Варяг I (СИ)

В этом и был секрет. Прогресс начинается с малого. С удобного топора. С ровной, прочной доски. С веры в того, кто ведет вперед, а не тащит назад.

Поздним вечером я зашел в сенник. Вернее, в то, что я постепенно превращал из вонючего хлева в подобие человеческого жилья для своих раб… Для своих людей.

Старик сидел на чистой соломе, опираясь спиной о стену. Его дыхание уже не было хриплым и прерывистым, ребра потихоньку срастались. Юноша молча, с неожиданным усердием, чинил порванную сеть.

Я поставил между ними деревянную миску с дымящейся похлебкой из ячменя и вяленой оленины и две кружки с легким березовым соком.

— Как вас зовут? — спросил я просто, опускаясь на корточки перед ними.

Они вздрогнули, как зайцы, и подняли на меня испуганные глаза. Во взгляде старика я приметил недоумение и какую-то старую, застарелую, въевшуюся в душу боль.

— Торбьёрн… — просипел он, будто извиняясь за свое имя, за то, что он вообще посмел его иметь.

Юноша продолжал молчать. Потом, под моим спокойным, выжидающим взглядом, все же пробормотал еле слышно:

— Эйнар…

— Торбьёрн и Эйнар, — повторил я твердо, давая им понять, что запомнил и что это важно. Это не была слабость или сентиментальность. Это была тонкая, но прочная стратегия. Страх — ненадежный союзник, он обращается против тебя при первой же возможности. Преданность, выкованная из уважения и надежды — вот настоящий фундамент.

— Я сам когда-то был рабом. Носил ошейник… Служите мне честно. И вы тоже станете свободными. Даю вам слово!

Я вышел, оставив их с едой и с новыми, невероятными, будто взрывными для них мыслями. В их взглядах, устремленных мне вслед, уже не было пустоты или животного страха. Была настороженная, робкая, но уже живая надежда. Самая прочная основа для будущей верности.

После тяжелого трудового дня я решил устроить небольшой пир.

Длинный дом, который пах свежей смолой и новым деревом, оглашался радостным гомоном, смехом и глухим стуком кружек о край стола. Я угощал всех своим «великим секретом» — кусками баранины, вымоченными в отваре диких горьких трав с чесноком и зажаренными на углях до хрустящей корочки. «Шашлык по-рюриковски». Викинги были в полном восторге и постоянно требовали добавки.

В какой-то момент атмосфера веселья достигла своего пика. Все были сыты, довольны работой, чувствовали плечи друг друга, эту новую, рождающуюся связь. И тогда я взял в руки купленную накануне лиру.

И запел. Не о подвигах богов или героев. О любви. О прекрасной деве, о благородном, но бедном воине и о коварном, могущественном злодее, что захотел силой разлучить их. Песня была простой, мелодичной, с хорошим, ясным концом:

'Где фьорд ломает волны моря,

Где пена лаской шьёт прибой,

Там витязь жил, не ведал горя —

Любил одну — считал судьбой…

Закатный луч коснулся девы —

Огнём закутана коса.

Глаза — сияние Венеры.

Как утро Севера, светла.

Любовь меж ними крепким камнем

Сложилась в вечности утёс.

Настолько прочный, что преданьем

Их путь живительный порос…

Но ярл, чей взор был полон злобы,

Чей сын хотел девицу взять

К себе в натруженные жёны,

Решил героя повязать.

На пир позвал он, клялся в дружбе,

Как змей, таящийся в цветах…

А викинг добрый безоружный

Смеялся с ядом на устах…

Злой ярл отравой смазал кубок,

И юный воин пал без сил.

Девице боль сожгла рассудок,

С утеса бросилась в настил

Холодных вод морской пучины —

Там умерла, нашла покой

В объятьях мертвого мужчины —

Того, кто был ее судьбой.'

Когда последняя нота отзвучала, я с горьковатой улыбкой посмотрел на своих гостей.

— Словно про меня да про Астрид с Буяна. Только злодей у нас, к сожалению, не сказочный.

В зале повисла напряженная тишина. Потом ее взорвал гром возмущения и гнева.

