Черкес 5. Спасти кавказского пленника

Глава 8 Проваленная инфильтрация

Один конь зачем-то решил проскакать в полуметре от меня. Его всадник, зажав в зубах шашку, держался двумя руками за седло. Его ноги волочились по земле. Я без раздумий выстрелил в него почти в упор. Шашка полетела в одну сторону, черкес — в другую. Наповал!

— Хороший выстрел, господин прапорщик! — одобрительно окликнул меня хорунжий. — Коня не зацепили! Он — ваш!

— Мне не нужно. Забирайте все! Только шашку себе возьму, — откликнулся я.

— Любо! Догоняйте! — Косякин повел за собой поредевшую полусотню в погоню.

Я спрыгнул с Боливара. Подобрал с земли шашку. Без всякого смущения снял с мертвого горца простые ножны, крашенные в черный цвет, а не обтянутые красной кожей, как любили черкесы. Шелковый шнур не порвался. Перекинул его через плечо, скинув на мгновение бурку. Подобрал шашку. Взвесил в руке.

Клинок как клинок. Сразу видно по зарубкам на кромке лезвия, его не один раз поили кровью. Вставил его в ножны. Пристроил их поудобнее на боку и расправил бурку так, чтобы она не мешала выхватить шашку. Чапаев, блин! Бурка, шашка, три картошки. Вот только и картофеля тут нет. И бурка коротковата в сравнении с той, что была в фильме на знаменитом комдиве. Оседлал коня и помчался вдогонку за отрядом без ненужных понтов, вроде вытянутой вперед сабли. Так никто не скачет в атаку. Шашку у плеча держат вертикально, чтобы соседа не зацепить ненароком, если ружья разряжены.

Казаки продолжали преследование. Черкесская партия уходила.

Но не всем из нее повезло. Кто-то, раненый, не мог держать высокий темп. У кого-то пуля-дура зацепила коня. Группа из десяти горцев постепенно смещалась в сторону в направлении брошенного казачьего пикета. Пока основная часть отряда с шумом и брызгами залетала в воду, чтобы переправиться на спасительный левый берег, отставшие в последнюю минуту соскочили с коней и забежали за плетневую укрепленную изгородь. Если бы они промедлили хоть минуту, их бы окружили линейцы. Исход такой схватки был заранее предопределен.

Казаки отпрянули. Снова застучали выстрелы. Пикет огрызался. Громко заржал раненый конь.

Линейцы спешились и отвели лошадей подальше. Залегли. Изредка постреливали, не давая черкесам высунуть голову над забором из ивняка и земли. Пули периодически прочерчивали внутреннее пространство пикета через открытую калитку.

Держась от нее в стороне, черкесы пользовались бойницами. Место для обороны казаки им подготовили неплохое — для себя старались. Но на что запертые в пикете могли рассчитывать? Закончатся патроны и кинутся в шашки на прорыв? Перебьют на мелководье как уток! Или черкесы не сдаются⁈

Я сместился в конец полукольца, которым казаки окружили пикет. Почти к самому берегу, до которого оставалось метров десять. Пристроился в тенечке от дозорной вышки и принялся наблюдать. Впору было запасаться попкорном, если бы все не было так трагично. Передо мной был не экран с вестерном в кинотеатре, а бой со смертельным исходом. Еще не раз за сегодняшний день землю окропят кровушкой.

Лежавший в пяти метрах от меня казак перевязывал рану на шее, воспользовавшись временным затишьем. Крови с нее натекло прилично.

— Что, станичник, чуть головы не лишился? — подначивая, спросил я.

— Надо уметь увэрнуться от сабельного удара… Если не будешь уметь, отрубают голову. Вот када вин шашкой махае так, ты чувствуешь, шо вин тебе щас по шее ударив, ослабь шею, и так — ныкода шашка нэполизэ в тело, свэрху пройдэ, вот натянул так голову, так ослабь — уже шашка нэполизе в тело — рубцы нэ дадуть.

Хорунжий начал кричать черкесам по-русски, а Ваня, кунак Айтека, дублировал на адыгейском языке.

