Муля, не нервируй…

Глава 7

— Так что же мне делать? — вопрос, однозначно, не давал девушке покоя, поэтому она сразу же «взяла быка за рога».

— Стенгазету, — усмехнулся я и, глядя, как вытянулось её лицо, спросил, — давайте познакомимся сначала, а то как обращаться к вам — даже и не знаю.

— Зина я, — смутилась девушка и быстро добавила, — Зина Синичкина. Работаю в Главреперткоме. Младшим консультантом.

— Очень приятно, Зина, — радушно кивнул я и тоже представился, — Иммануил Бубнов. Можно Муля. Работаю в отделе кинематографии и профильного управления театров. Методист.

— А я уже знаю, — улыбнулась девушка, — я же слушала ваше выступление.

— Вот как?

— Ох вы им и задали жару! — она возбуждённо подпрыгнула, — эту Уточкину давно пора было поставить на место! Но никто связываться не хочет. У неё же дедушка в горкоме работает. Вот все и боятся.

Мда, вот ещё засада. Кажется, проблемы только начинаются. Вряд ли дедушка позволит сковырнуть внучку с тёплого местечка.

Ну да ладно, буду разбираться с проблемами по мере их накопления.

А Зине сказал:

— Зина, вы не подскажете мне, где тут можно купить примус?

— Примус? — удивилась она, — а зачем вам примус, Муля?

— Дело в том, что я живу в коммунальной квартире и по утрам добиться до плиты невозможно. Очередь, ужас какая. А я не могу без горячего чая. Но лучше кофе.

— Аааа… тогда понятно, — засмеялась девушка, — здесь рядом есть большой магазин. Там всё можно купить. И примус, и кофе. Давайте я вам покажу, а вы мне расскажете, что со стенгазетой этой делать…

Но только мы дошли до ворот и повернули в переулок, как навстречу нам показалась Лёля, она же Ольга Иванова, она же роковая женщина и по совместительству бывшая пассия Мули, да ещё с двумя подружками.

Увидев меня (в смысле Мулю) рядом с девушкой, её лицо вытянулось:

— Так вот почему ты бросил меня в трудную минуту, Муля!! — возмущённо закричала она недобрым голосом. — А я же тебе так верила! А ты! Что это за вертихвостка?

— Я не верти… — пролепетала покрасневшая Зина, но я не дал ей сказать ни слова и строго спросил Лёлю:

— Ольга, это что за цирк?

— Да ты посмотри на неё! Ни рожи, ни кожи! — взвилась Ольга. — Страхолюдина какая-то!

Ольгины подружки с готовностью засмеялись. Обидно так засмеялись, насмешливо.

Я посмотрел на Зину. Её лицо стало багровым-багровым и, казалось, она вот-вот расплачется.

Кстати, такой уж прямо страхолюдиной она и не была. Вполне себе хорошенькая такая девочка, даже в чём-то симпатичная: обыкновенное славянское лицо, носик пуговкой, пухленькие щёчки и большие голубые глаза. Её подкрасить, и она бы вполне дала сто очков той же Ольге.

— Ничего не страхолюдина, — не согласился я, — очень даже красивая девочка. Похожа на Мерилин Монро в юности. А если губки и глаза подкрасить, то и её затмит…

Все четверо девиц широко открыли глаза и изумлённо уставились на меня.

Пока они не очнулись, я ухватил Зину под руку и торопливо утащил дальше. Не хотелось продолжать бабские склоки. Тем более посреди улицы. Тем более, вдруг магазин закроется, и я останусь без примуса. Тем более, Зина говорила, что там можно купить и кофе.

— Так где ты говорила, большой магазин был рядом? — попытался вернуть разговор в конструктивное русло я.

— Н-направо, — пролепетала девушка, мысли её явно витали сейчас далеко-далеко.

Мы молча прошли почти всю улицу. Никакого магазина я не видел. Решил уже, что свернул не туда, когда Зина чуть пришла в себя:

— Нам теперь налево, — пискнула она, немного помолчала и, наконец, задала главный животрепещущий вопрос, — а я и правда похожа на Мерилин Монро, Муля? Или ты просто так им сказал?

Ох уж эти женщины! Не зная, плакать или смеяться, но пришлось развивать тему дальше. Иначе ведь не отцепится:

— Ну конечно, — сказал я самым что ни на есть категорическим и убедительным голосом, — я как тебя увидел, так сразу и понял — вылитая Мерилин Монро. Только она блондинка, а ты — русая.

— И у неё локоны, — задумчиво протянула Зина и провела рукой по своей косе.

