Миттельшпиль

Сто лет спустя

Если у человека есть миссия, сто лет могут пролететь в одно мгновение. Конечно, этому способствует доступ к философскому камню и плодам тысячелетнего развития алхимии, но по-настоящему всегда была важна только миссия. Джеймс Рид родился, зная свою цель, похоронил свою наставницу в неглубокой могиле, зная свою цель, и твердо намерен подняться к вершинам человеческого знания, крепко сжимая в кулаке плоды своих трудов. И пусть будет проклят тот, кто встанет на его пути.

Пусть все они будут прокляты.

Он ждет нужного момента в конце коридора – там по тщательно продуманному замыслу сохраняется полумрак. Асфодель научила его всему, чему могла научить, – он постигал и тонкое искусство алхимии, и грубое искусство махинаций, впитывая знания, будто материнское молоко. Все это просто спектакль, а эти люди – эти жалкие гордецы, мнящие себя королями своих корпоративных вельдов, – простаки, готовые отдать ему все без остатка.

(Алхимический конгресс не одобряет его дела с простыми смертными, считая их рискованными и самонадеянными. Но мнения Алхимического конгресса никто не спрашивал.

Члены Алхимического конгресса сами – воплощенное высокомерие, но они не знают и даже не подозревают, как скоро наступит для них час расплаты. О да. Скоро они поймут, что им не следовало стоять на пути Асфодель Бейкер и, что то же самое, на пути ее сына, наследника и величайшего творения.)

Это его собственное шоу чудес, коллекция уродцев, призванных служить назиданием и блестящей приманкой – но не для масс, а для нескольких избранных.

Коридор достаточно широк, чтобы в нем могли разминуться двое носилок; его освещают лампочки в стеклянных плафонах, такие тусклые, что нельзя разглядеть цвет пола. Стены тоже едва освещены; они могут быть и белыми, и кремовыми, и серыми – свет слишком рассеянный, чтобы можно было ясно различать цвета. Вдоль коридора выделяются пятна комнат. Там лампы гораздо ярче, они резко, как в операционной, высвечивают обитателей за полупрозрачными зеркальными стенами, переводя их из категории «дети» в категорию «экспонаты». Возраст детей варьирует от двух лет до двенадцати. На всех разноцветные пижамы с мультяшными медведями, или ракетами, или комически дружелюбными динозаврами; спят они под одеялами с теми же картинками; но все же под таким освещением в них едва можно признать людей.

Одна маленькая девочка забилась в угол комнаты. Она насторожена, будто зверек; сидит, обхватив руками колени, и так сосредоточенно смотрит на зеркало, будто каким-то образом видит людей, стоящих снаружи. Ее сосед спит лицом к стенке под одеялом, разрисованным мультяшными роботами. Согласно табличке у входа, их зовут Эрин и Даррен, им по пять лет, и все в них подчинено определенному замыслу.

Но сегодня фокус внимания лежит за пределами этих камер. Внимание сосредоточено на мужчинах; их трое – это изнеженные лысеющие создания в респектабельных деловых костюмах и практичной обуви. Они прекрасно смотрелись бы на заседании совета директоров или на собрании акционеров. Но здесь, в этом опасном месте, где все заранее определено, они явно не в своей тарелке – будто снежинки в жерле вулкана. Они тревожно жмутся друг к другу. Они вложились в это дело не меньше остальных; именно они расставили все точки над i и подписали чеки, благодаря которым все это стало возможным. Все здесь принадлежит им. Каждый дюйм этого пространства. И все же…

Джеймс Рид смотрит на них и улыбается. Так и должно быть: их тревога – часть балансировки сил. Пусть инвесторы всем владеют, но создал все это он: здесь он Всемогущий Господь, способный вызвать жизнь из небытия и повелевать силами вселенной. Им бы стоило помнить об этом – этим людишкам с примитивным мышлением и чистенькими руками. Еще как стоило бы.

По ту сторону стекла мальчик с глазами бетонно-серого цвета раскачивается взад-вперед, уставившись в никуда. Последние семь часов он что-то напевает. Крошечные микрофоны в его комнате – ни в коем случае не в камере, это не тюрьма, здесь взращивается будущее, и потому язык невероятно важен – записали каждую секунду бессвязной мелодии. Ничто никогда не пропадает зря. Ничто не ускользает от внимания.

(Позднее криптографы сведут песню мальчика к математическим составляющим и с течением времени определят, что он напевал химическую формулу, по атому в каждом такте. Эта формула ляжет в основу новейшего обезболивающего с довольно неожиданным составом, не вызывающим привыкания и способным облегчить боль в случаях, ранее считавшихся безнадежными. Получение патента и вывод препарата на рынок займут еще двенадцать лет, но в результате он принесет миллиарды подставной компании, занимающейся фармацевтической стороной дела. Мало-помалу благодаря подобным случаям лаборатория становится самоокупаемой. Она уже разрослась до огромных размеров, и содержать ее невыразимо дорого, как любую невероятно разросшуюся вещь. Но она должна себя окупать, должна. Если Алхимический конгресс вложит хотя бы пенни в ее создание и содержание, они будут ждать, что их инвестиции обернутся золотыми слитками, – а этого нельзя допустить. Не сейчас. Доктрина практически у него в руках.)

– Господа.

