Варяг I (СИ)

Annotation

📜Пожилой и одинокий препод внезапно попадает в прошлое, во времена викингов. Но эта эпоха далека от той, которую он изучал. Мифы здесь реальны. А география сильно отличается... Да помогут ему Тор и Один... Или Перун с Велесом... Хоть кто-нибудь...

Варяг I

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Варяг I

Глава 1

Гул в аудитории колледжа был привычным: шелест страниц, скрип кресел, сдавленный кашель. Воздух пах пылью старых книг, дешевым кофе и легкой апатией пятницы.

Я стоял у доски, чувствуя, как мел липнет к потным пальцам. Передо мной мелькал ряд молодых лиц. Глаза… то внимательные, то скучающие. Я вел самую неблагодарную науку…

Историю.

— Представьте себе Ладогу в восьмом веке, — начал я, стараясь вложить в голос огонь, которого сам давно не чувствовал. — Это вам не каменные палаты Киева. Не прекрасные монументы из «Игры Престолов» или «Властелина Колец». А, скорее, частокол, грязь по колено и дым от горнов, смешивающийся с запахом рыбы и немытого тела. Скандинавский купец — по совместительству варяг и удачливый разбойник. Его богатство — не только меха и арабское серебро. Но еще и знания. Пути по рекам. Умение читать звезды.

Я водил указкой по карте, наскоро нарисованной мелом.

— Вот Волжский путь — серебро с Востока. Вот Днепровский — ведущий к богатствам Царьграда. А Ладога — перекресток. Горнило. Именно там варился тот сплав, из которого позже выковали Русь. Славянин пахал землю, знал лес как свои пять пальцев. Варяг правил ладьей, знал ветер и течение. В те времена браки заключались по расчету. А кооперация была очень важна. Ведь выжить вместе было проще.

Я стал рассказывать о длинных домах скандинавов. О дыме, съедающем глаза. О том, как женщины ткали на вертикальных станках, а мужчины ковали топоры с «бородкой», способные подцепить щит противника. О пирах с кабаном, зажаренным в честь Фрейра, и медовухе, от которой темнело в глазах. О том, как клялись на рукояти меча предка. Как бросали рунические жребии перед походом. Как хоронили в ладье, сжигая вместе с вещами, конем, а иногда и с верным трэллом, чтобы служил в Вальхалле.

Я говорил о сражениях, мифах и легендах. О «стене щитов». О диком реве «УРА!», что значило вовсе не наше «ура», а «судьба!», призыв к Урдр. Говорил о берсерках, накачанных отваром черной белены и кусающих щиты в ярости. О том, как цена жизни некоторых трэллов равнялась цене трех коров или доброго меча.

Студенты слушали. Кто-то записывал. Кто-то смотрел в окно на московскую слякоть. Я видел искру интереса в некоторых глазах. И этого было достаточно. Истории о битвах, пирах, дальних странствиях всегда цепляли. Но это была всего лишь цепь фактов, артефактов и логических построений.

Какой-то парень поднял руку. Студент с задней парты. Худой, в очках с толстыми линзами. На его лице застыла ехидная и вызывающая улыбка.

— Вадим Васильевич! — звонкий, юношеский голос резанул тишину. — Вы так увлекательно рассказываете про быт, торговлю, боевые построения… А как насчет главного? Магия-то была? Ведьмы, руны, вёльвы, предсказания? Один, Тор, Перун — они реально вмешивались в дела простых смертных? Или это все — байки темных людей?

В аудитории захихикали. Скепсис витал в воздухе. Двадцать первый век. Наука. Рационализм. Я видел, как большинство смотрели на спрашивающего с усмешкой. Чудак.

Я глубоко вздохнул. Потер переносицу. Знакомый вопрос. Вечный и соблазнительный тупик для историка.

— «Байки» — слишком упрощенная версия, — начал я спокойно, глядя прямо на него. — Мифология, обряды, вера в сверхъестественное — неотъемлемая часть культуры. Ключ к пониманию их мира. Их страхов. Их надежд. Почему в Ладоге находят амулеты-молоты Тора? Потому что кузнец верил, что бог поможет металлу не сломаться. Почему гадали на рунах? Потому что мир был непредсказуем, а знание будущего давало иллюзию контроля. Почему приносили жертвы? Чтобы задобрить силы, от которых зависел урожай, удача в бою, жизнь. Это — реальность их мировоззрения. Психики, если угодно.

Я сделал паузу, собирая мысли в кулак.

— Но «реальное вмешательство» богов? Волшебство, летающие драконы, огненные мечи? — Я покачал головой. — Нет. Исключено. Археология дает нам оружие, орудия труда, украшения, остатки жилищ. Антропология дает представления о мире. Лингвистика — имена и понятия. Нигде нет доказательств физического вмешательства потусторонних сил. Все «чудеса» имеют рациональное объяснение. Знания природы. Ловкость рук. Сила убеждения. Страх. Массовая истерия. Легенды и саги — это красивая упаковка для исторической памяти, культурных кодов, попытки объяснить необъяснимое с позиций своего времени. Не более того.

Студент-провокатор хмыкнул, но развивать дискуссию не стал. Кажется, удовлетворился. Аудитория в целом со мной согласилась. Видела во мне бастион разума. Опору в море мифов.

Лекция подходила к концу. Я подвел итоги — о сложном переплетении культур, о роли торговли, о военной демократии варяжских дружин. О том, как из этого котла родилось то, что мы зовем Древней Русью. Не благодаря магии. Благодаря людям. Их труду. Их ярости. Их уму. Их страху и надежде.

Звонок прозвенел, как освобождение. Студенты зашевелились, застучали крышками ноутбуков, заговорили. Я быстро собрал свои потрепанные папки… Потрепанные, как и я сам. Еще один день в цитадели мертвого знания был завершен.

Парковка университета встретила меня промозглым ветром и серым небом. Тело отозвалось на холод ноющей болью. Колени ломило. Особенно правое. Старое спортивное повреждение, теперь напоминавшее о себе при каждом шаге вниз по лестнице. Спина одеревенела от часа стояния у доски. Сердце — мерзкий предатель — заныло тупой тяжестью, потом застучало с перебоями, словно пытаясь вырваться из грудной клетки. Я прислонился к холодному металлу своего поддержанного авто — верного, как дворовой пес, и такого же немощного. Вдохнул выхлопные газы и тоску. Сел в машину.

Далее — дорога домой. Вечерние пробки. Красные глаза стоп-сигналов. Агрессивные моргания фар. Радио трещало попсой. Я выключил. Тишина оказалась хуже. В ней было слишком громко слышно собственное дыхание — хрипловатое, с присвистом. И хреновые мысли.

Одиночество. Оно заполняло машину плотнее выхлопных газов за лобовым стеклом. Нет жены. Нет детей. Нет даже кошки. Только старый пес ждал дома.

Вся жизнь — архивы, библиотеки, пыльные витрины музеев, раскопки в грязи под дождем. Изучение мертвых. Реконструкция их быта. Их войн. Их верований, в которые я сам не верил.

Исторический бой когда-то был моей единственной отдушиной. Но очередное чемпионство в ИСБ казалось теперь сном. Ощущение веса настоящего меча в руке, звон клинков, азарт схватки, братство таких же увлеченных психов… Тело тогда слушалось. Было сильным. Быстрым. Молодым. А сейчас оно казалось тюрьмой из ноющих костей, хрустящих суставов и капризного мотора под ребрами.

Я ненавидел свою эпоху. Искренне, до тошноты. Ее пластиковую пустоту. Ее цифровую мишуру. Ее вечную спешку в никуда. Ее цинизм, прикрытый политкорректностью. Меня тянуло туда. В восьмой век. К Рюрику в Ладогу. К Кию на днепровские кручи. К легендарному Славену, к скифам… В эпоху железа и крови. В эпоху, где правда была проста как удар топора. Где честь не была пустым звуком. Где смерть ходила рядом, но и жизнь горела ярче, жарче. Где красота была в силе, в мастерстве, в выкованном клинке, в уходящей за горизонт ладье. Где небо было ближе, а боги — хоть и вымышленные, но хоть как-то объясняли эту жестокую и прекрасную загадку бытия.

Но… Разум тут же бил меня отрезвляющей пощечиной. Любой порез… Банальный порез ржавым гвоздем. Или зубной абсцесс. Или глисты. Или простая простуда. Смерть подстерегала на каждом шагу. Жизнь длиною максимум в тридцать лет. Грязь. Холод. Голод. Постоянный страх перед набегом, болезнью, неурожаем.

Прогресс, как ни крути, дал тепло, свет, медицину, горячую ванну и виски. Вот он, проклятый компромисс. Мечтать о подвиге — и бояться порезаться. Жаждать правды — и ценить комфорт лжи. Я заперт между эпохами. Чуждый здесь. Недостойный там.

Подъезд пах сыростью, дезинфекцией и чужими жизнями. Лифт скрипел, поднимаясь на пятый этаж медленно, нехотя. Как и я. Ключ щелкнул в замке. Тьма прихожей. Потом — радостный топот когтей по паркету, скулеж, теплый комок шерсти, тыкающийся мокрым носом в руки.

— Здравствуй, Бой… — хрипло поприветствовал я друга. Затем присел, обнял старого пса, вжав лицо в его шею. Пахло псиной, сном и безграничной преданностью. — Ну как ты тут? Один? Скучал? Я скучал. Только ты у меня и есть, старина. Только ты…

Он вилял хвостом, стараясь лизнуть лицо. Его слепые от катаракты глаза смотрели куда-то в сторону, но любовь в них была настоящей. Единственной настоящей вещью в этой квартире. Я насыпал ему в миску корма. Звук жадного чавканья наполнил кухню.

Я оглянулся. Квартира — двушка. Не дом, а склеп. Книги. Горы книг. На полках, на столах, на полу. Монографии по археологии Скандинавии. Труды по славянскому язычеству. Атласы древних торговых путей. Сборники саг и летописей в дорогих переплетах и потрепанных советских изданиях. Пыль. Много пыли.

И оружие. Не настоящее, конечно. Декор. Но качественный. На стене — щит-рондаль, копия новгородского, с умбоном и краской, слезшей от времени. Рядом — каролингский меч, точная реплика по находке из Гнёздова. Длиннющий датский топор-бродекс. Славянская секира. Сабли. Все — холодное, острое, красивое в своей смертоносной функциональности. Памятники тем временам. Памятник моей ушедшей силе, моей страсти. Никому не нужный. Как и я сам.

Грусть накатила тяжелой, вязкой волной. Сдавила грудь. Я плюхнулся в старое кресло перед монитором. Включил комп. Машинально налил в граненый стакан виски. «Красный лейбл». Дешево и сердито. Достаточно крепко, чтобы приглушить боль. И физическую, и душевную.

Бухать я начал… Когда понял, что больше не смогу. Не смогу встать в строй на ристалище. Не смогу три часа махать стальным тренировочным мечом под палящим солнцем. Когда колено окончательно отказало после прошлогодней экспедиции под Старую Ладогу. Когда сердце впервые громко заявило о своем износе. Когда последние «мои пацаны» по реконструкции, видя мою немощь, стали звать на посиделки все реже. Будто выдернули стержень. Выключили свет. Оставили в холодной пустоте с книгами и декоративными клинками. Виски стал единственным теплом. Липким, обжигающим, разрушительным. Но теплом.

Я сделал глоток. Огонь прошел по пищеводу, разливаясь в желудке тупым жаром. Еще глоток. На экране мелькнул браузер. Я тупо кликал по ссылкам. «Новые исторические фильмы». «Документальные расследования о варягах».

Но везде царили тупой пафос, ляпыи попса, приправленная патриотизмом или западным глянцем. На одной из вкладок полуголая фурия застыла с мечом в руке… Пф. Я хмыкнул. Выпил еще. Стакан опустел. Налил новый. Пальцы слегка дрожали.

Тупая тяжесть за грудиной сменилась знакомым, леденящим страхом. Сердце барахлило. То замирало, то бешено колотилось, как птица в клетке. В ушах стоял гул. На спине под рубашкой проступил липкий пот. Я откинулся в кресле, закрыл глаза. Рука сама потянулась к стакану. Еще глоток. Но это уже не помогало. Только добавляло масла в огонь. Тело ломило. Колени горели. Спина была одним сплошным узлом боли.

Я смотрел сквозь опущенные веки на ряды книг, на мерцающий экран, на силуэты оружия на стене. Бессмысленно. Все бессмысленно. Вся эта жизнь. Пыльный профессор, читающий лекции о величии мертвых. Одинокий старик, топящий отчаянье в дешевом пойле. Бывший воин, чье оружие стало музейным экспонатом.

«Инфаркт или инсульт… — пронеслось в голове. — Неважно. Приди. Забери. Кончи эту пародию. Дай покой. Или… Или дай шанс на перерождение».

Теория квантового бессмертия в этом пьяном тумане сейчас казалась мне соломинкой. Ведь сознание не умирает. Оно… перемещается. В другую ветку реальности. Где ты еще жив. Или где ты — другой. Молодой. Сильный. Где можно начать все сначала. В другом времени. В другом месте.

Было бы здорово… Оказаться там. У истоков. В гуще событий, о которых ты читал тонны книг. В эпохе правды. Даже если эта правда — смерть от пореза или топора врага. Лучше яркий миг в настоящем, чем вечность в этом… застывшем памятнике.

Боль в груди сжалась тисками. Стало трудно дышать. Очень трудно. Я попытался вдохнуть глубже — не получилось. Горло сжал спазм. Стакан выпал из ослабевших пальцев, упал на ковер, не разбившись. Виски пропитал ворс, запах стал резким, сладковато-тошным. Сердце заколотилось, бешено, неровно, выбивая ритм агонии. Темнота поплыла перед глазами.

Я не боролся. Не звал на помощь. Наоборот. Я ждал. Ждал этого. Ждал конца. Или начала. Мысленно рвался вперед, к свету, к неизвестности.

Сознание стало уплывать. Боль отступила, сменившись странной легкостью. Я падал… нет, меня несло куда-то. В темноте. Потом — точка света. Маленькая. В конце длинного, узкого тоннеля. Она росла. Притягивала. Знакомая загадка. Вечный вопрос. Что там? За чертой? Ничто? Блаженный покой? Ад? Рай? Или… дверь?

Я шел на свет. Шел без ног, без тела. Чувством. Жаждой. Любопытством. Страхом. Надеждой. Свет залил все. Ослепил. И…

Я почувствовал холод. Ледяной и пронизывающий до костей. Я вскрикнул, но вместо звука в горло хлынула соленая, обжигающая горло вода. Я захлебнулся. Ощутил панику! Рефлекторный вдох — и снова вода. Густая, соленая. Она заполнила рот, нос, ударила в легкие. Я тонул! Глаза резало солью. Я открыл их, отчаянно пытаясь сориентироваться. Мутно-зеленый мир. Пузыри воздуха, уходящие вверх, к поверхности. Туда, где светился красный отблеск. Что-то горело? Я инстинктивно забился, загребая руками. Тело! У меня было тело! Молодое! Сильное! Но оно не слушалось, скованное паникой и холодом. Кислород кончался. Темнело в глазах. Последним усилием я рванулся вверх, к красному свету. Греб изо всех сил.

