Латинист

Часть IV

Миниатюра, повторявшая очертания итальянского берега, разрасталась в поле зрения Тессы — самолет выскочил из облаков и начал снижаться к аэропорту Фыомичино. Тесса поменялась местами с подвыпившим или обкуренным малолеткой и села у иллюминатора, зная, что Изола-Сакра находится совсем рядом с аэропортом Рима, и оптимистично полагая, что увидит остров сверху. За это пришлось отдать пачку шоколадок «Кэдбери». Последние завитки облаков рассеялись, на побережье уже различались лодки, причалы и крыши, а синий клин, вдававшийся в материк, обозначился как устье реки Тибр. Здесь, у северного ее берега, и находилась полоска земли, известная как Изола-Сакра.

Тесса сама плохо понимала, чего ждала, но выяснилось, это почти и не остров: лишь тонкие протоки отделяли его с двух сторон от материка. Эту часть суши как будто отрезали очень острым ножом. Оказавшись ближе, Тесса не усмотрела никакого великолепия в бурых проплешинах распаханных полей, хилых зеленых выпасах, пятнышках терракотовых крыш, сгрудившихся возле капилляров дорог, в бесконечных рядах безгласных блестящих лобовых стекол: парковка при аэропорте. Тесса угрюмо рассмеялась про себя. Теперь на Изола-Сакра оставляют машины. Пять евро в день — и держи тут свой «пежо» или «фиат», он будет печься под солнцем или зябнуть под ветром с Тирренского моря — в зависимости от времени года. Тессу вдруг накрыла мысль, что поездка эта — полная глупость. Клэр понятия не имеет, где она. Крис прислал ей три сообщения с тех пор, как она пропустила коктейль в издательстве. И все же, вняв совету Криса, Тесса два года игнорировала Мария. А сейчас сильнее прежнего мечтала им заняться — и к черту все мысли о последствиях.

В аэропорту Тесса достала из банкомата двести евро; получив от Клэр деньги, она вдруг почувствовала себя богатой. Короткая поездка в такси по виа дель-Аэропорто-ди-Фиомичино — и она оказалась рядом с домиком для сдачи внаем, неказистым, оштукатуренным, с трех сторон окруженным пальмами, с четвертой подпертым шоссе. Лукреция прислала ей в сообщении код, Тесса открыла дверь, оставила вещи — в надежде, что успеет посмотреть Некрополь до того, как у Лукреции с коллегами закончится рабочий день. Если верить гугл-картам, нужно было просто перейти через шоссе. Тессе даже показалось, что она видит некрополь с балкона верхнего этажа — он прямо рядом с парковкой. Она уложила в сумку «I frammenti completi», папку с заметками по Марию — в том числе некоторые свои переводы, два текста Флоренс, комментарии Бейнеке из книги 1928 года о малых поэтах, где упоминался Марий, и два куска булки с арахисовым маслом, которыми запаслась еще в Оксфорде.

Тесса перебежала через шоссе, едва не попала под мчащийся седан, протопала несколько ярдов по несуществующей обочине, а потом обнаружила, что от шоссе ответвляется обсаженный деревьями проселок. Шум машин утих. Несколько хвойных деревьев шелестели на ветерке. Через пару минут она увидела написанный от руки указатель: «Некрополь». На краткий миг все проблемы отступили. Тесса коснулась пальцами набухших почек олеандра. Поворот — и ей предстал вход в некрополь: основание стены, белый микроавтобус, экскаватор и непонятно откуда взявшийся темно-синий спортивный автомобиль, на вид страшно дорогой — гладкий до невозможности итальянский спортивный автомобиль. Рядом маячили две фигуры, мужская и женская, сомкнув руки. Тесса подошла поближе и признала в женщине Лукрецию.

— Тес-са! — заорала та, выпустила руку мужчины и помчалась по дорожке навстречу подруге. — А я тебя, типа, за мираж приняла. Молодец, что приехала!

Лукреция представила Тессу Альберто, тот сказал: «Привет», но прозвучало это как: «Привет, я фантастически крутой владелец „мазерати“». Тессе выдалась возможность пару секунд поразглядывать его подбородок, пока Лукреция, вся в пыли, обнимала его, целовала в губы, говорила «ciao» и «ti amo», целовала снова, смахивала пыль, осевшую на его блейзере. Интересно, почему раньше Лукреция ни словом не обмолвилась про Альберто? Да, они редко говорили о личной жизни, и тем не менее. — До свидания, — вежливо сказал Альберто Тессе — она не уловила в его словах никакого подлинного интереса, — а потом он забрался в свою машину, которая выглядела совершенно по-идиотски на фоне этого идиллического пейзажа; заурчал двигатель, и Альберто отбыл.

— Уехал на пять дней, — сообщила Лукреция. — В Брюссель. По делам.

Интересно, подумала Тесса, он свою колымагу на здешней парковке оставит?

— Он такой…

— Я в него влюблена. Хотя он с виду как манекен.

Тесса рассмеялась.

— Главное, ты приехала! — продолжала Лукреция. — Ты просто молодец! Сейчас покажу тебе раскоп. У нас здесь куча самых разных специалистов — петрологи, нумизматологи, тафономисты, остеологи, биоантропологи, гидрологи, геологи… А вот латиниста пока нет!

Лукреция завела Тессу на территорию, потянула на себя калитку — железный прут скреб по земле.

— Ты должна понимать, что Изола-Сакра — только часть раскопок, — начала она, украдкой глянув на наручные часики, и повела Тессу по остаткам древней дороги — сквозь чахлую траву и редкие одуванчики проглядывали камни. — Это древняя виа Флавия-Севериана, — продолжала Лукреция, — которая связывала два порта, Остию и Портус.

Она объяснила, что в некрополе хоронили жителей обоих городов; по античным представлениям, здесь находился город мертвых, живые приезжали сюда в праздничные дни выпить, попировать, почтить память и так далее. Тесса заметила между деревьями несколько возвышений, похожих на курганы. Она шагала вперед, по коже бегали мурашки. Вдоль дороги до самого поворота тянулись склепы: постройки из осыпающегося кирпича, разной степени руинированности — выщербленные, выцветшие, лишенные крыш.

Лукреция объяснила, что по ходу раскопок в 1930-х годах примерно сто могил музеефицировали, планировалось сделать то же самое и со склепами, над которыми они сейчас работают. Некрополь сохранился почти в том же виде, в каком существовал и раньше, только хрупкие оболочки надгробий укрепили, а кирпичную кладку подправили, чтобы остановить разрушение. Сохранились даже некоторые эпитафии — посвящения мертвым, выбитые на мраморных табличках; они крепились к нишам на передней стене склепов металлическими зажимами — Тесса увидела это, проходя мимо.

— Но это, понятное дело, не vacanza, — напомнила Лукреция. — Ты наверняка хочешь узнать про своего Мария.

— И отрываю тебя от дела.

— Вовсе нет! — возразила Лукреция. — И все равно нужно будет потом найти время пообщаться, обменяться новостями.

— А ты мне расскажешь про Альберто.

Лукреция, не сдержавшись, улыбнулась во весь рот. Ну прямо как Лиам, когда получил письмо из Брейзноуза.

— Но для начала… — сказала Тесса сквозь смех.

— Для начала, — мечтательно откликнулась Лукреция.

— Ты говорила про какие-то надписи?

— Да! — подтвердила Лукреция. — Это нам в лабораторию. Она жестом предложила Тессе следовать за собой; сойдя с заросшей старой дороги, они стремительным шагом двинулись по проходу между могилами. Под ноги то и дело попадали какие-то древние каменюки, но Лукреция, похоже, давно выучила, где и через что переступать.

— Вы этим проектом с Крисом вместе занимаетесь? — спросила она. — Потому что он, кажется, знаком с моим боссом, Эдвардом Трелони.

— Никоим образом, — скривившись, ответила Тесса. — И вообще, по возможности не сообщай Эдварду, что я здесь, — если это, конечно, возможно.

Взгляд Лукреции на миг задержался на Тессе, в глазах мелькнуло любопытство — оставалось уповать, что дальнейших расспросов не последует. Лукреция повела плечами.

— Он только на следующей неделе приедет. Можно и не сообщать.

Они пробирались сквозь сосновый лесок.

— Короче, есть у нас вот что: то, что я тебе сейчас покажу, плюс стихотворная эпитафия — не знаю, насколько она тебя интересует.

— Стихотворная эпитафия, — повторила Тесса. Жанр этот она знала не слишком хорошо, хотя всегда любила слова Байрона: «Под этим камнем друг мой верный спит, / Других не знал я, он же здесь лежит». — Они же тогда часто встречались?

— Часто-то часто, но не сказать чтобы повсеместно. Большинство эпитафий состоит из имени и рода занятий умершего, иногда еще добавляется возраст и несколько стандартных поминальных фраз. Ну, в принципе, как и на современных надгробиях. А эта ритмизованная, но текст очень попорчен. Ты, наверное, сможешь оценить ее литературную ценность. Но там Марий как раз не упомянут.

Тесса вскинула глаза и тут же споткнулась о корень.

— Ты хочешь сказать, у тебя есть что-то с его упоминанием? — спросила она.

Лукреция улыбнулась, но не ответила. Они приближались к современной модульной постройке, похожей на ангар; когда они переступили порог — дверей не было — и глаза Тессы привыкли к свету, она поняла, что это и есть лаборатория.

Помещение было просторное, залитое светом флуоресцентных ламп, издававших из-под потолка гипнотический гул, странно безликое: похоже на какой-то цех, заставленный рядами стальных стеллажей с желтыми подносами и прозрачными пластмассовыми контейнерами.

— Здесь мы держим то, что достали из раскопа, но пока не каталогизировали, — пояснила Лукреция.

В центре находилось несколько столов, часть пустовала, на других громоздилось всякое оборудование, за одним сидел молодой человек в белом халате и резиновых перчатках и разглядывал что-то в свете лампы. Он не поднял глаз при приближении Лукреции, которая понизила голос почти до шепота:

— Я очень рада, что Вестфалинг оплатил тебе перелет.

Тесса не сочла нужным уточнять.

— Я, конечно, могла вызвать специалиста по эпитафиям из здешнего университета, да мы так и сделаем, но решила дать тебе первый шанс — вдруг это что-то интересное. К сожалению, выбить денег тебе на билет мне не удалось, потому что Антония-Доменика явилась бы сюда по первому зову со своей лупой.

— И со своими бумажками для снятия отпечатков, — сокрушенно добавил молодой человек, не поднимая головы.

В круге света от настольной лампы лежал какой-то помятый бурый свиток, и молодой человек пытался рукой в перчатке и деревянным пинцетом его расправить.

— Антония переводит надписи на бумагу, чтобы потом публиковать, — пояснила Лукреция.

— И иногда добавляет туда отсебятину, — добавил незнакомец.

— Про билет я все понимаю, — сказала Тесса Лукреции, хотя и знала заранее, что уровень понимания будет во многом зависеть от ценности того, что Лукреция собирается ей предъявить.

— Ну и хорошо, — сказала Лукреция. — Грэм, это Тесса. Тесса, Грэм.

На миг — достаточно долгий лишь для того, чтобы не обвинили в невоспитанности, — к Тессе обратилось юное угловатое лицо с тенью бородки.

— Салют, — сказал молодой человек. — Добро пожаловать. Тесса хотела было спросить, что он так бережно разворачивает, но тут в глаза ей бросилась одна строчка на внутренней стороне свитка.

— Неужели табличка с проклятиями? — удивилась она.

Тут лицо Грэма поворотилось к Лукреции, распялившись в самодовольной улыбке.

— Табличка с проклятиями, — подтвердила Лукреция.

— Ее еще раз просушить надо, — сказал Грэм.

— А где те, с которыми ты уже закончил? — спросила Лукреция, когда он переместил ее на соседний стол.

— Могила сто пятьдесят пять, седьмой контекст. Сама увидишь.

Тессу распирало от любопытства. Она подошла вслед за Лукрецией к одной из полок с промаркированными контейнерами. Про таблички с проклятиями она знала немного: это краткие призывы к высшему отмщению, которые древние римляне наносили на свинцовые пластины, скручивали те в свиток, пробивали гвоздем, а потом забрасывали в пространство между живыми и мертвыми — в могилу или колодец, чтобы сверхъестественные сущности услышали призыв и свершили правый суд над повинным в злодеянии — ослепили его, сделали импотентом, утопили в огненной реке.

— In situ они похожи на канноли, — заметила Лукреция, снимая с полки контейнер. — Но при сорока градусах свинец размягчается. Я все говорю Грэму, что он у нас мастер-пекарь.

— Ха-ха, — донеслось из-за стола Грэма.

— Не мы выбираем судьбу, она нас.

Лукреция поставила контейнер на соседнюю стойку, Тесса же молилась всем богам верхнего и нижнего мира, чтобы внутри оказалось что-нибудь интересное, что-то, что позволит поднять представления о творчестве Публия Мария Сцевы на новый уровень или хотя бы окончательно удостовериться, что он жил именно в этом регионе. Она включила настольную лампу, Лукреция всунула руки в резиновые перчатки и сняла крышку.

Шершавая табличка лежала лицом вверх на листе пластмассы, на выщербленной поверхности виднелись остатки нацарапанного текста, который Тессе довольно быстро удалось разбить на буквы, хотя некоторые и отсутствовали. Эпитафия оказалась короткой. Тесса одним умственным усилием заполнила пробелы.

При виде имени Мария с окончанием в аккузативе по телу Тессы прошла дрожь. В первый момент ей даже не хватило сил осознать смысл.

— Боги подземного мира да проклянут Публия Мария Сцеволу и шлюху его, — тихо перевела Тесса.

Она подняла глаза от таблички на Лукрецию — лицо той сияло рядом в свете лампы.

— Ты это читаешь как «Сцевола»? — спросила Лукреция. Обе они говорили приглушенно. Тессе вдруг показалось: очень важно, чтобы Грэм их не слышал.

— Ну, нужно подумать, что еще это может быть, — сказала она, волнуясь все сильнее. — Скато? Но Scato в винительном будет Scatum, то есть там не «ат». А слова «Публий» и «Марий» написаны абсолютно отчетливо, верно? Посмотри!

— Да вижу я, — засмеялась Лукреция. — И что скажешь о смысле?

— Писала ревнивая жена или любовница, — размышляла вслух Тесса. — «Fututricix» — очень кровожадное слово. Хотя оно и добавлено вроде как задней мыслью, и имя не упомянуто, что интересно.

— Да, — согласилась Лукреция.

— Мне кажется, писала женщина. Возможно, речь идет о каком-то имущественном споре; общепризнанно, что женщины чаще прибегали к магии. Вернее, им приходилось к ней прибегать. В суды нам тогда ходить не имело смысла.

Лукреция слушала, а Тесса гадала, много ли той известно: молчит ли она потому же, почему обычно молчал Крис, — как бы признавая достижения собеседника, а на самом деле скрывая неосведомленность. Но Лукрецию-то Тесса знала хорошо. Та не бывала неосведомленной.

— Где вы ее нашли? — спросила Тесса.

— Завтра увидишь. В могиле молодой женщины.

Ужинали они дома. Лукреция надзирала за тремя своими сотрудниками, справлявшими дежурство по кухне: они готовили курицу с бальзамическим уксусом, салат из пасты и овощи на гриле; однако, когда все сели за стол, Лукреция куда-то исчезла. Тесса пожала множество рук и одарила улыбкой множество лиц — Элоизу из Ванкувера, Яна и Юпа из Роттердама, других. Она все еще не могла поверить в то, что всего через час после приезда узнала от Лукреции, и после недолгой вежливой застольной беседы извинилась и ушла к себе, в голую комнатенку с двухярусной койкой и столом, а также окном, в которое доносился шорох машин на виа дель-Аэропорто-ди-Фьюмичино; по стенам змеились трубы, они гудели и дребезжали в унисон взрывам смеха из ванной.

Впрочем, пока она раскладывала вещи и включала ноутбук, первое изумление слегка улеглось. Табличка поднимала много вопросов и давала мало ответов. Очень хотелось непреложно связать Публия Мария Сцеву с Изола-Сакра, но какие именно буквы отсутствуют в Scaeva — «aev»? Кто эта fututrix, кто автор таблички? Самой вероятной кандидатурой выглядела Сульпиция, жена Мария, упомянутая в «Суде», хотя подтекст низменной ревности плохо сочетался с утонченными представлениями о супружеской любви, которые звучат в стихотворении о слухе. «Я этих милых пустяков табличкам не доверю». Стиль стихотворения элегантный, эвфемистичный, нежный — нет в нем ничего агрессивного и профанного: «Проклинаю Мария и шлюху его». С другой стороны, Тесса прекрасно знала, на какое беспардонное двуличие способны близкие люди под прикрытием анонимности, и тут же отметила про себя, какой это замечательно интересный жанр — римская табличка с проклятиями: каждое слово в ней направлено на то, чтобы создать новую реальность; это немного похоже на брачные клятвы или рекомендательные письма.

