Летопись Серого Ордена – 3 Песня дубрав

Глава 5

Он чувствовал себя древним дубом, который на вид кажется могучим, но на самом деле струхлял до самой сердцевины, дубом, потерявшим корни, и теперь готов упасть от первого урагана.

Ты не можешь оживить мертвых, но можешь за них мстить. Разве этого не требует твоего сердца?

Мое сердце мертвое.

Так же ты считал после Будды.

Тогда рядом была Катя.

Месть требует крови!

Месть подходит к концу.

Неужели? Вот так просто ты готов забыть убийство жены и сотни потерянных жизней? Добить нескольких жалких бездельников из всей уничтожавшей Буду армии - это ты называешь местью, Северин?

Нашими целями были руководители мятежа.

Кто исполнял их волю, Северин? Несчастные рабы, которые сквозь слезы должны были охотиться на оборотней ради собственного спасения?

От божьих воинов не осталось даже знамени.

А все те, кто служит в рядах армии Сечевой? А все те, кто направил пятки после приказа Кривденко? Считаешь, будто они прозрели, покаялись и открестились?

Мне все равно.

Когда война кончится, Тайная Стража будет искать возможности отомстить за Ефима. Иаков повесит на вас всех собак при первой попавшейся оказии. Угадай, что это будут за собаки? Только во главе станут настоящие воины, а не болваны пошиба Отто, - закаленные войной убийцы, которые не позволят себя порезать, как курицы.

Дважды в одну реку не войдешь. В настоящее время характерники – герои и народные любимцы.

Перед выборами гетмана вы тоже были героями.

Наша месть завершится на Рахмане.

Месть не будет завершена, пока по земле ходят люди, одевшиеся в черную форму с белыми крестами! Люди, рубившие дубы на могилах твоих родителей. Люди, убившие Захара и Соломию. Их кровь до сих пор на руках тех убийц... Каждую борзую надо уничтожить - всех до последнего! Тогда месть завершится действительно.

Бывших борзых сотни.

И они радостно прикончат при первой возможности тебя... Или твою дочь.

Сжались! Что тебе до моей мести?

Отвечай!

Молчание.

Разъяренный Северин решил спрятать изумруд в карман, но камня в руке не было. Он осмотрел ладони, пошарил саквами, и вспомнил: он же избавился от него. Кормил Симеону несколько дней назад... Или несколько десятков?

— Братик, с тобой все хорошо?

Яровой изучал его единственным глазом.

– Может, остановимся? Ты едва на одуванчике держишься.

— Я бы... отдохнул...

Ярема осматривал подковы коней, Игнат начищал револьверы — вторую пару близнецов, как он их назвал, — Савка играл с мотанкой. Сколько времени они в пути?

Пожалуй, с самого рассвета. Отто умер перед рассветом, наверное. Но когда это произошло, сегодня? Вчера? Еще раньше? Прошлое скрывалось в тенях.

Чернововк пошел к родничку, из которого напивались кони. Наполнил флягу, омыл руки, освежил лицо. В голове не прояснилось.

Что произошло после уничтожения борзых? Или ватага сразу двинулась к Буде? Случилось ли что-нибудь другое? Он напряженно искал якорей — воспоминаний, которые могли стать указателями, чтобы воспроизвести ход событий, но только случайные детали упоминались яркими вспышками.

Мертвый Шаркань под саваном голодных мух. Глазки роятся белыми личинками. Он так и не похоронил его.

Расстрелянный дом. Пустая, оскверненная, окруженная привидениями борзых. Следовало ее сжечь.

Катя...

На ее имя отозвалась пустота — словно эхо камешка, брошенного в сухой колодец. Северин впился ногтями в ладони. Возможно ли смириться с такой утратой? Возможно ли простить смерть жены?

Катрина смерть была на его совести. Он позволил им разделиться, пренебрег опасностью, не прислушивался к тревоге на сердце — и шеренга ошибок привезла к невозможному.

До ее смерти.

— Брат, слышишь меня?

Характерник встрепенулся.

Поначало. Как это вышло? Куда девался ручей? Когда день перепрыгнул в сумерки?

Савка протянул ладони к костру, Ярема жарит нанизанные на палочки грибы, Игнат бренчит на варгане.

Грибы... Давно ли началась осень?

- Какой сегодня день?

Эней прекращает играть. Смотрит на него. Переводит взгляд на пламя.

- Плохой день, - он прячет варгана к чехлу. – Без Искры все дни плохие.

Ох, Катр...

Ее тело пытались сжечь, но не довели дело до конца. Обгоревшие остатки расчленили и зарыли в лесу, чтобы никто не нашел. Дело непростое, но он с радостью поможет найти могилу, если стороны придут к взаимосогласию, растолковал молодой человек, назвавшийся командором Русланом. В своей наглой самоуверенности он хотел на средства убитой купить себе жизнь.

Минуту спустя Северинов чем распоров ему живот. Характерник неуклюже смотрел в глаза, полные ужаса, безразлично слушал хрипы, голыми руками выдергивал дымящиеся внутренности наружу. Теплые кишки ускользали из ладоней. Воняло свежим дерьмом.

Пока Руслан сдыхал болезненной унизительной смертью, остальные борзые, ожидавшие конца переговоров у незавершенного лагеря, упали с простреленными ногами. Вооруженный револьвером Игнат подходил к каждому и угощал кустарником по зубам.

- Сволочь. Ублюдки. Кривой хвойды выкидыши...

Какой-то солдат сгоряча сумел подняться, прошел несколько шагов, оступился. Бойко зарычал, подхватил заброшенную лопату — тяжелую, деревянную, с железным оковом — и принялся лупить беглеца по хребту, бил яростно и упорно, пока неудачник не мог пошевелить ногами.

– За все заплатите, за все!

Ярема принес пень. Борзые многоголосо умоляли пощады, молились и мочились.

Убивали их поочередно. Укладывали головой на плаху, потом один сероманец садился на спину пленника и выкручивал ему руки, а другой примерялся, замахивался, терял. Топоры борзых ковались для деревьев, не для экзекуций — тем лучше подходили для мести. Эней нарочно целил каждый раз то ниже, то выше места предыдущего удара, пока голова на изрубленной шее разрождалась истошными воплями.

Удар. Еще удар. Топор и палач покрыты брызгами крови, сталь вгрызается в напряженную плоть, доносится треск разрубленных позвонков. Жертва до сих пор в сознании, но перестает дергаться, тело послушно принимает новые удары, пока лезвие не сечет последнюю полоску кожи. Голова откатывается, из изорванной шеи обильно брызжет червь, аж новый копняк в зубы отбрасывает ее прочь.

– Давай следующего.

Очередной пленник брыкается, падает на окровавленную плаху, ругается последними словами, молит о милосердии. Характерники меняются местами. Топоры не знают усталости, пока не остается ни одной живой борзой.

Только Савка сидит в стороне, как всегда во время насилия, заслоняет уши ладонями, закрывает глаза и качается туда-сюда с тихим грохотом.

— Щезник, ты опять воды в рот набрал?

– А?

– В жопе нога! Что будешь есть?

На него выжидающе смотрит незнакомая женщина. Столешницу украшают многочисленные вмятины и пятна. За окнами сияет солнце. Когда наступил новый день? Как они перепрыгнули из леса в корчму?

— Неважно, — Северин покачал головой. – Мне безразлично.

Надо привыкать к этому. Он надеялся, что пройдет, что это временная слабость от происшествия с Гадрой, но после смерти Катри...

Как жить дальше?

Как воспитывать дочь?

Он и не подозревал, как быть отцом. Когда они жили втроем на том одиноком хуторе, все получалось само собой: Северин наверстывал упущенное, Катя была рядом... Чернововк и не подозревал, насколько глубоко привязался к ней. Что уж говорить о ребенке, для которого мама была всей вселенной!

Сможет ли Оля пережить потерю? Сблизится ли с ним так, как с Катей? Она даже ни слова ему не сказала.

Сколько часов должна была прятаться? Как ей удалось выбраться незамеченным? Что пришлось свидетельствовать, что пережить во время бегства? А ей даже два года не стукнуло...

Захотелось прижать Олю, прижать крепко к себе, поцеловать в макушку, забрать у нее все ужасные воспоминания. Моя маленькая! Если бы он мог убить тех борзых еще стократ...

— Брат, что скажешь?

Сумерки. Дорога ведет к сумеречному городку. В очертаниях домов не светится ни одного фонаря, ни одного окошка. Глевка тишина окутывает заброшенные дворы и проваленные крыши.

– Заедем? Сделаем ли лагерь?

– Лагерь, – выбрал Северин. - За пределами города.

— У дуба Мамая, — предложил Игнат, и сразу поправился: — То есть, где он раньше стоял.

Погорок казался осиротевшим без древнего дерева. Многочисленные поколения волчьих рыцарей получали здесь свои золотые скобы, кунтуши, прозвища, а теперь здесь остался голый пустошь. Сироманцы спешились и склонили головы над оскверненной могилой первого характерника.

Здесь они присоединились к рядам Серого Ордена. Произнесли присягу. Танцевали аркан.

Здесь Северин женился на Катре.

— Не трогай, — сказал Ярема.

Медленно склонился, коснулся ладонью земли, поросшей травой — будто ни одного дерева здесь никогда не стояло. Игнат порылся в сумках, нашел бутылочку с мутной жидкостью на донышке, вылил все до капли. Запахло сливовицей.

Чернововк не заметил, как Савка вплотную подошел к нему. Лишь когда чужое дыхание защекотало на ухе, он удивленно посмотрел на Павла. Тот помахал ладонью, словно что-то размешивал в воздухе, и прошептал уныло:

— Трязь.

– Ты прав, брат, – признал Северин. — Мы все погрязли в проклятой трясине.

Но Павлин имел в виду что-то другое: он стал на цыпочках, осторожно коснулся Севериного лба губами, улыбнулся, и, словно подкошенный, лег прямо на землю. Через мгновение послышался тихий похрап.

— Прекрасно спит, — сказал Яровой с легкими завистями.

— Можно оставить его на время разведки.

– Вы уходите, – махнул рукой Игнат. — Я не хочу бросать Павла наедине.

– Не переживай, Эней. Посмотри вокруг, прислушайся: даже сверчки не сюрчат. Ни души!

Бойко понюхал воздух, покачал головой. Неохотно признал Северинову правоту, а потом съежился.

— Что-то ты болтливый, Щезник. Павлин трогательно подлатал?

— Наверное...

Савка наполнил его тайной силой перед покушением на Темуджина, а теперь выдернул из болота искаженное время... Удивительно!

Павла осторожно переложили на одеяло, укрыли косиком, расставили вокруг лошадей. По договоренности разбежались: Ярема взял восточную дорогу, Игнат — южную, а Северину добралась западная. Город немаленький, а Рахман может прятаться где угодно.

Буда, Волчий город.

Буда, город мертвых.

Западным путём девять лет назад Северин прибыл сюда верхом на Шаркане, рядом с учителем Захаром. Обоих забрали борзые.

Проверка от есаул. Всех семерых убили прямо на его глазах.

Посвящение под дубом Мамая. Дуб выкорчевали и сожгли.

Сколько характерников их года посвящения дожили по сей день?

По обе стороны дорога зарастала высокими сорняками, самые смелые из которых уже вылезали посреди тракта. Многие плетни упали, кое-где из-под пороха выглядывали щепки разбитых кувшинов. Дома наблюдали за черным волком бельмами окон. Заколоченная дверь стояла непотревоженной — мародеры не решились пойти сюда. Дикорастущие неубранные урожаи гнили на заброшенных огородах. Некоторые дома превратились в румыща, стены каменных домов вылизывало черной слюной пламя, что напомнило Северину сожженную корчму сердеги Буханевича. Улицы наполняла лунная тишина.

Волк бежал дальше.

Закрыты корчмы и гамазеи, стекла заслонены ставнями. Оставленные на растерзание стихий вывески рассохлись и выцвели, но блеклые названия до сих пор проглядывали. Среди кирпичного забора раскинулась большая надпись черными красками: «SLAVA KHORTAM, POHUBA VOVKAM!». Церковь наклонилась колокольней, еще немного — и грянет судьбы, поя землю последним звоном. Ни одичавших псов, ни кошек, ни крыс, ни ежей. Даже птицы здесь не летали.

Волк вспоминал.

Здесь они прорывались сквозь борзую. Одновременный залп, фланговый приступ обратных, молниеносная фронтовая атака – и рукопашная. Отряд разбит, но два новых выходят из соседних улиц, приходится бежать по садам-городам, новые выстрелы, серебро собирает жатву, над городом развеваются флаги Святого Юрия.

Волк вспоминал.

Здесь ему с Захаром лихой мальчик продавал пирожки. Здесь бесплатно подковали Шарканя. Здесь кукольный театр разыгрывал забавные сценки, собирая лужайку. Здесь он поскользнулся и чуть не пропахал носом разложенные на земле свищики. Здесь играли кобзари, здесь стоял любимый Катрин кабак... даже вывески не осталось. Аромат горячего вина с пряностями, который она обожала, выветрился — его сменил плесень вонь мусора, осыпавшая улицы Буды неизлечимой язвой. Пахло из дверей и стекол, вонь пронизывала дороги, фонари, крыши, наполняла город, словно гнилые миазмы, раздувающие трупа.

Волк бежал дальше.

Кружил улицами и майданами, прочесывал улицу за улицей, пока не перевалило за полночь. Поиски вывели его на главную площадь. Возле городской ратуши двое волков задрали морды к башне: на верхнем этаже, который снимали есаулы Серого Ордена, горел свет — словно маяк посреди мертвого моря.

Рахман не собирался прятаться от них.

Эней зарычал. Малыш отрицательно тряхнул головой и указал лапой за город: сначала вернемся. Северин согласился кивком, Игнат щелкнул зубами в сторону ратуши. Троица понеслась по пустым улицам.

С тревогой Чернововк ожидал, что время снова совпадает, и он опомнится когда-нибудь и где-нибудь без воспоминаний о прожитом — впрочем, минуты шли одна за другой без малейшей пропасти. Как приятно вернуться к привычному течению времени! Надо отблагодарить Савку... За спасенный смысл, за найденную Олю, за силы перед нападением на Темуджина — за все, что странный непостижимый Павлин делал как бы от нечего делать, но всегда вовремя.

Савка крепко спал. Прижал к щеке верную мотанку, закрыл нос ладонью и похрапывал среди лошадей, тоже покоящихся. Сентябрьская ночь дышала первой осенней прохладой.

Эней кое-как скинул с себя меховые куски и одевался, даже не вытеревшись от крови.

– Куда так спешишь? — спросил Яровой.

Он тщательно терся волчьей шкурой, поливаясь из фляги.

— Спешу прибить последнего урода, пока тот не убежал, — ответил Игнат, устраивая револьверы за пояс.

- Не уйдет, Эней, - сказал Северин. — Свет на главной площади города — это приглашение.

Он бросил разорванный мех на груду. Предчувствие встречи с последним мятежником внушало, но в то же время чувствовалось, что они на пороге последнего испытания.

Далеко не последнего, Северин.

Бойко нетерпеливо поглядывал на собратьев, которые собирались не так быстро, как ему хотелось бы, и проверял лезвия верных близнецов.

— Вряд ли сталь поможет, братец, — Ярема зарядил пистолет серебряным шаром из запасов, забравших у борзых.

— Новый Симеон предупреждал, что Рахман — чернокнижник, — Северин достал пистолет, который ему оставила Катя.

Дважды проверил, что выбранный шар действительно серебряный.

- Вот это, - шляхтич постучал себя по глазной повязке, - случилось после его плевка в глаза.

— Я ему так харкну, что захлебнется, — буркнул Игнат.

— Павлин оставляем?

– Пусть отдыхает. Ничего с ним здесь не случится.

Никто не заметил огромного филина, наблюдавшего за сироманцами среди ветвей ближайших деревьев.

Под ликом облачного неба мертвая Буда встретила густой тьмой. Северину сразу вспомнилась Гадра, и кожу продрало морозом. Шаги характерников катились вглубь пустых улиц эхом.

– А потом? — вдруг отозвался Игнат.

– Ты о чем? - переспросил Ярема.

— Вот прирежем мы того Рахмана. А потом что?

— Потом наша месть кончится, — ответил Чернововк.

Нет, Северин... Месть не кончится.

– Я об Ордене, – объяснил Игнат. — Какой наш гетман, брат светлейшего Малыша, предлагал возродить.

— Я ягодицей свища на обещания Якова, — отмахнулся Ярема. — У Серого Ордена нет будущего. Взгляни на эту улицу, братец. Посмотри вокруг! Эти падшие руины — наша столица. Ты веришь в возрождение, когда шагаешь этим пустотой?

Ответа не последовало.

— Вот и я не верю, — продолжил через некоторое время шляхтич. — Заглянул в «Черта и медведя»... Выглядел на знакомые стены, на окна любимой комнаты... Все пыталось смириться, что заведение Яровых, которому было почти сто пятьдесят лет, никогда больше не откроется.

— Значит, не быть нам есаулами, — притворно зевнул Бойко.

— Вряд ли, братец.

– Что тогда делать будем?

— Я вернусь к войне, — ответил Ярема. — Если хочешь, присоединяйся.

– Эй! Куда разогнались? Рахман все еще жив-здоров, — напомнил Северин.

– Недолго ему осталось быть живым-здоровым, – Игнат получил револьверы. — Вот и площадь.

Городская ратуша раскинулась перед ними, мигала огоньками в окнах последнего этажа, звала внутрь открытыми воротами.

– В тот день в этих стенах держали последнюю оборону, – вспомнил Эней. – Мои хорошие знакомые, брат Чекан и брат Деца, наложили здесь головами. Надеюсь, что каждый из них унес с собой не менее десятка этих шелудивых псов.

Стены испещрили метками шаров. Перед Севериновыми глазами всплыла выстреленная штукатурка дома, где Катя приняла последний бой.

– Оружие к бою, – приказал Ярема. — Здесь пахнет засадой.