Голова вырвалась на поверхность. Я судорожно вдохнул, закашлялся, выплевывая воду. Воздух! Холодный, резкий, но воздух! Я хрипло задышал, отчаянно цепляясь за жизнь.

И увидел картину маслом.

Вода вокруг была черной, маслянистой. И горела. Пламя лизало поверхность, отражаясь кровавыми бликами. Дым — едкий и черный — стелился по воде.

На волнах покачивались корабли — драконы. Длинные, узкие, с высоко загнутыми носом и кормой, увенчанными звериными головами. Драккары. Всего пара. Их борта были охвачены пламенем. Один, ближайший, горел особенно ярко.

Я видел фигуры людей — точнее, силуэты в дыму и пламени. Они метались, падали за борт, кричали. Крики были дикими, нечеловеческими, на незнакомом, гортанном языке. Но я понимал! «Огонь!», «Руби канат!», «Воды!».

Я замер, трясясь от холода и ужаса, пытаясь осознать. Где я? Что это? Съемки фильма? Бред умирающего мозга?

Гигантская тень накрыла меня. Я обернулся. Еще один драккар, огромный, мрачный, подошел вплотную. Его борта, почерневшие от смолы, возвышались надо мной как стена. На носу красовалась резная голова дракона, оскаленная в немом рыке. На борту мельтешили люди. Бородатые. В кольчугах, натянутых поверх стеганых курток. В шлемах с наносниками. С топорами и копьями в руках. Лица у них были жесткие и обветренные. Их глаза недобро сверкали в отблесках пожара. Волки на двух ногах. Не иначе…

Один из них, здоровенный детина с рыжей бородой и шрамом через левый глаз, стоял у самого борта. Он смотрел на меня без какой-либо жалости. С любопытством. Как на выброшенную морем диковинку. Потом его лицо расплылось в ухмылке, обнажив кривые желтые зубы.

— Эй, щенок! — рявкнул он. — Небось, с другого берега? Не повезло тебе, червяк!

Прежде чем я успел что-то сообразить, он молниеносно наклонился. Грубая, волосатая рука впилась в мои мокрые волосы. Больно! Я вскрикнул. Вторая рука схватила меня за складку мокрой рубахи на спине, будто за шкирку.

Я почувствовал себя котенком. Мои попытки вырваться были жалкими. Мускулы на его руке вздулись буграми. Он напрягся. С хриплым смешком рыжий детина рывком поднял меня из ледяной воды. Я болтался в воздухе, кашляя и захлебываясь, чувствуя, как капли стекают по телу.

Он перекинул меня через деревянный фальшборт. Я грузно шлепнулся на мокрые доски палубы. Качнул головой, пытаясь отдышаться, протереть глаза. Вокруг стояли другие воины. Они смотрели и смеялись хриплым, звериным смехом. Пахло потом, смолой и кровью.

Рыжий великан наклонился ко мне. Его дыхание пахло луком и вяленой рыбой. Ухмылка стала шире, злее.

— Гляньте! Подарок моря! — он оглянулся на своих. Потом ткнул толстым пальцем мне в грудь. — Живой! Значит, силен духом. Или просто везуч. — Его глаза, холодные, как галька на дне, впились в меня. — Запомни, червь. Ты теперь мой. Мой трэлл. Будешь таскать мои доспехи, чистить мое оружие и лизать мои сапоги. Понял?

Я попытался что-то сказать. Возразить. Объяснить. Кто я. Откуда. Что это ошибка. Но голос не слушался. Спрятался, зараза…

Рыжий раздраженно фыркнул. Мелькнуло мгновение — и его кулак, размером с мою голову, со всей дури рванул мне в челюсть. Мир взорвался белой вспышкой боли. Звон в ушах заглушил все. Я не почувствовал падения. Только черноту. Густую, бездонную, как воды холодного моря.

Глава 2

Очнулся я резко. Как будто кто-то влил за шиворот ледяной воды. Один миг — темнота и чувство падения в бездну. Следующий — крепкий удар по всем чувствам сразу.

Голова гудела тупой, разрывающей тяжестью, будто по ней методично лупили кувалдой. Болела челюсть — там, куда здоровяк вмазал своим пудовым кулачищем. Болели запястья — они были туго стянуты за спиной грубой, вонючей бечевкой, врезавшейся в кожу при каждом неловком движении. Болели ребра — видимо, досталось мне, когда волокли по палубе.

Звуки врезались в сознание, оттесняя боль: скрип — старый, терзающий нервы; жалобный треск снастей где-то высоко над головой и шум… Непрерывный, многоголосый. Шум ветра, рвущегося в парус. Шум воды — она булькала, плескалась, билась о борт где-то совсем рядом. И голоса. Грубые, хриплые, перекрикивающие ветер и воду. Говорили на том же ломаном, но понятном языке. Проклятия, короткие команды, смех — злой, отрывистый.

В ноздри ударил запах… Разнородный и густой, как протухший бульон. Соленый, резкий дух моря смешивался с терпкой, горьковатой вонью дегтя, которым, видимо, проконопатили щели. Добавьте к этому кислый, тошнотворный запах пота немытых тел. Много-много тел.

И еще… рыба.

Сушеная, соленая, всякая! Этот микс бил по носу, заставлял глотать слюну. Меня чуть не стошнило с непривычки.

Я лежал на спине, уткнувшись затылком в шероховатые, влажные доски палубы. Над головой раскинулась бесконечная, холодная бирюза неба. Ни облачка. Солнце палило, но его жар не мог пробить ледяной морской ветер, продувавший насквозь мой холщовый мешок, который по недоразумению звался рубахой.

Понятное дело, я испытывал шок. Некультурный, глубокий и парализующий. Мозг отчаянно цеплялся за последние осколки памяти.

Лекция. Дорога домой. Боль в груди. Одиночество. Собака. Стакан виски. И — точка. А потом — ледяная вода, хаос битвы, бородатый викинг, удар.

И вот я здесь.

Связанный. На драккаре — в этом я не сомневался. Уж больно характерное судно несло нас по волнам. Вокруг были суровые бородатые мужики. Неужели… правда? Не галлюцинация? Не предсмертный бред?

Но каждая доска под спиной, каждый веревочный узел, впивающийся в запястья, каждый дубовый борт, вздымающийся и падающий на волнах — все кричало о жуткой, невероятной реальности. Я был здесь. Но в качестве кого? Кто я теперь? Добыча? Вещь? Тот, кого можно выбросить за борт, не моргнув и глазом?

Тени заслонили солнце. Я зажмурился, потом медленно открыл глаза. Надо мной нависли трое. Поглядывали они на меня с откровенным и животным любопытством. Как на диковинного зверя. Судя по их виду — типичные викинги. Настоящие. Как с картинок из моих же лекций, но в тысячу раз более живые, грубые и опасные.

Светлые волосы, заплетенные в небрежные косы или просто растрепанные ветром. Бороды — рыжие, русые, седые — спутанные, в кусках засохшей грязи и, возможно, крови. Лица — обветренные, обожженные солнцем и морозом, покрытые сетью морщин и шрамов. Глаза — голубые, серые, зеленые — холодные, как само море. Одежда — грубые шерстяные рубахи и штаны, кожаные куртки поверх, у некоторых — кольчужные рубахи, короткие, до бедер, с разрезами для движения. На ногах — кожаные сапоги или просто обмотки. Оружие — повсюду. Топоры за поясом, ножи-саксы, у одного на спине — короткий лук и колчан.

И запах. Их запах… Он накрыл волной. Пот, старое сало, которым, видимо, смазывали кожу и железо. И что-то звериное, первобытное. Запах силы, не знающей сомнений и жалости. Один из них, самый крупный, с медвежьими плечами и густой бородой, наклонился.

Я узнал его. Тот самый, что саданул мне по морде при первом знакомстве. Его маленькие, глубоко посаженные глаза буравили меня. Он ткнул толстым, грязным пальцем мне в грудь.

— Очнулся, наконец? — Его голос был низким, хриплым, как скрип несмазанных колес. — Дрых как сука после щенков. Думал, в Вальхаллу прорвался? Ха! Хрен тебе!

Он осклабился, показав крепкие, желтые зубы. Засмеялся. Остальные двое просто смотрели, без эмоций. Хозяин и его охрана? Или просто любопытные?

Медвежья лапа схватила меня за ворот рубахи, грубо приподняла с мокрых досок. Я повис, как щенок, едва удерживаясь на носках. Боль в запястьях стала острой, жгучей. Задыхаясь от нахлынувшего страха и унижения, я попытался упереться ногами.

Бесполезно.

Он держал легко, одной рукой. Его дыхание, густое, смердящее луком и перегаром от какого-то крепкого хмельного, било мне в лицо.

— Так, слушай сюда, — прохрипел он, придвигая свое мордатое лицо так близко, что я видел каждую пору на его носу, каждый шрам на щеке. — Я — Бьёрн Веселый! Это мой драккар. Мои воины. И ты — моя добыча. — Он ткнул пальцем себе в грудь. — Теперь ты — мой трэлл. Моя вещь. Усек?

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова. В горле пересохло, язык прилип к нёбу.

Трэлл — значило «раб». Слово, которое я произносил на лекциях с академической отстраненностью, обожгло, как раскаленное железо. Моя новая реальность. Здесь и сейчас.

— А теперь отвечай, — Бьёрн тряхнул меня, заставив зубы щелкнуть. — Кто ты? И самое главное — что ты умеешь делать? Говори, пока я добрый! — Он не выглядел добрым. Взгляд его был холоден и расчетлив. Как у купца, оценивающего товар на рынке.

«Приценивается, — пронеслось в голове. — Сколько он сможет выручить за мою шкуру? Или — чем я буду полезен для него здесь и сейчас?»

Шок накатывал волнами. Море. Качка. Запахи. Боль. Взгляд этого бугая. Надо было собраться. Я же не мальчишка в конце концов! Я чудом выжил после инфаркта! Я как никак, а учитель! К тому же сам в прошлом любил помахать мечом и топором…

Но, правда, все это было там, в прошлой жизни. Здесь же я — связанный пленник. И ничего больше. Инстинкт выживания сразу заставил меня анализировать ситуацию. Я заставил себя посмотреть на Бьёрна не как на чудовище, а как на объект изучения. Кто он?

Бьёрн носил кожаный панцирь, нашитый на толстую стеганку. Добротный, но без изысков. Ни серебряных заклепок, ни позолоты. На поясе висел топор. Крепкий, с широким лезвием и длинной рукоятью, явно боевой. Но — топор! Не меч.

Всплыли знания о варяжской иерархии. Конунги и ярлы считались элитой. Они носили длинные, богато украшенные франкские мечи, что являлись символами статуса и богатства. Этакие ульфберты.

Дружинники рангом пониже имели право на топоры и копья. Надежные, смертоносные, но не престижные. Значит Бьёрн — дружинник?

Сильный и авторитетный — раз другие не оспаривают его право на добычу. Но не верхушка. Значит, есть шанс? Шанс — выжить не только как тягловая скотина?

Что я умею? Этот тяжелый вопрос висел в воздухе, как камень. Что я мог им предложить? Обычный любитель истории? У меня и образования-то профильного не было! В колледж взяли по знакомству. А так-то я учился на политолога… Какая будет от меня польза этим живым, дышащим перегаром и угрозой варварам? Буду читать им лекции о культурном симбиозе? Анализировать торговые пути? Они сожрут меня заживо.

Нужно было что-то практичное… Что-то, что ценилось в эти темные времена.

Что спасало жизнь даже рабу? Всплыли обрывки статей, монографий. Кузнецы. Да, святые люди. Но я не кузнец. Я гайку-то криво закручивал. Корабелы. Тоже нет. Воин? Это можно. Это я могу. Но сейчас это вряд ли выгорит… Тренировочные поединки и спорт — это не реальные сражения и убийства. Я мухи в жизни не обидел… Так что путь в воины мне пока был заказан. Оставались… Целители. Знахари. Вёльвы. Скальды.

Хм… Медицина. Грязная, примитивная, но — медицина. Уровень знаний VIII века — кровопускания, травы, заговоры. Мой уровень… Я не врач. Но я знал о гигиене. Знал о природных антисептиках. Немного понимал в анатомии. Элементарные вещи XXI века, которые здесь были бы магией. И вот он — мой шанс.

Я сглотнул ком в горле, заставил себя встретиться взглядом с Бьёрном. Голос хотел сорваться в писк, но я выдавил из себя хрипло, но твердо:

— Я… — кашель перехватил горло от напряжения. — Я… целитель. Мое имя… — я на миг задумался, а потом взял да и ляпнул: «Рюрик».

Бьёрн оскалился. Его маленькие глазки сузились до щелочек. Он явно сомневался в моих словах.

— Целитель? — игнорируя мое новое имя, переспросил он и повернулся к своему соратнику. — Ишь ты… Балунга, слыхал? Говорит, целитель! — Он криво усмехнулся, глядя на одного из своих — долговязого и жилистого, с лицом, изъеденным оспой. Тот флегматично хмыкнул. — Ну-ну… А докажи! — Бьёрн вдруг оживился. Его лицо расплылось в ухмылке, лишенной всякой теплоты. — У меня как раз есть работка для тебя! Один тут… поцарапался малость. Займешься им. А там посмотрим, лжешь ты или нет. — Он отпустил мой ворот, и я едва удержался на ногах. — Если помрет — я тебя на пашне уработаю. Там и сдохнешь, в дерьме. Понял, трэлл?

Он произнес это с такой ледяной уверенностью, что сомнений не оставалось. Это была не шутка. Это — приговор. Моя жизнь висела на волоске, и концом ее могла стать не пашня, а вот этот топор у его пояса, если я окажусь бесполезен прямо сейчас. Бьёрн развернулся и пошел вдоль палубы, не оглядываясь. Я понял, что должен идти следом. Балунга толкнул меня в спину рукоятью топора.

— Шевелись, врачеватель! Не задерживай ярла!

Ярла? Мысль проскочила, как искра. Он назвал Бьёрна ярлом? Значит, я ошибся? Или это просто кличка, преувеличение? Времени раздумывать не было. Я поплелся за Бьёрном, спотыкаясь о канаты и уступы палубы, балансируя на качающемся под ногами драккаре. Руки за спиной мешали удерживать равновесие. Викинги, мимо которых мы проходили, бросали на меня короткие, оценивающие взгляды. Смешки, плевки на палубу перед моими босыми ногами. Я был новеньким. Диковинкой. Игрушкой.