Впрочем, рассуждать бессмысленно, если есть плод, к которому лишь руку протянуть. Каким еще именам подходят буквы Sc am? Кандидатов можно поискать в «Corpus inscriptionum latinarum», также известном как КИЛ, пятнадцатитомном компендиуме всех римских надписей, какие были известны человечеству на 1931 год (с иллюстрациями и комментариями). Со времен эпохи Возрождения ученые успели зарисовать и каталогизировать сотни тысяч таких надписей, обнаруженных среди обломков былой империи, от эпитафий, мемориальных досок и табличек с проклятиями из обихода обычных людей до поминальных статуй и колонн членов императорской семьи. На жестком диске у Тессы валялся документ с томом, где перечислялись находки, сделанные на территории города Рима, — огромный файл, в котором имелся исчерпывающий алфавитный указатель всех имен, упомянутых в тексте. Она открыла файл — листать пришлось целую минуту; Тесса никогда не переставала поражаться масштабу этой затеи, ее византийскому великолепию, загробной мудрости и въедливости, бьющей через край. Наконец она добралась до указателя, в котором обнаружилось довольно много совпадений с винительным падежом Sc am: Scapula, Scaenica, Scala, Scapha и даже еще один Scaeva. Тесса вздохнула.

В дверь дважды стукнули, вошла Лукреция, все еще в перепачканных джинсах и в футболке с круглым вырезом — так она была одета днем; в руке она держала какой-то перекус и стопку салфеток.

— Удобно тебе тут? — спросила Лукреция.

— Да, просто роскошно.

— Хочешь пирога с ризотто? — предложила Лукреция.

Тесса взяла у нее салфетку, откусила кусок пирога. Теплый, хрустящий, ужасно вкусный. Скрипнула кровать — Лукреция села рядом, отщипнула кусочек от своей порции, изящно взяла двумя пальцами.

— Элоиза вчера попыталась сделать ризотто, — доложила она. — Не то чтобы облажалась, но… — Лукреция помолчала, жуя, махнула свободной рукой. — Короче, мы тут ризотто в помойку не выбрасываем.

— Спасла продукт?

— Рецепт моей бабушки. Вкусно?

— Изумительно, — признала Тесса, откусывая еще. — Какой чеснок!

— А то!

Несколько секунд они жевали молча.

— Ты мне раньше говорила, что Марий пишет какими-то там хромыми ямбами, — сказала Лукреция.

— Верно.

— Что это означает? — Она прогнула спину, прижалась к стене. Глаза воспаленные, красные от пыли или усталости — или и того, и другого.

Тесса поставила ноутбук на тумбочку и тоже привалилась к стене.

— Ну, разные люди это понимают по-разному, — сказала она. — Если точнее, ямб — это сочетание безударного и ударного слогов. «Я вроде знаю, чьи владенья» — это четырехстопный ямб. «Я вроде знаю, чьй владенья / Сей лес. Но дом его в селенье».

— «Я вроде знаю, чьи владенья / Сей лес. Но дом его в селенье», — медленно повторила Лукреция.

— Совершенно верно. Марий писал ямбами, но закорачивал их в конце каждой строки. По-английски так не сделаешь, но эффект — будто строка хромает. Первым такой размер использовал греческий поэт Гиппонакт — считается, что у него была больная нога, ну, всякое там, типа «область поэтического из духовного перетекает в плотское», как однажды сказал поэт. Ритм — это всё. Это распределение языка во времени. Именно с помощью ритма поэт конструирует высшую реальность. Но самая яркая черта Гиппонакта в том, что он писал инвективную поэзию, всякие гадости вроде: «Какая повитуха тебя подтирала, когда ты хныкал и дергался?» Он создал прецедент, и потом римские поэты вроде Катулла писали свои инвективы холиямбами, и так далее.

Лукреция устало кивнула — взгляд ее был неподвижно устремлен куда-то в дальнюю часть потолка.

— Это я так длинно пытаюсь сказать, что по тональности у Мария мало инвектив, но он тем не менее использует этот размер. В этом и состоит его загадка или — если трактовать ритм только как показатель жанра — его некомпетентность.

— Может, ты выяснишь здесь что-то такое, что возродит к нему интерес, — заметила Лукреция.

— Разврат — это просто здорово для начала. Удобный способ кого-то реабилитировать.

Лукреция рассмеялась.

— Нужно только однозначно доказать, что это он…

— Знаю, — кивнула Тесса. — Но начало все равно многообещающее. Я так тебе благодарна!

Лукреция рассматривала остатки своего пирога с ризотто.

— Я тут размышляла, какие римские имена похожи на Scaeva, — сказала она, забрасывая остатки в рот.

— Я тоже, — призналась Тесса и потянулась к ноутбуку. — Ты знаешь такую книгу — «Corpus inscriptionum latinarum»?

— А то.

Тесса передвинула компьютер и показала Лукреции страницу алфавитного указателя.

— Гм, — хмыкнула Лукреция. — А четырнадцатый том ты смотрела?

— Четырнадцатый?

— Он посвящен собственно Остии, в противовес Риму. — Лукреция схватила компьютер и принялась что-то торопливо печатать.

Тесса выпрямилась, чтобы лучше видеть.

— Не возражаешь, если загружу? Всего-то десять гигабайт, — хихикнула Лукреция.

Тесса вообще не знала про четырнадцатый том, и в первый миг ее захлестнула зависть — какая Лукреция ловкая. Она досконально знает этот регион, его материальную культуру. Тесса материальную культуру знала плохо. Ее ремесло — метафоры и древние ритмы.

Лукреция открыла файл, перелистнула на алфавитный указатель, повторив то же, что Тесса проделала с шестым томом.

— Merda, — тихо произнесла она, просматривая документ.

— Что? — не поняла Тесса.

Лукреция отлистала ко второму Скапуле, номер 5309, многократно прогладив пальцами тачпад. Тесса сперва заметила имя, а уж потом сообразила, в какой контекст его вписать.

— Блин, — сказала Лукреция. — Знала я, что где-то видела это имя.

— Fistula. Водопроводная труба, находится в доме Скапулы? — переспросила Тесса.

— Domus di Scapula в Остия-Антика, — простонала Лукреция. — Вот только я раньше не знала полного имени этого Скапулы.

— Публий Марий Скапула, — повторила Тесса.

— Может, он и был нашим развратником.

Все сомнения касательно объекта проклятий на табличке были сняты на следующее утро, прямо рядом с могилой, в которой табличку и обнаружили.

— Да, начало четвертого века, — кивнул Грэм, смахивая тыльной стороной ладони в перчатке пыль с квадратного кирпича.

На поверхности кирпича было выдавлено: POST. ЕТ. NEP.

— Постум и Непотиан, консулы, триста первый год нашей эры, — пояснил Грэм.

— То есть таблички с проклятиями… — начала Тесса.

— Да, кирпичи позволяют их датировать, — кивнул Грэм. — Скорее всего, четвертый век, точно не раньше.

— Блин, — пробормотала Тесса. Синтаксис и грамматика текстов Мария никак не согласовывались с позднеимперским стилем, даже если период его творчества и был указан в источниках ошибочно. Публий Марий Сцева, второй век. Уж точно не этот Публий Марий Скапула, владевший в четвертом веке домом в Остии, — никакой не поэт, да еще и развратник. У Тессы внутри всплеснулось возмущение: этот паршивый Скапула украл у нее открытие — самозванец, решивший помучить ее из-за края могилы.

Автобус трясся по виа дель-Аэропорто на южную оконечность Изола-Сакра, где остров отделялся Тибром от материка и развалин Остии. Тесса тупо смотрела сквозь стеклянную пластину окна, мимо под темнеющим пасмурным небом проносились какие-то безликие поля. Она несколько часов бесцельно провозилась в раскопе — из-за паршивой таблички с проклятиями на нее накатили сомнения и одиночество; а потом, поддавшись внезапному импульсу, она решила съездить в дом этого самого Скапулы, надеясь хоть на какое-то воздаяние. Ей было не отделаться от мысли, что Скапула у нее что-то отобрал — не только табличку, но еще и связь с Античностью, мерцающую сеть, натянутую между тогда и теперь, которая для Тессы всегда состояла из слов. Археологические слои, кирпичи с клеймами, четырнадцатый том — обо всем этом она знать не знала. Исчерпала свой потенциал. Превратилась в несъедобное ризотто.

Бортпроводница «Алиталии», похоже, разделяла ее унылое настроение и хмурилась в свой зеленый шарфик. Виа дель-Аэропорто шла почти параллельно древней виа Флавиа, и Тесса вдруг подумала, что сотрудники римского аэропорта имени Леонардо да Винчи ездят на работу почти по тому же пути, что и работники древнеримских Портуса и Остии, но это наблюдение тут же показалось ей пустышкой, банальщиной, бессмысленным клише. История повторяется и все такое. Внутри вскипало раздражение. Ну шатался Марий по бабам — и что? — подумала она вдруг. А у нее теперь ничего нет. Одна мешанина из противоречивых идей и мелких невзгод. Такая вот выходит непроизвольная ошибка: если бы Лукреция сказала ей, что табличка датируется не ранее чем четвертым веком, Тесса вообще на все это плюнула бы. Она молча сетовала, что рассчитывать может только на саму себя, что полностью зависит от этого козла Эклса и от своей подруженции Лукреции, хрен пойми почему.

Она вышла из автобуса на остановке «Остия-Антика», на лицо тут же упала дождевая капля. Зашагала мимо угрюмых башен средневекового парка ко входу в археологический музей — из зева его извергались намокшие туристы под распяленными зонтами. Уже здесь из земли выглядывали невнятные следы человеческого жилья — останки стен, поросшие мхом, и прочие ошметки — они змеились вокруг центральной площади. Тесса подошла к кассе, взяла билет, разжилась картой. 22. Дом Скапулы: примерно в середине раскопа, к юго-западу от амфитеатра. Тесса направилась туда напрямик, мимо сумятицы туристов, которые мужественно пытались игнорировать дождь. В тумане замаячило что-то невнятное кирпичное. Узнаваем был только амфитеатр, выступ из полукруглой чаши указывал, где поворачивать.

Тесса брела в тумане через останки былого поселения, ориентируясь одновременно и по карте, и по тому, что казалось ей тем самым домом. Лишенный крыши, он раскинулся перед ней смутным каменным силуэтом. Она вошла внутрь через проем в обрушившейся стене. Здание это, в общем-то, сохранилось хуже остальных, и когда Тесса опасливо переступила через руины стены, ей открылся вид до самого портика у бывшего входа. В глаза бросилась дугообразная лестница, очень похожая на лестницу в доме ее детства в Джексонвиле, вот только, как оно было и с бортпроводницей «Алиталии», сходство не несло в себе никакой метафизической значимости. Тесса шагала из комнаты в комнату по выцветшим мозаичным полам, выискивая музейную табличку, доказательство, что это дом Скапулы, хоть какой-то способ положить конец бессмысленным разысканиям, и в лишенное кровли здание извергались потоки дождя. Наконец на портике, на его фасаде, нашлась табличка из искусственного камня: 22. Domus di Scapula. Ну ладно, подумала Тесса. Приплыли. Дождь, пусть и не сильный, не собирался стихать, заливал глаза. Она немного послушала, как он барабанит по портику, по ввалившимся стенам. Ну конечно, вся линия Скапулы — тупиковая. Никто ни у кого ничего не похищал. Она сознавала, что гложет ее собственная некомпетентность.

— Паршивец, — произнесла она, в остывшем воздухе от ее дыхания образовалось облачко. Она покинула это место так же целенаправленно, как и пришла.

Тесса проснулась вместе с археологами, вместе с ними пожевала паршивых овсяных хлопьев, с ними же доехала до некрополя, хотя и чувствовала себя чужой, неприкаянной, но не понимала, что делать дальше. В раскопе они отправились к могиле, где была найдена табличка с проклятием, — как и накануне, все притихшие, полусонные. Ян с Элоизой разложили вещи в предрассветной полутьме, Юп громыхал по мостовой приблудной тачкой, а Грэм напялил наколенники. Лукреция бросила их на все утро — уехала на какое-то, по ее собственным словам, идиотское совещание. Небо постепенно окрашивалось серебром, а Тесса с нестерпимой силой ощущала одиночество. Она заметила, что в этом склепе эпитафия крепко сидит в нише у входа. Белая мраморная табличка. Тесса перевела текст: «Марк Юлий Клар и Юлия Фабиана возвели сие в память о своей возлюбленной дочери Юлии Фортунате, что прожила четырнадцать лет десять месяцев и одиннадцать дней».

— Сообщаю занятный факт, — заговорил Грэм. — Считается, что те, что умерли молодыми, так и застревают на кладбище.

Тесса медленно втянула воздух, все пытаясь побороть раздражение по поводу таблички с проклятиями.

— Ты про призраков? Про души?

Грэм кивнул:

— Таким проще отнести послание от тебя в мир теней.

Тесса принялась гадать, почему он использовал местоимение второго лица и можно ли считать это флиртом. Выглядел он до преступного молодо — этакий недоросль лет двадцати трех. В зачаточной бородке застряла вчерашняя пыль.

— Мрачно, — прокомментировала Тесса.

— А ты, Тесса, привыкай, — хмыкнул Грэм. — Ты ж в некрополе. — И шагнул к порогу.

— Эй, — окликнула его Тесса.

Он обернулся.

— Мне тут Лукреция давеча что-то говорила про стихотворную эпитафию. Знаешь, где она?

Он кивнул:

— Они почти все в лаборатории. Четырехсотая могила? — Точный номер он не помнил. — Могилу могу тебе прямо сейчас показать.

— Это не обязательно. Можешь примерно указать направление?

Грэм с хмурой точностью выбросил руку влево, под небольшим углом к дороге, указывая примерно на половину всего раскопа. Он ей напоминал одного из студентов, Арнольда. Умник, но не умница. Кожа потная, с виду мальчишка. Грэм нырнул за порог.

Тесса несколько секунд разглядывала мраморную табличку, пестуя нелюбовь к Скапуле и надеясь на то, что Юлия исполнила свой гражданский долг. Мимо с расторопностью сталкеров прошли Ян, Юп и Элоиза, вслед за Грэмом залезли внутрь со своими ситами, штырьками, ножами, аэрозольными баллончиками, полиэтиленовыми пакетами. Над некоторыми захоронениями сохранились своды склепов, но не над этой. Могила была средних размеров, они вчетвером едва там помещались — все сгрудились у края саркофага.

— Как думаешь, Элоиза, сегодня ключицу достанешь? — поинтересовался Грэм с легким превосходством в голосе, Тесса же зашагала прочь, налево, по лабиринту кирпичей и грунта, где могилы и вовсе различались с трудом.

Странно было смотреть на это материальное воплощение истории: слова, высеченные в камне, прихотливую кладку древних кирпичей; виа Флавия бежала сквозь все это подобно артерии. То, что Тесса чувствовала, читая Овидия, не имело никакого касательства к камням и рассыпавшемуся в прах песчанику. Между ней и историей всегда стояли посредники, слова, — и даже не слова, а стихи, потому что ее совершенно не трогали встречавшиеся формульные эпитафии — безличные, обобщенные, официозные, почти все одинаковые:

Некий некто некоего и т. д. и т. п.

Тесса вглядывалась в эпитафии в поисках поэтического слова — над горизонтом занималась розовая заря, — но почти ничего не находила. Много лет назад ей пришлось выбирать надгробный памятник для отца, и она до сих пор помнила, что все ее решения свелись к одному: какой шрифт использовать. Она не помнила, что выбрала. Возможно, «гарамон».