— Предлагаю вам отдать оружие и сдаться. Хотя вы пришли к нам как разбойники, мы сохраним вам жизнь. Надеяться вам не на что!

Ваня громко перевел ответ, чтобы было слышно всем казакам.

— Кричат, что вы тоже приходите к нам как разбойники большой силой. Десятеро на одного и с пушками.

Казаки засмеялись. Десятеро на одного? Или, наоборот, недавно численное преимущество было на стороне черкесов?

— Отдать оружие не можем, — продолжил перевод Ваня. — Позор ляжет на вечные времена на нашу фамилию. Наше оружие берут только с наших трупов. Великий бог Тха отдал нас в ваши руки. Но знайте: за нашу смерть вам объявит канлу все племя Вайа!

Услышав про Вайа, я вздрогнул. Мой кунак, Таузо-ок, тоже был родом из того племени. Что же мне делать⁈

Ваня добавил:

— Их старший предлагает сделку. Назначьте, говорит, ваши условия выкупа. Чтобы вы не сомневались, я оставлю вам аманата — своего младшего сына.

Я собрался с духом и крикнул Косякину.

— Может, и правда выкуп возьмем⁈

Хорунжий мне не ответил. Пока шли переговоры, он с другим казаком хитрым путем подползли к изгороди. Зацепили за колья прихваченные веревки и стали кинжалами подрезать ветки плетня.

Ваня продолжал переговоры, ломая комедию. Что-то выкрикивал. Наверное, вызывал продолжать беседу. Старый черкес смело вышел в ворота. Тут же казацкая пуля поразила его в бедро. Он упал и на четвереньках вполз обратно под защиту стен пикета. Горцы загомонили. Видимо, выкрикивали угрозы или проклятья.

Косякин подал знак казакам. Веревки, привязанные к кольям и к лошадям, натянулись. Участок стены зашатался. Колья треснули. Внешняя часть изгороди частично рухнула. Утрамбованная за ней земля стремительно осыпалась. Теперь черкесов защищал лишь внутренний плетень. Его тут же прошили пули. Внутри пикета закричали раненые. Хорунжий добавил огня, просунув сквозь сплетённые ветки пистолет и в кого-то выстрелив.

Горцы не выдержали. Окровавленные, они выскочили в калитку и попытались добраться до Косякина, чтобы изрубить его шашками. Лихой командир не решился вскочить на ноги. Он, отталкиваясь пятками, отползал вдоль уцелевшей стены. Горцы падали, сраженные пулями. Последнего, уже занесшего свою шашку над хорунжим, снял своим выстрелом я. Мой «фраг» повалился на вскрытый после обвала плетень. Повис на нем, прикрыв частично своим телом тех, кто остался внутри пикета. Косякин помахал мне рукой: мол, спасибо, оценил! Я показал ему большой палец. Хорунжий непонимающе покачал головой и занялся перезарядкой пистолета.

Никто из пикета не бросился забрать оставшиеся на земле тела. Наверное, у горцев совсем было дело плохо. Кто убит, а кто серьезно ранен. Казаки поползли поближе к стене, уже не опасаясь выстрелов из амбразур. Косякин снова сместился к проему в стене, выглядывая, кого угостить свинцом.

Неожиданно я заметил, что из-под плетнёвой ограды выбрался безоружный мальчишка-черкес. Ну, как мальчишка? Юнец лет семнадцати. Наверняка, тот самый, которого предлагали в заложники. Осажденные подкопали узкий лаз, но воспользоваться им смог лишь сын старика из племени Вайа. Он пополз к кустам на берегу. Спрятался и затаился.

Я вскочил на ноги и, пригибаясь, побежал к пикету. Казаки уже были у калитки и стреляли внутрь в разные стороны, чтобы наверняка всех положить. Пленные их не интересовали. Засс щедро платил за головы. Такая награда казаков устраивала больше, чем мифический выкуп, который отнимет высокое начальство.

