Рейд за бессмертием

Глава 11

Вася. Червленая, осень 1839 года.

Если хочешь большой и чистой любви, ищи женщину. Без нее — никак! Если ты, конечно, не изврат какой-то, либераст недоделанный или предпочитающий шампанское по утрам. Точно не Васин случай. Модные веяния ХХI века он на дух не переносил.

Сайты знакомств еще не изобрели. Приходилось по старинке, через личный контакт. А с кем? С женщинами в Грозной был серьезный напряг. Об этом Милова еще Лосев предупреждал перед первым прибытием в крепость. Унтер-офицер успел в этом лично убедиться. На «безрыбье» даже посматривал оценивающе на кормилицу Гезель, пока она не перебралась в дом поручика. Что сказать? Эта «прекрасная» лезгинка была не женщиной, а ее тенью. Такая тоска ее съедала, такие муки она пережила во время штурма! Потухла навеки. Ушла в себя. Даже дети выводили ее из сомнамбулического состояния лишь на время. И походы в мечеть к местному мулле. О чем она с ним шепталась? Что он ей внушал? Такая «красотка» (при лучших обстоятельствах лезгинка была бы очень даже ничего!) вместо сладких грез и жаркой ночи подарит гяуру урусу кинжал в брюхо. Нет, на фиг, на фиг такие приключения!

Оставалось одно. Навестить Глашу в Червленой. Девяткин выкупил у фельдфебеля штуку обещанного полюбовнице холста, благо денежки после летней экспедиции в кармане водились, выпросил у Дорохова отпускной лист на два дня и отправился в станицу.

Октябрь — хмельная и горячая пора у гребенцов.

Станичники чихиряли по избам молодым вином и гнали виноградную кизлярку в «огненных аппаратах». Вонь над Червленой стояла знатная, зато ожидался большой прибыток. Армянские купцы съезжались, чтобы выкупить тысячи ведер желтой водки, которая поплывёт в дубовых бочках аж до Нижнего Новгорода. Уже четверть века летела по русским просторам слава кизлярки. Подсобил гребенцам, как ни странно, Наполеон. Из-за войны с французом царь Александр I запретил ввоз иностранных вин и водок. Освободившуюся нишу быстро заполнили дешевой винокурной продукцией с левого берега Терека. Виноградники давали обильный урожай алого терского сорта. Из его остатков, называемых чупрой, гнали напиток, похожий цветом и вкусом на коньяк.

Вся эта самогонная суета сильно вредила Васиным планам. Глаши нигде не было видно. Он и у забора постоял, светя лицом над плетнем. И по станице прошелся. И на майдане потолкался, лавки обошел. Ничего не купил. Никому не было дела до нарядного унтера с тесаком на боку при офицерском темляке и двумя Георгиями на груди. Крестами в станице никого не удивить. Своих героев хватало. Ни одна девка не стрельнула наглыми глазками, не зацепила нахальными словами. Еще не все гвардейские офицеры разъехались по домам. Гуляли от души, дегустируя местный первачок, и ругались с хозяйками, нагло пыхая во дворах сигарами. Ждали вечерних хороводов и традиционного флирта с казачками-красотками. В общем, прибыл Вася на чужой пир. Как бы не вернуться не солоно хлебавши.

Не желая мириться с таким исходом, решил все-таки еще раз наведаться к Глаше.

"Может, вернулась? — думал он, вышагивая к её дому.

Издалека заметил, что дом ожил. В том смысле, что в окошках был свет.

«Ну, вот! — обрадовался Вася. — Это я молодец, что не сдался! А когда это я сдавался⁈»

Вася ускорил шаг, продолжая хвалить себя. Уже поглаживал тесак, потом прошелся рукавом по двум своим Георгиям, смахивая с них пыль, радуясь, что на этот раз явится к зазнобе совершенным кавалером и геройским героем. Но в следующую секунду, когда уже был возле забора, уже готовился открыть рот, чтобы позвать Глашу, Вася оторопел. Тут же начал проклинать себя за свое нетерпение.

«Допрыгался, кобелина! — подумал зло. — Лавры Бахадура покоя не давали? Вот теперь жри, не подавись!»