У Рида все рассчитано с точностью до секунды: из сумрака появляются слова, а следом – он сам. С каждым шагом различия между ним и инвесторами становятся все очевиднее. Они носят купленные женами запонки, их лысеющие макушки отполированы до зеркального блеска. Он одет как персонаж Рэя Брэдбери из рассказа о бесконечных американских сумерках: узкие черные брюки, застегнутая на все пуговицы рубашка сапфирового цвета и даже фрак со странными иероглифами, вышитыми золотыми нитками на манжетах и по краю фалд. Золотая вышивка напоминает о тех обещаниях, которыми он их заманил, как мотыльков манит всепоглощающее пламя.

Асфодель – мастер, наставница, мученица – научила его ценить искусство лицедейства. Он всегда был прилежным учеником и знает свою аудиторию. Они должны видеть в нем чудаковатого щеголя, персонажа из детской книжки, того, кого терпят, но презирают. В своем высокомерии они сочтут его синекдохой, и некоторое лицедейство только дополнит этот неверный образ.

Они забывают, эти изнеженные животные корпоративного вельда, что всегда есть хищник и добыча. Они считают себя львами, хотя с первого взгляда ясно, что они зебры – слабые, тучные, идущие на убой.

Его когти, замаскированные бархатом и актерской игрой, достаточно остры, чтобы вспороть мир.

– Господа, – снова роняет он, и в его акценте можно услышать очень многое – и практически ничего. Он целое столетие оттачивал его, подбирая звучание взрывных и шипящих так, чтобы акцент был достаточно экзотичным и оригинальным, но все еще не иностранным. По той же причине дети, выставленные напоказ в этом коридоре, бледны – они сделаны из молока и костей, а не из камня, земли и прочих материй, как другие его творения. Белые дети кажутся этим алчным, жадным мужчинам почти людьми, а в этом холодном стерильном коридоре, соединяющем науку и алхимию, разум и религию, внешность почти так же важна, как слова.

Дети, похожие на людей, вызывают в тех, кто заплатил за них, чувство вины. Чувство вины открывает кошельки. Обычный расизм, простой расчет, и пропасть ненависти Рида становится еще глубже, ведь кто в здравом уме откажется хоть от одного из чудес, что таит в себе человеческая раса, разобранная на части?

– Доктор Рид, – говорит один из посетителей, самопровозглашенный лидер этой горстки, отличающийся повышенным чувством собственной значимости и еще более – отсутствием чувства самосохранения. Двое других чуть отступают – он примет это за почтение, но Рид считает, что это трусость. – Зачем мы здесь? Вы сказали, что у вас есть что показать нам, какой-то великий прорыв, но пока что мы не видим ничего нового.

Выражение удивления, проступившее на лице Рида, у другого могло бы выйти нелепым, но только не у него. Ни в коем случае. Недаром говорят: «Практика, практика и еще раз практика!»

– Перед вами те, кто способен коснуться будущего, кто тасует вероятности, будто карты, чьи клетки регенерируют быстрее, чем могут зафиксировать наши приборы, и вы говорите «ничего нового»? Право, мистер Смит, мне неловко от вашей недальновидности.

Мужчина (его зовут вовсе не Смит, этот ничего не значащий псевдоним он носит из необходимости, как и его спутники. У такого рода бизнеса, скрытого в тени за рамками закона, есть свои неудобства) слегка распрямляет плечи и чуть сильнее прищуривается. Его не воспринимают всерьез. Пора это прекратить.

– Вы показали нам пару чудес, Рид, но эти чудеса невозможно продать. Мы не можем превратить в золото весь свинец в мире, не разрушив экономику, которую мы пытаемся контролировать. Что вообще вы можете нам предложить?

– Наконец-то вы начали задавать правильные вопросы. Идемте.

Рид степенно удаляется, плавно, как и подобает хищнику. У мужчин в обуви на плоской подошве небольшой выбор: следовать за ним или остаться здесь, в окружении немигающих и невидящих глаз детей, за чье появление в этом мире они заплатили.

Ни один из них не медлит.

Коридор стелется, будто лента еще не застывшего сливочного ириса, на пути все новые комнаты с белыми стенами, а в них – все новые дети в пижамах. Некоторые постарше, почти подростки; они сидят за письменными столами спиной к лжезеркалам, потому что знают, что в любое время за ними могут наблюдать. Другие, помладше, совсем малыши, играют с яркими конструкторами или безмятежно спят, свернувшись калачиком под лоскутными одеялами ручной работы. Сотрудники, на которых возложена забота об этих детях, утверждают, что те спят гораздо крепче в окружении предметов с менее стерильным прошлым, и потому рукотворные вещи лучше сделанных на заводе: что-то в процессе изготовления добавляет им жизни. Растить детей – непростая задача даже при самых благоприятных обстоятельствах. Но то, что делается здесь, гораздо сложнее.

На двери в конце коридора три кодовых замка. Рид по очереди отпирает каждый, даже не пытаясь скрыть коды. К утру они уже поменяются. Такой уровень безопасности – не просто спектакль: это предупреждение, чтобы инвесторы поняли – он собирается показать им нечто действительно серьезное. И если кто-то из них попытается оспорить его главенство, последствия будут печальными.

Дверь открывается. Рид пропускает инвесторов вперед. Когда он входит за ними следом, дверь захлопывается, словно запечатывая их навечно в холодной гробнице.

– Вселенная устроена согласно нескольким основополагающим принципам, – начинает он без вступления или паузы. – Разумеется, это гравитация, вероятность. Хаос и порядок. Мы – часть вселенной, а потому воплощенные в нас начала равны в своей божественности силам, которые действуют на нас извне. Гравитация, конечно, важна. Никто не хочет улететь прочь потому, что связи, удерживающие нас на Земле, случайно окажутся разрушены. Но любовь, любопытство, лидерство – все это не менее важные силы, иначе они бы не существовали. Природа не терпит пустоты. И ничто не было создано без цели.