Подкоп был узким и мелким, но заметным. От него к кустам шла тонкая кровавая полоска. Юнец был ранен, но мог броситься на меня с кинжалом по обычаю горцев. Чтобы этого не допустить, я негромко крикнул по-турецки:

— Таузо-ок из племени Вайа — мой кунак. Знаешь его?

Юнец промолчал, но на меня не кинулся.

Я ударил ногой по плетню, заваливая лаз. Пошел к кустам, загребая ногами пыль и затирая кровавый след. У кустов сбросил бурку на землю и уселся на нее спиной к плетню, лицом — к реке. Только сейчас заметил разрез на бурке. Кто-то пытался меня полоснуть шашкой, а я в пылу драки и не заметил. Бурку рассекло, а тело не пострадало.

— Лежи и не дергайся! Я тебя вытащу! — сказал юнцу тихо, но он услышал.

Кусты не шелохнулись, но оттуда раздался слабый стон.

— По-турецки понимаешь? — спросил уже без надежды.

— Да! — раздался шепот.

Ну, вот! Есть контакт!

— Эй, господин прапорщик! — окликнул меня изнутри пикета Косякин, высунувшись над изгородью. — Живой?

— Живей видали! Но не ранен! Все в порядке!

— Сомлели? Или мандраж бьет? Первый бой?

— Не первый! Увы, далеко не первый…

— Да я так спросил… Видно же, что от хорошей драки не бегёте! Нам выдвигаться пора!

— Я, пожалуй, в Прочный Окоп вернусь.

— Дело, конечно, ваше! Я вам не начальник. Казаков в конвой дать?

— Не нужно! Доберусь как-нибудь! Судя по всему, бой вверх по реке смещается.

Действительно, пушечные выстрелы раздавались в той же стороне, где разместился аул Карамурзина. Мне туда сейчас соваться смысла не было. Хорунжий принял мою логику и спорить не стал. Скомандовал казакам заканчивать со сбором добычи и выдвигаться.

Я встал, оставив бурку на земле, и подошел к изгороди. Косякин оглянулся на меня. Протянул руку над стеной.

— Спасибо, выручили!

— Прощай, хорунжий! Дай бог, свидимся! — я пожал ему руку.

— И вам не хворать, Вашбродь!

Казаки побросали в кучу раздетые обезглавленные тела рядом со входом в пикет. Приторачивали тюки с добычей и завёрнутые в холстину головы к захваченным лошадям. Улов им достался богатый. Но день и сражение еще не закончились. Возможно, на их долю еще выпадет сегодня новая погоня или сшибка с сильным противником, из которой не все вернутся живыми.

Я проводил взглядом уходящие на восток остатки полусотни. Вернулся к кустам. Снова уселся на бурку.

— Можешь вылезать! Казаки уехали.

Юноша выполз из кустов. Зажимал окровавленный бок. Бледный и испуганный, он дрожал, не решаясь задать главный вопрос.

— Все погибли!

Парень, потерявший отца, оказался стойким. Лишь позволил гримасе исказить лицо. От слез удержался. Крепился изо всех сил, как и подобает настоящему черкесу.

— Ты не ответил на мой вопрос о Таузо-оке. И забыл представиться. Меня зовут Зелим-бей.

— Ты тот самый заговоренный? Ух, ты! Я — Цекери Пшикуи-ок.

— Еу! Не твоего ли отца Таузо-ок хотел сделать аталыком своего сына?

Юноша печально кивнул. Уже не сделает. Нет больше старика Пшикуи-ока.

— Давай я перевяжу твои раны!

Цекери послушно стащил с себя черкеску, бешмет и рубашку. Последнюю я порвал на куски разной длины. В левом боку виднелось приличное входное отверстие. Пуля его насквозь не пробила, но была видна под кожей на спине. Я скрутил бумагу с рукояти шашки, поджег ее с помощью кремневого замка винтовки и слегка прокалил на огне нож для мяса. Уложил парня на бурку спиной вверх, предварительно сунув ему в руки клочья его рубахи, чтобы прижал рану. Взрезал кожу и пальцами вытащил пулю. Пшикуи-ок мужественно вытерпел экзекуцию. Кое-как его перевязал.

