Проклятие Озерной Ведьмы

Ночная бригада

Эди стоит, прижав руку к холодному стеклу окна в офисе Баннера. Она и есть то маленькое, крохотное существо, тянущее руку к громаде пустоты за стеклом, и я хочу одного: обложить ее шлакоблоками, чтобы она была в безопасности.

Но построй башню вокруг такой девочки, и прискачет вовсе не принц на белом коне. За ней придет дракон.

А поскольку речь идет о Пруфроке, то у этого дракона будет мачете.

Но тому, кто оставил ту голову на полосе с запрещенной парковкой, даже ножа не понадобилось. Когда я вижу Эди, которая в любых обстоятельствах остается самой собой, то есть маленькой умненькой девочкой, фонтан крови из пенька шеи ослабевает, хотя это зрелище снова и снова возникает перед моим мысленным взором.

Говоря точнее, фонтан превращается в слабенький ручеек.

– Мамочка? – говорит она, глядя на красный с белым самолет, пикирующий с небес, чтобы коснуться поверхности озера; на его брюхе открыт то ли люк, то ли ковш, что позволяет набрать еще несколько сотен галлонов воды, чтобы вылить ее на огонь. Жалкие капли на бушующий внизу огонь, но каждый делает то, что в его силах.

– Нет, детка, это не ее самолет, – говорю я Эди приятным и нейтральным голосом.

Я стою рядом с ней, вижу наше отражение в стекле, но рядом с нами стоит еще одна фигура, более крупная, может быть даже прозрачная, – шериф Харди. В мой выпускной год в средней школе мы стояли здесь точно так же, смотрели, как мистер Холмс на ультралегком планирует назад от Терра-Новы, а крыло его сверхлегкого пробито из гвоздемета.

– Но мамочка скоро вернется, – добавляю я, глядя на Эди, и подсаживаю ее себе на колено.

Это ведь не ложь?

Если только небо не закроют. И она ведь Лета Мондрагон, здесь ее ребенок и ее муж, и это ее город, ее дом. Она выкупит связку ключей зажигания у первого человека, какого увидит, а заплатит столько, что ему до конца жизни хватит, она посмотрит вверх вдоль склона горы, как Сара Коннор, взглядом подчинит себе будущее, а потом вдавит педаль газа в полик, за одну поездку сюда разобьет машину вдребезги.

Это не ложь, Эди. Мамочка и вправду будет здесь.

Если допустить, что это «здесь» еще будет существовать и будет куда вернуться.

За озером то ли в одной, то ли в десяти милях в глубине национального заповедника бушует пожар.

В настоящий момент это всего лишь оранжевое сияние и клубящийся дым, а еще серый пепел, накрывающий собой все, превращающий Пруфрок в город-призрак, словно нескончаемые Помпеи, на которые слой за слоем ложится копоть.

Но в сером тумане я все еще вижу задние габаритные огни машин. Все, кто имеет такую возможность, спешат прочь из Пруфрока, забыв о том, что на Хеллоуин им гарантировали снежную метель. Но много чего может сгореть за ночь.

– Папа? – говорит теперь Эди, имея в виду человека крупного сложения, наблюдающего за пожаром со скамейки Мелани.

– Нет, детка, – говорю я и разворачиваю Эди, прежде чем она успевает спросить, кто же это на скамье.

Фарма.

На нем бандана, которую он надевает после работы, два хвоста банданы ниспадают ему на лицо, словно брови велосипедного руля, а на скамье рядом с ним мощная стереомагнитола. Из офиса Баннера я ее не слышу, но это наверняка его любимый рэп девяностых. Он ставил эту музыку в спортзале, когда натирал пол и думал, что в здании никого, кроме него самого, нет.

И что? Получив по судебному постановлению отступные от Леты, которая выстрелила в него мелкой птичьей дробью, он вполне мог уехать из Пруфрока. И все же? Он завхоз начальной школы Голдинга и средней – Хендерсона, такой же, как всегда, ни дня не пропустит.

Насколько я знаю, он, несмотря на свалившиеся на него деньги, не купил себе ни пикапа, ни вообще ничего, даже стереомагнитолу получше не купил, просто припрятал эту четверть миллиона, поднял первую кружку пива в этот вечер за подлунный мир и опустился на свой хлипкий стул.

Но кое-что от своего подарка судьбы он все же потратил, я думаю. Если верить Баннеру, Фарма получил необходимые разрешения для пилотирования погружного дрона по озеру Индиан – маленькую субмарину с дистанционным управлением и камерой вместо глаза.

Я знаю, он искал своего лучшего друга.

Моего отца.

Когда Фарма в последний раз оставил свой погружной аппарат сохнуть в тележке рядом с домом, насколько мне известно, кто-то выпотрошил его подлодку до последней гайки.

Ничего себе народец, да?

А еще я побывала под потолком в факультетском туалете и медленно, но упорно продвигаюсь по всем туалетам и раздевалкам средней школы. Я оставляю маленькие, с булавочную головку, камеры на бессловесном коврике перед дверью Фармы, протягиваю тоненькие, как глазной стебелек, провода, растаптываю их стеклянные линзы, привожу их в негодность. Еще можно поспорить, спасла ли я Пруфрок уже дважды или почти убила два раза, но это мое истинное наследие.

И да, Баннер уже стучал в дверь Фармы в своем официальном положении, когда Навин Йэнссон заявила об исчезновении Йена. Когда в Пруфроке пропадает ребенок, вам, вероятно, следует отправиться к местному Честеру-Растлителю[16], потому что нужно проверить все камни, даже если вы на самом деле не хотите видеть, что под ними скрывается.

Фарма сидел на веранде, а Баннер обыскивал его дом с верхних полок кладовок до дна самых нижних ящиков, и Фарма даже оставил внутри только что вскрытую банку пива, чтобы никакой придирчивый полицейский не мог его привлечь к ответственности за публичное пьянство.

Ни тайных комнат, ни спрятанных детей, ни секретных компьютеров, ни средневековых казематов, никаких длинных списков жертв серийного убийцы у него дома не обнаружили. А Баннер говорит, что обстучал все стены, потом использовал приложение на своем смартфоне, чтобы услышать даже самое слабое дыхание, самое слабое постукивание пальцем, тихий скрип ботинка или заячье сердцебиение.

– Значит, вы его не видели? – воображаю я, как спрашивает Баннер, выходя из дома, вот он наклоняет голову, чтобы вернуть на нее свою ковбойскую шляпу.

– «Его»? – слышу я вместо ответа игривый вопрос Фармы, что вполне можно принять за признание: а какой интерес мог он вообще иметь к мальчику?

В следующем году Эди пойдет в детский садик при начальной школе Голдинга.

Плитка на потолке там в первой очереди моего списка неотложных дел.

– Хочешь еще порисовать? – спрашиваю я у Эди самым веселым из доступных мне голосов. Я присаживаюсь рядом с ней.

Она отрицательно качает головой – нет.

– Сок хочешь? – спрашиваю я.

Нет.

– Маму хочу, – говорит она тем самым тихим голосом, за которым в любое мгновение могут последовать слезы.

Она никак не может знать, что несколько часов назад чей-то отец на полосе запрещенной парковки потерял голову, но я абсолютно уверена, она прекрасно чувствует, что нынешние день и вечер были далеко не обычными. И, вероятно, в моем и Баннера голосе чувствуется некоторое напряжение. И наши глаза, вероятно, говорят все, о чем молчат наши рты. Дети совсем не глупые – вот что хочу я сказать. Когда ты маленький, ты еще не можешь дать отпор, ты учишься наблюдать за миром вокруг тебя, улавливаешь малейшие отклонения в нем, верно?