В комнате темно, и кажется, что в ней нет выходов; пока он не откроет дверь, выбраться невозможно. Инвесторы не произносят ни слова. Они рады демонстрировать свою власть по мелочам, когда им ничто не угрожает, но здесь и сейчас они не контролируют ситуацию. Это выводит их из себя. Рид видит это и наслаждается.

– Вы все прекрасно знаете, что наши исследования направлены на создание детей, настроенных на эти так называемые силы природы. Представьте ребенка, в котором настолько хорошо воплотилась трансмутация, что одним своим прикосновением он может менять структуру металла, или другого – который может превращать день в ночь. В случае успеха мы получаем мощнейшее оружие всех времен. Его возможности не поддаются описанию. Каждый из вас был выбран инвестором нашего проекта не только из-за вашего финансового потенциала, но и потому что ваш эмоциональный потенциал свидетельствует о том, что вы способны помочь этому миру перейти в новую эру просвещения и согласия.

Всякий раз, произнося эту речь, Рид переживает, что перегибает палку, что наступит момент, когда кто-то из этого бледного, вскормленного молоком стада наконец вспомнит, что когда-то был хищником, и станет грызть руку, которая его кормит. Всякий раз он испытывает облегчение и разочарование, когда они, удовлетворенно улыбаясь и кивая, глотают его слова. Да, конечно, грядет новый порядок, и, разумеется, они будут в первых рядах. Они это заслужили. Они за это заплатили и, заплатив, обеспечили себе право на все последующие блага и возможности. Все это принадлежит им и никому больше.

Дураки. Но богатые дураки. Их богатство позволило, не привлекая внимания трусов из Конгресса, продвинуть проект настолько, что теперь он может стать самоокупаемым, и Рид может порвать с бизнесменами, которые смотрят на чудо века, а видят только знаки доллара. Еще немного, и он будет свободен. Рид крепко держится за эту мысль, продолжая свою речь:

– Центральное место в наших изысканиях занимает сила, выведенная древними греками: Доктрина Этоса. Согласно Доктрине, музыка может влиять на личность на эмоциональном, ментальном и даже физическом уровне. Сейчас мы уже понимаем, что каждая личность – микрокосм творения, поэтому кажется очевидным, что то, что может сработать на одном человеке, должно сработать и на всем мире. Поэтому алхимики с давних пор стремятся воплотить Доктрину.

Рид останавливается, давая им возможность переварить сказанное. И, к своему удивлению, слышит:

– Я был здесь девять лет назад, и тогда вы сказали, что вам удалось воплотить Доктрину. Почему мы топчемся на том же месте?

– Потому что, если вы были здесь девять лет назад, вы понимаете, что наш первоначальный успех во многом оказался неудачей.

Рид с трудом сдерживается. Как смеет этот человек говорить с ним так, будто имеет хоть какое-то представление о пробах и ошибках, сопутствующих предприятию такого масштаба? Они здесь меняют мир, а этого человека и ему подобных заботит только цвет чернил в бухгалтерских книгах. Инвесторы тихо переговариваются. Он теряет их внимание.

– Наша первая попытка воплощения Доктрины была успешной, – говорит он, пока бормотание не успело перерасти в открытый бунт. – Мы заключили руководящий принцип Вселенной в человеческую плоть. Возникли… осложнения, да, но теория остается верной.

Осложнения – это мальчик, у которого реальность резонирует в голове так сильно, что ему нет дела ни до чего, кроме того, что он видит за закрытыми веками. Он так и не заговорил. Три года назад он перестал есть, и, хотя его жизнь еще поддерживается искусными аппаратами и его кормят через специальные трубки, он не открывал глаза вот уже восемнадцать месяцев. Внутри этой дрожащей оболочки заключена Доктрина. Ее никак не извлечь, не заставить мир плясать под их дудку – остается только дать ей новый дом, а старый похоронить.

– Основная трудность – в размере Доктрины. Если поместить Доктрину в разум, в нем не остается места человечности. Мы полагаем, что, разделив Доктрину на две компоненты, математику и язык, мы сможем создать своего рода метасистему. Мы попытаемся подчинить Доктрину, используя для воплощения этих компонент двух человек, и, когда они будут разделены, возможности носителей будут достаточно ограничены, так что они будут послушны и легко управляемы.

– Насколько послушны? – спрашивает инвестор.

– Достаточно послушны. Мы будем воспитывать их так, что одновременно разовьем в них человечность и научим тому, что мы и служение нам – превыше всего остального. Когда они воссоединятся, они сделают все, что мы попросим, лишь бы остаться вместе – а они захотят остаться вместе. Собственная природа не оставит им выбора, и они будут у нас в руках. Мы будем контролировать все, к чему у них будет доступ, включая доступ друг к другу.

Какая сладкая мука ждет этих кукушат, птенцов Доктрины, – быть лишенными своей половинки, пока он не сочтет их достойными воссоединения.

– Они будут необычными детьми – такова их доля, и это славная доля, – и они изменят все сущее.

– Как долго нам придется ждать, прежде чем станет ясно, постигла ли нас очередная неудача? – спрашивает мистер Смит.

Рид скрипит зубами.

– Поэтому я и привел вас сюда, – говорит он и щелкает пальцами.

