Рейд за бессмертием

Глава 18

Вася. Михайловское укрепление, 22 марта 1840 года.

Год за годом вторгались русские войска в черкесские пределы. Убивали без разбору, жгли селения, вытаптывали и травили поля, угоняли скот. И вот пришел час расплаты. Переполнилась горская чаща терпения. Настал черед урусов испытать себя в обороне и вкусить горечь поражения. Как и кавказцы, они были опытными и отважными воинами и просто, за здорово живешь, сдаваться не собирались…

Проводив посланца от штабс-капитана Варваци, Николай Лико тяжело вздохнул. Еще днем, завидев огромную толпу черкесов, направлявшихся на север, он возмечтал, что все закончилось. Сколько раз так бывало: горцы, получив крепко по зубам, исчезали в своих горных лесах и долго не беспокоили гарнизон. Прибежал верный шапсуг Колубат, много раз доставлявший интересные сведения. Уверял, что угрозы больше нет. Что уходят мятежники к Николаевской крепости. Попробуют ее нахрапом взять. Так хотелось ему поверить!

Но не судьба! Сообщение от Константина Спиридоновича спустило штабс-капитана на землю. Жаль успел предатель-лазутчик исчезнуть, прежде чем прибыл Додоро. Расстрелял бы его и повесил труп на воротах в назидание другим.

А еще жаль, что не смог узнать Варваци точной даты нападения. Может, сегодняшней ночью все начнется. Кто знает?

«Чудеса! Один грек защищает русскую крепость! Другой — ему помогает, не щадя живота своего. Вот как мы с матушкой-Россией породнились!»

— Передайте в свои роты, господа офицеры: будет новый приступ. Всем отдыхать, кроме караульных взводов. После полуночи — все под ружье!

— Как будем расставлять людей, Николай Константинович? — спросил подпоручик Краумгольд, командовавший 9-й ротой Тенгинского полка.

— Ничего нового изобретать не будем. Встанем, как при первом штурме. Линейцы — на фасах справа и слева, тенгинцы — между Богатырской и Кавалер батареями, новагинцы — между Кавалер и Джубской батареями. Сорок человек из новагинцев — в резерв у порохового погреба и цейхгауза.

На новагинцев и тенгинцев была вся надежда. Свежие войска. Успели за зиму восстановиться, морды отъесть, с лихоманкой расправиться. Рыбки азовской отведали на полковых квартирах, погуляли на Рождество. Богатыри! Не подведут! Для них Михайловский форт — не пустой звук. Сколько раз они здесь служили! Сколько товарищей успели похоронить на местном погосте! Их выставили на самое опасное направление.

Обер-офицеры хмуро кивнули. Побежали отдавать приказы и надевать лучшие свои мундиры. Весь гарнизон облачился в чистое белье. Каждый понимал: завтрашнее утро многие не переживут.

После полуночи роты стали строиться на банкетах. Отец Маркел ходил вдоль рядов, окропляя солдат святой водой.

— Пусть люди через одного прилягут отдохнуть, — распорядился Лико.

— Собаки лают с десяти вечера!

— Накапливаются, — спокойно пояснил комендант. — Хотят с трех сторон атаковать. Вот начнут собаки лаять во рвах, тогда барабанщикам — стучать «тревогу».

Со рвами была беда. Рогатки разбросаны, частью покорежены собственными картечными выстрелами, когда отражали первый штурм и добивали отступавших горцев. Оставалась лишь надежда на разбросанные доски с торчащими гвоздями.

Ярко светила луна. Тумана не было, но подходы к крепости просматривались плохо. Собачий лай все усиливался и усиливался, действуя на нервы.

— Хотелось мне, Ваня, посмотреть, высоко ли зарница[1] сегодня взойдет. Да боюсь, не выйдет, — вздохнул Игнашка, лежавший на спине и вглядывающийся в звездное небо. — Опять чечен безобразить начнет.

— Это не чеченцы, братуха. Это черкесы.

— Какая разница? Все одно басурмане!

В четвертом часу раздался первый ружейный выстрел с северного бастиона. Тут же ночную тишину разорвал истошный гик горцев. Громыхнули пушки, рассыпая картечь. Пороховой дым окутал брустверы. Атака началась.

… К рассвету стало ясно, что основную часть крепости не удержать. Как в 38-м году буря опрокинула русскую эскадру, так и 22 марта 1840-го человеческая волна за волной захлестывала земляные валы Михайловского форта, тесня его защитников все дальше и дальше.