— Эй, только не вздумай косу обрезать и осветляться, — напрягся я. — Тебе так больше идёт.

— Почему? — удивлённо посмотрела на меня Зина, — у Мерилин Монро же локоны. И она их осветлила.

— Испортишь волосы, — привёл я последний аргумент. — И с косой намного красивее.

Зина аж остановилась и посмотрела на меня взглядом, в котором читалось, мол, много ты понимаешь в красоте и в осветлённых локонах, глупый мужлан. И я понял, что эта битва проиграна.

— У Мерилин Монро локоны! — аргументировала Зина и по её решительному взгляду я понял, что решение обжалования не подлежит.

— Давай говорить о стенгазете, — принял окончательное поражение и капитулировал я.

А для себя понял, что женщины этого времени разительно отличаются от тех женщин, с которыми я привык общаться в моём мире. У нас же там все индивидуалистки. У них, прежде всего, должно быть комфортно им, и во-вторых, нравиться должно тоже им. А уж только потом — всё остальное (ну, я профессиональных эскортниц с накачанными губами и натянутыми на затылок лицами по одному шаблону, не имею в виду, конечно же). А здесь женщины, неизбалованные всем этим информационным шумом, каждый комплемент воспринимают как призыв к действию. И живут, ориентируясь на социальные шаблоны. Вот я сломал Зине старый шаблон и случайно дал новый. Теперь она до следующего шаблона будет жить в образе Мерилин Монро.

— А вот и наш магазин, — задумчиво сказала Зина.

Мы действительно за всеми этими разговорами и размышлениями дошли до огромного здания магазина. Зина решительно устремилась куда-то по известному ей маршруту. Я не спорил и последовал за нею.

В отделе, где продавались примусы и всякое такое, я долго выбирал между примусом и керогазом. Наконец, решил, что лучше взять пока примус. Керогазы только-только появились и ещё не были столь удобны и популярны.

— Муля! — окликнули меня. — Решил примус приобрести?

Я развернулся. Рядом стоял и чуть растерянно улыбался Орфей Жасминов. Одет он был в дорогой костюм с искрой и пальто импортной ткани. Обувь была тщательно вычищенной, на голове — фетровая шляпа. Но при этом вид у него был какой-то потерянный и словно сбитый с толку, хоть он и храбрился изо всех сил.

— Здравствуй, Орфей, — ответил я. — Да вот понимаешь, надоело по утрам очередь к плите караулить. С нашими бабоньками соревноваться никак не получается. Вот и решил автономным стать. А ты что тут делаешь?

— Дрель ищу, — почему-то шёпотом, воровато оглядываясь, сообщил Жасминов и тут же пожаловался, — представляешь, уже все магазины подряд обошел. Нигде не могу такую, как надо, найти.

— А какую тебе надо? — удивился я: рядом находилась полка с всевозможными дрелями и прочими приспособами. Были даже с электрическими моторчиками.

— Самую громкую! — с решительным видом сказал Жасминов трагическим голосом.

— Зачем? — я был окончательно сбит с толку.

— Чтобы сверлить! — словно откровение свыше сообщил Жасминов.

— Я понимаю, что дрелью сверлят. Зачем тебе самому сверлить понадобилось? Попроси вон Герасима, пусть прибьет гвоздями тебе всё, что надо. У него и свой инструмент есть… А за чекушку он ещё и поубирает за собой.

— Сам хочу… — поморщился Жасминов.

Видя моё недоумение, вздохнул и понизил голос:

— Там же эта появилась… Полина Харитоновна. Ну, Лилина мать… Такая, я вам скажу, некультурная женщина, простигосподи! — он машинально перекрестился, потом, очнувшись, смущённо взглянул на нас с Зинаидой, и на всякий случай отдал пионерский салют.

— Она же вечером телевизор включает. Громко. С новостями из колхозных полей. Про агрономов всяких и надои молока. Я уже не могу так больше! Сил моих моральных слушать это нету!

Я удивился: прошел всего один вечер, а у него уже сил нету. Что будет дальше?

А вслух посоветовал:

— Если вы дрелью сверлить по вечерам будете — она участкового приведёт. И будет права. У них ведь ребёнок дошкольного возраста.

— А что же делать? — горестно всплеснул руками Жасминов и пригорюнился.

— Нужен патефон, — посоветовал я, — включайте ей по вечерам, к примеру, Шаляпина.

— А если участкового приведёт?