— Что⁈ Кто смеет? Дай нам имя, Рюрик, имя!

— Ульф, сын Сигурда, — выдохнул я, делая вид, что с трудом сдерживаю эмоции. — Его отец уже благословил этот союз. Не спросив ни деву, ни… ее сердца.

Первым, опрокинув скамью, вскочил Эйвинд. Его лицо перекосила настоящая, неподдельная ярость.

— Сигурд решил своего сынка на твоей женщине женить⁈ Да он что, совсем богов не боится? Спросил бы сначала, как наши топоры на его башке буду сидеть!

Его яростный крик подхватили другие. Те, кого я лечил, с кем пахал мерзлую землю, с кем строил этот дом.

— Мы с тобой, Рюрик! Решать будет дева, а не старый хитрец! На тинге всем покажем, что ты с нами! За тебя горой встанем!

Я смотрел на их разгоряченные верные лица. Союз был скреплен. Личной преданностью и обоюдной ненавистью к общему врагу. Этот памфлет, вырванный из сердца, заработал с ужасающей эффективностью агитационной машины…

Когда сумерки сбрызнули хутор густым тёмным мёдом, из чащи леса, спотыкаясь о корни и хватаясь за стволы сосен, вывалился запыленный, оборванный и смертельно испуганный человек. Он был одет в потертые, пропахшие потом и дымом штаны и кожаную куртку бедного охотника. Его глаза, дикие, выпученные, бегали по сторонам, полные немого ужаса.

Он упал на колени прямо перед моим крыльцом, едва не воткнувшись лицом в холодную землю.

— Лекарь! Где тут лекарь Рюрик⁈ — его голос срывался на визгливый, отчаянный шепот.

Я вышел из дома, отложив в сторону тесло.

— Я Рюрик. В чем дело, путник?

— Жена… — он захлебнулся, закашлялся. — Жена умирает. Лихачка ее бьет, огнем пышет, бредит… Местные знахари… все перепробовали. Все соки, все заговоры… Бессильны. Слышал я… слышал о тебе. Люди шепчутся. Чудо-целитель с юга. Прошу… умоляю… — он схватил меня за край плаща, и его пальцы дрожали, как в лихорадке. — Я из владений ярла Ульрика. Живу на самой границе. Знаю, что сейчас вы не очень ладите… но идти больше не к кому! Она умрет!

Эйвинд, стоявший рядом, тут же нахмурился, сжал мое запястье железной хваткой.

— Это может быть ловушка, Рюрик. Чуешь? Как пахнет? Подослали лазутчика. Заманят в глубь чащи, в земли Ульрика, и прирежут как щенка. Не ходи.

Я посмотрел на охотника. На его исступленное, искреннее от тревоги лицо. Нет, это не ложь. Это был настоящий, животный страх за близкого человека.

— Я не откажу тому, кто в помощи нуждается, — твердо сказал я, высвобождая руку. — И пусть Ульрик Старый увидит, что с земель Бьёрна несут не только меч и пожар. Эйвинд, держи оборону здесь. А я скоро вернусь.

Не слушая его возражений и проклятий, я схватил свою походную сумку, где всегда были соль, редкие высушенные травы и баночка целебного меда. И шагнул в сгущающиеся, враждебные сумерки, навстречу неизвестности и возможной ловушке.

* * *

В чертогах Сигурда Крепкой Руки в Гранборге пахло влажным камнем, холодным железом и старой пылью. Не было здесь ни уюта Буяна, ни показного величия зала Харальда. Была лишь голая, функциональная, подавляющая мощь.

Ульф стоял перед отцом, вытянувшись в струнку, как на смотре. Его лицо все еще пылало от унижения и невысказанной злобы.

— Он сколотил вокруг себя всю эту шантрапу! Всех этих калек и неудачников! Они за него горой готовы лечь! И песни он поет… песни, где я — злодей, а он — невинная овечка! Он открыто, публично бросает вызов нам! Нашему роду! Нашей чести!

Сигурд молча слушал, сидя в своем кресле, вырезанном из цельного корня дуба. Его лицо, обычно непроницаемое, постепенно каменело, становясь совсем бесстрастным. Он смотрел куда-то мимо сына, в пустоту стены, но видел, кажется, всё.