Прослонявшись примерно час, она начала раз за разом встречать одни и те же имена. Вот вам Бобуэнс и снова Бобуэнс, вот старый добрый Меркурий. Трудно сказать: то ли ей попадались одни и те же могилы, то ли у всех были одинаковые имена, как у Публия Мария Скапулы и Публия Мария Сцевы. Складывалось ощущение, что цветы, могилы и люди нарочно прячут от нее свой смысл, сообщают его на ином, непонятном ей языке. Птицы издавали бессмысленные душераздирающие трели. В конце концов Тесса зашагала обратно к дороге, к другим живым душам в этом некрополе, пытаясь укрыться от факта: у нее пропало всяческое понимание того, что она здесь делает. Затылок, несмотря на солнце, заледенел. Путь ей преградило несколько смежных могил, пришлось их обходить, в результате она оказалась дальше прежнего от виа Флавия, на участке, пока еще раскопанном не до конца, — многие памятники частично оставались под землей. Вдалеке слышались ритмичный стук кирки и скрип тачки, но видеть она их не видела, поэтому ускорила шаги, твердо решив вернуться, но тут вдруг ее остановило одно-единственное слово, которое застыло в верхнем правом углу сколотой таблички с эпитафией. Viatori — «путник, странник». Тесса застыла рядом.

Мрамор вдруг показался ей недолговечной тюлевой занавеской. Тысячелетия его не пощадили. Было еще строк пять — все погибли. Тесса произнесла по слогам: «ви-а-то-ри». Шагнула еще ближе, встала на цыпочки, чтобы надпись оказалась на уровне глаз, кончики пальцев коснулись камня, впечатались в него, чтобы удержать равновесие. Может, это ничего не значит. Например, адресата эпитафии называли странником… Некий некто посвятил это некоему страннику.

Она представила следующее:

U —|—

vi at or i

Если это и есть та самая стихотворная эпитафия, viatori — прекрасное концевое слово для строки с хромым ямбом.

Тесса медленно отошла от разверстого зева могилы.

Удары кирки отдавались раскатистым эхом.

Вечером Тесса с Лукрецией поехали ужинать в ресторан на берегу Средиземного моря, в нескольких километрах от их жилища. Лукреция не спеша вела машину по узкому коридору, упиравшемуся в берег, прямо на закат, мимо распаханных полей и оштукатуренных домиков с терракотовыми крышами. Снаружи было прохладно, волосы у Тессы еще не просохли после душа, и все-таки она открыла окно, чтобы вдохнуть воздух, свежий и душистый, напоенный ароматами удобрений и соленого бриза. Лукрецию очень впечатлило, что по единственному слову, in situ, Тесса угадала, в какой именно могиле они обнаружили фрагменты стихотворной эпитафии. Пока остальные извлекали на свет останки несчастной Юлии Фортунаты, Тесса с Лукрецией отыскали в лаборатории фрагменты и сложили их в правильном порядке на одном из столов. Тесса прикрыла глаза и увидела три сохранившихся фрагмента эпитафии, выложенных на лабораторный стол — in situ viatori призраком застыл наверху, в конце первой строки.

Разложив мраморные фрагменты, Лукреция пояснила, что квадрат в нижней части таблички вырезали преднамеренно, видимо, чтобы использовать в другом месте — как вставку в стене, плитку для пола или облицовку. Плоские куски мрамора в Античности ценились высоко и часто шли в повторное употребление. Тесса перевела Лукреции эпитафию и разметила размер подлинника в блокноте, показав, где должны находиться (и находятся) ямбические стопы, где должна стоять (и стоит) цезура. Потом она показала ей статью из «Суды». «Публий Марий Сцева. Поэт, писавший холиямбами. Был женат на Сульпиции». Постепенно до Лукреции дошло, и она хотя бы отчасти разделила трепет, объявший Тессу при мысли о том, что Марий и Сульпиция — с внушительной долей вероятности — похоронены в одной могиле, той самой, на которой выбита эпитафия с viatori.

Лукреция еще раньше заметила между делом, что Эд наверняка разворчится по поводу того, что ему все это оформлять документально, — слишком уж история нестандартная.

— Эд? — уточнила Тесса. — Эд Трелони, который знаком с Крисом?

— Мой босс, — кивнула Лукреция.

От этого напоминания нервы у Тессы снова разгулялись, и она тут же попросила у Лукреции обсудить ситуацию между собой, прежде чем докладывать Эду. Лукреция предложила съездить вместе в Остия-Лидо, там можно поужинать и поговорить.

В ресторане они оказались единственными посетителями, хотя и была половина седьмого вечера. Тесса подумала, что, наверное, почти все прибрежные заведения выглядят как это: бутыль для вина на видном месте, неброские акварели с морскими видами, полусвет. Лукреция сделала заказ за обеих — рыба-меч, моцарелла с томатами.

Тесса, все еще взбудораженная, но и воодушевленная недавними находками, заговорила, как только отошел официант.

— Ты тут давеча спрашивала про Эдварда.

— Ты хочешь, чтобы я ему про тебя ни гу-гу, — догадалась Лукреция.

— Да. — Тесса помолчала. — Не знаю, как тебе все это объяснить.

Лукреция потянулась к бутылке с оливковым маслом.

— Ты о чем?

Тесса, помедлив, ответила:

— Вестфалинг не оплатил мне билеты. — Из бутылки в руке у Лукреции потекло масло. — Крис из кожи вон лезет, чтобы испортить мне карьеру.

Лукреция вскинула голову и с явным недоверием заглянула Тессе в глаза.

— Что?

Тесса смотрела, как лужица оливкового масла растекается, пухнет, грозит перелиться через край тарелки.

— Лукреция. — Она указала пальцем.

— Cazzo[3]. — Лукреция в последний момент подняла бутылку. — Я ничего не понимаю, — сказала она. — Ты о чем?

Тесса положила нож и вилку и еще даже не начала говорить, а уже почувствовала, как запылали щеки.

— Он решил хитростью удержать меня в Вестфалинге еще на год и для этого написал мне рекомендательное письмо с эффектом ядерной бомбы. — Голос ее дрогнул. — Настолько смехотворное, что кто-то анонимно переслал мне его по мейлу, чтобы я заранее приготовилась к худшему. В результате все мои попытки найти работу пошли псу под хвост.

Лукреция явно опешила.

— И ты собираешься следующий год работать в Вестфалинге?

— У меня нет других вариантов.

— Ах ты, porca puttana, — прошептала Лукреция.

Потом она начала задавать все ожидаемые вопросы: насколько ужасно это письмо, поговорила ли Тесса с Крисом начистоту, каковы могут быть его мотивы.

— И что ты теперь собираешься делать?

— Пока не знаю, — ответила Тесса, которую, впрочем, эта неопределенность пугала уже меньше, чем, например, нынче утром. — Сейчас меня больше всего интересует другое: что сказано в отсутствующем фрагменте эпитафии.

— И есть ли там имя Мария, да? — уточнила Лукреция. — Можешь начать с КИЛа: как ты знаешь, там обычно есть зарисовки надписей; поищи, нет ли подходящей по форме. Просмотри всех Мариев из Остии. Правда, это все равно что искать иголку в стоге сена. Скорее всего, фрагмент утрачен.

— Дашь мне время поискать? — спросила Тесса.

— Да сколько душе угодно, — ответила Лукреция. Из кухни вышел официант с двумя исходящими паром тарелками — на них лежала рыба-меч. — Тебе понравится, — добавила Лукреция.

Тесса после своего открытия начисто лишилась аппетита, ее снедала тревога: что-то она упускает; открытие от нее ускользнет, как ускользнула табличка с проклятиями.

— Я вот к чему: можно повременить с тем, чтобы поставить в известность Эда?

Лукреция отправила в рот первый кусочек и возвела очи горе. — То есть ты больше не доверяешь Крису? — спросила она.

— Совершенно верно, — сказала Тесса.

— И боишься, что Эд, узнав, все Крису расскажет?

— А ты не боишься?.

Вместо ответа Лукреция пустилась в разъяснения, что Эд застрял в Тунисе, где выступает консультантом на партнерских раскопках древнеримского порта Карфагена. Ожидается, что по пути обратно в Оксфорд он заглянет на Изола-Сакра.

— Можем попросить его не говорить Крису, да и вообще никому, объясним, в чем дело, — предложила Лукреция, хотя вид у нее был неуверенный.

— И Эд согласится?

— Возможно, — ответила Лукреция, отводя глаза.

— Понятно, значит, не согласится.

— Согласиться-то согласится, но он из тех, кто не любит отступать от формальной процедуры, особенно в тех вещах, которые его непосредственно не касаются. У нас есть целая официальная бумага, documentazione di scavo, а в ней отдельный пункт по поводу находок, которым мы не можем дать компетентной оценки: в таком случае положено приглашать соответствующих специалистов, и, к сожалению, это должны быть люди с докторской степенью, в отличие от тебя.

— Ну и?

— Ну и значит, пока, думаю, не стоит ничего говорить Эду. — Глаза у Лукреции заблестели.

— Правда? — сказала Тесса с изумлением и благодарностью. — Да, должна еще упомянуть, что через месяц у меня в Оксфорде доклад по Марию.

— Ладно, до тех пор мы ему все расскажем. А теперь ешь рыбу.

Пока Тесса просматривала пятнадцать томов «Corpus inscriptionum latinarum», выискивая среди огромного числа римских Мариев надпись на мраморе, в которую, точно в пазл, улеглись бы их четыре фрагмента, на нее веяло каким-то геометрическим холодом, ужасом, — как будто в сотнях обрывочных фрагментов, всплывавших один за другим на экране, она видела отражение части своей души. Работала она в лаборатории, в тамошнем безжалостном освещении, неподалеку от Лукреции — ту Эд в последний момент попросил изменить цветовое оформление большой презентации.

— Ну, типа: «Этот фиолетовый какой-то не такой, пусть будет лавандовый».

Обычные трения между наставником и наставляемым, которые Тессе представлялись утешительно нормальными, пусть Крис никогда и не заставлял ее возиться с «Пауэр-пойнтом».

Тесса все отчетливее ощущала значение своей находки на Изола-Сакра: даже эпитафии в ее нынешнем виде, плюс urinatores и стихотворение про «обманный островок», хватит, чтобы вызвать сенсацию, когда через месяц она будет делать доклад о Марии.

Дело в том, что Тесса выяснила: Изола-Сакра когда-то все-таки худо-бедно крепилась к итальянскому материку: с двух сторон ее обрамляло устье Тибра, с третьей — Средиземное море. Остров не был островом, пока император Клавдий не рассек северную сторону каналом, который теперь называют Фьюмичинским. Метапоэтический ландшафт Изола-Сакра прекрасно годится в качестве объяснения, подумала Тесса, причем оно выглядит куда убедительнее, чем помпезное объяснение, данное Бейнеке в комментарии 1928 года: он считал, что стихотворение про «обманный островок» на самом деле адресовано некой лживой или непостоянной женщине, а под «ампутацией» имеется в виду их развод. Вот как выглядел перевод Флоренс:

Тесса все листала оцифрованный КИЛ, просматривала изломанные, угловатые таблички — ни одной прямоугольной, и ее ни на миг не отпускала загадка Мария, которая предрекала лишь новые незаживающие шрамы и от решения которой Тесса не ждала ни катарсиса, ни исцеления. Она вдруг сообразила, что в каждой переломной точке ее карьеры — после смерти отца, во время похорон Габриэля — ей будто бы приходилось совершать некое страшное жертвоприношение; вот и сейчас, стоя на пороге открытия, она пребывала в водовороте смятения и утраты — как Вена, так и Криса. Никогда уже не повторится тот полдень в родительском доме: цветущая фуксия, пруд, легкость после излияния души, трепет перевоплощения — еще до того, как перевоплощение окрасилось трагедией и страхом.

Когда Тесса не могла уже больше отрицать бессмысленность поисков отсутствующего фрагмента в КИЛе, а потом выяснила, что почти все авторы более современных компендиумов и вовсе не озаботились включить в них иллюстрации, она бросила это занятие. В открытую дверь лаборатории вливались вечерние сумерки. День пролетел незаметно. Лукреция с нервической настойчивостью пинала ножку ее табурета. Они прервались, только чтобы пообедать, а на остальное время провалились в монотонность каждая своего исступленного транса.

— Угу, — сказала Тесса.

Лукреция вздохнула.

— Он ужасно привередлив, что полезно для археолога, но переназначение rgb-кодов в дополнительных рисунках — это не то, на что я хочу потратить всю свою жизнь.

— Сочувствую, — сказала Тесса. — Ужас просто.

— Мне жуть как скучно, а адреналин зашкаливает, — ответила Лукреция.

Где-то под потолком защебетала птичка.

— Ой, чуть не забыла! — Лукреция встала. — Вот, посмотри. — Она резко отпрянула от ноутбука, подвела Тессу к соседнему столу и щелкнула выключателем, озарив захламленную поверхность.

На столе лежали фрагменты человеческого черепа. Вид этих бессильных обломков — скругления лицевой кости, дуги челюсти с сохранившимися зубами — застал Тессу врасплох. Будучи разложенными по столу, они странным образом напоминали карту: вот эта штука знакомая, а эта нет. Лукреция указывала на фрагмент, напоминающий створчатую морскую раковину.

— Это височная кость, — начала она. Подняла ее двумя пальцами, показала место, где кость образовывала виток спирали возле крошечного отверстия — так вода по спирали уходит в сток. — Это ушной канал. — Из узкого отверстия канала торчало несколько костяных наростов. — Видишь экзостозы?

— Да, — кивнула Тесса.

Лукреция положила кость на место.

— Может, если ты докажешь, что Марий жил на Изола-Сакра, Эд и согласится с тем, что это костяные маркеры определенного рода занятий. А не аномалия, вызванная купаниями в термах.

— Костяные маркеры определенного рода занятий, — повторила Тесса. — У меня такой, кажется, есть в пояснице. Лукреция рассмеялась и ушла обратно к компьютеру, оставив Тессу изумляться в одиночестве. Тесса снова услышала птичий щебет под потолком, потом принялась разглядывать кости. То, что род занятий или избранное поприще способны так или иначе пометить бренный скелет, выглядело нелицеприятной правдой. Нелицеприятной истиной. То, что в результате человек может так или иначе утратить чувствительность, выглядело столь же реально и обескураживающе. Образуется утолщение, затвердение в самой нежной части твоего существа. На Тессу вдруг накатили грусть, сожаление, все это затрепыхалось где-то глубоко внутри. Только на миг, потом прошло.

На следующее утро она проснулась в темноте, под грохот воды в трубах. Включила свет, быстренько оделась. Быстрый стук в дверь, в комнату смутным силуэтом скользнула Лукреция.

— Эд до вечера будет здесь. — произнесла она приглушенно. — А если будешь и ты, придется объяснять, кто ты такая. Так что тебе, наверное, стоит сегодня передохнуть. — И закрыла за собой дверь.

Душ, потом такси до метро, час дороги до Рима. Можно зайти в Боргезе, потом — в отличный ресторанчик на Прати, который ей очень полюбился, когда она прожила здесь месяц два лета назад, работая в библиотеке Ватикана. Одинаковые шестиэтажные многоквартирники быстро сменились сосновым лесом и распаханными полями, потом поезд ворвался в пригород — маленькие домики в терракотовом обрамлении. Поезд шел к Центральному вокзалу, а у Тессы внутри нарастало беспокойство. Что, если Лукреция все-таки показала Эду фрагменты из некрополя, а он сказал Крису?

Впрочем, попав в выливавшийся из дверей вокзала поток людей, Тесса вдруг почувствовала не то чтобы беспечность, а необремененность. Прямо сейчас ей нечего делать и некуда торопиться. Ощущая свою безликость, она просочилась сквозь спешащую целеустремленную толпу, шагнула на тротуар и двинулась к северу мимо недооцененных римских красот, велеречивых построек, петлистых боковых улочек. Viator, странник, подумала она, уклоняясь вправо и влево, — и что бы это могло значить: она сама не понимает, где именно чувствует себя дома? В Джексонвилле они с Клэр были чудачками, «вонючими зубрилками» — так их называли, хотя на втором курсе Тесса некоторое время даже пользовалась некоторой популярностью, когда мальчишки попримитивнее хором пришли к выводу, что она очень даже секси. Тесса иногда скучала по тем временам, когда они с Клэр гоняли по корту мяч и покрывались загаром, по солоноватому вкусу пота на верхней губе, по пальме ливистоне перед домом, по пышному цветению маминых орхидей, — но вообще-то никакой тоски по Флориде не испытывала.

Тесса заметила раскидистую пинию в конце виа Джакомо: знак того, что она дошла до полосы деревьев на границе парка Боргезе. Попала на сеанс в одиннадцать часов, внутри оказалась первой. Ее тут же поразило изобилие мрамора повсюду — на полах, колоннах и стенах.