— Скажете, что репетируете роль к выступлению. Кроме того, ставьте классику. Можно патриотические песни. Про Родину и счастливое детство, — порекомендовал я. — Это тоже не запрещено.

— Спасибо, Муля! — просиял Жасминов и унёсся в направлении отдела музыкальных инструментов и техники.

— Ну, давай, удачи тебе, — кивнул я ему в спину, а сам, с Зинаидой на буксире, пошел платить в кассу за примус.

И только расплатившись за примус, когда я уже был в бакалейном отделе и выбирал кофе, обратил внимание, что с Зиной творится что-то непонятное.

— Что-то случилось? — не выдержал я.

— Это же Жасминов! — ошеломлённо выдохнула Зина и посмотрела на меня круглыми блестящими от восторга глазами, — Орфей Жасминов!

— И что? — не понял я.

— Ты его знаешь! — это был не вопрос, а утверждение.

— Ну да, — равнодушно кивнул я, рассматривая кофе, — соседи мы с ним, по коммуналке…

В общем, все мы рано или поздно совершаем непоправимые жизненные ошибки. Они ещё называются — роковые ошибки. Которые потом вылазят нам боком. Но в тот момент я не придал этому никакого значения.

А зря…

Когда я вернулся домой, держа в руке авоську с хлебом, колбасой и сыром, а второй любовно прижимая к груди новенький блестящий примус, в квартире был локальный апокалипсис. Орали на кухне. Причём орали так, что аж стёкла дрожали.

Пока меня не увидели и не втянули, я тихонечко прошмыгнул в свою комнату. Установил примус на почётное место на столе (пока так, а дальше что-то более приемлемое придумаю), переоделся и начал думать, чем бы его эдаким заняться, чтобы скоротать этот скучный вечер.

Телевизора у Мули не было, да и спектр программ вряд ли бы меня удовлетворил. Поужинал я в столовой возле магазина (спасибо Зине, отвела), так что есть не хотелось. Спать тоже вроде как было ещё рановато. Оставалось сидеть и пялиться в окно. Но там темнело и рассматривать особо было нечего (да и днём, кроме старых дощатых сараев в два этажа и ржавой сетки, рассматривать было нечего).

Я глянул в шкафу — из книжек у Мули был только томик стихов о Родине, школьная хрестоматия для внеклассного чтения по литературе за девятый класс и потрёпанная брошюрка о профилактике брюшного тифа.

Мда, а Муля у нас, оказывается, тот ещё читатель. Вот интересно, чем он обычно по вечерам тут занимался?

Моему, перегруженному информацией, мозгу жителя двадцать первого века, было скучно просто так сидеть в комнате, и я решил сходить на кухню. Всё равно мусор пора бы уже вынести. Заодно и посмотрю, что за война там происходит.

А на кухне была жара, как в пустыне Намиб в августовский полдень. Не в буквальном смысле слова, а образно, конечно же. Сцепились, как обычно, Варвара Ложкина и Белла. На сейчас к ним добавилась незнакомая мне пожилая женщина. Путём нехитрых вычислений, я сообразил, что это, очевидно, тёща Григория из деревни уже приехала и наводит теперь тут порядок.

А ситуация на кухне, тем временем, всё накалялась.

— Дура! — не своим голосом орала Белла.

— Сама дура! — в ответ кричала ей теща Григория. — От дуры слышу!

— Козлиха уродская! — надрывалась Ложкина, размахивая лопатоообразными руками. — Ослиха вифлеемская!

— Здравствуйте, товарищи женщины! — вежливо поздоровался я, зайдя на кухню.

Дамы на секунду утихли, а потом дружно развернулись ко мне:

— Вот он! — заверещала Ложкина, некрасиво тыкая указательным пальцем с жёлтым обгрызенным ногтем на меня. — Это он всё придумал! Муля вифлеемский!

— А вот на тебе, Муля, раз так! Выкуси! — тёща Григория подскочила ко мне и сунула мне фигу прямо в лицо. Немного подумала, и сунула ещё и вторую.

Она была ещё не сильно старая, лет эдак чуть за шестьдесят, с хвостиком. Но это не старая по меркам моего мира. А вот для этого времени она даже сама себе казалась древней старухой. Тяжелая работа в деревне, годы лишений во время войны, стрессы — всё это наложило отпечаток на её внешность и внутренний мир. И выглядела она лет на восемьдесят. Если не больше. Впечатление усиливала одежда: тёмный «вдовий» платок, блёкло-серая глухая одежда.

— Что случилось, девушки? — не удержался я, — женихов делим?