— Он лечит людей, — тихо, без единой эмоции, констатировал он. — Укрепляет свой хутор. Кует изделия, которых даже у нас нет. Поет песни, чтобы завоевать сердца глупцов. Ищет союзников среди сильных мира сего. Это уже не досадная помеха, Ульф. Это… тот, кто метит в ярлы… Соперник.

Он медленно поднялся с места. Его тень огромной и уродливой змеей поползла по стене, поглощая свет.

— Я предлагал ему уважение. Место под солнцем рядом с нами. В обмен на лояльность и отказ от всяких притязаний. Он выбрал иной путь. Он решил, что может играть с нами на равных.

Холодная и расчетливая ярость в его глазах сменилась первобытной злобой.

— Но хватит игр. Если этот выскочка не понимает языка уважения и силы… он поймет язык боли. И страха.

Глава 17

На нарах, застеленных грубой, застиранной до серости дерюгой, металась в лихорадочном бреду женщина. Когда-то ее лицо, наверняка, было полным и румяным. Теперь же оно осунулось. Кожа была сухой и натянутой, как пергамент на барабане. Ее лоб пылал неестественным жаром.

Ее муж, охотник Торгильс, замер у входа, прислонившись к дверному косяку из цельного бревна. Его мощная, жилистая фигура, привыкшая к тяготам таежной жизни, казалась ссутулившейся и сломленной; глаза в глубоко посаженных орбитах горели двумя испуганными угольками в полумраке хижины. Комната освещалась лишь тлеющим очагом и чадящей лучинкой.

Я только что закончил осмотр. Мои руки, привыкшие к мелу и весу книги, предательски задрожали. Вроде бы уже не раз проворачивал нечто подобное… Вроде бы не раз уже сталкивался с отчаянием и смертью… Но к этому нельзя было привыкнуть…

Я нашел источник зла. Под грубой тканью платья, на внутренней стороне голени, зиял багрово-синий, отливающий лиловым нарыв. Он был размером с куриное яйцо. Кожа вокруг него лоснилась и пульсировала — то был верный признак гноя, рвущегося наружу.

Фурункул.

Запущенный, загноившийся до состояния, грозящего сепсисом, заражением крови — смертным приговором в этом мире, не знавшем антибиотиков.

В голове пронеслись обрывки знаний из другой жизни: случайно просмотренный документальный фильм об истории медицины, статьи в интернете, мелькавшие между лекциями Спицына и Зубова, разнообразные подкасты.

Нужен был скальпель. Стерильные бинты. Антисептик. Асептика. Хирургические перчатки. Лидокаин. Но здесь ничего этого не было. Только грязь, боль, тьма и отчаянная, слепая надежда в глазах этого огромного, но сейчас такого беспомощного мужчины.

Господи… Нет…Здесь нет никого. Только я. И она. И этот проклятый нарыв, эта бомба замедленного действия, тикающая в такт ее слабеющему сердцу.

И чем резать, спрашивается? Моим боевым саксом? Его я точил на том же камне, которым точили топоры для рубки мяса и косы для сена… Кипятить? В этом прокисшем, покрытом нагаром котле, где варят и похлебку, и стирают портки? Мед? Его тут на вес золота, его может не хватить, а он — единственный природный антисептик, что у меня есть… Я не врач, я просто посредственный препод! Черт возьми, я читал лекции, а не вскрывал гнойники! В этот раз я убью ее! Точно убью!

Профессиональная беспомощность билась в истерике о холодную, неумолимую стену необходимости. Медлить было нельзя. Каждый час, каждая минута приближали ее к небытию.

— Дай мне кипятка! — рявкнул я. — И самую чистую тряпку, какую сможешь найти! Живо!

Торгильс метнулся к котлу, подвешенному над тлеющими углями. Я выхватил свой сакс из кожаных ножен. Лезвие, отточенное для убийства людей, теперь должно было спасать жизнь. Я сунул клинок в самое жерло пламени, наблюдая, как бледный, добротно выкованный металл постепенно раскаляется до тусклого, а затем до яркого, слепящего вишнево-красного цвета. Руки предательски тряслись. Я чувствовал на себе тяжелый, полный немого вопроса взгляд Торгильса.

