застали герцога внезапно появившиеся в Галатине представители одной северной страны…

То, что его бабка по матери была принцессой из рода Палеологов, он знал из семейных преданий. Как и то, что её сестра в своё время вышла замуж за какого-то правителя на окраине Европы, и чьей свадьбе способствовал сам римский папа, тоже. Но ничего, кроме удивления это у него не вызывало, ведь что для неаполитанского герцога какой-то вождь с дикой окраины? Вот только оказалось, что римский папа оказался куда прозорливее герцога и старался отнюдь не зря!

Вступить в переписку со своим могущественным родственником Ферранте посоветовали сами гости из далёкой страны. Однако, отправляя своё первое послание надежды на ответ герцог не питал. В конце концов, кто он, и кто его дядя? Однако ответ, как ни странно, последовал. И в нём восточный владыка благосклонно принял обращение своего италийского родственника (у которого не было никаких прав на московский великий стол) и очень хвалил того за сохранение в своих владениях византийского обряда, несмотря на то, что сам и исповедовал католичество. Всё же кровь не водица, а в роду Кастриоти не только Палеологи были крещены в православие, но и сам великий Скандербег изначально был православным человеком, и лишь волею судьбы приняв религию осман, обратно перешёл уже под патронаж папы римского. Так что хранить веру предков — деяние достойное истинного владетеля, вот только в наши скорбные времена на подобное способен был далеко не каждый.

Читая подобный пассаж, герцог не знал, что и думать. Нет, он не был атеистом, но на дворе царила эпоха Возрождения, что позволяло ему куда более широко смотреть на религиозные вопросы. А потому он и пальцем о палец не ударил ради веры, просто с древних времён в Апулии среди жителей преобладали греки, которые говорили на своём языке, крестились по своему обряду и сами же хранили свои традиции, сопротивляясь, как могли, давлению Ватикана. А вот в далёкой Москве, похоже, к этому относились куда более серьёзно. Причём вскоре он в этом убедился воочую, когда со следующим письмом в Галатину прибыли не только московские купцы…

Двое молодых людей в кафтанах-однорядках яркого малинового цвета первым делом нанесли визит вежливости во дворец герцога, а после, с его разрешения, отбыли в Солето, где когда-то была резиденция православного епископа, а сейчас располагался архипресвитер Солети, благочинный византийских приходов при латинском епископе. Своим обхождением московские гости произвели на герцога весьма приятное впечатление, так как даже в Италии, этом центре Возрождения, далеко не каждый священнослужитель был столь прекрасно и разносторонне образован.

В Солето православные священники встретили не менее восторженный приём. Антонио Джильи, будучи православным от рождения, не слишком был рад ползучей латинизации Салента, и при этом прекрасно понимал, что повлиять на ситуацию без внешней поддержки никак не может. Как и то, что надежд на помощь от находящихся под властью султана патриархов ожидать тоже не стоило. И потому появление представителей православной митрополии, не зависящей в своих деяниях ни от унии, ни от решения султана, он рассматривал, как дарованную всевышним возможность исправить сложившуюся ситуацию. И даже то, что Москва вот уже почти сто лет, как порвала свои отношения с восточными патриархами, его волновало куда меньше, чем возможный отказ рутенов в поддержке его приходов.

Разумеется, приехавшие священники ничего ему обещать не могли, ведь подобные дела с кондачка не делаются, но зато с удовольствием провели богослужение в церкви святого Стефана, которая являлась религиозным центром греческого Солето и при которой до сих пор работала мастерская по переписке греческих книг. Кстати, рутены с большим интересом осмотрели её и даже прикупили кое-что, причём не только духовного содержания.

А потом… Потом гости сделали ему предложение, от которого он хотел, но так и не смог отказаться. Даже после долгих раздумий. Хотя авантюрность была абсолютно не в его духе, но в данной ситуации он согласился рискнуть. Единственно, что ему не нравилось, так это то, что не всё в затеваемом деле зависело от него. Для полной гарантии необходимо было озаботиться согласием императора, что, учитывая непростые отношения между ним и Габсбургами, было самым тонким местом в плане. Но овчинка стоила выделки, к тому же герцога чрезмерно поразило письмо одного из московских вельмож, которое доставили в Галатину ещё до того, как французские войска задумали поход на Неаполь. В нём неведомый ему knyaz Barbashin сожалел о том, что война в скором времени придёт на земли королевства и более чем прозрачными намёками предупреждал, что Карл знает о настроениях в среде неаполитанской аристократии и за счёт изменивших клятве собирается изрядно пополнить свои владения. А победы франкам не видать, хоть императору и будет тяжело.