Она вглядывалась в игру теней на полотнах Караваджо, в его «Давида и Голиафа», где, по слухам, он придал обезглавленному Голиафу сходство с самим собой, а Давиду — со своим любовником. Тут же на временной выставке находилась «Юдифь и Олоферн», а чтобы уж и вовсе никому крови мало не показалось, рядом висела еще одна «Юдифь» Артемизии Джентилески. На ней Юдифь вонзает Олоферну в горло огромный кинжал, узловатым кулаком впечатывая его голову в складки вздыбившегося покрывала. Тесса подумала: Юдифи было бы удобнее распластать пальцы, а не стискивать, прижать ладонь к уху Олоферна, но то, что она действует кулаком, говорит об отвращении, нежелании прикасаться к его коже даже в момент убийства. Или Артемизия хотела, чтобы все видели лицо Олоферна, а если бы Юдифь оперлась о него всей пятерней, пальцы ее скрыли бы глаз и щеку. В любом случае картина завораживала — Юдифь на ней выглядела не такой обаятельной, как у Караваджо, она честно делала дело, которое сделать было необходимо, а уж дело это какое угодно, только не приятное.

Мимо тихонько проходили другие посетители, многие с аудиогидами, так что зал напоминал бесшумную дискотеку. Тесса поднялась на третий этаж, в зал Аполлона и Дафны, причем присутствие статуи она почувствовала еще до того, как та предстала взору.

Она подошла к ним сзади, первый взгляд — причем не случайно — только запутал картину. Тесса увидела спины двух фигур, пойманных в движении. Складки одеяния Аполлона, выпирающие наружу раковиной моллюска, шелковистые изгибы предплечья, ладони, женской груди.

Статую эту необходимо было обойти по кругу, постичь ее нарратив в движении, что совпадало с повествованием у Овидия, где в ста пятнадцати строках герои не останавливаются почти ни на миг. Из левой голени Дафны рвется ввысь оливковая ветвь, листья прорастают из волос и тянутся к вскинутым рукам; кожа на ноге превращается в кору. Рот широко раскрыт. У Аполлона на лице неестественная безмятежность, он еще не осознал, что происходит с Дафной. Ему, похоже, видны скругление ее щеки, кончик носа, и зрителю остается только гадать, что видела в последний момент сама Дафна: ее кричащие глаза обращены в негативное пространство статуи. Тела скручивались все сильнее, пока Тесса обходила композицию по кругу, и тога Аполлона обхватывала мускулистый торс, вздымалась за спиной; и вот Тесса снова оказалась за фигурами. Ее всегда поражала способность Бернини придать мрамору, когда ему этого хотелось, невесомость и воздушность, будто это меренга, а когда надо — твердость и плотность гранита. Она завершила первый круг, твердо зная, что он не последний.

Копию этой статуи она купила здесь Крису два лета назад. Пресс-папье. Наверное, оно и сейчас лежит где-то у него дома, среди других.

Любовь, разумеется, в ироническом смысле. Недолюбовь. Но и любовь Бена оказалась недолюбовью. Как бы выглядела его любовь, изваянная в мраморе? — подумала Тесса. Ее никто не станет ваять в мраморе, внезапно сообразила она. Потому что его любовь не способна двигать камни.

— Сцена погони.

Тесса обернулась и взглянула на обладателя голоса с американским акцентом — голоса не громкого и не тихого, какого-то правильного музейного тембра. Разглядела лицо, гладкую мальчишескую кожу, несколько веснушек, подчеркивавших яркость карих глаз, — очень хорош собой.

— В Голливуде на сцены погони тратят миллионы, используют настоящие машины, но куда им до Бернини и его камня, — продолжил незнакомец.

Тесса поняла, что совершенно согласна, и начала обходить статую по второму разу, на сей раз медленнее. Он пошел следом.

— Искусствовед? — поинтересовалась она через плечо.

Он подался к ней ближе и ответил:

— Киношник.

Она рассмеялась не без легкой язвительности. На актера не похож: пуловер длинный, мешковатый, выражение лица задумчивое, несколько отрешенное. Может, сценарист. Или декоратор.

— Вы, боюсь, не с тем материалом работаете, — сказала она чуть провокативно, продолжая обходить статую.

— Камень штука упрямая, — ответил он.

Это смотря в каких руках, хотела было добавить она, но не стала. Остановилась прочитать надпись на пьедестале; под хваткой рукой Аполлона — две строки из «Метаморфоз»: «in frondem crines in ramos brachia crescunt / pes modo tam velox pigris radicibus haeret»: «в листву ее волосы, в ветви руки вырастают, и вот медлительный корень вцепился в проворную ногу».

— Я не совсем это имел в виду, — произнес он, помолчав.

— А что вы имели в виду? — поинтересовалась Тесса.

Бесконечная аллея каких-то зонтичных деревьев молча тянулась мимо отражения Тессы в окне такси, по радио щебетали итальянские голоса, в белый столб света фар вплывали нечитабельные сообщения дорожных знаков. На обратном пути она решила потратиться на такси и теперь вспоминала во тьме странный день в компании этого человека, человека-статуи, человека-пуловера. Из галереи они вышли вместе, побродили минут двадцать по садам Боргезе, она что-то там пошутила по поводу все более нелепого факта: они друг другу так и не представились и продолжали обходиться без этой незамысловатой формальности всю первую половину дня, испытывая несказанное наслаждение, игриво называя друг друга незнакомцем и незнакомкой, когда нужно было чем-то поделиться; она, не вдаваясь в подробности, рассказывала о преподавании в Оксфорде, он сознался, что по его «средненькому» роману снимают в Риме фильм (Романтическая комедия? Ограбление банка), его пригласили на съемки, а потом, типа, послали куда подальше, когда он попытался лезть со своими соображениями, на что на самом деле не имел права; ей довелось пожить только во Флориде и Оксфорде, он где только не оседал — в Северной Каролине, Джорджии, Вашингтоне, Техасе, из семьи военного моряка — «морская крыса», «точнее, крысеныш», «крысятина», «отличное название для автобиографического романа». Они прогуляли много часов, солнце постепенно гасло, набежали облака, и по дороге к Прати на глаза Тессе попался синий «мазерати», и кто, как не Альберто, вылез оттуда и стремительно скрылся в каком-то петлистом переулочке. Тессе стало любопытно — ему ж положено быть в Брюсселе, Пуловер отважно отправился с ней, она же, звонко постукивая каблуками, последовала за Альберто в ресторан, чувствуя странную ответственность за сердечные дела Лукреции, гадая вслух, как он потом будет отмазываться, стоит ли рассказать Лукреции, как лучше с ним заговорить: приветик из Брюсселя? Они вошли в ресторан, тут-то она и обнаружила, что это никакой не Альберто, этот тип постарше, с проседью и изборожденным морщинами лицом, пришел пообедать с двумя внучками-очаровашками и их бабушкой, и Тесса принялась гадать вслух, прямо на глазах у Пуловера, потому ли она приняла этого типа за Альберто, что испытывает к Лукреции латентную зависть, тайное желание, чтобы отношения их разбились вдребезги о скалы неверности или корыстолюбия, и Пуловер поведал ей, что в Лос-Анджелесе поймал свою девушку на неверности, какое это было унижение, что в результате он принял это бессмысленное приглашение приехать в Рим, где теперь и мучается, правда имея при этом бесплатный номер в дорогом отеле рядом с Термини. Их прогулочка по Риму из заговорщицкой и бесшабашной превратилась в куда более многозначительное и, пожалуй, эмоционально окрашенное странствие, и пока они шагали все дальше, Тесса постепенно осознавала, что в отказе от обмена именами есть нечто церемонное, оберегающее, обволакивающее и снисходительное, — то, что поначалу было мелким огрехом, приняло иной масштаб, обросло внутренним смыслом, они же постепенно вбрасывали туда новые подробности: рассказы о детстве, неудобосказуемые истории о том, как расстались с девственностью. Тесса думала о Дафне и Аполлоне, но не о погоне, не о ее безмолвном вопле, а о чувственности, с которой тела их соприкасались друг с другом, и непроявленное желание не покидало ее во время всего ужина в Трастевере, где она заговорила об отце, о его мировоззренческой тирании, неспособности поставить под вопрос собственные убеждения, о потребности постоянно иметь под боком женщину, чтобы было кому зеркалить его так называемое мировоззрение. И тут, когда Пуловер отлучился в уборную, а она тискала в пальцах складку на скатерти, вдруг произошел некий сдвиг, она ощутила зачаток внутреннего сопротивления этому человеку, осознала, что слишком уж ему доверилась. Потом, когда он направил их общие шаги назад к дорогому отелю, она не стала возражать и даже подумала о том, что стоит, наверное, нырнуть к Пуловеру на чистые простыни, купить новые туфли, сделать массаж, наклюкаться мартини. Дать себе волю. Жить мгновением. На несколько секунд Марий перестал существовать. Она позволила себе потешиться этой возможностью, ее очертаниями. Они выпили в баре отеля, а потом Тессе вдруг стало ясно, что слишком уж много они друг про друга узнали, узнать еще и его имя будет совершенно лишним; то, что началось как азартная игра, завело их в странную неуютную неприкаянность, она почувствовала, что теряет какую-то очень важную опору, соскальзывает вниз, и когда он подписал счет в баре, она отвернулась от подписи, будто от обнажающегося перед ней незнакомца. Она начала настаивать на том, чтобы вернуться туда, куда ей вернуться следовало, он попросил этого не делать, назвать хотя бы свое имя, свой номер ради новой встречи в Риме.

— Да что ж это? Вы Золушка? Или тыква? Это несерьезно. Скажите хотя бы, как вас зовут.

Все это печальным образом напоминало ее отношения с Беном, причину их несостоятельности — ее нежелание открыться, оказаться на виду. И все же при мысли, что они снова встретятся в Риме, что она назовет ему свое имя, ее передергивало от отвращения, и когда такси въехало в ворота их временного пристанища, Тесса громко вздохнула от облегчения.

Наверху в ванной обнаружилась Лукреция — она чистила зубы.

— Славный денек? — поинтересовалась Лукреция у Тессиного отражения.

Тесса, улыбаясь, кивнула. Она радовалась, что последовала совету подруги.

На следующее утро, когда Тесса проснулась, ее встретили яркий свет за шторами и полная тишина. В кухне обнаружилась Элоиза, она готовила омлет и пояснила, что нынче воскресенье и все спят. Тесса несколько часов пыталась работать у себя в комнате, потом археологи наконец-то зашевелились. На выходной была запланирована какая-то поездка. И дегустация вина. Грэм и один из голландцев пререкались в коридоре, что лучше — мальвазия или требьяно.

— Тес-са! — позвала ее Лукреция.

То есть и ее приглашают.

— Я так пока и не успела толком посмотреть Остию, — сказала она.

— Правда?

— А остальные там уже были?

— Конечно. Но если не видела, нужно посмотреть. Стопудово.

Тесса так и не поняла, то ли она действительно услышала налет снисходительности в этом «стопудово» — в конце концов, Остия-Антика — это для туристов, не для археологов. Там уже все раскопано. При этом почти все надписи из тома IV обнаружили именно в Остии, и она, наряду с Помпеями, представляла собой одну из немногих масштабных руин римских городов. А кроме того, после последнего ее посещения Тесса чувствовала, что должна с ней помириться. По дороге — а ехали они недолго — Тесса все меньше и меньше жалела о принятом решении, потому что все волей-неволей вынуждены были вникать в перепалку Грэма и Юпа.

— А Грэм вообще совершеннолетний, ему пить можно? — поинтересовалась Элоиза.

Они высадили ее у самого средневекового замка, и она вновь проследовала между покрытыми граффити столбами ворот на длинную входную дорогу, которая яркой лентой растянулась под безоблачным полуденным небом. День выдался теплый, солнечный, притом выходной, однако туристов на обсаженной соснами дороге было совсем мало, что производило странноватое впечатление. Вот впереди показался остов города: вокруг Тессы вздымались обветшалые стены, облицованные квадратными каменными плитами. У кассы маячила компания примерно из тридцати светловолосых посетителей, и Тесса, купив билет, некоторое время следила взглядом за этой амебой, уползавшей прочь вслед за рослой пожилой женщиной, длинная юбка которой плескалась вокруг лодыжек. Тессе она нравилась все больше и больше: кольцо в носу, темные патлы, — а еще этот сгусток из тел помог погасить нараставшую нервозность. Под ярким солнцем — никакого дождя и тумана — руины больше обычного напоминали человеческое обиталище, тем более что туристов вокруг почти не было. Лишенный зрителей, древний город как будто поднялся почти на ту же плоскость реальности, в которой пребывало и настоящее.

Группа втягивалась все дальше и дальше, но вот экскурсовод притормозила рядом с двумя высокими ветхими каменными стенами по обеим сторонам от древней дороги.

— Guten Tag, — пропела она по-немецки, но с мглистым итальянским выговором. — Ich heisse Nadia.

В первый момент Тесса хотела все бросить и идти своей дорогой — по-немецки она понимала с пятого на десятое, но ее почему-то тянуло к Надиному неразборчивому пению, к послушным немцам, похожим на детишек на загородной экскурсии, к возможности походить здесь под чьим-то руководством. Она решила прибиться к группе на пять минут, потом дала себе еще пять, потом еще. Разбирала названия на латыни: городские ворота, амбары, продуктовые лавки, жилые помещения. Пыталась, разумеется, понять, что говорят по-немецки, но и у немцев, похоже, с этим были проблемы: «Wie bitte?» — то и дело произносил кто-то из них. «Wie bitte?» — и Надя начинала жестикулировать, меняла мелодию, тональность. Они двигались под гул некой дословесной песни, и никто не возмущался тем, что Тесса к ним присоединилась. Они осмотрели бани, амфитеатр в форме полумесяца, полы, украшенные мозаикой на мифологические темы: Тезей, Ромул и Рем, Актеон со своими псами-убийцами. Приятно было слушать, слепо следовать за экскурсоводом — Тесса, как ей казалось, бродила с ними много часов, Надя начала похрипывать, а от покосившихся стен потянулись в сторону тени.

В самый разгар экскурсии — казалось, что от входа они ушли на много километров, — Тесса заметила витую кирпичную лестницу, которая напомнила ей витую лестницу у них дома в Джексонвиле. Лестница, частично разрушенная, вела лишь на первую площадку. Лестница в никуда — подробность, которая в прошлый раз ей не показалась странной и даже достойной внимания. Следующие четверть часа группа постепенно к этой лестнице приближалась, пока Надя исполняла на немецком арпеджио — перечисляла встречавшиеся им достопримечательности. Тесса снова приблизилась к domus, снова увидела его насквозь через разрушенные стены, группа же сгрудилась под увечным портиком.

— Domus di Scapula, — услышала Тесса и дернулась от чувства мучительного узнавания, — in einundf untzig ausgegraben.

Раскопан в 1951 гаду — а дальше она снова перестала разбирать Надины слова, отрывистая мелодия взмывала в открытое небо, Тесса же поднималась по лестнице. А может, подумала она, через год-другой в этой части экскурсии будут упоминать про табличку с проклятиями. Она одолела первые десять ступеней, перешла на следующий виток, остановилась на голой площадке. Перистиль, сообразила она. Триклиний — здесь Скапула трапезничали. Она посмотрела вниз, внутрь дома: поднялся ветерок, ерошил волосы у лица. Публий Марий Скапула et fututricem eius.

Еще дома она не раз замечала, как отец ухлестывает за другими женщинами: ладонь на пояснице, особая улыбка — смысл всего этого она осознала лишь задним числом. Дома никогда не обсуждали эту череду романтических эскапад, в основном с «подчиненными» — так выразилась Клэр, когда много лет спустя Тессу настигло озарение. А поначалу она не видела ничего странного в том, что мама сняла с себя обязанность по уходу за Дином, когда таковая на нее легла. Только много позднее Тесса начала соображать, разбираться в несчастных клише его привычек. Nymphaeum, слышала она. Tablinum. Почти всю свою взрослую жизнь Тесса таила обиду на то, как в их семье, где все профессионально боролись с болезнями, бороться с болезнью предоставили ей — еще даже до того, как она поняла, что, возможно, у нее совершенно иные склонности. Дом в Джексонвиле ассоциировался у нее не только с болью, причиненной смертью Дина, но и с ней самой в предыдущей версии — очертания она прозревала с трудом, останки утратила и не помнит когда. Дом Скапула с его полувитком лестницы и полным разором сейчас казался ей знакомым, он будто бы воплощал в себе ее собственные мелкие мелодрамы, не имеющие ни малейшей ценности в масштабах человеческой истории. И тем не менее, хотя все эти мысли давно стали для Тессы привычной почвой, она вдруг ощутила доселе неведомое чувство, а если точнее, его отсутствие: когда она спустилась в сомнительные интерьеры дома Скапула, ей вдруг пришло в голову, что, если раньше она довольно часто ощущала неодолимое отвращение к девочке-подростку, которая ровным счетом ничего не могла разглядеть сквозь призму своей невинности, сейчас ее посетило необъяснимое желание вновь стать этой девочкой.