На пороге дома с видом, не оставлявшим сомнения в том, что это его порог, его дом, а, значит, Глаша — его жена, сидел тот, кого Вася меньше всего хотел бы видеть на месте мужа своей любовницы. Игнашка. Его боевой друг. И, значит, что Вася, сам того не ведая, попал в ситуацию, которую в его прежнем мире четко и однозначно определяли, как — полное западло! Когда уже нельзя было простить за проступок. Только отмыть. И хорошо, если хватало крови из разбитого носа или со всего помятого лица. Так-то и отворачивались от таких, переставали общаться, дружить. Уже не считали не только другом, но и нормальным мужчиной. Да, все его друзья совсем не жили по библейским заповедям: и прелюбодействовали, и чревоугодием не брезговали. Да что там! Одну из главных заповедей нарушали: не убий! Хоть и было это убийство их профессией, но придраться теоретически можно. А только в их сообществе, где уже совсем не обращали внимания на непонятное им, здоровым, не очень образованным парням, высоколобое «не поддавайся унынию», наверное, самым страшным был другой грех: не возжелай жены ближнего своего! Это однозначно считалось действительно смертным грехом, проступком, которому эти же парни, конечно, не применяли категории «грех», а попросту применяли категорию «западло»!

«Что ж так все со мной криво⁈ — матерился Вася про себя, уже понимая, что не может свернуть, спрятаться, потому что Игнашка его заметил, уже улыбался, уже привставал с порога. — Почему я⁈ Сколько баб вокруг, а я попал на единственную, которую нельзя было трогать!»

Не оправдывался тем, что не знал этого факта. Не получится так, что взятки-гладки. Будет корить себя. Совесть будет жечь.

«Как не крути — западло!»

Вася не притормозил, не сделал попытки свернуть, спрятаться. Подумал, что его косяк, ему и до конца все пройти.

— Вася! — громко закричал Игнашка. — Вот, радость! А я сижу, думаю, с кем бы мне чарку испить. А тут — ты! Глаша! Глаша!

Игнашка уже кричал в дом. Одновременно бежал к калитке. Крепко обнялись.

— Ну, пойдем, пойдем! Посмотришь, как живу! Ты как здесь?

Вася промямлил что-то. На крыльцо выскочила Глаша. Тут же застыла, покраснела. Да и Вася, как ни старался, смущения скрыть не смог. Но смог понять, что мимо Игнашки такая синхронная растерянность его боевого друга и жены не прошла. Он коротко хмыкнул.

— Или вы уже знакомы? — спросил шепотом, улыбнувшись и наклонившись к Васиному уху, чтобы жена не расслышала. — И дом показывать не нужно?

— Игнат… — опять замямлил Вася.

— Пойдем, пойдем, — Игнашка хлопнул его по спине. — Вот, Глаша! Это — Вася. Знакомься! Сколько мы с ним пережили — недели не хватит, чтобы рассказать!

— Здравствуйте! — наконец открыла рот Глаша.

— Здравствуйте! — пролепетал Вася.

— Прошу в дом! — пригласила Глаша.

…За столом старалась не сидеть. Накрыла все, как полагается. Все время бегала, подавая еду.

— Затамашилась! — подъелдыкнул жену казак, наблюдая ее суету.

Глаша вспыхнула. Не смогла справиться с волнением, да, в общем-то, и испугом. Все время смотрела на мужа, видимо, ожидая, когда он перестанет изображать из себя хлебосольного хозяина и, например, возьмется за топор. Да и Вася пребывал в напряжении. Думал примерно так же, как и Глаша. Правда, вместо топора, представлял шашку. И все время себя успокаивал мыслями о том, что не им были заведены такие правила, что Игнашка, скорее всего, знал, что у Глаши был побочин, или даже — были. И, если так тут принято, то вряд ли разыграется кровавая драма.

«Все-таки — оправдываюсь! — усмехнулся Вася про себя. — Да нет. Не хочу, чтобы по глупости нашей Глаша жизни лишилась. Я-то сопротивляться не буду. Голова моя — повинная! Пусть отсекает!»