Разумеется, герцог и не подумал верить написанному, однако червячок сомнений всё же послеился в его душе. И, когда французы всё же вторглись в пределы королевства, он крепко задумался. Откуда в далёкой Москве могли знать о планах руа де Франс и императора. Ладно, knyaz Barbashin, будучи послом, встречался с Карлом и, как говорят, сумел покорить не только юного императора, но и его двор. А с герцогом Альбой до сих пор состоит в переписке и это хоть как-то объясняет знание императорских планов, хотя вряд ли герцог делился в письмах делами своего сюзерена. Но кто рассказал о планах Франциска?

Подобная осведомлённость наводила на неприятные мысли, так что, будучи по природе весьма недоверчивым и очень осторожным, Ферранте предпочёл не кидаться в объятия де Лотрека, как это сделали многие из его соседей, а сохранить на первых порах нейтралитет. Однако вскоре в Галатину прибыл очередной посланник рутенов и вопрос для герцога с выбором стороны встал ребром. На все вопросы о сложившемся состоянии дел посланник отвечал, что к концу лета император возьмёт своё, но тогда для герцога будет уже поздно выражать свою преданность.

Нет, Ферранте отнюдь не проникся верой к словам посланника, но что-то всё же удерживало его от окончательного предательства. Хотя перешедшие на сторону французов аристократы уже прямо возмущались затянувшейся нерешительности герцога.

Выбрать правильную сторону ему помог архипресвитер Джильи. Едва узнав о сложном выборе герцога, он сразу примчался в Галатину, чтобы уговорить его не губить веру его подданных. Ведь император не простит измены. А разве новый владелец этих земель будет столь же внимающим православию, как он?

Конечно, Ферранте прекрасно понимал, что Джильи больше заботится не о нём, а о себе и своих доходах, но его вера в рутенов и императора помогла герцогу преодолеть все сомнения. И вскоре, упаковав вещи, необходимые для дальнего пути, он зафрахтовал несколько небольших фуст и отправился в Испанию, в Толедо, где Карл провёл большую часть 1528 года.

Прибыв в город, и без того переполненный из-за присутствия императора аристократами, он с большим трудом нашёл свободные апартаменты, поселившись в которые и принялся ждать ответа на свой запрос об аудиенции. Вот только Карл отнюдь не спешил принимать своего подданного, отчего Ферранте постепенно терял терпение, а с ним и надежду. Впрочем, не получив прямого отказа, покинуть Толедо он тоже не мог, но нет худа без добра. Герцог ведь не вёл затворнический образ жизни и постепенно примелькался в среде испанской знати, заводя полезные знакомства и мимолётные интрижки.

Так продолжалось до конца июля, пока до Толедо не дошли вести о победе имперских войск при Галлиполи. Последний раз подобные реляции радовали двор лишь в мае, а вообще наступивший 1528 год выдался для Карла очень тревожным. Лишь в Бургундских Нидерландах ему сопутствовала удача, а вот в Италии всё было с точностью до наоборот. Под конец 1527 года французские войска, получившие деньги и снабжение, вторглись на Аппенинский полуостров. И в этот раз король Франциск, чудом выживший в битве при Павии и побывавший в плену, явно охладел к идее лично водить армии. В конце концов, врагов у Франции много — а он один! Так что он перепоручил ведение кампании Оде де Фуа, виконту де Лотрек, а сам занялся дипломатическим обеспечением войны. В чём, кстати, преуспел куда лучше, чем на полях сражений. И в результате его бурной деятельности сначала на сторону Франции и Лиги встал английский король, от которого теперь можно было не ждать удара в спину в самый не подходящий момент, как это было в прошлой войне. А потом у Франции появился новый союзник: небольшой, но довольно существенный. Генуя! И вот, казалось бы, что может дать королевству небольшая торговая республика, чей пик славы остался давно позади? Но, как оказалось, очень многое! Потому что у Генуи было то, чего не было у Франции — флот. Не смотря на все успехи французских каперов, Франция тотально уступала Испании в морской составляющей. И появление у неё в союзниках генуэзского флота в средиземноморских раскладах меняло очень многое!

Но, словно и этого было мало, фортуна нанесла императору ещё один удар. Помилованный им за прошлое предательство знаменитый испанский инженер Педро де Наварро, равных которому по части осадной инженерии в Европе практически не имелось, едва началось вторжение, вновь перебежал сторону французов! Так что Карлу, чья армия всё ещё грабила Рим и при этом совсем не думала об интересах империи, было отчего пасть духом.

А французы тем временем начали за здравие. 5 октября штурмом была взята Павия, та самая, на поле пред которой и попал в плен французский король. Вот только на сей раз помощь в лице имперских войск ей никто не оказал, так как Антонио де Лейва не рискнул покинуть Милан. И французы предали захваченный город масштабному грабежу.

