Муля, не нервируй…

Глава 17

Похоже наше начальство считало дохлую лошадь просто слегка уставшей. Поэтому на субботник нас, комсомольцев-энтузиастов, отвезли ещё в семь утра. Семь утра, Карл! В воскресенье в семь утра от здания Комитета!

Я был хронически невыспавшимся и мои глаза по цвету напоминали микс из помидоров и помидоров. В голове так вообще, кажется, был сплошной томатный сок, судя по ощущениям и восприятию мира.

Субботник учит смирению по привычной схеме: отрицание, гнев, торг, депрессия, овощебаза, где нам предстоит до самого вечера перебирать гнилой чеснок.

Чем гнилой чеснок отличается от негнилого, нам коротко и ёмко объяснила ответственная женщина-технолог с уставшим взглядом. Для иллюстрации своих тезисов, она немножко помяла в руках луковицу гнилого чеснока. А затем продемонстрировала всем нам по очереди, поднося руку с гнилой чесночной кашицей поближе к каждому. Очевидно, чтобы сделать аромат ярче.

А потом нам раздали брезентовые фартуки (на ощупь как алюминиевые), выделили каждому свой участок, и мы приступили к аскезе. Труд создал человека. Так, кажется, сказал Энгельс, великий классик коммунизма. Просто он не перебирал чеснок на овощебазе. Подозреваю, что, если бы его с семи утра заставили перебирать гнилой чеснок в холодном ангаре, он бы выразился несколько по-другому. Хотя мне кажется, нет ничего более символического, чем работник культуры, перебирающий гнилой чеснок ранним воскресным утром.

Я уже жалел, что пошел на принцип из-за этой чёртовой стенгазеты и не согласился выступить перед милыми девушками. Сидел бы сейчас в тёплом кабинете, рассказывал бы им, как добиться успешного успеха и пил вкусный чай с домашними пирожками.

Нас распределили на каждый участок по двое. Мне в напарники достался толстый усатый парень, примерно лет двадцати пяти. Он сначала молчал, и я уже порадовался, что можно просто сидеть на старом ящике и ритмично перебирать чеснок. Что-то сродни медитации.

Но где-то минут через двадцать ему, видимо, стало скучно и он начал болтать.

— Муля, я был на твоём выступлении, — восхищённо сказал он, заглядывая мне в глаза. — На всех твоих выступлениях в Красном уголке!

— Угу, — миролюбиво ответил я.

— И мне очень понравилось! — выпалил он.

— Угу, — сказал я.

— Ты так здорово рассказывал! — с энтузиазмом продолжил изливать свои впечатления он.

— Угу, — сдержанно ответил я.

Он ещё минут двадцать изливал восторги, а я, как умел, поддерживал разговор многозначительными «угу».

— Муля, я абсолютно согласен с твоими теориями про успех, — сказал он и предложил, — а давай дружить? У меня есть мысли по поводу…

По какому поводу у него есть мысли, толстяк озвучить не успел. Потому что прямо за моей спиной послышалось:

— Бубнов! Вот ты, гнида и попался!

Я оглянулся — сзади ко мне подходили четверо. Среди них я узнал Барышникова:

— Всё! Тебе крышка, Бубнов!

Их четверо. Нас — двое. Я оглянулся, но толстяка и след простыл. Очевидно в его понимании дружба ограничивалась обсуждением моих лекций про успешный успех. Но нужно было что-то отвечать, и я лениво сказал:

— Пришел чеснок помочь перебирать, да, Барышников?

— Я тебя сейчас им накормлю! — взревел от бешенства тот, — держите его! Я сейчас кормить буду!

Дело принимало нехороший оборот. Всё усугублялось тем, что участок мне выделили в слепой кишке — некоем ответвлении от основного ангара. И ожидать, что услышат и прибегут, не представлялось возможности. Смирение никогда не относилось в число моих добродетелей. Поэтому, я ждать не стал, подскочил, схватил ящик, на котором сидел, и изо всей дури заехал ближайшему мужику по роже. Что-то чавкнуло, хрустнуло и послышался поросячий визг:

— Он мне нос сломал! — только выражения были непечатные (ну, кроме предлогов и местоимений).

— У-у-у-у-у! Тва-а-а-а-арь! — издав воодушевлённый клич, второй мужик понёсся на меня. Ну и схлопотал ящиком соответственно тоже. Кажется, этому я сломал колено.

Орали уже двое.

Третий замялся и тревожно посмотрел на Барышникова.