Эти отклонения можно наблюдать прямо сейчас. Красно-белые самолеты обычно не скользят вечерами по поверхности озера. Обычно Эди и тетя Джейд не сидят взаперти в кабинете папочки, пока он беседует с детективами штата, сидя за столом, который прежде был столом Мег и который я никогда не смогу назвать столом Тифф.

Но времена меняются, напоминаю я себе. Люди уезжают, уходят в отставку, передают ключи следующему поколению.

И мне не следует быть слишком строгой по отношению к Тифф, знаю. Баннер тоже прежде был идиотом, разве нет? Если Тиффани Кениг запереть в клетке той глупости, какая была свойственна ей в средней школе, то это означает, что и меня нужно там запереть, верно?

Но та я из прошлых времен никогда не заслужит доверия этой идеальной маленькой девочки. Та я из прошлых времен – ее теперь вовсе нет в офисе шерифа. Камеры временного содержания – да, конечно, они там были, нет вопросов.

Я теперь другая. Тифф тоже вполне могла измениться.

Но не Пруфрок. Резня в Кровавом Лагере, может быть, и случилась почти шестьдесят лет назад, но так с тех пор по-настоящему и не прекращалась. Где еще можно потерять голову только за то, что ты приехал забрать из школы своего ребенка?

Судя по показаниям нескольких свидетелей, которые не сразу запрыгнули на тротуар с полосы запрещенной стоянки, они, возможно, видели грязного маленького мальчика, который шел между машинами? Если видели, то это было круто. Может, чуточку рискованно – позволять второкласснику самому пересесть из машины матери в машину какой-то тети, но мы живем в одном из малых городов Америки, чуть ли не в деревне: все будут внимательно следить за этим мальчиком. Никто не проедет по нему колесом.

Но этот малыш с помощью своих маленьких умелых ручек и маленьких быстрых ножек забирается в снова открытое окно той золотистой «Хонды».

И миг спустя – рррраз – фонтан густой крови брызжет в стекло. Мгновение или два спустя голова Карла Дюшама вываливается из окна и катится под машину, стоящую рядом с его, так быстро и беззвучно, что даже те, кто находился рядом, не поняли, что они видели и видели ли что-то вообще. Баскетбольный пасс? Его коробку с пышками, посыпанными сахарной пудрой? В самом ли деле он выкинул сюда свой пакет от «Дотса», прямо перед школой?

Те немногие, кто видел это, пытались воспроизвести случившееся перед своим мысленным взором, чтобы понять, что же такое они видели, а у малыша было достаточно времени, чтобы вылезти из других дверей или из того же окна – этого никто не знал. Баннеру и другим родителями потребовалось не менее пяти минут, чтобы набраться мужества и подойти к «Хонде», потому что они были уверены, что какой-нибудь маленький барсук человеческой породы зарычит и оторвет голову им.

Ваша покорная слуга, конечно, держалась подальше. Ступишь не дай бог не в ту грязь – принесешь ее домой.

Что вовсе не означает, что я не стояла у пары двойных дверей и не провожала Сейди Дюшам обратно, когда она вместе со всей остальной школой помчалась посмотреть, что там такое случилось. Сделать это было непросто. Пока Баннер не вытащил бумажник из куртки цвета хаки Карла Дюшама, тот был просто неизвестным с телефоном с камерой, пытающимся заработать лайки в интернете. Но теперь он еще был и чьим-то отцом. Отцом Сейди, которая одновременно могла и не могла понять, почему все ее одноклассники могут выйти из школы и посмотреть, что там происходит, а она – нет.

– Что там такое? – спрашивала и спрашивала она у меня.

Мне не хватило мужества сказать ей, я просто отвела ее в кабинет заместителя директора и сказала дежурному у входа, что любой, кто выпустит ее из школы на полосу запрещенной парковки, будет иметь дело со мной, ясно?

Кристально.

После этого я могла идти домой, но меня ждал Баннер, он смотрел на меня глазами, которые говорили, что ему нужно поговорить со мной тет-а-тет, и лучше всего это сделать в машине на окружной дороге Пруфрока.

– Это она? – спросил он, глядя в нужную сторону с водительского сиденья, чтобы я понимала, кого он имеет в виду.

– Это невозможно, – пробормотала я ему в ответ, пытаясь найти кнопку, которая открывала бы мое окно. Главным образом потому, что на заднем сиденье его пикапа может спрятаться целая толпа Чаки.

Я не солгала, сказав, что это невозможно, но все равно старая песня Кристины Джилетт про скакалочку уже проигрывалась в моей голове:

Именно слова «И в грязи – ноги следы» не дают мне сейчас выкинуть из головы мысли об офисе Баннера.

Значит ли это, что Стейси Грейвс может ходить по земле? Разве Синнамон не говорила мне, что они с Джинджер как-то раз видели отпечаток босой ноги на берегу? Но я видела Стейси Грейвс достаточно близко и своими глазами, и хотя тот, одетый в какую-то рванину ребенок, который на моих глазах пролез под сеточной оградой, был грязный и злой, как кот, я все же не думаю, что это была она.

Но в то же время в 2019 году озеро вернуло Мелани Харди, верно? И она тоже сильно изменилась. Только отец ее и узнал.

Но хуже всего для таких, как я, кто знает, что ужас идет вразнос в юбилеи, тот факт, что Стейси Грейвс было восемь лет, когда те ребята выкинули ее в озеро, а она сообразила, кто она такая, убежала по поверхности воды и нашла свою мертвую мать, вцепилась в нее.

Восемь лет назад я держала Стейси Грейвс под той же водой, пока ее маленькое тело дергалось, а потом не замерло в моих руках.

Не было ли это перезагрузкой? Не выросла ли она еще раз за последние восемь лет, не из другого ли она теперь материала? Более озерного? Не провела ли она достаточно времени в подводной церкви Иезекииля в Утонувшем Городе, чтобы запомнить, кто она и что умеет? Не она ли тот Ангел озера Индиан, который, как настаивает малышня, не есть просто желаемое, выдаваемое за действительное?

Я не спрашивала об этом у Баннера вслух. Потому что, пока я молчу об этом, пока не превращу в реальность своим голосом, оно не сбудется. Это одно из правил.

Но Баннера беспокоит другой вопрос:

– Почему он?

Почему Карл Дюшам?

Хороший вопрос. Эксперту по слэшерам, каким я считаю себя, давно было пора задать этот вопрос.

Вот только теперь я – нянька.

Нянька, оставившая свою подопечную на диване, потому что маленькие дети не должны изучать содержимое папки, оставленной Баннером прямо на настольном календаре.

Это фотографии того, что Лемми уже показывал на проекторе, съемки, которые катастрофическим образом стерлись с его телефона как раз к тому времени, когда ими заинтересовался Баннер, потому что, как объяснил Лемми, память телефона переполнилась.

Ему всего семнадцать, а потому его телефон – его же главный компьютер. Дрон передает запись на телефон, а телефон хранит записи, пока… пока не перестает их хранить.

– Тифф была занята, – бормочу я касательно фотографий, перебирая их.

Разрешение снимков достаточно велико, чтобы создавать эффект присутствия.