А потом перед де Фуа встал животрепещущий вопрос: куда идти дальше? Вновь толкаться на севере, как это делали из раза в раз последние пять кампаний или предпринять нетривиальный ход? Ведь при наличии собственного флота при походе на юг у французов вырисовывались очень интересные перспективы. А поскольку на носу была зима, то полководец не сильно торопился с выбором и внимательно выслушивал чужие мнения, взвешивая все "за" и "против". И лишь после долгих раздумий принял своё решение…

Первоначально по Италии французы продвигались не особо спешно, так как решили зимой активно не воевать (а то из-за набиравшего силу Малого Ледникового периода даже в Италии зимы стояли суровые). Однако весной боевые действия возобновились, и стратегическая инициатива полностью оказалась в руках французов. 22 марта пал Мельфи. А в апреле французские войска осадили с суши Неаполь, племянник же Андреа Дориа Филиппино организовал городу блокаду с моря.

С другой стороны итальянского сапога на помощь войскам Лиги выступила Венеция. Правда, на счастье испанцев, венецианцы до Неаполя так и не добрались. Захватив по-пути несколько городов на юге побережья Адриатики, которые давно уже соблазняли дожей, они на том и остановились.

А 28 апреля 1528 года грянула битва при Капо д'Орсо, в которой испанский флот потерпел поражение, а вице-король Неаполя Уго де Монкада погиб. Другой же участник той битвы, Альфонсо д'Авалос, попал генуэзцам в плен. И таким образом, в Неаполе остался только один командир — молодой Филибер де Шалон, принц Оранский. При этом в самом осаждённом городе возникли большие проблемы с водой (так как французы разрушили акведук) и с продовольствием, предел которого оценивался где-то в пять месяцев. Причём уже где-то через месяц защитникам придётся питаться лишь одним зерном, да и его придётся экономить. И то, что в мае отряд под началом кондотьера Людовико Барбиано сумел вернуть Павию в лоно имперской власти, никак не сказалось на событиях, происходящих на юге. Всем, кто был более-менее знаком с ситуацией казалось, что дни Неаполя сочтены.

При этом французские войска, взяв город в блокаду, выделили часть сил для продолжения захватов и вскоре были замечены в Удженто и Парабите, феодальных владениях графа Франческо Орсини дель Бальцо, открыто настроенного профранцузски. Оперевшись на подобную базу, они предприняли несколько нападений на территорию имперского города-порта Галлиполи, в котором укрылся маркиз Атрипальда — командующий испанскими войсками провинции.

Впрочем, постоянно отсиживаться за городскими стенами Кастриоти отнюдь не собирался. Будучи неплохим командиром, он понимал, что одной обороной сложившуюся ситуацию не выправить, но при этом считал, что собственных сил для активных действий ему не хватает. А потому принялся спешно формировать дополнительные отряды, куда смог набрать почти шесть сотен вооружённых галлиполинцев. Вот с этими силами он вместе со своим племянником Пирро Кастриоти, первым бароном Парабиты, Трикасе, Соперсано, Боско, Бельведера, Джурдиньяно и Торричеллы утром 13 июля 1528 года и вышел из ворот Галлиполи, направляясь к лагерю французской армии, что расположился в сельской местности между Галлиполи и Алецио.

Французы выход испанцев откровенно проспали, и испано-галлиполийский отряд смело ринулся в атаку на них. Вспыхнуло короткое, но довольно ожесточённое столкновение, окончившееся тем, что французы не выдержали и обратились в бегство, оставив на поле боя сотни безжизненных тел. Силы Кастриоти преследовали их до самых стен замка Парабита, захватив по пути немало пленных.

Обрадованный случившейся победой и тем, что сумел, наконец-то, отомстить за смерть своего брата Ферранте, маркиз Атрипальда не остановился перед возникшей преградой и решительно атаковал саму Парабиту. И вновь удача была на стороне имперского командира. Город и замок пали к его ногам, принеся в виде трофеев кроме пленных и различных запасов ещё и четыре французских орудия. Галлиполи был спасён.

Узнав про это, Ферранте мгновенно сообразил, как можно было поставить принесённые вести на службу своим планам, и немедленно "вспомнил" о своём родстве с маркизом Атрипальдой. Вскоре слухи о том, что не только маркиз, но и все ветви рода Кастриоти горят искренним желанием помочь своему сюзерену, разнеслись по всему городу и, несомненно, достигли того, ради кого и создавались. И сделали ровно то, на что и рассчитывалось: Карл, наконец-то, соблаговолил принять у себя герцога де Сен-Пьетро ин Галатина.

Давно ожидаемая встреча состоялась перед обедом. Император Карл Пятый и в одном лице король Неаполя Карл Четвёртый, принял герцога в малой зале, небрежно сидя в высоком резном кресле и сжимая в руках рекомендательное письмо Альфонсо д'Авалоса, который тот дал Ферранте ещё до своего пленения, едва узнав, что старый знакомец всё же решился поехать на поклон к сюзерену.