— Не стоит тебе в воде рану мочить. Может загноиться. Как бы тебя переправить?

— Здесь глубоко. Нужно вверх по течению подняться. Там лошади будет по грудь. Почему ты с русскими, Зелим-бей?

— А ты что тут забыл? Где ваша долина Вайа? У Абина, где Таузо-ок живет?

— Нет! Мы у моря живем. Между Туапсы и Сочей.

Я прикинул: Вайа должна была находится в районе Лазаревского.

— Далеко же вы забрались, чтобы смерть свою найти!

— По побережью ездит англичанин. Якуб-бей. Всех призывает мстить русским.

— Ну, и как? Отомстили? — Пшикуи-ок вздохнул. — Вот вы головы потеряли понапрасну. А завтра русские придут к вам в долину, чтобы отомстить. И не станет племени Вайа.

— Что им делать в нашей долине? Сплошные болота. Только и остается скот пасти и сено заготавливать. Таузо-ок потому и перебрался на Абин.

— Выходит, дела у вас идут неважнецки. И чтоб их поправить, вы пошли в набег?

— Я не знаю. Отец не говорил. Поехали и поехали. Остановились у ногаев. А утром отправились в поход вместе со всеми.

— У ногаев? Не слыхал ли ты про абрека Тембулата Карамурзина? Не встречался ли он вам на том берегу?

— Брата его видел. Краснобородый бешеный Бий. Говорят, он семерых зарезал в припадке ярости, а потом каялся и все имущество свое роздал.

— И где его искать? А еще лучше — Тембулата.

— На Большой Козьме[1] их кибитки стоят.

— Карамурзиных?

— Нет. Ногаев, у которых мы были. Там же и Бия встретили.

— Проводишь меня к ним?

— Если в реке не утону, провожу, — пожал плечами Цекери и охнул от боли.

Я еще плотнее обвязал его торс, чтобы остановить кровь. Подвел своего Боливара. Подсадил юношу в седло, накинув на плечи бурку. Он навалился на шею коня, нисколько не заботясь о красоте посадки. Мне пришлось взять лошадь под уздцы и повести ее шагом. Парню явно становилось все хуже и хуже. Адреналин схлынул и пошёл откат. Его снова начала бить дрожь — куда сильнее, чем когда он вылез из кустов.

Мы медленным шагом двинулись прочь от Прочного Окопа. Для обеих сторон наш вид не мог не внушать подозрений. Но беспокоило меня не это. Я думал об инфильтрации. Есть такой шпионский термин. Означает тайное проникновение на вражескую территорию. В моем случае, на левый берег. Кажется, обстоятельства сложились удачно. Одинокий воин везет раненого младшего брата или товарища. Чем не легенда? Правда, Пшикуи-ок мог меня сдать. Однако юноши во все времена крайне щепетильны в вопросах чести. А черкесские — особенно. Они на ней помешаны в хорошем смысле этого слова! Не сдаст он, уверен, своего спасителя!

Не доходя версты две до ближайшего поста и не встретив казацких «секретов», решили переправляться. В этом месте Кубань делала крутой поворот и распадалась на два узких рукава вокруг лысого песчаного островка. И на высоком берегу имелся удобный спуск к воде. Сюда гоняли скот на водопой с окрестных пастбищ. Вот овцы (или кто там еще) и протоптали натуральный проспект.

Спустились к воде и пошлепали по мелководью. Никто нас не окрикнул. Только вода создала изрядное неудобство. Река уже заметно поднялась. Сначала мне было по колено. Потом по бедра. На середине реки пришлось немного проплыть. Вылез на левый берег весь мокрый. Даже ружье умудрился окунуть. И изгваздал мокрую черкеску, пока пробирался через начавший зацветать камыш.

Сразу поспешил удалиться подальше от реки. Забирал все время правее, по указанию Цекери. Он был слаб, но держался крепко за коня. Бурка его согрела. Даже слегка порозовел.

Левый берег не был безлюден. Мелкими партиями проскакивали неподалеку черкесы, возвращавшиеся с правого берега. Удачливые хвалились притороченной к седлам добычей. Неудачники — ранами, полученными в бою, и потерянными товарищами. Но общее настроение было скорее подавленным. Последний набег весеннего сезона ни богатого хабара, ни славы не принес.