Вот уже до каких мыслей дошел Вася, чокаясь кизляркой в очередной раз и заедая её гребенским решетчатым пирогом с тыквой!

— А ты каким судьбами здесь? — спросил совсем не унывающий Игнат.

— Дааа… — потянул Вася.

— К девкам хотел присмотреться? — Игнат улыбался очень широко.

— Ну, в общем… — Вася вздохнул. — Не то, чтобы приглядеться.

— А что? Не торонись, сказывай как на духу[1].

— Подумал, что хватит мне одному. Устал. Может, есть у вас какая на выданье? Хорошая.

После этих слов даже Глаша оживилась, вышла из ступора, хохотнула. Муж её поддержал.

— Да сколько угодно, Вася! И сплошь — хорошие! Такие, что раз обнимешь, про все на свете забудешь! А толку?

— В смысле?

Вася даже обиделся. Даже спину выпрямил. Рука невольно опять схватилась за темляк на тесаке, а глаза скосились на два Георгия.

— Да ты герой, спору нет, — усмехнулся Игнат. — И парень видный, красивый. Всякая замечтает, чтобы ты её обнял и на спину уложил. А толку?

— Игнат, ну что ты заладил: а толку, а толку? Ты нормально объясни! — Вася дернул воротник мундира.

— Глаша! — Игнат обратился к жене. — Разъяснишь?

Глаша, уже почти справившаяся с волнением, но, чуть краснея, кивнула.

— Не пойдут за тебя наши девки, Вася. — Глаша тихо улыбнулась. — Прав Игнат, ты парень видный. А только наши девки за тебя не пойдут. Потому что ты — не казак.

— И что с того? Ну, не казак. Но ведь тоже солдат. Не трус.

— Вот ты…! — Игнат чуть не задохнулся от возмущения. — Мы ж тебя калекой не выставляем. Твердим, что всем хорош! Но так у нас заведено! Выйдет наша не за казака, знает, что народ её осудит! Отвернется! А кому такая жизнь мила? Будь у тебя хоть вся грудь в орденах!

— И что? Везде так?

— Везде, Вася, — вступила Глаша. — Даже на самых отдаленных хуторах.

— Понятно! — Вася вздохнул.

— Ну, ты пошто разсуслился? — Игнат наполнял стаканы. — Ты не об этом думай сейчас, что не поможем тебе в твоей беде. Ты радуйся, что душа твоя не очерствела. Наоборот, жива, любви хочет. А раз душа жива, найдешь с кем голубовать! Давай, за это и выпьем!

… Вася вышел через час. Чуть покачивался. Выпили с Игнатом достаточно. Прощание с Глашей, как и «знакомство» вышло натужным, со взаимным покраснением. Но как-то справились. Глаша после робких рукопожатий тут же бросилась убирать со стола.

Вася едва дошел до калитки, когда его окликнул Игнат.

— Вася!

— Что? — Вася обернулся.

— Погоди, китель накину, провожу!

«Или все-таки будет мордобой?» — с тоской подумал дважды георгиевский кавалер.

Некоторое время шли молча. Игнат улыбался не переставая, наблюдая за смурным Васей.

— Ты серьезно думал, что я тебе и Глаше бошки поотрубаю? — спросил, наконец, усмехнувшись.

Вася остановился.

— Игнат… — начал было опять мямлить. — Я же не знал.

— Знамо дело — не знал.

— Можешь и отрубить. Но, поверь, если бы знал, никогда бы не посмел.

— Знаю, Вася. Ты уже успокойся, — Игнат мягко хлопнул Васю по плечу. — Мы же с тобой столько пережили. Я, может, не долго пожил, но в людях разбираюсь. И гниль всегда смогу распознать. Ты — хороший человек. Настоящий. Да, неловко получилось. Но знаешь ведь, порядки у нас такие. По чести, уж лучше ты, чем какой-нибудь… Ну, ты понимаешь.

— Понимаю.

— И разве после всего, что мы с тобой вместе прошли… — Игнат опять усмехнулся. — Разве может между нами встать какая-то баба⁈ Пусть и моя жена. Что же мы тогда за человеки?

— Нет. Не может. И не встанет. Слово даю!