— Что ж, герцог, — тон правителя был холоден, а глаза внимательно вглядывались в собеседника. — Вы верно служили прошлой династии, а после не очень-то стремились к моим милостям. В отличие от другой половины вашего рода. Так что же случилось теперь?

— Просто я осознал, ваше величество, всю глупость своего поведения, но никак не решался обратиться к вам, овеянному лучами побед и славы. Однако сейчас, когда королевство испытывает горечь тяжких испытаний, а многие подданные вашего величества и вовсе явно присягнули вашему недругу руа де Франс, я, склонившись пред вами, лучше всего докажу свою искреннюю преданность. Тем более, что не только лишь словами готов служить вам, сир.

— Хотелось бы верить вам, герцог. Тем более что и сеньор д'Авалос тоже просит меня за вашу персону. А ему я склонен доверять. Что же, я, пожалуй, готов выслушать вас.

И получивший свой шанс герцог заговорил. Говорил он долго, а император, слушая его речь, то хмурился, то светлел лицом.

Хмурился он оттого, что вовсе не горел желанием раздавать имперские земли в руки неаполитанских аристократов, особенно тех, в чьей верности он был не совсем уверен. С другой стороны, герцог предлагал вернуть королевству один из тех городов, что были в своё время захвачены у него венецианцами. Причём он не просил для этого ни денег, ни войск, что, учитывая, сложившуюся ситуацию было для императора более чем выгодным предложением. И потому, оказав подобную услугу, герцог был в полном праве ожидать, что захваченный им город будет отдан во владение именно ему. Ведь так повелось с легендарных времён. А порой обычаи бывают куда важнее законов.

Вот только герцог не просто хотел получить отовоёванный город себе. Нет, он при этом ещё льстил себя надеждой совершить с императором выгодный обмен. Дело в том, что все захваченные венецианцами города находились на побережье Адриатического моря, что было довольно далеко от наследных земель герцога Сан-Пьетро ин Галатина, так как сеньории де Монте-Сант-Анджело и Сан-Джованни-Ротондо, владения его отца, которые располагались в тех местах, ему уже не достались. Зато всего в какой-то дюжине миль от Галатины лежал имперский город Галлиполи. Тот самый, что только что отстоял от французов его "родич". И герцог хотел обменять его у императора на город, освобождённый им от венецианцев. Таким образом, он округлял бы собственные владения и получал для себя давно вожделенный выход к морю.

Ну а, чтобы обмен был равнозначным, он предлагал вернуть императору Монополи. И не только потому что именно Монополи среди всех портов Неаполитанского королевства был тем единственным, который не принадлежал ни королю, ни его вассалам, ибо был захвачен Венецией ещё в далёком 1495 году. А потому, что под контролем республики святого Марка город переживал бурный экономический подъём как морской порт, база между Бари и Бриндизи, а также крупный центр торговли сельскохозяйственной продукцией. К тому же возвращение Монополи позволяло полностью выбить венецианцев с Салентинского полуострова и открывало дорогу на другие захваченные ими города: Трани и Барлетту.

В общем, при других обстоятельствах Карл бы не задумывался над решением, ведь это было великолепное предложение, по которому выигрывали обе стороны. Однако недоверие к представителю конкретно этой ветви рода Кастриоти не давала ему немедленно дать положительный ответ. И потому аудиенция продолжилась значительно дольше того времени, что изначально отводил на неё сам император. К счастью, в этот раз за герцога сыграли обстоятельства.

Неаполь был в осаде и при наличии во французской армии Педро де Наварро, они могли в любой момент попытаться взять его штурмом. При этом судьба Павии и Мельфи показывала, что это было им вполне по силам. Император ведь не ведал, что Лотрек штурма не хотел. После Мельфи он опасался сильного сопротивления защитников, так как его резервы были не безграничны. Кроме того, штурм потребовал бы разрушения укреплений, а Лотрек уже держал в уме, что возможно в скором времени Неаполь придётся защищать от императорской армии. И при этом возможность за несколько месяцев взять город измором казалась всем в его штабе вполне достижимой. Ну, кто мог подумать, что довольно скоро Андреа Дориа и Франциск I банально поссорятся по переписке, после чего Дориа склонится к уговорам д'Авалоса и начнёт искать возможности начать переговоры с Карлом. Разумеется, никто! Так что императору в эти тревожные дни нужны были победы над войсками Лиги, чтобы показать, что он не отказался от борьбы.

И потому Ферранте Кастриоти, герцог Сан-Пьетро ин Галатина и граф Солето, выказав смиренность, сумел договориться с императором и убыл обратно в Италию, везя с собой королевскую грамоту, согласно которой его владения в ближайшем будущем могли изрядно прирасти.