Северин потянул воздух ноздрями, но никого не почувствовал. Только миазмы мертвого города.

В башне гулял сквозняк. В отличие от другой лестницы Буды, ступени здесь не пришлись порохом или мусором. Малыш шел первым с пистолетом наготове, следом поднимался Игнат с двумя револьверами, запирал троицу Чернововк. Лишь несколько десятков шагов отделяли от таинственного Рахмана.

Подгнившие ступеньки поскрипывают. Первый, второй этаж...

Страха нет. Северин лишился его вместе с женой.

Дверь повсюду закрыта. Третий этаж...

Сверху доносится теплый воздух и запахи – свечного воска, свежих трав и чего-то приторного.

Последний этаж. Будь что будет!

Из приоткрытой двери струится свет, который они видели с площади.

— Войдите, господа.

Сироманцы обмениваются быстрыми взглядами, и за знаком Ярового бросаются внутрь.

Зал есаул заставлен свечами, от которых тепло, несмотря на ночную прохладу, несется сквозь распахнутые окна. Стены покрыты пента- и гексаграммами, сигилами, латинскими заклятиями, северными рунами, татарской вязью и еврейскими инкрипциями; пол завален кипами гримуаров, книг, свитков, списанных от руки бумаг; поверхность стола разделена между тремя одинаковыми меловыми знаками, обрамленными спиралью и черными свечами — в центре каждой лежит знакомое...

— Приветствую вас, рыцари проклятого ордена.

Все трое подняли оружие. Рахман хлопнул в ладоши, огоньки свечей наклонились, и Северин почувствовал, что не может шевельнуться. Тело его застыло, налилось холодным весом, ноги прицвели: он мог только моргать и дышать.

– Ваша вторая кожа, – длинный палец Рахмана указал на волчий мех. - Совсем свежая. До сих пор пропитана вашей кровью. Теперь вы невозмутимы... Подобно этим остаткам.

Когда он успел раздобыть мех? Как? Неужели только что побывал в их лагере? Но тогда... Савка! Что он сделал с Савкой?

Чернововк почувствовал, как между лопатками скользнула струйка пота.

- Это довольно смешно...

Короткие седые волосы, сквоватая борода. Правая половина лица искажена: спущена кривая глазница с белым киселем внутри, вывернута низдря, приподнятый в юродивом кожу уголок рта — все изуродованные части тянулись к щеке, посреди которой закрутился большой шрам.

— Вас учили, что надо уничтожать свой мех, — говорил низкий, бесцветный голос. – Но никогда не объясняли, почему.

Он двинулся к характерщикам жесткими шагами.

— Сокол в своих многочисленных поисках так и не исследовал это волшебство, — протяжный неприятный скрежет. Смех? — Проклятым повезло, что за две сотни лет они забылись, а предостережение выродилось к глупому предрассудку.

Рахман приблизился вплотную к Яреме и забрал из безвольной руки пистолет.

— Видите ли, пан Яровой, как все обернулось, — он осторожно постучал суковатым пальцем по глазнице шляхтича. – Не стоило смеяться над моим глазом.

Ярема не издал ни звука. Колдун перешел к Игнату.

– Тебя я не знаю, – сказал. – Но твое оружие тоже заберу. Не люблю огнестрельные игрушки. Они не способны меня убить, однако принесли увечье, через которое я должен прятать лицо в тени капюшона.

Рахман забрал оба револьвера. Настал черед последнего пистоля, что он без труда выдернул из закочененной ладони Северина.

– Овва!

Слепой белый глаз зашевелился, словно огромное паучье яйцо, которое вот-вот должно лопнуть.

— Интересно... Это ты убил его. Как все вместе сложилось...

Он покачал головой и вернулся за стол, по дороге бросив все оружие в окно.

— Когда-то я пытался довести заклятие до ума, чтобы полностью овладеть волей пленника, — Рахман указал на магические фигуры на столе. — Но это осталось за пределами моего опыта. Жаль!

Чернововк попытался пошевелиться. Недаром ему вспомнилась Гадра, способная пристегнуть к месту одним только взглядом! Может быть, он ее служащий? Характерник скосил глаза на собратьев — они стояли рядом, словно попрошайни статуи, с протянутыми вперед руками.

— Прошу прощения за мои манеры. Сразу прыгнул к волшебству... Разговор будет длительным, поэтому позвольте должным образом назваться, — колдун приложил ладони к груди и легко поклонился. – Вам я известен как Рахман. В другое время меня знали как Пугача. Сейчас считается, будто я был бестолковым джурой первого характерника Мамая... Но это неправда.

От кривого кожу лицо Рахмана пугало еще сильнее.

– Правда в том, что первого характерника Мамая создал я.

***

От мой, древний и уважаемый, ведется от ногаев. Наш дом стоял на левом берегу реки Чурук-Су, недалеко от дворца, где отец служил капы-агасы, или большим визирем у хана Герая. И калга, и нуреддин, и муфтий, — словом, весь Бахчисарай от беев до голытьбы уважал отца, но я не смею произносить его имя, потому что опозорил свой род. Впрочем, я забегаю вперед. Рассказать все сначала... Будет непросто. Моя история требует времени, однако времени у нас немало, поэтому, когда почувствуете потребность облегчиться, то не сдерживайтесь, мне запах не мешает.

В конце века, называемом шестнадцатым, бурлили беспокойные, кровавые времена — других в человеческой истории не бывает. Когда кто-то начинает забрасывать о старых добрых временах, то бейте его по морде, плюйте в глаза, вырывайте язык, потому что перед вами стоит лжец или дурак, а таких не жалко. Я посетил много краев и свидетельствовал изломы эпох, поэтому могу заверить: мы, люди, бродим кругами, словно привязанные к столбу лошади. Собираем новые знания, совершенствуем вещи, меняем одежду, убеждаем друг друга, будто лезем к небу и вскоре коснемся звезд, однако никогда не выходим за пределы того круга. Если одному поколению удалось обойти войну, следующее обязательно ее увидит.

Но я снова отвлекся. Давно не говорил столь откровенно... Итак, вернемся к самому началу.

Наше с братом появление потеряло матушку. История стара, как мир: мы родились убийцами. С того момента отцовская жизнь покатилась в пропасть — он любил избранницу до беспамятства, и не женился снова, несмотря на многочисленные соблазнительные предложения, которые могли способствовать его укреплению при дворе; за вечерним бокалом вина повторял, что такой замечательной женщины, какой была мама, нет ни в Крымском ханате, ни за его пределами, и мы верили ему бесспорно, потому что для двух мальчишек папа был обожаемым идолом.

Несмотря на преступление убийства, он любил нас. Потратился на врачей, которые провели спустя первые годы детства, самые опасные и смертельные. Каждый день наведывался, разговаривал, играл с нами, а в те времена родители не пенились с детьми, пока те не могли разговаривать, ездить верхом и стрелять из лука. Отец не предпочитал кому-то, всегда делил внимание поровну — как и следует с двойняшками. Внимательно выглядел в наших личиках черты любимой, чей портрет висел в спальне. Мы с братом часто рассматривали ту картину: карамельная кожа, черный шелк волос, высокие скулы, миндалевидные зеленые глаза, тонкие губы. Мы представляли, какой была мама, как она улыбалась или пела... Отец мог рассказывать о ней часами.

Свободные дни он посвящал досугу с сыновьями. Я любил отдых во внутреннем дворике, у фонтана и гранатового дерева - отец, устроившись на подушках, читал большую книгу сказок, а мы играли на коврах и слушали, постоянно перебивая рассказ вопросами, пока слуги приносили подносы с едой и напитками. Брат мой обожал конные прогулки по городу и упражнения с оружием: уже тогда мы имели разные предпочтения и взгляды на жизнь, хотя росли в одном утробе. Между нами часто вспыхивали драки, которые всегда идут между братьями, но в нашем доме царило согласие... Пока отца не захватило бешенство.

Может, он заметил седину в волосах. Может, услышал о смерти одногодка. Может, досадные мысли о скоротечности времени продолжались его годы. Сидел за обскурантскими опусами, пока не проштудировал всю нашу библиотеку, потом выискивал и покупал новые книги по всему полуострову, пока не исчерпал возможности местных букинистов, после чего заказывал необходимые труды у венецианских купцов, требовавших несусветных денег, но отец платил им, не торгуясь.

Нам пришлось овладеть разными языками, чтобы помогать отцу со всеми этими трактатами и вместе объясниться на сульфурах и меркуриях, малых ключах Соломона и книге ангела Разиэля, трех основных символах и четырех основных элементах, семи металлах и двенадцати процессах... Отец заказал драгоценное алхимическое. Мы проводили опыты — сначала скромные, а со временем все сложнее, пытаясь найти магистериум, великий эликсир, тот самый философский камень, который дарит вечную молодость.

Болезненный замысел овладел нашими сердцами, поглощал все силы и время. В поисках рецепта бессмертия отец месяцами не посещал ханского дворца, отвирался всевозможными болезнями, пока не потерял должность; наши состояния стали таять, и из дома исчезали слуги, к которым мы привыкли, как к родным. Охваченные тягой к величественной цели, мы горели мыслью о бессмертии, азартно искали его ингредиентов, расписывали стены формулами, копались в гримуарах, смешивали смеси и подогревали тигли...

Ни общество сверстников, ни прекрасные юноши, ни лошадиная гонка, ни охота с пирами не интересовали нас, поэтому постепенно приглашения исчезли. Столица о нас позабыла, и только когда мы выходили на улицу за припасами, в спины летели язвительные образы. Отца называли сумасшедшим, погубившим жизнь себе и детям, нас с братом — несчастными сыновьями, потерявшими блестящее будущее. Я чувствовал глубокое отвращение к нашим обидчикам; брат свирепствовал и запоминал каждое оскорбление, клянусь, что однажды вернется в город великим ханом и лично отрежет языки, зажарит и заставит злостов сожрать их, как они жрут шиш-кебабы.

Мы могли так увлечься опытами, что забывали о еде. Дом превратился в алхимический цех, окна дышали едкими испарениями, соседи жаловались на вонь. Единственными нашими гостями стали купцы, привозившие заказанные отцом ингредиенты. Он создал рецепт напитка бессмертия на стене у портрета жены; титанический труд объединял все приобретенные годами знания в одну стройную прекрасную формулу, и мы принялись творить magnum opus — толкли в ступах, сушили, дистиллировали, выцеживали, перегоняли, вываривали, смешивали... Для подготовки того или иного элемента требовались особые условия: отдельная комната или отдельная комната – все влияло на магическую силу компоненты. Для особо важных действий мы должны поститься, или в течение часов безошибочно произносить сложные заклятия на латыни или на арабском, или не спать несколько дней, или хранить полное молчание... Пришлось даже принести в жертву единственного оставшегося в конюшне коня — нашего общего любимца. До сих пор вспоминаю, как его яркая кровь сжимает на желтый песок, и тот сворачивается темными шариками.

Несколько раз от переутомления едва не допускали роковых ошибок, которые могли свести на нет приготовление нескольких недель, но нам везло предотвратить каждую — это была заслуга отца, который тщательно проверял и контролировал каждый этап, отчего тщетно на глазах, но непреклонно верил в наше дело: ради нее он спустил впустую. Мы не выходили из дома неделями, и не позабыли облик бела дня только благодаря передышкам во внутреннем дворике. Гранатовое дерево высохло вместе с фонтаном, но там все еще было уютно.

После долгих месяцев изнурительного кропотливого труда без права на ошибку настал день триумфа. Совершенный напиток, золотисто-прозрачный и чуть пахучий, наполнил хрустальный графин в форме сердца. Эликсир едва светился, словно слеза солнца, отгонял цветами и белым вином; отец, созерцая это чудо, радостно улыбался - впервые за много дней. Мы с братом не понимали от радости. Получилось! Наконец, это произошло: вот он, настоящий философский камень, что удалось создать, несмотря на пренебрежение всему миру! Да, право на первый глоток мы отдали отцу.

Он тщательно вымылся, нарядился в лучшую одежду, произнес благодарственную молитву Аллагу, посмотрел на портрет жены и приложил напиток к губам. Осторожно выпил тщательно отмеренное количество глотков. Широко усмехнулся. Сказал, что смакует молоком льва.

Через час отец умер. Лицо ему посинело, шею раздуло: он едва смог прошептать, чтобы мы продолжали поиски, потому что он с мамой будет жить у нас. Тело выгнуло корягами, и дух отца улетел на вожделенную встречу с любимой.

Или он ошибся в расчетах?

Или мы ошиблись в подготовке?

Почему Всевышний не расколол его чашу?

Брат в гневе разбил немало мебели и алхимического оборудования: сама мысль о шутках горожан над гибелью отца была ему невыносима. Я сидел без движения и не мог поверить, что годы титанического труда привели только к преждевременной смерти папы... Фальшивый напиток бессмертия мы вылили под корни высохшего граната.

На похоронах был только имам. Когда он говорил джаназу над завернутым в саван телом отца, мы с братом решили покинуть дом. В ханстве нас ничего не держало — мы продали дом со всем имуществом за первую попавшуюся сумму, снарядились в путь, бросили жребий, и судьба назначила дорогу на север. С тех пор я больше не видел Бахчисарая.

Мы были домашними цветками, никогда не покидавшими пределы родного города, и не подозревали, как искать дорогу за небесными знаками, разбить лагерь на ночь, готовить на костре — наши головы были начинены другими знаниями. Брат поступил благоразумно: нанял в ближайшем селе проводника, опытного воина, побывавшего во многих набегах на большую землю. Так начались наши путешествия.

Я забыл имя того воина, потому что потерял большинство имен, когда кол прохромил мой висок, но до сих пор вспоминаю его короткую шею и широкое лицо: шрам тянулся под глазами, перебивал нос, белел кривой полосой на бронзовой коже. Помню пренебрежительные взгляды, когда он скупо, неохотно делился навыками, которыми, по его мнению, должен был владеть каждый киримлы, в которого пробились усы. Брат свирепствовал на такое превосходство, однако мы покинули пределы Крымского ханства, и было уже поздно менять проводника.

На горьком опыте мы поняли, что наука без учителя может предать, а потому искали наставничества, и надеялись найти его в Карпатских горах, где, по свидетельству книг, жили колдуны такие могущественные, что грозовые тучи повиновались их воле. Воин вел по безлюдным дорогам, подальше от поселков и хуторов, чьи жители ненавидели наш народ за постоянные набеги. Мы вставали на рассвете, останавливались на покой днем, вечером снова ехали, пока темнота не заливала все вокруг. Каждый раз, когда на краю появлялись путники, мы прятались. Брату такое поведение не нравилось — он все мечтал испытать лука в настоящем бою и доказать воину своему мужеству.

Этот путь казался невероятно долгим. Мы забыли, как это спать в постели, омываться в купели или проводить часы за книгой. Мы изменялись, и с нами менялся мир: степи сменились оврагами и лесами, где под деревьями с широкими зелеными листьями скрывалась чистая вода и прохладная тень, а земля была черная и плодородная. Мы были способными учениками, поэтому воин, скупой на слова, даже похвалил нас. Когда на горизонте выросли горы, он сказал, что здесь кончается известная ему земля. На прощание воин посоветовал украсть одежду, чтобы смахивать на местных, иначе поймаем несколько стрел на первом попавшемся перекрестке. Он взял свою оплату, пересчитал, молча развернул коня и помчался домой. Повезло: проводник мог легко перерезать нам глотки и захватить все драгоценности, но он, несмотря на гадкий характер, был хорошим человеком.

Мы поступили по его совету. Мешочки драгоценных камней, взявшие вместо тяжелого звонкого золота, зашили в тайники на новом наряде. Одежду помогла! Нас не боялись, относились доброжелательно, охотно обучали языки, так что мы кое-как могли расспросить дорогу к горным колдунам-отшельникам. Здесь их звали мольфарами и очень уважали; когда мы извещали, что едем в ученичество, нас одаривали уважительными взглядами.

Помню, как усталые крутым склоном кони остановились перед небольшой хижиной, скрывавшейся в пихтах между двумя горами. Сухенький седой человек с длинными обвисшими усами, в белом кептаре, расшитом загадочными символами, встретил нас у дверей. Видимо, слухи о двоих иностранцев докатились до него раньше нашего появления. Мольфар выслушал кривоязычную просьбу о бессмертии и покачал головой: он жил отмеренное богом, и учить мог разве этому. Брат решил было, что старик не понравился нашим смуглым рожам или просто набивает себе цену, и протянул ему несколько бриллиантов, но мольфар снова покачал головой. Природа, сказал он, указав на ели, только природа — вот что ему известно, а бессмертие следует искать у других учителей.

Разочарование наше было выше гор. Столько месяцев, столько миль... Чтобы получить отказ! Через наши огорченные мормызы старик начертил карту и показал, где искать знатоков, способных помочь — была земля, называемая Трансильванией, и славилась она чернокнижниками, исследующими таинства смерти. Мы двинулись дальше, встретив в горах первую снежную зиму в нашей жизни... До сих пор помню тот детский восторг, с которым мы носились по сугробах и бросались снежками, несмотря на холод.

В землях Семигородского княжества, на первую годовщину отцовской смерти, в городе Алба-Юлия мы нашли учителя, согласившегося взять нас в подмастерья. Это был толстый мужчина с квадратной челюстью, похожий на быка; сказал, что алхимия ему неизвестна, но он может научить высокому искусству инвокации для поиска истины среди потусторонних чудовищ. Мы с братом решили, что такая наука станет хорошим началом и щедро заплатили заранее.

Знания «Гоэтии», «Теургии», «Арс Алмадели», «Арс Павлины» и «Арс Нотории» согласились в Алба-Юлии — городе, сжавшемся к стенам темного приземистого дома, нашего убежища, где всегда пахло сыростью. Сначала мы ассистировали учителю, а затем начали собственные вызовы; подготовка к каждой инвокации была требовательной, поэтапной и тщательной; учитель следил каждый шаг, как в свое время отец, и обращал наше внимание на множество мелочей, от танца планет до поведения птиц. Как только он замечал несчастливый знак, ритуал переносился. Омытое тело, подготовленное помещение, безупречные чертежи, выверенное время... Несмотря на идеальную подготовку, вызовы часто заканчивались разве что сброшенной книгой или погасшими свечами, и только на десятую попытку я увидел призрачную тень первого демона, отозвавшегося на мой призыв.