Тессу буравили сразу несколько пар глаз; ее длительное пребывание на лестнице нарушило гладкий ритм экскурсии. Она глубоко вздохнула и постепенно вновь приспособилась к тону Надиного голоса, к вальсу-тарантелле — эмоциональный накал ослаб. Группа послушно двинулась к дальнему фасаду дома. «Wie bitte» сошли на нет — скорее от безнадежности, чем от приближения к пониманию. Тесса уловила латинское слово «spolia» и поняла, что многие плитки на полу в атриуме попали сюда из других мест. Уворованы, использованы повторно, спасены — как хотите, так и называйте. Пирожки с ризотто, подумала Тесса. Она шагала по прямоугольным и ромбовидным плиткам портасанты и чиполлино. В центре одной из композиций находился мраморный прямоугольник. Контуры его выплыли к ней будто бы из сновидения.

На следующий вечер Тесса свернулась в кресле у балконного окна и тут увидела мейл от Клэр, в теме значилось: «???Ты где???»

Тесса оторвалась от печатания текста эпитафии — шестого длинного стихотворения Мария — в вордовском документе и коротко ответила: «В Италии. Клэр, я нашла могилу Мария».

— Эй, — раздался голос у нее за спиной. Лукреция.

Тесса довольно опрометчиво ждала, что она отреагирует взрывом восторга, когда показала ей фотографию в телефоне, запись в «I’Année épigraphique» 1951 года, повторно использованный фрагмент из эпитафии Мария, но Лукреция не отреагировала, видимо, потому что свои откровения касательно отсутствующего фрагмента Тесса сопроводила просьбой, сформулированной, что было простительно, скорее как требование: Эду об этом ни гу-гу, по крайней мере пока. Лукрецию это не обрадовало: просьба Тессы хранить тайну стала своего рода осью, вокруг которой вращалось достаточно уникальное открытие — по размеру и форме плитки Лукреция однозначно заключила, что некий каменщик вырезал этот кусок мрамора из эпитафии Мария Сцевы, чтобы использовать в качестве центра композиции на полу дома Скапулы — из злокозненности, корысти или и того и другого разом.

Взяв фотографию и сличив в лаборатории размеры, они смогли вписать вырезанные фрагменты в основную плиту. Надо сказать, что в окончательном виде эпитафия вызвала у Тессы лишь новые вопросы, особенно строка «Tripides bicipites corde vixerant uno». Трехногие, двуглавые сердцем жили единым. Следует ли это понимать буквально? Гласит ли эпитафия, что Марий был калекой, возможно одноногим? Или это все-таки иносказание, так же как, очевидно, иносказанием является и «сердцем жили единым»? Позволит ли эксгумация определить, что у Мария была одна нога? Хромой ямб, выбранный не из бунта против общепринятых размеров, а в качестве просодии собственного телесного облика. Эта гипотеза запустила ее мысли по новому кругу и постепенно привела к тем самым телесным останкам. Можно ей присутствовать при вскрытии захоронения?

— Я же прошу не утаивать эту находку от Эда, просто повременить с оглашением, — умоляла она. — Ты же знаешь, что так правильно, хотя и не вполне корректно, — объясняла она. — Ну пожалуйста, я тебя умоляю, дай мне посмотреть первой.

Эд вернется только в середине апреля, через три с лишним недели. Время вальяжно раскинулось сразу во всех направлениях.

И вот Лукреция вышла из душа, босая, в ярко-желтой флиске, с двумя банками пива. Тесса с благодарностью приняла одну из них.

Лукреция отодвинула от обеденного стола еще один стул, поставила его лицом к Тессе.

— Ну? — сказала Тесса.

— Покажешь мне письмо? — спросила Лукреция.

Просьба совершенно законная, но Тессу она почему-то задела. Лукреция нуждалась в доказательстве правдивости ее слов, как будто Тесса могла все это просто выдумать. Или, скорее, просто верила в то, что Крис-то все написал как положено, а вот сама Тесса ученый так себе. Просто очень уж много о себе мнит…

— Разумеется, — ответила Тесса. — Ты хочешь убедиться, что у меня крыша не поехала.

— Типа того, — подтвердила Лукреция.

— Главная хрень заключается в том, — продолжила Тесса, которой от откровенности Лукреции неожиданно полегчало, — что слова как бы вгрызаются тебе в голову, и ты сама начинаешь в себе сомневаться. — Она вытащила из кармана телефон. — Я сперва подумала, что это я сошла с ума. Нет, он мне во всем признался и даже показал настоящее письмо, которое написал первым. — Тесса разблокировала телефон и стала искать нужный мейл по словам «в будущем» и «Эклс». Открыла письмо, протянула Лукреции:

— Раздевать и обыскивать будешь?

— Нет, мне и этого хватит, — ответила Лукреция. Нажала на экран, открыла изображение. Приподняла брови: — Ну и ну. «Она хорошо проявила себя».

— Ой, не надо, — остановила ее Тесса. — Я уже читала.

Лукреция, извиняясь, махнула рукой. Вернула Тессе телефон. — Прости, — сказала она. — Но мне нужно было видеть своими глазами.

— Понимаю, — ответила Тесса.

«Доверяй, но проверяй» — слова Криса.

— И главная пакость состоит в том, что человек, который это написал, потом предложил тебе работу.

— Это тут не единственная пакость, — заметила Тесса.

— Сочувствую, — сказала Лукреция.

— В общем, у Альберто такие кисты прямо над задницей, и врач сказал, что, если оставить волосы, будут появляться новые. А самому ему, понятное дело, не достать. Ну я его и брею раз в неделю.

— Гадость какая, — ответила Тесса.

Они сидели в темноте на балконе, закинув ноги на чугунную решетку. Как следует выпив, они выбрались на воздух — ночь стояла необычайно теплая. Лукреция хлебала красное вино прямо из бутылки.

— Скорее близость, — поправила Лукреция. — Мне очень нравится. — Она от души затянулась сигаретой.

— Ты раз в неделю бреешь задницу своему бойфренду?

— Раз в неделю.

— Ну, я своему разве что прыщ на спине выдавливала, — призналась Тесса. — И больше ни за что.

— Это не прыщи, — сказала Лукреция. — Кисты размером с каштан, совершенно черные, пахнут яйцами. И очень болезненные, так что это не шуточки. Когда первая появилась, Альберто рыдал как ребенок.

Тесса рассмеялась:

— Не, не врубаюсь.

— А у тебя все тот же бойфренд — Бен, да?

— Уже нет. — Тесса стряхнула пепел с сигареты.

Лукреция взглянула на нее, как будто спрашивая: хочешь об этом поговорить?

Тесса подвигала пальцами, изображая уходящего человека.

Лукреция кивнула и снова устремила взгляд к горизонту.

— Взял и ушел. Не так давно, — сказала Тесса. — Тому две недели.

— Блин. — Лукреция опустила свободную ладонь Тессе на запястье. — Сочувствую.

Нахлынуло искушение рассказать, как Бен бросил ее как раз тогда, когда она узнала про письмо Криса, как покинул ее в самый трудный момент — она не сомневалась, что у Лукреции найдется для Бена сильное словцо. Но тем не менее она знала, что у истории есть и другая сторона, а она и так сегодня злоупотребила расположением Лукреции.

Несколько секунд они разглядывали тьму, сгущавшуюся над двором. Болтовня внизу переросла в тихий гул, потом как туман растворилась в небе.

— Думаешь, Крис в тебя влюблен? — спросила Лукреция.

— Не знаю, — ответила Тесса. — Возможно. Не исключено.

Если тут это слово подходит.

— Больше похоже на страсть.

— Прекрати.

— Да ладно, я шучу. Это ужасно. Ну, Альберто тоже вечно улетает то в Брюссель, то в Лондон, и я понятия не имею, чем он там занимается, очень по нему скучаю, иногда даже хочется, чтобы он меня похитил и забрал туда.

Тессе трудно было от души посочувствовать, но Лукреция захмелела, и относиться к ней по-доброму вдруг стало необычайно легко.

— Ну и вообще-то он далеко не урод, — не унималась Лукреция. — Ему сколько лет?

— Сорок три.

Лукреция кивнула:

— Он, конечно, коротышка, но это его не портит. Жена-то у него была красавица, верно? Я всегда думала, что в нем есть je ne sais quoi. Прости, не то что я его оправдываю, — продолжала она, — но я завела речь о том, что уеду в Иорданию на год и четыре месяца, и Альберто на это: «Ну, если тебе этого хочется». Я, блин, взбесилась. Если мне этого хочется?

Тессе Крис никогда не казался отталкивающим, отталкивала сама мысль об этом — как это будет низменно, как скажется на ее понятиях о собственных достижениях и о том, что ей дорого, — от мысли о возможной близости ее начинало тошнить. Но тогда, в первом семестре, не она ли надела то летнее платье с открытой спиной на одну из консультаций? Не она ли крутилась перед зеркалом, когда знала, что они увидятся? Это совершенно неважно, она все равно его никогда не простит.

— Ну и что ты теперь собираешься делать с Марием? — спросила Лукреция.

— Вопрос стоит иначе: что ты теперь собираешься делать с Марием? — поправила ее Тесса.

Алкоголь спутал ей всю заранее подготовленную аргументацию. Однако откровенность их разговора заставляла думать, что аргументация может и не понадобиться. Возможно, Лукреция уже поняла, что хочет делать дальше, ей всего лишь нужна Тессина помощь.

— Ты сказала, Марий писал хромым ямбом и, возможно, у него было что-то не так с ногой.

— Да, как у Гиппонакта.

— И ты думаешь, что об этом может свидетельствовать слово tripides?

— Думаю, да.

— Ну, после эксгумации мы узнаем, были ли у него какие-то патологии, — посулила Лукреция.

Тесса долго молчала, вслушиваясь, уповая на то, что это «мы» включает в себя и ее.

— А я буду здесь в это время?

«???Ты где???"

«В Италии. Клэр, я нашла могилу Мария».

Хитроумие, с которым Тесса выманила у богатой сестрички денег, чтобы улететь в Рим, показалось Крису откровенно забавным. Он был уверен, что Диана использовала схожие уловки, когда ей в молодости требовались отцовские деньги, а вот во взрослом возрасте у нее уже не было в этом нужды, ей и так выдавали на расходы. Тесса позвонила Клэр — о чем они говорили, он не имел понятия, — а потом Клэр прислала ей эсэмэску, где предлагала поехать к маме во Флориду или наведаться в Нью-Джерси, где жила она сама, деньги в пути. Умница Тесса. Умеет играть на струнах сердца.

Раньше Тесса наверняка пришла бы с такой новостью к Крису. Если она действительно нашла могилу Мария — к чему Крис относился с изрядной долей скепсиса, — он бы запросто выделил денег на командировочные расходы им обоим. Получается, что после истории с рекомендательным письмом она решила окончательно послать его подальше. И все же он не мог не восхищаться тем, как именно она его послала.

Крис встал, размял ноги. Он находился у мамы в палате в хэмпширском хосписе. Приехал минут сорок пять тому назад, но Дороти все еще дремала под действием морфина. Сигнал вайфай в палате был на удивление сильным.

Крис почти неделю сдерживался, чтобы не залезть к Тессе в почту, однако ни на письма, ни на эсэмэски она не отвечала, на звонки в дверь не реагировала, света в ее квартире, когда он проходил мимо, не было, и он не на шутку встревожился. Друзей в Оксфорде у нее кот наплакал, и если с ней — боже сохрани — что-то случится, запросто может пройти несколько дней, прежде чем хоть кто-то хватится. Именно от искреннего потрясения и тревоги он залез к ней в почту. И выяснил, что она в Остии. Остия! Правильно он думал, что она куда-то уехала, опасался, что к матери Бена или по совету сестры обратно в Штаты. Но нет, она не устроила себе отпуск, она продолжила идти по следу. Молодчина. Какое упорство. Железная воля. Полетела она туда к Лукреции Пагани, одной из подчиненных Эда Трелони — Эда, который часто жаловался, какая с этой Остией куча бюрократической возни. На то, чтобы ему одобрили documentazione di scavo, ушло несколько лет.

— Коннор? — позвала мама.

— Да? — откликнулся Крис.

Она всегда звала Коннора, любимого медбрата. Крис поставил ноутбук на небольшую консоль и подошел к кровати.

— Коннор, ты так похож на моего сына.

— Правда? — ответил Крис.

— Да. Он в детстве был таким хитрюгой.

— Ну уж и хитрюгой.

— Я однажды увидела, как он роется в моей сумочке. Уж и не знаю, что он там рассчитывал отыскать. Я ему ничего не сказала, пусть роется. Велика беда, подумала я. Он у меня был сущим Иаковом. Точно надел бы шкуру, чтобы обмануть отца, будь у нас еще и Исав. — Да, и если бы речь шла о праве первородства. — Изворотливый. Никогда ни в чем не сознается, если не прижмешь. — Тут мать подмигнула Крису. Она прекрасно знала, что это он. — Но в жизни хорошо устроился. Умный же. Теперь в Оксфорде преподает.

— И вы как, любите этого своего Криса? — спросил Крис.

— Да и не хотела бы, а люблю. Больше у меня никого не осталось. Только он сейчас в Оксфорде, хоть бы приехал навестить бедную умирающую маму.

Ей тяжело было двигать рукой в гипсе, но она сумела положить ее поверх его руки.

— Крис! — сказала она. — Ты овечек покормил?

— Дед Натли их кормит.

Глаза у матери опять стали серыми, живот вздулся; всю жизнь она не брала в рот ни капли спиртного, сейчас же из-за рака у нее появились симптомы желтухи. Алкоголь Дороти не пила даже по праздникам. Свою тягу к бутылке Крис явно унаследовал не от матери, но сейчас она как будто расплачивалась своей плотью за эту тягу. Тут Крис, правда, вспомнил, как она колотила его скалкой, когда он увиливал от работы по дому или хамил ей.

— В былые времена уж и вздула бы я тебя, если бы ты не покормил овечек, — сказала она, явно думая о том же самом.

Интересно, можно ли установить прямую связь между его склонностью искажать истину и тем, с какой легкостью мама в детстве применяла к нему силу. Не успев выполнить какое-то из бесконечных поручений по хозяйству, Крис врал и говорил, что все сделал. Ему непросто было решить, какими бы эти воспитательные приемы показались ему нынешнему, взрослому. Непросто было установить, может, на взрослый взгляд, она всего лишь легонько стукала его скалкой или тросточкой, чтобы наставить на истинный путь. Ребенком он видел в матери великаншу непомерной силы. Вспоминал ссадины на икрах, кровь с которых стекала в носки. Теперь уже не скажешь, было ли такое, что раз или два старые добрые приемы воспитания незаметно перешли в нечто совсем иное. Он же врал, врал, врал даже под ударами палки, иногда до тех пор, пока материнская рука не устанет. Он не позволил сделать из себя крестьянского мальчишку.

Может, по той же самой причине он и не хотел признаваться Тессе в том, что написал то рекомендательное письмо, по той же самой причине врал себе, когда писал, касательно собственных намерений, по той же самой причине не мог ей признаться, что любит ее, по той же причине рыскал вокруг нее со своим враньем.

— Как ты думаешь, Крис счастлив? — спросил Крис.

— Нет, — ответила она. — Он у меня остров.

Хотя сознание Дороти то прояснялось, то мутилось и она была как в тумане, эти слова она произнесла очень отчетливо. Крису стало больно — не потому, что он сам никогда об этом не думал, а потому, что тяжело было слышать из уст матери, что он несчастный эгоист. В результате стало труднее прежнего искать внутренние контраргументы — что, например, у него выдался очень неудачный год. Что из-за смертельной болезни матери в нем частично ослаб самоконтроль — или потребность контроля над чем-то еще, трудно сказать точно. Некоторое размытие границ, как Тесса отозвалась о событиях прошлой недели, вполне оправданно. Но то, что всю жизнь был он бессчастным островом, дистимическим островом, горемычным архипелагом, наводило на мысль, что таким он останется всегда — не самая заманчивая перспектива для человека, который сейчас держит в руке исхудавшие пальцы последней своей живой родственницы.