Правда, на обратном пути удача едва не покинула герцога. Уже практически ввиду италийских берегов на его корабли выскочили три берберийские галеры. Однако господь смилостивился, и герцогские фусты быстро оставили незадачливых искателей удачи позади. Впрочем, и сами беребрийцы не сильно стремились угнаться за фустами, что говорило о том, что они, скорей всего, уже изрядно напромышляли в землях неверных. А потом события понеслись вскачь…

Несмотря на то, что Монополи уже три десятка лет принадлежал Венеции, в городе до сих пор не забыли той резни, что устроили горожанам захватчики. Однако, как пел один бард, "настоящих буйных мало, вот и нету вожаков". Оттого и чувствовали себя венецианцы в захваченном городе более-менее уверенно. Настолько, что гарнизон города и крепости состоял всего из сотни наёмников, вооружённого парусника и четырёх галер. При этом город обладал пусть и не самым лучшим, но хорошо оборудованным портом и мощными укреплениями, на которых в 1529 году разбились все мечты д'Авалоса взять Монополи силами семитысячной имперской армии.

Впервые в Монополи русские прибыли в прошлом году и вполне официально: торговать. И торговали вполне успешно. Но при этом мастера корпуса морской пехоты, специально отряжённые в дорогу князем, успели оценить толщину и высоту городских стен и башен, и совершенно справедливо предположили, что без осадной артиллерии и машин в случае правильной осады обойтись не получится. К тому же стоит учитывать и то, что Венеция в случае чего довольно быстро сможет прислать подкрепление. Так что для правильной осады надо было иметь большую, в несколько тысяч человек армию, вот только ни у князя, ни у герцога не было за душой столько сил и средств. А потому во главу плана было заложено кое-что другое.

Марш по италийским землям герцогу и его солдатам дался нелегко. Армию набирали с бора по сосенке. Князь, вспомнив одно "мудрое" решение папы, предложил использовать для захвата города разбойников, наводнивших в последнее время Италию, пообещав им по окончании дела полное прощение. В своё время таким образом папа римский нашёл несколько тысяч "добровольцев" для похода в Ирландию. Герцогу же удалось "заинтересовать" всего полторы сотни. Остальных бойцов пришлось набирать за полноценные дукаты. Но о железной дисциплине речи всё равно не шло.

Однако до Монополи эта разношёрстная толпа умудрилась добраться почти незамеченной. Всё же они как могли, пытались избегать обнаружения. Но даже если их и замечали, то в эти дни по Италии бродило столько вооружённых людей, что на их фоне немногочисленность и отсутствие пушек делало герцогское войско не столь опасным с виду. Особенно для городов.

В общем, как бы то ни было, но в очередной день похода, уже ближе к закату, Ферранте смог, наконец, увидеть стены столь вожделенного им города. Чтобы не глотать дорожную пыль, он с охраной всегда двигался ближе к голове колонны, так что вынырнувший из густой растительности лазутчик был доставлен к нему без долгих ожиданий. Велев воинам располагаться на ночёвку, герцог спрыгнул с коня и, выслушав предложение союзника, решил сам посмотреть на будущее владение.

Что же, судя по увиденному, Монополи явно не готовился к осаде. То есть, даже если слухи о блуждающей кондотте и дошли до города, то его защитники не посчитали это за явную угрозу. Да и впрямь, что могут сделать всего шесть сотен плохо обученных вояк без артиллерии? Тем более что незаметно подобраться к городу днём было практически невозможно. Да и что бы ему это дало? Взять с налёта сам город ещё можно, а вот цитадель — бывшее аббатство — без пушек и солдат, которых у него как раз и нет, уже никак. Ну, а на ночь же все городские ворота запирались. Вон, как раз на его глазах массивные городские ворота в надвратных башнях начали медленно затворяться.

Кивнув своим мыслям, герцог вернулся к своему войску, лишь мимоходом отметив, что лазутчик уже покинул его и отправился к побережью. И это было правильно. Долго тут незамеченным не простоишь, так что всё должно было решиться сегодня ночью. А пока что нужно было дать людям отдохнуть…