Мы с братом проводили инвокации по очереди: один выполнял, другой следил. Лица, или морды призванных существ плыли сгустками черного тумана. О течение времени свидетельствовали только наши бороды, которые учитель требовал регулярно брить для поддержания необходимого состояния тела. Составив перечень вопросов, выстроенных так, чтобы не оставалось ни одной щели для ложной трактовки, мы задавали их каждой сущности, которая погружалась перед нами в сиянии свечей. Постепенно малословные ответы заключались в одну картину.

Мы узнали, что долголетие можно получить путем кровавого соглашения с могущественными сущностями, князьями другого мира, потаенными и своенравными... Или завладеть изумрудом, каменным сердцем несчастного князя, который жестоко поплатился за ошибку и был свергнут в наш мир. Нет, создать такой камень собственноручно ни одному человеку не по силам.

Где искать князей? Где искать изумруд? Тени смеялись и растворялись в воздухе, наплевав на цепи магических кругов.

Я не видел смысла бегать по миру в поисках небольшого кристалла; брат не желал служить другим, будь то князь нашего или иного мира. До этого нас сплачивало обещание отцу — но когда появилась возможность выполнить его отдельно, мы с облегчением разошлись своими дорогами.

Разделив остатки наследства, от которого каждому досталось по несколько камней, мы расстались: он двинулся к востоку, а я к западу. Не верилось, что брату удастся найти камень бессмертия – мир слишком велик, а человеческая жизнь слишком коротка, и мы уже потратили по четверти, если не по трети.

Сначала было необычно, ведь с пеленок я жил в неразлучном сопровождении брата, хотя никогда не чувствовал той воспетой поэтами братской любви. Отмечая, что родился на несколько минут раньше, брат постоянно командовал, и когда я осмеливался спорить, угрожал кулаками. Я все равно не любил что биться, что потворствовать... И теперь в полной мере наслаждался одиночеством.

Князья имели множество имен, но не откликались ни на одно. Существа эти были настолько могущественны, что не склонялись перед вызовом даже опытного учителя, и приходили на эту сторону только по своей воле. Поэтому я должен был найти путь к потаймиру, их обители и убедить кого-то из плеяды дарить сделку. Я не задумывался, как воспользуюсь бесконечной жизнью — только старался исполнить давнюю мечту, хотя и не мог точно сказать, кому она принадлежала больше: мне или отцу.

Менялись страны, языки, имена. Менялись так часто, что я перестал это замечать. Дорога стала моим домом – проводник мог бы гордиться учеником. Годами я нипал дремучими лесами, охотился на огоньки-скитальцы, поднимался в горы, где не ступала нога человека, приносил жертвы древним идолам, нырял к легендарным озерам, изучал на ощупь холмы и ночевал в каменных кругах — словом, побывал всюду. Я встретил разнообразных существ, больших и малых, отвратительных и приятных, но никто не знал дороги; говорили, что некоторые создания умеют пересекать границы так легко, как пересекаются границы человеческих государств, однако найти эти создания без их желания невозможно. Уныние точило сердце, когда-то твердо убеждено, что мое дело будет проще поисков изумруда... Даже случился случай.

Тогда ярко пылали костры Инквизиции. Адепты Malleus Maleficarum были безжалостны, и многие невинные женщины погибли от их абсурдных приговоров... Старые добрые времена, да?

Одному пленнику, каталонской ведьме, мне посчастливилось помочь. После побега она выслушала историю моих бесславных поисков и отблагодарила за спасение таинством причудливого обряда, который мог отправить по ту сторону и повернуть назад.

Так я очутился в выжженной пустыне другого мира.

Несколько минут разглядывал вокруг, словно в горах, покрытых первым снегом. Сработало! После стольких лет… Но радость быстро исчезла — вокруг не было ни одного знака князей или их власти. Под вялым сиянием мертвого солнца я следовал рассохшейся землей, чье однообразие нарушали только бескиды, острые, как клыки огромного дракона, и через несколько часов не встретил ни одного живого существа, не услышал ни звука за исключением собственных шагов, — поиски в этом мире могли.

Бессмертие! У меня не было другой цели. Что-нибудь другое казалось изменой не только отцу, но и самому себе... Без него я не знал бы покоя. Этот поиск стал стержнем моей жизни, моей личности. Я подавил отчаяние и продолжил путешествие.

Не тартар, не ад, не джаганам, не ропота — ошибались мыслители и маги, считавшие это место посмертью. Просто выжжен безрадостный край, где почти не осталась жизнь... Изредка доносило звуки неизвестных существ, немедленно стихавших при моем приближении; под ногами хрустели длинные кости, которых не отличить от белых стеблей ломкой травы; иногда видным краем восставали руины тонких башен и причудливых сооружений, где никто не жил. Я часто возвращался мыслями к брату, чтобы напомнить себе, что его поиски были сложнее моих.

Годы и годы. Годы и годы. Я посетил немало мест по ту сторону, и всюду тянулась пустота. Горы, леса, даже вода в озерах – все давно умерло. Можно ли найти бессмертие среди царства смерти?

Несколько раз мне удавалось обрести редкие твари с сияющими глазами, которые не убегали при появлении чужака; те, что умели говорить, соглашались указать направление в обмен на мою кровь, и я охотно соглашался — благодаря таким встречам чувствовалось, что не блуждаю вслепую, а продвигаюсь к цели. Ни разу не задумывался, что буду делать перед князем, что предложу в обмен на бессмертие... Наверное, я не надеялся, что встреча случится действительно, и готовился погибнуть на пути к мечте.

Ноги, покрытые каменными мозолями, высушенные годами путешествий, могли шагать часами без остановки. Руки сжимали костыли, плечи держали лямки суммы. Глаза, уставшие от одиночества пейзажей, представляли яркие призраки; уши, уставшие от могильной тишины, дорисовывали буйство разнообразных звуков. Я настолько привык к этим заблуждениям, что когда посреди черной пустыни рассветла очередная оаза, то принял ее за очередной мираж. Видно не таяло в воздухе — наоборот, при приближении оно приобретало твердые линии... Забыв об усталости, я бросился вперед.

Там стояло имение, достойное османского императора. Дорогу к воротам, украшенным медными розами и виноградом, окаймляли деревья, отяжелевшие спелыми плодами. В воздухе запахло сладким инжиром, желудок отозвался голодным ворчанием, но я направился к воротам, которые стояли открытыми без всякой охраны.

Во внутреннем дворике жило высокое голубое небо, пылающее золото солнца проглядывало из-за белых туч баранов, а их стада погонял свежий ветер. На мгновение показалось, будто я вернулся в прошлое, когда нас с братом привели во дворец - так бывало во времена, когда отец служил при дворе - но даже дворец хана не был таким роскошным. Настенные фрески и драгоценные ковры; выложен голубыми изразцами бассейн, наполненный студеной водой; яркие попугаи и райские птицы шумно перелетают с жердей на ветки персиков. В тени деревьев, росших с участков пола, где не хватало мраморных плит, на подушках отдыхал вельможа: вышитый золотом халат, белый тюрбан украшенный большим рубином, красные глаза без зрачков смотрят прямо в душу.

Такие встречи застывают в памяти важнейшими воспоминаниями.

— О, князь потусторонний! Я так долго искал тебя!

Откинув костыли, я упал на колени и поклонился, коснувшись лбом холодного мрамора пола. Почувствовал, как слезы счастья катятся по щекам.

– Поднимись, – приказал глубокий голос, который мог принадлежать только властителю.

Он курил наргиле и выпускал взлетавшие в небо клубки дыма, где превращались в новые тучки.

- Садись.

Князь указал на багровый ковер, расшитый золотыми тучками. Я заставил собраться с силами, чтобы осквернить своей грязной одеждой такую прекрасную и зачарованную вещь: достаточно было отвести взгляд, как узор менялся — позже я понял, что он воспроизводил движение облаков в небе.

Я устроился, вельможа щелкнул пальцами, от чего ковер приподнялся и полетел ему навстречу. Я оцепенел, а красноглазый изучал меня взглядом, он которого на теле проступали легкие ожоги.

– Не князь и не хан, не круль и не император! Оставь меня у человеческих власть имущих, — сказал господин. – Отвечай, кто ты? Что здесь делаешь? Ни один человек не решался приходить сюда.

Вас не поразит ни его вид, ни чудеса, которые он творил - вы видели все своими глазами, когда приходили туда за своим проклятием. Но я встретил того, кого вы зовете Гаадом, задолго до рождения ваших прадедов. До того, как возникло ваше государство.

Ковер плыл над мрамором, персиковый цвет опадал на него белыми лепестками. Меня расспрашивали, я отвечал. Сердце стучало от счастья и страха.

— Бессмертие, снова бессмертие. Ничего интересного! Но тебе повезло, человек. Посчастливилось найти меня именно тогда, когда я готов предложить жить так долго, пока жив сам, - сказал Гаад. — По вашим меркам это равно бессмертию. Это тебя устроит?

Счастлив, я склонился в поклоне. Щеками снова текли слезы: наконец-то я исполню волю отца, наконец-то стану бессмертным!

— Но сначала должен тебя испытать, — новое рыхлое облако выползло из его уст и полетело вверх.

Да, я согласился на экзамен. Передо мной на ковре возник кисет, туго набитый белыми зернышками: я должен был закопать каждое семя на расстоянии не менее двадцати миль, предварительно срос его каплей собственной крови.

– Меня интересует не только земля, – говорил Гаад. — Бросай их ко мху или хвои, оставляй в песке и рине, несколько брось в проточную воду и болото, а еще можно попробовать реки и озера.

Слишком просто, тревожился в голове голос учителя, слишком просто!

— Задача несложная. Что тебе хочется за такую услугу? — В холеных пальцах, украшенных кольцами, крутился тонкий пергамент, на котором проступали предложения нашего соглашения. - Дышать огнем? Видеть сквозь стены? Получить нескончаемую монету? Превращаться в другое создание?

– Да! — воскликнул я, как мальчик, радующийся прочитанной отцом сказке. - Другое создание! Всегда мечтал побывать в чужой шкуре.

- Тогда выбирай.

На ум поочередно приходили конь, змея, лев, ворон, и в конце концов я выбрал сову, покровительницу мудрости. Пергамент порхнул в мои руки: соглашение было написано аккуратным почерком, похожим на почерк моего отца. Я внимательно изучал каждую строчку в поисках крошечных букв.

– Здесь нет никакого подвоха, – отозвался Гаад. — Я выше обмана.

В случае невыполнения моей задачи наказанием была смерть. Я скрепил сделку каплей крови. Пергамент исчез.

- В следующий раз, чтобы не искать меня десятилетиями, воспользуйся этим, - сказал Гаад, и на кисет легла свернутая записка. — Прочти, когда закончишь, чтобы вернуться к моим угодьям.

Ковер быстро взмыл в небо. Меня распластало от такой скорости, а в нескольких шагах от солнца ковер растаял, и я, ослепленный, полетел в черную пропасть, чтобы вскоре прийти в себя в родном мире...

Капшук свидетельствовал, что происшествие мне не приснилось. Полный сил, будто мне снова шестнадцать, я двинулся выполнять задачу, которая оказалась удивительно легкой — за тем исключением, что вокруг снова шла война, а я не понимал, кто против кого воюет, потому что с детских лет променял интерес к политике на поиски бессмертия.

Тропа белых зерен, тяжелых и холодных, как камни, привела меня к Крымскому полуострову. Я не решился ступить на родные когда-то земли, и двинулся дальше с смятением на сердце.

Полив последние семена кровью, я бросил ее к старому гнилому пню, и развернул записку, надеясь, что она перенесет меня в потусторонний дворец. Но там было описание ритуала: словесная формула, варево, достаточно простое для опытного алхимика, и, самое страшное, удар ножом в собственное сердце. Одной из составляющих напитка был легкий наркотик, который должен был раскрепостить мышцы и разрешить самоубийственное движение. Я сомневался: где это видно, бить себя ножом в сердце? Ни один известный мне ритуал такого не содержал! А еще эликсир... Я боялся их со дня смерти отца. Лишь жажда бессмертия, до которой оставалось несколько шагов, заставила меня переступить через страхи.

- Хорошая работа. Все прошло по задумке, — Гаад встретил меня золотым подносом. - Угощайся.

Соблазнительно блестели ломтики дыни, дольки апельсинов, виноградины, сливы, халва, джалеби и другие сладости, которых я не видел от юношеских лет. Я наугад схватил кусочек розового рахат-лукума, и когда гранатовый вкус разлился языком, вспомнил, как обожал этот десерт в детстве.

— Попробуй новую силу, — его глаза блеснули. – Теперь для полета ковры тебе не нужны.

Я почувствовал, как телом пробегает щекотка, дыхание перехватывает, конечности меняются... Я закрыл глаза человеком и открыл огромным филином. Первый полет! Моему восторгу не было предела, и я чуть не разбился, когда попытался приземлиться. Такого мой брат никогда не получит!

- Человек! Я поделюсь с тобой не только долголетием, но и могуществом волшебства, — продолжал Гаад, когда я обернулся. — Если справишься с новой задачей так же быстро и безупречно.

- Справлюсь, - выпалил я, не задумываясь.

Гаадов хохот гулким эхом прокатился по двору, сметая листья и плоды с персиковых деревьев.

Новое дело оказалось непростым: я должен был разыскать человека, и человека не попало, а подходящее к целому ряду требований — описание походило на героя сказок, от чего мой первобытный пыл затих. Ведь на кону снова стояла моя жизнь.

– Ты справишься, – сказал повелитель, прочитав блики мыслей на моем лице. — В тех землях, откуда ты прибыл, сейчас идет война...

Во время сева я немного узнал эту войну: началось с того, что защитники восточных границ государства Речь Посполита восстали за свои права. Это было не первое их восстание — но теперь именовавшиеся казаками воины жаждали не просто привилегий, а собственного государства. Разрешить им такой дерзости не могли, и полилась кровь.

Так всегда было, так будет.

— Ищи в сердце сражений и рядом с ними, ищи в солдатских палатках. Там, среди простых воинов, ты найдешь нужного лиха, — говорил Гаад. - Убеди и приведи его сюда ритуалом; на этом твоя часть сделки будет исполнена.

Пергамент упал на ладони. Обмен на долю долголетия и сил князя... Также исцеление от любых ран — правда, ценой собственной плодовитости... Поскольку я не испытывал тяги к женщинам, такая цена меня не отпугнула, и подпись засвидетельствовала мое новое обещание. Пергамент растворился в воздухе.

Преисполненный решимости, я выступил на поиски жертвенного ссыльного, малейшим мнением не предполагая, что найду своего единственного друга.

Его звали Мамаем.

***

Поскрипывали ремни на стянутых запястьях. Босые ноги рвали топкую дорогу, расквашенную ливнями. Голые тела разъедали струпья грязи, на лицах запеклись кровь и отчаяние. Ни маленьких, ни старых — никого, кто мог замедлить движение. За пленными пестрым стадом следовали коровы, овцы, козы.

Нагайки жалили плечи и спины, выдергивали из сжатых губ стоны. Погонщики били в основном мужчин — женщин оставляли в утешение. Упавших несчастливцев беспощадно тревожили. Уставившись под ноги, покрытые потом и безнадежностью, пленники шагали навстречу неволе. Кто молча плакал, кто молча молчался, никто не думал о бегстве: это было невозможно.

Всадники - смуглые, низкорослые, в разноцветных стеганных халатах и высоких шапках овечьего меха, выбеленных до блеска, - рассыпались вдоль колонны. Перекликались, шутили, бодрствовали. Имели большие луга и тула на два десятка стрел; спины закрывали круглые щиты-калканы, плетеные из лозы; на поясах покачивались ордынки. ехали верхом на неподкованных бахматах, чьи хвосты подметали землю.

Среди них выделялась группа, державшаяся в стороне: девять светлокожих всадников, чьи лошади имели подковы и были на голову выше. Мужчины дымили трубками, имели на себе сережки и брюки из грубого полотна, самопалы в чехлах и сабли в деревянных ножнах. На ремнях — пороховницы, ладовницы, кошельки, ножи. Эти девять не занимали пленных, а на остальных всадников смотрели из-под лба. Супились, когда посвистывал очередной удар и раздавался мучительный вскрик.

Во главе колонны ехала странная пара: один, невысокий, бросался в глаза кольчугой с металлическими пластинами, тюрбанным шлемом османской работы и красными сафьянцами; второй, коренастый, был в жупане из дешевого сукна, шапке с облезлой меховой опушкой и польских желтых сапогах, которые были единственным ярким пятном в его наряде.

Разговаривали. Вернее, один говорил, а другой слушал.

— Такой бедный ясырь не достоин мурзы, — кривился татарин. – Сколько мы взяли? Жалкую сотню? Стыд! Даже беш-баш приносит в пять раз больше.

Он покачивался в богатом седле на аргамаке, скакуне благородной крови, отличном от страшных бахматов.

- Я, Бахадир, водил цапуле! Войско на пять колонн. Милостью Аль-Басита получил три тысячи голов. Вот достойный ясырь, а не жалкая сотня!

Его сосед растягивал вожжи с такой силой, что, казалось, они вот-вот скрипят, как ниточки.

— Но даже мои подвиги не чета ханскому сеферу. От продвижения его войск дрожит земля. Никто не может укрыться от такой силы! Шесть тысяч ясыра. Вот что стоит дарить хану за его помощь! А не жалкую сотню.

Черные глаза Бахадира гневно сверкнули.

— Слышишь меня, Самойл?

Здоровень скрежетнул зубами. Он не понимал половины слов и понимать не желал. Неохотно ответил, глядя перед собой:

– Будут другие.

— Конечно, будут! За хорошую помощь нужно хорошо платить.