Первый – Рекс Аллен. Его цинковая звезда по-прежнему на тех лохмотьях, в которые превратилась его рубашка, – вот почему звезда Баннера отполированная и новая: та звезда, которую он должен был получить, потерялась. Я заставляю себя разглядывать нашего прежнего шерифа, пока считаю до десяти, это что-то вроде епитимьи.

Следующая фотография – Фрэнси. Ее челюсть висит на одной петле, словно она все еще жует жевательную резинку, как всегда это делала, а левая рука прижата к груди, на пальце теперь слишком большое для нее обручальное кольцо.

Я не знаю, как поступить – передать это Сету Маллинсу или бросить в ящик и не навязывать ему.

Типа, ведь его все равно не посадят в камеру за пожар в лесу.

Не то чтобы, я думаю, у него серьезные планы остаться в живых в ближайшие несколько дней. Если я потеряю кого-то таким вот образом, то я, может, тоже подожгу мой дом, а потом буду просто сидеть там, довольная тем, что все, находящееся вне меня, соответствует наконец тому, что находится внутри меня.

«Что чувствует человек, когда его так вот любят?» – спрашиваю я у Фрэнси.

Когда я задала свой вопрос, она продолжала жевать, а потому ответа не последовало.

И зачем я вообще наказываю себя этим? Тут может быть где-то фолиант с иллюстрациями, который я вполне могла бы полистать вместо этого. Что-нибудь с птичками, или цветочками, или панорамными видами Америки. Или даже с каким-нибудь памфлетом о… не знаю… новых и улучшенных правилах зачитывать права задерживаемому.

Шарона наверняка нашла бы объяснение тому, что я заставляю себя изучать это. Лета тоже. «Ты думаешь, будто прежний шериф и его лучший помощник погибли по твоей вине. И если ты никогда не вернешься в Пруфрок, то убийства, возможно, никогда не возобновятся?»

Но Хетти, Пол и Уэйнбо не на моей совести, да? И не могут быть. И, может быть, они даже живы, сидели затаив дыхание, пока не смолк звук дрона, запущенного Лемми, потому что школьники выпускного класса любят подшучивать над уже выпустившимися учениками.

– Два человека… – все равно говорю я о них вслух, колеса поворачиваются. Два человека, личности которых можно подтвердить, я вот о чем. Так обычно открываются слэшеры: тонут некие Барри и Клодетта, некто Кейси и Стив мертвее мертвых. Шериф и его помощник минус биение их сердец.

– Два, – подтверждает Эди с дивана, не отрываясь от своего блокнота для рисунков, который, видимо, забрала себе в качестве утешительного приза.

– Раз-два, – весело подпеваю ей я, словно мы учим таблицу умножения.

Эди от переполняющей ее гордости сжимает губы и возвращается к своему рисунку.

Как понять, что я сейчас не в фильме ужасов? Когда я смотрю на то, что она нарисовала за две минуты, я не вижу ничего пугающего, что мне нужно попытаться списать на бессистемное детское ничего не значащее воображение.

Ну же, Эди, давай. Что-нибудь обычное. Нестрашную лошадь. Живую собаку. Твою маму на тренировочном велосипеде. Торт на день рождения.

Только, пожалуйста, без восьми свечек. И чтобы свечи на торте были самые настоящие, а не пальцами, на которых ярко горят фитили.

Я продолжаю просматривать фотографии Рекса Аллена и Фрэнси, а еще «Бронко», изучаю снег от зимних покрышек, следы копыт – ищу хоть что-нибудь, подтверждающее, что съемки Лемми – не фейк.

Ничего такого мне не попадается.

Рекс Аллен и Фрэнси определенно погибли при столкновении на шоссе. То, что оставалось от жесткого лица Аллена, было смято о дорожный гравий, а левая рука Фрэнси застыла под невозможным углом.

Интересно, кто теперь получит за них вознаграждение? Лемми? Но что несколько тысяч долларов могут значить для подростка из Терра-Новы?

Может быть, Лана Синглтон подарит эти деньги какому-нибудь пруфрокскому фонду – ведь должен же где-то быть офицер полиции, разве нет, мистер Холмс? Вроде вашего, внештатного? В общем, эту роль исполняет Лана. Так вы завоевываете симпатии жителей. А именно это и требуется, если вы построили искусственный остров посредине того, что было цельным озером, что-то типа точной копии острова в самом начале «Сияния». Я совершенно уверена, что это земля племени черноногих. Может быть, гордиться тут особо и нечем, но ближе к своей родной земле, которая у меня в крови, чем в начале «Сияния», я никогда не была.

Я хочу сказать, что раз за разом пересматриваю это место. Просмотрела – и снова, увидела – и кручу назад, увидела – и назад.

Что же касается острова в Монтане, то я не знаю, ни как он называется сейчас, ни как назывался во времена трапперов, и церкви, и Тедди Рузвельта, но я бьюсь об заклад, это никакой не «Остров сокровищ» вроде того, что есть у нас здесь и сейчас.

Технически, поскольку он на плаву, наш Остров сокровищ считается баржей, уплывшей от берега пристанью. Однако баржи не похожи на маленькие острова десяти ярдов в длину и в ширину. На баржах мало засыпанной земли, чтобы выращивать траву или дикие цветы или трансплантировать одно-единственное дерево – да и одно похищенное, заключенное в тюрьму дерево не сделает погоды.

Судя по пресс-релизу, Остров сокровищ – это всего лишь перевалочная база, созданная исходя из соображений удобства: когда научное оборудование, которое периодически завозится туда, позволяет нанести на карту Утонувший Город с достаточной точностью, чтобы воспроизвести его камень за камнем, доску за доской, тогда этот остров исчезнет или передастся школе для проведения экскурсий.

Но в настоящее время – как говорится в пресс-релизе – остров участвует в стирании с лица земли опасного Кровавого Лагеря для последующего возведения на его месте нового Хендерсона – Голдинга, чтобы эта неиспользуемая земля стала привлекательным для туристов местом. И никаких подделок. Настоящее надувательство, конечно, – это предпочтение при найме на работу, отдаваемое тем, кто с девяти до пяти каждый день готов делать вид, что за окном 1880 год: все местные, весь Пруфрок от внуков до бабушек-дедушек, переманенных из интерната для престарелых.

Вы, вероятно, часто вертитесь в гробу, мистер Холмс, потому что это затейливое оборудование на острове воспринимает сигналы сейсмической активности.

Словно весь город каждое утро на лодках или пешком отправляется в Кровавый Лагерь, чтобы целый день развлекать туристов? Ну да, у них надежная работа, они не питают такой ненависти к консорциуму Терра-Нова, в долине действует новая экономика. Но (еще раз) Пруфрок – это трущобы на пути к новой выдуманной стране чудес. Я говорю, что мы – бараки для рабочих. А Терра-Нова для нас – то же, что «компания» для шахтеров в книгах по истории, очень скоро нам выплатят магазинные кредиты, и мы будем заперты в цикле, который пожирает нас на протяжении поколений, пока мы не превращаемся в дроны, в зомби, которые мертвы настолько, что даже не помнят, что за окном не 1880 год.

Извините, мистер Холмс.

Я не раз пыталась остановить Плезант-Вэлли, не допустить ее превращения в то, чем она пытается стать, в то, что пытается сделать из нее консорциум Терра-Нова в качестве расплаты за то, что мы сделали с Основателями, но я, как и вы, всего лишь рассерженный учитель истории, верно?

Причем учитель с собственными тараканами и собственной историей.