— А как думаешь, мам, ты сыграла в этом какую-то роль? — спросил Крис.

Глаза ее закатились — она смотрела на потолок.

— Если да, Господь мне в том судья.

Ушла от ответа. Впрочем, Крис знал, что жестоко в чем-то обвинять вконец ослабевшую женщину. Да, оставь эти загадки нам, неверующим. А тебе спасибо. Он вздохнул. Мочеприемник, подвешенный к спинке кровати, начал наполняться темно-желтой жидкостью.

— Мам, хочешь воды?

— Да.

Крис наполнил чашку из-под крана. Коннор ему уже сказал, что недалек тот день, когда придется смачивать ей губы губкой, чтобы они не пересыхали, а мать получала хоть какую-то жидкость, потому что ей трудно будет глотать. Он бережно влил немного воды ей в открытый рот.

На выходе из хосписа Криса снова перехватила Элизабет, симпатичная молодая сиделка-регистраторша, которая так душераздирающе напоминала ему Тессу. Впрочем, губы у нее были накрашены, а Тесса красила их редко или вообще никогда.

— Мистер Эклс, — окликнула она его, когда он проходил мимо регистратуры в вестибюле.

Он знал, о чем пойдет речь, но на миг позволил себе впасть в заблуждение, будто ей просто захотелось поболтать. Повернулся к ней с улыбкой:

— Да?

— Вам не удалось найти медицинское завещание?

Руки Криса скользнули в карманы, правой стиснул странички, которые складывал и складывал, пока не получился твердый куб. Он приблизился к стойке, чтобы не кричать на весь вестибюль. Когда он срывался, крик только усугублял дело.

— Вы хоть понимаете, что спрашиваете меня, согласен ли я ускорить смерть собственной матери?

Элизабет поджала губы, положила одну ладонь поверх другой. Она стояла за стойкой в полный рост.

— То есть вы в курсе ее распоряжений? Однако документ не видели?

— Даже с антибиотиками желтуха усиливается, — сказал он. — Так какая вообще разница?

Элизабет посмотрела ему в глаза. У нее не было никаких средств воздействия, кроме обвиняющего взгляда.

— Да не нашел я его, — добавил Крис.

Свист палки, стук скалки.

Дорога назад в Оксфорд успела войти в привычку. Выезжая из посыпанного гравием двора, Крис мог и не включать навигатор, сам помнил, куда ему дальше. Каждый раз он замечал одну и ту же дыру в ограждении в трех километрах на шоссе А40 в северную сторону, след некой буйной аварии, события, к которому против всякой воли каждый раз возвращалось его воображение. Может, грузовик занесло в сильную непогоду? Или в столкновении участвовало несколько машин, кто-то оказался наказан за то, что другой ненадолго отвлекся или просто выключил мозги? Миг — и дыра уже позади, однако металлические полосы, перекрученные, как подтаявшая ириска, все стояли перед глазами, пока он ехал дальше и обдумывал послание, которое Тесса отправила сестре.

Если на раскопках у Трелони действительно обнаружили могилу Мария, это может вызвать определенный интерес к его произведениям. В научных кругах Мария столько раз за долгие века называли неразрешимой загадкой, что казалось, там уже и воскрешать нечего. Такая черная дыра, непрозрачная сущность, которая отражает любые попытки пролить на нее свет, а порой еще и аннигилирует исследователей, которые к ней подступились, — как, например, Джорджа Бейла. Крис крайне неохотно позволил Тессе включить произведения Мария в текст диссертации, и то лишь потому, что один сохранившийся фрагмент стихотворения был якобы написан от лица Дафны и считался первым уцелевшим откликом на тот вариант мифа, который приводит Овидий.

Но если Марий действительно окажется чем-то стоящим, у Тессы, отметил Крис, ускоряясь, чтобы обогнать медлительный серый «пежо», в руках весь необходимый научный инструментарий, чтобы им заняться. Она уже написала отдельную главу про особенности его холиямбов. Она хорошо знакома со всеми его текстами и — да, очень немногочисленными — комментариями к его стихам. Так что у нее есть все шансы прочно закрепиться в области, в которой сам Крис был не великим специалистом: поэзия серебряного века. И здесь его рекомендация — или ее отсутствие — уже не будут иметь для Тессы особого веса.

И что, если в профессиональном смысле он больше не будет для нее ничего значить? Разумеется, его страх перед подобным сценарием основывался на том, что она-то его совсем не любит. Впрочем, этот ее недосмотр можно списать на обстоятельства. Она познакомилась с Беном прежде, чем Крис безоглядно и безоговорочно в нее влюбился. Да и сам Крис тогда еще состоял в браке, пусть и несчастливом.

Пожалуй, самый прагматичный выход — бросить всю эту ерунду и попросить у Тессы прощения. На данный момент он почти не сомневался в том, что новых предложений работы на будущий год она уже не получит. Ее пригласили на собеседование только в три места, с тех пор никто с ней больше не связывался. Да, случается, что кто-то из кандидатов получает предложение, но отвечает отказом — впрочем, со штатными должностями это большая редкость, — и в результате процесс заполнения вакансий может затянуться. Да и кто знает, сколько там возятся эти американские университеты. Однако еще один учебный год — это возможность для них начать все с чистого листа.

Крис отпустил руль — пусть машина подрейфует с полосы на полосу. Дорога была почти пустой. Машину чуть-чуть вело вправо, что в принципе соответствовало изгибу полотна, и они мчались вперед, Крис и «фиат», причем «фиат» был за главного. Дорога слегка изогнулась, их отнесло в правую полосу, заблестело в свете фар ограждение, колеса застучали по шумовой полосе, сотрясая корпус машины и тело Криса, захотелось вывернуть руль, но тут опять легкий изгиб, и колеса сами повернули куда надо. Он даже не зацепился за ограждение. Они вернулись в свою полосу и дрейфовали дальше, руки Криса так и лежали на коленях.

Крис сидел за письменным столом дома, в Джерихо, и отхлебывал из кружки горячий чай. Вернувшись накануне из Хэмпшира, он на удивление крепко проспал всю ночь, поломал голову, звонить или нет Эду Трелони, решил пока не звонить. Он дождется Тессиного возвращения в Оксфорд и скажет ей все в лицо. Предложит — теперь-то уж чего — серьезно заняться Марием. Кстати, если она будет целенаправленно изучать кого-то из поэтов серебряного века, ей понадобится четырехтомный сборник комментариев к поэзии серебряного века Бейнеке — или как минимум четвертый том, в котором, насколько он помнил, есть раздел про Мария.

И вот, увильнув от предложения Мартези поиграть в теннис и ответив еще на несколько электронных писем — случалось, что ящиком Тессы он занимался добросовестнее, чем своим собственным, — а также полив цветы в саду, он зашагал — стоял прохладный полдень конца марта — в магазин «Оксфорд юниверсити пресс» на Хай-стрит. Отыскал четырехтомник, заплатил за четвертый том (115 фунтов), а потом, удовлетворенный покупкой, решил наведаться в Вестфалинг. Подарок он завернет в красную бумагу. Можно выбрать какой-нибудь другой цвет, которого он никогда раньше не видел, — еще сильнее отпустить рычаги контроля. Возможно, Тесса обратит на это внимание. Только нужно, чтобы ему кто-то помог. Какой там у Тессы любимый цвет? Он почти не сомневался, что красный.

Он кивнул Максу, сидевшему у домика портера, поднялся по Седьмой лестнице к себе в кабинет. Университет почти опустел — каникулы. Огурец в холодильнике подгнил, лаймов не осталось, в воду добавить нечего, а он так это любит. Обычно лаймы или свежий огурец приносила Тесса. Он что, ненормальный? Что он натворил? Он лишится ее, а ведь она идеальна во всем. Когда-то она действительно была к нему небезразлична, а он осквернил колодец ее благожелательности. Подумал про мать, как она лежит одна в хосписе, а рядом этот суррогатный Коннор, — и едва не расплакался. Последнее желание позвонить Эду Трелони испарилось, на место его пришли печаль и душераздирающие муки совести. Так что Крис ответил на письмо Мартези, сказал, что все-таки выйдет с ним на корт, а потом рассеянно побрел сквозь плотную толпу туристов на Крытый рынок, где купил два огурца, чтобы нарезать и добавить к воде вместе со льдом.

Утром Тессе поручили отнести мешок с бутербродами и чипсами в микроавтобус, который дожидался на пустынной темной улице; не закрывая полностью дверцу, она, как и остальные, рассовала свои вещи под сиденья. На место они прибыли с рассветом.

Тесса, Лукреция и Грэм выгрузили кучу всяких инструментов: лампу, малярные кисти, пластиковые бутылки, перчатки, наколенники, шляпы, аэрозоли, спицы, карандаши, ножи, клипборды, стратиграфические листы, разнообразные колышки, лопату, кирку, тачку, пластмассовые ложечки, резак, брезент, пенопластовые коврики. Дошли до могилы. Занималась заря. Свет был розово-охристый, Тесса чуяла в студеном воздухе запах океана.

Она уже выучила наизусть, где находится нужное захоронение, по нему и ориентировалась в некрополе, но уже на подходе вдруг с изумлением подумала о том, какой же он обыкновенный, как похож на соседние — каждый размером с дровяной сарайчик с темным проемом входа, обложенного камнем. Стены из раскрошившегося кирпича и эпитафии — или их отсутствие — на карнизах над входом.

Пока не зажгли лампу, внутри почти ничего не было видно. Лампу подключили к двадцатиметровому удлинителю, допотопной змеей тянувшемуся до генератора. Теперь в каменных внутренностях склепа стало светло, как в операционной. Четко различались шероховатые подробности каждого квадратного сантиметра — за вычетом тех мест, куда падали тени живых. Здесь было два аркосолия — в этих полукруглых нишах находились саркофаги. Каждый из саркофагов покрывала массивная плита — кубообразный кусок известняка сто восемьдесят на двадцать пять сантиметров, толщиной около пятнадцати.

— Давайте с северо-западной части начнем, — предложила Лукреция Тессе и Грэму — он скрючился в центре склепа, в полный рост ему было не встать. — Доберемся до скелета, поймем, мужской он или женский.

Через десять минут прибыл коронер, уже в резиновых перчатках, с клипбордом в руке, а с ним двое мужчин в белых рабочих штанах, плотных перчатках и сапогах. Оба они были худощавыми, седоватыми, кожа обветренная от работы на улице, одному под пятьдесят, с белесой порослью вокруг обширной лысины, другому под сорок, лицо круглое, сам дородный.

Все шестеро сгрудились в могиле, дыша одним и тем же сырым воздухом. Тесса стояла в сторонке и наблюдала. Лукреция заговорила с теми двумя по-итальянски, они отряхнули ладони и подошли к северо-западному аркосолию, где предположительно находились останки либо Публия Мария Сцевы, либо его жены Сульпиции.

Лукреция произнесла: «prego», рабочие встали по краям от крышки, Грэм — в середине. В свете лампы была заметна каждая поднятая ими пылинка. Грэм скрючился, подсунул кончики пальцев под иззубренный край плиты. Лукреция что-то быстро тараторила рабочим по-итальянски, потом переводила для Грэма.

— Сначала будете тянуть на себя. Prego.

— Uno, — произнес первый рабочий.

— Due, — произнесли они вместе.

— Tre, — произнесли все трое.

Раздался скрип подошв по гравию. Грэм неловко пытался налечь всем телом, но было видно, что толком ему и плиту не уцепиться. Рабочие справились лучше: испустив зловещий стон, плита проползла несколько сантиметров по каменному краю саркофага. Зашаркали, отступая, ноги. Лукреция с коронером тоже сделали шаг назад. Тесса почти ничего не могла рассмотреть, не считая трех тел, поэтому, не спрашивая у Лукреции разрешения, она переместилась и пристроилась рядом со вторым аркосолием и лампой.

Целое облако мелких частиц кружилось в снопе света над саркофагом. Грэм закашлялся. Тесса зажала рот ладонью. Еще несколько слов по-итальянски, указующий палец, а потом Лукреция скомандовала: еще, тянем на себя.

— Uno.

— Due.

— Tre!

Опять скрежет, пыхтение, скрип подошв, пытающихся зацепиться за землю. Тесса гадала, почувствует ли запах смерти, но здесь вообще ничем не пахло, разве что в носу щипало от цемента и пыли. Все здесь было слишком старо для гниения. Запах был такой, будто дробили камень, чем они, собственно, и занимались, сглаживая шершавую поверхность огромных блоков. Крышка наполовину сдвинулась, наполовину еще закрывала могилу. Грэм и один из рабочих поддерживали ее, пока третий что-то говорил, частя, Лукреции по-итальянски, она же кивала. Лукреция переступила порог склепа, вернулась с четырьмя круглыми пробковыми колышками.

— Паскуале говорит, слишком тяжелая. Не хочет ее опускать на землю, — сказала она Грэму и Тессе. — Помоги поставить, — обратилась она к подруге.

Коронер шагнул к краю захоронения и заглянул внутрь, Тесса же тем временем расставила колышки прямоугольником, по периметру слегка меньше крышки. Рабочий Паскуале стал куда-то указывать, снова заговорил с Лукрецией. Внутри было очень тесно, Тесса, Лукреция и коронер стояли примерно там, где крышка должна была опуститься на землю. Тесса попыталась заглянуть через дальний край крышки, но так ничего в саркофаге и не увидела. Лукреция покивала, сказала что-то коронеру, он ей что-то ответил, качнул головой. Указал на свои руки в перчатках.

— Что? — спросила Тесса.

— Слушай, ты не могла бы позвать Яна или Юпа? Нужен еще один.

Тесса вгляделась и поняла, что нужен еще один мужчина. Она заколебалась.

— Если здесь будет еще человек, нам не хватит места положить крышку.

Рабочий — тот, с седоватой бородой, Паскуале, посмотрел на нее. Грэм завел руку за спину, потер поясницу. Помощник коронера кашлянул.

— Значит, подождешь снаружи, — сказала Лукреция, сдвигая лампу ближе к краю захоронения.

— Давай я, — предложила Тесса.

Лукреция посмотрела на крышку, потом снова на нее. Рабочий что-то произнес, она разобрала: ragazza!

— Тесса, пожалуйста, мы им платим по часам.

Тесса поняла, что, если в нужный момент не окажется на месте, потом долго будет желать себе смерти.

— Если они могут втроем, так уж вчетвером мы как-нибудь, блин, справимся, — процедила она.

Рабочие явно разобрали слово «блин». Тесса обливалась потом. Лоб облепила каменная крошка. Губы запеклись, она ощущала на них пыль. Лукреция чуть поколебалась, потом, видимо, вспомнила, почему Тессе так важно здесь находиться. Что-то произнесла, рабочий передернул плечами. Они снова заговорили по-итальянски.

— Ладно, вставай вон там, — сказала Лукреция, указывая пальцем.

Тесса прислонилась к стене за спиной у нагнувшегося Паскуале. У ниши помещалось только трое, но как только они вытащат крышку, ей нужно будет подскочить и помочь удерживать ее на весу. Колени Тессы были в нескольких сантиметрах от задницы Паскуале. Спина его под драной рубахой была вся в канатах мышц.

— Как вытащат, хватай за другой конец, — скомандовала Лукреция. — Потом поставите на колышки.

— Сделаю, — кивнула Тесса. Она нагнулась и едва не полетела на Паскуале. Оперлась для надежности о стену.

— Uno.

— Due.

— Tre!

Снова скрип и царапанье. Спина Паскуале выгнулась дугой, Тесса видела, как в ромбе света напрягается его шея. Она подскочила ближе и, как только они сняли крышку с опоры, подвела ладони под шершавый камень. Вес умопомрачительный. Все восемь рук дернулись вниз, но потом Тесса сумела упереться ногами. В первый момент подумала, что плита утянет ее за собой. Почувствовала, как сверх собственных сил напряглись ноги, но не отпускала. Плита слегка закачалась, но потом выровнялась, все четверо поймали равновесие.

— Cazzo! — выдохнул Паскуале.

Грэм согнулся еще ниже. Они сдвинулись еще сантиметров на десять и опустили крышку на колышки.