Казак терпел болтовню об ясире, ища любого повода убежать от тщеславного мурзы, и такой случай скоро случился: подъехал один из шалашей.

- Атаман!

– Чего тебе?

— Малыш пришел в себя и догоняет.

Самойло выругался. Бахадир положил ладонь на рукоятку разукрашенного ятагана.

— Какие невзгоды?

— Никаких невзгод, — отмахнулся Самойло. — Уладим дело и догоним вас.

Мурза пожал плечами, поправил шлем, поехал дальше. Казаки полукругом двинулись навстречу приближающемуся одинокому всаднику, привстав в стременах. Преследователь чуть не проскочил мимо, рванул вожжи, лошадь захрипела от боли и чуть не упала на скользкой грязи.

- Так решили меня испечь? – закричал всадник.

— Споили и бросили? Думали, что не найду? Да вас в десятке миль слышно!

Тщательно выбритая селедка гневно тряслась. На румяных щеках и под курносым носом пробился первый пух, на высоком лбу пролегли морщинки возмущения. Челюсть упрямо показалась вперед, синие глаза высекали громовицы – юный прекрасный бог гнева. Правда, одетый в задрипанную одежду неимущего крестьянина, зато вооруженный луком, ножом и большой палкой.

- Мамаю, - вздохнул Самойло. – Я приказал тебе возвращаться в лагерь. Какого черта ты здесь делаешь?

Названный Мамаем вспыхнул.

— Я одиннадцатый в шалаше! Чего я должен ехать в лагерь, пока вы здесь... Вы... — на миг юноша захлебнулся словами. — Пока вы продаете земляков! Как можно так поступать? Вам не совестно?

Желтоносый испортит жизнь — Самойло знал это с того момента, когда Мамай впервые попался ему на глаза.

— Сколько можно толковать твоей пустой башке о приказе господина полковника? — Самойло похлопал рукой по сабельсу. – Приказ! Пана! Полковник! Или тебе письмо с печатью показать?

— Не надо мне никаких писем! – Мамай обвел взглядом других. — Мы на Сечь пошли не татар в Перекоп сопровождать, а землю родную защищать!

— Это мы ее и защищаем, — процедил Самойло. — Вот только мощной конницы у нас нет, а без кавалерии не было бы побед под Желтыми Водами. И Корсунь. И Пилявцами. Но откуда тебе знать, когда ты лошадку даром получил и ни в одной битве не дрался?

— А что, с вражеской кровью на руках легче своих пытать?

Самойло рассмеялся, чтобы скрыть, как его раздражали эти язвительные упреки.

— Если не заплатим татарам, то их перекупят ляхи, — объяснил атаман с кривой ухмылкой. — Когда найдешь двадцать тысяч всадников, которые будут воевать бесплатно, сразу возвращайся. К господину гетману лично. А теперь прочь в лагерь!

Юноша даже не моргнул.

– Что это за государство такое, – прошипел он. — Когда за нее собственных краян в ясырь отдают? За что кровь проливать, а?

- Я кровь проливаю, чтобы в новый реестр записали! — крикнул Самойло, не удержавшись. — Чтобы никаких налогов и повинностей для меня и моей семьи! Чтобы жупан кармазиновый с галунами и позолотой! Чтобы пояс шелковый, келеп посеребренный и кисет набит! Вот за что я кровь проливаю!

От презрения во взгляде молодого казака атаман осекся и сожжен.

– Вот оно как, – Мамай перевел взгляд на других. – Вы так же? За имя в реестре готовы иметь родную продать?

— Еще слово, хлопец, и костей не соберешь, — Самойло почувствовал, как ярость бурлит внутри. – Мы – солдаты. Мы выполняем приказы, а не болтаем! Считаешь ли ты, будто кому-то из нас нравится наблюдать, как нехристь себе украинцев уносит?

Курень молчал. Смотрели кто куда, чтобы не столкнуться со взглядом юного собрата.

– Пропустите, – глухо сказал Мамай. — Я сам убью тех басурман, когда у вас яиц нет. Не казаки, а кизяки!

Удар сломал ему челюсть. Молодой человек полетел в грязь, но вскочил. Сплюнул кровью на желтые сапоги Самойла. Рассмеялся.

- Что, убьете меня? Не думал, что от братьев-запорожцев смерть приму.

— Давно тебе уму надо научить.

Атаман спешился. Мамай зарычал, ударил, но Самойло даже не пошатнулся — с таким же успехом юноша мог избивать скалу. Атаман позволил ударить себя несколько раз, чтобы ярость исполнила его до предела, застелила глаза, подавила сочувствие... И ответил.

Косточки размером с грецкие орехи молотили, выбивали дух из легких, ловко лупили по почкам, безжалостно крушили зубы и кости. Чем признать правду, Самойло готов был убить того, кто отважился произнести ее в глаза.

Он пришел в себя, когда его оттащили от окровавленного тела в закаленной одежде. Мамай неподвижно лежал в грязи — латана свитка изорванная на паклю, лицо разбитое до неузнаваемости, на коже ни одного живого места.

— Хватит с него, полно!

– По коням, – хрипло приказал атаман.

— Нельзя так его оставлять...

- По коням! Быстро, - гаркнул Самойло, и никто не смел возразить. — Дерьмо малое окликает и вернется в лагерь. Будет ему наука!

Десять казаков, сгорбившись в седлах, поспешили вдогонку колонне невольников.

Мамой замер. Хрипло, нечасто дышал. Изо рта и ушей теребила темная кровь. Когда большой филин, наблюдавший за дракой с дерева, взлетел судьбы и обернулся человеком, парень даже веки не расклепил — глаза ему превратились в огромные распухшие синяки.

– Хочешь жить, парень? – произнес я на ухо. – Хочешь?

Он закашлялся, вытолкнул изо рта густую кровавую слюну и несколько зубов. Благодаря упрямству держался на грани жизни и смерти. Едва кивнул.

Я приподнял ладонью колючий затылок и влил всегда носивший с собой эликсир между расквашенных губ. Уложил нож к раскрытой ладони, прошептал формулу, сжал изорванные пальцы вокруг рукоятки. Резким движением загнал клинок между ребер к сердцу.

Если бы на той дороге кто-нибудь появился, меня приняли бы за убийцу. Я перетянул юношеское тело под дерево, смыл кровь и грязь, перевязал раны. Поймал лошадь, ожидавшую неподалеку, расседлал, пустил на выпас возле моей кобылы. К вечеру разжег костер.

Мамай не шевелился. Несмотря на близость пламени, его тело постепенно теряло тепло. Сердце, с которого сдержала рукоять ножа, не билось, треснувшие ребра замерли. Неужели хитрость с формулой не сработала?

Этот паренек был единственной достойной находкой! Такая благородная отвага могла жить только в юном сердце, которое в погоне за идеалом не согласно ни на одну уступку даже перед лицом смертельной опасности... Я решил, что дождусь утра, а потом устрою погребение. Такой казак заслуживает последней чести.

Проснулся я оттого, что Мамай сел и ошарашенно уставился на угли сквозь растопыренные пальцы. Раны исцелились, кости срослись, кожа сбросила мертвенную бледность, а синяки, отеки и другие следы побоев исчезли — с виду он был точь-в-точь, как до драки.

- Подписал, - сказал юноша тихо. – Я подписал.

Гаад принял его!

- Подписал... - повторил казак.

Мой нож лежал на земле рядом с костром. Там, где Мамаеву кожу лягнул клинок, пролег тонкий шрам.

Длиннейшая незримая струна с чуть слышным щекотком опутала мои внутренности, пронзила каждый кусок плоти, каждую каплю крови, каждую нить жил, соединила несметные бусины одним зачарованным разком, окрасила невидимым человеческому глазу цветом, протянулась от моего тела.

Легкое, странное ощущение — похоже на счастье проснуться ребенком солнечным утром без забот, когда впереди ждет долгий интересный день.

Гаад выполнил свою часть сделки. Я стал бессмертным.

— У самого черта был!

Мамай перекрестился, а потом испуганно зажмурился. Видимо, ожидал, что ему за это рука отсохнет или ударит молния. Но кара божья не спешила, он осторожно открыл глаза, взглянул на ночное небо и медленно перекрестился еще дважды.

- Выпьем? - предложил я парню, не в силах сдержать счастливую улыбку.

Он сделал длинный глоток адского перечного самогона, даже не скривившись.

– Ты тоже подписал? — спросил Мамай, не удивленный компании незнакомца.

- Да, - кивнул я и забрал флягу. – Только другую. Пусть это останется нашим секретом.

Он осторожно потрогал лицо. Прикосновениями языка проверил, все ли зубы на месте.

– Ты меня спас, – юноша покачал головой, увидел дорогу и своего коня. – А мог бы прирезать. Спасибо, брат во Христе!

Я решил не тревожить его известием о своем магометанском вероисповедании, тем более что давно забыл, когда в последний раз исполнял намаз.

— Этот мугир на тебе живого места не оставил, — сказал я. - Как чувствуешь себя?

— Как заново родился, — юноша ощупал грудь и потер шрам над сердцем. — Это надо...

— Ты бы умер, если бы не сделка.

- У казака нет беды, только приключенька, - Мамай улыбнулся странной улыбкой, в которой переплелись печаль и радость. — Душу нечистому продал... Зато смогу татар своими руками уничтожать!

Он говорил так непринужденно, словно мы были старыми товарищами. Его искренность мне понравилась, так что я решил отвечать той же монетой. В конце концов, паренек подарил мне бессмертие!

- Не торопись, - я передал ему флягу. - Допьем сначала.

— А есть?

— Соли чуть-чуть есть.

— Так и не надо. Есть – не срать, может подождать.

Провозгласив народную мудрость, юноша бодро приложился к фляге, крякнул, занюхал запястьем. Подбросил костер веток.

- Какие силы получил? – я чуть не сгорал от любопытства. – Рассказывай!

Мамай почесал затылок.

— Что там было... Сейчас вспомню... Сначала попросил, чтобы никакое оружие меня не брало, сабля или пуля... Гаспид согласился, но ответил, что должен уравновесить такую значительную силу слабостью... Я вспомнил о серебре, потому что ни у кого серебряного оружия нет, с такой разве в самих сказках. нечисть сделал?

– Нет. Ты человек. И я тоже человек.

Я выучил наизусть каждый абзац обоих моих соглашений — ни в одном моя природа не претерпевала изменений.

— Хорошо, потому что не хочется быть нечистым... Потом я сказал, что хочу зверя могущественного обращаться, чтобы никого не бояться. Тихо пришел, тихо ушел, – Мамай загнул второй палец. — Гаспид снова о равновесии говорил. Сказал, что на одном месте долго нельзя задерживаться, но я все равно не собирался, крестьянская жизнь не для меня...

Он вспоминал каждую деталь разговора с таким усилием, словно путешествие по ту сторону произошло несколько лет назад.

- Напоследок он предложил раны зашептывать, чтобы кровь останавливалась... На то я тоже согласился, - Мамай повернул фляжку, так и не сделав ни глотка. — Длинный свиток получился, будто там не три, а тридцать три силы описывалось, так что я захотел еще талант сокровища в земле видеть и способность под водой дышать, но Гаспид отказал — мол, больше трех нельзя, потому что у всего есть предел. ..Вот и все. Подписался собственной кровью и очнулся.

– Ты так рассказываешь, будто соглашение не читал, – сказал я разочарованно.

– Не читал.

На мгновение я потерял дар речи.

– Что значит – не читал? Как? Ты подписал кровавое соглашение с обладателем Потустороннего мира, даже не прочитав его?

– Да.

Я вскочил на ноги. Фляга чуть не бултыхнулась к костру.

– Но почему?!

Мамай ответил изумленным взглядом.

– Потому что я не умею читать.

Да... В те времена грамотность была привилегией.

— Как же ты подписался? — спросил я, пораженный такой безумной храброй халатностью.

– Крестик нарисовал, – он пожал плечами. — В нашей деревне все так подписывались.

Я захохотал, и не мог остановиться. Смеялся до слез, а бесстрашный Мамай смеялся вместе со мной.

На рассвете я свидетельствовал о его первом превращении. С небес наблюдал, как он догнал невольников, как безжалостно загрыз татар насмерть, как охотился за мурзой по имени Бахадир, пытавшийся убежать на своем аргамаке. Видел, как восторг казаков сменился испугом, когда причудливый волк обернулся на Мамая, как крестились пленные, как в их глазах враждебность перемешивается с мерзостью. Я утешал его, когда мы снова остались в одиночестве... Тогда Мамай впервые задумался, в кого он превратился.

Потеряв цель, которая вела меня от детских лет, я должен был найти другую — и без долгих раздумий присоединился к новому знакомому, наивному и безрассудному, зато искренному и честному. В конце концов его подпись подарила мне бесконечность... Было бы справедливо отблагодарить хотя бы немного, не так ли?

- Что за прозвище такое: Мамай?

– Я – Мамай, меня не занимай. Как хоть назови — на все позволяю, лишь бы не лавочником, потому что за это пылаю.

— То есть толкования ты не знаешь.

— А ты все на свете должен знать? Скобка в жопе.

- Следи за языком, парень! Я тебе в родители гожусь.

— Скорее у деды.

— Давно тебя не били?

— К нагоням мне не привыкать. А тебе надо прозвище, когда на Сечь едешь. Или уже есть какое-нибудь?

— Никогда не нуждался.

— Сейчас придумаем. Итак, ты умеешь на филина вращаться...

— Об этом никто не должен знать.

— Но прозвище хорошее: Филин. Будешь Филином?

На Сечи я быстро стал своим — оружие держать умел, работы не сторонился. С присущей ученым придирчивостью изучал историю казацких соревнований с Речью Посполитой за расширение реестра и прав, многочисленных восстаний защитников степных фронтиров, взлет Хмельницкого, победы и поражения... На этот раз повстанцы не хотели прав или свобод, они жаждали собственного государства, и должны были распластаться.

Между тем о Мамае летела молва: казак, который без рубашки выходит против мушкетеров и ловит пули, а на нем остаются сами синяки; оборотень, загрызший целый отряд крылатых отдыхающих гусар; колдун, умеющий заклинать раны, чем спас от смерти множество собратьев. Мамай уже не принадлежал к шалашу или полку, он приходил и дрался, где желал — каждый был рад видеть отчаянного сорванца в своих рядах. Он стал живой легендой, вдохновлявшей других; само его появление возносило боевой дух к небесам. Служители небес, к слову, на слухи о волшебстве и других нечистых делах закрывали глаза, что радовало Мамая, который считал церковь единственным возможным спасением своей души.

Я был его тенью. Молчаливым спутником, которого видели и сразу забывали. Я советовал, подсказывал, сопровождал в теле птицы, помогал следить и убивать – вдвоем мы были непобедимы. Лишенный страха смерти, я сменил роль странствующего чернокнижника на военного разведчика.

Затем Мамаева слава достигла ушей гетмана.

- Как прошло?

— Сказал все, как ты научил: с московитами не договариваться, идти к королю Швеции и князю Эрдели.

– А он?

– Согласился. Но при условии, что я возьму джур, чтобы укрепить нашу военную мощь. Мол, когда станет химородников больше, тогда можно и без царского покровительства воевать. Пообещал к кошевой старшине записать...

– Я помогу выбрать лучших. Чего ты нахмурился?

— Потому что грех большой. А должен еще несколько на такой же грех подбить... Продать их Сатане...

– Во-первых, так называемый Гаспид – не Люципер и не Сатана. Во-вторых, я не уверен, захочет ли он подписывать новые соглашения. В-третьих, мы каждого предупредим о проклятии, но это никого не отвадит. Это их жизнь и их выбор, Мама.

— Все равно должен исповедоваться.

По каждому случаю он ходил на службы, исповедовался, офировал — я был рядом, хотя потерял веру в любого бога, когда увидел ужасающую гибель отца.

Мы взялись за поиски джур, и, предсказуемо, от желающих было не протолкнуться. В путешествиях по лагерям гетманских войск мы собирали десятки казаков, которые жаждали присоединиться к знаменитому Мамаю: молодые, седые, умники, болваны, реестровые, низовые, чехлики, здоровила, крестьяне, шляхтичи, стрельцы, пушкари...

— Нет, Самойл, не возьму тебя в ученики. Ни за что.

— Это все потому...

– Отнюдь. Ты сам говорил, что имеешь семью — зачем душу нечистому закладывать?

— Ты извини меня, Мама. Зря я тогда не сдержался... Гневаюсь редко, но рука тяжелая...

– Давно простил. А гнев свой лучше на врагов оставь.

Мамай выдвинул единственное условие: джура должен быть бессемейным. Мы потратили не одну неделю, пока собрали лучших. Настоящих имен не припомню — они остались на острие колья... Помню только прозвище.

Медведь. Искусный кузнец, настоящий великан, сильный, как пара волов. У него была здоровая сабля, ковавшая себе под лапище, в которой остальные сабель казались кривыми кинжалами. Не любил думать, а любил выпить и посмеяться.

Волк. Опытный разведчик, надежный товарищ и старейший казак в группе — кажется, даже я был моложе его. Седой, молчаливый, постоянно грыз погасшую носогрейку. Я любил его компанию.

Сокол. Голубой крови, римской веры. Мог цитировать греческие трагедии в подлиннике. Вместе мы исследовали волшебство крови, и я охотно делился знаниями, ведь учить приятно, когда ученик жаждет мудрости. Его измена болит мне поныне.

Лиса. Джура-сюрприз. Никто и не подозревал, что среди запорожцев скрывалась женщина. Своей вспыльчивой отвагой она покорила сердце Мама. Любил ее, как младшую сестренку, ничего другого между ними не было — Мамай отказал себе в праве на отношения. Ох, Лиса! Красивая, хитрая, бесстрашная. Каждый из нас немного влюбился в нее.

Был еще один – не выжил во время ритуала. Больше ничего о нем не упомяну.

Остальные успешно подписали соглашение. Я и не мог подумать, что Гаад может быть таким щедрым.