Сперва горцы предприняли ложную атаку у реки Тешебс. Подожгли баню, изобразили желание переправиться на крепостной берег. Орудие поливало их картечью, стреляя от ретраншемента через банкет, но ружейный огонь линейцев был бесполезен — далеко. Тем временем, началась атака с удобного для штурма северного и северо-восточного фасов. Несколько раз тенгинцы и навагинцы отбрасывали штыками супостатов. Горцы показывали спину. И натыкались на конный заградотряд из убыхов и людей Кочениссы. Те лупили шашками плашмя по головам и плечам и требовали снова и снова атаковать. Ров уже был заполнен трупами, но, прыгая по телам павших товарищей, черкесы к рассвету ворвались в крепость.

Пришлось защитникам отходить к ретраншементу, бросив госпиталь на расправу штурмующих. Орудия заклепали. Провиантские бунты подожгли. Лишь Кавалер-батарея еще держалась. Там сопротивлялась часть роты тенгинцев, растеряв убитыми всех офицеров. Командовали рядовые из разжалованных дворян.

В свете пожарищ — уже горел госпиталь с больными, подожженный черкесами — яростная схватка не утихала ни на минуту. Все больше красных черкесских значков украшали отбитые валы. Но есть в бою момент, когда требуется передышка и нападавшим, и защитникам. Стихла стрельба. Горцы, желая потянуть время, подобрать брошенные в начале штурма ружья и пошуровать в солдатских палатках, выслали парламентера. Того самого шапсуга Колубата, который вешал лапшу на уши штабс-капитану Лико.

— Сдавайся, урус! — закричал он, глумясь по праву победителя.

— Русские не сдаются![2] Стреляй его, ребята! — закричал комендант, смахивая кровь с левого глаза. В самом начале боя ему рассек бровь черкесский кинжал. Но он не терял ни духа, ни управления боем.

Унтер-офицер Девяткин и казак Игнашка тут же разрядили ружья в грудь обманщика.

Калубат упал.

Бой возобновился.

— Ваше благородие! — спросил срывающимся звенящим голосом Архип Осипов. — Не пришло время⁈

Он все время сражения старался держаться рядом со штабс-капитаном, ожидая страшного приказа и не расставаясь с гранатой. Но комендант еще надеялся. Даже если не удастся удержать форт — надежда на счастливый исход таяла с каждой секундой, — нужно было нанести противнику максимальный ущерб. Пороховой погреб был расположен прямо посередине широкой части укрепления — напротив баррикады. Его взрыв покончит с защитниками Кавалер-батареи, как и со всеми атакующими ретраншемент. К погребу еще не добрались. Лишь отдельные смельчаки-горцы прорывались к его входу и пытались сломать дверь. Рыли землю, рассчитывая попасть внутрь сверху. Ковыряли найденными мотыгами стены. Русские поражали их метким огнем.

— Еще не время, Архип! Придет твой…

Штабс-капитан не успел закончить. Громко закричал от боли. Случайная пуля, пролетев через щель между брусьями баррикады и землей, раздробила ему кость над стопой. Он упал бы, если бы унтер-офицер Девяткин не подхватил его на руки.

Густая шевелюра штабс-капитана была взлохмачена, черные бакенбарды слиплись от крови. Он был почти на грани — в том состоянии, когда тонкая линия между прошлым и будущим не имеет ровно никакого значения.

— Morituri te salutant! — предчувствуя, что еще немного, и он выпадет из реальности, крикнул Лико. — Тенгинцы! Пришло время доказать, что вы лучшие! Пробейте путь рядовому Осипову! Делай свое дело, Архип!

Солдаты были готовы превратиться в берсерков. Столько смертей вокруг! Столько боли! Позабыв про боевой клич «Ура!» сорок смертников молча бросились вперед. Позади бежал Осипов, одной рукой прижимая к груди, как ребенка, гранату, а в другой неся горящий фитиль. Иеромонах Маркел[3] крестил спины уходящих на смерть.

Горцы дрогнули. Откатились. Пробравшиеся в погреб и уже выносившие драгоценный порох были тут же подняты на штыки. Осипов, срывая пластырь с гранаты, скользнул вниз по ступенькам, мокрым от крови.

Что им двигало, когда он вызвался добровольцем? Отчего солдат готов был обречь себя на славную смерть? Никто не мог дать ответа. Слишком личное, слишком что-то потаенное в душе бросает человека на вражескую амбразуру или побуждает, как Скарятина, ждать с пистолетом в руке ужасного конца в корабельном пороховом погребе. Но это мгновения, минуты, час. Архип Осипов ждал своей очереди почти неделю. И не дрогнул. До самого конца остался верным клятве.