Бьёрн остановился у борта, в кормовой части. Там, в тени натянутого парусинового полога, лежал человек. Он стонал. Негромко, но непрерывно. Жалобно. Как раненый зверь. От него пахло. Резко, кисло: потом и страхом. А еще… луком. Сильным, въедливым запахом лукового отвара.

Знания всплыли мгновенно. Его так диагностировали. Так проверяли кишечник при ранении в живот. Если от раны воняло луком — значит кишки были повреждены и человек был обречен. Таких не лечили: давали умереть им или добивали. Я напрягся, пытаясь уловить запах самой раны. Пока — только пот, лук и старая кровь.

— Вот. — Бьёрн коснулся ногой лежащего. — Твой пациент. Хальвдан. Хвастался перед битвой, что валькирии уже ждут его в Вальхалле. Получил, сука, приглашение. — Он усмехнулся. — Только вот дорога у него затянулась. Помоги ему сойти с этого маршрута. Или облегчи страдания. Мне все равно. Но если он сдохнет от твоих рук… — Он не договорил, но смысл был ясен. Топор, пашня, смерть.

Я подошел ближе, опустился на корточки. Хальвдан был молод. Лет двадцати пяти. Сильный, коренастый парень, но сейчас его лицо было землистым, покрытым липким потом. Его глаза запали: смотрели тупо, без фокуса. Шок. Потеря крови. Дыхание — частое, поверхностное. Он был без рубахи. На животе, чуть ниже ребер справа, зияла рана. Небольшая, но глубокая. Колотая. От копья или узкого кинжала. Края рваные, воспаленные, но гноя пока не было. Кровь сочилась медленно, темная, венозная. Главное — не пахло. Ни луком изнутри, ни гнилью. Я обрадовался своим перспективам.

— Воды, — хрипло сказал я, не отрывая взгляда от раны. — Чистой. И… тряпки. Чистой льняной тряпки. И меда. Если есть.

Бьёрн фыркнул.

— Чистые тряпки? Мед? Ты, трэлл, себе цену возомнил? — Он засмеялся, но Балунга, стоявший рядом, вдруг крякнул и кивнул в сторону носа драккара. — Ладно-ладно, Балунга, дай ему свою портянку. И воды из бочки. А что до меда… — Бьёрн почесал затылок. — Есть чутка в моем сундучке. Для важных дней берег. Ладно, дадим ему ложку. Посмотрим на его колдовство.

Балунга нехотя полез в мешок у пояса, вытащил нечто серое, потное, явно бывшее тряпкой для чистки оружия или лица. Потом сходил к бочке у мачты, зачерпнул деревянным ковшиком мутноватой воды. Бьёрн тем временем достал из небольшого деревянного ларца, прикованного цепью к палубному креплению, маленький глиняный горшочек. Снял восковую крышечку. Оттуда пахнуло сладким, густым ароматом. Настоящий мед. Он зачерпнул маленькой деревянной ложкой и протянул мне.

— Только не сожри все, «целитель»! — предупредил он. — Это стоит дороже тебя.

— Руки не развяжете? — осмелел я.

Бьёрн кивнул Балунге, и тот нехотя снял хитрые узлы с моих запястий. Бежать мне все равно было некуда. Вокруг одна вода. Больно хлынула кровь в онемевшие руки, заставив меня сморщиться от непривычного ощущения.

Я взял ложку с медом, грязную тряпку от Балунги и ковшик с водой. Чистота… Где тут чистота? Но выбора не было. Я смял тряпку, окунул ее в воду и начал осторожно промывать кожу вокруг раны Хальвдана. Он застонал, дернулся.

— Отстань, тварь! — прохрипел он, пытаясь оттолкнуть меня слабой рукой. — Не трожь! Я… я должен умереть в бою! А не от рук раба! Валькирии ждут! Один зовет! Отстань!

Я игнорировал его. Смывал запекшуюся кровь, грязь, пот. Вода в ковшике быстро стала розовой. Морская вода. Соль. Антисептик. Слабая надежда. Промыв края раны, я заглянул внутрь. Это была глубокая дыра. Но видимых кусков кишок и кала я не обнаружил. Я снова смял тряпку, окунул в воду и попытался промыть саму рану, насколько мог добраться. Хальвдан взвыл, изогнулся. Его рука рванулась к ножу за поясом, но Балунга ловко перехватил его запястье.

— Лежи, дурак! — рявкнул он. — Дай выскочке поработать!

— Он… осквернит меня! — захрипел Хальвдан, из последних сил сопротивляясь. — Раб! Презренный! Я не хочу его помощи! Добейте меня! Бьёрн! Прикажи!

Бьёрн наблюдал за моими действиями с бесстрастным лицом. Скрестив руки на груди.

— Заткнись, Хальвдан, — равнодушно бросил он. — Ты мне живой нужен. А трэлл пусть попробует. Веселее будет.

Я продолжал промывать рану, стараясь не смотреть на искаженное болью и яростью лицо Хальвдана. Он выкрикивал проклятия, перемежая их стонами. Оскорблял мою мать, моих мифических предков, мою внешность (что было несложно, учитывая мое положение), клялся, что в Вальхалле попросит богов наслать на меня проказу и червей. Я молчал. Концентрировался. Промыл, как мог.

Теперь пришла очередь меда. Диоскорид бы одобрил.

Я зачерпнул ложку густой янтарной жижи. Это был природный антибиотик и противовоспалительное средство. Я осторожно нанес мед прямо в рану, стараясь заполнить полость. Хальвдан зашипел, как змея, от боли и отвращения.

— Что ты суешь в меня, падаль⁈ — заорал он. — Это же для еды! Ты оскверняешь рану воина! Идиот! Я убью тебя!

Я снова промолчал. Взял грязную тряпку Балунги. Лучшего перевязочного материала не было. Я сложил ее в несколько слоев, стараясь найти чуть менее грязный участок, и прижал к ране поверх меда. Теперь нужно было зафиксировать. Только вот чем?

Я огляделся. Но Бьёрн понял мой взгляд.

— Действуй, трэлл, — усмехнулся он. — Но попытаешься сбежать — кишки выпущу, и за борт на корм рыбам отправишься.

Я растер запястья, стараясь добавить чувствительность пальцам. Потом сорвал с себя пояс от своих жалких штанов. Грубый, плетеный из лыка, но крепкий. Этого хватит. Я обернул тряпку с медом вокруг живота Хальвдана и стянул пояс поверх, затянув потуже, чтобы зафиксировать повязку и немного придавить рану, уменьшив кровотечение.

— Готово, — хрипло сказал я, отползая от Хальвдана. Руки дрожали. От напряжения, от страха, от смеси запахов и боли в собственной голове.

Хальвдан лежал, тяжело дыша. Он перестал орать, но смотрел на меня с такой ненавистью, что мне вдруг стало жарко. Его глаза были полыми, как у мертвеца.

— Ты… заплатишь за это, трэлл, — прошипел он. — Я тебя найду. Даже в Хельхейме. Вырежу твою жалкую душу и скормлю псам Нидхёгга. Запомни.

Бьёрн разочарованно фыркнул.

— Ну что, целитель? Хальвдан пока жив. Но это еще не доказательство твоей ценности. Мог бы и без тебя протянуть. Или не протянуть. Поживем — увидим.

Ярл потянулся к мешочку на поясе. Достал оттуда плоскую, жесткую, как дерево, пластину сушеной рыбы. Пахло специфически. Он разломил ее пополам. Одну половину сунул себе в рот, начал жевать. Вторую протянул мне.

— Жри. Работать будешь.

Потом он снял с пояса небольшой рог, заткнутый деревянной пробкой. Отпил глоток, бурно крякнул, вытер рот рукавом.

— Воды попьешь из бочки. Она несвежая, но не отравишься.

Я взял рыбу. Руки все еще дрожали. Голод подступил внезапно, звериный, сосущий. Я не стал раздумывать о чистоте и вкусе. Впился зубами в жесткую, соленую рыбину. Она была волокнистой, невероятно соленой, пахла морем и временем. Но это была еда. Я глотал куски, почти не жуя. Затем подошел к бадье, взял ковш и стал пить. Вода была теплой, с легким привкусом дерева и чего-то еще… может, водорослей. Но это была пресная вода. Я выпил залпом, почувствовав, как влага разливается по иссохшему горлу, принося облегчение.

Бьёрн наблюдал за мной, жуя свою рыбу. Его взгляд был все таким же оценивающим. Но злоба, казалось, чуть притупилась. Я был полезен. Пока. Он кивнул в сторону весел.

— Ладно, поел — и за работу, трэлл. Видишь банку? Там, у борта? Свободная. Сменяй того, сопливого. И греби. Пока не скажу «хватит». И не ной. Заныл — получишь веслом по башке. Понял?

Я посмотрел туда, куда он показывал.

На середине драккара, у борта, на деревянной банке сидел тощий парнишка, лет пятнадцати. Лицо зеленое от морской болезни. Он из последних сил дергал весло, его движения были вялыми, неритмичными. Над ним стоял здоровенный викинг с плетью из сплетенных ремешков. Он что-то кричал парнишке, тыкая его в спину. Явно, приказывал ему свалить с места.

Меня это очень удивило, ведь я был уверен, что викинги просто так рабов за весла боевого драккара не сажали! Очевидно, я попал не в прошлое, а куда-то совсем в другое место.

Но пока я тут суетился с раненным, на море быстро опустился штиль, и парус свернули. Мой шанс на передышку закончился. Я кивнул Бьёрну.

— Понял.

Меня толкнули к банке — простому толстому бревну, прикрепленному к палубным креплениям. «Сопливый» парнишка, увидев меня, чуть не заплакал от облегчения. Он выронил тяжелое дубовое весло и пополз прочь, к борту, где его тут же вырвало за борт. Викинг с плетью фыркнул, пнул бедолагу и несколько раз ударил его.

— Не мешайся под ногами, шваль! Иди в угол, подыхай!

Потом он повернулся ко мне, протягивая рукоять выпавшего весла. Оно было длинным, невероятно тяжелым. Лопасть — широкой, выдолбленной из цельного куска дерева. Рюм (рукоять) был гладким от множества рук, но все равно толстый, неудобный для моих не привыкших к такой работе ладоней.

— Бери, трэлл! — гаркнул викинг. — Садись! Греби! В такт! Слышишь ритм? Барабан! Слушай барабан!

Я услышал. Где-то ближе к носу, у основания мачты, сидел еще один викинг. Перед ним висел барабан — просто натянутая кожа на деревянном обруче. Он бил в него деревянными палочками. Бум… Бум… Бум… Ритм был не быстрый, но мощный, неумолимый. Под этот ритм десятки весел по обоим бортам вздымались и опускались, взбивая воду в белые буруны. Гребцы — смесь викингов и рабов, как я — сидели спиной к носу, упираясь ногами в упоры. Их спины напрягались, мышцы играли под потной кожей. Лица были сосредоточены, пустые. Автоматизм каторжного труда.

Я ухватился за рюм, попытался вставить весло в уключину — прорезь в планшире борта. Получилось не с первого раза. Руки плохо слушались. Викинг с плетью грубо помог мне, вогнав весло на место.

— Садись! Ноги сюда! — Он показал на деревянные упоры перед банкой. — На «раз» — тянем весло к себе, наклон! На «два» — толкаем от себя, тянем рукоять! По барабану! Раз-два! Раз-два! Поехали!

Я сел. Уперся босыми ногами в скользкие от пота и воды упоры. Обхватил рюм натертыми, уже начавшими болеть ладонями. Барабан: Бум!

— Тяни! — гаркнул надсмотрщик.

Я рванул весло на себя, изо всех сил наклоняясь вперед. Мышцы спины и рук закричали от непривычной нагрузки. Весло едва сдвинулось. Вода сопротивлялась. Бум!

— Толкай! Тяни рукоять!

Я оттолкнулся ногами, откинулся назад, потянув рукоять весла к груди. Лопасть вышла из воды, тяжелая, мокрая. Потом снова Бум! — и снова тяни, наклон! Бум! — толкай, откидывайся!

Я быстро выбился из сил. Дыхание перехватывало. Сердце колотилось, как бешеное. Ладони горели, на них тут же натерлись волдыри. Спина ныла. Но останавливаться было нельзя. Надсмотрщик ходил за спинами, и его плеть свистела в воздухе. Однажды она хлестнула по спине раба напротив меня — тот вскрикнул, но не сбился с ритма. Его глаза, полные боли и ненависти, мелькнули передо мной.

Я стиснул зубы и греб. Греб, как проклятый. Бум… тяни… наклон… Бум… толкай… откидывайся… Мир сузился до этого ритма, до боли в мышцах, до жжения в ладонях, до соленых брызг, хлеставших в лицо. Голова пухла от вопросов.

Где я?

Вокруг только море. Бесконечное, сине-зеленое, холмистое. Ни берега, ни других кораблей.

Какое это время?

По стилю драккара, по вооружению, по языку — эпоха викингов. Точнее сказать пока было невозможно.

Что случилось?

Сердечный приступ… Смерть… И вот это. Перемещение? Реинкарнация? Попадание в другую вселенную? Теория квантового бессмертия, о которой я думал в последние секунды, обретала жуткую реальность.

Зачем? Зачем мне это? Зачем этот ад? И почему трэлл? Что за непруха!

Я изучал их быт, их культуру, их пути! Но я не хотел стать частью этого тяжкого быта! Частью этого кошмара рабства, грязи, боли и бесправия! Если бы я стал ярлом, я бы еще подумал…

Беспомощная и жгучая ярость подкатила к горлу. Я хотел закричать. Завыть. Швырнуть это проклятое весло за борт. Но я только сильнее вцепился в скользкий рюм и рванул его на себя на очередной удар барабана. Бум! Тяни! Бум! Толкай!

Время потеряло смысл. Оно измерялось теперь только ударами барабана, взмахами весел, болью в мышцах. Солнце пекло, потом начало клониться к горизонту, окрашивая море в багровые и золотистые тона.

Ветер крепчал. Но дул с противоположной стороны. Волны становились выше, драккар сильнее бросало из стороны в сторону. Грести стало еще тяжелее.

Надсмотрщик орал чаще, плеть свистела чаще. Рабы молчали. Викинги на веслах тоже молчали, но их лица были каменными, сосредоточенными. Они работали, но это была их работа. Их мир.

Я греб. Сквозь боль. Сквозь отчаяние. Сквозь невероятность происходящего. Греб, потому что остановка означала плеть. А может, и топор. Греб, потому что инстинкт жизни, тот самый, что заставил биться мое больное сердце до последнего, все еще теплился где-то внутри. Под грудой страха, гнева и непонимания.