Но если вы хотите знать, почему затейливое оборудование на Острове сокровищ теперь запирают после каждой ночи, то я вам скажу: возможная причина этого состоит в том, что уже в течение некоторого времени кое-кто сбрасывает остатки, как вы понимаете, в воду.

Озеро Индиан – место таинственное.

Тут постоянно происходят странные вещи.

Но мои усилия предотвратить новую застройку Терра-Новы были потрачены впустую.

На сей раз дома тут еще более роскошные и величественные, там теперь есть еще и площадка для посадки вертолетов, а этим летом несколько Новых Основателей (так я их называю) даже прибыли сюда, чтобы перерезать несколько ленточек, символически расчистить площадку, после чего они разделись и поплавали в озере, привязав к себе портфели из пенистого материала, словно собирались поработать.

Вот это идиотизм.

Но я была там с другими горожанами, и вся пресса пыталась протиснуться мимо нас, чтобы сделать еще более потрясающий снимок.

Я хочу сказать, что эти Новые Основатели устроили спектакль в виде большого заплыва, но на самом деле это было нечто совсем другое: кучка магнатов, помочившись в озеро, пометила то, на что они заявляли права, чтобы весь мир знал: это теперь принадлежит им, а мы таким образом поняли, что мальчики вернулись в город и теперь уже никуда отсюда не уйдут.

А все потому, что Дикон Сэмюэлс пропал как-то летом, увидев с заднего сиденья своего «Порше» идиллическую картинку нашего горного городка с площадкой для гольфа. Его обуяло то же чувство, что в свое время Христофора Колумба, – он словно совершил географическое открытие. Открытие чего-то такого, что могло целиком принадлежать ему.

Если бы я знала, я бы сама нашла эту чертову золотую кирку и взяла бы ее на хайвей, чтобы раздолбать асфальт, и ему пришлось бы выбирать другой маршрут.

Да, если бы да кабы.

Но в «Последних девушках» есть путешествие во времени, верно? И этот слэшер «Счастливого дня смерти», который я не поняла с первого раза? И «Задержание»? «Абсолютный убийца»?

Я молилась Крейвену и Карпентеру, просила их прислать мне одного из своих диких ангелов, чтобы те исправили мою жизнь. Теперь я знаю, насколько неразборчивыми могут быть эти призраки мести. Теперь я знаю, что «справедливость» для них понятие более широкое, что оно вполне может включать любого, кто попал в пределы их досягаемости или оказался между ними и их добычей.

Прости меня, Пруфрок.

Я раз за разом повторяю эти слова Шароне и на кладбище, но я даже не уверена, слышите ли вы их, мистер Холмс, или вы просто постукиваете резинкой своего карандаша по новой пачке экзаменационных вопросов в ожидании, когда я отойду от вашего стола, когда я, бога ради, закрою рот и перестану говорить о резне там, резне здесь. Мои слова спотыкаются друг о друга, глаза у меня горят, пальцы сжаты в кулаки, потому что все так важно, так важно.

Правда, сэр?

Я думаю, мне просто хотелось, чтобы кто-то меня выслушал.

Вот я и сказала, что хотела.

Ты довольна, Шарона?

По крайней мере, в своей голове я честна. Но стоит мне только открыть рот, как все становится сложнее.

– Два, – снова говорит Эди, словно все еще гордится своим знанием.

– Два, – говорю я, подтверждая, что ей есть чем гордиться.

И неважно, что мы считаем тела.

Я возвращаюсь к своему самонаказанию содержимым папки.

После фото Рекса Аллена и Фрэнси тут есть фотографии крупным планом обычно с приложенной линейкой, чтобы были ясны размеры. Номерной знак и идентификационный номер «Бронко», один бог знает зачем, может быть, для того, чтобы улики не вызывали ни малейшего сомнения, чтобы соответствовали каким-нибудь документам, я этого не знаю. Пряжка ремня безопасности Аллена все еще в защелке. Отвислая челюсть Фрэнси и кожа лица, на которой и висит челюсть. Полицейская рация. Счетчик пробега, рядом с ним все та же линейка. Пятна масла или черной краски на снегу и… обледенелый белый след… босой ноги?

Я извлекаю эту фотографию из папки, проверяю, не смотрит ли Эди в мою сторону, вглядываюсь в снимок.

Мороз далеко не лютый, но все же кто ходит босиком в октябре на высоте восемь тысяч футов?

Рядом с этим отпечатком тоже лежит линейка. Длина стопы около десяти дюймов.

Мне это почти ничего не говорит.

Я начинаю засовывать эту фотографию на ее место, но вдруг чувствую, что не могу с ней расстаться.

– В жопу! – говорю я и вытаскиваю верхний ящик из стола Баннера.

В нем лежит деревянная линейка – она лежит там, вероятно, со времен Дона Чэмберса. Но дюймы всегда остаются дюймами.

Я вытаскиваю ногу из тюрьмы ее туфли на высоких каблуках, опускаю линейку на сиденье и ставлю ногу рядом с ней.

Чуть-чуть не хватает до десяти дюймов. А большинство моих туфель имеет размер 8,5 дюйма.

Означает ли это, что на фотографии отпечаток женской стопы?

– Чьей? – говорю я, возвращаясь в начало отчета.

– Чьей, – повторяет Эди, маленькая совка, не отрываясь от своего занятия.

Я смотрю мимо нее в окно.

Огонь представляет собой длинного оранжевого червя, ползущего по вершинам деревьев.

Это может стать нашим концом, верно? Неплохо пожили, но времени прошло многовато – земле пора встряхнуться, освободиться от нас. Глен Хендерсон и Тобиас Голдинг никогда не должны были заявляться сюда в поисках руды, плотину никогда не следовало строить. Никогда не следовало позволять речке Индиан затапливать долину.

Мой отец никогда не должен был смотреть над костром на мою мать, а потом брать ее за руку и уводить в один из домиков в Кровавом Лагере, чтобы зачать там сердитую маленькую девочку, которая уже к семнадцати годам успела израсходовать столько подводки для глаз, сколько другие не расходуют за всю жизнь.

Но Шарона говорит, что я не должна себе позволять думать о такой херне.

Что случилось, то случилось, а раздумья о том, что события могли бы развиваться иначе, только наводят на мысль, что все пошло не так, как должно было бы пойти. Нет никакого другого пути «лучше», настаивает она своим мягким, утешительным, сочувственным тоном.

Такие слова говорят те, кто вырастает в такой атмосфере, в какой выросла она.

– Должно быть мило, – говорю я ей, переводя глаза на Эди, потому что не хочу, чтобы она подражала моему тону, заражалась моей горечью.

Она вся погрузилась в рисование.

Я начинаю закрывать папку, чтобы положить ее туда, где она лежала, а могла бы делать вид, что ничего не знаю, вернуться к своим обязанностям учителя истории, но… я ведь еще просмотрела не все фотографии. Мое наказание еще не закончилось. И каким бы глупым это ни казалось, я чувствую себя так, будто я в долгу перед этими фотографиями. Словно я совершу несправедливость, если не просмотрю их. Оставлю какую-то их часть на морозе.

Будучи девочкой, которую и саму оставили на морозе и которая чуть не умерла от этого, я достаю фотографию с отпечатком стопы, будучи уверена, что под ней будет лежать фотография с отпечатком другой ноги.

Это тело номер три.

Я резко втягиваю в себя воздух.

Это тело было мертво задолго до Аллена и Фрэнси, это видно по тому, как оно отощало, как разложилось.