Связной от рутенов вновь появился в лагере уже ближе к полуночи и передал, чтобы воины герцога срочно шли к воротам, а потом, когда они откроются, ни на что не отвлекаясь, к цитадели. Однако точно подгадать время не получилось. Так и не выспавшиеся бойцы герцога, глухо ворча и позвякивая железом, слишком долго поднимались со своих лежанок и строились, так что скрип открываемых ворот они услышали ещё на подходе. И если б у охраны было больше людей, они вполне могли бы успеть поломать все планы нападавшим. Но всё-таки сотни бойцов было слишком мало, чтобы выставить надёжные патрули по всему периметру и теперь венецианцы расплачивались за свою беспечность. Даже высота стен не помешала рутенам забросить на них свои кошки и взобраться по верёвкам на самый верх. Куда труднее оказалось не нашуметь, когда захватывали ворота. Причём, пока один отряд открывал проход для воинов герцога, второй повторял всё тоже самое в цитадели, где и квартировали венецианские власти захваченного ими города. И, как это часто бывает, в самой цитадели всё прошло не так лихо, как на внешней стене, так что воинам герцога пришлось-таки позвенеть мечами, но это была уже скорее агония. Да, герцог понёс значимые потери, ведь венецианцы не были похожи на мальчиков для битья и когда осознали, что происходит, дорого продали свои жизни и свой город. Но герцог в первую очередь послал в бой вчерашних разбойников, так что основные потери понесли как раз они, сильно сожалеть о которых герцог и не собирался. Зато поутру над цитаделью уже развевался флаг Неаполитанского королевства, увидев который подобные флаги поднялись и на стоявших в гавани венецианских кораблях. Город был взят, и теперь герцогу предстояло выяснить, сдержит ли император своё обещание и как быстро Венеция пришлёт своё войско.

Архиепископ Смоленский, скинув свою тёмного цвета однорядку и запалив свечи, внимательно читал донесения агентов, побывавших по его указанию в Италии. Молодые священники, прошедшие княжгородскую школу, сумели многое вызнать о жизни в тех далёких краях. И даже примерные расклады среди сильных мира того и церковных иерархов. Впрочем, львиная доля такого успеха принадлежала тамошнему архипресвитеру, который практически сразу обозначил себя, как сторонника новой силы, что умудрённому годами Иуавелию не сильно понравилось. Ну не мог он поверить, что после подписания Флорентийской унии константинопольский патриарх настолько сдаст свои позиции. Ведь латиняне просто и без затей отбирали у него один приход за другим. А каждый приход — это деньги, идущие в казну патриарха. Не даром так зачастили в Москву гости с Афона — поняли в бывшей ромейской столице, какой куш они упустили, рассорившись с русской митрополией. Точнее сообразили, что назрела возможность вернуть Москву под свою руку, а вместе с этим и поток серебра, что выплачивала им некогда Русь. Сейчас ведь Константинополю платила лишь киевская митрополия, но в связи с последними событиями доходы Москвы и Киева были просто несопоставимы.

Иуавелий читал и думал одновременно. Нет, всё же его неуёмный послушник обладал ну просто поразительной способностью взбаламучивать вокруг себя всё, до чего мог дотянуться. Да ещё и не по одному разу. Вот мало ему было мыслей о патриаршестве, которые буквально взорвали двор митрополита, поделив святую братию на тех, кто поддерживал идею и тех, кто противился, опираясь на старину, так он уже с новой идеей заявился. Да такой, что у самого Иуавелия дух перехватило от её масштабности. Ибо князь был полон уверенности, что пришла пора русской церкви взять на себя тяжкий крест поддержки веры православной. Потому как патриархи ныне, попав под длань иноверцев, утратили свои возможности, отчего за прошедшие годы в православии многое утрачено было.

От подобной постановки вопроса даже такой просвещённый человек, как архиепископ Смоленска, утратил дар речи. Видит бог, не знай он своего послушника, решил бы, что в том взыграл грех гордыни, а то и вообще, бес вселился. Да, вот уже почитай сто лет, как русская церковь была автокефальной. Но несмотря на то, что в качестве правовой основы отказу подчиняться патриархии константинопольской было использовано 15-е правило Двукратного Собора 861 года, многие священнослужители до сих пор проявляли опасения за подобные чрезмерно самостоятельные действия. Тем более, что с восшествием на Константинопольскую патриаршую кафедру Геннадия Схолария в январе 1454 года Флорентийская уния, не встретившая сочувствия у большинства населения Греции, была окончательно отвергнута, и греческая церковь вернулась в лоно доуниатского православия. Таким образом исчез и прецедент, благодаря которому русская церковь заявила о своей независимости. Но автокефалия в равной степени была нужна и русской митрополии, и единому Русскому государству. Так что вопрос о воссоединении церквей на прежней основе даже не поднимался. Подчиняться патриархам, которые сами зависели от "бесерменов", по мнению великих московских князей было невозможно. Вот только от подобной категоричности не всё и не всем было хорошо. Довольно большое количество простых священнослужителей безмолвно страдало от того, что отношения между двумя Церквами все больше накалялись, хотя когда-то они строились на канонических принципах взаимоотношений дочери и матери. А высшие иерархи при этом порой опасались самостоятельно решать сложные богословские вопросы, что вело только к росту ересей, с которыми потом приходилось бороться всем миром. И пусть после победы нестяжателей наметилось небольшое сближение, но, как уже было сказано, возвращаться к прежним отношениям светская власть в Москве не желала. А патриарх не хотел и слышать о московской патриархии.