Бум… тяни… Бум… толкай…

И море вокруг. Только море…

Глава 3

Время. Проклятое, липкое, бесформенное. Оно тянулось, как смола по борту. Дни? Недели? Хрен его знает. Календарей тут не водилось. Только смена боли, работы и полубессознательного забытья.

Раненый, тот самый Хальвдан, что орал про Вальхаллу и плевался кровью, еще дышал. Тяжело, хрипло, но дышал. Его я и выхаживал. Каждое утро, пока кости еще не ломило от предстоящей гребли, и каждый вечер, когда руки уже не чувствовали пальцев. Снимал вонючие тряпки — пропитанные потом, сукровицей, медом и морской солью. Промывал рану той же соленой водой, чертыхаясь про себя. Вода щипала дико, но гноя почти не было. Мед делал свое дело — природный антибиотик, мать его. Потом новая тряпка, снова мед, снова перевязка.

Хальвдан косился на меня мутными глазами. Ненависть никуда не делась, но орал он теперь реже. То ли слаб был, то ли понял — кричать больнее.

А потом снова — весло. Проклятое, тяжеленное, неотёсанное дубовое бревно. «Бум… тяни… Бум… толкай…» Ритм барабана впивался в мозг, как гвоздь. Руки? Да что там руки. Ладони давно были содраны в кровь, превращены в сплошную мокрую рану.

Пот, соль, трение грубого дерева — все это — адская смесь. Бинтовать было нечем, да и не дали бы. Терпи, трэлл.

Мужики вокруг, такие же рабы или младшие викинги, хрипели, потели, тупо уставившись в спину впереди сидящего. Иногда кто-то срывался, не успевал за ритмом. Тут же свист плети и дикий вопль надсмотрщика: «Греби, тварь! Или хочешь к рыбам⁈».

«К рыбам» — означало протащить человека под килем. Шансов выжить — ноль. Так что гребли. Скрип уключин въелся в уши намертво. Казалось, он звучит даже в редкие минуты тишины, когда барабан умолкал.

Что до еды… Рацион был скудным… Соленая, вонючая, жилистая рыба. Сельдь, треска — хрен поймешь. Жуешь этот пересоленный волокнистый комок, а горло сводит. Вода в бочонке — теплая, с привкусом дерева и чего-то еще. Не свежая. Живот бурлил, крутил, мутило постоянно.

Но есть надо было. Силы были нужны. Хотя бы чтобы не свалиться за борт от слабости. Викинги вокруг жрали то же самое, но больше, да еще и пили свой мутный эль или мед. Их не мутило. Желудки, видать, были кожаные.

Они, эти варвары, с яростью в глазах, без нужды не зверствовали. Не били просто так, для потехи. Зачем? Раб — собственность. Ломать — себе дороже. Но подколы… Подколы у них были в крови. Злые, грубые, как удар топора обухом. Кричали что-то невнятное, когда я мимо проходил, тыкали пальцами в мои в кровь разодранные ладони, смеялись хрипло, когда я чуть не падал от усталости.

Оскорбления сыпались, как из ведра: «Слабак!», «Девчонка!», «Море боится!». Но я молчал. Язык прикусывал до крови. Терпел. Выбора не было. Никакого. От слова «совсем».

Однажды, когда ветер был попутный и барабан умолк, нам дали передохнуть. Я сидел, прислонившись к борту, руки тряслись, как в лихорадке. Глаза слипались. Вода под бортом была спокойная, почти зеркальная. Я машинально заглянул вниз. И обомлел.

На меня смотрело молодое лицо. Лет восемнадцати, не больше. Светлые, почти белые волосы, выгоревшие на солнце и слипшиеся от пота и соли. Прямой нос. Полные, потрескавшиеся губы. И глаза… Ясные, голубые, как ледник. Но сейчас они застыли с выражением тупой усталости и животного страха. Я был высоким, даже по меркам этих дылд, но худым. Жилистым, как загнанный волк, но кости проступали под кожей.

Вот оно, моё новое «я». Тело какого-то парнишки, втянутого в эту мясорубку. Старый потасканный препод Вадим Васильевич канул в Лету. Остался толькотрэлл с голубыми глазами и разбитыми в кровь руками. Жуть охватила. Отвернулся.

Быт на драккаре был четким, отлаженным механизмом выживания, где каждый винтик знал свое место.

Рабы служили в роли мотора и помойного ведра одновременно. Мы гребли. Без остановки, пока барабан не умолкнет. Таскали воду из бочек. Чистили палубу от рыбьей чешуи, рвоты и крови, если кто-то подрался. И все это — скребками из раковин или просто голыми руками.

Мы вычерпывали воду, просочившуюся сквозь доски. Сырость и холод вечно хватали нас за ноги.

Мы кормили и поили немногочисленных животных на борту — пару кур в клетке и козу, взятую для молока — хозяину.

Выносили парашу — деревянное ведро в кормовой части, за ветровым щитом. Оно быстро наполнялось. И кому-то из нас, трэллов, везло тащить это вонючее корыто к борту и выплескивать за борт, рискуя смыться волной.

Спали тут же, на палубе, под ногами у викингов, завернувшись в мокрую от брызг рогожу. Теснясь, как псы, пытаясь согреться.

Ели всегда последними. В основном, объедки, кости и самую худшую рыбу. И молчали. Постоянно молчали. Шептаться было опасно.

Викинги же были мозгом, кулаком и волей этого путешествия. Капитан (в нашем случае Веселый Бьерн) являлся богом на палубе. Он сидел у руля, он же следил за курсом по солнцу, по звездам, по облакам и по цвету воды.

Старший дружинник задавал ритм барабана. Остальные воины дежурили на носу и корме: смотрели за горизонтом, следили за морем.

Они чистили и точили оружие — мечи, топоры, копья. Блеск стали был священен. Чинили снаряжение — латали кольчуги суровой нитью, подшивали плащи.

Также не забывали о тренировках: фехтовали на тупых тренировочных мечах, метали дротики в щит-мишень, подвешенный к мачте.

Играли в кости или в хнефатафл — их стратегическую игру на доске, азартно споря и ставя на кон куски серебра или пайки еды.

Спали под навесом у бортов или в небольшой палубной будке, если она была.

Они ели первыми — им доставались лучшие куски рыбы, даже — каша с салом из общего котла. Пили эль или мед из рогов.

Разговаривали громко, смеялись грубо, спорили яростно, но быстро гасили ссоры — дисциплина… Иногда пели — хриплые, монотонные песни о море, богах и подвигах предков. Звучало жутковато, но мощно.

Что до гигиены, то все мы умывались водой за бортом. Брились раз в несколько дней тем же ножом, что и резали еду. Что до вшей… Их не было. Наверное, потому, что все расчесывались по несколько раз на дню… Плюс — кто-то даже использовал крепкое мыло для осветления своих волос. Это создавало неблагоприятную среду для паразитов. Но главное — оружие блестело!

Готовили раз в день. Вечером, если позволяла погода. В центре палубы ставили глиняный или железный котелок на треноге. Под ним размещался очажок, сложенный из камней, с небольшим запасом дров или угля.

Варили незатейливую похлебку. Вода, дробленый ячмень или овес, куски соленой рыбы, иногда — кусок сала или горсть сушеных кореньев. Вот и весь рецепт. Пахло — рыбой и дымом. Ели прямо из котла деревянными ложками или руками. Заместо хлеба у них были черствые лепешки из муки грубого помола. Фрукты отсутствовали. А так, в основном — рыба, рыба, рыба. И вода. Эль и мед — для воинов.

Туалетом служило все, что за бортом. Для «малых дел» просто отходили к борту, поворачивались спиной к ветру. Для «больших» — висели над водой, уцепившись за планширь или веревку, рискуя быть смытыми волной. Трэллы пользовались старым ведром в корме. Опустошать его — тоже было нашей обязанностью. Запах стоял… специфический. Смесь моря, рыбы, пота, немытых тел и нечистот.

Помимо тренировок и игр, викинги любили рассказывать саги. Вечерами, при свете масляной лампы или луны, кто-нибудь хриплым голосом начинал: «Жил-был конунг…». Затаив дыхание, слушали даже самые грубые морды. Слушали и мы, трэллы, краем уха, пытаясь разобрать слова. Это был единственный просвет в серости и боли.

Иногда просто молча смотрели на море или звезды. Курили какую-то вонючую траву, набитую в роговые трубки. Трэллам досуга не полагалось. Отдых — это сон. Если повезет.

Я сидел, тупо уставившись на свои окровавленные ладони, пытаясь хоть как-то заглушить ноющую боль в мышцах спины и плеч. Мыслей не было. Лишь пустота. Лишь скрип уключин еще стоял в ушах, хотя барабан молчал уже добрый час. Ветер был попутный. Парус — наш прямоугольный лоскут, пропитанный жиром — надулся, как грудь чемпиона. Красота и блаженство.

И тут зазвучал сигнальный РОГ!

Этот пронзительный звук прорезал морскую тишину и гул ветра в снастях. Я вздрогнул, как от плети. Вокруг мгновенно зашевелились викинги. Замерли трэллы.

— ЗЕМЛЯ! — проревел чей-то хриплый голос с носа корабля.

Слово ударило, как ток. Земля. Твердь. Не эта бесконечная, ненавистная, соленая пустыня. Я машинально поднял голову, следя за тем, куда устремились взгляды викингов. Они все смотрели вперед, за левый борт, щурясь от солнца. Я вытянул шею, пытаясь увидеть хоть что-то поверх спин впереди сидящих.

И увидел. Вдалеке, на стыке свинцового моря и серого неба, темнела узкая, неровная полоска. Сперва тонкая, как нитка, потом шире, четче. Что там было, я пока не мог разобрать. Но я точно знал, что это ЗЕМЛЯ.

Первым чувством была дикая, животная радость. Конец этому морскому аду! Хоть ненадолго. Хоть на день.

Но следом за этим шла мысль, холодная и точная: «Сейчас опять грести заставят. Швартоваться».

Радость схлынула, оставив горький осадок. Даже вид суши не сулил отдыха. Только новую порцию каторжного труда. Я бессильно опустил голову. Ладони заныли сильнее.

Подходили медленно. Берег рос, набирал объем, краски. Сперва просто темная полоса, потом угадывались очертания холмов, покрытых сочной, яркой зеленью. Непривычно яркой после дней серого моря.

Потом показались скалы. Величественные, мрачные, обрывающиеся прямо в воду. Фьорды. Мы заходили в узкий извилистый залив, окруженный высокими берегами.

Вода здесь была не свинцовой, а изумрудно-зеленой, чистейшей. Видно было каждый камень на дне.

А воздух… Воздух сносил башку. Резкий, чистый, наполненный ароматами хвои, мокрого камня, морской свежести и какой-то дикой, незнакомой сладости… Может, вереском? Я вдыхал полной грудью, забыв на миг о боли, о рабстве.

Красота места била под дых, неожиданная, первозданная.

На берегу, у самой воды, раскинулось поселение. Не город, конечно, по моим меркам. Деревня. Но какая! Не грязные лачуги, а крепкие, аккуратные срубы под крутыми, высокими крышами из дерна или дранки. Длинные дома — настоящие халле, как в учебниках. Между ними вились ухоженные тропинки, загоны для скота. Дымок пыхтел из пустот в крышах. На причале стояло несколько драккаров поменьше нашего и около десяти лодок-однодревок. И Люди… Много людей.

Наш драккар плавно скользил к причалу. Викинги на борту оживились. Кричали, махали руками тем, кто стоял на берегу. И спустя какое-то время мы подошли к деревянному настилу. Бросили канаты. Пришвартовались.

На мостик выскочили женщины, девушки, дети и старики.

Если внешность последних меня никак не удивила, то вот женщины викингов… Я ожидал увидеть этаких амазонок, грубых и воинственных. Ан нет. Многие были… красивы. Сильно. Без всякой дурацкой косметики. Высокие, статные, с длинными косами — русыми, рыжими, темными. Лица — открытые, скуластые, с ясными глазами. Одеты в длинные, но практичные платья из шерсти или льна, подпоясанные кожаными поясами с подвесками — ножны, ключи, кошельки. На шеях — бусы. Фибулы игриво поблескивали на груди.

Они смеялись, выкрикивали имена, бросались навстречу своим мужьям, сыновьям, братьям. Обнимались крепко, не стесняясь. Целовались. Не по-современному страстно, но тепло, по-хозяйски.

Детишки визжали от радости, карабкались на отцов. Те подбрасывали их в воздух, хлопали по плечам, орали что-то веселое. Картина была на удивление… домашняя. Теплая. Атмосферная. Дышалось здесь легче. Была в этом месте какая-то сила. Я смотрел на эту встречу, и в горле комом встало что-то — то ли зависть, то ли тоска по чему-то навсегда утраченному.

Но эта радость встречи была не для пленников. Нас, человек десять, согнали с корабля последними. Построили на причале, в стороне от общего веселья. Колонной. Я стоял, опустив голову, стараясь не привлекать внимания. Руки жгло. Спина ныла. Внутри все сжалось. За все время плаванья — ни сил, ни возможности, ни желания не было знакомиться с другими пленными. Они шептались по ночам на каком-то гортанном, непонятном мне языке. Не славянском. Финно-угорском, что ли? На меня смотрели с подозрением или равнодушием. Как на чужака. Да я и сам был не в настроении для тёплых бесед. Мы были просто живым грузом. Товаром.

Я услышал шаги. Тяжелые, уверенные. Я узнал их, не поднимая головы. Бьёрн Весельчак. Он подошел к нашей шеренге. Я почувствовал его взгляд на себе. Оценивающий. Прищурился. К нему подошел другой викинг — широкоплечий, с рыжей бородой и хитрыми глазами. Тот самый, что командовал гребцами. Он кивнул в мою сторону.

— Ну что, Бьёрн? — спросил Рыжий. — Твой трэлл-знахарь пригодился-таки! Хальвдан ходит, орет, как бык. Рана зажила.

Бьёрн хмыкнул, не отводя от меня глаз. Я стоял, как истукан, стараясь дышать ровно.

— Зажила, — буркнул Бьёрн. — Не воняет гнилью. Промывал, мазал чем-то… Говорит, знает травы.

— Хм, — протянул Рыжий, почесал бороду. — Значит, толк есть. Мне такой пригодился бы. У меня жена… животом мается. Знахари местные — дармоеды. Травы носят, а толку — ноль. Продашь? Дам серебра. Хорошо дам. И за то, что Хальвдана выходил.

Сердце у меня екнуло. Продать? Другой хозяин? Неизвестность. Может, лучше? Может, хуже? Бьёрн хоть не зверь бездумный. Этот Рыжий смотрел хищно.

Ярл медленно покачал головой. Усмешка под усами тронула его губы.