Группой мы смогли действовать в нескольких местах одновременно: проводить хитрые сделки, разведывать, похищать, морочить, убивать, спасать, запугивать, переламывать самые сложные битвы в нашу пользу — с такой помощью шаткая Гетманщина крепла. Шведы оказались хорошими союзниками, надежнее татар, чьим предательствам мы несколько раз успели предотвратить, а брак Тимиша с Розандой Лупул родил Хмельницких с самыми влиятельными семьями Восточной Европы.

Годы, годы, годы. Гетманат распространялся по новым землям, города растворяли ворота и поднимали наши флаги, кобзари складывали думы, дети играли в Мамая и его джур. Сражения, победы, праздники. Время может продолжаться так быстро...

Богдан, уже не повстанец, а седовласый вождь вновь созданного государства, пригласил Мамая личным советником, но характерщик отказался. Несмотря на годы бесконечной войны, он до сих пор предпочитал бороться за взлелеянную в мечтах родину не словом, а делом, сохранив юношеский огонек, который горел в нем во время нашей первой встречи. Группа из бывших джур разошлась, разве что я вместе с Соколом иногда исследовал природу загадочного Зверя, который поселился в них. Мое птичье подобие никоим образом не трогало моей воли и не имело собственной персонификации. .. Вдвоем мы сделали немало открытий в волшебстве крови, среди них – парез, который можно навлечь на оборотень с помощью его свежего меха.

Летом мы вместе собирались в тихом, приятном местечке на хуторе Буда, где жили далекие родственники Вовка, которые радостно давали нам убежище.

Несмотря на седины, Мамай не дожил до старости.

– Мы с Соколом найдем лекарства. Даю тебе слово.

— Оставь уже, Пугач. Ничто не погасит дьявольского огня в моих внутренностях. Может, это часть этого соглашения... Мое время близится.

- Не имели глупостей!

— Я всегда прислушивался к твоим советам, старый друг, постоянно поступал по твоему слову. Теперь слушай меня.

– Слушаю внимательно.

— Ты мой ближайший друг, Пугач. Время не властвует над тобой, ты до сих пор такой же вид, как и в тот день, когда... Кха! Черт... Видишь, харкаю легкими — к жопе твоей примочки.

– Видел я и хуже.

- Врешь. Кха! Слушай, Пугач. Мое завещание простое: никому не подписывать то нечистое соглашение. Полно из черта пятерых душ! Я скажу об этом остальным... Но больше всего доверяю тебе. Проследи, чтобы мою последнюю волю выполнили. Не стоит никому брать проклятие, не стоит никому селить в душе Зверя! Это все, что я прошу. Берешься выполнить?

– Да.

Эти слова, перемешанные кровавым кашлем, он повторил перед прежними джурами. Все торжественно поклялись, что проклятие не пойдет дальше. Мамай умер с легким сердцем.

Мы похоронили его на пригорке у Буды, где он любил отдыхать. Я долго плакал о нем. Говорили, что Богдан, услышав о смерти характерника, из собственного кармана вытряхнул немало золота на достойный надгробие, однако посланник с деньгами куда-то исчез, и никто его не искал, потому что через несколько дней гетман также умер.

Год спустя, на очередном сборе возле хутора, я сообщил, что отправляюсь на восток.

— Неужели из-за новоявленной Орды во главе с бессмертным, который грозится завоевать весь мир?

- Да, Сокол. Кое-что меня в этих слухах тревожит... Должен поехать лично и проверить.

- В одиночестве? Земли там небезопасны. Будь осторожен.

– Спасибо, Медведь.

— Я тоже слышала, будто московиты терпят поражение за поражением и отступают в столицу...

- За главного остается Волк. Надеюсь, что встретимся здесь снова через год-другой.

Говорили, что новая Орда называется Изумрудной. Говорили, что ее ведет перевоплощенный Темуджин, который по воле бога Тенгри несет на себе камень вечной жизни. Говорили, что его армия не знает поражений и покорит землю от океана до океана.

Я пересек степные границы и попал в земли Московского царства. Ехал к востоку, а между переездами возвращался к забытому искусству инвокации. Духи неохотно отвечали на мои призывы.

За очередным ритуалом меня попал конный отряд с зелеными повязками на доспехах. Обликом воины несколько напоминали киримлы, однако их глаза и говор были совсем другими. Я сдался в плен без боя и под сопровождением всадников прибыл в огромный военный лагерь, который своим общинам превосходил Сечь в ее лучшие годы. Палатки разбросаны по кругу, повсюду шум, колокол, костры — потревоженный человеческий муравейник. От вони конского навоза, человеческого дерьма, мочи и пота забивало дыхание. Без промедления меня привели к роскошной вместительной палатке, над которой развевалось огромное зеленое полотнище с двуглавым орлом.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга, потом обнялись.

– Я так и знал, что это ты, Мехмед.

– Теперь меня зовут Темуджином.

— Тогда зови меня Пугачем.

– Как скажешь, брат. Тебе повезло, что я изменил приказ убивать колдунов на распоряжение приводить каждого лично ко мне.

– Убить меня было бы непросто.

– Ха-ха! Мы оба пришли к цели, да? Уверен, что отец гордится нами.

— Судя по твоему лицу, тебе посчастливилось найти бессмертие побыстрее.

— Разве это важно, брат? Старости больше не существует. Бесконечность принадлежит нам. Я рад тебя видеть!

– Взаим, брат. Я давно потерял надежду, что мы когда-нибудь встретимся.

– Однако судьба свела нас вместе! Что это, если не знак от вселенной? Охотно послушаю твои приключения! Твоя одежда - ты прибыл из гетманата?

— Вот именно. А ты, смотрю, человек занят: война, подчиненные, приказы...

— Готовимся к осаде Москвы. Подчиненные — сплошные интриганы и лжецы, но теперь, когда ты здесь, у меня будет человек, которому можно доверять. Я уже забыл, что такое возможно!

— Предлагаешь стать советником прославленного кагана?

– Ты станешь моей правой рукой! Вместе мы раздавим немытых московитов, разорвем гетманат и вернемся домой на боевых конях! Вырвем языки всем тем шутам, которые шутили над отцом, зажарим их и...

- Брат, они все мертвы, или тратят последние дыхания.

— И в самом деле. Пусть гниют в могилах! Но потомки вместе со всем миром склонятся перед нами.

— Такова твоя новая мечта, Темуджин?

– Только она достойна бессмертия!

– Об этом можно поспорить. Впрочем, я должен завершить несколько дел.

— Дам тебе лучших телохранителей, которые безопасно проведут к границам. Но не медли! Возвращайся поскорее, потому что вместе... Вместе, брат, мы станем непобедимыми. Перед нами никто не устоит!

За десятилетия разлуки его невыносимые стороны — властность, жестокость, пренебрежение чужим мнением — пустили глубокие корни, пролегли резкими морщинами вокруг рта и глаз, закрижанели в темном взгляде. У меня был любезный разговор с немилосердным завоевателем, который за один час отдал четыре приказа о казни. Другой человек не удержался бы во главе Орды, а мои руки тоже пятнала чужая кровь, но между нами пролегла мировоззренческая пропасть, чьи дальние берега совмещал лишь зыбкий мостик родной крови.

На границе я избавился от изумрудных всадников и поехал дальше в одиночестве. Я успел прикипеть к украинским землям как к родным, а мой единственный друг посвятил жизнь их защите.

Мамай... Я любил его как брата! Или даже больше... Жал себя за то, что не смог исцелить его, и чувствовал обязанность продолжать его дело. Замысел был прост: известить об опасности Мамаевых джур, вернуться к брату, принять приглашение, после чего всячески отвлекать его внимание от молодого государства.

Но меня ждали плохие новости.

- Как вы посмели?

- Успокойся, Пугач. Ты сам только что сообщил о намерении Орды прийти сюда с войной.

— Вы нарушили обещание, которое дали Мамаю перед смертью!

— Мертвым безразлично к нашим словам, а живые ждут изумрудное нашествие.

— Вопреки его воле вы обрекли новых людей на проклятие.

— Они сами сделали этот выбор, как и мы в свое время. Где твои глаза, Пугач? Посмотри! Мы едва приходим в себя после войны с поляками. Сейм до сих пор мечтает покорить наглых мятежников. Против Орды нам не устоять... Если не иметь оружия, способного дать отпор!

— Вы объявили себя единственным оружием гетманата?

— Это была личная просьба гетмана Тимиша Хмельницкого, по которой мы единодушно приняли. Когда враг на пороге, сабли не ломают.

– Я знаю, Сокол, что это ты – ты и никто другой, стоишь за этой изменой. Заманил Лису, обманул Волка, забил баки Медведю. Убедил их, пока меня не было — знал ведь, что я этого не позволю!

— Никто не давал тебе права командовать нами, Пугач. Хватит капризничать! Помоги лучше подготовить новых джур. Обещаю, что...

- Обещаешь? Ты смеешь что-нибудь обещать?

— Мне горько, что ты не в состоянии понять нас. Может потому, что мы — дети Мамая, а ты никогда не был одним из нас, Пугач. Вот и сейчас ты уперся рогом и молишься на последнюю волю возлюбленного, потому что ничего другого в жизни у тебя не осталось! Не хочешь помогать? Это не мешай.

- О нет, Сокол! Я заставлю каждого из вас пожалеть за нарушенное слово. Я уничтожу ваше проклятое соглашение — чего бы это ни стоить!

— Мне горько слышны такие слова, Пугач. Не Мамай, а именно ты был моим настоящим учителем. Я до последнего надеялся, что ты поймешь.

– Я все понял. Но слишком поздно! Клянусь, что остановим вашу измену.

— Не трогай нас, старый ведьмач. Угрозы – это уж слишком! Ты не имеешь никакого права...

— Проклинаю день, когда посоветовал Мамаю взять тебя в джуры.

Выстрел.

Ослепленный гневом, я опустил взгляд на живот. Словно гром за молнией пришла жгучая боль. Как много раз до того, я начал произносить заклятие против кровотечения, но кто-то сомкнул мой рот ладонью, закинул голову назад, и шеей скользнула острая сталь. Слова захлебнулись струями крови.

Медведь. Волк. Лиса. Сокол. Мамаевые дети, отобранные и обученные с моей помощью, преданные товарищи, с которыми воевал бок о бок и выпивал на хуторе Буда, теперь они вместе убивали меня, не зная, что я бессмертен.

На время мое ошеломленное сознание угасло. Передо мной в грязи лежал Мамай, избитый до смерти. Я наклонился, чтобы помочь, но упал на него; когда поднял голову, на меня в упор смотрело собственное лицо, обезображенное побоями.

Я пришел в себя от удара по груди. Захрипел неистово, как может хрипеть человек с перерезанной глоткой.

- Псекрев!

Новый удар. В ноги холодно.

- Как он до сих пор не сдох?

Еще удар. Кто-то меня разул.

— Сомкнитесь.

Я лежал в гробу, а Сокол забавными движениями вбивал колы мне в сердце. Уж и сапоги украли, дети.

– На сторону его!

Волк и Медведь послушались приказа, а Лиса подала новый кол, который под молотком Сокола поразил мой висок. Раздался отвратительный хруст, и мир померк.

— Какой гроб! Она из золота?

Темное озеро безумно.

- С морты. Вытесали на заказ.

Воет волк...

Накрывают крышкой...

Рычит медведь...

Стуков молотков...

Девкотит лисица...

С тихим шорохом сыпется земля...

Хохочет сокол...

А потом наступила тишина.

С простреленным животом, разрезанным горлом, кольями в сердце и голове я проклял предателей и мечтательное бессмертие.

***

На горизонте поднималось облако пыли: под болотные напевы невольники шли к новой жизни. За ними следил молодой казак, беспрестанно погонял взмыленного коня. Если бы он только оглянулся... Если бы только увидел, что творится за спиной...

Но юноша не оглядывался.

Искалеченное тело замерло посреди дороги. Ударом лапы бурый медведь расколол голову. Череп лопнул, словно перезрелый арбуз, и медведь принялся вышивать мозг. Серый волк жадно глядал икры, рыжая лиса погрузила писок в живот и лакомилась требухами. С бледных небес упал сокол, пробил острыми когтями грудь, принялся клювать сердце, которое ритмично пульсировало. Кровь превращалась в багровый пепел.

Я плыл в море летаргического сна, качался на темных волнах агонии, нырял в однообразные глубины марева.

Иногда просыпался. В глухой могиле без воздуха, пищи, воды и чувств лежал неподвижно, как бревно. Не умирал.

Боролся с малодушием. В любое время он мог мысленно отказаться от сделки и закончить эту пытку. Не отказывался.

Я хотел уволиться и отомстить.

Ярость исцеляла меня. Когда вернулась власть над рукой, я нащупал кол в виске и медленно вытащил, постоянно теряя сознание от всплесков боли, которую невозможно описать словами из известных мне языков. Потом, так же медленно и так же болезненно, достал кол из сердца. Дерево насквозь пропиталось моей кровью. Помедлив накопленные силы, я вернулся к меченому босыми ногами грязи на растерзание голодных пастей.

Пока призрачные звери мордовали мои сны, сделка медленно восстанавливала мое тело — изрезанное горло, простреленное брюхо, дыры в груди и голове, такие глубокие, что поместили бы палец. Никто не выживал после таких ранений... Никто кроме меня.

Мышцы, нервы, сосуды - когда вернулся слух, я мог слышать звуки их обновления. Каждое возвращенное чувство вспыхивало колонной света в царстве мрака. Рот сушило фантомной жаждой, желудок крутило голодом. Я мечтал о кусочке хлеба и кувшине родниковой воды, но имел только щепочку, что удалось сколотнуть с крышки гроба.

Сложнее всего пришлось с пораженным мозгом. После длительного обновления большой пласт воспоминаний, имен и других знаний исчез, оставив после себя пустые закамарки и шаткие тени. Вместе с ними исчез мой спокойный нрав; сердце, словно аташдан зороастрийцев, пылало неугасимой яростью. Старый Филин умер! Пришел новый, клянувшийся выполнить преданное завещание Мамая и отомстить за украденные годы собственной жизни.

Столько времени потрачено! Столько возможностей упущено! Просто сейчас я мог бы стоять во главе братской Изумрудной армии, а гнил в могиле... И все из-за собственного милосердия.

В моих мечтах ненавистные джуры один за другим умирали все более болезненным образом. Сокол всегда погибал последним, ползая в жалких мольбах... Когда я покончу с четверкой предателей, найду каждого их джуру и отправлю в засветы вслед за учителями!

Раны затянулись шрамами. Тело восстановилось. Пора двигаться на свободу.

Наощупь я определил место, в котором доски подогнаны слабее всего, и воткнул туда первый кол. Второй загнал чуть ниже. Сжал кулаки.

Удар. В гробу сильно не замахнешься.

Удар. Крышка скрипит, но держится — мореный дуб достоин своей славы.

Удар. Трещина ползет и ширеет.

Лусь!

В образовавшуюся пройму посыпались крошки земли. Рядом упал червь, и я мгновенно сожрал его. Подкормленный, взялся за дело яростно, послышался громкий треск; я уперся ладонями в крышку и толкнул ее от себя. Она не поддалась, и я толкал, пока не смог согнуть перед собой ноги. Уперся стопами. Закрыл глаза. Ударил всем телом.

Полился сыпучий ливень. Я вслепую сбрасывал землю по бокам, кое-как трамбовал ладонями, повторял множество раз, пока не смог сесть. Такое необычное, забытое чувство! Срывая ногти, поднялся наверх, барахтался, как лягушка в лягушке молока, глотал землю вместо воздуха, кашлял и мотылял головой, а когда показалось, что никогда оттуда не выберусь, пальцы нащупали корни травы.

Воздух обожг легких. Солнце опалило кожу. Белый день резанул глаза. Будто новорожденный, я скрутился калачиком, ждал возвращения зрения и плакал от счастья. К вечеру ослабленные подземным царством чувства приспособились к миру верхнему, и я огляделся: неподалеку шумел городок, на пригорке раскинулся ветвистый дуб-великан — место казалось знакомым и новым одновременно.

Одежда моя истлела и подралась, поэтому я выбросил ее. Кое-как притоптал разрытую землю, чтобы не привлечь нежелательного внимания, увидел битый путь и решил притвориться жертвой грабителей. Мамай любил этот глупый спектакль — в его исполнении она всегда срабатывала.

– Все забрали! Бросили прямо в болото, — мой голос скрипел, как ржавый.

— Вот изуверы, — тикал языком чумак, который увидел меня у дороги и остановил телегу. — Куда сероманцы смотрят, когда прямо возле Буды такое происходит?

– Будда? – услышал я знакомое название.

- Да, - он махнул в сторону хижин. - Волчий город. Вы, наверное, сюда шли... Откуда будете, уважаемый? Не из Таврии временем? Есть забавный говор!

В мое отсутствие хутор успел превратиться в целый городок.

— Ничего не помню... Какой сейчас год? — переспросил я смущенно. — По голове так били, что имя родной мамы забылось...

- Тридцатый ныне, уважаемый.

Это объясняло и превращение хутора, и странный наряд чумака. Предатели вычеркнули из моей жизни почти пять десятков лет!

— А Тимофей до сих пор гетман? – на всякий случай переспросил я.

- Тимофей Хмельницкий?

Муж одарил меня участливым взглядом, после чего предложил баклагу. Первое питье за полвека!

— Крепко вам по казану настукали, да? Тем временем сто лет как мертвый.

Я чуть не подавился. Выходит, что... Прошло не пятьдесят... А все сто пятьдесят лет!

Добросердечный чумак привез меня к себе, согрел полные корыта, подарил старые одежды, накормил и уложил спать. Я поблагодарил его за милосердие, но уснуть не мог, напуганный миром, в который попал.

По улицам города бродило множество проклятых! Звались они волчьими рыцарями, за цеховое отличие носили чересы с тремя клямрами, и были такими многочисленными, что делились на семь шалашей. Некоторые несли проклятие из поколения в поколение и гордились этим, как выдающейся заслугой...