Все распрямились, чтобы отдышаться. Лукреция и рабочие смеялись и перешучивались по-итальянски. Грэм отряхивал ладони. Тесса повернулась к саркофагу. Снова пришлось скрючиться, чтобы заглянуть внутрь — край кубикулы отбрасывал тень почти на все содержимое. Тесса вгляделась сквозь облако танцующих пылинок и цементной крошки, потом протерла глаза, облизала губы, присмотрелась внимательнее. Зубы. Не тронутые распадом, прикрепленные к челюсти. И явственная глазница, в которую набились грязь и пыль. Прямо перед ней отчетливо обозначился совершенно целый череп. Марий? Весь перепачкан, хотя он и лежал в каменном хранилище, затылок весь скрыт.

— Посветите, — попросила Тесса.

Перед ней задвигались тени. Тела покидали гробницу. Тесса повернулась узнать, почему никто ей не светит, и увидела, что коронер все еще стоит на месте. Паскуале с помощником уже ушли. Ушел и Грэм. В руках у Лукреции был фотоаппарат.

— Лукреция, подашь?..

На миг ее ослепила вспышка. В середине склепа лежала крышка, лампу поставить было некуда. Лукреция свободной рукой попробовала ее передать поверх.

Чем отчаяннее они пытались что-то разглядеть, тем больше теней отбрасывали.

А потом свет сместился, и внезапно внутренность захоронения ярко озарилась. Череп слегка клонился внутрь. Руки, судя по всему, лежали ладонями вверх. Там, где, по мнению Тессы, полагалось быть ребрам, скопилась грязь — хотя нет, вглядевшись, она увидела, что из-под темного холмика кое-где торчат кости. Таз лежал на виду и, судя по всему, частично распался на фрагменты. От него отходили две длинные кости, ниже они смыкались с другими, а потом, как предположила Тесса, со ступнями.

— Ничего не трогай, пока не сфотографировали! — Лукреция присела рядом с Тессой, вгляделась в тазовые кости. — Кажется, мужчина, — сказала она.

Марий.

Тесса сдвинулась к другому концу захоронения, чтобы рассмотреть ступни. Блеснула вспышка. Свет рассыпался по мелким костям, в основном ушедшим в твердую глину. Лукреция придвинулась к Тессе, и в первый момент та слышала только дыхание, видела только луч света, в котором крутились частицы пыли и иной материи.

— Похоже на таранную кость, — заметила Лукреция, указывая пальцем. — Вон там плюсна. Вторая таранная кость.

Скелет Мария. Лукреция обняла Тессу за плечи:

— Тесса, это он.

— Вижу. — Но Тесса ничего не видела. Пока не видела. — Можешь что-то сказать касательно его ног?

Лукреция смотрела, подняв фонарь к плечу.

— Точно пока ничего. Вроде все в норме. Но наверняка узнаем, только когда откопаем, отчистим et cetera.

Тесса скрючилась в потоке света, по спине тек пот, в голове не было ни одной связной мысли. Он мертв, думала она. Тебе что, нужны были тому подтверждения? Так и почему ямбы хромые? — хотелось задать ему вопрос. Cur choliambi? Прежде ей казалось: она знает заранее, что будет чувствовать в этот миг, но надежды не оправдались. Марий оставался по-прежнему непостижимым.

Вечером Лукреция с Тессой снова сидели на балконе и обсуждали логистику. Остаток дня они посвятили извлечению останков Мария. Сфотографировали, потом зарисовали скелет; Грэм придерживал конец рулетки, растянутой над саркофагом, диктовал Элоизе измерения, она зарисовывала.

— Двадцать один сантиметр, — говорил он. — Левый край бедренной кости.

Тесса просеивала грунт. Лукреция занималась тем, что всеми руководила.

И вот она подошла к Тессе сбоку, не поприветствовав, просто встала на балконе и стала смотреть вдаль.

Чуть помедлив, Тесса спросила:

— Можем пока не говорить Эдварду?

— Наверное, — ответила Лукреция.

— Наверное?

Лукреция молчала, не отрывая глаз от горизонта.

— А можем мы просто умолчать о том, что обнаружили останки поэта второго века? Скажем просто, что нашли новый скелет. Кого-то там. Некоего Мария Сцевы, римского гражданина, род занятий неизвестен. И так подольше, — попросила Тесса. — Скажу тебе честно: я только сегодня поняла, как мне хотелось обнаружить в скелете какие-то аномалии. Ну хотя бы деформированную стопу, что-то в этом роде.

— Мы еще ничего не знаем наверняка, — заметила Лукреция. — Ничего не скажешь, пока не извлечены все кости.

Тесса помолчала.

— Ну даже если скелет без изъянов. Все равно это по-своему примечательное открытие. Я даже не знаю, что нам это говорит про Мария. Я к тому, что размер, которым он писал, всегда был загадкой. И она пока не разгадана.

Лукреция кивнула:

— Его захоронение тоже важное открытие.

— Понимаю, — кивнула Тесса.

— Ступни мы извлечем завтра, — сказала Лукреция. — И, если в скелете не обнаружится ничего особенного, придется мне задать тебе вопрос, почему я должна скрывать эту находку от своего руководителя.

Тесса кивнула, чувствуя, что теряет над собой контроль, раздражается. Но встречных аргументов у нее не было. Единственным имевшимся в ее распоряжении рычагом давления была добрая воля Лукреции. Да, она напишет статью про ландшафт Изола-Сакра, про то, как он проясняет некоторые метафоры в произведениях Мария. Вопрос о размере так и останется неразрешенным.

— Я все поняла, — сказала Тесса. — Можем об этом поговорить завтра вечером?

Лукреция глянула на нее с досадой:

— Нет, не можем. Если не пойму, в чем смысл этого ожидания, я все расскажу. Ясно?

— А если мы найдем что-то, что окажется для меня очень важно?

— Вот тогда и поговорим.

Вечером Тесса проверила почту — Клэр пока не ответила. А Тесса чувствовала, что сейчас ей бы очень пригодился совет сестры, но одновременно трудно было винить Клэр в том, что ей надоело раздавать советы, с учетом полного нежелания Тессы им следовать. Тем не менее Тессу все мучил вопрос: то ли Клэр слишком занята и не успевает ответить, то ли восприняла побег Тессы в Италию как предательство и неправомерное расходование ее средств. Неправомерное расходование средств безусловно имело место, но с Клэр никогда не поймешь, на что она обиделась, а на что нет.

Тессе удалось уснуть на несколько часов. Пробудилась она от дребезга будильника у Грэма за стеной, лицом на странице «I frammenti completi», ночник не погашен. Услышала, как за окном моросит дождь. А потом, встретив археологов в коридоре — все в синих дождевых накидках и пьют растворимый кофе, — она сообразила, что ей укрываться от дождя нечем. На ней были потертые джинсы и хлопковая футболка с длинными рукавами.

— У тебя нет плаща, — констатировала Лукреция.

— Ничего, — ответила Тесса. Выглянула за подтверждением в окно, увидела бельевую веревку, скрытую под навесом, а дальше по балкону хлестали дождевые струи.

— Грэм, у тебя ведь было лишнее пончо? — вяло спросила Лукреция.

— Я его Яну отдал, — ответил Грэм.

Ян пожал плечами.

— Блин, — сказала Лукреция и стремительно зашагала по длинному сужающемуся коридору к себе в комнату.

Утро было темное, промозглое; Тесса видела, что всех достала. Она стояла, чувствуя себя кретинкой, остальные ее подчеркнуто игнорировали. В конце концов она направилась следом за Лукрецией.

Та была в своей комнате — разве что немного попросторнее, чем у Тессы, зато полностью обжитой. На небольшой двухспальной кровати лежали одеяло и покрывало, стены украшали плакаты, на стуле висела одежда, шкаф тоже забит шмотками, туда-то Лукреция и ввинтилась, а потом наконец вылезла с чем-то длинным и блестящим.

— Вот все, что у меня есть, — сказала она, снимая предмет с вешалки.

Оказалось, что это красный лакированный плащ.

— Смело, — оценила Тесса. — Но я не могу в этом лазать по раскопу.

— Можешь и будешь, — ответила, всучивая ей плащ, Лукреция.

Тесса посмотрела на бирку: «Берберри». Неохотно взяла. Ну и видок у нее нынче.

Микроавтобус, прорываясь сквозь потоки дождя, катил по шоссе к развороту, откуда можно было вернуться в некрополь. Проблесковых огней самолетов в небе не было. Тесса перед выездом успела заметить, как Грэм подавил смешок, когда она вернулась в столовую в дурацком плаще, но сейчас, в этом водоизвержении он казался вполне уместным. Лукреция вела машину сосредоточенно, дворники попискивали, словно возражая против непосильных трудов.

— Вы всё полностью закрыли? — уронила Лукреция в тусклое молчание за спиной.

Грэм утвердительно хмыкнул.

В раскопе было темно и грязно. Склеп Мария накануне полностью накрыли черным брезентом, в непроницаемой тьме он казался совсем допотопным. Тесса ковыляла по камням дорожки к тенту, который Грэм, Ян и Юп как раз натягивали у могилы. Забравшись под тент, всмотрелась с близкого расстояния. Под брезентом склеп выглядел зловеще. Тессе вдруг показалось, что склеп прямо сейчас использует это рукотворное укрытие в личных целях, как раньше использовал землетворное укрытие — песок. У склепа был собственный инстинкт самосохранения. Угнездился там, и все ему нипочем. Это не ты выкапываешь Мария — он подкапывается под тебя. Не ты вскрываешь могилу, она тебя вскрывает, думала Тесса.

Грэм с Лукрецией дотошно счищали грязь с каждой косточки: двадцать восемь фаланг, две плюсны, клиновидный хрящ, ладьевидные кости, кубовидные, пяточные, две таранные, малые берцовые, большие берцовые, коленные чашечки. Утро тянулось; когда дождь утихал, Тесса просеивала кучки земли из склепа, доходила с ситом до края некрополя в блестящем красном плаще Лукреции. Лукреция, Грэм и Ян едва шевелились. Они все неестественно скрючились над короткой каменной нишей, будто свиньи у корыта: Лукреция все тщательно зарисовывала в блокнот, Грэм держал рулетку над нижней половиной Мария, а Ян делал измерения и диктовал их Лукреции. Тесса помнила про поставленное Лукрецией условие: если они не найдут ничего примечательного, Эду сообщат про обнаружение скелета Мария.

К середине дня обе таранные кости были извлечены, работа шла над одной из малых берцовых. Тесса постепенно теряла надежду найти что-то новое, готовилась к тому, что Лукреция завтра все расскажет Эду и новость об их открытии быстренько долетит до Криса. Вот была бы конференция в Оксфорде пораньше или выгадать бы еще немного времени… Ей очень хотелось первой доложить об открытии. Тесса очень удивилась, когда вновь появился коронер.

— Будем эксгумировать вторые останки, — сказала Лукреция.

— Но до темноты всего пара часов, — заметила Тесса.

— А чего ты от меня хочешь? — пожала плечами Лукреция. — Он приехал, не гнать же мне его. Мы ему, кстати, платим. Поможешь или позвать Яна?

Раздосадованная тем, что пришлось прервать эксгумацию Мария, Тесса отправилась искать Яна — он вместе с Юпом сидел, скрючившись, в открытом склепе неподалеку. А потом она зашагала под дождем по старой виа Флавия за пределы некрополя, на дорожку, ответвлявшуюся от шоссе. Низенькие олеандры поникли под напором струй. Под подолом блестящего красного плаща чавкали в размякшей грязи ботинки. Тессу вдруг охватили сомнения. Так или иначе у нее все это отберут.

Она повернула назад к некрополю, вошла за ограду, в мир надгробий. Двинулась вспять по старой виа Флавия, все сильнее терзаясь сомнениями. Ну напишет она статью об обнаружении могилы Мария. Латинисты, занимающиеся серебряным веком римской поэзии, воспримут это как занятную диковинку, а потом открытие уйдет на задний план, сотрется, ее снова перестанут замечать, и она вынуждена будет всю свою жизнь торчать в Вестфалинге. Крис, похоже, срежиссировал ее провал, сделал этакой неприкасаемой, чтобы в конце посмеяться вволю.

Вновь впереди показался знакомый склеп, и вдруг воцарилась непонятная тишина. Сумка коронера так и возвышалась на столе под тентом, остальные вещи тоже были на месте, а вот ни одного человеческого силуэта Тесса не увидела, даже тени не маячили внутри. А ведь склеп маловат для такого — они там что, сидят друг у друга на головах? Или решили ее разыграть?

Она зашагала дальше по дорожке. Поскользнулась на одной из каменных плит. Бессознательно ускорила шаг. Что-то здесь было не так — можно подумать, кто-то получил травму. Где же они? Над головой пророкотал гром, снова хлынул дождь. Тесса подумала: вдруг внутри что-то обрушилось и все кинулись на помощь? Она почти перешла на бег, склеп будто осклабился при ее приближении. Она промчалась под тентом и нырнула внутрь, в запах сырости и затхлость, тяжело дыша, мокрая насквозь, и, споткнувшись, едва не рухнула на новую плиту, лежавшую в целле, — на крышку захоронения Сульпиции. Грэм, Ян, Лукреция и коронер сгрудились над вскрытой гробницей, и все смотрели внутрь. Лукреция держала лампу.

— Что там? — спросила Тесса.

Лукреция резко обернулась.

— Вон, смотри, — сказала она.

Тесса — поверх четырех голов — вгляделась в скелет Сульпиции. Взгляд, вслед за светом лампы, опустился вниз. Таз выглядел совершенно нормально, от него отходили две длинные кости, но дальше одна из них обрывалась, и если левая нога явственной линией скелета тянулась до края могилы, то правая — нет. Было совершенно ясно, что в могиле Сульпиции только одна малая берцовая кость, одна таранная, только четырнадцать фаланг и семь плюсневых костей плюс одна бедренная, укороченная. Тесса посмотрела на улыбавшуюся в полутьме Лукрецию и, лишившись дара речи, шагнула вперед. Нагнулась и в первый момент слышала одно лишь дыхание всех пятерых, видела лишь луч света, в котором плясали пылинки, и бедренную кость Сульпиции, вернее, ее обрубок. Лукреция обняла Тессу за плечи:

— Смотри.

— Вижу.

— Вот вам и интересный скелет, — обронила Лукреция.

— Ты как полагаешь, это врожденный дефект или что-то другое? — спросил Грэм.

— Гляди. — Лукреция указала на бедренную кость. — Это бороздки?

Тесса смотрела не отрываясь. Отсутствующая нога. Всегда считалось, что у Мария изуродованная стопа, а выяснилось, что он похоронен рядом с женщиной, у которой часть ноги отсутствует полностью. Нет, скорее всего, это все-таки могила Мария.

— А мы не перепутали? — спросила Тесса. — Может, это Марий?

— Подлобковый угол безусловно женский, — ответил Грэм. — И там точно бороздки, — добавила Лукреция, указывая циркулем.

— Так ты думаешь, ногу ей ампутировали? — спросил Грэм. При слове «ампутировали» голова у Тессы пошла кругом. — Следующий вопрос, выжила ли она, — заметила Лукреция.

— Ну, это-то мы сможем выяснить, верно? — сказал Грэм.

— Если выжила, вокруг наросла костная ткань, то есть сможем, — ответила Лукреция.

И тут Тессу затрясло. Не сходится — наверняка здесь какая-то ошибка. Исторические данные гласят, что автором стихов был Марий. Но тут дело не в самих данных, а в их уникальной особенности.

— Марий — это Сульпиция, — произнесла она вслух. Лукреция смеялась, лицо ее сияло в ярком свете.

У Тессы язык застрял в горле, не выговорить ни слова. Внутри заворочалась свинцовая тяжесть. Марий — не Марий. Но как? Что с ней сделали? Возможно ли такое? Мир на миг раздробился в безжалостном свете лампы. Руки коронера в перчатках. Подсвеченные лохматые волосы Яна. Ухо Грэма — яркий луч пронизал хрящ будто ширму, ушная раковина отсвечивала красным. Хохот Лукреции, радостный блеск ее зубов. Задравшийся подол плаща с радиоактивным алым блеском. Тесса почувствовала, как ступор и изнеможение сменились выбросом адреналина, придав всему вокруг безжалостную резкость очертаний.

Прошла неделя. От Тессы ни слова. Он дважды встречался с Мартези в парке Бьюри-Ноул, они перешучивались и играли по несколько партий. Дважды проходил мимо квартиры Тессы на Лекфорд-роуд, и оба раза внутри было темно, никаких признаков обитаемости. Крис несколько раз перелистывал Бейнеке, читал фрагменты про Мария, но все это было темно и неинтересно. Вернулся к работе над статьей, которую начал много лет назад, про «Любовные элегии» Овидия: апострофы в элегиях, персонификация элегии, воплощение элегического куплета в образе существа, у которого одна нога короче другой. Позволил себе снова забраться к Тессе в почту, чтобы выяснить, где она. В выходные еще раз съездил в Хэмпшир повидаться с мамой. Домой к ней заезжать не стал, хотя ей сказал, что сад выглядит просто прекрасно. Отлично цветут незабудки, и нигде ни единого сорняка.