— Убью! — с тихой угрозой сказал я, — мне посрать, сяду, отсижу и выйду на свободу. А вот ты или сдохнешь, или калекой останешься на всю жизнь.

Моя проникновенная речь возымела действие на третьего. Или же он был в принципе осторожным человеком. Потому что, ещё немного смущённо помявшись, он бросился вон из моего участка ангара.

Остались только мы с Барышниковым.

— Ты знаешь, что тебе за это будет? — насмешливо прищурив глаза, спросил он, — ты знаешь, кто мой отец?

— А ты знаешь, кто мой дед? — также зеркально насмешливо, прищурив глаза, ответил я.

— Ну и кто?

— Зинаиду спроси, — посоветовал я, — она расскажет.

— Разговор мы ещё не закончили, — растягивая слова на блатной манер, сказал Барышников и добавил, — а Зинаиду я спрошу.

— Спроси, спроси, — кивнул я, — и дружков своих забери. А то я из них фаршу наделаю!

Но Барышников моим словам не внял и удалился прочь, даже не оглянувшись на поверженных бойцов.

— Шли бы вы, мужики, отсюда, — поигрывая выдранной из ящика доской, посоветовал им я.

Они вняли и, постанывая и держась за травмированные части тел, убрались из моего участка ангара. И даже без угроз обошлось.

Только-только я выдохнул, опять уселся на ящик и приступил к увлекательному процессу сортировки чеснока первой и девятой свежести, как в кишку ворвались люди.

Шо, опять?

Видимо, я слишком резко подскочил, плюс выражение моего лица было не самым дружелюбным, потому что народ шарахнулся от меня, а толстяк закричал:

— Но ведь они были! Были! Четверо против Мули!

— И где же они? — скептически спросил один из комсомольцев.

Кажется, я его на своих лекциях видел.

— Ушли, — лаконично сказал я, — осознали, что были неправы и ушли.

Парни недоверчиво переглянулись, и комсомолец сказал:

— Ну ладно, ты, Муля, зови, если что…

С этими словами они ретировались. Так как драка дракой, а норму выработки никто не отменял.

Толстяк что-то пытался рассказывать, доказывать и вообще бурлил эмоциями, но я на него так глянул, что он заткнулся и дальше мы перебирали чеснок молча.

Примерно через два с половиной часа толстяк (имя его я так сразу и не спросил, а теперь уже было неудобно), сказал, устало отдуваясь:

— Осталось четыре ящика.

Я кивнул и с усилием разогнул одеревеневшую спину.

— Хорошо поработали, — довольно улыбнулся неугомонный толстяк, — результативно. А главное — быстро. С тобой, Муля, хорошо работать. А то в прошлый раз меня с Петровым посадили. Так он только курить всё время бегал. Я почти всё сам перебрал.

Он печально вздохнул.

И тут к нам подошла женщина. Она была ответственная за выполнение работ на субботнике. Если я не ошибаюсь, работала у нас где-то то ли в кадрах, то ли в бухгалтерии. Она посмотрела на нас, отметила что-то себе в тетрадку и сказала строгим голосом:

— Молодцы! Хорошо справились. Ещё немного осталось. Когда закончите, подойдите ко мне, я ещё работу дам.

Толстяк обиженно засопел и опустил взгляд. Уши его покраснели.

Как я уже говорил, смирение не относится к моим добродетелям, поэтому я спросил:

— Что-то я не понял. Нам распределили участки по числу наших работников. Всем одинаково досталось. По два человека на участок. Какая ещё работа? О дополнительной работе нам не говорили.

Женщина вспыхнула и зло сказала:

— Не умничай, Бубнов! Здесь тебя никто не боится!

Я аж опешил от такой тупой наглости:

— Меня не нужно бояться, товарищ. А лишнюю работу накидывать тоже не надо. Мы свой участок доделаем и на этом всё.

— Мы должны выполнить всю работу! — возмутилась женщина.

— Я не спорю, — сказал я, — свою работу мы выполним. Сами видите.

— Но не все успевают, — ответила она.

— Кто не успевает? — удивился я, сегодня с нами поехали только парни-комсомольцы. Девушек забрали куда-то в другое место.

Она отвела взгляд.

— Так кто работу не выполнил? — дожал её я.

— Уфимцев, Заварзин и Петров, — буркнула женщина недовольным голосом.

— Это те, которые с Барышниковым были, — тихо подсказал толстяк.

— И Барышников, — громко дополнил я и повернулся к женщине, — вот что, любезный мой товарищ. Я недавно видел этих работяг. Шлялись тут, работать мешали. Так вот. Вместо них я ничего делать не буду. Ищите других дураков.