— Не-а, Асгейр. Не продам. Это подарок Эгира. Морского Старика. Раздавать его дары — к беде. Сам знаешь. Разгневается. Шторма нашлет. Или кита под борт выкинет. — Он сказал это с полной уверенностью. Для него это была не метафора, а суровая реальность.

Асгейр фыркнул, разочарованно. Плюнул между моих ног на деревянный настил.

— Жадность, Бьёрн, жадность. Эгир тебе за одного трэлла шторм не пошлет. А коли боишься… — Глаза Асгейра блеснули холодным любопытством. — Может, его тогда в жертву принесем? На ближайшем тинге? Чужеземных знахарей боги привечают. Сила в них чужая, но… может, перейдет к нам? Один не отказался бы от такого подношения. Особенно если знахарь… не совсем свой. — Он многозначительно посмотрел на меня. Взгляд был как у мясника, оценивающего тушу.

Меня бросило в холод. Вот чего мне только не хватало, — так это стать жертвой! Распластают, как барана, и глазом не моргнут.

Паника взметнулась в моей голове. Я мог бежать… Но куда? В воду? Схватят. Забьют насмерть на месте. Я напряг все мышцы, готовясь к… неизвестному. Глаза метнулись к Бьёрну. Его решение сейчас было для меня жизнью или смертью.

Ярл помолчал. Потом махнул рукой, как отмахивается от назойливой мухи.

— Наплевать мне на твои советы, Асгейр. Успеется. Пока живой, пусть работает. Хозяйке в доме помощник. Или в кузницу. Руки, видать, не дурак марать. — Он ткнул пальцем в мои окровавленные ладони. — А там видно будет. Крови и без него хватает проливать. Иди к своей, а то ревновать начнет. — Бьёрн хлопнул Асгейра по плечу, уже без злобы, по-товарищески, и повернулся к нам. — Эй, трэллы! За мной! Шевелись!

Угроза миновала. Пока. Я выдохнул, еле слышно. Ноги подкосились.

Меня повели вверх от причала, по тропинке, к одному из больших длинных домов на краю селения. То был дом Бьёрна. Веревка на шее натягивалась, заставляя идти в ногу. Я краем глаза видел любопытные взгляды — женщин, детей, стариков, сидевших у домов. Смотрели без особой злобы, скорее с привычным любопытством, как на новый скот.

В дом не завели. Остановили во дворе, у навеса, где стояла кузница — горн, наковальня, куча угля. Бьёрн что-то крикнул в сторону дома. Вышла женщина — его жена, та самая, что встречала. Высокая, статная, с лицом, еще красивым, но уже тронутым ветром и трудом. Она окинула меня беглым, оценивающим взглядом — как корову на рынке. Кивнула мужу.

— Остриги его, — коротко бросил Бьёрн одному из своих парней, который появился рядом с острым ножом в руке.

Парень грубо схватил меня за волосы. Я инстинктивно дернулся.

— Стоять! Не дергаться! — рявкнул Бьёрн.

Нож заскрежетал по моим светлым волосам. Стриг коротко, кое-как, клоками. Волосы падали на плечи, на землю. Потом парень прижал мою голову к столбу навеса. Я почувствовал лезвие на макушке. Холодное, острое. Оно скользнуло по коже. Раз. Другой раз. Потом он тряпкой вытер остатки волос и обритую кожу. Было больно. Унизительно.

— Это знак, — процедил незнакомец, отпуская меня. — Чтоб все видели. Трэлл.

Я почувствовал на макушке гладкую, выбритую полосу кожи. Шрам позора. Метка раба. Как у скота.

Потом подошел сам Бьёрн. В руках у него был кожаный ошейник. Широкий, грубый, с железной пряжкой и кольцом спереди. Для цепи или веревки. Он накинул его мне на шею, туго затянул. Защелкнул пряжку. Кольцо холодным железом давило на ключицу.

— Он теперь твой, — сказал Бьёрн, похлопывая по ошейнику, как по гриве лошади. — Не потеряешься. И все теперь будут знать — чей ты.

Потом он ткнул пальцем в сторону хлева — низкого, крепкого сруба рядом с домом. Пахло оттуда навозом и сеном.

— Будешь жить там. Пока не придумаю, куда тебя пристроить. Чтоб к утру там чисто было! Навоз убрать! Сено свежее подбросить! Воду скотине натаскать! Чтоб все блестело! — Он повернулся и пошел к дому, где его ждала жена с кувшином воды и полотенцем.

Парень с ножом толкнул меня в спину по направлению к хлеву.

— Шевелись, знахарь! Живо!

Я пошел. Ноги еле двигались. Ошейник натирал шею. Голую выбритую полосу на голове холодило ветром. Запах навоза ударил в ноздри. Это был самый настоящий хлев. Темный, сырой, полный теплого дыхания животных. Мое новое жилье. Царские апартаменты.

Я остановился на пороге, глотая вонючий воздух.

До боли, захотелось стать свободным. Не «выжить». Не «приспособиться». А стать СВОБОДНЫМ. Дышать без ошейника. Спать не в хлеву, а на теплых перинах. Смотреть людям в глаза, а не в сапоги. Это желание вспыхнуло внутри, как факел в кромешной тьме. Жестоко и неистово…

Глава 4

Удар сапога в ребра был резким, тупым и безличным. Как удар молота по наковальне. Не со зла. Так просто будили скот.

Я поперхнулся от неожиданной боли, вырвавшись из клочьев короткого, мерзкого сна. В ноздри ударил густой, сладковато-отвратительный запах навоза, прелой соломы и немытого скота. Вокруг царил полумрак.

— Вставай, Рюрик! — прохрипел над самым ухом знакомый хриплый голос. — Солнце уже высоко! Хозяин не любит лентяев! Ты вчера паршиво отработал, потому и остался без еды!

Это был Балунга. Тот самый рябой тип… Он находился на службе у ярла и занимал высокое положение в местной иерархии… Но в походе он, видно, проштрафился… Бьёрн его направил рабами заниматься. Это его откровенно раздражало, вот и лютовал. Его тень, корявая и злая, заслонила слабый свет, пробивавшийся сквозь щели в стенах хлева.

Я попытался встать, но тело не слушалось. Спину ломило, будто по ней проехался драккар. Ладони, содранные в кровь и перемотанные тряпками, горели огнем. Каждый мускул кричал от переутомления. Не привык я к такому… Ох, не привык.

Второй пинок, уже целенаправленнее, пришелся по бедру.

— Шевелись, трэлл! Или хочешь, чтобы я разбудил тебя по-настоящему?

Я застонал, отполз в сторону, упираясь в липкую от грязи солому. Рядом лениво пережевывала жвачку корова. Ее большое, влажное, совершенно равнодушное дыхание обдало меня теплой вонью.

— Я встаю… — выдавил я, голос сорвался в сиплый шепот.

— Не слышу! — Балунга наклонился, и его обветренное лицо с мелкими синими глазами оказалось в сантиметре от моего. Запахло кислым потом, луком и угрозой. — Говори громче, червь!

— Я встаю, господин! — выкрикнул я. Унижение подкатило к горлу комом, горьким и тошным.

Он выпрямился, довольно хмыкнув.

— Вот так-то лучше. На сегодня у тебя очередное задание. — Он ткнул толстым, корявым пальцем в темный угол хлева. — Весь этот навоз — убрать. Голыми руками. Сложить в корзину. Потом отнести на огород, за домом. Потом — вычистить загоны для коз. Потом — принести воды из колодца. Бочку. Полную. — Он усмехнулся, обнажив кривые, желтые зубы. — Развлечешься.

Сердце упало куда-то в пятки. Голыми руками. Целую гору свежего, липкого, теплого навоза. Я сглотнул слюну, пытаясь подавить рвотный рефлекс. Вчера мне это непросто далось. Но хоть помыться колодезной водой разрешили…

— Может… лопатой? — рискнул я спросить.

Удар был молниеносным. Тыльной стороной ладони. По губам. Я почувствовал вкус крови, медной и соленой.

— Лопата — для свободных, трэлл. Твои руки — уже и так в дерьме. Так что не испортишь. — Он плюнул мне под ноги. — Приступай. К полудню проверю. Если не успеешь все сделать — останешься без еды. И без сна.

Он развернулся и вышел, захлопнув за собой тяжелую дверь. Я остался один в полумраке, в обществе жующих животных и своего бессильного гнева. Остальные рабы были заняты на других местах… Бьёрн почему-то решил, что я и один тут справлюсь. Либо просто проверял меня, испытывал.

Пришлось ползти. На четвереньках. В угол, откуда шел самый сильный запах. Желудок сжался, пытаясь вывернуться наружу. Я дышал ртом, часто и поверхностно, но запах был везде. Он въедался в кожу, в волосы, в саму душу.

Я сгребал навоз в большую плетеную корзину. Голыми руками. Чавкающий, противный звук преследовал меня. Я думал о том, что еще совсем недавно держал в этих руках мел. Чистый, белый. Вспоминал студентов. Лекции о варягах. Ирония судьбы была столь чудовищной, что хотелось завыть.

Я работал. Механически. Тупо. Как скот. Как самый настоящий трэлл. Мозг, привыкший к анализу, к кабинетной тишине, к сложным логическим построениям, отчаянно пытался отключиться. Но не мог. Он, предатель, продолжал работать.

Я запоминал все. Расположение хлева и других построек относительно главного дома Бьёрна. Где стояла бочка для воды. Где висели упряжь и инструменты. Где лежала куча камней — потенциальное оружие. Как часто проходили люди.

Я анализировал Балунгу. Его походку. Его привычку сплевывать через левое плечо, прежде чем заговорить. Его хромоту, едва заметную, на правую ногу. Это было его слабое место. По внешнему облику он давно разменял третий десяток — серьезный возраст для этой эпохи. Я чувствовал в нем звериную силу, но скорость и реакция, наверняка, уже были не те.

Не забывал я и про самого себя. Это новое, молодое, сильное тело меня откровенно радовало. В сравнении со «мной прошлым», оно выигрывало в силе и выносливости. А вся та боль и усталость, что я испытывал, были лишь следствием непривычки к тяжкому труду. Но и привыкать к нему мне совсем не хотелось…

Час пролетел в липком, вонючем кошмаре. Я заполнил корзину. Потом вторую. Спина гудела. Руки дрожали. Балунга вернулся, окинул взглядом мои «труды», фыркнул.

— Медленно. Очень медленно, червь. Но сегодня я добр. — Он бросил мне в ноги краюху черствого хлеба. — Жри. И бегом за водой. Бочка ждет.

Я съел кусок. Не жуя. Потом пополз к бочке. Она была огромной, дубовой, тяжеленной, даже будучи пустой. Наполнить ее из колодца… являлось непростой задачей. Но я попытался. Соорудил себе грубое коромысло из палки, валявшейся во дворе. Балунга, видя это, только хмыкнул себе под нос, но возражать против моего метода не стал.

Я таскал воду ведрами. Спотыкался. Поднимался. Балунга бил плетью по спине, если я замедлялся. Солнце поднималось выше. Пот заливал глаза.

Я был пустым. Механизмом. Вещью. Такой же, как эта бочка, как ведро, как навозная корзина.

К вечеру я дополз обратно в хлев. Руки были разодраны в клочья. Спина горела огнем. В глазах стоял туман. Я рухнул на солому, не в силах пошевелиться. Живот сводило от вздутия. Но я был сыт. Сегодня я заслужил свою порцию. И теперь я понимал, почему прогресс так долго шел к людям. Рабский труд отуплял…

Снаружи доносились звуки жизни. Смех. Лай собак. Голоса. Свободные люди возвращались с работы. Они шли в свои дома. К теплу очага. К еде. К семьям.

А я лежал и отдыхал среди скотины… Один. Чужой. Раб. Это нисколечко не воодушевляло. Нужно было что-то менять. Моя легенда о том, что я целитель, почему-то не сработала. Даже после исцеления Хальвдана отношение ко мне не изменилось. Нужны были еще доказательства моей ценности.

Ночь пришла медленно и принесла с собой пронизывающий холод. Животные улеглись, тяжело вздыхая. Снаружи стихли голоса. Остался только ветер. Он завывал в щелях стен, напоминая о бескрайних просторах, о свободе, которая там, снаружи, и которая так недосягаема.

Я не мог уснуть. Я лежал на спине, уставившись в черноту под потолком, и слушал свое дыхание. Я пытался сообразить, как быть дальше. Как мне стоит поступить? С чего начать свое освобождение?

Потом я перевернулся на живот и подполз к стене. К одной из многих щелей между кривыми, неотесанными бревнами. Я прильнул к ней глазом.

И замер.

Огромная и полная луна висела в черном, бездонном небе, усыпанном бриллиантами звезд. Ее мягкий свет лился на фьорд, превращал воду в бухте в жидкое, мерцающее серебро. Темные, величественные силуэты драккаров у причала покачивались на легкой зыби, словно спящие гигантские звери. Их высокие, загнутые носы и кормы вырисовывались против ночного неба, острые и грациозные.

На другом берегу, на склонах холмов, тускло светились огоньки домов. Теплые, желтые точки. От них шел дымок. Наверняка, кто-то рассказывал саги у очага. Кто-то пил мед. Кто-то просто жил.

Была дикая, суровая, первозданная красота в этой картине. Та самая красота, о которой я читал в книгах, которую пытался описать студентам. Красота силы, простоты, единения с природой. Эпоха железа и крови. Эпоха, в которую меня так неудержимо тянуло.

Горькая, едкая усмешка вырвалась из моей груди. Я был в самом сердце своей мечты. И это сердце оказалось вымазано в навозе и пропитано болью.

Контраст между этим великолепием и моим жалким положением был настолько чудовищным, что голова шла кругом. Я — человек 21-ого века, худо-бедно знаток этой эпохи, лежал в холодном хлеву, весь в синяках и царапинах, и смотрел на луну над фьордом.

Но именно эта мысль — «я знаток» — вдруг ожила в мозгу, как искра в пепле.

Я перестал себя жалеть. Надоело… Включился аналитик.

Да, я — раб. Трэлл. Вещь. Но я — вещь мыслящая. Я — актив. Как этот драккар. Как меч. Как стадо коров. У меня есть стоимость. И у меня есть уникальное свойство. Знание.

Я знаю то, чего не знают они. Я знаю, что будет через сто, двести лет. Знаю слабые места их культуры. Знаю принципы гигиены, которые могут спасти жизни. Знаю основы тактики, которые могут принести победу. Знаю различные техники боя и фехтования, хоть давно и не практиковался…

Бьёрн — не бог. Не стихия. Он — расчетливый хозяин. Прагматик. Он видит во всем выгоду. Он забрал меня, потому что я мог пригодиться. Я спас его воина — и мой статус вырос. Пусть я пока этого и не почувстовал.

Этого ярла можно было заинтересовать. Его можно было переиграть. Нужно только свободное время, силы и какой-ниубдь случай. Нужно стать настолько ценным, чтобы моя свобода стала для него выгодной сделкой.