Вместо того, чтобы разрядить обстановку, моя невинная шутка, только всё усугубила. На меня полился такой отборный поток брани, что прямо ой. Краем глаза я заметил Герасима, мудро забившегося в угол и старавшегося особо не отсвечивать.

— Так в чём суть проблемы? — наконец, рискнул спросить я, когда страсти чуть поутихли.

— График готовки на кухне меняем, — коротко проинформировала Белла и прикурила от конфорки.

— Иди на улицу кури, курва старая! — моментально заверещала тёща Григория. — Здесь ребёнок живёт, и он не должен дымом дышать!

— А когда твой зять курит, так чем ребёнок дышит? — парировала Белла и демонстративно выпустила той в лицо струю дыма.

— Ах ты ж, сучка! — взвилась тёща Григория и добавила несколько настолько непечатных эпитетов, что я понял, почему бедняга Григорий предпочёл неделю дежурить в ночную смену на заводе, лишь бы не ночевать дома.

— Сучка вифлеемская! — свирепо подтвердила Ложкина и для аргументации стукнула кулаком о кулак.

— Что за шум, а драки нету? — на кухню вышла Фаина Георгиевна и укоризненно посмотрела на разбушевавшихся женщин.

— Да мы это… разговариваем тут… — забормотала тёща Григория и торопливо ретировалась. Варвара Ложкина предпочла исчезнуть без слов, а Белла просто улыбнулась, кивнула и тоже ушла.

На кухне остались только мы и Герасим. Как я теперь уже сообразил, Герасим опять был пьян в хламину и, что здесь происходит, осознавал совсем смутно.

— Хорошо ему как, — кивнула Фаина Георгиевна на соседа с нескрываемой завистью. — Вот оно, истинное блаженство!

— « Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти в сей жизни блаженство прямое: небесные боги не делятся им с земными детьми Прометея…» — процитировал я известного классика и усмехнулся.

— Евгений Боратынский. Золотой век русской поэзии, — вздохнула она, выбросила какой-то мусор в мусорное ведро и грустно добавила. — Золотое время давно ушло, Муля. А нам приходится жить здесь и сейчас. Иногда мне тоже хочется вот также напиться в хлам, лишь бы не смотреть на всё это,

— Так в чём проблема? — закинул удочку я, — у меня есть неплохой портвейн. И докторская колбаса. И хлеб. Вопрос только в хорошем собеседнике.

— Джентельменский набор, — с озорным видом усмехнулась она и грустно покачала головой.

— Всё, что нужно для полного счастья, — в тон ей ответил я и предложил, — так что прошу к нашему шалашу.

Фаина Георгиевна посмотрела на меня насмешливым взглядом, но, тем не менее, прошла в мою комнату и уселась за стол.

Я достал из шкафа портвейн и разлил его по хрустальным стаканам, которые вытащил из серванта, из мулиного резерва, порезал колбасу, сыр, хлеб и выставил всё на тарелках на стол.

— Прошу вас, Фаина Георгиевна! — я подсунул ей стакан с вином поближе.

— Ого! Да ты гедонист, Муля, — оценила хрусталь Фаина Георгиевна, поднесла стакан к лицу, посмотрела сквозь хрусталь на лампочку, понюхала портвейн, кивнула.

— « Люблю — хрусталь бесценный и старинный, обычаи невозвратимых дней, благоприятны старые картины и старое вино душе моей…», — улыбнулся ей я.

— Гиппиус, — узнала Фаина Георгиевна и задумчиво пробормотала, — Зинаида Гиппиус. А ты изменился, Муля.

— Это всё тот носок. Он был волшебный, — сказал я, мы чокнулись и выпили просто так, без всякого тоста.

— А неплохо, — Фаина Георгиевна взяла с тарелки бутерброд и принялась медленно, со вкусом жевать. — Не португальский, конечно же, портвейн, но и так совсем неплохо. Вот и аппетит появился. Значит, живая. Пока ещё живая.

— Вы давно уже увековечили себя, Фаина Георгиевна, — сделал абсолютно правдивый комплемент я. — Так что живой вы останетесь навсегда. Люди будут вас помнить.

Фаина Георгиевна тяжко вздохнула и потянулась за вторым бутербродом. Я разлил портвейн по стаканам опять.

— Ну, и что из того? Что из того, что меня народ любит? Есть ли у меня счастье⁈ Нету! Я ведь социальная психопатка, понимаешь, Муля? — вздохнула она, когда мы опять чокнулись и выпили, — Эдакая комсомолка с веслом. Мне запросто можно памятник из бронзы отлить во весь рост, с веслом, в красных труселях и в пионэрском галстуке.