Стена раздвигается, открывая три небольшие комнаты с белыми стенами. В первых двух есть жильцы: в одной – пара двухлетних малышей, во второй – пара спящих младенцев, не больше года. В третьей только две пустые детские кроватки.

Инвесторы жадно рассматривают детей, будто животных в зоопарке. Рид позволяет себе усмехнуться.

– Мы уже преуспели, – объявляет он.

Дверь в глубине третьей комнаты открывается, заходят две нянечки, у каждой на руках младенец. Новорожденных благоговейно кладут в кроватки. Нянечки тихо уходят.

Три пары детей, рожденных с разницей в год. Все появились на свет с помощью кесарева сечения ровно в полночь, извлечены из своих матерей в правильное время – между соседними парами ровно один оборот Земли вокруг солнца. Первое воплощение Доктрины уже покинуло этот мир, оно было освобождено от земной формы, как только третья пара тщательно спроектированных детей сделала свой первый несчастный вдох. Все шестеро – достойные носители, и кто теперь владеет Доктриной – поди догадайся.

Впрочем, гадать не надо. Какая из этих пар станет вместилищем, не имеет значения – все они принадлежат ему.

– Господа, представляю вам Доктрину Этоса, – говорит он. – Одна из этих пар воплотит все, над чем мы работали, и тогда у нас в руках будет вся вселенная.

«У нас, а не у вас, вы, напыщенные дураки, не видящие ничего дальше своего носа», – думает он.

Инвесторы толпятся у стекла, сражаясь за лучший вид на свое будущее.

Младенцы спят.

Позже, выпроводив раскрасневшихся инвесторов, возбужденно гомонящих о том, как изменится мир, как они его изменят, доктор Рид отряхивает фрак и возвращается в лабораторию проверить, все ли в порядке с его новыми творениями. Когда он распахивает дверь, технологи и лаборанты, допоздна задержавшиеся на работе, поднимают глаза, бледнеют и спешат вернуться к своим обязанностям. Никто из них не хочет привлекать его внимание. Иногда у него возникают идеи о том, как именно им надо работать. Иногда он излагает их, оставляя шрамы.

Рид идет, расправив плечи, высоко подняв голову, довольный тем, как продвигается дело. Дураки из Конгресса говорили, что это невозможно, что ни одному человеку не удастся соединить науку и алхимию так, чтобы не потерять сильные стороны того и другого; именно из-за них Асфодель переступила все мыслимые пределы – так она хотела доказать, что они ошибаются, – и вот теперь он, властитель всего, что доступно его взгляду, дюйм за дюймом тащит старые идеи в новый мир. Он с самого начала утверждал, что аватары существовали всегда, нужно только установить над ними надлежащий контроль. Возможно, идеи Асфодель помогли ему сделать первый шаг, но, видит Бог, весь остальной путь он проделал сам.

(Летние короли и Снежные королевы, Джеки в зеленом и пшеничные Дженни[4] – он знает имена, знает их тайны, о которых шепчутся в темных уголках по всему свету. Он достаточно разумен, чтобы не трогать понятия, у которых есть естественные воплощения. Их время еще придет. Когда он будет контролировать Доктрину, когда причина и следствие будут плясать по его указке, тогда он просто протянет руку и заберет все оставшееся, все, что принадлежит ему по праву. У него в руках будет вся вселенная, и горе тем, кому не понравится, как он ею распорядится.)

– Вот вы где! – К голосу прилагается женщина, выскочившая из-за угла, словно пробка из бутылки, – его собственный персональный джинн в синих джинсах и фланелевой рубашке.

Ли – лучший алхимик, которого он имел несчастье встретить после смерти Асфодель, стремительный вихрь с прожженными кислотой дырами на рубашке и короткой стрижкой (чтобы уменьшить риск соприкосновения волос с огнем). У нее открытое честное лицо, по переносице звездочками рассыпаны веснушки. Она похожа на спелый персик со взбитыми сливками, на субботний вечер у лягушачьего пруда – воплощение невинности и американской мечты, к тому же в поразительно красивой упаковке. Все это сплошной обман. Если Рид собирается эксплуатировать мир ради собственной выгоды, Ли с радостью подожгла бы все сущее просто для того, чтобы поджарить зефирки на угольках мирового пожара.

Она глубоко порочна и невероятно полезна, и он сполна насладится в тот день, когда наконец сможет разобрать ее обратно на части, из которых ее когда-то создал другой алхимик. Старый дурак забыл все, чему учили примеры Блодьювед и монстра Франкенштейна: никогда не создавай то, что умнее или безжалостнее, чем ты сам.

Что-то в этой мысли царапает его, что-то насчет Асфодель – ее можно было обвинить во многом, но точно не в глупости. Он отбрасывает эту мысль в сторону, сосредотачиваясь на Ли.

– Как прошли роды?

– Прекрасно. Гладко. Как по маслу. Как вам больше нравится. Излишки материала собраны и утилизированы. – Она небрежно машет рукой. – Ничего необычного.

Он знает, что под «излишками материала» подразумевается не только послед, который благодаря методу создания младенцев сам по себе будет обладать сильными алхимическими свойствами, но и невольная суррогатная мать, выносившая пару кукушат. Он не знает, где Ли нашла ее, и у него, хоть и едва, все же хватает человечности, чтобы не спрашивать. Время от времени она вытворяет что-нибудь подобное – такова плата за то, что блестящий ум собранного по частям алхимика всегда к его услугам; кроме того, женщина долгое время была в непосредственной близости от объектов эксперимента, так что ее тело действительно может пригодиться алхимии. Заранее не угадаешь.