— Пора, братцы! Кто живой выйдет, помни мое дело!

Убедившись, что взрывник доставлен, оставшиеся в живых тенгинцы бросились обратно к баррикаде. Еще не все успели перебраться на другую сторону, как раздался страшный взрыв.

(неосуществленный проект памятника Архипу Осипову и штабс-капитану Лико)

Коста. Михайловское укрепление, 22 марта 1840 года.

Идея самоподрыва форта зародилась в умах армейских офицеров после общения с моряками в июне 1838 года. Много разговоров ходило о несостоявшемся подвиге брига «Меркурий», о его капитане Казарском и о моем знакомце, Скарятине, простоявшим в крюйт-камере во время неравного боя с турками. И вот пришло время и у армии вписать в свою летопись яркий пример отчаянного самопожертвования. Был не просто уничтожен порох, чтобы не достался врагу. Погибли все, кто был рядом — и русские, и черкесы. Уцелеть в таком аду было невозможно.

Но форт не бриг. Кто-то обязательно должен был выжить. Я бросился к крепости, выбросив все посторонние мысли из головы. Лишь повторял про себя: «Спасти! Спасти!»

Навстречу двигался поток черкесов. Кто-то радостно скалился, подталкивая нагруженного мародеркой пленного. Кто-то нес раненых и убитых товарищей. Таких было куда больше. Взрыв поразил сотни, если не тысячи. Слишком много жаждавших крови и добычи набилось в узкое пространство за валами. Вот они и поплатились[4].

Дорогой ценой достались черкесам жалкие крохи, найденные в крепости. Ни пороха, ни продуктов. Солдатские и офицерские пожитки, заклепанные пушки, военная амуниция — та, которую не покорежило взрывом. Ров был доверху завален телами убитых картечью и пулями. Перебраться через него не составило труда.

Я целенаправленно двигался в дальнюю часть крепости. Если кто-то и уцелел, то только там. Госпиталь жарко пылал. Криков не было. Внутри уже все погибли. Смрад от горелой человеческой плоти смешивался с удушливой кислой пороховой и дымной вонью. Пришлось замотать нижнюю половину лица башлыком, чтобы хоть как-то дышать. Ничего не видно. В воздухе кружил пепел, какие-то горящие обрывки бумаги от пыжей и клочки парусиновых палаток. Двигался на ощупь, то и дело спотыкаясь о трупы и обломки кирпичей и брусьев.

Добрался до баррикады, обогнув глубокую воронку на месте порохового погреба. Спи спокойно, рядовой Осипов! Ты сделал, что обещал![5]

— Вася! — позвал я громко, уже особо не скрываясь. — Игнат! Коля Лико!

Взрыв снес баррикаду. Разбросал ее на всем узком пространстве у Морской батареи. Орудие отбросило почти к самому брустверу. Офицерские флигели сложились как карточные домики. В этой мешанине из обломков и тел в форме Тенгинского полка было трудно что-то разглядеть. У многих отброшенных взрывом солдат почему-то не хватало одного-двух сапог.

Васи не было, как и штабс-капитана. Отыскался лишь Игнашка. Казак лежал на спине. Из груди торчала здоровенная щепа, пробившая его насквозь, как копье. Его мертвые широко раскрытые потухшие глаза невидяще смотрели в небо. На утреннюю звезду, еще заметную в прозрачной голубизне.

Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы раскопать и откатить его тело. Под ним сыскался унтер-офицер Девяткин, державший за руку бездыханного мертвенно бледного Николая Лико[6]. Вася был без сознания, но пульс прощупывался.

Я закашлялся. Дым добрался до горла и вызвал болезненный спазм. Башлык не помогал. Я развязал его. Концы повисли вдоль груди.

Изредка меня окликали какие-то черкесы, рыскавшие в поисках поживы.

— Проклятое место! Никто сюда не придет жить! — сказал мне незнакомый шапсуг. — Тебе помочь вытащить товарища?

Предложивший помощь принял Васю за горца из-за его кавказского наряда.

— Сам справлюсь! — хрипло ответил я и потормошил унтера Девяткина. — Ну же, дружище, очнись!

Черкес удалился, бормоча ругательства, потому что решил, что я хочу ограбить тела. Мы остались с не отвечавшим Васей одни на Морской батарее. Я пытался быстро сообразить, как действовать дальше.

— Зелим-бей! — вдруг окликнул меня женский голос, в котором звучали радость и торжество.