Она хохотнула собственной шутке, а мне стало грустно.

— Я прожила длинную и нелепую жизнь, Муля, — продолжила она, — Глупо так прожила. Кто, кроме моей Павлы Леонтьевны, хотел мне добра в театре? Кто мучился, когда я сидела без работы? Никому я не нужна, Муля. Все эти режиссёры… они снисходительны, они улыбаются, кивают, и даже аплодируют… но в душе они все ненавидят меня. Я всю жизнь бегала из театра в театр, искала, искала, но не находила. Хороших ролей мне никогда не давали. И это всё. Личная жизнь тоже не состоялась. Сейчас ролей тоже не дают, в театре застой… гнию заживо, Муля.

— Какие ваши годы, Фаина Георгиевна, — дипломатично ответил я.

— Да что ты понимаешь! — возмутилась она, — я уже такая старая, что помню ещё царя! Мне уже пятьдесят пять, Муля! И если мне иногда и дают сейчас роли в театре, то играю я там только старух. Только старух!

Я не стал ей рассказывать, что в моём времени женщины вполне ещё рожают и после пятидесяти, и старухами себя совсем не считают. Наоборот, танцуют, исповедуют ЗОЖ, путешествуют, заводят молодых любовников и живут себе полной жизнью в своё удовольствие.

Вслух сказал совсем другое:

— Но ведь можно же было добиваться ролей? Быть настойчивой. Если бы вы только захотели…

— Может и можно было, Муля. Но вот не хватало мне самой малости — подлости. Поэтому вот так всё получилось. Жизнь прошла, а я понимаю, что героиней мне не быть…

— Но ведь можно играть в театре…

— Да где же играть⁈ Кто мне что даст⁈ Ты пойми, Муля, сегодняшние театры — это идеологическая барахолка спектаклей… Клоака! Это уже давно не театр, это дачный сортир какой-то, с покосившейся дощатой дверкой, через которую видно каждую жопу! Кладбище несыгранных ролей! Все мои лучшие роли сыграли другие люди…

— Но это всё можно изменить, — осторожно сказал я, — и изменить всё совсем нетрудно…

— Да если бы я знала, как изменить, разве я бы прожила такую жизнь⁈ — рассердилась актриса. — Вот совсем недавно прочитала в газете: «Великая актриса Раневская»…

Горько засмеявшись, она пододвинула бутылку к себе, и сама разлила остатки нам по стаканам:

— Стало так смешно, Муля. Великие живут как люди, а я живу бездомной собакой, хотя есть отдельная квартира, с удобствами… Мне легче жить тут, в коммуналке, чем там, у себя… собакой одинокой живу я, и недолго, слава Богу, осталось….

— А давайте на спор, Фаина Георгиевна? — предложил я. — Я разработаю для вас специальную программу. Назовём её, к примеру, «Программа успеха». Вы будете следовать ей и получите главные роли. Хоть в театре, хоть в кино. Причём любые роли в любой постановке и у любого режиссёра! Положительный результат я гарантирую.

— А ты такой фантазёр, Муля, — хихикнула она, прямо как пятиклассница, — если бы это было возможно… Я бы сыграла Ефросинью Старицкую! Или даже леди Макбет!

— Это вполне возможно! — продолжал настаивать я.

Но она мне явно не верила, потому что уступчиво сказала:

— Ох, Муля, я не люблю всех этих соплей в сиропе. Так что жалеть меня не надо. Всё есть, как уже есть…

— Вы мне не верите, — обиделся я, в голове после портвейна зашумело.

Она встала и сказала:

— Ладно, пойду я, Муля. Поздно уже. Завтра хочу с утра сходить в театр Моссовета на пробы. Авось в этот раз повезёт, хоть и не верю я больше в это…

— Фаина Георгиевна, — завёлся я. — Как мне доказать, чтобы вы мне поверили? Что сделать? Я ведь реально могу помочь вам!

— Можешь? — хитро склонила голову набок она и стала похожа на сороку, — ну, так докажи, что можешь. Возьми хоть ту же… да хоть бы и Ложкину! Несчастная, обиженная на всю жизнь старуха. Вот и помоги ей изменить свою жизнь. А я посмотрю. Если у тебя получится — я готова!

Она опять хихикнула и, пожелав мне спокойной ночи, ушла к себе.

А я остался сидеть за столом перед опустевшей бутылкой из-под портвейна.

Ложкина, говорите? Да я таких Ложкиных в моей прошлой жизни десятками перековывал…