Тринадцатый ученик Дьявола

Глава Двадцать восьмая, в которой мы на время оставляем наших героев и возвращаемся в прошлое

Мать он обожал до дрожи и боялся до ужаса. Он все детство пытался понять, чего в нем было больше: слепого обожания или леденящего душу страха, но не нашел ответа, даже когда перешагнул порог совершеннолетия. Одно он знал точно: таких, как мать, на свете больше не существует. Очень рано он понял, что никогда не женится, да и вообще вряд ли посмотрит в сторону какой-нибудь женщины, потому что никогда в этом мире не найдет ничего подобного. Ее ледяная совершенная красота завораживала, ее сила, скрытая под оболочкой внешнего спокойствия, восхищала, ее отстраненный взгляд, когда она наблюдала за ним, тревожил. Она была одной-единственной – острой иглой, чистым сиянием ненависти, двуликим Янусом. А ему хотелось стать единственным сыном, милым-сладким залюбленным утренним мальчиком. Но, нет. Ему предстояло стать острым заточенным клинком, смертельным оружием, орудием мести. Но разве он мог быть таким, когда все мысли сводились к тому, что хорошо бы погонять на свежем воздухе с другими детьми в догонялки или поиграть в прятки.

Мать решила его дилемму быстро и изящно. На всех детей в поселении вдруг внезапно напал странный мор, и буквально через пару месяцев звонкий смех, радостные крики и бесполезная суета на улицах исчезли. Он остался единственным выжившим ребенком на всю накрытую трауром округу, и их дом жители обходили за милю, крестясь и беззвучно кривя губы в немом проклятии: «Ведьма». А мать все так же улыбалась. Ровно и спокойно.

Хотя в прятки он все-таки играл. Магия, которой учила его мать, была настолько страшной и темной, что он бы многое отдал, лишь бы не знать и не слышать того, что она вкладывала в его голову. Поэтому он сидел мышью в кладовке, когда взгляд матери наливался прозрачным, хрустальным, голубым светом и она ласково пела ему:

– Раз-два-три-четыре-пять… – Тогда он обхватывал руками колени, утыкался в них лбом и крепко зажмуривался, пока мать вела отсчет. – Я иду тебя искать…

Он мечтал исчезнуть, испариться, но рано или поздно мать обнаруживала его скрюченного и задыхающегося. Опускалась рядом на колени, и тогда ее лицо оказывалось близко-близко, а глаза светились ярче Полярной звезды.

– Кто не спрятался, я не виноват… да, сынок?

Он становился взрослее, а страх и ужас, густо замешанные с любовью, росли в его груди все неотвратимее. Вскоре весь этот перекрученный клубок из чувств перестал помещаться внутри него и неизбежно взорвался огненным шаром-яростью. Ему было десять лет, когда он впервые вцепился в глотку матери деревянными, скрюченными пальцами и кто-то вместо него бросил ей в лицо чужим утробным голосом:

– Однажды ты сдохнешь, тварь!

Сухожилия на ее шее конвульсивно дернулись, неукротимый свет в зрачках чуть притух, а на губах появилась слабая улыбка, несмотря на то, что нить ее жизни истлевала на глазах, становясь тем тоньше, чем сильнее он смыкал пальцы. Он непонятным образом видел себя со стороны, одновременно ужасаясь тому, что творит, и испытывая жгучую огненную радость от того, что еще чуть-чуть, и ее уже нельзя будет вернуть. Под его пальцами расползалось синюшное тошнотворное пятно, поднимаясь вверх к подбородку и спускаясь вниз в вырез ее расшитого платья, но это не делало ее менее красивой и любимой. Она все же была его матерью. Слезы поступили к глазам, и он разжал руки.

– Именно так, сынок… – прошелестела она, оседая на пол и взбивая вокруг себя пышные юбки. Воздух входил в ее растерзанное горло с хрипом, но она улыбалась. – Именно так… Однажды ты станешь, таким же как отец… Тогда тебе не страшно будет убить кого угодно, даже кого-то родного и близкого, для достижения собственной цели.