— Вот это разговор! Ну, давай, обнимемся. Раз промеж нас все так правильно!

Обнялись.

— Ты все равно прости меня, Игнат! Все равно, прости!

— Да сразу простил, Вася. Сам дойдешь? Или еще пройтись с тобой?

— Спасибо, Игнат. Дойду.

— Ну, давай!

Вася пошел. Игнат его опять окликнул.

— Вась!

— Да.

— А это у тебя что? — Игнат, улыбаясь, указал на сверток в руках Васи.

Вася вздохнул.

— Это холст. Глаша просила…

— Ну, и чего не отдал пишкеш[2]?

— Игнат! — Вася развел руками.

— Ладно! — Игнат рассмеялся. — Давай, передам! Вот ужо она возрадуется! Давно мечтала! А я не сподобился!

Коста. Тифлис-Манглис, октябрь 1839 года.

В середине месяца, аккурат к моему дню рождения 12-го октября, прибыл приказ из Петербурга о моем производстве в штабс-капитаны и награждении офицерским Георгием. Меня поздравили в корпусном штабе и нагрузили поручением — отправляться в Манглис, чтобы отвезти свои документы и доставить решение суда с личной пометкой Государя по делу князя Дадианова с обязательством донести его до личного состава полка. Еле отболтался и выговорил себе право выехать завтра.

Начальник штаба, генерал-майор крохотного росточка, немец по происхождению Павел Евстафьевич Коцебу таинственно намекнул:

— В полку не задерживайтесь. Документы отдали — и сразу назад. Есть серьезный разговор!

Я был в легком раздрае. Не от загадок от чванливого «фона». Когда праздновать свою «днюху»? Если следовать цифрам, то родился не 12-го, а на 12 дней раньше, то есть 30-го сентября[3] Но я так привык к 12-му числу, что не отказал себе в удовольствии. Да и обмыть новые звездочки на эполетах и славный крест на груди сам Бог велел!

Мика опять своим «указом», закрыл таверну пораньше. Тамара своим — запретила мне появляться в таверне раньше девяти вечера. Приставила Бахадура, чтобы я не нарушил её приказа. Я, обуреваемый любопытством, подступился к пирату с расспросами.

— Что они такое там готовят, что запретили мне появляться?

— Сам не знаю, — Бахадур соврал с детской улыбкой.

— Ладно врать! Все ты знаешь! Колись!

— Что ты такой нетерпеливый⁈ Погоди чуток, сам все увидишь!

— Да ладно тебе, друг! Хотя бы намекни.

— Нет! — отрезал Бахадур. — Тамара мне голову снесет. Ты этого хочешь?

— Уууу, кобель! А еще друг называется!

Вот примерно такой наивный диалог у меня с ним получился. Дальше я уже не приставал. Знал, что бесполезное занятие. Но и успокоиться не мог. Так и не присел. Ходил по дому, проклиная медленно текущее время. Я волновался! Сам того не ожидая, волновался сильно. Настолько, что волнение это перешло в радостное возбуждение. Я в первый раз справлял день рождения в этом мире. В прошлом день рождения уже с лет восемнадцати превратился для меня, практически, в будничный праздник. Нет! Я, конечно, был рад поздравлениям, подаркам. Хотя понимал, что та обязательная плитка шоколада, которую мне папа дарил в день рождения с раннего утра, часто разбудив меня, все равно оставалась самым дорогим подарком. Я не говорю про конструктор, который мне подарили на 10-летие. Я уже тогда понимал, как дорого обошелся семье этот подарок. А сейчас я чувствовал себя тем ребенком, который, засыпая накануне дня рождения, знает, что завтра получит свою обязательную плитку шоколада, самого дорогого и самого вкусного в мире. Поэтому был нетерпелив, гадая о том, какую «шоколадку» я получу через пару часов.

Наконец, без пяти девять, я, чуть ли не пинками, заставил Бахадура поторапливаться. Бахадур, смеясь, еле поспевал за мной, пока мы дошли от дома до таверны. Возле таверны крепко схватил меня за руку.

— Ну, что еще⁈

— Жди! — приказал пират. — Пойду, посмотрю и спрошу разрешения Тамары!