Но это — игра с огнем. Один неверный шаг — и смерть. Слишком явное проявление «не тех» знаний — и меня принесут в жертву Одину.

Нужно быть осторожным. Быть терпеливым. И ждать своего часа.

На этих мыслях усталость наконец свалила меня. Сознание поплыло. Я провалился в черную, липкую яму.

Мне снился кошмар. Я задыхался. Тяжелая, влажная, холодная масса давила на грудь, залепляла рот и нос. Болото. Я тонул в нем. Не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. А где-то очень далеко, будто в другой вселенной, лежало мое старое, больное тело. В московской квартире. Оно медленно умирало. Сердце билось все реже, реже… и вот-то совсем остановилось. Холод разлился по жилам. Темнота.

Я закричал. Без звука. Задыхаясь.

И проснулся.

От пинка.

— Вставай, туша! — зарычал Балунга. — Новый день. Привычная работа!

Я открыл глаза. Сквозь щели в стенах пробивался серый, тоскливый свет утра. Во рту стоял мерзкий вкус сна.

— Да-да… День сурка! — пробубнил я спросонья.

— Что? — нахмурился Балунга.

— Да так… ничего. — я прикусил язык, вскочил на ноги и принялся за работу.

День повторился. Снова навоз. Снова вода. Снова пинки и унижения. Но теперь я работал молча, сжав зубы. Взгляд был опущен, но мозг бурлил без остановки. Я продолжал изучать. Запоминать. Думать о том, как облегчить свой быт и удивить этих варваров.

К полудню меня, всего воняющего и перемазанного, вывели из хлева, чтобы я почистил загоны для коз во дворе. Свежий воздух ударил в голову, закружил ее. Я жадно глотал его, наслаждаясь минутой передышки.

Как раз в этот момент к дому ярла пришел Асгейр. Тот самый, рыжебородый, с хищными глазами. Теперь я жалел, что Бьёрн не продал меня ему. Знал бы прикуп, жил бы в Сочи… Он вошел во двор не спеша, но его осанка, его сжатые кулаки выдавали напряженность. Он был озабочен. Серьезно озабочен.

Бьёрн как раз вышел из дома, потягиваясь, почесывая живот. Увидев гостя, он нахмурился:

— Асгейр. Какой ветер тебя занес?

— Бьёрн, — отрывисто бросил тот, опуская формальности. Его голос был низким, без обычной насмешливой нотки. — Мне нужна помощь.

Бьёрн насторожился. Он скрестил руки на груди, приняв позу хозяина.

— Какая помощь? У меня своя усадьба, свои заботы.

— Моя жена… — Асгейр с трудом выговорил это слово. — Она больна. Очень. Кричит от боли. Местные знахари… — он с презрением махнул рукой, — пьют мой мед, бормочут заклинания, а ей все хуже.

Я замер, стараясь делать вид, что усердно работаю, но уши превратились в огромные локаторы, ловя каждый звук.

— Сочувствую, — сказал Бьёрн без тени жалости. — Но я не вёльва. Не могу помочь.

— Ты можешь, — Асгейр шагнул ближе. Его глаза горели. — Одолжи мне своего трэлла. Того, что выходил Хальвдана. Говорят, у него… может получиться.

Во дворе наступила тишина. Даже Балунга перестал меня подгонять, заинтересованно наблюдая.

Бьёрн помолчал. Я видел, как в его глазах идет борьба. Помочь собрату-сопернику? Рисковать своим имуществом? Отдать меня, свою новую диковинку, в руки того, кто явно недолюбливает его? Но с другой стороны… закон гостеприимства, пусть и искаженный, мог быть нарушен. Прямой отказ являлся вызовом и слабостью одновременно. Асгейр мог использовать это против него позже.

— Мой трэлл — не игрушка, — наконец сказал Бьёрн. — Он стоит дорого. А твоя жена… кто знает, что с ней? Если он не поможет, ты обвинишь его? А значит, и меня? Или того хуже — что если с ней что-то случится из-за его рук?

— Я прошу, Бьёрн, — в голосе Асгейра прозвучала сталь. — Как сосед. Как дальний родич.

Это было сильно. Отказать родичу считалось тяжелым проступком.

Бьёрн тяжело вздохнул. Он проигрывал, и он это понимал.

— Ладно, — сдался он, но его глаза стали холодными, как лед. — Забирай его. Но на условиях. — Он повернулся и крикнул:

— Балунга!

Тот подскочил.

— Иди с ними. Смотри за трэллом в оба глаза. Если он посмотрит не так, побежит не туда, или… если женщине станет хуже от его снадобий — заруби его на месте. Без раздумий. Понял?

Балунга злобно ухмыльнулся, положив руку на рукоять ножа за поясом.

— Понял, хозяин.

— Иди, — кивнул Бьёрн Асгейру. — И помни… ты мне должен.

Асгейр ничего не ответил. Он лишь кивнул и резко развернулся.

— Ты, — он ткнул пальцем в меня. — За мной.

Мое сердце заколотилось, пытаясь вырваться из груди. Шанс! Это был шанс проявить себя, доказать свою ценность еще кому-то. Но это была и ловушка. Балунга с ножом. Неизвестная болезнь. И риск — колоссальный.

Я поднялся, отряхивая руки от грязи. Балунга грубо толкнул меня в спину.

— Шевелись, знахарь. Покажешь, на что ты способен.

Дом Асгейра был таким же длинным и крепким, как у Бьёрна, но чувствовалось в нем какое-то запустение. Меньше добра на стенах, меньше порядка. Пахло не только дымом и едой, но и болезнью. Кислый, тяжелый запах несварения и страха.

Женщина лежала на широкой деревянной лавке, укрытая грубым одеялом. Она металась, стонала, скручиваясь от спазмов. Лицо было землистым, испарина покрывала лоб и верхнюю губу. Ее глаза были закрыты, но веки судорожно вздрагивали.

Асгейр стоял рядом, мрачный и беспомощный. Его хищная самоуверенность куда-то испарилась, сменившись растерянностью зверя, столкнувшегося с невидимым врагом.

— Вот, — он буркнул, не глядя на меня. — Сделай что-нибудь.

— Сперва я бы хотел вымыть руки. — попросил я.

Хозяин дома кивнул какому-то любопытному мальчишке в соседней комнате. Тот быстро принес кусок мыла из жира и щелока, а также кадку с водой. Я этому приятно удивился. Ведь древние викинги использовали в качестве мыльного раствора мочу.

Приведя себя в порядок, я подошел ближе к пациентке. Балунга встал у выхода, перекрывая путь, его рука так и не отпускала рукоять ножа.

Я опустился на колени у лавки. Прикоснулся ко лбу женщины. Горячий, влажный. Лихорадка. Я аккуратно надавил на живот, чуть ниже ребер. Она застонала, изогнулась от боли. Классические симптомы острого отравления или тяжелой кишечной инфекции. Без антибиотиков, без спазмолитиков… Но не без вариантов.

— Что она ела? — спросил я, обращаясь к Асгейру через Балунгу. — Вчера? Позавчера? Что-то необычное? Может, грибы? Ягоды? Несвежую рыбу?

Асгейр нахмурился, раздраженный моими вопросами.

— Какая разница? Все ели одно и то же! Лечи!

— Разница есть! — я заставил свой голос звучать твердо, хотя внутри все сжималось от страха. — Если это яд, нужно промыть желудок. Если гнилая пища — сорбент. Иначе она умрет от обезвоживания и интоксикации!

Слово «умрет» заставило его вздрогнуть, на остальные он попросту не обратил внимания. Он мотнул головой, сдаваясь.

— Рыба… была странная. Желтоватая. Родственники привезли ее с торгов. Она лежала на дне лодки, могла протухнуть.

— Вот и все, — выдохнул я. План действий сложился в голове, отчаянный и рискованный. — Нужна теплая кипяченая вода. Много. Соль. Уголь из очага, истолченный в пыль. И кора дуба, если есть. Быстро!

Балунга посмотрел на Асгейра. Тот, бледнея, кивнул.

Пока суетились, я поднес к ее носу щепотку соли, растертой между пальцев. Она слабо отвела голову — рефлекс еще работал. Хорошо.

Мне принесли чашку с толченым углем, кружку с густым отваром дубовой коры и ведро теплой воды, в которой плавала крупная соль.

— Теперь слушай меня, — я обратился к Асгейру, уже не как раб к хозяину, а как врач к санитару. — Нужно заставить ее это выпить. Все. До конца. Потом — вызвать рвоту. Это очистит желудок.

Асгейр посмотрел на меня с ужасом. Вызвать рвоту у жены? Это казалось ему кощунством.

— Ты с ума сошел! Я не буду…

— Или она умрет у тебя на глазах! — прошипел я. — Выбирай!

Он стиснул зубы, кивнул. Мы вдвоем с Балунгой приподняли ее. Она слабо сопротивлялась, полубессознательная. Я вливал в ее рот соленую воду, смешанную с угольным порошком. Она давилась, кашляла, но большую часть проглотила. Потом — отвар коры дуба, чтобы закрепить эффект и защитить слизистую.

Потом настал самый отвратительный момент. Я надавил ей на корень языка двумя пальцами. Ее тело выгнулось в мучительном спазме. Началось.

Это было долго, мучительно и унизительно для всех. Но когда все закончилось, она, изможденная, белая как полотно, наконец перестала метаться. Ее дыхание, хриплое и прерывистое, постепенно стало глубже, ровнее. Спазмы стихли. Она погрузилась в глубокий, истощенный сон, но это был сон живого человека.

Я отполз в сторону, вытирая испачканные руки о солому на полу. Меня трясло от напряжения и омерзения. Во рту стоял тот же горький привкус, что и у нее.

Воцарилась тишина, нарушаемая только потрескиванием углей в очаге и ее ровным дыханием.

Асгейр смотрел на жену, потом на меня. Его взгляд был пуст. Потрясение от самой процедуры затмило для него даже ее результат.

Балунга молча убрал руку с рукояти ножа. Он смотрел на меня не с почтением, а с откровенным, животным непониманием. То, что я сделал, было для него не магией. Это было чем-то более странным и пугающим — осознанным, методичным насилием над болезнью. Жестоким, но эффективным.

— Она… — Асгейр попытался найти слова. — Она будет жить?

— Шансы есть, — я выдохнул, чувствуя, как адреналин отступает, и накатывает пустота. — Теперь нужно, чтобы она пила чистую кипяченную воду. Маленькими глоточками. И покой. Только покой.

Он молча кивнул, все еще не в силах оторвать взгляд от спящей жены.

Но отпускать меня не торопились. Утро застало нас в том же доме. Я просидел всю ночь на полу, у порога, под присмотром Балунги. Но он уже не смотрел на меня как на раба. Скорее как на полезного и уважаемого зверя.

Женщина проснулась слабой, бледной, но — живой. И главное — без боли. Она с трудом выпила немного воды. При этом жар стал покидать ее. Ей стало значительно легче.

Асгейр подошел ко мне. Он выглядел уставшим, но собранным.

— Все будет в порядке? — спросил он прямо.

— Думаю, да, — ответил я так же прямо. — Нужен покой. Легкая пища. Кипяченная вода. Можно немного соли.

Он кивнул. Помолчал. Видимо, подбирал слова.

— Я не дам тебе серебра, — сказал он наконец. — Оно все равно достанется Бьёрну.

Я молчал.

— Но все долги свои я помню, — он посмотрел мне прямо в глаза. Взгляд был тяжелым, но честным. — Ты спас мою жену. Поэтому один раз, когда будет нужно… Ты сможешь явиться ко мне. И я выслушаю тебя. И помогу. Но только один раз.

Это было больше, чем я мог надеяться. Не покровительство. Не союз. Но — ниточка. Возможность. Первый крошечный шаг к созданию своей сети. Долг чести считался серьезной валютой в этом мире.

— Я запомню, — сказал я.

Он кивнул и отвернулся.

Дорога назад, в усадьбу Бьёрна, показалась короче. Балунга шел рядом, но не толкал меня, не торопил. Он бросал на меня украдкой, быстрые, испытующие взгляды.

Бьёрн ждал нас во дворе. Он стоял, широко расставив ноги, скрестив руки на груди. Он уже все знал. Кто-то уже успел доложить.

— Ну что, знахарь? — спросил он, и в его голосе не было ни злости, ни насмешки. Был холодный, расчетливый интерес. — Совершил чудо?

Я опустил голову.

— Жена Асгейра жива, хозяин. Ей лучше.

— Так я и слышал, — он подошел ко мне вплотную. Заставил поднять голову. Его холодный взгляд скользну по моему лицу. Он искал что-то. Быть может, признаки колдовства? — Говорят, ты даже не шептал заклинаний. Просто… использовал какие-то странные трюки и неведомые слова.

Я молчал. Сейчас это было лучшей тактикой.

Он вдруг хмыкнул.

— Ладно. Неважно. Ты принес мне пользу. Выручил меня перед Асгейром. Это стоит награды.

Я замер, ожидая пинка или издёвки.

— С сегодняшнего дня, — объявил Бьёрн так, чтобы слышали все во дворе, — твое место не в хлеву. Ты будешь спать в сенях, у двери моего дома. Ты будешь охранять мой сон.

Вокруг наступила тишина. Даже Балунга вытаращил глаза. Это был не просто скачок. Это был прыжок через пропасть. Из грязи — под крышу. Из скота — в почти-люди. В доверенные. Пусть и в самые низшие.

Первый шаг был сделан. Опасный, зыбкий, но — шаг. Я выпрямился и уверенно посмотрел Бьёрну в глаза.

— Благодарю, хозяин.

Он усмехнулся. В его улыбке я заметил какое-то странное алчное предвкушение. Предвкушение той выгоды, которую я еще смогу ему принести.

А я почувствовал, как где-то глубоко внутри, под грудой страха, боли и грязи, шевельнулось что-то теплое и упругое. Надежда. Страшная, рискованная, но — надежда.

Глава 5

Холодный луч солнца, пробившийся сквозь щель между тяжелой дверью и косяком, уперся мне прямо в лицо. Впервые я проснулся не от пинка, не от рыка Балунги, а от этого тихого, наглого прикосновения света.

Я лежал на грубой овечьей шкуре, брошенной в углу сеней — просторного, полутемного предбанника дома Бьёрна. Воздух был густым, как бульон. Запах шкур, жаренного мяса и рыбы, кисловатый дух квашеной капусты, сладковатый аромат тлеющих березовых поленьев и — главное — никакого навоза. Только дерево, кожа и горячая еда.

Я потянулся. Спина отозвалась глухой, привычной болью, но уже не той, что надрывала мышцы. Ладони, туго перетянутые сравнительно чистыми тряпицами, ныли, но не горели огнем. Я выспался. Впервые за все время в этом мире. Не в хлеву, не на мокрых досках драккара, а под крышей. Почти как свободный человек.