Женщина бредила, что-то бессвязно шептала сквозь стиснутые зубы. Я приложил тыльную сторону ладони к ее лбу. Будто прикоснулся к раскаленной сковородке, на которой жарили пирожки со смертью.

— Прости… — прошептал я и повел очищенным в огне лезвием по багровой, напряженной коже нарыва.

Раздался тихий, влажный, неприличный хлюпающий звук, от которого зашевелились волосы на затылке. Из разреза, под давлением, хлестнул густой, зеленовато-желтый, невероятно вонючий гной, смешанный с сукровицей. Вонь ударила в нос, едкая и невыносимая, заставляющая сжиматься желудок и подкатывать тошноту к горлу.

Женщина дико взвыла, по-звериному, и дернулась всем телом в судороге. И в этот момент, вместе с последними сгустками гноя, из глубины раны хлестнула алая, пульсирующая, живая струйка. Я задел небольшой, но упрямый сосуд.

— Ты что сделал⁈ Ты ее убьёшь! — заорал Торгильс, швырнув на пол деревянную кружку с водой. Его лицо, мгновение назад покорное и полное надежды, исказилось животным, первобытным ужасом и яростью. Он рванулся к тяжелому, испытанному в боях топору, висевшему на столбе — единственному символу порядка и защиты в этом царстве хаоса и смерти.

Я, весь в брызгах крови и гноя, пытался зажать резанную рану комком относительно чистой тряпки, но алая, липкая жижа мгновенно пропитывала грубую ветошь, проступая сквозь нее мокрым, алым пятном.

Паника, холодная и липкая, как смола, подползла к горлу, сдавила виски. Первая же попытка помочь, первое решение — и оно обернулось катастрофой. Я не спаситель, я палач. Дилетант, возомнивший себя богом.

— Молчи! — просипел я, не отрывая взгляда от сочащейся раны, вжимая в нее тряпку что есть сил. — Кипяток неси! Ищи золу из очага, самую мелкую, просеянную! Или толченый березовый уголь! Всё, что впитывает! Всё, что может остановить кровь! Живо, если тебе ее жизнь дорога!

Торгильс замер в нерешительности: его взгляд метался от моих окровавленных рук к бледному лицу жены, снова впавшей в глубокое забытье. Из-под моих пальцев упрямо и ритмично сочилась алая нить ее жизни. Я давил на рану что есть сил, но чувствовал, как та самая жизнь утекает от нее, капля за каплей, впитываясь в грязный, утоптанный пол хижины. Отчаяние начало подмораживать разум, парализуя волю.

Но в памяти, словно спасительная вспышка света, возник образ. Экспонат в краеведческом музее, куда я зашел от скуки во время командировки в какой-то умирающий городок. Древнеримский хирургический инструмент — похожий на паяльник, с бронзовым наконечником.

Прижигание… Каутеризация…

Останавливает кровь и обеззараживает рану ужасным, варварским, но единственно возможным в таких условиях методом…

Взгляд упал на массивный железный прут, валявшийся в углу очага и служивший кочергой. Ее рабочий конец был раскален докрасна от долгого лежания в углях.

«Прости… Прости, ради всего святого…» — промчалось в голове последнее, отчаянное оправдание. Я рванулся к огню.

Я схватил прут за холодный шероховатый конец. Волна жара от раскаленного докрасна металла опалила лицо, высушила слезы, навернувшиеся на глаза от боли, бессилия и ярости. Торгильс ахнул, отшатнулся, поднял руки, как бы защищаясь от надвигающегося кошмара, от самого вида этого жуткого орудия. Я не давал себе думать. Не давал чувствовать. Только действовать. На автомате… Я просто человек, решающий сложную задачу любыми доступными средствами. Просто человек…

Приложил раскаленное железо к кровоточащему месту.

Уши оцарапало короткое и злое шипение. Воздух мгновенно наполнился сладковатым, тошнотворным, непередаваемо-отвратительным запахом паленого мяса.