Миновали широкую и плоскую, как бильярдный стол, равнину — овечий рай и усладу ногайцев-пастухов. Вышли к лесной полосе вдоль постепенно мелеющей речки. Уже и не речки вовсе — скорее ручья, которому отчаянно не хватало последнего привета от снежных отрогов Большого Кавказа. Мне в моем мокро-грязном состоянии было откровенно плевать на столь скромную преграду.

Не смог сделать первый шаг в воду. Остановили истошные детские девчачьи крики «мама!» на русском. Оглянулся с недоумением и пошел вдоль берега на страшный зов. Даже Цекери очнулся от дремоты. Отлип от конской шеи и недоуменно завертел головой.

Крики вывели нас на неширокую светлую прогалину с одинокими деревьями и редкими кустами, за которыми угадывался очередной изгиб речушки. Двое черкесов насиловали двух девчонок-полонянок, а третий ждал своей очереди, увлекшись настолько мерзким процессом, что не обратил внимания на наше появление. Девочкам можно было дать от силы лет четырнадцать, судя по их тоненьким ручкам, вцепившимся в мягкую весеннюю траву-мураву, и угловатым коленкам ножек-тростиночек[2].

Меня затопила волна ярости при виде этих ритмично двигающихся белых жоп под аккомпанемент стонущих детских голосков, с истерическим надрывом без устали зовущих маму. Я сразу вошел в то состояние боевого безумия, как случилось на Адлер-мысе. Лишь успел хрипло крикнуть:

— Цекери! Прочь пошел!

Саданул по лошадиному боку что есть силы. Успел поймать своим взглядом, который снова превратился в узкий объектив, готовый уловить малейшие детали, округлившиеся, почти безумные, глаза пацана. Рванул шашку из ножен. В левой руке привычно пристроился нож Бахадура.

— Хей, урум, я тебя знаю! — вскричал черкес, соизволивший наконец обратить на меня внимание.

И тут же захлебнулся в крови. Я промахнулся. Стальная полоска алжирца вонзилась ему не в глаз, как я целил, а в щеку. Как будто я специально придумал превратить его в полу-Джокера. Мой фирменный знак, освященный вольным братством, он вышел случайно.

Раненый черкес застыл в шоке. Стоял и смотрел, как я принялся полосовать шашкой по голым задам насильников. Не плашмя. Острым лезвием! Кровь так и брызнула в разные стороны. И девичьи крики смешались с воплями изуродованных людей.

Им сразу стало не до удовольствия. Замерли, громко вопя, ожидая нового поругания чести.

Чести? У насильников? Я с трудом удержался, чтобы не снести головы гадам!

Боевая ярость постепенно отступала. Я тяжело дышал, с усилием проталкивая воздух в сжавшиеся легкие. Только нашел в себе силы повернуть голову в сторону мерзавца, которого угостил сталью алжирских пиратов. Но того и след простыл.

— Девочки! Бегите к Кубани, — я махнул рукой, показывая направление.

Бесполезно. Девчушки были в шоке. Смотрели на меня, как на демона, отползая от вопящих черкесов и пытаясь прикрыть разодранными подолами свои острые коленки. Одна продолжала завывать на высокой ноте. Вторая ненавидяще смотрела мне в лицо.

Я рано радовался победе. Сквозь кусты проломились лошади. На нас — на девочек, меня и жопных страдальцев — выскочил отряд черкесов. Без принятого среди горцев предварительного трындежа первый же всадник выстрелил в меня из пистолета. Я упал и на мгновение отключился.

Очнулся, когда с меня срывали одежду. Голый Адам, бля, с кровоточащим плечом! Меня прижимали к земле, наступив мне на предплечья ногами, скалившие зубы, абсолютно незнакомые горцы, ловившие кайф от моих страданий. И вопившие, что кровь Болотоко требует отмщения! Гребаные темиргоевцы, вы все же добрались до меня!