– Мальчик?

– Мертв. Он в вашей личной лаборатории. Я помню, что вы хотели, чтобы честь его препарировать досталась вам.

Ее губы кривятся от досады. Она предпочла бы сделать это сама – как и всегда, когда что-то нужно разобрать на части.

Рид не обращает внимания на ее недовольство.

– Как подопытные?

– Сначала из утробы извлекли особь мужского пола, скорее всего, контроль будет у него; с ним все в порядке, здоров, готов к отправке в приемную семью. Особь женского пола извлекли двумя минутами позже. Она кричала полчаса, но потом успокоилась.

– Что ее успокоило?

– Особь мужского пола. Когда мы положили их вместе, она перестала кричать. – Рот Ли снова кривится. – Представляете, как будет весело в самолете?

Рид кивает.

– Как остальные?

– Усыновления организованы. Мы расселяем их по разным гуморам. По двое Огню и Воде и по одному Земле и Воздуху. – Впервые в непробиваемой невозмутимости Ли намечается трещина. – Вы уверены, что нам необходимо их отсылать? Правда уверены? Мне было бы гораздо спокойнее содержать их здесь, в контролируемых условиях.

– Девочку…

– Всех. – Ли качает головой. – Эти дети незаменимы. На земле еще никогда не было ничего подобного. Их место здесь, где их можно изучать. Мониторить. Управлять ими. Помещая их в непредсказуемый мир, мы буквально напрашиваемся на проблемы.

– План тщательно разработан и имеет максимальные шансы на успех.

– Это называется «тщательно разработан»? Поместить половину каждой пары в гражданскую семью – это, по-вашему, тщательно? Да, вторую половину будут растить наши люди, но этого недостаточно. Нашим инвестициям нужен контроль получше.

Рид прекрасно знает, что они делают: он лично разработал протокол. Ему с трудом удается не нахмуриться.

– Я и не знал, что инвестиции «наши», – говорит он.

Ли пренебрежительно отмахивается.

– Вы знаете, что я имею в виду.

– Да? Неужели? Мы это уже проходили. Чтобы дети научились использовать свои способности, необходимо внести в их жизнь определенную долю случайности. Мы точно знаем, что строгие лабораторные условия не подходят.

Кроме того, воспитывать их в лаборатории рискованно – они могут слишком рано узнать слишком много. Знание – сила, а в случае с этими кукушатами особенно. Если держать их в неведении, они будут послушны, а ему ох как нужно, чтобы они были послушны. Послушными гораздо легче управлять.

– Давайте оставим здесь хотя бы одну пару. Самую последнюю. Они маленькие и будут знать о мире только то, что мы им покажем. Мы можем растить их в отдельных боксах, контролировать все, что они видят и слышат. Мы пробовали держать в абсолютной изоляции пару, но не пробовали изолировать их по отдельности.

– Это их сломает.

Она пожимает плечами.

– Иногда что-то лучше сломать.

«Например, тебя», – думает он, а вслух говорит:

– Здесь моя воля – закон, Ли.

– Но…

– Моя воля – закон.

Рука летит вперед, хватает ее за горло, впечатывает в стену. Глаза Ли сверкают злобным восторгом. Именно этого она хотела: подтверждения, что он высший хищник, что он заслужил свое место на вершине их крошечной иерархии. Как же он устал от насилия. Как же хорошо он понимает, что без него не обойтись.

– Ты поняла?

– Да, – шепчет она.

– Да – что?

– Да, сэр.

– Хорошая девочка. – Он разжимает пальцы, убирает руку и поправляет воротник. – Верь в меня, Ли. Больше я ничего не прошу. Верь в меня, и я приведу тебя к свету.

– И свет поведет нас, – подхватывает Ли, так опустив голову, что подбородок практически касается грудины.

– Мы идем правильным путем. – Рид кладет руку ей на плечо.

Но, как только он касается ее тела, раздается сигнал тревоги.

Они напрягаются и синхронно вскидывают головы, сканируя лабораторию в поисках того, что пошло не так. Вокруг них суетятся технологи, до этого старательно не замечавшие их ссору: проверяют оборудование, вызывают на экраны химические показатели. Рид первым стряхивает оцепенение. Он отдергивает руку и бежит в свою личную лабораторию. Дверь закрыта, и он открывает ее взмахом карты, которую носит на шнурке на шее.

Половину огромного помещения занимает бесконечно вращающаяся астролябия. Рид застывает на пороге. Ли, подбежав, замирает позади него, и оба смотрят на астролябию.

Танец планет, выверенный рукой мастера, точно отражает все, что происходит на небесах. Асфодель вложила годы в этот впечатляющий механизм. Она считала его ключевым компонентом своего наследия и в качестве последнего, завершающего штриха вывела астролябию за пределы времени, с тем чтобы однажды использовать ее для составления графиков движения Доктрины. Рид с большим удовольствием запер астролябию, спрятав ее от посторонних глаз, и использовал составляемые ею механические гороскопы только для своих целей. Это настоящее чудо технической алхимии. Только невероятное, недопустимое злоупотребление силами природы могло бы повредить эту махину из золота, меди и драгоценных камней…

А сейчас она пустилась вспять.

Рид медленно улыбается.