Вопреки воле Мамая предатели не только научили новых джур — они основали целый Орден проклятых! За полтора столетия, которое я упустил в крепком гробе, кровавое соглашение подписали тысячи несчастных. их могилы раскинулись дубами по всему гетманату. их героями были Волк, Сокол, Медведь и Лиса. их предания твердили, будто Пугач, пятый джура Мамая, был пьяницей, чья глупая гибель предостерегала от хмельного вращения на волка — и все свято верили в эту гадкую ложь!

Никто не знал правды о единственном настоящем друге Мамае и первооткрывателе дороги к кровавому соглашению. Несомненно, это был Соколов замысел: только он мог так причудливо смешать меня с трясиной! Басням о героической смерти четверки во время обороны от изумрудного нашествия я не поверил ни на йоту.

Характерники, сероманцы, голодающие, химородники... Ох, друг Мама! Сейчас на твоей могиле каждый год приветствуют новых проклятых, отчаянных юношей и юношей, как хорошо, что ты не свидетельствуешь этому ужасу!

Джуры Сокола – кто еще, как не они? — изобрели волшебство для разговоров из-за могилы характерных. Погребальные дубы превратились в листовые столбы. И никого не смущало такое кощунство!

Мир сошел с ума, и я должен был это остановить.

Ради обещания Мамаю.

Ради спасения новых поколений.

Ради мести низменным предателям...

Серый Орден должен быть уничтожен.

Но что может сделать один заложный мертвец против нескольких сотен опытных воинов?

Первым пришел в голову брат. Изумрудная империя устояла и выросла, хотя не смогла завоевать гетманат. Следовательно, нужно призвать Темуджина на помощь. Совместно захватить страну. Уничтожить каждого проклятого, как он вырезал всех колдунов на собственных землях!

Был ли нынешний Темуджин моим братом? Слишком много времени прошло от последней встречи. Может, он считает меня изменником... После долгих сомнений я отверг мысль о Изумрудной Орде — их нашествие приведет только к новой волне безумцев, желающих двинуться по ту сторону.

Потусторонний бок! Вот куда следует податься. Неважно, где тлеют кости Сокола — я выполню обещание, которое дал ему больше ста лет назад.

Но в ответ на мою просьбу Гаад рассмеялся. Сказал, что я волен разорвать собственное соглашение, когда вздумается, но к чужим мне нельзя. Наверное, ему нравилось непрерывное посещение жаждущих могущества... Я настаивал на своем, пока княжеское терпение не прервалось. Разгневанный Гаад выгнал меня, запретив появляться под его глаза.

Следовательно, я должен был уничтожить Орден своими силами.

Звучало невыполнимо, особенно учитывая две попытки здешних власть имущих, которые на взгляд имели гораздо больше возможностей — и, несмотря на это, потерпели крах. Причина проста: они перли напролом, когда мой опыт подсказывал, что действовать следует хитростью. Немолодая, крупная организация не может избежать слабостей, а во что бы то ни стало можно уничтожить изнутри с помощью принципа, который работает давно: divide et impera. В мое отсутствие люди совершили очередной оборот — переоделись, реформировали язык, придумали множество странных достопримечательностей, забыли некоторые привычки и завели новые — однако остались теми же людьми.

Новая жизнь нуждалась в новом имени. Рахманы — легендарные мудрецы далекого края, живущие молитвами, питающиеся манной небесной, а о христианском празднике Пасха узнают, когда река приносит им скорлупы пасхальных яиц. Так я стал Рахманом: это имя подходило коварно замученному праведнику, для которого еда и время не имели значения.

Изучив новый мир, я осторожно пошел между характерниками, преимущественно из шалаша часовых. Угощал их в придорожных корчмах, нипал по городам и селам — медленно собирал сведения. Менял вид и говоры, постоянно перелетал с востока на запад и с севера на юг, прятался, чтобы не попасть в глаза контрразведке. Характерники напоминали товарищей, чьи тела обернулись в прах в могилах близ Хортицы, — как казаки полторы сотни лет назад, так и сероманцы сейчас жаловались на маленькую плату, скверное снаряжение, досадные условия службы. Возмущались тем, что ветераны войска Сечевого за тридцать лет получали право выйти на заслуженный покой и могли работать на собственной земле, открыть кабак или другое дело, а характерники должны были служить до кончины.

Я быстро наткнулся на пятую ахиллесу Серого Ордена, которая называлась проклятием лунного ига. Зверь, который поселялся в каждом оборотне, не позволял засиживаться на месте, а чем старше были мои собеседники, тем сильнее они жаловались на потерянную возможность жить с семьями, помогать женам, растить детей... В юности, когда ставишь подпись, о таком не думаешь, говорили все собеседования.

Такая очевидная слабость! И почему до сих пор никто не воспользовался ею?

Мой выбор остановился на характернике по имени Роман Вдовиченко. Он выделялся среди других причудливой внешностью: снежные волосы, молочная кожа, красноватые глаза... Когда Роман заходил в корчму, все взгляды сразу прикипали к нему — даже если та корчма стояла в Будде в конце августа.

Легко украв чересы с тремя клямрами, я притворился старым характерником. За год мы заговорили однажды в кабаке; встретились случайно на дороге; пересеклись на Сорочинской ярмарке... Понемногу подружились, несколько раз выпили. Распылившийся от водочной искренности Роман вспомнил о сыновьях, которые постоянно переезжали вместе с матерью, также служившей в Ордене, и признался, что хотел бы расторгнуть кровавое соглашение.

– А когда я скажу, что такая возможность существует? – посеял я первое зерно.

От неожиданности он отрезвел.

— Плохие у тебя шутки, старина. Даже детям известно, что с волчьей тропы не сходят.

Я усмехнулся.

— Просто им выгодно, чтобы вы так думали.

– Кому?

- Есаулом. Кому еще?

Роман смотрел на меня недоверчиво.

– Зачем им такое делать?

— Чтобы ты, я и все остальные серомахи не смогли покинуть службу. Если бы разорвать соглашение мог любой, где бы то ни было... Это же приведет к смерти Серого Ордена! Сам подумай.

— Я думаю, что если бы такой путь существовал, то мы бы давно о нем услышали, брат. Шила в мешке не утаишь.

— Подобно другим владыкам, Совет семерых бережно хранит такие сведения для себя. Когда есаула решает уйти на покой, то разыгрывает собственную смерть, а сам отправляется к Гааду и стирает подпись с свитком. После этого едет за границу, где понемногу доживает возраст, транжиря накопившиеся деньжата.

– Не верю, – насупился характерник. — Есаулы так не поступают.

Я пожал плечами и больше эту тему не затрагивал. Семена должны были прорасти.

В следующий раз Вдовиченко нашел меня первым.

— Кое-что разнюхал о тебе, брат Рахман. Оказывается, что нет ни в одном шалаше такого брата! Кто ты? Почему я не должен прямо сейчас пойти к контрразведке и сдать тебя, липовый сероманец? Отвечай!

Он пришел ко мне, а не к контрразведке, потому что сомневался. Зерно росло.

– Позволь кое-что показать, – ответил я. — Но об увиденном даже жене не говори.

На глазах ошарашенного характерника я превратился в филина, взлетел, пугнул у него над головой, опрокинулся на человека и сеял дальше: о старых временах, о Потустороннем мире, о собственных соглашениях, о дружбе с Мамаем... Поля лжи лучше всего растут на землях правды.

Я рассказал о коварных джурах, знавших путь расторжения кровавого соглашения, но решили его посвятить вопреки предсмертной воле Мамая; рассказал, как меня убили за нежелание скрывать правду, показал шрамы; рассказал, как вернулся к миру живых и заплакал от обиды, которая произошла за это время...

А Совет семерых до сих пор лелеял кровавый секрет.

— Если ты не безумец, — губы Романа едва дрожали.

— Так прямо сейчас мы двинемся к дубу Мамая, и ты покажешь свою могилу.

Так мы и поступили. Откопали доски, нашли две гнилые колья.

– Вот мои доказательства.

Могила на самом деле оказалась не такой глубокой, как казалось изнутри.

- Ты был... Ты действительно знал его?

Не знаю, поверил ли Роман действительно, или просто отчаянно хотел поверить. В конце концов надежда — последнее убежище.

- Мамай никогда не играл на лире, бандуре или кобзе. У него даже музыкального слуха не было. Каждый раз, когда он пел, всем хотелось бежать куда глаза глядят, — я улыбнулся, разглядывая погребальный дуб старого друга. — Бозна, какому умнику стукнуло в голову нарисовать его с бандурой.

Засеянные зерна должны были прорасти. Я строго предупредил Романа, что должны сохранять бдительность и встречаться осторожно, чтобы не привлечь внимание назначенцев. Кормил его повествованиями о славном прошлом и совестливом настоящем, о сотнях других сироманцев, стремящихся освободиться от проклятия и вернуться к простой жизни.

— Откуда такая уверенность, что есаулы сохраняют тот секрет? - спрашивал Вдовиченко.

— Пугачи далеко слышат, филин никто не замечает... Даже есаулы на своем таинственном собрании.

— Так почему просто не угнать секрет?

- С чужой головы? Я не владею таким волшебством, брат. Считаешь ли ты, что они хранят его где-то записанным?

— Я считаю, что после стольких лет они не признаются.

— Когда их спросит Орден? Посмотрим.

Я ободрял его новыми выдумками и летал между паланками, распространяя сказку о великой тайне Совета семерых. Меня беспокоила жена Вдовиченко, которая могла все испортить — мужчины часто советуются со своими женщинами и прислушиваются к ним — но, к моему приятному удивлению, она не стала помехой, а, наоборот, поддержала своего избранника.

Жатва пришла в конце августа. На очередном собрании Серого Ордена в Буде должны были состояться выборы нового есаулы часовых, но все пошло не по регламенту. Под дубом Мамая стояли шестеро и пытались перекрикнуть толпу, настойчиво спрашивавшую, куда девался старый есаул. Шарварок стоял страшный, и тут вышел Роман, пальнул в небо из пистолета — и все смолкли отчасти от выстрела, отчасти от причудливого вида стрелка.

— Мы каждый день рискуем жизнями за наше государство. Мы требуем достоинства!

Такое вступление поддержали слаженным ревом. Роман заговорил о жалованье, о вольностях, обо всех тех глупых требованиях, которые мы с ним придумывали.

— А для каждого, кто отслужил двадцать лет, требуем права расторгнуть кровавое соглашение и снять скобы волчьего рыцаря!

Воцарилась тишина.

— Что ты несешь? — крикнул есаула широкоплечий, как Медведь. — Свиток подписывается раз и навсегда! Не мы придумали этот закон...

– Но научились обходить его! Хватит лгать, — Вдовиченко оглянулся на смотревших на него характерников. — Есаулы могут не только менять свое прозвище, но и сходить с волчьей тропы, когда пожелают!

Его поддержало такое ревиско, аж на дубе Мамая задрожали листья.

— Что за фигни?! — Вопрос есаулы утонул в насилии.

Орден орал, ругался и спорил. Я стоял в стороне, наблюдая за бурей.

Вот тебе, Сокол. Вот вам, предатели. Крутитесь в могилах, как вертелся я.

– Тишина! — проревел Роман, и снова все взгляды повернулись к нему.

Он подошел к дубу, сорвал бронзовую скобу... И бросил ее под ноги есаулам. Следом полетел золотой Мамай.

– Когда Орден не хочет нас отпускать, волки пойдут самостоятельно. Мы – Свободная Стая!

Недаром, ох не зря я выбрал его. Роман превзошел все мои ожидания!

— Клятвонарушитель! — крикнул есаула в очках.

Второй выступила жена Романа, и тоже сорвала две скобы с череса. Черты ее лица чем-то напоминали Лису.

– Мы – Свободная Стая, – сказала женщина с достоинством.

Третьим был их старший сын, очень похожий на мать: его блестящий Мамай, полученный накануне на том же месте, упал наземь.

– Мы – Свободная Стая!

Видимо, семья придумала всю сцену заранее.

За Вдовиченко двинулись другие — все, как один, рвали чересы, бросали скобы, выкрикивали новый лозунг и показательно оставались с одним серебряным волком. Бронзовая и золотая кучки ежеминутно росли...

А потом Рокош неловко замер. Все желающие проявить недовольство сделали это; другие чесали затылки и не знали, как действовать дальше. Никто больше не кричал; бунтари отошли от дуба Мамая, скопились смущенно вокруг Романа; другие характерники стояли в стороне, а некоторые пошли в город, махнув на все рукой.

После мимолетных раздумий есаулы провозгласили, что клямы не будут трогать, и дают горячим головам сутки, чтобы каждый вернул свою на место.

— Вопрос о деньгах и вольностях мы услышали. Будут изменения, – сказала Рада. — Но никакого пути разорвать соглашение не существует. Вас обманули, братья!

Между сероманцами закралось сомнение. Несчастные привыкли к мысли о вечном проклятии, и внезапное известие об изменении условий службы ошеломило их. Пораженные такой щедрой уступкой, они были готовы забыть все остальное, и даже на лице Романа проступило сомнение, когда я, сбросив скобы с собственного череса, подошел к мятежникам.

— Готовы продаться?

Молчаливая толпа ужалила меня взглядами.

— Есаулы помахали пряником, и вы теперь готовы предать мечты? Обещание, а дураковая радость! Думаете, будто казначеи уже отчисляют новые таляры в вашу плату? На самом деле назначенцы составляют списки с вашими именами! – Я харкнул под ноги. – Идите на поклон! Возвращайте скобы! Совет отомстит. И начнет с Вдовиченко!

Я указал на Романа и его жену, обнимавшую сына.

– Кто ты такой? - Спросили из толпы.

– Тот, кому я доверяю, – ответил Роман.

Не спеша я повернулся вокруг, вглядываясь в встревоженные лица.

— Есаулы никогда не простят такого неповиновения. Никогда не простят публичное покушение на их секрет. Сейчас они готовы убаюкать любыми обещаниями, потому что напуганы вашей силой, но только разойдитесь — и их месть догонит каждого!

Если бы в тот момент меня схватили или заставили замолчать... Ход истории всегда зависит от нескольких минут.

- Хотите сбросить лунное иго? Хотите жить без проклятия? Этот секрет скрывается в Совете семерых. Получим его сейчас или никогда!

Мой призыв был встречен решительным многоголосием.

– Спасибо, друг. Такого напутствия не хватало, — сказал улыбаясь Роман.

Он двинулся к дубу Мамая, и свободные волки потянулись вслед. Я шагал за Вдовиченко.

— Или разорванное соглашение, или ничего, — произнес Роман.

— Или выкопанный дурак, или предатель, — прошипел какой-то есаула в ответ. — Громкие слова без доказательств! Кому ты продаешься?

- Полно! Свободная Стая идет из рядов Ордена, пока наши условия не выполнят, - крикнул Вдовиченко. – Рокошь!

– Рокошь! — заревели свободные волки.

В небо поднялись сабли и пистоли.

– Рокошь!

Несколько сомневающихся сероманцев присоединились к мятежникам и отстегнули скобы из чересов.

– Рокошь!

Лицо есаула исказило гнев.

- Мятеж! Мятеж! — завопил тот, что в очках.

— Арестуйте этого юродивого!

Навстречу Роману продвинулись несколько характерников.

– Не занимай! - проорал я, и разрядил пистолет у одного из них.

Соломинка, которая сломала верблюжью спину.

- Серебряный шар! Он убит!

Блеснула сталь, грянули новые выстрелы – началась Волчья война.

Я ошибся по поводу решимости характерников бороться за освобождение от кровавого соглашения. Многие немедленно умыли руки, поэтому численность Свободной Стаи значительно уступала Ордену. Поскольку я не мог разрешить подавление бунта, который должен был уничтожить обе стороны, то пришлось лично вступить в игру: убийства, засады, пленные, волшебство — все, как в старые добрые времена. Только рядом не было Мамая, а воевал я против его отпрысков...

Чем больше проливалось крови, тем углублялось обрыв между Орденом и Стаей. Вдовиченко был сообразительным, причудливым полководцем, и командующих подобрал надежных, как кремень. Мы постоянно меняли размещение лагерей, распыляли силы, обманывали, избивали, исчезали. Это была успешная стратегия: Орден должен был истек кровью от множества укусов. Однако свободные волки тоже несли потери... Я так увлекся ходом войны, что упустил день, когда к Роману под белым флагом приехал старый товарищ Игорь Чернововк, который, несмотря на близкую дружбу, остался верен Совету семерых — он привез предложение есаул о мирных переговорах. К моему большому сожалению, Вдовиченко согласился.

– Зачем, брат? Они видят ряд поражений. Они не знают, как противодействовать. Они боятся! Поэтому пытаются обмануть нас этими переговорами, – убеждал я.

— Нельзя отвлекаться от такого шанса, — через неделю противостояния под глазами Романа набухли черные круги. – Они готовы на большие уступки.

– Большие уступки – признак большой слабости. Должны давить дальше!

– Нет. Я объявлю перемирие и прибуду на встречу, - его кулак стукнул по столу. – Мы зашли слишком далеко, Рахман! Еще немного, и Орден захлебнется собственной кровью. Не этого нам нужно!

Именно этого, чуть не болтал я.

– Нам нужен мир, – вздохнул Роман.

Он уже жалел о Рокоше.

– Мир? После стольких смертей?

– Особенно после стольких смертей! Полно, Рахман, я принял решение. Считаешь меня изменником?

— Отнюдь, брат, — мне удалось овладеть собой. — Делаешь достойно. Я не доверяю той стороне, но ты прав: стоит попробовать...

Для встречи выбрали символическое место – Миргород, вернее, чистое поле под ним. До начала переговоров волчьи рыцари и свободные волки поочередно прочесали каждую сугробу вокруг, чтобы убедиться в отсутствии засад и ловушек.

В теле филина я наблюдал, как в холодный полдень сближались две кавалькады. Бабки коней игру зли в снегу, копыта хрустели прозрачной слюдой насту. Безудержный ветер рвал шапки и капюшоны всадников. Носы покраснели, усы заледенели.