Оттого предложения царёва ближника явно не шли на пользу делу. Ведь князь не просто предлагал защищать православную веру. Он прямо говорил, что Русской церкви надобно отказаться от пассивности восточных патриархов, и действовать агрессивно, как их главный противник — католики. Иначе православие потеряет не только дальние страны, но и русские земли. Или забыли все, как 21 июля 1458 года на папском совете в Риме с согласия беглого митрополита Исидора, который папской курией, наплевавшей на решение русского собора, признавался единственным законным митрополитом "всея Руси", было принято решение о разделении единой до того Киевской митрополии на две части: Московскую и Киевскую (Литовско-Галичскую). Папа римский решил, кто и как на Руси христиан окормлять будет! Ладно, стерпели тогда. Но не пора ли вернуть должок? Потому как одной обороной войну за веру не выиграть!

А чтобы слова его не выглядели пустыми, привёл он к архиепископу людей из Вильно, связь с которыми, как оказалось, давно уже установили его лазутчики. И от этих гостей много интересного узнал тогда смоленский архиепископ.

Оказывается, едва в Риме произошло разделение единой Русской Митрополии на две, как в стольном граде Вильно православные жители создали "нашего православного христианства, греческого закона братство дома Пречистой Богоматери". А поскольку зародилось оно при Свято-Троицком мужском монастыре, то так его и прозвали: Свято-Троицкое православное братство. И своими главными задачами оно посчитало благотворительность, просвещение и защиту православной веры в великом княжестве. Цели более чем достойные с точки зрения архиепископа. И слава господу, что он так никогда и не узнал, как опечалился его бывший послушник, когда впервые установил связь с братством. А всё потому, что понял, что оно ещё не было той силой, в которую братства вылились к концу века. Впрочем, ведь и Брестской унии ещё не состоялось. Но тем не менее с подачи поляков в княжестве постепенно усиливалась привнесённая извне тенденция к ликвидации православного характера Литвы. Процесс родства через браки неумолимо из года в год поглощал часть православного общества в латинство. Отчего территории православных епархий всё гуще и гуще покрывались поместьями новообращённых католиков. А после король, ускоряя процесс, легко изымал олатинившиеся части православных епархиальных территорий, чтобы передать их в управление уже латинским епископам. Таким образом официально никем не гонимая и сравнительно спокойно живущая православная церковь постепенно слабела, незаметно уступая католикам один приход за другим. Вот только разглядеть этот процесс мало кто был пока что способен. Наоборот, казалось, что, пользуясь дарованной монархом свободой, православная церковь лишь укрепляется. Ведь по всей стране количество новых православных церквей и храмов только росло, а православная шляхта всё ещё составляла государственное большинство.

Но во все времена находятся люди, что умеют видеть негативные тенденции даже в самые благоприятные времена. Их не любили, называли воронами, каркушами, били и даже изгоняли. Однако некоторые из них были либо слишком могущественны, чтобы их можно было легко снести, либо умудрялись не выделяться из толпы, и просто начинали тихо работать, чтобы противодействовать растущим угрозам.

Так в Литве появилось виленское братство, а чуть позже могущественный клан Острожских, спорить с которым мог позволить себе далеко не каждый. Братство было устроено по типу цехов, но, как и для клана Острожских, главным для него была единодушная деятельность на пользу православной веры. А поскольку защита веры подразумевала ее понимание и изучение, то с самого начала просветительскую задачу обе эти силы признали, как одну из главных.

К сожалению, до сей поры братство имело ещё довольно слабую организацию, мало средств и влияния, ведь в иной истории католическая агрессия стала всеми очевидной лишь после Люблинской унии. Тогда-то и началось по всей Литве увеличение числа братств и их попытки установить более тесные связи с восточными патриархами. Пока же этот процесс затронул только Вильно в Литве и Львов в Польше.

Вразумительно поговорив с членами братства, как до этого с князем, Иуавелий, наконец, осознал, какое мощное средство могла получить в руки Русская церковь. Братства, если им оказать действенную помощь, могли превратиться не просто в осла, гружённого золотом, но стать главным рупором церковной пропаганды! Это была сила, способная взорвать Литву изнутри. Но чтобы воспользоваться ею, нужно было кое-что иное, чем одни деньги. И архиепископ даже знал, кто может быть сведущ в нужном вопросе.