Женщина издала пронзительный, обрывающийся стон, ее тело выгнулось в неестественной дуге и затихло. Она окончательно потеряла сознание от болевого шока. Торгильс стоял как вкопанный, его глаза были выпучены, он наблюдал за этим жутким, почти языческим, инфернальным ритуальным действом, где я был и жрецом, и палачом, и последней надеждой.

Кровотечение прекратилось. Мгновенно. На месте фурункула зияла маленькая, аккуратная черная точка, окруженная обугленной плотью.

Я отбросил прут. Он с глухим, зловещим стуком упал на пол. Руки тряслись так, что я едва мог удержать тряпку. Промыл ужасную рану кипяченой водой и выжал последние, драгоценные остатки меда из небольшого берестяного туеска. Заложил чистую, хоть и грубую, прокипяченную ветошь. Вся процедура заняла не больше десяти минут, а я чувствовал себя так, будто провел сутки на веслах под палящим солнцем, на грани полного физического и ментального изнеможения.

Она выживет. Шансы были. Но какое-то время она будет хромать. Огромный уродливый рубец, который останется на всю жизнь, будет ныть на погоду и напоминать о сегодняшнем дне. Победа оказалась урезанной, ущербной, купленной ценой нового увечья. В этом мире, похоже, иначе и не бывало. Полных, чистых побед не существовало. Только сделки с болью, грязью и совестью.

Торгильс молча убирал окровавленные тряпки, сгребал в кучу окровавленную солому с пола, выносил ведро с отвратительным содержимым. Он старался не глядеть в мою сторону. Воздух в хижине, несмотря на распахнутую дверь, все еще был тяжелым.

Он глухо, не оборачиваясь, проговорил, и его голос показался мне плоским, как речной камень:

— Я думал, ты ее убьешь. Видел, как твои руки тряслись. Ты не похож на знахаря… Ты… просто делал, что мог. Как я на охоте, когда зверь ранен и страдает. Иногда… приходится добивать. Чтобы не мучился. А иногда… получается иначе.

Я мыл руки в деревянном тазу, с силой тер их золой и песком до красноты, до боли, но казалось, что под ногтями в поры навсегда въелся этот коричневатый оттенок и этот приторный запах паленой плоти и смерти.

— Я мог и не прийти, — сказал я, и это прозвучало глупее и банальнее, чем я хотел.

— И многие бы не пришли. Особенно от Бьёрна. Люди его крута, его ярлы… им дела нет до наших бед. Их заботы — война, добыча, власть, свои люди. Ты рисковал. Перешел границу. Зачем? Что тебе с того?

— Не знаю. Не смог иначе. Ты пришел с бедой, а я не смог пройти мимо. Словно меня за нутро дернуло.

Охотник обернулся. В его усталых глазах не было восторга или слепой, собачьей благодарности. Лишь тяжелое, выстраданное, суровое уважение, добытое ценой совместно пережитого кошмара и увиденной жестокой, неприукрашенной правды.

— Я этого не забуду. Если что — моя стрела за твоей спиной встанет. Слово охотника. Оно тут крепче клятвы на кольце.

Простая и честная формулировка. Без лишних клятв богам. Но от этого — еще весомее, еще ценнее. Это был первый, зыбкий, но такой важный мост, перекинутый через пропасть возможной вражды между уделами.

Ночь застала меня в той же хижине. Я не мог уйти, не убедившись, что кризис миновал, что жар спадает. Жена Торгильса спала беспокойным, но уже более крепким, исцеляющим сном, ее дыхание выровнялось, потеряло тот смертельно-хриплый оттенок.

Мы сидели с ним у огня, потягивая слабый, кисловатый хмельной напиток, больше похожий на брагу. Пили из одной деревянной чаши. Стресс, усталость и общее пережитое развязали ему язык. Разговор уже не шел о войне и ярлах, он скатился к простому, бытовому, и оттого еще более горькому горю.