Дверь в главный зал была приоткрыта. Оттуда доносились голоса, постукивание деревянной посуды, запах жареной на сале рыбы. Жизнь кипела там, за порогом. Моя же жизнь пока что ютилась здесь, в этом промежутке между внешним миром и миром хозяина. Я был ценным имуществом, которое побоялись оставить на улице. Не цепь, но и не свобода. Ошейник с кольцом все еще давил на шею, напоминая о моем статусе.

Я поднялся, отряхнулся, подошел к двери. Женщины, две крепкие служанки и сама хозяйка, хлопотали у огромного открытого очага. Одна мешала что-то в подвешенном котле, другая поворачивала на железном пруте толстые куски лосося, шипящие и брызгающие жиром. Хозяйка, статная, с лицом, еще хранившим следы былой красоты, резала хлеб. Он был темным, плотным и зернистым.

Она бросила на меня короткий, оценивающий взгляд. Без ненависти, но и без тепла. Как на новую, незнакомую собаку, которую муж привел в дом. Кивнула в сторону пустой деревянной миски, стоявшей на низкой скамье у стены.

Я понял. Мое место — не за общим столом. Но и не с объедками на полу. Я взял миску, молча подошел к котлу. Одна из служанок, рыжеволосая красавица с веснушками, наложила мне густой ячменной каши, а сверху положила кусок рыбы. Она игриво подмигнула мне.

— Спасибо, — улыбнулся я в ответ.

Она вздрогнула, удивленно посмотрела на меня, потом быстро отвела глаза, покраснев. Рабы не благодарили. Это было выше их статуса. Я отошел к своему месту в сенях, сел на корточки и начал есть. Медленно, смакуя каждый кусок. Еда была простой, грубой, но невероятно вкусной после недель соленой тараньки и заплесневелого хлеба.

Через открытую дверь во двор было видно, как просыпалась вся усадьба. Кузнец уже раздувал мехами горн, его сын колотил молотом по железу. Кожевник развешивал на растяжках свежие шкуры. Дети, визжа, гоняли кур. Свободные бонды — землевладельцы, приходившие к ярлу по каким-то делам, — важно прохаживались по двору, поглядывая на работу рабов.

Иерархия просматривалась четко, как на схеме из моих же лекций. Наверху — Бьёрн, его дружинники, старшие бонды. Затем — свободные ремесленники и мелкие землевладельцы. Потом — вольноотпущенники. И в самом низу — мы, трэллы. Но и среди рабов была своя иерархия. Те, кто работал в доме, смотрели свысока на тех, кто копался в поле или чистил хлева. А теперь среди них появился я — загадочный «ярлов знахарь».

Мимо проходил старший раб по дому. Его я видел несколько раз, и он не питал ко мне теплых чувств. Он нес ведро с водой, лицо его было мрачным. Он бросил на меня взгляд, в котором смешались злоба, зависть и непонимание. Я встретил его взгляд и просто кивнул, как равный равному. Не вызывающе, но и не униженно. Он фыркнул, плюнул и прошел дальше.

Старая женщина из трэллов пыталась донести до дома вязанку хвороста. Вязанка была почти с нее ростом, она спотыкалась на каждом шагу. Я быстро доел, отставил миску, подошел и молча взял у нее ношу.

— Я сама, — буркнула она, пытаясь вырвать хворост.

— Позвольте мне, — сказал я мягко, но твердо, и понес вязанку к очагу.

Старуха остановилась, уставилась на меня выцветшими глазами. Потом что-то пробормотала себе под нос и поплелась за мной. Я аккуратно сложил хворост в предназначенный для него ящик у стены. Старуха кивнула, села на низкую табуретку и принялась раскалывать орехи камнем.

Я вернулся на свое место. На меня смотрели. Все те же взгляды: любопытство, опаска, недоверие. Но теперь к ним добавилось недоумение. Я был странным. Не таким, как все. Я не лебезил, но и не бунтовал. Я помогал старухе. Я сказал «спасибо». Я вел себя с каким-то непонятным, внутренним достоинством. Как пленный конунг, а не раб. Это сбивало с толку. И заставляло задуматься.

— Трэлл! К хозяину!

Голос Балунги хлестнул меня по ушам. Я вздрогнул, оторвавшись от наблюдений. Время для разговоров, наконец-таки, настало. Я почувствовал это всем своим нутром.

Я вошел в главный зал. Длинный стол, лавки по стенам, голова кабана на щите, оружие в стойках. Бьёрн сидел на своем месте в центре, допивая что-то из рога. Он был один. Семья и дружинники уже разошлись по делам.

— Садись, — он кивнул на скамью напротив, через стол. Именно — на скамью.

Я сел, стараясь держать спину прямо. Руки положил на колени.

— Ел? — спросил он просто.

— Да, хозяин. Благодарю.

Он заткнул рог пробкой и отложил его в сторону, затем обтер бороду рукавом. Его глаза, холодные и цепкие, как крючья, впились в меня.

— Пришла пора поговорить, Рюрик. Или как там тебя… Море выбросило твое тело к моим ногам. Я дал тебе кров. Ты оказался полезен и заинтересовал меня. Но я до сих пор не знаю, кто ты. И откуда. Это несправедливо.

Он помолчал, давая словам улечься в напряженном воздухе.

— Я подобрал тебя после стычки с людьми конунга Харальда из Дома Грома. Тор благоволил нам и мы победили: один драккар сожгли, другой, видно, ушел на дно. Ты был в воде. Но ты не похож на его людей. Ни повадками, ни одеждой, ни лицом. Чую я это. Ты откуда? Его пленник? С какого корабля?

Я сделал глубокий вдох, собираясь с мыслями. Главное — не соврать в фактах, которые он может проверить. Но и не выложить всю правду.

— Мой корабль… шел с дальнего-дальнего Запада, — начал я осторожно. — Мы везли товары. Шторм… все перевернул. Я не помню многого. Удар по голове, вода, холод… Потом я очнулся уже в цепях на корабле Харальда. Они думали, я богатый купец, что за меня дадут выкуп. Но потом вы напали…

Бьёрн хмыкнул.

— С Запада? Это многое объясняет. Оттуда и странные обычаи. Асгейр говорил, что ты во время лечения его жены использовал слова, которых никто не знает. И методы… без заклинаний. Ты кто? Новый колдун? Особенный шаман? — В его голосе прозвучала легкая угроза. Колдовство среди мужчин не поощрялось.

— Нет, хозяин, — я покачал головой, стараясь говорить уверенно. — Я не колдун. Я… ученый и на ваш манер — скальд дальних земель. Я изучал языки и обычаи многих народов у великих учителей за последним морем. Я записывал саги, лечил людей, давал советы тамошним конунгам.

Я видел, как его глаза сузились. Скальды и мудрецы ценились. Их слова имели вес.

— Учился врачевать? Но как? Без помощи богов? Без жертв?

— Мои учителя… они читали другую книгу. Книгу мира, — я сказал это с подобающей таинственностью. — Они верили, что все в мире связано. Что болезнь — это дисбаланс. И чтобы его исправить, нужно не заклинать духов, а понять причину. Знать свойства трав, минералов, меда… Логику тела. Это знание. Простое знание. Как знать, как точить топор или ставить парус.

Бьёрн задумался, постукивая пальцами по столу. Прагматизм моего подхода явно находил в нем отклик. Колдовство — дело темное, ненадежное. А знание — оно осязаемо.

— Твой язык… наш язык… как ты его узнал? Ты говоришь с акцентом, но практически чисто.

— Я изучал языки многих северных народов, хозяин. Это часть моей… науки. Я слушал речь твоих людей на корабле, в усадьбе. Старое ранение головы… оно стерло многое из моей памяти, но язык… язык вернулся ко мне сразу.

Я рискнул. Я закрыл глаза, сделав вид, что пытаюсь собраться с мыслями, и начал нараспев, тихо, но четко, декламировать. Я перевел древний норвежский отрывок из «Речей Высокого», вставляя пару слов из родного — русского, чтобы звучало экзотично и неузнаваемо:

'Молот Бога

Бьет в барабан

Тверди небесной,

Человеческих ран.

Ворон черный

На крыльях судьбы

Пляшет над миром,

Над гроздьями лжи.

Мудрый в покое

Черпает суть.

Глупый за силой

Падает в путь.

Но правда одна —

Доблесть и честь.

Лишь им удается

Человека вознесть.'

Я замолчал, открыл глаза. Бьёрн сидел, не двигаясь, уставившись на меня. Его лицо было каменным, но в глазах плескалось что-то новое — не просто интерес, а почти благоговение. Для него, человека устной культуры, ритмичная, образная речь, да еще на «древнем языке», была признаком высшей мудрости.

— Вот это да… — наконец выдохнул он. — Ты и вправду скальд. Такой ритмичной речи я не слышал даже от стариков на тинге.

Он отпил из рога, задумчиво сгреб в ладонь крошки со стола.

— Ладно, Рюрик-скальд. Пока что ты заслужил право дышать под моей крышей. Но смотри… — его взгляд снова стал жестким. — Если твои «знания» навлекут на мой дом гнев богов или принесут вред… твоя голова полетит с плеч быстрее, чем ты успеешь вспомнить свою следующую песню. Понял?

— Понял, хозяин.

— Иди. Осмотри усадьбу и наше славное поселение. Но далеко не уходи. Балунга! — крикнул он.

Тот тут же возник в дверях.

— Проследи за ним. Пусть погуляет. Но чтоб не дальше частокола.

Балунга кивнул, поджав губы. Роль няньки ему явно не нравилась.

Выйдя на улицу, я вздохнул полной грудью. Воздух был свежим, с примесью дыма и хвои. Я был не просто рабом на побегушках. Я был… почти вольноотпущенником под присмотром. С новым статусом пришла и новая возможность — осмотреться.

Я пошел не спеша, делая вид, что просто разминаю затекшие ноги. Балунга шел в десяти шагах сзади, как тень. Я чувствовал его взгляд между лопаток.

Поселение было больше, чем я думал. Не просто кучка домов, а настоящее укрепленное селение — хутор. Длинные дома, похожие на дом Бьёрна, стояли поодаль друг от друга, каждый со своим двором, загоном для скота, кузницей или мастерской. Их окружали хорошо обработанные поля, уже тронутые первой зеленью.

В центре, на возвышении, стояло большое, грубо сколоченное здание с высокой крышей — явно место для тинга, народного собрания. Рядом находилось пустое пространство для тренировок дружинников и празднеств.

Я дошел до высокого, бревенчатого частокола, что находился севернее бухты. Сторожевые вышки грозно стремились к облакам. И это были серьезные укрепления. Значит, угроза набегов была вполне реальной.

Отсюда, с возвышенности, открывался потрясающий вид на фьорд. Изумрудная вода, темные скалы, уходящие в небо. У причала качались знакомые силуэты драккаров. Возле одного из них, поменьше, кипела работа. Его вытащили на берег, положили на бок. Несколько человек со скребками и ножами очищали днище от водорослей и ракушек. Другие осматривали обшивку, конопатили щели паклей, пропитанной смолой.

Я не удержался и направился к ним. Балунга нахмурился, но не остановил меня. Спустившись к берегу, я наблюдал, как работают мастера. Руки сами потянулись поправить, посоветовать. Я видел недостатки, очевидные для меня, псевдоисторика, изучавшего чертежи и археологические отчеты.

Один из викингов, коренастый, с седой бородой и умными глазами старого волка, заметил мой пристальный взгляд.

— Чего уставился, трэлл? — проворчал он, не отрываясь от работы.

— Шпангоут, — вырвалось у меня. — Вот этот. Он стоит почти прямо. Если бы его поставили под чуть большим углом к килю… остойчивость была бы лучше. Меньше бы кренилось на волне.

Воцарилась тишина. Все работы остановились. Мастер медленно выпрямился, отложил свой инструмент. Он посмотрел на меня так, будто я только что заговорил на языке троллей.

— Что ты сказал? — спросил он тихо.

Я понял, что совершил ошибку, но отступать было поздно.

— Я сказал… что угол установки шпангоута… ребра жесткости… влияет на остойчивость судна. У вас он близок к прямому. Это делает корабль более поворотливым, но менее устойчивым. У людей с Юга… я видел такие… угол больше. Корабль меньше качает.

Мастер подошел ко мне вплотную. От него пахло смолой, потом и старой кожей.

— Ты откуда это знаешь? Кто тебя учил?

— Я… видел много кораблей, — уклончиво ответил я. — В дальних плаваниях.

Он долго смотрел на меня, потом внезапно хлопнул себя по лбу.

— Так это ты тот самый! Чужеземец-целитель! Тот, что Асгейрову жену с того света вытащил!

Я кивнул. Репутация уже работала на меня.

Мастер почесал затылок, разглядывая свой драккар новыми глазами.

— Угол… остойчивость… — пробормотал он. — И правда, «Морская Змея» последний раз здорово клалась на борт при сильном ветре. Думал, балласта мало… А ты, выходит, в корабельном деле шаришь?

— Я много чего видел, — снова повторил я свою мантру.

Мастер хмыкнул, кивнул, вернулся к работе. Но теперь он поглядывал на шпангоуты уже с пристрастием. Я видел, как в его голове крутятся мои слова.

Я двинулся дальше. Балунга шел за мной, но теперь его молчание было задумчивым.

Мы вышли к дальнему краю поселения, туда, где частокол заканчивался и начинался лес. Тут стоял маленький, почти игрушечный домик, крытый мхом и дерном. От него веяло древностью и тишиной. Перед ним, на пне, сидела старуха.

Она была так стара, что казалось, время сплело ее из корней, кожи и тени. На лице змеилась сеть глубоких морщин. Ее волосы серебрились из-под темного платка. В костлявых пальцах она держала посох, унизанный резными рунами и мелкими птичьими черепками. Я впервые в жизни столкнулся с самой настоящей вёльвой!

Я замер. Старуха глядела куда-то внутрь себя, или сквозь время. Но когда я сделал шаг, чтобы обойти ее по широкой дуге, ее голова медленно повернулась. И взгляд… ее глаза были молочно-белыми, слепыми. Но я почувствовал, как этот взгляд пронзает меня насквозь. Она видела. Видела не мою молодую оболочку, а то, что было внутри. Мою душу. Душу из другой реальности.

Она подняла свой посох и медленно, почти невесомо, ткнула им в мою сторону. Ее сухие и потрескавшиеся губы шевельнулись, и тихий, шелестящий, как осенняя листва, голос произнес:

— Дважды рожденный… Печать иной крови на челе твоем… Тень великого змея за спиной… Иди. Твой путь только начинается. Но помни… за всякое знание надо платить. Всегда.

Она опустила посох и снова уставилась в пустоту, как будто ничего не произошло.