— Вот знал бы, что ты так к ней переметнешься, хрен бы тебя освободил! — прошипел я.

Бахадур даже не счёл нужным отвечать. Усмехнулся только.

Еще минут пять я стоял возле закрытых дверей. Наконец, вышла Ника. Деловой походкой подошла ко мне, взяла за руку.

— Пошли! — тоже ведь не предложила, а приказала!

Я прежде пару раз набрал воздуха. Потом осмотрел себя: как форма, как сапоги. С вопросом взглянул на маленькую девочку. Она придирчиво меня осмотрела.

— Все хорошо! — успокоила.

Мы вошли в таверну.

Тут же меня чуть не сбило волной здравицы в мою честь, которую исполнял хор певчих. В чем в чем, а в хоровом пении грузинским мужчинам, наверное, нет равных в мире. Хор, восемь человек, стоял чуть сбоку. Рядом с ними — Гавриил Иванович Тамамшев. Он так улыбался, что не было сомнений: хор — его инициатива, и он его сюда привел. Все остальные выстроились перед накрытым столом. Все улыбались, наблюдая за моей растерянностью. Я, может, так бы и не сдвинулся с места — ноги подкосились — если бы не Ника. Просто подтащила меня ко всем. Как раз хор закончил здравицу. Первой, конечно, подошла Тамара.

— С днем рождения, любимый!

После чего под одобрительные возгласы и смех собравшихся крепко и надолго приникла к моим губам.

— Спасибо, любимая! — еле успел ответить, после чего уже все бросились ко мне, обнимая, целуя, поздравляя.

Я был растроган. Кряхтел, пытаясь прочистить горло. Тома, зная меня, обняла, повела на почетное место.

— Ну, ну! Все хорошо! — улыбаясь, похлопала по плечу. — Держись! Не плачь только! Ты у меня такой сентиментальный!

Расселись. Гавриил Иванович, понимая, что никто из присутствующих ему не способен составить мало-мальски достойной конкуренции, взял на себя обязанности тамады или толубаша, как назывался в это время распорядитель пира. Правда, прежде моя хитрая жена подобающим образом предложила его на эту роль. Все с охотой согласились. Тамамшев встал. Вытянул руку с бокалом. И.… понеслась!

Это было настоящее греческо-грузинское застолье, когда почти не бывает перерывов между тостами. Длинными тостами, полными, как наши бокалы с вином, любви, уважения и лучших пожеланий на свете. Я не успевал присесть, когда в мою честь кто-то говорил теплые слова, когда уже нужно было опять подниматься, чтобы послушать следующего оратора, назначаемого Гавриилом Ивановичем. Но он был отличным тамадой. Точно уловил момент, когда следует всем дать небольшую передышку. В том числе и хору, который без конца пел короткие здравицы в мою честь.

За этот перерыв я чуть пришел в себя. Мне было хорошо. Я с улыбкой наблюдал. Стол гудел, как улей. Все разговаривали со всеми. Только егоза Вероника не могла усидеть на одном месте. Была на руках Микри. Я прислушался. Микри говорила с ней на греческом. Ника, к моему удивлению, что-то ей отвечала. Мика, сидевший рядом, общался на русском. Ника и ему отвечала. Понятно, что говорила отдельными словами. Но — говорила. Потом соскочила с колен Микри, бросилась к Бахадуру, деловой колбасой села к нему на колени. Начала балакать на турецком. Бахадур, улыбаясь, кивал. В какие-то моменты начинал смеяться и после этого целовал девочку в макушку. Потом Ника прижалась к его уху и что-то зашептала. Бахадур в ответ важно покачал головой.

— Покажи! — донеслось до меня.

Бахадур открыл рот. Ника заглянула в раскрытый рот алжирца. И не испугалась. Чуть не задохнулась от восторга, увидев, как выглядит отрезанный язык! На моей памяти она была первой, кто не испугался, не отшатнулся, а только, в свою очередь, раскрыл рот от удивления. Видимо, решила поделиться своим открытием с нами. Соскочила с колен Бахадура, подбежала к нам.

— Девочка моя! Как ты?