Начался апрель, в саду хэмпширского хосписа распускались весенние цветы. Тюльпаны, гиацинты, нарциссы. Крис заметил, что кто-то из сотрудников, возможно Коннор, срезал несколько ранних тюльпанов и поставил их в вазу у Дороти в палате. Она, когда могла, печально их разглядывала.

— Так тюльпаны уже зацвели? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Дед Натли только и делает, что отгоняет от них овечек.

— Ох, да, эти всё съедят. Ну, Коннор, расскажи мне о себе. Ты когда-нибудь влюблялся?

О том, что Диана от него ушла, Крис сказал Дороти несколько месяцев назад, но сейчас трудно было определить, что там у нее в мыслях. Она упорно называла его Коннором, хотя, похоже, знала, что говорит с Крисом, но даже когда она обращалась к Крису, трудно было определить, в каком году она в этот момент находилась — возможно, в 1999-м, когда он еще был холостяком, или в 2002-м, когда они с Дианой поженились, или в апреле 2010-го, то есть сейчас. Этого он понять не мог. Да и имело ли это значение?

— Мам, я влюбился в свою студентку.

Мама улыбнулась.

— В студентку, Крис, — повторила она. — Негоже это — заводить шашни с каждой студенткой. — Но в глазах появился озорной блеск. — Хорошее дело, сынок.

Крис протянул ей чашку с водой. Мать сегодня выглядела лучше — Коннор сказал, что ей трубкой откачали желчь из брюшной полости.

— А как ее звать, сыночек?

— Тесса, — ответил Крис.

— Тесса.

— Она американка.

— Я у тебя по лицу все вижу. Глаза так и горят.

Крис помимо воли улыбнулся.

— Так вы вместе? — спросила мама.

Он вздохнул.

— Нет, — ответил он и, не выпуская ее руки, перевел взгляд на туго натянутую простыню.

— Уж ты ее уговоришь, — сказала Дороти и погладила его по руке.

Крис мрачно рассмеялся.

— Мам, я тут… нашел способ читать ее переписку. В смысле, ее электронные письма. Знаю, что нехорошо, но никак не могу удержаться. — Он посмотрел на мать. Чего он ждет? Дозволения? Наказания?

Она кивнула. И заговорила:

— Я в ту субботу, когда услышала, что ты будешь преподавать, была в церкви, и викарий читал из Книги Иакова. Помню одну строчку: «Не многие делайтесь учителями, зная, что мы подвергнемся большему осуждению». — Слова она произносила медленно. — И я тогда про себя подумала: надо бы Крису исправиться, если уже не исправился. А потом огляделась — папы твоего уже нет, а ты у нас ученый и профессор того да сего. Я, бывало, думала про себя: нет, здесь он не был бы счастлив. И он бы отсюда никогда не выкарабкался, когда бы не было в нем маленько от нечистого. Ну я и подумала: ежели он никого не станет обижать, так и ладно. Подумала: вся Крисова ложь на деле-то только вела его к правде.

Криса тронула эта материнская тирада. Ее набожность всегда его бесила. И то, что она готова ею поступиться ради него, показалось трогательным — никак он на такое не рассчитывал. Обычно она была предана Господу безраздельно, а сейчас, помимо прочего, лежала на смертном одре и приближалась к Спасителю.

— Крис?

— Да, мам?

— Я хочу домой.

Дверь палаты открылась, на пороге появился Коннор. Крис его едва заметил: он пытался осмыслить слова матери. Коннор, не обращая на Криса никакого внимания, опустил руку Дороти на плечо.

— Слыхал, вам сегодня гораздо лучше?

Она кивнула.

— Да, от билирубина бывает дискомфорт, зуд, сознание путается. Крис, ваша мама сказала, что помнит, где лежит документ, который мы вас просили привезти.

— В морозилке, — откликнулась Дороти. — Он в морозилке.

Крис посмотрел на Коннора, вскинул руки:

— Прекрасные новости! Никогда бы не подумал. В жизни бы не догадался там искать. Прямо сейчас съезжу и посмотрю.

— Отлично, — сказал Коннор, устремив на Криса укоряющий взгляд.

Интересно, подумал Крис, а его она зовет Крисом?

До маминого дома Крис доехал очень быстро, так и не придумав, что теперь делать. Именно из-за понимания, что забирать там нечего и смысла в поездке никакого, он ехал все быстрее, все больше спешил. Гнал по узким проселкам, приоткрыв окно в машине, чтобы впустить струйку теплого послеполуденного воздуха и вспомнить, что у него есть кожа, нейроны, что он человек, хотя, когда он окидывал взглядом горизонт своего прошлого и проступков, ощущение себя как личности постоянно дробилось. Доехав, он открыл дверь запасным ключом и на сей раз сунул его в карман, решив, что еще вернется. Накатила страшная мысль: а вдруг дед Натли бросил кормить овец, одна из них сбежала или, хуже того, они погибли от голода. Заглянул во двор — там уже расцвело все, что Дороти посадила в прошлом году. Дед Натли поливал, однако сорняки разрослись невозбранно; картина, которую он нарисовал матери, разумеется, оказалась ложью. Он вышел через заднюю дверь, продрался по саду к сараю, увидел там Федди, Недди и Бетти. Слава богу, подумал он. Они посмотрели на него с любопытством, явно прося еды. Корыто было полно воды.

Крис вернулся в дом, слегка пугающий своей опрятностью, нежилой. На всех поверхностях скопился слой пыли, но нигде не было никакого хлама. Он немного постоял, плохо понимая, что делать дальше. В морозилке, ясное дело, никакого документа не лежало. Крис зажег свет, еще раз выглянул в сад, потом вытащил листы бумаги из кармана, развернул: «Отказываюсь от любого медицинского вмеша… продление моей жизни».

Крис вышел наружу, присел у сарая на старую пропахшую навозом солому. Вытащил из переднего кармана сигарету, закурил.

— Бе-е-е, — обратилась к нему Федди.

— Ты правда так считаешь? — поддержал беседу Крис.

— Бе-е, — подтвердила Недди.

Крис мало общался с этими тремя сестричками, потому что уехал из дому задолго до их рождения. Зато был знаком с их мамой Чернушкой, названной так за цвет шерсти. Она родилась перед самым самоубийством его отца, и хотя черные овцы считались плохой приметой, Дороти ее оставила и вырастила в доме. Раз в год приезжая в гости из университета и аспирантуры, Крис всякий раз предвкушал встречу с Чернушкой, которая превратилась в огромный черный шар, потому что продавать ее шерсть было бессмысленно — такую не перекрасишь. Он хотел, чтобы на их с Дианой свадьбе Чернушка несла кольца. Диана и ее родители решительно воспротивились.

Когда он впервые увидел Диану, на ней было шерстяное пальто необычайного красного цвета, искрометно-карминового. Это было на первом занятии первой студенческой группы, где ему — молодому кембриджскому преподавателю с почти опубликованной монографией — поручили вести семинары. На следующее занятие она пришла с красным поясом, потом в красных туфлях, Криса это сводило с ума, она будто бы знала, что его к ней тянет, и хотела над ним посмеяться. Через некоторое время она попросила его посмотреть одну ее работу, он сделал это с энтузиазмом. Она писала о погребальных постройках у этрусков. Из той главы впоследствии выросла ее диссертация. Стиль у нее был недурной, но не блестящий. Например, иногда возникали сложности с согласованием существительных в сложных предложениях, а таких в тексте было много. Крис отметил это в своих комментариях, пока они флиртовали. Через месяц, прочитав новый вариант, обнаружил, что она продолжает тут и там делать ту же ошибку, после чего окончательно уверился в том, что о помощи она попросила исключительно ради общения с ним.

Крис никогда не изменял Диане, ни единого раза, видимо в силу нутряного почтения к эпохальному союзу родителей — тридцать один год. Впрочем, в мыслях-то изменял — постепенно, незаметно все первые два года работы с Тессой-аспиранткой, а потом скачкообразно, когда она достигла нового, блистательного уровня научных свершений. Он прекрасно помнил точку невозврата: ее работа по Вергилию забуксовала, она ничего не прислала ему перед встречей у него в кабинете.

— Простите, у меня для вас больше ничего нет, — сказала она тогда.

— «Больше» означает, что хоть что-то все-таки есть, — ответил он. — А ничего может быть хоть больше, хоть меньше, все едино.

Он тогда впервые заговорил с ней резко. Через месяц на столе у него лежала рукопись статьи про Аполлона и Дафну.

Крис закурил еще одну сигарету и стал продираться сквозь сорняки. Все три овечки посмотрели на него томными глазами своей матери. Диана и ее родители решительно воспротивились, когда он предложил, чтобы Чернушка несла обручальные кольца, что было логично, поскольку речь шла о свадьбе на двести пятьдесят человек в Хедсор-хаузе, в роскошном стеклянном павильоне. Отец Дианы торговал акциями еще до того, как торговля акциями стала приносить колоссальные прибыли, и продолжал торговать акциями, когда в восьмидесятые она стала эти прибыли приносить. Крис, которому страшно хотелось забыть о собственном происхождении, позволил сделать себя пешкой в этой игре, игрушкой, статус которой определялся его оксфордской родословной, тем, как далеко он сумел уйти от своих скромных корней. Ее семья и их деньги поглотили его целиком. Только любовь к Тессе слегка ослабила мертвую хватку на его детстве.

Черные бараны встречаются куда чаще черных овец, так что Чернушка была подлинной диковинкой. Чернушка, Чернушка. Очень он любил Чернушку. Когда она разродилась, они без всякого удивления обнаружили, что ягнята ее покрыты мягким белым пушком. Темная шерсть — рецессивный ген. Они с матерью много лет не разговаривали, а потом она позвонила сказать, что Чернушка умерла. Он помог похоронить ее в нескольких метрах от того места, где сейчас сидел. Жаль, что Тесса так и не познакомилась с Чернушкой. Они бы наверняка друг другу понравились.

Крис затушил окурок и посмотрел на овечек, так и не придумав, что ему делать дальше.

Начал он с низовых сорняков. Мокрица. Портулак. Белокудренник. В сарае стояла тяпка, но он решил, что справится и руками. Солнце скатилось к самому горизонту, однако в сером свечении сумерек все еще различались очертания стеблей. Сорванные сорняки он бросал в тачку. Старался не вырывать цветы. С высокими — коммелиной, галинсогой, амарантом — все оказалось проще. Радуясь, что столько играл в теннис, он припадал к самой земле, покрываясь лигнином, почвой, лепестками, корневищами. Одежда на нем была чужая — мать сохранила часть отцовских вещей, в том числе и прорезиненную куртку, так что Крис облачился в обтрепанные штаны и рубаху. Этим одежкам конец, хотя от них и пахнет древними деревянными ящиками комода и отцовским потом, настоянным за много десятилетий, — пахнет детством. В садовом фонаре перегорела лампочка, новую он не нашел, поэтому, когда стемнело, прикрепил к старой шляпе фонарик наподобие шахтерской блендочки. С толстыми стержневыми корнями все оказалось сложнее, они не поддавались, а если выходили, то тянули за собой корни цветов. Приходилось их аккуратно обкапывать тяпкой и уговаривать, убеждать, что в другом месте им будет только лучше. Нужно было, чтобы они сами захотели наружу. Он представил себе, что играет с ними в такую игру — убеждение. А корни у некоторых уходили вглубь сантиметров на тридцать. Он каждому нашептывал, как замечательно ему будет на поверхности, — там можно впивать солнечные лучи, освободившись от земляной удавки, листья с ними, корнями, обошлись не по справедливости, систематически их подавляли и загоняли вглубь в течение всего их единого процесса эволюции. Крис сообщал им, что сорняк — тот же цветок, но выросший не на месте. Втирался в доверие. Лгал, орудуя тяпкой, причем орудовал нежно, будто подбадривал, а потом грузил их в тачку рядом с родичами, в непроглядно черной ночи, выдернув предварительно из родного ложа.

В хоспис Крис вернулся на следующий день ранним утром; Элизабет опять сидела за стойкой регистратуры. Закончив прополку, он вытер пыль в доме, а потом уснул прямо в перепачканной отцовской одежде. К регистратуре он подошел уже в собственных вчерашних брюках и блейзере, выложил на стойку медицинское завещание и спросил, может ли перевести мать на домашний режим с сестринским сопровождением. Элизабет явно удивилась, но потом ответила, что сейчас же начнет оформлять документы. Крис попросил разрешения пока погулять с мамой по саду.

Когда медсестра отключила Дороти от капельниц, помогла усадить ее в коляску и прикрепила мочеприемник с катетером к бедру, Крис действительно прокатил ее по саду, где росли дивные японские клены. А потом подписал бумагу, согласно которой хоспис переводил его мать из статуса постоянного пациента в надомный статус; по тому же документу Крис брал на себя всю ответственность за ее состояние.

Родительская постель, в которой лежала одна лишь Дороти, казалась огромной. Крис подпер мать подушками, чтобы легче было дышать, ноги накрыл любимым шерстяным одеялом из «Саутдауна». Между ее ногами и изножьем кровати осталось очень много места, — Крис вспомнил, что однажды видел, как родители спят в этой постели, как им там вдвоем тесно. Дороти дышала глубоко и медленно, и каждый ее вдох казался ему последним. Нервы у Криса были на пределе.

— Мам, — звал он время от времени, только чтобы убедиться, что она еще жива.

Она кивала или издавала тихий-тихий звук.

Крис понятия не имел, сколько ей осталось, понимает ли она, что дома. Полагал, что отсутствие антибиотиков ускорит процесс, одновременно переживал за все предсмертные телесные трудности, предсказать которые был не в состоянии. Он с утра ничего не ел, его подташнивало, очень хотелось выпить, но спиртного в доме не водилось. Так и подмывало кому-нибудь позвонить, однако он удовольствовался тем, что сел у самой постели на домодельный деревянный стул и попытался сохранять спокойствие, хотя каждый мамин вздох растягивался до бесконечности. Прошел примерно час, она начала постанывать, кривиться. Сознание прояснилось.

— Крис, Крис… больно.

— Знаю, мам. Коннор скоро приедет.

— Мы дома?

— Да.

— Я так и думала.

Сил содрогнуться у нее не было, вся боль обозначилась на лице — оно сморщилось, исказилось. Крис начал тревожиться. Повинуясь некоему инстинкту, придвинул стул ближе к кровати. Рука матери выпросталась из-под одеяла, отыскала его руку. Еще час они просидели так: он держал ее руку, с которой так и не сняли браслет хэмпширского хосписа, она дышала и постанывала. Пели птицы. Время ширилось.

— Щеглы, — с трудом выговорила Дороти.

Когда Крис почувствовал, что мама, похоже, задремывает, снаружи раздался скрип автомобильных шин. Он открыл, мимо него прошел Коннор с медицинским чемоданчиком.

Он привез упакованный обед из столовой хосписа, порцию для Криса, другую для Дороти, и еще бумаги, которые Крис должен был подписать. Показал, как дробить таблетки морфина и растворять их в воде, выдал написанный от руки график приема. Также прибыли капсулы клетчатки, слабительное, судно, запас постельного белья, книжка с инструкциями. Коннор сказал, что снова приедет завтра на всю середину дня, чтобы Крис съездил в Оксфорд за вещами.

Прежде чем стемнело, Крис отыскал в мешке у сарая злаковую смесь, покормил овечек. Шершавые языки и запах ланолина от шкуры воскресили совсем давние детские воспоминания, те накрыли его с головой; он то и дело осознавал, что задыхается, — вспоминать детство все равно что тонуть, подумал он. Все отягощалось затрудненным дыханием матери, дребезгом у нее в груди, четким ощущением, что в легких скапливается жидкость. Солнце, скатываясь вниз, просеивалось сквозь облака, чувство одиночества и краха приобрело остроту, какой он не припоминал, с которой не справлялся. Он долго просидел на деревянном стуле рядом с Дороти, во мгле, составляя короткое сообщение Тессе, вслушиваясь в медленное тяжелое дыхание — вздох мог растянуться на полминуты или даже на минуту, каждый отвлекал его, будто бы задавая вопрос: это последний? Он сочинял текст, и лицо его мерцало во тьме.