У меня по спине побежали мурашки. Она знала. Чувствовала. Это была не театральность — это была тихая, леденящая уверенность. Магия этого мира была реальной. И она уже положила на меня глаз…

Я поспешил уйти, чувствуя, как холодок страха скребется у меня под сердцем. Балунга, шедший сзади, сделал жест, призывающий защиту Тора.

— Не связывайся с ней, знахарь, — пробормотал он. — Она и не таких, как ты, на корм рыбам пускала.

Мы пошли обратно, и я услышал, как местные, указывая на поселение, называют его. Не «деревня» или «хутор». Они называли его гордым, звучным именем.

— Все-таки хорошо тут у нас, на Буяне!

— Завтра, к нам охотники вернуться. Торг будет!

Буян…

В моей голове что-то щелкнуло. Громко, как удар молота о щит. Знаменитый остров Буян из русских сказок, заговоров и былин!

«Ветер весело шумит, судно весело бежит мимо острова Буяна, в царство славного Салтана, и желанная страна вот уж издали видна!» — вспомнил я слова Пушкина.

Это было легендарное, мифическое место силы! И я находился прямо здесь, в его прототипе. В скандинавском поселении, которое дало имя сказочному острову у славян. Два моих мира — исторический и мифический — внезапно, с оглушительным грохотом, сошлись в одной точке. У меня перехватило дыхание. Я остановился, глядя на бревенчатые дома, на фьорд, на людей, и увидел не просто викингов, а живую легенду. Я оказался внутри мифа.

Вечером в доме Бьёрна было шумно. Охотники вернулись с добычей — огромным лосем. Повод был отличный. Ярл велел готовить пир.

Большой зал наполнился людьми, дымом от очага, запахом жареного мяса и хмельного меда. После легкой работы по дому я сидел на своем привычном месте у входа, в тени. Мне принесли еду — хороший кусок мяса и даже немного меду в маленькой, личной пивной чаше. Мое положение явно улучшалось.

Бьёрн, уже изрядно хмельной, веселился, делил добычу между охотниками, хвастался подвигами. Потом его взгляд упал на меня.

— Эй, чужеземец! — гаркнул он, и в зале потихоньку стихло. — Говорил ты утром, что скальд! Может, порадуешь нас песней? О подвигах? О богах? О далеких землях? Спой нам сагу! Докажи и моим гостям, что ты не просто трещотка!

Все взгляды устремились на меня. Это был чистой воды вызов. Отказаться — значило упасть в грязь лицом, потерять все, что с таким трудом удалось заработать. Спеть что-то плохое, неубедительное — результат был бы тот же. Нужно было блеснуть.

Я медленно встал. Прошелся взглядом по залу — по румяным, ожившим лицам, по сверкающим глазам, ждущим зрелища.

— А у ярла есть лира? — спросил я тихо, но так, чтобы было слышно.

Бьёрн удивился, затем кивнул одному из дружинников. Тот принес старый, потрепанный, но еще крепкий струнный инструмент, похожий на маленькую арфу. Я взял его в руки. Лады были грубыми, струны — жильными, не идеально настроенными. Но я узнал этот инструмент. В прошлой жизни, на ролевых играх и фестивалях старины, я неплохо на нем играл. А это новое тело… оно словно ждало этого. Пальцы сами легли на струны.

Я несколько раз провел по ним, настраивая на слух. Звук был глуховатым, дребезжащим, но вполне чистым. В зале замерли. Игра на лире считалась искусством, доступным немногим.

— Я спою вам песнь моих предков, — сказал я, и мой голос зазвучал громче, увереннее. — Не о подвигах конунгов. Не о гневе богов. Это песнь о море. И о том, что объединяет все народы. О том, как одинокий человек бросает вызов Судьбе. И о цене этой борьбы.

Я ударил по струнам, задав медленный, тягучий, похожий на плеск волн ритм. И начал. Я принялся пересказывать им «Старика и море». Но в духе их саг. Когда-то я переделал свою любимую повесть Хемингуэя под балладу. Не думал, что пригодится…

'Жил-был старый ярл у моря.

Духом — меч, в глазах — прибои.

Много дней рыбачил тщетно —

Смех над ним висел заметно.

Но он знал: вода — девица

Точит дух его в крупицы.

Но настал день добрый! Боги!

Взял на крюк он змея Локи!

То был монстр жуткой силы —

Многих он уж свел в могилы.

Ярл боролся, словно Один!

Резал леской руки вдоволь…

Он тянул гиганта в лодку,

Тот противился! Но толку!

Ярл кричал: 'ты брат мне, монстр!

Духом крепок, клык твой остр!'

И на третий день — победа!

Честь и ярость ярл изведал.

Привязал добычу к борту

И направился он к порту.

Но со дна пришли акулы…

Стали рвать добычу дуры!

Ярл уставший бился слабо —

Видел в змее он собрата.

Духи моря были крепче —

Съели змея лишь под вечер.

Кость, хребет и только жабры

Ярл доставил к дому правды…

Люди снова в смех упали,

Но наш ярл прочнее стали!

Лег он спать, познал он цену

Злой отваге, року, небу!

Он судьбу сломил нещадно,

Не сломавшись в битве ладной.

Он боролся с самой Судьбой. И не проиграл.'

Я закончил. Последний аккорд замер в воздухе. В зале стояла абсолютная, оглушительная тишина. Никто не дышал. Я видел широко раскрытые глаза мужчин, видел, как у женщин на глаза навернулись слезы. Они прожили эту историю. Историю о несгибаемости, о поражении, которое дороже иной победы. Это было созвучно их самой сути.

Первым пошевелился Бьёрн. Он медленно поднял свою громадную руку и с силой ударил кулаком по столу.

— ВОТ ЭТО САГА! — проревел он, и в его голосе зазвучало неподдельное восхищение. — Вот это игра! Вот это правда! Слышали⁈ Вот как надо петь о море и о доле мужской!

Тишина взорвалась. Все закричали, застучали кубками по столу, выражая одобрение. На меня смотрели уже не с опаской или любопытством. На меня смотрели с уважением. Я в очередной раз доказал, что я не просто раб. Я — носитель мудрости, скальд. Моя ценность взлетела до небес.

Ко мне подошел сам Бьёрн, положил свою тяжелую руку мне на плечо.

— Отныне, Рюрик, твое место — не в сенях. Садись ближе к очагу. Ты заслужил… Главное — пой мне и рассказывай о своих путешествиях!

Глава 6

Утро вломилось в сени колючими, холодными лучами. Они пробивались сквозь щели в досках и щекотали веки. Я с удовольствием потянулся, хрустнул всеми косточками. Сон по-прежнему был тревожным и прерывистым. В ушах все еще стоял гул от вчерашнего пира, от грохота кубков и одобрительных криков. Я был скальдом. Почти своим. Но ошейник по-прежнему натирал кожу, напоминая о моем настоящем статусе.

Из главного зала доносились звуки пробуждающейся жизни: звон котлов, возня детей, кашель. Этот кашель был привычным фоном — едкий дым от открытого очага щекотал и резал легкие всем, особенно детям и старикам. Он висел в воздухе постоянной, удушающей пеленой. Даже отверстие в крыше не помогало.

Я поднялся, подошел к двери и заглянул внутрь. Женщины и сама хозяйка, хлопотали у огня. Лица их были покрасневшими от жара, глаза слезились. Дети потирали свои воспаленные веки. И в этот миг все сложилось в идеальную, холодную картинку. Очередная возможность.

Бьёрн сидел за столом, разминая затекшую после вчерашних возлияний шею. Он жевал кусок вяленой оленины, его взгляд был мутным и недовольным.

Я сделал шаг внутрь, прошел через залу и остановился на почтительном расстоянии. Голова была автоматически склонена, но спину держал прямо.

— Хозяин, — начал я тихо, но четко.

Он поднял на меня глаза, нахмурился.

— Чего надо? Голова трещит, а ты со своими песнями.

— Я не с песней, ярл, а с делом. В землях на юге, за многими морями, я видел, как люди делают очаг, который не слепит глаза дымом и хранит тепло всю ночь напролет. Позволь мне сделать такой же в твоей кузнице? Это сбережет уголь и силы твоих людей. Дым не будет есть легкие кузнецу.

Бьёрн перестал жевать. Его взгляд стал внимательнее, прицельнее. Прагматизм в его характере всегда брал верх над скепсисом.

— Очаг? Без дыма? — он хмыкнул. — Колдовство, что ли?

— Нет. Просто знание, хозяин. Камни, глина и правильная форма. Я ведаю, как устроить тягу.

— Тягу? — он отхлебнул из кубка пива. Помолчал, оценивая предложение. Риск был минимальным — только глина и труд раба. — Ладно, делай. Бери кого надо в помощь. Но смотри… — его глаза сузились. — Испортишь что-нибудь в кузнице — не просто выпорю. Закую в кандалы и брошу на самый тяжелый участок. А если сладишь — получишь лишнюю кружку эля. Или даже две.

Я кивнул, скрывая вспышку удовлетворения. Это был очередной шаг в создании правильной репутации.

Мне выделили двух подростков-трэллов — тощих, испуганных парнишек. Балунга, получивший от ярла приказ присматривать за мной, стоял в сторонке, опираясь на свое копье. Его рябое лицо выражало откровенную злобу и презрение. Ему, воину, приходилось пасти каменщиков. А рост моего авторитета раздражал его.

Мы прошли к кузнице. Она находилась на краю усадебного участка, на небольшом холме, вдали от других построек. Воздух здесь был густым, как бульон, несмотря на то, что одна из стен просто-напросто отсутвовала. В нем четко угадывались тяжелые нотки угольной пыли, железа и гари. Кузнец, могучий детина по имени Торгрим, смотрел на нас как на досадную помеху.

— Не мешай, знахарь, — проворчал он, откладывая молот в сторону. — Мне что? Делать нечего, как с тобой возиться?

— Твои легкие скажут тебе спасибо, мастер, — парировал я, уже начиная сгребать в сторону золу и старые камни очага. — Будешь меньше кашлять, а перед зимой выложишь стенку. Теплее станет.

Я заставил парней таскать плоские камни и жирную глину с берега ручья. Сам начал выкладывать основание — не просто яму, а нечто вроде камеры с сужением кверху. Я лепил из глины подобие трубы, ведущей не прямо вверх, а к стене, к специально проделанному отверстию наружу. Принцип простейшего дымохода и колпаковой печи. Никакой магии. Чистая физика. Теплый воздух и дым поднимаются вверх.

Торгрим сначала ворчал, потом замолчал и стал наблюдать. Потом начал ворчать снова, но уже с ноткой любопытства. Балунга плевал себе под ноги, его раздражение росло.

К полудню конструкция была готова. У меня получилась грубая, неказистая, но — печь. Я разжег внутри слабый огонек. Дым закрутился внутри каменного колпака и уверенной струйкой потянулся в проделанную в стене дыру наружу.

В кузнице стало светлее. Дым рассеялся. Воздух перестал быть едким.

Торгрим вытер потный лоб, смотря на огонь, который теперь горел ровно и жарко, не разбрасывая искры.

— Черт возьми… — пробормотал он. — И вправду… не чадит.

Он сунул в горн заготовку для ножа. Жар схватился за металл мгновенно и ровно. Уголь не разлетался, а горел сосредоточенно, экономно.

— Ладно… — хмыкнул кузнец, уже одобрительно. — Ладно, знахарь. Признаю. Сидеть тут стало сподручнее.

Весть разнеслась по усадьбе быстро. К кузнице подошли несколько свободных ремесленников, рабы украдкой заглядывали со двора. Все они смотрели на меня с растущим интересом. С уважением. Я сделал нечто осязаемое. Улучшил их быт.

Я поймал на себе взгляд Балунги. Он стоял, сжимая древко копья так, что костяшки его пальцев побелели. Его авторитет на фоне моего таял на глазах.

На этом мои подвиги не закончились. После полудня Бьёрн собрал своих дружинников на берегу фьорда. Я находился неподалеку, меня заставили чинить порванные сети — эта работа была монотонной, грязной, под стать моему официальному статусу.

Я наблюдал краем глаза. Бьёрн острой палкой чертил на влажном песке схему. Его план набега на соседнее поселение, чей ярл, по слухам, позволил себе неуважительные слова, был прост и прямолинеен, как удар топора: прямой сквозной наскок на бухту, высадка, грабеж, отход.

Я слушал и понимал, что это чистое самоубийство. Рельеф бухты, которую он рисовал, показался мне опасным — узкий вход, высокие скалистые берега, идеально подходящие для обороны.

Сердце заколотилось чаще. Я отложил сеть, сделал несколько шагов к группе воинов и припал к земле, опустив голову в униженном поклоне.

— Великий ярл… прости мне мою дерзость… — начал я, голос дрожал от искреннего страха. — Но их бухта… Она как волчья пасть. Прямой удар… они встретят тебя стеной щитов на узком пляже. Твои корабли станут легкой добычей для лучников со скал. Позволь… позволь показать слабое место?

Воцарилась гробовая тишина. Я чувствовал на себе десятки взглядов, полных изумления, злобы, насмешки. Раб учит воинов воевать. Этот жест действительно был крайне рискованным.

— Ты что-то много себе позволять стал! Раб! — процедил рядом стоящий Балунга. Он бы с удовольствием сейчас устроил мне взбучку.

Но Бьёрн резко поднял свободную руку, пресекая гнев дружинника, затем усмехнулся и медленно опустил палку. Его лицо было непроницаемым.

— Говори, трэлл. Но если сморозишь глупость — сегодня же будешь чистить выгребную яму голыми руками.

Я подошел к рисунку, взял другую палку. Руки слегка подрагивали, но голос, к моему удивлению, звучал твердо.

— Здесь, — я ткнул в нарисованный вход в бухту. — Главные силы. Сюда должен прийти не весь флот. Только один-два драккара. Сделать высадку, завязать бой… и отступить. Сделать вид, что испугались. И бежать.

Ропот среди старших дружинников стал громче. Трусость и бесчестье!

Они явно не знали о битве при Гастингсе, где их соплеменники считали такой маневр вполне оправданным.

— Молчать! — рявкнул Бьёрн, не отрывая глаз от песка. — Продолжай.

— Они побегут за тобой, — я провел палкой линию от бухты в открытое море. — Все их драккары. Все их лучшие воины. Они будут думать, что гонят трусов. А здесь… — я обвел небольшой скрытый заливчик в двух лигах восточнее, за мысом. — Здесь в засаде будут стоять остальные твои корабли. Свежие, полные сил. Когда враги пронесутся мимо, ты ударишь им в незащищенный бок. В саму бухту, из которой ушла вся защита. Сожжешь их дома, заберешь скот и женщин. А их флот окажется в ловушке — между твоим отступающим отрядом и твоим основным, который ударит им в тыл.