А в следующий миг она вскинула руку в заклинании такой силы, что его пригнуло к полу, ломая хребет. Острая боль прошивала каждую мышцу, а мать спокойно смотрела на его страдания, лишь сильнее сжимая в кулаке заклятие.

– И все же ты еще слаб, мой маленький мальчик, – ласково прошептала она, спокойно глядя, как его сознание угасает. Еще секунда, еще одна вспышка алой боли, и свет померк, а он полетел на дно глубокого темного колодца своего отчаяния, гадая, есть ли предел его ненависти к ней и всему миру.

Все это нисколько не изменило уклад их жизни и не притушило взаимную ненависть и обожание. Они были так близко друг к другу, словно срослись. Сколько он помнил себя, до поступления в школу он даже спал с матерью в одной постели. Она таскала его за собой, как волчица детеныша, и каждый божий день вдалбливала в его голову новые и новые черные знания. На ночь вместо сказок она рассказывала ему о дальних странных местах: о Красном лесе, где прячутся трусливые душонки слабых магов, о большом могучем замке-монстре и, конечно, об отце. О людях, которые его окружали, о его деяниях, о том, что он успел или, напротив, не доделал. И неизменно о тех, кто его предал: о завистливом Учителе, слабоумном Травнике, самоуверенном Ремесленнике и глупом Воине. О них он знал больше, чем о всех других вместе взятых. Их имена мать выплевывала с особой ненавистью, переплетая рассказы о них с уверенностью в том, что рано или поздно всех их он сотрет с лица земли ради отца. Она твердила, что в его венах течет кровь великого мага, вместо детских песен пела ему о его будущем величии, и после этих песен отец снился ему: насмешливый, жестокий, с резкими чертами лица, жесткими глубокими складками у рта и волосами, забранными в тугую косицу. Еще более демонический, чем мать, которая довлела над ним все сильнее.

Ему казалось, что он дышит ее воздухом, пьет ее дыхание, живет ее жизнью, которую она, в свою очередь, посвятила его отцу. А он, в свою очередь, сделал бы все, что она повелела. Поэтому, когда в безлунную темную влажную ночь она привела его в соседнюю деревню и повелела убить дочь кожевника, он и глазом не моргнул. За ее улыбку и одобрение он был готов на все. Он зубами рвал теплую плоть, содрогаясь от того, что она стояла над ним, – безмолвная, строгая и молча наблюдающая за тем, как ее сын становится чудовищем. А он без сожаления пошел бы на большее, поскольку знал – есть тот, кого она любит сильнее, чем собственного сына.

Ему во что бы то ни стало нужно было завоевать ее любовь. Подчинить ее себе и превзойти по силе ее и отца, чья тень лежала на его челе с младенчества, подчиняя его существование одной-единственной цели, – уничтожить тех, кто был повинен или хоть как-то причастен к его краху. Он видел улыбку, с которой мать рассказывала об отце, и мечтал, что однажды точно такая же улыбка осветит ее лицо, когда она заговорит о нем, но этого не происходило. Но он был мал и слаб. Он жался к ее горячему, как печка, вибрировавшему от ненависти на весь мир телу, и клялся себе, ей и отцу, что, стоит ему вырасти, и все содрогнутся под его могуществом. Пусть пока он неприметнее старой вылинявшей тряпки, ведь от родителей унаследовал самые невыразительные черты. И несмотря на то, что был до одури похож на обоих – в этом вопросе ему оставалось лишь полагаться на нечеткий, стертый портрет, который мать хранила на груди в потускневшем от времени медальоне, – он выглядел неприметнее пыльного мешка из-под муки. Но все к лучшему.