И все же как сочетается эта чернота с белым следом на другой фотографии? Ведь это след от него… от этого тела, верно? Не след, а чернота, которая, как я думаю, происходит из крови… или из испортившейся бальзамирующей жидкости?

Произнеси уже, наконец, это слово, Джейд: зомби.

Я захлопываю папку, отталкиваю ее от себя.

Но я понимаю, конечно, что должна броситься за ней, схватить ее, не дать ей упасть на пол, чтобы Эди не дай бог не увидела эти мертвые лица, вспоротые грудные клетки, обезглавленных зомби.

Я хватаю папку.

Эди и бровью не ведет. Тетя Джейд опять сходит с ума – дело привычное.

Я стою так, будто все мои движения не случайны, выравниваю папку на столе и аккуратно кладу ее на стопку справа от календаря, подальше от дивана.

И в этот момент я вижу, что написано на другой папке, которая была той самой папкой, пока по электронной почте не пришло анонимное письмо от Лемми.

На ярлычке этой папки одними массивными прописными буквами напечатано: Тифф хорошо ведет дела.

«Пятница 13-е».

Я с трудом сглатываю слюну, звук громко отдается в моих ушах.

Что скрывает от меня Баннер? Я вполне могу понять его – зачем ему обнародовать тот факт, что кто-то притащил из-под плотины мертвое тело, а потом открутил мертвецу голову – это же Пруфрок, – но… что-то случается в этот святейший из всех святых дней, и первый звонок не мне? Неужели персонажи «Пункта назначения» не отправляются к гробовщику Тони Тодду, когда им нужно побольше разузнать о смерти? Может быть, я больше и не играю в слэшеры, но последний раунд не выбил все знания из моей головы.

Но нет. Хорошо, что он не позвонил мне по этому поводу.

Иначе я бы оказалась вовлеченной в это дело.

Но это случилось две недели назад? Или, если точнее, семнадцать дней? Означает ли это, что если бы Баннер сказал мне об этой папке «Пятница 13-е», то Хетти, Пол и Уэйнбо остались бы живы?

Я ненавижу быть самой собой.

В особенности еще и потому, что знаю: я открою и эту папку.

Теперь Эди рисует, напевая что-то себе под нос, а это значит, что она будет занята еще минуту, не подкрадется на цыпочках, не заглянет мне через плечо.

Я снова усаживаюсь в офисное кресло, которое верещит под моим весом, беру папку «Пятница 13-е», словно это еще одно взрослое дело, как налоги и счета, которое мне нужно закончить.

Неужели начальная страница будет от родителей некой «Энни», сообщающей, что она приехала сюда, на Кристальное озеро, чтобы поработать поваром, но пока в отеле так и не объявилась? Неужели здесь Псих Ральф призывает кару небесную? Неужели Баннер специально оставил это мне. Как наживку? Нет ли тут волоска, приклеенного к папке скотчем, что сразу выдаст меня?

А не все ли мне равно?

Я покашливаю для прикрытия, быстро открываю папку, словно это упаковка лейкопластыря.

Это кладбище.

Обычно я бываю там два раза в неделю, но в последние две недели – зимняя сессия, прошу прощения, мистер Холмс.

– Какого черта? – вырывается у меня изо рта.

– Какого черта? – попугайничает Эди, воспроизводя звуки, но не осознавая их смысла.

Это же раскопанная могила.

Я перекладываю несколько листов, основная часть снимков места преступления – крупный план сторон этой новой дыры.

Записки на стикерах приклеены к фотографиям, подписи сделаны рукой Тифф – я помню ее почерк, потому что списывала у нее на уроках географии, и английского, и… Остальные из них тоже в полном порядке. Может, она и полная идиотка, но при этом еще и чертовски умная.

«Не лопатами», – пишет она Баннеру на клейкой бумажке, она младший детектив, вот кто она.

Имея в виду… экскаватор? Разве не экскаватором откапывают новые могилы?

Но не здесь, не у ограды, где надгробия стоят одно подле другого, они тут все будут поломаны, если колесо большого трактора не то что наедет, а просто коснется их.

Но такую яму в земле вручную не откопать.

Верно ведь?

И я ведь не детектив штата, какого Баннер вызвал по телефону тут, в коридоре, но это никакое не открытие – связать труп с плотины с этой пустой могилой. Это не объясняет, зачем оно кому-то понадобилось, но тут «кому» гораздо важнее, чем «зачем». По крайней мере в настоящий момент.

Мне нужно разложить все фотографии одну рядом с другой, чтобы получить представление, кто где, и тогда я смогу…

– Нет, – говорю я, отпрянув от следующей фотографии, которую собиралась положить в верхний угол стола, как часть пазла, пока для нее не найдется подходящего места.

Кресло Баннера отскакивает к стене от моего резкого движения, сотрясает стену исторического пруфрокского материала – Глен Хендерсон и Тобиас Голдинг, гигантская форель, мертвые волки выше, чем персона, которая держит их, мускусные крысы на некой старомодной бельевой веревке перед аптекой.

Эди поднимает голову, ее карандаш замирает. Рамочки у меня за спиной покачиваются на своих гвоздях, ничто не падает, не сотрясается.

Кроме всего того, что я знала.

– Паук, – лгу я.

Эди подтягивает ноги на диван, оглядывает комнату, снова обращает свой взгляд на меня, потом возвращается к своей Очень Важной Картине.

Сердце бьется у меня в горле, я заставляю себя опять взглянуть на фото.

Вот крупный план надгробия над пустой могилой.

ГРЕЙСОН БРАСТ.

Хорошее имя.

Я стою там, постукиваю носком об пол, пока Тифф не замечает меня и не поднимает подбородок в сторону Баннера, как бы сообщая ему о том, кто стоит рядом с ним.

Эди сидит у меня на бедре, в ее ушах наушники, мой телефон она прижимает к своей груди.

Переходить на «Фугази» никогда не рано.

Но еще важнее то, что я не хочу, чтобы она слышала поток сквернословия изо рта тети Джейд.

– Какого хера? – говорю я Баннеру, произнося нецензурщину, но заостряя ее моими глазами.

Чтобы уточнить, что я имею в виду, хлопаю ладонью по папке «Пятница 13-е» на столе Тифф.

Тифф облизывает губы, потом плотно сжимает их.

Напряжение между ею и мной – это пережитки еще со времен средней школы, она была вечной тусовщицей, а я всегда стояла в сторонке, но то, что случилось в воде восемь лет назад, что уничтожило следующие четыре года моей жизни и в немалой мере сбросило меня с рельсов, было записано ее рукой. Этим летом она отвела меня в сторону, когда Баннер и Лета вели меня в его кабинет, заверяла, что никогда не имела в виду ничего плохого, что она была вынуждена выложить записи, что она понятия не имела…

– Была вынуждена? – спросила я, глядя ей прямо в глаза, пока она не отвернулась.

Больше мы к этому не возвращались.

И все равно ведь все же это я рубанула мачете по шее моего отца. Просто я не знала, что это он.

Хотя это ничего бы не изменило.

По крайней мере, так я говорю себе.

Легко быть крутой в своей голове, в своем тайном сердце.

– Значит, теперь ты проверяешь содержимое моего стола? – говорит Баннер, глядя на папку.

– Прекрати ты эту срань, – говорю я, пересаживая Эди на мое другое колено.

Тифф выходит вперед, выпростав перед собой руки, ладони раскрыты, типа «дай-ка мне». Баннер кивает, и я передаю ей Эди, и Тифф тут же начинает муси-пуси прямо в личико Эди, будто она уже не взрослая девочка и ей никогда не придется бороться с собственными монстрами.