– Видишь? – говорит он. – Нам не нужно ждать, чтобы узнать, сработает ли наш план. Мы справились. Все эти старые дураки, считавшие, что смогут управлять миром: Бейкер, Гамильтон, По, Твен, даже проклятый Лавкрафт, чтоб его, – остались с носом, а мы преуспели. Кто-то из наших детей, точнее, какая-то пара наших умников-разумников только что перезапустила свою временную линию. План сработал. – Он, сияя, поворачивается к ней. – Мы будем править миром.

Ли, по-птичьи склонив голову набок, доводит его слова до логического завершения:

– Значит, банкиры нам больше не нужны?

Когда держишь хищников на поводке, важно время от времени давать им порезвиться.

– Да, – кивает Рид. – Но сначала убедись, что они понимают, почему мы разрываем соглашение. Понимание всегда идет на пользу делу.

Ли расплывается в улыбке, такой же сияющей и открытой, как ворота в конце невероятной дороги. В этот момент она скорее ужасна, чем прекрасна, и Рид в очередной раз удивляется, как создавший ее алхимик мог упустить такие тревожные признаки.

– Сегодня ночью все будет сделано, – говорит Ли.

– Хорошо. У меня дела в Конгрессе. Все идет точно по плану. – Он прижимается лбом к окну; его улыбка сдержаннее и спокойнее, чем у Ли. – Невозможный город будет нашим.

За его спиной астролябия Асфодель Бейкер продолжает плавно вращаться, и все это уже случалось прежде.

Невероятная дорога

Человек, которого зовут не мистер Смит, просыпается в темной тихой комнате с чувством, что происходит что-то ужасно неправильное. Сбоку под одеялом привычно проступает фигура жены. В воздухе висит незнакомый животный запах – медный, тяжелый.

Здесь есть кто-то еще.

Мысль еще не успела сформироваться, как над ним уже нависает другая фигура, ухмыляясь так, что можно пересчитать все зубы. И хотя они белые и идеально ровные, почему-то все время кажется, что с ними что-то не так, что они как-то не подходят друг другу, что этот набор зубов не может принадлежать одной челюсти, одной ужасающей улыбке.

– Добрый вечер, сэр, – произносит фигура.

Теперь он узнал ее. Это женщина Рида, его ручная сладкая штучка, которая вечно хмурится и во время встреч с Ридом входит и выходит с таким видом, будто имеет на это право. Ли. Вот как ее зовут. Она никогда не подходила к нему так близко.

Ее глаза… С ее глазами что-то не так. Как и ее улыбка, они идеальны и в то же время невыразимо неправильны.

– Не двигайся, это бесполезно, – говорит Ли.

И человек, чье имя не мистер Смит, вздрагивает, вернее, пытается вздрогнуть. Команда не доходит до его конечностей. Он не в силах пошевелиться, а она продолжает улыбаться.

– Мужчины, – говорит она. – Глупые-глупые мужчины. Вы хотите править миром, но ни разу не задумались над тем, что это значит, не так ли? Можно было задаться вопросом, что такое алхимия на самом деле, что можно сделать с ее помощью, но тебя волновало только то, что она может тебе дать. Поздравляю. Она дала тебя мне.

Теперь он узнал этот запах. Странно, что он не узнал его сразу; может быть, все дело в том, что он просто не хотел узнавать запах крови, не хотел спрашивать себя, откуда здесь кровь.

Его жена совершенно неподвижна, и он ужасно боится своей догадки.

– Рид отдал тебя мне, – сообщает Ли. – Видишь ли, мы достигли этапа, на котором в инвесторах больше нет необходимости. Но я считаю, что ты можешь еще раз – последний раз – принести пользу нашему проекту, поэтому я собираюсь рассказать тебе историю. Слова – это сила. Твоя ценность будет выше, если ты поймешь, почему должен умереть. Это похоже на… гомеопатию для души. Твоя плоть сохранит память обо всем, что я расскажу, и ее будет проще использовать. Тебе удобно?

Он не может говорить. Не может ответить. Только в ужасе закатывает глаза. Судя по тому, как смягчается ее улыбка, она заранее знала, что все будет именно так.

– Отлично, – говорит она. У нее в руке нож. Откуда взялся нож? Он ведь даже не заметил никакого движения. – Я расскажу тебе о женщине, у которой было слишком много идей, и о мужчине, которого она создала, чтобы их воплотить. Ты, конечно, слышал об А. Деборе Бейкер. Все слышали об А. Деборе Бейкер.

Нож нож господи нож, а он не может закричать, не может пошевелиться, а потом она берет его за руку, и он чувствует, как к его коже липнет кровь жены. Боль отчетливая, острая, и утешает в этой ситуации только одно: он не может повернуть голову и увидеть, что она пишет, медленно, разрез за разрезом.

– Она написала серию детских книжек про место под названием Под-и-Над. Я знаю, твои дети читали их. Я видела книжную полку в комнате Эмили, когда зашла навестить ее.

Никогда в жизни ему так сильно не хотелось закричать.

– До своей смерти Бейкер успела написать четырнадцать книг. На их основе вышло шесть фильмов, четыре из них были сняты уже после того, как она превратилась в прах и пепел. Она оставила культурный след по всему миру. А. Дебору Бейкер и ее прелестных созданий, милого Эйвери и смелую Циб, знает каждый. Но знаешь ли ты, что, выписав первый чек, ты стал одним из ее послушников?

Голос течет плавно, даже убаюкивающе. Можно уловить ритм, будто она нашептывает что-то маленькому ребенку, чтобы тот уснул. И если бы не боль, если бы не тело жены рядом, если бы не тела детей, лежащие в соседних комнатах (всех троих, господи, он знает, что она убила всех троих, потому что такие женщины не оставляют живых свидетелей, и почему он не может пошевелиться), это было бы почти приятно.