— Шайтан вас задери! Ишаком тыканые! — я выкрикивал самые гнусные ругательства.

Тот, кто в меня выстрелил, громко заржал. Я не понял его «курлы-мурлы», но имя Бейзруко уловил.

Чтобы я не мучился от неизвестности, этот мараз объяснил мне по-турецки:

— Мы отрубим твою голову и принесем ее княжне Хаджуко Мансура!

— Тупица! — выплюнул я в лицо своему мучителю, давившему ногой на мою рану в плече. — Мои братья разрежут тебя на куски!

— Пока имя Зелим-бея будет порхать, словно птичка, вестница смерти, меж ущелий, Кавказ будет ликовать!

— Иди на хрен, шакалья блевотина!

— Как скажешь, гяур! — черкес занес свою шашку.

Его остановил полуголый светловолосый «горец», награжденный шрамами на груди, как Георгиевскими крестами. Корча простую русскую рожу в гримасе, с которой его потомки кричали «Вологодский конвой — злой», он знаком показал, что замыслил пытку. Этот чатлах осклабился мне в лицо:

— Урум не боится железа! А огня? Урум боится огня⁈

С этими словами этот мерзавец, этот странный тип, непонятно как затесавшийся в толпу темиргоевцев[3], ткнул мне в бок бумажную свечу. Я закричал от боли.

Я потерял счет своим пыткам. Перебежчик — а кто еще иной? — наслаждался моими страданиями. Никто его не останавливал. Черкесы стояли и смотрели на голое тело, извивавшееся у их ног подобно червяку.

Досмотрелись!

Никто не отменял кавалерию из-за холмов! Неожиданно для всех на группу моих палачей налетел отряд казаков. Кровь — не моя — брызнула во все стороны! Полетели руки-ноги-головы в свободное плавание по безымянной речке, у которой обычно паслись ногайские овцы. Побежали в разные стороны «герои вчерашних дней», только что наслаждавшиеся моими муками. Грохнулся оземь мой палач, разваленный страшным ударом шашки.

— Прапорщик! — безошибочно узнал меня невесть откуда взявшийся хорунжий Косякин. — Носилки господину офицеру! — скомандовал он, игнорируя тот факт, что офицер был наг, бос и весь в крови.

— Девочек! Девочек, не забудьте! — крикнул я, отключаясь.

… Следующее мое пробуждение вышло просто ужасным. Вокруг меня кипел бой. Казаки вертелись в седлах, отбивая удары рассвирепевших черкесов. Казалось, сама земля кипела под ногами линейцев. Черкесы бросались на них, будто белены объевшись, ни Бога, ни черта не боясь.

Вокруг моих носилок встали, чтобы биться за доступ к моему телу, притомившиеся, но еще крепкие и полные решимости воины-старики. Сразу было видно, что эти дядьки за здорово живешь жизнь свою не отдадут. Но горцев было слишком много. Набежавшей толпой они смяли заслон из старых казаков. Принялись меня рубить своими шашками и кинжалами. Я только успел соскользнуть с носилок.

Вспомнил советы старого вояки. Втянул голову в плечи. Расслабил мышцы. Мне оставалось лишь ощущать, как холодная сталь рассекала моё тело.

[1] Многие думают, что название реки произошло от русских, но это не так. Козма означает по-ногайски вскопанное (место).

[2] Во избежание обвинений в столь гнусной выдумке сошлемся на источник. История о насилии над пленными детьми упомянута в книге Е. Хмар-Дабанова (Е. П. Лачиновой) «Проделки на Кавказе». Книга непростая. Военный министр граф А. И. Чернышев, этот злой гений русской армии, о ней написал: что ни строчка — все правда. И распорядился запретить. Книгу изъяли. Причастных к ее печати наказали. Автора, генеральшу Лачинову, поместили под надзор полиции.

[3] В горах жили не только русские рабы. Хватало и ренегатов, воевавших на стороне горцев. В документах встречается имя сотника Атарщикова, возглавлявшего самые опасные набеги. Наверное, мерзавец прикрылся именем будущего генерала от кубанских казаков.