Я знал, что Роман согласится на мир. Изучил его достаточно, чтобы читать мысли: на весах совести Вдовиченко многочисленные братоубийства давно перевесили слухи о возможности расторгнуть соглашение с Потойбичем. Именно поэтому он и не взял меня - боялся, что я сорву переговоры.

Меня хоронили тучи. От посланников Серого Ордена я узнал двух есаул, разглядел женщину... Решение родилось мгновенно. Учитель не только учит - он учится у собственных учеников.

Заряженный пиштоль в когтях ждал. Лишь бы порох не отсырел!

Кавалькады остановились, и я торчком полетел вниз.

— Смерть Серому Ордену!

Никто не понял, как из всадников Свободной Стаи выкрикнул пеший стрелок.

Голова женщины дернулась, брызнула каплями разбитого граната, тело заточилось в снег. Несколько секунд все пялились...

А потом разразилась резня.

Через мгновение я почувствовал, что и застреленная мной характерница: голову пробило пулей от щеки до затылка. Я упал под грохот выстрелов.

Роман кричал, пытаясь остановить битву. Бесполезно! Из-под прищуренных век я наблюдал, как кололи серебряные лезвия, как душили помороженные руки, как щелкали волчьи клыки. Взбудораженный снег цвел кровавыми цветами. Чистый воздух пятнал грязной бранью. Мой замысел сработал, хоть и пришлось заплатить простреленной головой.

Орден подумает на мятежниках, Стая подумает на лоялистов. Война продолжится без шанса на примирение: свободные волки будут мстить за вожака, волчьи рыцари — за есаул. Кто виноват? Никто не расскажет.

Когда на ногах не осталось никого, я встал. Подхватил попавшийся под руку нож и бил каждого по очереди. Мертвые и раненые смешались, на залитых кровью утесах не разобрать, кто имеет одну, а кто три скобы. Те, что обернулись волками, студели в клочьях изорванного смуха. Лошади топтались между трупов.

– Ты, – послышалось за спиной.

Я обернулся.

- Ты... - шептал Роман.

Надо было ударить его первым.

Пуля попала чуть выше первого. Правый глаз заслеп.

Я бросился на недобитого сероманца. Сколько сил кипело в том смертнике! Он что-то хрипел, но я не слушал; охваченный ненавистью, воткнул пальцы ему в раны и превратил его кровь в кипяток. Бледная кожа покраснела, словно у сваренного рака, радужки глаз залило багрянцем. Я бил ножом, пока от его лица не осталось месиво без признаков человеческих черт.

Из последних сил я прирезал остальных делегатов, опрокинулся на птицу и, чуть не падая, ринулся в ближайший тайник зализывать раны.

Моя природа изменилась. Несмотря на две пули в голову, тело восстанавливалось гораздо быстрее — на этот раз все заняло десяток лет, которые я в основном проспал без сновидений. Желания есть и пить окончательно исчезли. Глаз вытек к пробитому Романовым шаром отверстию, где приобрел удивительные свойства. Правую половину лица обезобразил отвратительный шрам на щеке... Однако я больше не волновался внешностью. Не испытывал ни ярости, ни радости – никаких сильных эмоций. Сердце билось ровно и спокойно.

Волчья война шла еще четыре года, пока жена Романа не признала поражение Свободной Стаи. Из-за роковых ранений я не смог помочь, и мой первый замысел провалился: Орден проклятый, обессиленный и обесславленный, продолжил существование. Продолжил каждый год присылать юных болванов по проклятию.

За свою неудачу я заплатил многое — слишком много. Может, подумалось мне, стоит разыскать настоящий способ расторгнуть сделку? В конце концов он должен был существовать. Кому, как не самому старому ученому этих земель, разгадать тайну?

Год-другой пошел на подготовку: собрать золото, обустроить исследовательский тайник, найти неубежавших Стаи, которые до сих пор помнили меня. Возможное освобождение от кровавого соглашения они встретили радостно, ревностно принялись помогать - после поражения Вдовиченко их жизни не имели цели. Рассказывали, что Игорь Чернововк, бывший друг Романа, до сих пор охотится на свободных волков, потому что на переговорах убили его жену, поэтому он поклялся мстить...

Я принялся за исследовательскую работу. Если найти рецепт увольнения, он разлетится среди характерников со скоростью молнии. Совет семерых ничего с этим не сделает!

Вспомнились опыты, которые проводил когда-то с Соколом: мог ли ключ к свободе прятаться в двойственной натуре оборотень? Если проклятый будет оставаться на одном месте более трех месяцев, а его Зверь дойдет до экстремума, может ли оказаться та незримая нить, соединяющая соглашение и подписант? Мой искаженный глаз мог видеть такие вещи, поэтому я начал поиски.

Подчиненные силой и подвохом похищали молодых характерников: мне думалось, что свежесть подписей должна способствовать лучшему результату. К тому же неопытность делала из юношей лучших испытуемых.

В ожидании третьего полнолуния я проверял действия эликсиров и различных испарений, экзорцизмов и операций. Месяцами отвергал неудачные попытки, совершенствовал свои методы. В начале пленники погибали, однако уже вскоре только теряли смысл... Но все равно проклятие царило над ними. Когда показалось, что я нащупал правильный путь, последний испытуемый стал тому доказательством, все сошло на псы.

Барлог разоблачили сероманцы... А этого испытуемого в конце концов приютили вы. Я узнал его слабоумное лицо, когда собирал ваш мех... Разве не удивительное совпадение?

Когда я искал лекарство для Мамая, меня опередила смерть; на этот раз изменила чужая алчность. Мои подчиненные не выполнили приказа убивать безумных, остававшихся после опытов, а продавали их обезумевшему богачу, который развлекался охотой на оборотней. За свою глупость вольные волки поплатились жизнями, а второй этап моей борьбы провалился.

К черту опыты! Разочарованный, я отверг научные экзерсисы и решил искать союзников внутри страны. Изучал политиков гетманата, исследовал главных игроков, путешествовал, слушал, общался. Случайно услышал перегуды о сероманте, который во время Островной войны впал в кровавый безум и убил своих товарищей... Новый замысел, простой и совершенный, родился сам собой. Сообщников я выбрал заранее — глава Тайной стражи и глава православной церкви, птицы высокого полета, однако я не жалел ни времени, ни денег, чтобы получить авдиенцию.

После знакомства с Кривденко и Симеоном, которые ненавидели Серый Орден, — не так сильно, как я, но достаточно для решительных действий, — оба приняли предложение. Патриарха не отпугали даже мои нескрываемые волшебства крови. Уничтожение волчьих рыцарей стало вопросом времени.

Я рассчитал все: глупую славу со времен Волчьей Войны, вонючие слухи, речи наемных актеров, отвратительные открытки, проповеди священников, сфальсифицированная Летопись Серого Ордена, выборы нового гетмана... И деньги, много денег. Склеенные золотом фрагменты сошлись вместе, и ненависть к характерникам достигла неслыханных высот. Яков Яровой упразднил охранную грамоту Тимиша. Монастырские байстрюки под знаменем Святого Юрия начали свою большую охоту.

Убитые есаулы. Серебряные шары. Срубленные дубы.

Я наблюдал, как третий удар стал роковым. Я наконец отомстил Соколу, отомстил другим изменникам. Я посвятил последней воле Мамая почти двести лет, и выполнил ее... Надеюсь, он простит мне поругание над могилой — видит Аллах, я не хотел, чтобы это случилось.

Вот такова моя история.

Вы, господа, последние друзи проклятого Ордена, который никогда не должен был существовать. Такова правда. Хотите – верьте, хотите – нет.

За окном уже рассвет... Я видел немало рассветов с этой башни. Смотрел на город, восставший из одного хутора. Смотрел на горку с телом моего единственного друга. Смотрел на пройденный путь.

Отец ошибался. Он должен был завещать не поиск бессмертия, а продолжение рода... И тогда жил бы в новых потомках.

Не было бы множества жизней, потерянных моим братом. Не было бы поколений, проклятых соглашением Мамая. Кто мог бы подумать, что смерть одной любимой женщины приведет к стольким трагедиям?

Поначалу я жил поиском. Затем я жил местью. Зачем жить теперь? Я не знаю. Напыщенно считал себя мудрецем... А на самом деле ничего не знаю.

Я все думал о встрече с братом, но вы опередили меня. На отмеченном поцелуем мой глаз видит яркие крошки красной пыли. Я узнаю родную кровь, и радуюсь гибели жестокого честолюбца Мехмеда. Люди не созданы для бессмертия!

Совесть моя нечиста, но сейчас на сердце удивительно легко... Впервые, когда умер мой единственный друг.

Слышите шаги? Похоже, у нас гость.

***

Проигрыш. Вихрь. Головокружение.

Вокруг росли стены: толстые, непробиваемые, глубоко укоренившиеся в каменный шершавый пол, тянулись верхушками к молочному небу, с еле слышным стуком сходились без всякой щели, перерождая Лабиринт заново.

Он оглянулся: как обычно стена. Гигантская, гладкая, незыблемая. Каждая попытка начиналась с тупика. Он не плакал и не свирепствовал, даже разочарования не испытывал — чувства давно сгорели, а их угли едва тлели под пеплом всеобъемлющего безразличия.

Итак, новая попытка.

Лабиринт блистал непорочной чистотой. От сплошного белья кололо в глазах. Он двинулся вперед, разбивая тишину шагами.

Поворот, развилка, направо, налево, прямо... Вскоре путь преградят черные ворота с волчьим черепом посередине. Ее размеры удручают: одни клыки на черепе длиной со взрослого человека. Ни один таран не пробьет эти монументальные ворота, ни одна пушка не уничтожит ее.

Чтобы пройти дальше, нужно правильно отгадать. Если повезет семь раз подряд, то за последними воротами будет ждать выход из Лабиринта.

Выход!

Единственная мечта. Единственная цель. Единственный смысл.

Недоступный выход.

Двадцать два уникальных врат, семь из них образовывали произвольную последовательность, которая менялась каждый раз после вихря перерождения... Во всем мире не соберется столько нравов, чтобы отгадать семь ворот подряд. Лабиринт – бесконечная ловушка.

Но он все равно пробовал. И пробовал.

Пробовал.

И пробовал.

При его приближении пустые глазницы черепа загораются багровым сиянием. Первые ворота легкие, с ними никогда не ошибаешься, будто Лабиринт подыгрывает, притворяется твоим сообщником, подтасовывает — стремится, чтобы ты взбодрился и шел смелее... Чтобы вскоре насмешливо разлететься вдребезги и забросить тебя в начало.

Волчий череп дрожит, словно в лихорадке. Стучат клыки на пожелтевших челюстях.

- Дурак.

Стены Лабиринта трясет от оглушительного хохота. Ворота летят паклей разорванной карты, шут танцует, его остроносые туфли и колпак оглушительно звонят бубенчиками.

...Как ни пытался вспомнить родителей — ничего не получалось. Словно он всегда жил в большом холодном доме с другими детьми, которыми занимался Кнур. Шепотели, будто Кнур получал от города несколько дукачей ежемесячно на содержание детей, однако в приюте свободной была разве что ночлег на полу: пищу надо заслужить, а одежду каждый искал себе сам.

– Интересно, где сейчас моя мама? — размышлял Савка.

Омелько посмотрел на него мрачно и принялся обрывать малину.

- Собирай, пока хозяев нет.

У Кнура работали все: малыши воровали еду и всевозможные безделушки, старшие — кошельки и драгоценности. Старших питомцев отпускали на свободную жатву, где они сбивались в банды, что кастетами и ножами делили между собой столичные улицы. Кнур пользовался большим уважением среди горожан, потому что никто не хотел оскорблять благодетеля, который меньше чем через сутки мог созвать армию головорезов.

— Вкусная малинка, — Савка набивал рот больше, чем бросал в ведро. – Ты чего не ешь?

– Мяса хочу, – буркнул Омелько.

– А я хотел бы узнать, где моя мама, – завел свою Савку.

– А я хотел бы никогда не рождаться.

Так они и подружились — веселый болтал и мрачный молчун. Вдвоем обносили огороды по всему правому берегу Днепра, вихрем пролетали столичными базарами и лавочками, кошмарили уличные торговки и сонные рыбаки. Искусные, стремительные, вьющиеся, они знали каждый лаз в каждом заборе. Кнур, довольный их успехами, решил применить таланты ребят там, где они могли достичь настоящих высот.

И это было легче, чем тянуть сладости из лотка! Особенно в толпе на многолюдных праздниках. Любимым местом Савковой охоты стала опера, где по вечерам толпились богачи в дженджуристых костюмах, громко хохотали, болтали о спектаклях и актерах, и никогда не смотрели под ноги. Савка с Омельком крутились, словно в чужом саду, срезали спелые кошельки и исчезали быстрее, чем их замечали. На чужие деньги приобрели то, чего украсть не могли: сшитые на заказ костюмчики. Умылись, причесались — и теперь у оперы сновали не уличные сопляки-разбойники, а вежливые юные панычи, на которых о воровстве никто и подумать не смел.

Савка с Омельком, вдохновленные успехами, придумывали название своей будущей банды, но не могли прийти к согласию: один хотел «Бриллиантовых соколов», другой — «Кровавых ножей». Быстро согласовали, какой магазин обчистят первым: выбор пал на ювелирный салон, куда не пускали даже в обновках, потому что тамошний охранник имел хорошую память на лицо. Савка мечтал о золотом перстне-печати, Омелько — об инкрустированном жемчугом крестике. Они фантазировали о знаменитой будущей, независимой от Кнура, и рассуждали, кого еще пригласить в ряды своей шайки.

— Слышал о Тарасе?

— Какому шляхтичу руку отрубил? – Савка фыркнул. — Пусть бы сначала воровать научился.

— Научился раньше нас. Карманы чистил мастерски. Просто не повезло, – нахмурился Омелько.

– С нами такого не случится, – отмахнулся Савка.

В тот же вечер он достиг рукой за набитым кисетом, чьи тугие круглые стороны обещали состояние... Как же жаль будет делиться такой королевской добычей со скрягой Кнуром! Правило первое: всегда плати наставнический процент.

Савка то ли не заметил, то ли не обратил внимания на три скоба — тот толстый кошелек завладел его вниманием.

– А ну не занимай!

Запястье сдавило тисками. Омелько бросился прочь. Правило второе: всегда беги, когда кумпана схватили с поличным.

Савка съежился. Или отрубит руку, или позовет сердюков... Одно хуже другого. Пропал!

– Ловкий ты воришка, – на удивление, мужчина улыбался.

— Да я ловчее!

— Извините, — пробормотал Савка.

Неужели повезло? Неужели он наткнулся на одного из блаженных,

какие только...

Затмение.

Небо истекает кровью на угольно-черные стены. Густая лоза трещин ползет по полу, разбрасывает гроздья пройм, откуда клубится млистное ничто — надо следить за шагом, ведь падение в дыру считается ошибкой.

Под красным куполом под кожу вползает тревога. Трещины под ногами размножаются, проймы расширяются. Когда-то он ложился на край этих ям и смотрел вниз... Никого. Ничего. Бескрайняя тишина серого тумана. Сколько бы ни кричал, никто не отзывался.

Туманные оспины пожирают пол. Кое-где она исчезает, путь обрывается над пропастью - приходится возвращать на последнее развилку. Уменьшается места для ног; когда за поворотом произрастают ворота, от дороги остается тоненькая полосочка. Раскинув руки, словно канатоходец, он уверенно шагает над озером тумана. Когда-то после нескольких шагов он летел в объятия мерцающей пропасти... Теперь это стало простеньким развлечением.

Тоненький мостик остается за спиной. У ворот места чуть больше, можно сесть. Впрочем, желания отдохнуть нет: сейчас он ошибется, Лабиринт переродится, и он переродится вместе с ним – целый, невредимый, полный сил.

Волчьи клыки нетерпеливо стучат. Как раздражает этот звук! Когда-то он пробовал добраться до тех челюстей — думал, будто в черепе может скрываться секретный механизм или тайный ход. Тщательно простукивая ворота вдоль и поперек, куда только мог достичь, все искал потайную дверь. Ничего.

Если на первых воротах ошибиться невозможно, то на вторых ошибка ничего не значит. Большинство поражений встречаются именно на вторых воротах.

Сначала казалось, что украшение пути содержит скрытый намек или подсказку, но после тысяч ошибок пришлось признать, что это не имело никакого отношения к секрету ворот. Декорации выбирались произвольно.

Впрочем, можно попробовать. Почему бы нет?

– Дьявол.

Пол исчезает из-под ног. Ворота загораются огненной картой, рогатая фигура смахивает гигантскими черными крыльями, кровавое небо плачет пламенным дождем.

... Ни клинок, который он должен вогнать себе в сердце, ни мертвое пустырь Потустороннего не пугало его. Однако вид здания, к которому вывела аллея мертвых деревьев, заставил Савку вздрогнуть. Собравшись с силой, он двинулся внутрь приюта.

Готовился к встрече с Кнуром, однако там был другой — багряноглазый, насмешливый, в дорогом костюме, каждый раз менявший цвет, когда моргаешь глазами. Хозяин курил коричневую папиросу в длинном костяном мундштуке, небрежно сбрасывая пепел на дубовый паркет. Струи ароматного дыма вырывались из ноздрей, разлетались змейками под потолком роскошного кабинета, гадились между антикварной мебелью, ныряли к фарфоровым вазам прошлых эпох, обнимали античные статуи из голубоватого мрамора, прятались в скважины позол. Кнур не имел и десятой доли такого богатства!

Вдруг он понял, что замазал драгоценный ковер грязными ногами. Кнур за такое упущение бил нещадно.

– Старые привычки умирают неохотно. Не так ли, Савко Деригор?

Гаад знал о джуре все, но это не помешало ему засыпать юношу вопросами. По совету учителя Савка отвечал честно.