Из грязно-серого облака над крепостью, никак не желавшего развеяться, вынырнула белая лошадь. На ней восседала счастливая и гордая Коченисса. Она объезжала взятую крепость, чтобы насладиться плодами своей мести. Месть удалась. Словно торт получила на праздник. И как вишенка на этом кровавом торте, проклятый Зелим-бей собственной персоной.

«И даже две! Васю она не меньше моего ненавидит. Вот уж напьется кровушки. До конца жизни хватит. Хотя… Хорошо, что Вася лежит лицом вниз, — подумал я вначале. — Не заметит».

Потом мелькнула неуместная мысль, совсем не к месту и не ко времени: " До чего же хороши лошади кабардинской породы! Никакую другую не заставишь проехать сквозь смрад и дым! А эта — проехала'.

И только после этого меня охватила дикая тоска, поскольку я чувствовал, что ничего хорошего в ближайшие несколько минут не случится, а, наоборот, разыграется очередная трагедия. И сознание этого подняло волну ненависти внутри. Мало было дьяволу сожрать столько жизней, стольких людей погубить за неполный день. Так нет же, еще и несчастную девушку привел сюда. Одну, без охраны. Видимо, ее верные нукеры все полегли в бою или от взрыва.

Коченисса между тем была уже совсем близко. И уже выхватила свою кривую турецкую саблю из сафьяновых ножен.

— Надеюсь, что ты справился со своими демонами, урум? Счастлив? Жена, дом, ребенок — все обрел? И я сейчас смогу взять твою жизнь? Пришло твоё время? Скажи. Или моли о пощаде. Мне радостно будет услышать твои новые оправдания!

Вместо ответа я привычным движением освободил винтовку от чехла. Направил его в сторону черкешенки, делая шаг вбок. Коченисса придержала коня. Не испугалась. Усмехнулась. Я шагнул в сторону еще раз, разворачивая ее от Васи.

— Трус! — выплюнула мне в лицо.

— Богом прошу тебя, Коченисса, не сейчас. Просто поверни коня и уезжай.

— Нет. Мы покончим с этим здесь и сейчас.

— Да чтоб тебя! — я заорал. — В кого ты превратилась, Коченисса? Ты же ничем, кроме ненависти, не живешь. Посмотри вокруг. Посмотри! Ради чего? Ради чего здесь полегли тысячи⁈ Ради чего тысячи таких же девушек, как ты, остались без мужей, братьев и отцов? Только ради того, чтобы ты утолила свою ненависть и убила меня? Меня одного? Не слишком большая цена? Спать после этого будешь спокойно? Думаешь, убьешь меня, убьешь своих демонов? Нет. Даже не надейся. Убьешь меня, и демоны тебя сожрут окончательно. Так что, еще раз прошу тебя, уезжай. Потому что в ином случае мне придется убить тебя. Иначе ты не остановишься. Иначе из-за тебя будут продолжать гибнуть ни в чем неповинные люди! Иди прочь!

Я опустил винтовку. Еще на что-то надеялся, хотя, казалось, сердцем ожесточился до крайности среди всей этой разрухи, моря крови и тысяч убитых. Погибших по вине этой девочки, которую бездна слопала с потрохами. Я знал, что, если она меня вынудит, выстрелю не задумываясь. Иначе предам память всех русских солдат — от рядового Осипова и казака Игнашки до Коли Лико, храброго грека из Балаклавы.

Коченисса закусила губу. Я смотрел на неё спокойно. В ней, как и в прошлый раз, началась внутренняя борьба. Большая часть её, стальная, требовала немедля пустить руку в короткий и резкий полет, чтобы кривая сабля, рассекая воздух со свистом, обрушилась на мою шею, чтобы покатилась моя отрубленная голова к ногам её лошади. Крохотная её часть — нежная, девчачья — была в смятении от справедливости обвинений.

Я не тешил себя надеждой. Понимал, что Коченисса вконец очерствела и возврата к той прежней юной, красивой, умной и мягкой девушке уже не случится. Заминка давала мне лишь пару минут от силы. Сейчас она затопчет нежность в своей душе окончательно, а после толкнет коленками в бока лошади.

— Коченисса! — неожиданно для нас обоих сбоку раздался Васин голос.

Мы оба обернулись. Видимо, Вася только пришел в себя. Был слаб. Сейчас лежал, с трудом держа голову и силясь приподняться.

— Прошу тебя, Коченисса! Послушай его! — прохрипел, с трудом поднимаясь на ноги.

— Ивась! — я услышал, как непроизвольно она прошептала позорную кличку.