– Ее настоящее имя – Асфодель. Вот что значит буква «А». Она была величайшим американским алхимиком. Чему ты так удивляешься? Если хочешь спрятать свое учение на самом виду, лучше всего зашифровать его в чем-то таком, что полюбят дети по всему миру. Понимаешь? Она склонила несколько поколений к своему образу мысли. Она изменила сам принцип работы алхимии. Алхимия – это нечто среднее между магией и наукой. Она дает воспроизводимые результаты, но только если люди искренне верят, что все сработает именно так. Асфодель Бейкер создала новый мир, переписав существующий. Она вдохнула жизнь в умирающую дисциплину, и Конгресс возненавидел ее за это, потому что она достигла такого величия, о котором они не смели даже мечтать. Жалкие глупцы. Они до сих пор ее ненавидят, хотя уже не застали ее лично и знакомы только с ее наследием. Но скоро они за это заплатят. И заплатят сполна.

Боль настолько сильная, что поглощает мир. Эта женщина отрезает от него по кусочку, а он не может бороться, не может защититься, и он не смог спасти свою семью.

– Она создала Рида, доказав, что может собрать жизнь из частей. А создав, поручила ему сделать то, что не смогла сама: закончить дело, которое только-только успела начать. И вот – ее больше нет, а он все еще жив. Он попросил меня поблагодарить тебя за поддержку, за то, что ты помог ему продвинуться так далеко. Но в твоих услугах больше нет необходимости. Ты дошел до конца невероятной дороги.

Нож поднимается снова и снова, поднимается, пока человека, чье имя не Смит, не покидает сознание, а следом и жизнь.

Ли Барроу сидит на залитой кровью кровати мертвого человека. Постепенно ее улыбка исчезает, она наклоняется вперед. Начинается настоящая работа. Нужно многое собрать, а до рассвета осталось всего несколько часов.

Невероятная дорога ведет вперед, все дальше и дальше, и путешествие продолжается.

Невозможный город

Рид уже много лет не чувствовал себя так хорошо.

Ли благополучно вернулась в комплекс, вся в мыле после встреч с узколобыми дураками, которые, хочется верить, после смерти будут полезнее, чем при жизни; три пары кукушат разделены, каждый ребенок доставлен в новый дом, и все они будут расти в обычном мире с обычными родителями.

(Тот факт, что три из этих якобы «обычных» семей принадлежат ему телом и душой, не играет особой роли. Все они неудавшиеся алхимики, ученые, у которых было желание, но не хватило умения служить ему напрямую. Они будут изображать любовников – может быть, некоторые действительно друг друга полюбят – и преданно и заботливо растить плоды его экспериментов. Они ученые. Перед ними поставлена задача. Неудача – не вариант; в случае неудачи их тела отдадут на милость Ли, а те, кто хоть раз с ней встречался, никогда не пойдут на такой риск. Они почти у цели. Невозможный город будет принадлежать ему.)

Машина останавливается. Прежде чем открыть дверь, Рид поправляет воротничок рубашки. На месте сапфировых тонов и притягивающих взгляд рун теперь простая траурно-черная рубашка с воротником-стойкой, в которой он похож чуть ли не на священника. В отличие от его покойных инвесторов, Конгресс невосприимчив к красочным эффектам. С ними нужно обращаться более… деликатно.

(Асфодель перед смертью: Асфодель, словно феникс, вот-вот вспыхнет от силы собственного разочарования. «Они так уверены, что знают, что возможно, а что нет, что сами связали себе руки», – рычит она, и он может купаться в ее ярости вечно, он готов помочь ей разрушить основы самого мироздания, если она пожелает. Она – единственная, кого он любит, единственная, кому он подчиняется, и единственная, о ком он будет горевать, потому что оба они знают, что ждет их в следующей главе их жизни. Они оба знают, что держать нож придется именно ему.)

Рид ступает в зал, звуки его шагов гулко отдаются в застоявшемся воздухе. Как он и предполагал, его уже ждут.

Местные думают, что здесь какая-то церковь, хотя никто не может точно назвать конфессию или припомнить тех, кто приходит сюда на службы. Но форма у здания подходящая, и, когда местные проезжают мимо воскресным утром, на лужайке всегда стоят люди, одетые в строгие костюмы и скромные платья. Что это, если не церковь?

Иногда проще всего спрятать что-то на самом виду. Какая опасность может таиться в том, что так легко обнаружить?

Его встречают четверо. Рид внимательно их изучает, на губах у него улыбка, в сердце – желание убивать.

– Вижу, вы уже слышали новости, – говорит он. – А я шел сюда, полагая, что сообщу магистру Дэниелсу нечто, что может его удивить.

– Магистр Дэниелс не станет тратить свое драгоценное время на таких, как ты, – отвечает один из них, бледный шепелявый человек с тонкими, едва заметными бровями.

– Я член Конгресса, не так ли? – Рид продолжает улыбаться, размышляя, отсутствуют ли у него брови от рождения или это результат неудачного эксперимента. В любом случае немного косметики – и вопрос с тусклым неестественным внешним видом был бы решен. – И имею такое же право предстать перед нашим главой, как любой из вас.

– Ты ступил на опасную почву, – говорит плотный солидный мужчина в темно-сером костюме, похожий на бизнесмена. – Нельзя вмешиваться в естественное состояние Доктрины. Неужели смерть твоей наставницы ничему тебя не научила?