В школе, куда отправила его мать, едва ему минуло одиннадцать, он все обернул себе во благо: и нежную детскую неуклюжесть, и жирок, опоясывавший бока, и ясные голубые глаза, широко расставленные и такие «честные», и плоское лицо. Он точно знал: только ярких и шумных, только тех, кто выше и приметнее других, скорее и вернее пожнет рука великого сборщика. Крикливых, говорливых и глупо растрачивающих свои силы. Таких, как Ноэль Пибблс, которого было слышно и видно целыми днями и который расходовал энергию не на обучение, а на пустые проказы. Он и его использовал в свою пользу. Рядом с ним он был тем незаметнее, чем дурнее Пибблс себя вел. Ему же все школьные годы только на руку было то, что его никто не воспринимает всерьез и никто не отличает от прикроватной тумбочки. Так он мог наблюдать и делать выводы. Мотать на ус и запоминать на будущее. Учиться. Смирять самолюбие оттого, что не ему достаются самые лучшие оценки, похвала и восхищение. Ждать до поры до времени. До того момента, когда его сила станет абсолютной, а правда, которую он искал, наконец явится ему во всем ее свете. Он тихой сапой разнюхивал и запоминал все, что могло понадобиться в будущем. Впитывал знания, которые могли дать только в одной школе, только у одного учителя, ненависть к которому разрывала его сердце. Аккуратно и методично приглядывал за тем, кто когда-то сделал невозможное, чтобы забрать у его отца все: душу, мать и, наконец, жизнь.

Высокий, прямой как палка, ненавистный в своей сутане. Так, а не иначе воспринимал он черную учительскую мантию. Он знал, слышал, что именно мать говорила о Грохане. Какой пренебрежительной ненавистью были пропитаны ее слова. Знал историю, повязавшую всех троих. Так бывает. Отец сломал мир матери и сделал его своим, а она разрушила мир Учителя. Растоптала, как игрушку, изящным тонким каблуком. Он – мировое светило, ученый, лучший теоретик и учитель, напыщенный и надменный, готов был воду пить из рук юной, тонко-звонкой черноволосой ведьмы, а она легко отдала свое сердце его ученику – мальчишке, которому оказалась не нужна и чей разум уже отравили мысли о славе, величии и мести.

Они были похожи на цепь, чьи звенья связаны друг с другом: он любил мать, Грохан любил мать, мать любила отца, а отец любил кого угодно, но не мать, и только Грохана почитал как великого учителя. Но все заканчивается. Теперь он с детства впитывал простую истину – любовь – досадное препятствие, усложняющее жизнь и делающее несчастным любого, кого она заденет своим черным крылом. От нее нужно избавляться, и он избавился, стоило ему повзрослеть и вернуться домой из школы. После выпускного, по сути, превратившегося в побег для всех, кто еще волновался за свою душу. Он-то знал, что торопиться некуда и что есть тот, кто задержится отдуваться за всех. Ноэль был достаточно благороден и глуп, чтобы остаться после того, как его сокурсники дали деру. Он же бежал со всеми, но в его спешке была особая причина. Он повзрослел. Узнал все, что требовалось, и был почти готов к тому, чтобы принять наследство, оставленное ему отцом, и закончить то, что тот не успел, – подчинить себе весь мир. И все же существовало то, что делало его слабым. А он не мог позволить себе ни одну из слабостей. Не любовь уж точно. И он спешил избавиться от этой досадной преграды.

Оно того стоило. Он первый раз увидел одобрение в глазах матери. В ее кристальных, прозрачных глазах колыхнулась гордость, когда он ловко перехватил узкий тонкий клинок. Слишком ловко для такого «тетехи» и «рохли», как он. В ладонь удобно легла рукоять стали, заговоренной особым заклинанием, которое он составил в школе. Теперь он подобно отцу сам мог создавать свои собственные, блестящие, смертельные проклятия. Это заклятье было уникальным, составленным с любовью и особым прилежанием. Оно способно было уничтожить даже такую могучую ведьму, как мать.