Я видел, как после того, как сорвалось имя её ненавистного любимого, она закусила с силой губы и уже дрожала, пытаясь справиться с волнением и подступающими слезами. Потом сглотнула слюну.

— Какой сегодня великий день! — прокричала она небесам. — О, Аллах, благодарю тебя! Я думала, что нашла только одного своего врага. А ты собрал для меня их обоих в одном месте!

Лошадь, почувствовав нервную дрожь хозяйки, начала быстро перебирать ногами, хрипела от того, что Коченисса в своем волнении сильно натянула поводья, опустив на мгновение саблю.

Резко бросила кобылу в мою сторону. Я не успел отпрянуть. Винтовка, кувыркаясь, отлетела в сторону. Черкешенка ту же развернула лошадь, ткнула ее в бока, снова подняла саблю, нацелившись на Васю.

Я видел покрытые пеной губы прекрасного животного. Солнечный зайчик, отправленный острым лезвием кривой сабли, полоснул меня по глазам.

Выхода не было. Я выхватил из-под полы черкески маленький английский двуствольный пистолет, подарок Гудсона. Единственную вещь некавказского происхождения, которую захватил из дома из-за ее незаметности. Нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Осечки не случилось. Не подвело изделие лондонского мастера.

Перекручивать стволы не потребовалось. До девушки не было и метра. Пуля пробила сначала деревянные пластинки её корсета, потом вошла сбоку в грудь — там, где сердце — и, возможно, проникла дальше, в легкое.

Какая жестокая ирония! Девушку сразил пистолет, похожий на тот, которым были убиты оба претендента на ее сердце!

Коченисса резко выпрямила спину, чуть откинувшись назад. Оглянулась на меня. Взгляд её был по-детски недоуменным. С тихим вскриком она стала валиться на бок, не выпуская сабли из рук.

Я успел подбежать к лошади. Успел подхватить падающую девушку. Положил её на землю. Сел подле, приподнял её головку, положил к себе на колени. Она умирала. Уже захлебывалась в крови, которая тоненьким ручьем выливалась из её рта. Но не было страха в её глазах. А, кажется, только свободу сейчас она испытывала от того, что заканчивается весь этот кошмар. И, может, поэтому её лицо изменилось. Не было в нем уже ни строгости, ни жесткости, ни ненависти. Я несколько раз видел его таким, когда она вдруг отвечала на ухаживания Цекери и Курчок-Али, когда робко улыбалась. Она была такой, какой, думаю, её узнал Вася: юной, красивой, милой девушкой. Даже разжались ее пальцы на рукояти сабли.

— Ты… — прохрипела она.

— Молчи. Тебе нельзя говорить.

— Ты… Цекери… Месть…

— Да, Коченисса. Я убил того, кто забрал жизни Цекери и Курчок-Али.

— Хорошо.

Она улыбнулась, закрыла глаза. Больше не дышала. Кажется, ушла успокоенной.

— Зачем же вы, Константин Спиридонович? — Вася уже был рядом.

— А был другой вариант, Вася?

— Так мой грех. Я виноват. Мне и нужно было ответить. Зачем же вы?

— Ни в чем ты не виноват. Это из-за меня она такой стала. Мог ведь все изменить. Так нет, махнул рукой. Поддался своему горю. А нужно было сначала выпороть её, потом взять её за руку, отвезти домой. И ничего этого не случилось бы. Я такой сделал её! Так что это — мой грех, мне и отвечать.

Вася присел рядом. Помолчали. Потом он горько усмехнулся.

— Я тебя породил, я тебя и убью! — сказал неожиданно.

[1] (греб.) — зарница — утренняя звезда.

[2] У некоторых исследователей обороны Михайловского форта именно так и написано. Скорее всего, это поздняя выдумка.

[3] Иеромонах Маркел выжил, был захвачен в плен. Его почему-то сочли плотником и утащили в горы, нагрузив добычей. Когда черкесы разобрались, продали его армянам за полтора рубля. Последние переправили священника к русским.

[4] Сколько погибло черкесов во время штурма — вопрос спорный. Если верить Таузо-оку одних раненых было полторы тысячи. Для них едва хватило лошадей, оставленных в лагере под присмотром стариков и мальчишек. Яростное сопротивление русских и гибель такого количества людей впечатлили черкесов, но не остановили их.

[5] Подвиг рядового Архипа Осипова был увековечен двумя памятниками — большим чугунным крестом на месте его гибели и сложной композицией в Владикавказе. Последняя была уничтожена после революции.

[6] В реальной истории штабс-капитан Лико не погиб. Его утащили в плен, где он умер от гангрены.