— Как вы…! — вспыхнула женщина.

— Я вам всё сказал! — рявкнул я так, что и женщина, и толстяк подпрыгнули. — Всё. Идите и не мешайте работать.

— Вы ещё пожалеете об этом! — угрожающе прошипела женщина, но, видя, что её угрозы не возымели на меня никакого впечатления, незаметно ретировалась.

— Зря ты так, — расстроенно покачал головой толстяк, — с нею лучше не связываться.

— Ты хотел ещё пару десятков ящиков перебрать? — насмешливо спросил я его.

— Н-нет… — испугался толстяк.

— Ну тогда какие вопросы? Сидим, беседуем, перебираем чеснок. И да, мне кажется, мы слишком увлеклись. Давай немножко сбавим обороты. Нам эти четыре ящика нужно растянуть до конца.

Толстяк обрадованно закивал, а я предложил:

— Расскажи мне лучше, чем ты у нас в Комитете занимаешься?

Примерно через час, когда мы, вяло перекидывая чеснок со скоростью три головки в четверть часа, к нам прибыла делегация.

— А мы становимся популярными, — проворчал я.

— Вот, полюбуйтесь! — давешняя женщина привела сейчас с собой целую толпу: двое каких-то серьёзных товарищей в халатах поверх одежды, и та уставшая женщина-технолог, что инструктировала нас утром.

— Перебирают чеснок, — прокомментировал нашу работу один из серьёзных товарищей.

— Но они медленно перебирают! А там ещё один участок не выполнен!

— Да? — удивился второй товарищ и обратился к нам, — товарищи комсомольцы! Вот Дарья Сергеевна утверждает, что вы плохо работаете…

— Я не говорила, что плохо! Я сказала, что медленно! — тут же взвилась Дарья Сергеевна. — Когда я приходила, у них всего четыре ящика оставалось. А сейчас сами смотрите — три. Они что, получается, один ящик вдвоём полтора часа перебирали⁈

— Как же так, товарищи? — недовольно покачал головой второй мужик.

— Устали очень, — полным муки голосом ответил я и обратился к женщине, — Дарья Сергеевна, может, вы нам на помощь кого-то найдёте? А то, боюсь, можем не успеть до конца рабочего дня.

За моей спиной тихо хрюкнул толстяк. Его, кстати, Володя зовут. Удалось косвенными вопросами выяснить.

В общем, отмазались, как сумели. А в лице Дарьи Сергеевны я приобрёл очередного врага.

Когда нас вечером, уставших и провонявшихся чесноком (точнее гнилым чесноком), привезли, наконец, в город, к воротам Комитета, я решил, что нужно помыться. И вот встал вопрос, где можно помыться? В смысле нормально помыться. Дома я мылся в тазике, в своей комнате (брезговал общей ванной). А сейчас, после овощебазы и гнилого чеснока, нужно помыться хорошо. Сейчас вечер воскресенья. Зуб даю, все общественные бани забиты до отказа. А я что-то не имею ни малейшего желания сидеть час в очереди, чтобы потом торопливо помыться в шайке с липким кипятком.

Что же делать?

Я немного подумал и вдруг нашел выход! У Мули же есть отчим, который ему (теперь уже мне), как родной отец. И он звал приходить в любое время. Без чинов и не ждать приглашения.

Так что, считаю, что именно сейчас появился прекрасный повод посетить родовое гнездо.

Хорошо, что дом, где проживали Бубновы, находился недалеко. Я дошел быстро.

Не очень хорошо было то, что я уже второй раз с пустыми руками. Но у меня нет ни копейки. Но ничего, получу вот завтра зарплату и реабилитируюсь за все разы.

Увидев меня, Дуся обрадовалась:

— Мулечка наш пришел! — и потащила меня за руку в квартиру, словно боялась, что вот сейчас передумаю и убегу.

Из кабинета выглянул Модест Фёдорович. Был он в бархатном халате, по-домашнему. При виде меня он оживился:

— Муля! Как хорошо, что ты пришел! Как раз вовремя. Мы ещё не ужинали…

Дуся надулась и укоризненно сказала:

— Ну вы же сами, Модест Фёдорович, бигос заказали. А я предупреждала, что это долго!

— А я чувствовал, что Муля придёт, — ответил Мулин отчим. — Сколько ещё ждать?