Я с удивлением взглянул на жену. Она задала этот простой вопрос на грузинском. В следующую секунду рот пришлось открыть мне.

— Ça va bien, merci! — на французском, не раздумывая, ответила маленькая горянка.

Тома с улыбкой посмотрела на меня.

— Пока знает только эту фразу. Но у неё — твой талант. Ей легко языки даются. Скоро, чувствую, на всех разом заговорит. И ей это нравится!

— Вот, значит, кто будет следующим полиглотом в семье!

— Да, да!

Ника, будучи в нетерпении и пока не понимая всего, что мы говорим, перешла на привычный турецкий.

— Дядя Бахадур мне показал свой отрезанный язык! — она, конечно, не могла не поделиться такой новостью.

— И ты не испугалась⁈ — я специально расширил глаза.

— Только немного, — призналась Ника.

— Молодец! Ты — смелая девочка. Даже взрослые пугаются.

— Да? — Ника обрадовалась.

— Да!

— Пойду Микри скажу!

Вероника побежала к Микри, забралась на ручки и возбужденно поделилась новостью о своей храбрости. Тут же была осыпана поцелуями.

Тамамшев закончил перерыв. Мы пошли на очередной круг тостов и здравиц. Наконец, очередь дошла до Торнау. И мне этот тост показался самым лучшим за весь вечер.

— Коста! Я, надеюсь, вся твоя семья знает, как я тебе обязан. Если ты по своей скромности не рассказывал, скажу только, что, если бы не Коста, я сейчас здесь бы не стоял и не говорил этих слов. Спасибо тебе. И я сейчас не хочу говорить о том, насколько ты хороший человек. Мы все это знаем. И все об этом столько говорили сегодня… Я хочу сказать, как я по-хорошему тебе завидую. Потому что ты окружен такой любящей семьей, что нет сомнений в том, что ты наделен самой надежной защитой на свете. У нас сложная и опасная профессия. Мы — военные. Без защиты нам никак. И я уверен, что ты всегда живешь с мыслью о том, чтобы выжить не потому, что боишься умереть, а потому что ты знаешь, как сильно это может подкосить стольких людей, которые тебя любят. Ты знаешь, что должен все время возвращаться в семью. А не это ли — лучшая защита в мире? За твою семью, дорогой Коста!

Даже Тамамшев после этих слов не удержался. Наклонившись ко мне, признался, что редкий грузин и армянин может так хорошо сказать!

Потом слово взяла Тамара.

— Любимый. Я много говорить не буду. Все, что нужно ты услышишь сегодня ночью!

Весь стол чуть ли не зааплодировал, вперемежку с одобрительным свистом и смехом.

— Пришло время нашего подарка. Не скрою, как жена, я хотела бы, чтобы он был другого плана. И, надеюсь, что скоро мы начнем тебе дарить те подарки, которые я хочу тебе дарить. Но, как жена военного, офицера, я понимаю, что этот подарок сейчас тебе более необходим, чем все остальные. Бахадур!

Бахадур оказывается уже стоял с каким-то ящиком в руках. Подошел ко мне. Передал. Как обычно, приложил ладони к сердцу. Мое же забилось с удвоенной силой. Я поставил ящик на стол, открыл его…

Моя прелесть! Моя «шоколадка»! Нет, шоколадище!

Мне подарили револьвер «Кольт Патерсон 1836»![4] Никакого кремниевого замка. Капсюли. Запасной барабан. Куча разных прибамбасов, с которыми еще разбираться и разбираться. Как и с самим револьвером. Где спусковой крючок⁈

Я схватил стакан. Тамара тут же положила руку мне на спину, чуть похлопывая, призывая сдержать слезы. У меня получилось. Хотя очень хотелось заплакать, когда всех благодарил за этот чудесный праздник, который мне устроили, вернув меня в мое детство, в котором папа будит меня, протягивает плитку шоколада и, улыбаясь, говорит: «С днем рождения, сынок!»

…Пятница, 13-е. Плевать на Фредди Крюгера! Для меня всегда 13-е октября — самый трудный день в году, ибо утреннее похмелье после дня рождения гарантировано! А тут еще в Манглис тащиться!

— Проводить? — участливо осведомился Бахадур.