– Посмотрим, сможешь ли ты противиться желанию выложить ее в «Инстаграм»[17], – говорю я, моргая два раза, чтобы она могла уловить, что я ей подкидываю.

Тифф очень предумышленно не встречается со мной взглядом, она отходит на шаг и кружится вместе с Эди.

Возвращаясь к Баннеру, я медлю мгновение перед дверью, чтобы быть уверенной, что следующее явление не ждет нас уже там, вздымая грудь от нетерпения, от того, что наша кровь все еще течет внутри нас.

– Грейсон Браст, – говорю я, имея в виду папку.

– Сегодня случилось кое-что похуже, чем ограбление могилы, – замечает Баннер, подходя к кулеру. Он достает стаканчик, сужающийся к донышку, протягивает мне. Я отрицательно качаю головой, и он набирает в стаканчик воду, выпивает залпом. Это всего лишь отвлекающий маневр. Он рассматривает донышко бумажного стаканчика, словно ищет в нем объяснения.

– Это взаимосвязано, – твержу все же я. – Или твои полицейские инстинкты говорят тебе, что тело, выкопанное из могилы и вытащенное с кладбища, в сравнении с мертвым телом прежнего шерифа – это так, ерунда какая-то?

– Нет, не ерунда, – говорит Баннер, тоже останавливаясь перед дверью, что заставляет меня помедлить, задуматься.

И тут я понимаю: нынешний шериф испытывает неприятные чувства, видя мертвого прежнего шерифа.

– Что? – спрашиваю я, присаживаясь на стол Тифф так, что календарь переворачивается, разрушая великолепный порядок на столе.

– Я не знаю что, – говорит Баннер, складывая руки на груди, бумажный стаканчик сминается в его левой руке, как у настоящего крутого парня. – Я знаю другое: новое убийство в средней школе важнее, чем… чем все, что происходит здесь, что бы оно ни было.

– Но ты мог сообщить мне об этом две недели назад, – говорю я ему, имея в виду папку «Пятница 13-е».

Баннер поживает плечами, бормочет:

– Лета мне не позволяла.

– Что вы сказали, шериф?

– Она сказала мне, что ты ушла, что ты покончила со всем этим, что тебя нет, – говорит Баннер, вкладывая в свои слова чуть больше давления. – Что с моей стороны было бы неправильно снова втягивать тебя во все это.

– Ты хочешь сказать, что она знала?

– Теперь ты злишься на нас обоих.

– Я злюсь на весь мир, – говорю я ему, распахиваю дверь и иду, то разочарованно сжимая, то разжимая руки.

Я сама набираю себе воду, что, как мне кажется, можно в некотором роде считать небольшой победой, не знаю. Вкус у воды, как у лейкопластыря, словно она из льда, расплавленного на дне кулера. Но было так приятно смять бумажный стаканчик. Я бросаю его в корзинку для мусора, а Баннер швыряет свой, тот со свистом рассекает воздух и ударяется о стену.

Он поднимает руки, словно через «не хочу» принимает аплодисменты толпы, что для него дело самое обычное.

Он по-прежнему очень даже вызывает отвращение.

– Что сказало мудачье из полиции штата? – спрашиваю я.

– Сомневаюсь, что им бы понравилось такое название, – говорит Баннер, на его лице появляется полуухмылка. – Но они… они говорят, такое случается.

– «Такое»?

– Зная дурную славу Пруфрока, мы не должны удивляться ограблению могилы. Они сталкивались с такими делами и прежде. Люди хотят иметь артефакты.

– Я спрашиваю, что они говорят о…

– О дорожной полосе для родителей, да. Они хотят прислать кого-то.

– И когда ждать?

Баннер складывает губы, давая таким образом понять: он надеялся, что я не задам этого вопроса.

– Говорят… что это не отвечает почерку или стилю…

– Кого – Мрачного Мельника? Или Стейси Грейвс? Только не врать.

– Про Стейси они точно не знают.

– Только я.

Баннер пожимает плечами, добавляет:

– Они говорят, что убийства при свете дня…

– Конечно, не соответствует, – возражаю я. – Но оно и не значит, что это следует игнорировать.

– Они говорят, это, возможно, единичный случай.

– Возможно.

– Можешь мне не верить, но я сказал то же самое, – говорит Баннер. – И почему, по-твоему, на это ушло столько времени?

– И?

– Я уже сказал, они отправят кого-то.

– Серьезно?

– Серьезно. А ты это к чему?

– К тому, что копы, учителя, родители никогда не верят детям, которые говорят, что кто-то убивает их во сне.

– И в этом случае дети – мы?

Я пожимаю плечами, по правде говоря, я об этом не думала.

Но все же…

– Когда? – спрашиваю я.

Баннер бормочет что-то так, чтобы я не разобрала, я уж не говорю о том, что он трет нос тыльной стороной ладони, отводит глаза и вообще пытается стать незаметным.

– Не расслышала, – говорю я и подхожу поближе, чтобы лучше слышать, если он не оставит своего бормотания.

Баннер едва заметно пожимает плечами, говорит:

– Как только, как у них кто-нибудь освободится.

– А завтра праздник, – говорю я, мой тон – сама очевидность.

– Не для нас, – говорит Баннер.

Он имеет в виду запреты, введенные в Пруфроке в день Хеллоуина. Запрет не в буквальном смысле, а например, свечки в тыкве и украшения дворов, посещаемых привидениями, считаются дурновкусием в городе, где на улицах лилась кровь, где стены были в крови… и вообще повсюду и в изобилии. Есть какой-то старый, томимый жаждой крови вестерн такого типа, в нем весь город выкрашен в красное. Я помню, как бродила по одной из комнат в нашем доме в первый год после перехода в среднюю школу, я всюду видела красный цвет и хотела остановиться. Вот только если я останавливалась, то мне приходилось смотреть фильм вместе с моим отцом, а я обещала себе никогда не пересекать определенные линии.

– Значит, они приедут к нам, только когда съедят свои конфетки, – говорю я. – То есть раньше среды ждать их не следует, да и в среду тоже только в том случае, если звезды сложатся в нашу пользу. Так что на самом деле они хотят помочь нам в уборке, верно? Ты это включил в план работ, шериф? Поручить кому-то составление отчета?

Баннер снова смотрит на входную дверь.

– Никакой уборки не будет, – говорит он. – Я уже отменил… ну, ты сама знаешь.

– Фильм по дурной придумке Ланы, – дополняю я.

Да. Юбилейный показ, который должен был излечить нас всех, например, просмотр «Легенды Богги-Крик» был бы полезен для сообщества, все еще бурлящего после бойни на озере.

– Спасибо, – говорю я ему. – Дурной вкус я бы назвала плохим именем. Но… в среду?

– До среды меньше сорока восьми часов, – говорит Баннер. – А все уже расходятся. Что может случиться?

– Ты знаешь, что может случиться, – говорю я, хотя нужды в этом нет.

Мы оба смотрим на Тифф и Эди. Тифф поднесла ее к ксероксу и позволяет нажать на зеленую кнопочку, может быть, чтобы за шумом аппарата Эди не услышала, о чем я спорю с ее отцом.

– Значит, все решения опять на нас, – приходится в конце концов громко, чтобы он наверняка услышал, сказать мне.

– Нет, – говорит Баннер. – Все решения на мне, Джейд. Лета вышвырнет меня отсюда на воскресенье, если…

– С твоей женой я договорюсь.