— Минут сорок ещё, — вздохнула Дуся и посмотрела на меня, словно оправдываясь, — если бы я знала, я бы с самого утра поставила. А так Модест Фёдорович после обеда пожелали… Ну и вот…

— Ничего страшного, Дуся, — сказал я и попросил, — я вообще-то пришел попроситься к вам принять ванную. Сегодня мы на субботнике на овощебазе были. Чеснок перебирали. Я провонялся весь. А в коммуналке, там ванная знаете какая…

— А я-то думаю, откуда чесноком так несет, — всплеснула руками Дуся и сразу же захлопотала, — у нас как раз титан нагретый. Я сейчас ванную наберу и бельё тебе дам. Твоё, правда старенькое. А вот из одежды надо что-то у Модеста Фёдоровича попросить. У вас размеры почти одинаковые.

— Конечно, конечно, Муля! — обрадовался тот и предложил, — может, пока Дуся будет ванную готовить, мы по рюмашечке, а? Коньяку не предлагаю, завтра на работу. Но у меня есть чудесный аштарак. Мне аспирант из Еревана аж две бутылки привёз. Одну я проспорил профессору Шварцу, а вторую забрал себе…

— Замечательная идея! — улыбнулся я, — если тебя только не смущает запах от меня.

— Я же химик! — рассмеялся Модест Фёдорович, — это ты меня вздумал запахами пугать⁈ Эх, Муля, если бы ты знал, как пахнет этилмеркаптан, то твой чеснок показался бы тебе амброзией…

Так переговариваясь мы прошли в кабинет и расселись по креслам. Модест Фёдорович разлил золотистый напиток по бокалам. Поднял свой и понюхал:

— Ты только послушай, Муля, какой чудный запах… Чувствуешь нотку окисленного на воздухе яблока, и немножко ореховые оттенки, и лёгкий муар миндаля?

Я осторожно понюхал и покачал головой — мой чесночный дух перебивал все муары миндаля так, что я не чувствовал вообще ничего, кроме желания срочно помыться.

Мы сидели, потягивая благородный напиток. Модест Фёдорович был какой-то задумчивый, но при этом взвинченный, что ли.

Я не выдержал и спросил:

— Отец, у тебя случилось что?

Модест Фёдорович, словно очнувшись, сконфуженно покачал головой.

— Это из-за матери? — спросил я.

Я её сегодня не видел. А это значит, что она ушла в дом Адиякова.

— Н-нет, — отмахнулся Модест Фёдорович, — Так, на работе небольшие затруднения.

— Ну так расскажи, — предложил я, — если оно не под грифом «секретно». Вдруг, что посоветую. Но чаще всего, если человек в разговоре озвучивает проблему, то может сам наткнуться на её решение. Все проблемы нужно озвучивать вслух, а не думать о них бесконечно.

— Может быть, ты и прав, Муля… — вздохнул Модест Фёдорович, сделал паузу и начал делиться, — да у нас на работе сейчас новая вводная появилась. «Сверху», само собой, спустили.

Он покачал головой и отпил хересу.

Помолчали.

Затем Модест Фёдорович продолжил, поминутно вздыхая:

— Теперь уж просто наука никому не нужна… Нет, так-то она нужна. Но требуют, ты представляешь, Муля, они требуют, чтобы мы делали свои исследования и выходили на практическую реализацию. Каждый год! Каждый год, Муля! Куда катится мир⁈ Они даже представить себе не могут, что такое фундаментальная наука! Некоторые исследования идут даже не годами — десятилетиями! А они результат сразу хотят! Это уже не наука! Не наука, Муля! Это профанация! Я больше не могу работать в таких условиях! Понимаешь? Не-мо-гу! Подам завтра же заявление на увольнение! Поеду жить на дачу! Ты будешь ко мне приезжать на дачу? Или уже все меня бросили⁈

В конце этого экспрессивного монолога, он схватил свой бокал и залпом допил всё, что там было. Затем схватился за голову и надолго умолк, раскачиваясь в кресле со стоном.

Я подождал, дав эмоциям немного схлынуть, и потом сказал:

— А в чём проблема, отец? Ты же химик?

— Химик, — глухо отозвался Модест Фёдорович.

— Ты продолжаешь дело моего деда, я правильно понимаю?

— Да…

— Ну так продолжай себе на здоровье. А им выдавай, что просят.

— Ну что я могу им за год сделать, чтобы оно имело практическое применение? — простонал Модест Фёдорович. — Завтра же уволюсь!

— Погоди, — сказал я. — У тебя стандартная лаборатория?

— У меня их четыре, — с гордостью сказал Модест Фёдорович и добавил, — но стандартная тоже есть. А что?

— А то, — сказал я, — значит, сделай им виагру…