Рид все так же невозмутимо улыбается.

– Ты не имеешь права говорить о той, чье сердце вы разбили и чьи исследования презираете, хотя не стесняетесь пользоваться ими в своих интересах. Или ты сохранил юношескую стройность не благодаря ее эликсиру жизни?

Мужчина краснеет и отворачивается. Рид делает шаг вперед.

– Я поговорю с магистром Дэниелсом. Я сообщу ему, что воплотил Доктрину и даю Конгрессу последний шанс обеспечить мне положение и статус соответственно моим достижениям. Если мне откажут, я уйду от вас навсегда, но, когда движущие силы вселенной окажутся в моих руках, вы останетесь ни с чем. Я достаточно ясно выразился?

– Ты, как всегда, выражаешься абсолютно ясно, Джеймс.

Рид поворачивается.

Когда Асфодель Бейкер была молода, магистр Дэниелс уже был стариком: несмотря на то что ее достижения смогли продлить ему жизнь, они не смогли повернуть время вспять. Сейчас он стар, бесконечно стар, и входит в ризницу церкви, которая вовсе не церковь, с задумчивой неспешностью человека, для которого дни, когда ему нужно было куда-то спешить, остались далеко позади. В отличие от остальных, одетых в строгие костюмы, на нем красная мантия магистра – одеяние на все времена и одновременно старомодное.

Если кто из Конгресса и понимает, как Асфодель, что значит произвести эффект, так это Артур Дэниелс. При виде этого человека улыбка Рида становится искренней. Пусть они находятся по разные стороны баррикад, но у этого соперника, по крайней мере, есть шарм.

(Асфодель перед смертью: Асфодель, словно кающаяся грешница со склоненной головой, распростерта на полу и умоляет своего учителя понять, над чем она трудилась денно и нощно. Асфодель – глаза ее полны слез – молит этого старого дурака выслушать ее, перестать видеть в ней только округлые формы и юное лицо и услышать ее, потому что разве алхимия не учит использовать каждую из мириадов частиц всего сущего для создания лучшего мира? А отказ женщинам в праве входить в высшие эшелоны Конгресса только ограничивает их, заведомо преуменьшая то, чего они могут достичь. Но Дэниелс, старый дурак, отворачивается.)

– Так это правда? – спрашивает Дэниелс, делая осторожный шаг навстречу Риду. – Ты преуспел?

– Доктрина живет, – отвечает Рид. – Она уже ходит среди нас, запертая в человеческом теле, податливая, молодая и глупая. Мой день настанет. Я могу быть вашим другом или врагом, но я ее получу.

– Ты полагаешь, что сможешь ее контролировать? Силу настолько грандиозную, что она может изменить само течение времени?

– Полагаю, я уже ее контролирую.

Астролябия, вращение, перезапуск – о да, он будет ее контролировать.

Вселенная в его власти.

Некоторое время Дэниелс молча смотрит на него, затем склоняет голову в знак признания.

– Что ж, тогда добро пожаловать домой, алхимик, тебе предстоит многому нас научить.

Остальные выглядят встревоженно, не в силах поверить в происходящее. Рид улыбается и, быстрым шагом пройдя через ризницу, преклоняет колени перед старейшим алхимиком. Когда рука Дэниелса гладит его по голове, ему кажется, будто его касаются пальцы мумии, древние, как пергамент, источающий могильный запах бальзамических масел.

– Верь в наше дело, и мы поведем тебя к свету, – говорит Дэниелс.

(Асфодель перед смертью, истекающая кровью на полу: на лице выражение странного торжества, будто она всегда знала, какой ее ждет конец, будто она ждала его. Будто, проиграв, она каким-то образом выиграла. Это злит его, но уже слишком поздно. Она ушла, ушла, и, если это была ее победа, она унесла ее с собой в могилу.)

– И свет приведет меня домой, – подхватывает Рид.

Он склонил голову, но втайне он ликует.

Он знает, что, когда они догадаются, будет уже слишком поздно, и Асфодель, которая из-за этих узколобых дураков, стоящих сейчас вокруг него, была вынуждена создать его, своего убийцу, будет отомщена.

Остается только ждать – и его кукушата расправят крылья, и вселенная будет в его руках.

Астролябия

В кабинете никого; астролябия Асфодель продолжает вращаться. Планеты скользят по раз и навсегда установленным орбитам; звезды из драгоценных камней вычерчивают траектории, точные, как на самих небесах. Они совершают оборот за оборотом, кружатся, порой проходя всего в нескольких миллиметрах друг от друга, но все же не сталкиваясь, и кажется невозможным, что нечто настолько замысловатое, не связанное с реальным космосом, может существовать в физическом пространстве. Заглянув внутрь этого механизма, можно увидеть само время: дюйм за дюймом, день за днем он моделирует его, преобразуя в соответствии с ограниченным человеческим восприятием.

Когда астролябия замирает, пусть даже на мгновение, мироздание сотрясается. Когда она снова приходит в движение, время возобновляет свой ход.

Пока росток набирает силу, проходит слишком много дней, чтобы описывать каждый из них, поэтому астролябия вращается, круг за кругом, быстрее и быстрее; но вот семь лет позади, и Доктрина, распределенная между шестью телами, шестью потенциальными носителями, разбитыми на пары, в каждой из которых двое детей так далеко друг от друга, насколько позволяет география страны, – Доктрина становится достаточно зрелой, чтобы заявить о себе.

Невозможный город близко.