– Но ты же уходишь, – возражает Баннер, кося глаза, будто и в самом деле пытается меня увидеть.

– Я уж молчу о том, что беру с собой мачете, – говорю я. – Просто… я могу помочь и отсюда, верно? Как Карл, не помню фамилии. Ты об этом уже спрашивал.

– Ну да, Карл Дюшам.

– И?

Баннер обходит высокий стол, проводя пальцами по столешнице, отполированной тысячью локтей.

– Если б знать, я мог бы уже привезти Большого Папочку, – говорит он.

– Большого кого?

– Лося моего отца, – говорит Баннер, пожав плечами.

– Рокки, – говорю я.

– Что? Нет – Большого Папочку. Так мой отец всегда…

– Ладно, это не имеет значения.

– Он плыл точно на пристань.

– Так почему не принес?

Баннер еще несколько секунд смотрит на Эди и Тифф. Словно пытается держаться за добро? Этот импульс я понимаю, можно не сомневаться. Рука Эди теперь лежит на сканере, Тифф закрывает ладонью ее пятилетние глаза, как это и следует делать, по крайней мере, когда тетя Джейд стоит тут рядом в комнате.

– Наверное, я… я не знал, – говорит Баннер. – Я боялся, что если стану форсировать дело, то, может… ты скажешь, что это глупо.

– Это ты так говоришь.

– Глядя, как он сидит в воде, можно было подумать… что у него сейчас есть тело?

– Тело?

– А я не знал, какое у него могло быть тело.

– Это голова мертвого лося, – говорю я ему, подходя к высокому столу, чтобы мой голос не достигал ксерокса. – Это пенопласт или что-то внутри, верно?

– Я всегда его побаивался, когда был маленький, – говорит Баннер.

– Это не имеет значения, – говорю я. – Отец Сейди?

– Карл Дюшам, – вставляет Баннер. – Пруфрокец во втором поколении. Кажется, он учился в одном классе с твоей матушкой, нет?

– Не могу ее об этом спросить, но спасибо, что напомнил.

– Я спрашивал мою мать, – говорит Баннер. – Ничего примечательного. Просто хороший парень. В чужие дела не лез. Ничего плохого за ним не числится, никаких трупов в его кильватере.

– Он, вероятно, сделал что-то, – говорю я ему. – Он был единственный, кто получил… – я продолжаю, исправляясь на лету, потому что у маленькой кружки большое ушко, – который перенес то, что перенес. Именно он, а не кто-то другой.

Баннер пожимает плечами так, как он пожимал, когда вы вызывали его к доске, мистер Холмс. Это такое пожатие плечами, которое означало, что он знает: не имеет никакого значения, каким будет его ответ на этот голосовой вопрос на засыпку – правильным или совершенно невпопад, ничто не может помешать ему принять участие в его большой игре в пятницу.

Просто ставки сейчас значительно важнее, чем футбол.

– Может быть, стекло было опущено только у него? – предпринимает попытку Баннер, провожая взглядом Тифф и Эди, которые, держась за руки удаляются от нас по коридору – то ли в его кабинет, то ли в женский туалет.

Спасибо, Тифф.

– Только у него, да? – спрашиваю я.

– Многие свидетели разъехались, показаний не давали, – признает Баннер. – Но теперь твоя очередь. Ты что-то видела. Перед тем как испугаться.

Как раз перед тем, как я чуть из кожи не выскочила, когда мизинец моей левой руки прикоснулся к ветке изгороди, к которой я прижалась спиной, и я подумала, что Майкл собирается затащить меня во тьму.

– Может быть, какой-то малыш со здоровым инстинктом выживания, – говорю я. Но Баннер слишком хорошо знает меня, он на меня уставился, ждет продолжения. Истины. Я выпячиваю губы, разворачиваюсь, провожу пальцами по волосам. – Это была не она, – говорю я наконец. Опять.

– Потому что ты не хочешь, чтобы это была она?

– Ты считаешь, мне нужна твоя чушь, шериф?

– Нет, у тебя своей хватает.

– Включая и моего собеседника.

– Просто ты не хочешь это говорить.

– Что говорить?

– Что это Стейси Грейвс.

– Потому что это не Стейси, – говорю я и оглядываюсь, чтобы быть уверенной в том, что в комнате нет никого, кроме нас. – Я уже сказала твоей жене – Иезекииль взял ее с собой.

– Ее утащил под воду мертвый проповедник, лежащий на дне озера? – проясняет Баннер, чтобы я могла услышать себя.

– Я видела его руку, – мямлю я в ответ.

– Я не сомневаюсь, что ты что-то видела.

– Значит, ты веришь, что маленькая умершая девочка может ходить по воде, но никак не можешь принять, что Иезекииль может все еще находиться там на дне и петь со своим злобным хором?

– Они не были злобными, с чего ты взяла? – говорит Баннер. – Обычные… христиане, верно?

– Для индейцев «зло» и «христианин» взаимозаменяемы, – отвечаю я ему, бросая вызов: только посмей поспорить.

– Ах да, – говорит Баннер. – Лета сказала, что ты в тюрьме обратилась в другую религию.

– Это она так сказала – «обратилась»?

Баннер сдает назад, поднимает руки и говорит:

– Нет-нет, она… она сказала, что ты нашла себя, так кажется?

– О да, в тюремной камере. Но ты ведь знаешь, что это на мне не загар? Я всегда была черноногой, шериф.

– Как и твой отец.

– Ничуть не как мой отец.

– Мы отклонились от темы… Карл Дюшам.

– А как насчет Хетти, и Пола, и Уэйна Селларса?

– Лемми пытается восстановить файл.

– Селларса в классе не было, – сказала я. – Я проверила в администрации.

– Никто не сообщал о его исчезновении.

– Но это не означает, что он не исчез, – говорю я. – Это означает, что его отец дальнобойщик и его никогда нет дома.

– А мать?

– Две тысячи пятнадцатый, – говорю я тем тихим голосом, которым говорят все жители Пруфрока, и это означает, что она утонула, пока наверху показывали «Челюсти».

– Что ты видела, Джейд?

– Ты мне нравился больше, когда не думал, как коп.

– Что на твоем языке означает «хороший вопрос, слуга закона».

Я закидываю голову, разглядываю потолок, пытаясь переместить себя в какие-нибудь другие обстоятельства.

– Это был ребенок, – говорю я наконец. – К тому же весь грязный.

– Грязный? – переспрашивает Баннер и начинает размышлять вслух: – Значит… может, Йен? Он не ушел с Хетти? Он… он убежал, жил на деревьях, верно?

– Я не знаю, понял? Да, я допускаю, что малыш, которого я видела, был такого же роста, что и Йен Йэнссон. И у обоих были длинные волосы. Но если уж говорить о волосах… Как насчет Эми Брошмеир?

– Я не…

– Кровавый Лагерь, тысяча девятьсот шестьдесят четвертый, – говорю я. – Шериф Харди видел ее или на самом деле он видел Стейси, а Дон Чемберс убедил его, что он видел Эми.

– Да-да, малышка Ланди, – говорит Баннер. – Племянница Ремара Ланди. Или дочка. Или кто?

– Теперь это уже не имеет значения, – говорю я. – Она съела одеяло, которым должна была укрываться, умерла в известном заведении.

– А Грейсон Браст умер в своей постели в доме престарелых.

– Кто-то его откопал, – гну свое я. – Не сам же он выбрался из этой могилы и отправился прогуляться.