Потом появился сверток – Гаад бросил его на пол, и древний свиток завертелся сам собой. Перед глазами Савка промелькнули подписи первых характерников, их джур, их преемников, поколение за поколением, десятки, сотни, тысячи подписей, сначала кириллицей, потом латинкой, расплывчатые и красные, они текли пестрой рекой пожелтевшей бумаги, и тот остановился, и тот остановился — и Савпин остановился — и Савпин остановился — и Савпин остановился — и Савков остановился — и Савков. удара себе в сердце. Пустое место впитало кривенькую подпись из порезанного пальца.

Бандита из него не получилось – будет характерником.

Под Гаадом хохот свиток исчез.

– Хочешь напоследок сыграть? — вспыхнули багровые глаза.

— Почему бы и нет, — дерзко ответил Савка.

Когда уже нырнул по ту сторону и

познакомился с самим дьяволом бояться уже нечего...

Ветер.

Беспрестанно бьет в лицо, дергает за одежду, режет глаза, вытачивает слезу за слезой. Лицо немеет; приходится наклоняться вперед и прикрываться изогнутым локтем. Стены, на этот раз кирпичные, а на самом деле такие же гладкие, как всегда, не защищают. Пусть куда повернет, куда пойдет — ветер всегда будет бить прямо в лоб.

Чем быстрее идешь, тем сильнее становятся встречные порывы. Если сорваться на бег, то шквал ударит так, что опрокинешься. Приходится ползти черепашьим шагом, изредка приподнимая голову, чтобы торопливо окинуть взглядом путь.

Он прошел вторые ворота. Бывает.

Третья и, когда очень сильно повезет, четвертая – вот где настоящее сито, из которого он всегда летит к началу, а Лабиринт перерождается. За все эти бесчисленные попытки до последних ворот он доходил один раз, и до сих пор не простил себе упущенного шанса, хотя сознавал собственную невиновность: все зависело от счастливого случая.

Ветер стихает, когда он подходит к воротам. Бродить по Лабиринту в поисках другого выхода бесполезно. Есть только ворота. Костные глазницы встречают багровыми шарами огня.

Бозна-сколько раз он срывался, бил руками и ногами, разбивал голову, умолял, молился, каялся во всех грехах и грязных помыслах, всячески унижался и обещал что-либо за освобождение...

Лабиринту безразлично. Он может никуда не уходить, ничего не угадывать. Лабиринт не требует и не подгоняет. Времени здесь нет, смерти также, сзади и впереди — бесконечность.

Он решает попробовать удачу.

- Колесо удачи.

Со скрежетом, от которого закладывает уши, ворота разрываются поделенной пополам картой. За ней крутится гигантский, как солнце, диск, резной таинственными символами, вспыхивающими золотом.

...Кротко сияет солнышко.

За прошедшие годы столица изменилась, но оставалась его родным городом. Савка с наслаждением нырнул в забытый шум запыленных улочек, полных вечно спешащих людей, в стук копыт и тарахтение экипажей по брусчатке, в крики газетчиков и чистильщиков обуви... Он оставил город беспризорным воришкой-драконом, который бросил воровку-дракона, который бросил воровку-дракона, который бросил город бездомным; любого случая, а вернулся молодым сироманцем, который стыдился своего прошлого. Его новые знакомые шагали рядом в черных кунтушах, чересы сверкали новыми клямрами, и люди учтиво расступались перед их шайкой — не как перед вооруженными преступниками, а как перед волчьими рыцарями. Чудесное чувство!

На родных улицах хотелось мечтать о будущем, о величественных подвигах и званиях есаулы — самого молодого есаулы в истории Серого Ордена. На пальце тяжело поблескивал золотой перстень, тот самый, что он когда-то мечтал похитить, а приобрел (с почтенным поклоном от того же охранника в придачу).

— Как тут гноем шныряет, — скривился Гнат брезгливо. – А еще столица!

— Во Львове такого они не встретишь, — серьезно кивнул Ярема.

— Светлейший господин, вы с тем Львовом уже обручились, или пока не решились признаться? — поинтересовался Савка, раздраженный шпильками галицкого высокомерия.

Северин хохотнул, а Филипп еще раз натянул маску к переносице. Крепкий орешек! Таких развеселить труднее, чем сбросить лунное иго.

За углом несколько нищих просили милостыню. Савка отвел глаза, когда заметил однорукого юношу — лицо его обрезкло, под глазами опухли пиацкие синяки, но мрачный взгляд из-под лба остался прежним.

Омелько поднял щербатую глиняную кружку, тряхнул, прохрипел:

— Господин характерник, бросьте ряд несчастной увечье...

Пальцы бессознательно дошли до карманов, схватили пригоршню монет, бросили щедро, словно откуп за благосклонность судьбы. От такой милостыни Омелько улыбнулся, лицо сразу помолодело, и Савка ушел, пока бывший друг не успел узнать его.

— Что случилось, Павлин? Привидение увидел?

Перед глазами качался пустой засученный рукав грязной рубашки.

– Да, – криво усмехнулся Савка. — Призрак прошлого.

Все молодые нищие работали с разрешения Кнура

иначе до утра нахал не доживал...

Темнота.

Под ногами хрустит песок, его звук — единственное доказательство движения. В густом мраке свободное пространство и стены не отличаются; надо идти наощупь, долго и медленно искать дорогу на перекрестках, ругаться в тупиках, возвращаться, чтобы наугад попробовать другой незримый путь.

Он ненавидит тьму. Лабиринт наказывает ею за угаданные ворота, высасывает силы, водит кругами... Омелько, учитель, Северин, Игнат, Ярема, Филипп приходят из-за спины.

— Жалкое посмешище.

– Зачем ты хочешь выйти? Здесь тебе и место!

— Твоей характерной грамотой можно только подтереться.

– Наконец-то мы сдышались тебя!

– Лабиринт? Ты даже сдохнуть не можешь, как полагается.

– Не стоило тебе рождаться.

Он молча отмахивается от химер, растворяющихся во мраке.

Песок, единственный настоящий спутник, тихо шуршит. Но настоящий ли? Если набить в рот, песок растает, без влаги или сухости, без холода или тепла, без вкуса — будто пригоршню воздух проглотил. В Лабиринте нет пищи или воды, равно как нет необходимости их потреблять. Здесь можно только спать. И уходить.

Уходить.

Уходить.

Пока посреди смоляного пустоши не загораются два багровых указателя. Здесь, перед четвёртыми воротами, начинается настоящая игра. Одна отгадка – случайность, две – совпадение, третья – рубеж, отделяющий беготню по кругу от пути на свободу.

Каждые раскрытые ворота заполняют незримое бревно, несется к ним новой силой. Чем больше отгадок, тем мощнее бревно; с ней можно творить настоящие чудеса. Откуда ему это известно? Просто чувство. Иногда бревно опустошилось в ответ на какое-то событие в настоящем мире, а затем наполнялось снова...

Неважно. Пока он прозябает здесь — это не важно. Безразлично к бревнам, чарам и всем...

Мысли обрываются. Блуждание тьмой сделало свое дело: он обессилел. Надо поспать, но сон, как назло, не идет. От проклятого песка всюду чешется! И почему он исчезает только во рту?

Волчий череп слегка покачивается. Волшебство, говорите? Пусть будет волшебство.

– Маг.

Темноту крушит голубое эхо заклятия. Ворота, рассеченные наискось, осыпаются очередной картой. Чумной врач подбрасывает кинжала, клюв его маски пахнет дымом, в следующее мгновение кинжал летит в грудь новой жертвы...

С

П

…Агония, медленная агония – она стала его жизнью.

Холодная решетка воняла железом, пол вонял дерьмом. Клетку никто не убирал, поэтому он выбрал уголок для нужд. Рядом стояли другие клетки в ожидании новых жертв — таких же наивных слабоумий.

Лишь бы собратья поняли, что не надо верить его посланию! Савка был себе противен. В глупых мечтах представлял, как мужественно терпит допросы, а в жизни... Он сдался сразу, когда его ладонь прицвяшили к стволу дуба.

Стража торчала наверху, в хижине, откуда ведет один-единственный путь к подземной застенке. Его посещали дважды в день: вода с хлебом по утрам, вода с хлебом и яблоком вечером. Так Савка следил за течением времени.

Уже второе полнолуние он провел в этом месте. Зверь овладел его телом, и когда Савка очнулся, на нем не осталось живого места. Решетка погнулась изнутри, тело разрывало эхом нуртующей боли. Во сне нашептывалось о крови и смерти...

И все это не сравнить с пытками этого урода.

Раздались шаги; скрипнула дверь. О волке молва! Савка вскочил, завопил:

– Прошу! Умоляю! Не надо!

Никто не способен сохранить собственное достоинство в этой клетке.

Двое мужчин силой вытащили его, скривив писки от вони, потащили к столу, над которым уже разжигали светочи.

— Это твой вклад в общее благо, — сказал Кривой Глаз.

- Ради вашей свободы.

Голос звучал спокойно и дружески. Уродливое лицо улыбалось. Безумный, настоящий сумасшедший!

– Отпустите! Я никому не прохватлюсь...

Пока Савка торопливо выпрашивал пощады, его повалили на стол и стянули ремнями каждую концовку.

Зачем он поперся расследовать своими силами? Почему, когда отрезвел, не повернул назад? Что он пытался доказать? Кому?

Кривой глаз выкладывал на стол ножи, иглы и пилы, все сияют серебром. Савка пронзительно завизжал.

— Пожалуйста, ради всего святого, молю, не нужно...

В рот запихали кляп. Голову пристегнули ремнем над бровями.

Не стать ему самым молодым есаулой. Не сравниться во славе с легендарным Мамаем. Он сдохнет здесь, глупый напыщенный мальчишка, ничего в жизни не достигший.

— Сегодня выдающийся день, — объявил Кривой Глаз, пока его помощник брил голову Савке. – Я освобожу тебя от кровавого соглашения.

Омелько говорил правильно, я хотел бы никогда не рождаться...

Вознаграждение?

Стены желтоватые, как кость. Некоторые сочятся ручейками, другие поросли темными полукругами грибов. Он припадает губами к воде, упорно грызет грибы. После праздничной учты во рту не остается ни крошки, как после песка или собственных лахов (их он тоже пытался есть — все равно Лабиринту безразлично, одет ты или нет).

Издевательство!

Он срывает самый большой гриб и выламывает из него человеческий облик. Почему бы и не поразвлечься, когда есть такая возможность? В Лабиринте это случается нечасто.

А еще нечасто случается перейти аж за четвертые ворота. Такие случаи можно пересчитать по пальцам одной руки! Можно не спешить и насладиться – дальше он точно ошибется.

Грибочки превращаются в силуэты, разыгрывающие целый спектакль. Гуляют по столице, покупают сладости, ухаживают за девушками, насмехаются и шутят.

Он улыбается. Как простые вещи могут утешить...

Радость одновременно сменяется яростью.

Он топчет куклы, пока от них остаются плоские крошки, а затем сбивает все грибы, до которых может дотянуться.

Полно! С него полно!

Ярость испаряется так же быстро: приходит опустошение. Он замечает, что кукла, устроенная первой, уцелела — он крутит ее в руках и так доходит до ворот.

Кому принадлежала эта гигантская голова? Не потому ли сказочному волку, что солнце проглотил? После того кто-нибудь скапустится.

Кукла падает ему из рук. И вместо задуманного он говорит:

- Верховная жрица.

Лабиринт заливает мягкий свет. В один момент становится тепло и уютно. Из открытых ворот выступает женщина в сияющих белых одеждах.

С

...Путаница. Все путалось, вертелось, не могло остановиться ни на мгновение.

Выдумка и подлинность, прошлое и нынешнее, день и ночь — все сплеталось, цеплялось одно за другое, громоздилось, бурлило ежесекундно растущие хаосом... Савка не успевал. Не успевал почувствовать, не успевал понять, ничего не успевал!

— Тихо, тихо, птенчик... Твой сон может оборваться ежесекундно.

Кроткий голос.

— Ты ошарашен и испуган, потому что не можешь вернуться. К сожалению, я не способна помочь: ты должен выбраться оттуда сам.

Она подразумевает Лабиринт!

— Ах, если бы тот злодей мне попался, я иссушила бы из него кровь до последней капли!

Нежное прикосновение пальцев убирает капли пота с его лба.

– Не беспокойся за тело. За ним приглянет обломок твоей личности, что мне удалось спасти. Кое-что детский, но удивительно чуткий, сообразительный и преданный. Ты в надежных руках.

О чем она?

— Пробуй снова и снова, снова и снова. Не теряй веры! Я знаю, что это невероятно сложно, но ты выберешься оттуда, храбрый Савко.

Так хорошо от этой искренней заботы. Так уютно...

– Возвращайся к нам. Возвращайся как можно скорее!

Наконец-то он увидел ее

мечтал в детстве

она нашла его мама...

Любимая карта.

Призрачный женский силуэт взмахивает руками. Лабиринт угасает, а он укладывается на пол, который кажется мягким пером. Через мгновение погружается в глубокий сон с улыбкой на устах.

Хочется проснуться с перепой в комнате дорогой гостиницы на Контрактовой площади. Рядом будут друзья, будут шутки, будет первая задача десятника Серого Ордена. Будет будущее. Он покинет стены Киева, чтобы вернуться легендарным серомателем...

Он просыпается в Лабиринте.

Рядом возвышаются ворота. Призрак мамы касается его щеки - он ничего не чувствует - и поднимает палец так, словно указывает на что-то над собой. С ласковой улыбкой мама исчезает, и он не сдерживает слез, когда глыба одиночества возвращается на грудь, их встречи были такими редкими.

Он размышляет над подсказкой. Несколько раз повторяет жест, чтобы правильно разъяснить его. Уверенно говорит к волчьему черепу:

- Башня.

Подлинность.

За спиной в первых лучах рассвета умирал город. Савка хотел оглянуться, но у него не было времени: дорога звала в ратушу. Он должен был подняться вверх – там ждала судьба. Никогда раньше Савка не слышал такого зова.

Преодолевая поверх за этажом, он пытался впитать в себя каждый миг, каждое ощущение этого восхождения, как старатель добросовестно выбирает намытые золотые крошки. В руках он почему-то сжимает странную мотанку.

Последний этаж. Приоткрытая дверь. Знакомый голос.

Савка клепнул.

Он стоит в Лабиринте перед последними воротами. Он смог добраться до нее во второй раз.

Внутри него бурлит буря: сомнения, страх, безумие от короткой встречи с настоящим миром, который лежит на расстоянии одной отгадки. Он почти вышел. Надо только правильно выбрать.

Одну из шестнадцати.

Одну.

З.

Шестнадцать.

Гинко стучит сердце. Кожа проступает потом. Второе поражение он не переживет.

Не переживет.

И Савка говорит, пока не успел усомниться:

– Смерть.

Ворота рассыпаются вместе с Лабиринтом. Мечи пронизывают сорванца, солнце заливает вином из чаш, влюбленные сражаются против императора с императрицей на жезлах, луна рассыпается монетами.

Поставь я в чистоту новейшую наряд, готов тронуться, где светят звезды...

В зале застыло трое: мохнатый бездомный, по которому плакала бритва цирюльника, громоздкий одноглазый великан с бородой, заплетенной в косу, седоватый тип с сумеречным взглядом. Все вытянули руки, словно наставляли невидимые пистолеты.

За другой край большого стола, заставленного волшебным инструментом, стоял человек. В отличие от троицы, Савка узнал его через мгновение.

– Ты! Это ты изуродовал меня!

Кривой глаз бросился к окну. Одежда стремительно покрылась коричневыми перьями, сапоги усохли до когтистых лап, раскинутые руки обернулись крыльями — и огромный филин вылетел с башни.

– Стой, паскудо!

Не раздумывая, он прыгнул вслед.

Уцепился обеими руками за птичьи лапы, подтянулся, принялся клочками вырывать перья. Ненавистный мучитель взлетел выше, но Савка не замечал — он бил, грыз, мстил за украденные годы и потерянный разум, за миллионы неудачных попыток, за отчаяние и безнадежность... Филин пытался сбросить его, выкручивался, дергал лапами, царапал, клювал, да ничего.

Двое мужчин упали на башню, покатились по черепице. Хрустнули кости. На боль Савка не обращал внимания — выхватив нож, принялся угощать врага в грудь, в живот, в шею... Жажда мести наполняла его силой.

В борьбе противники сцепились, скользнули со крыши, полетели к земле, с отвратительным тяжелым звуком шлепнулись на площадь: сначала колдун, сероманец верхом. Потеряв нож, Савка вцепился в шею врага.

— Хорошо, парень, — прохрипел Кривой Глаз. Его череп раскололся пополам. – Ты победил.

И вдруг тело колдуна обернулось багровым порохом.

Под тяжестью характерника скульптура мгновенно провалилась, потеряв человеческие очертания. Савка, покрытый красной пылью, обалдело покачал головой, чихнул и перевернулся на спину. Ноги не слушались, шея занемела, грудь взрывалась спазмами боли — но сероманец улыбался.

Он выиграл.

Ярко голубизнуло небо. Настоящее небо. Он лежал на мостовой. Настоящая брусчатка. Все вокруг пахло. Чувствовалось. Существовало... На самом деле существовало.

Лабиринт остался позади. Он выбрался!

И отомстил.

Хочется есть. Хочется пить. Все тело болит. То ли обмочился от счастья, то ли кровь течет... Так сразу и не поймешь. Недалеко слышны крики друзей. Торопятся к нему... Как же изменились их голоса! Как же они состарились! Особенно щезник... Сколько лет прошло? Что они успели пережить? И куда девался Варган?

Болит, сильно болит. Надо подлататься, хорошенько отдохнуть, а потом они сядут вместе и начнут разговаривать. Болтать без умолку целый день и всю ночь, болтать, пить, хохотать и пировать в честь того, что невероятный Савка Деригора по кличке Павлин одолел проклятый Лабиринт и наконец вернулся!

Счастливый Савка радовался мечтам, купался в лучах осеннего солнца, слушал его песню, песню триумфа и побед, песню знаменитых легенд и героических побед, а затем покорился усталости долгого преодоленного пути, закрыл глаза и позволил песни отнести себя туда, где нет.