Что же, бывший монастырский послушник не подвёл своего игумена. У князя действительно были за плечами не только идеи, как использовать эти братства, но и то, как их обустроить, чтобы они стали более крепкими и устойчивыми. Так что Иуавелий, более-менее вникнув во все детали, срочно поспешил в Москву, где представил всё, как плод своей работы на посту смоленского пастыря. Правда, насмешливый взгляд Вассиана слегка подорвал его уверенность, однако дальше многозначительного кхекания старец не пошёл, так что архиепископ смог убедить митрополита в нужности сей работы, а также в том, чтобы отдать это направление в его руки. В конце концов, от Смоленска много ближе до Вильно, чем от Москвы.

И вот теперь, спустя годы, виленское братство прочно сидело на московском золотом крючке. Нет, официально основные средства для своей деятельности оно получало от благотворителей — православных дворян и мещан, а также от взносов своих членов. Вот только одних их на всё явно не хватало, ведь средства братства тратились на содержание братской церкви, помощь православным братчикам и просветительскую деятельность. При этом книгоиздание Москва пока что держала за собой. И даже когда у Острожских появился Скорина со своей друкарней, это вовсе не помешало налаженному делу, потому как книг на всю Литву требовалось многие сотни. За последнее время виленское братство выплеснулось за границы города и вдумчиво обихаживало окрестные земли.

Ну а главным направлением деятельности церковных братств стала организация школ, дающих православным мальчишкам начальное образование. В них преподавались предметы, составлявшие "Семь свободных искусств": грамматика, риторика, диалектика, арифметика, геометрия, музыка и астрономия. А также латинский, греческий и русский языки и краткая выжимка из истории Руси (написанная завуалированным языком, но в основном в духе московского видения прошедших событий). Кроме того, им давалось религиозное образование и воспитание ведь конечной целью учёбы была защита православной веры с помощью массового религиозного просвещения народа.

В общем, архиепископ посчитал, что на отлично справился с работой. Но почивать на лаврах ему вновь не дал неугомонный бывший послушник, который примчался к нему с очередной "здравой мыслью"!

Оказывается, купцы, ходившие в Италию, нашли в ней земли, где до сих пор службу вели по православному обряду. Хотя папские легаты делали всё, чтобы оторвать прихожан от дедовой веры и перекрестить их в латинство. А восточные патриархи, как обычно, ничем не могли помочь в сложившейся ситуации. И князь предлагал ни много ни мало, а взять и перетянуть те приходы под руку русской митрополии. От услышанного даже у архиепископа волосы встали дыбом. Одно дело соседняя Литва и совсем другое — далёкая Италия. Вот только князь оставался непреклонен, постоянно укоряя, что папа отчего-то может совать свой нос куда захочет и где захочет, а православные почему-то нет. Дошло до того, что Иуавелий без затей выгнал князя взашей из своих покоев, но когда это Андрейку останавливало? Тут как бы не наоборот, только раззадоривало его. Вот и с этим вопросом он не отстал поганец. Да и Иуавелий уже не был столь строг в суждениях. Ибо сразили его слова княжеские про однажды уже шанс упущенный. Архиепископ ведь не поленился, собрал нужные сведения и теперь и впрямь думал, отчего не удалось в своё время Орду окрестить? Ведь была же в Сарае целая епархия! Так отчего уступили её магометанам?

В общем, послал он в Италию за княжеский кошт двух своих людей, чтобы выяснить, что там и как, и теперь читал их отчёты, дивясь прочитанному. Вроде бы и земли другие, и народ иной, а итальянец, так же, как и литвины, просил злато и поддержку, взамен обещая своё содействие, коли это понадобится для защиты паствы. Ишь хитрец какой, ещё ничего не решено, а он уже юлить пытается. Но коль правильно разыграть всю партию, это могло стать существенной поддержкой в подвисшем вопросе русского патриаршества. Да и доходы с италийских городов в церковную казну тоже ведь немалые выйдут. Тем более, что красное вино, что для обрядов надобно, с тех земель самое лучшее привозят. Но это если их удастся под русскую митрополию вырвать. Чему не только папа римский, но константинопольский патриарх противится станет. Впрочем, за патриарший венец в этом вопросе можно будет и уступить, если что. Вот только прав князь-шельмец, не все в Церкви к такому готовы. Слишком многие по старине живут и ничего вокруг видеть не желают. А коли им встреч пойдёшь, можно и сана лишиться, да и голову потерять тоже. Чай жизнь в монастырских подземельях не сахар. Но как же хочется прищемить нос этим замшелым пням, да и, чего греха таить, коль дело выгорит — это здорово ему поможет занять место митрополита. А там, глядишь, и патриарший куколь недалёк.

Горели, оплывая свечи. Тихо шуршали перекладываемые листы. Архиепископ вдумчиво читал донесение своих людей. Читал и думал. Ибо тот, кто ничего не делает, ошибается редко, но и больших высот достигает того реже. А архиепископ Смоленский был изрядно честолюбив.