– Потому что мертвые здесь всегда остаются мертвыми.

– Когда вернется твоя красотка жена?

– Ну и кто тут хитрит?

Я закрываю глаза, заставляю себя дышать размеренно и глубоко.

– Значит, на настоящий момент у нас есть четыре установленных тела, – говорю я, не открывая глаз. В какой-то момент я открываю их, проверяю, не появился ли кто в дверях. – Три из них мертвы уже давно, одно – новое, свежее, обезглавленное, а еще трое человек, технически пропавших, – четверо, если считать Йена.

– К тому же бушует пожар и на пороге Хеллоуин, – добавляет Баннер.

– А настоящие копы не объявятся, пока тут все не закончится.

– Ну-ну, – возражает Баннер.

– Ты знаешь, о чем я. Но это не имеет значения. Полиция в таких ситуациях бесполезна.

– И все же я здесь…

– Твоя задача в том, чтобы обеспечить безопасность одного-единственного человека – Эди.

– Согласно твоим и Леты представлениям, – говорит Баннер. – Согласно этому (он показывает на свой значок) моя ответственность распространяется на всю долину и на всех, кто в ней проживает.

– А я должна позаботиться о том, чтобы ты остался жив, – бормочу я главным образом для себя.

– А не наоборот? – пытается переломить ситуацию Баннер.

Я пожимаю плечами – пусть себе верит в то, что говорит.

– Но… – начинает было он, но в этот момент в дверях вдруг появляется Тифф, смотрит то на меня, то на Баннера.

– Тебе не обязательно спрашивать, – говорю я ей. – Ты можешь пойти пописать, когда тебе заблагорассудится, Тифф, ты ведь это знаешь, да?

На ее лице появляется извиняющаяся ухмылка, она приподнимается на цыпочках, опускается, она готова взорваться тем, что принесла сюда.

– Что? – спрашивает Баннер, снова закрыв дверь.

Тифф поднимает свой телефон экраном от себя.

Мы оба вглядываемся в то, что она показывает.

– «Инстаграм»? – говорю я, не веря, что она показывает это мне.

Тифф прокручивает, или ищет, или увеличивает, снова поворачивает телефон экраном к нам.

– Хендерсон Хокс, выпускник школы, – опознает Баннер.

– Вот, – говорит Тифф и показывает нам что-то еще.

Баннер берет телефон, а я беру телефон у него.

– Что за чертовщина? – говорю я.

Это фотография – с какой вдруг стати? – бензопилы.

В качестве комментария под фотографией что-то вроде «8 вечера»?

Я оглядываю стену в поисках часов, наконец, останавливаю на них взгляд.

Ровно восемь часов.

– Что происходит? – говорю я.

– Тифф? – присоединяет свой голос к моему Баннер.

Тифф поворачивает голову подбородком к двери и делает это так, что все мы мигом оказываемся там.

– Оставайся здесь… – говорит Баннер и, оставив меня в дверях, выходит на хрустящую траву и на тот снег, что лежит на ней.

Мои глаза еще не приспособились к полутьме, но я уже вижу точки света на пристани и… дальше, на воде озера? Первая моя мысль о том, как старики из Дома немощных Плезант-Вэлли выходят раз в год, чтобы запустить в озеро бумажные кораблики в память о том малыше, который утонул во время наводнения.

Нет, это настоящие лодки. И каноэ. И каяки.

– Что за чертовщина? – говорю я.

– Нет! – взвизгивает Тифф, она резко подается назад и ударяется о меня.

Кто-то появляется из темноты, в его руках бензопила, она чуть не касается земли.

Это Джослин Кейтс.

Ее губы плотно сжаты, глаза смотрят беспощадно.

Ее муж утонул в 2015 году, а сын задохнулся в мешке из химчистки четыре года спустя.

А теперь в руках у нее бензопила.

– Джосс, Джосс, – говорит Баннер, двигаясь навстречу ей, подальше от Тифф и меня.

Но когда его рука касается плеча Джослин, она стряхивает ее, у нее и в мыслях нет остановиться.

– Отпусти ее, отпусти! – говорит Тифф у меня за спиной.

Баннер поворачивается к нам.

– «Отпусти ее»? – повторяю я.

Баннер отпускает ее, возвращается к нам. К телефону Тифф.

– Они все теперь, м-м-м… в помощниках шерифа? – говорит Тифф, пожимая плечами, словно говоря, что это не ее идея. – Дело рук Уолта.

Уолтер Мейсон, шеф добровольной пожарной команды.

– В помощниках? – говорит Баннер.

– Чтобы остановить это, – говорит Тифф, раскрывая руку, представляя нам пожар, словно мы сами о нем не знаем.

– С бензопилами? – спрашивает Баннер.

– КТН дал денег, – говорит Тифф. – Они, я не знаю – спилены ли уже все деревья вокруг Терра-Новы, если так, то домá на сей раз, может быть, не сгорят.

– «Консорциум Терра-Нова»? – спрашиваю я. – Ты говоришь о Лане Синглтон?

Тифф пожимает плечами.

– Но это же национальный заповедник! – говорю я. – Он им не принадлежит! – Я смотрю на Тифф, на Баннера, потом добавляю: – Разве нет?

– И что из этого получится? – бормочет Баннер, на него эта история, кажется, произвела впечатление.

– Сколько? – спрашиваю я Тифф.

– Три тысячи на бензопилы, тысяча пятьсот на топоры, – отвечает она.

– Черт, – говорю я и качаю головой. – Настоящая сцена из «Челюстей», правда? Там все эти глупые рыболовы собираются поймать большую рыбу-убийцу?

– Они не хотят, чтобы все снова сгорело, – говорит Тифф, словно убеждая меня в правильности этого плана.

– А как насчет домов, которые стоят здесь? – спрашиваю я, выкидывая руку в сторону Пруфрока.

– Кто-то пострадает, – говорит Баннер.

– Думаешь? – говорю я, и на мгновение просыпается мое прежнее «я» девочки из средней школы.

– Мне нужно… – говорит Баннер, собираясь выйти навстречу и быть по-шерифски официозным.

– С ней все будет в порядке, – говорю я об Эди, но потом поворачиваюсь и спрашиваю у Тифф: – Да?

– Она в кабинете, – говорит Тифф, провожая взглядом уходящего в темноту Баннера. – Он даже своей шерифской куртки не надел.

– Ты его секретарь, а не жена, – напоминаю я ей.

– А ты его няня? – отвечает мне Тифф.

Мне в ответ остается только покачать головой, это она мощно. Либо так, либо затеять с ней драку прямо здесь, перед офисом шерифа.

– Нам нужно… – говорю я, распахивая дверь.

Тифф всматривается в темноту, в огонь, словно допрашивает его, потом ныряет у меня под рукой в дверь, чтобы заняться своим делом.

Я еще несколько мгновений стою на месте. Достаточно долго, чтобы услышать, как заработала над водой бензопила.

Это будет здорово, да.

Тифф останавливается у своего стола. Я кратчайшим путем направляюсь в кабинет.

Эди опять рисует. Все еще.

Я не спешу, стараюсь беречь нервы хотя бы внешне, но мои пальцы – опять – лезут в сумочку на ремне за очередной таблеткой.

Но я рано научилась брать с собой не больше определенного количества. Потому что ты можешь забыть, насколько зависима от них, а поймешь, только когда ты, как Самара на дне фармацевтического колодца, смотришь вверх на далекий кружок света.