– Я люблю тебя, мама, – улыбнулся он ей так же ровно и ласково, как умела это делать она, скрывая за спокойствием свою темную бушующую сущность. – Спасибо за то, что помогла понять…

– Я люблю тебя, сынок, – кивнула она, и он, не медля больше, вогнал стальную иглу в ее сердце. – Мой сын… – вскипела гордость на ее губах кровавой пеной и плеснула на него жидким огнем из светлых, весенне-прозрачных глаз. – Мой… Готов… Силен… Лучший…

Материнская гордость остыла, но навсегда осталась в остекленевших глазах матери. А он, даже избавившись от необходимости слышать о том, как хорош был его отец, понял, что, убив, не освободился, а лишь еще больше повязал себя, ибо теперь обратной дороги для него не было. Голос матери поселился в мозгах. Напоминал о том, что ему должно делать день за днем. Шептал: «Раз-два-три-четыре-пять», как когда-то в детстве, и наполнял темной тревогой и нетерпением. Желанием снова и снова чувствовать на руках теплую, густую, благоухающую кровь. Мать ушла, но осталась с ним его проклятьем. Вечным напоминанием о том, что он всегда будет один, потому что будет убивать всех, кто что-то да значит для него. Даже лучшего друга. Особенно лучшего друга.

– Уже скоро, мама, – отсалютовал он узким заговоренным клинком по направлению к прозрачной, хрустальной витрине, где, покорно свесив руки вдоль истлевшего платья и склонив наконец голову, внимала ему она. Он сохранил ее на память, да и потом, теперь она больше не говорила ему о том, как велик был его отец. Теперь она слушала только его. – Я все сделаю как надо…

Надвинул на лицо капюшон, запахнул просторный плащ, скрывая грузную полноватую фигуру, и отправился на поиски тех, кто служил его отцу. Ему нужна была свита и армия. Деньги и чужая глупость. Сэр Дидрик подходил для этого идеально. Его богатство и страх, который внушал ему когда-то отец и который всколыхнулся с новой силой, стоило упомянуть его имя и признаться в родстве, были идеальным сочетанием. А еще в поганом пауке клокотала ненависть, подобная той, что раздирала его собственное сердце. Но, как бы то ни было, он давно научился смирять бешеный ток крови и принимать безразличный вид, а сэра Дидрика его темные страсти мучили и разрывали так очевидно, что приходилось прилагать усилия, чтобы не расхохотаться.

– Так как, говорите, ваше имя? – быстро и колко глянул на него сэр Дидрик, стоило им расположиться у камина в огромном гулком зале замка на краю Красного леса. Он прислушался: даже отсюда можно было слышать стоны и горестный шепот магов-неудачников. А впрочем, сэр Дидрик явно ничего такого не слышал.

– Я не называл своего имени, – усмехнулся он, точно зная, что темный плотный плащ и искусное заклятие безразличия, наложенное у входа в замок, сделают его лицо неузнаваемым. – Оно вам не нужно.

– А как я могу быть уверен, что вы тот, за кого себя выдаете? – недобро прищурился сэр Дидрик.

– Никак, – пожал плечами он и, уловив движение за спиной, не глядя вскинул руку. Четверо констеблей из личной охраны сэра Дидрика рухнули на пол как подкошенные. Он поднялся со своего места и, не обращая внимания на побелевшего хозяина замка, щёлкнул пальцами. Раздался хруст костей и жуткие крики, и через секунду у всех четверых были свернуты шеи.

– Вы их убили, – прошептал очевидное сэр Дидрик, пока он садился обратно на свое место и пониже натягивал капюшон.

– Но вы же хотели убедиться в моих силах, – рассеянно повел плечом он. Взгляд сэра Дидрика заледенел.

– Хорошо, чего вы хотите? – вздохнул он и принялся делать то, что делал всегда. Торговаться. – И чего мне это будет стоить?

Он помолчал, глядя на яркие всполохи огня и припоминая, как горел дом за его спиной, когда он окончательно простился с прошлым и с застывшей в хрустальной витрине матерью.

– Я хочу все, – сказал он абсолютно честно. – И вам от этого будет сплошная выгода. Но мне нужно мясо. Человеческое мясо. Много мяса.

Он не смотрел назад, тем не менее по шороху и бряцанию за спинкой кресла, да еще по тому, как расширились от ужаса глаза собеседника напротив, понимал, что его заклятие работает превосходно и мертвые встают за его спиной.

– Раз-два-три-четыре-пять… – обронил он с усмешкой. – Кто не спрятался, я не виноват…