— Справлюсь! Мы теперь богачи! Найму себе коляску!

До полка добрался без происшествий. Дорогу до Манглиса эриванцы поддерживали в образцовом состоянии. Не английское шоссе, конечно, но вполне себе проездная, без буераков и рытвин.

Доложился полковнику. Карл Карлович сердечно поздравил. Получив документы по Дадиани, сразу погрустнел.

— Не будем откладывать неприятное! Но после… Непременно пирушка! Будем чествовать героя Ахульго! Даже спорить не смейте!

Адъютанты побежали собирать всех офицеров, кто был в штаб-квартире. Вестовые умчались к поварам готовить банкет.

— Генерал-аудитор, председательствующий в суде, определил, — зачитывал по бумажке полковник Врангель. — Лишить полковника Дадианова, Александра Лионовича, его чинов, орденов, княжеского и дворянского достоинств и записать в рядовые. Прикосновенного к делу капитана Золотарева за исполнение противозаконных приказаний полкового командира во время службы его в этом полку предать военному суду, а командовавшему Кавказской резервной гренадерской бригадой генерал-лейтенанту Гессе за допущение важных беспорядков сделать строгий выговор. На всеподданнейшем докладе генерал-аудитора последовала следующая собственноручная конфирмация императора Николая I: «Полковник князь Дадианов совершенно достоин присужденного наказания. Вина его сугубо тяжка тем, что он носил звание Моего флигель-адъютанта и был близким родственником корпусного своего командира. Как бы сим обязан был еще более удаляться от всего законопротивного, служа скорее другим примером строгого соблюдения порядка службы. Нарушив столь наглым образом свою обязанность, он недостоин никакого помилования. Желая однако и в сем случае оказать возможное внимание к службе генерал-адъютанта барона Розена, повелеваю: лишив полковника князя Дадианова чинов, орденов, княжеского и дворянского достоинств и, вменив двухлетнее содержание в казематах в наказание, отправить на жительство безвыездно в город Вятку, а в прочем быть по сему»[5].

Офицеры зашумели.

— Пропал полковник! В Вятке Георгия не получишь!

— Отчего так сурово? Князю Андроникову за те же дела вынесли лишь строгий выговор!

— Когда это Золотарева в капитаны катнули? — поинтересовался я судьбой своего недруга.

— Видать покровители нашлись. Пытались спрятать от следствия в линейном батальоне. Ан не вышло[6].

— Господа офицеры! — призвал к порядку Врангель. — Всем нам поучительный урок. Полк еще приводить и приводить в боевое состояние. Но не будем более о мрачном. Давайте поприветствуем нашего героя! За штурм Ахульго и мужество, проявленное при защите орудия у аула Чиркей, за боевые ранения поручик Варваци произведен в штабс-капитаны и награжден Георгием! Ура!

— Ура! — закричали офицеры и бросились меня обнимать.

[1] (гребенское) Торониться — смущаться

[2] (гребенское) Пишкеш (пешкеш у астраханцев и др.) — подарок.

[3] Разница между Григорианским и Юлианским календарями в XIX веке составляла не 13, как в XX, а 12 дней.

[4] Коста рано радовался. Первый револьвер Кольта был скорее прототипом. Очень сложная конструкция, похожая на часовой механизм. Никакой взаимозаменяемости деталей. Сложность перезарядки. Опасность неконтролируемого выстрела. Кольт стал банкротом из-за этого изобретения. А спусковой крючок выдвигался при взводе курка.

[5] В реальной истории приговор был утвержден в мае 1840 года. Князь просидел не два, а три года в «каменном мешке» в Бобруйске. Правда, его содержание было не столь строго, как описано в повести В. Пикуля. В 1840 г. княгиня Лидия родила дочку, нареченную Марией.

[6] В нашем изложении истории князя Дадиани Золотарев — поручик. Так написал А. Рукевич в своих воспоминаниях. Видимо, запамятовал. В приговоре суда Золотарев назван капитаном, а в 1840 г. уже «подполковником, командиром Грузинского линейного '15 (потом 17-го) батальона». Оставили версию Аполлинария Фомича для большей логичности нашего повествования.