— Наш ярл… Ульрик Старый… — начал Торгильс, уставившись на потрескивающие, стреляющие искрами поленья. — Болеет. Сильно. Годы берут свое. Ноги распухают, как гнилые, напитанные водой бревна; ходить не может, кричит по ночам от боли; стон стоит над всей усадьбой. Все зовут это «проклятием великана»… Сыновья его… один — глуп, как пробка, только и смотрит, как бы жрать да спать, другой — жаден, как крыса, только о добыче, да богатстве, да власти и думает. Дерутся между собой за наследство, за место умирающего отца, а народ наш забыт, брошен на произвол судьбы. Все ждут, куда качнется ветер. К Бьёрну ли, к Харальду ли… Лишь бы порядок был. Лишь бы сильная, справедливая рука нашлась. А то скоро и мы, и они сожрем друг друга, как падальщики на помойке.

Я слушал, отхлебывая кислую брагу, и в голове, поверх физической усталости, поверх тошнотворного воспоминания о запахе паленого мяса, начала складываться новая, совершенно иная карта. Стратегическая, тонкая, многослойная, сплетенная из человеческих слабостей, пороков, страданий и страхов.

Ульрик — не военный противник, не безликий враг на карте. Он — больной, слабый, страдающий старик, сидящий на золотом, но шатком троне. Его ахиллесова пята — не меч в руке, не количество воинов, а адская, выматывающая боль в суставах. Подагра… «Проклятие великана»… Классика.

Это было интересно.

Мысль зажглась, как искра в очаге. Настойка ивовой коры… В ней есть салициловая кислота, примитивный предок аспирина… Отвар каких-то местных трав с противовоспалительным эффектом… Правильная диета…

Предложить ему лечение, уход и облегчение в обмен на нейтралитет? А может, и на большее? На союз? Иметь ярла в должниках всегда полезно. Особенно, если этот ярл — потенциальный враг.

* * *

Сигурд Крепкая Рука сидел в своей горнице в Гранборге. Высокое кресло скрипело под его грузным задом. Он скомкал в своей мощной ладони тонкую берестяную грамотку с лаконичным донесением лазутчика. Его лицо исказила настоящая холодная ярость. Тишину в помещении нарушал лишь мерный, убаюкивающий треск поленьев в очаге да тяжелое дыхание ярла.

— Он что, Одином себя возомнил⁈ — его низкий голос наконец прорвался наружу, прокатившись гулом по бревенчатым стенам. — Самовольно! Без спроса! Без моего благословения! Пересек границу! Шагнул на земли Ульрика! Сейчас! Когда Харальд Прекрасноволосый точит мечи на всех нас, собирая силу по всем заморским фьордам! Этот выскочка-самоучка, этот знахарь-скальд, этот… дурак! Он одним своим неосмотрительным поступком может спровоцировать войну на два фронта! Нас и так могут раздавить, как виноград под прессом!

Он думает, что играет в героя? Он лечит какую-то бабу какого-то лесного оборванца и не видит картины целиком! Он не понимает, что одно неверное движение, один слух, одна провокация — и на Буян, и на мои земли, с севера и с юга уже обрушатся две армии! Его авантюризм, его «милосердие»… Его порывы, его непредсказуемость — угроза установленному порядку! Его пора приструнить… Жестко. Быстро. И решительно.

— Ульф!!!

* * *

Дорога назад, в сторону Гранборга, казалась бесконечной. Я брел по лесной тропе, едва переставляя ноги, спотыкаясь о корни и камни. Мысли путались, тело ныло от усталости и перенапряжения. Я почти не видел дороги, проваливаясь в короткие, тревожные моменты забытья на ходу, и меня каждый раз вздрагиванием возвращала реальность — холодный ветер, хруст ветки под ногой, вой далекого волка.

Ночь стелилась за мной рваным плащом. Я уже начинал жалеть, что не послушался охотника и отправился в путь в гордом одиночестве. В такие моменты я старался вспомнить благодарное лицо жены Торгильса. Это бодрило…

Но в какой-то момент из-за стволов вековых сосен на меня навалились тени: несколько крепких мужчин в темных плащах. Их лица скрывались под толстым слоем сажи и грязи.

Они действовали молча и слаженно, без единого лишнего звука. Дубинки, обтянутые кожей, со свистом обрушились на спину, под колени. Я попытался вырваться, инстинктивно рванулся к ножу за поясом, но силы были на исходе, реакция замедлена усталостью и шоком. Меня повалили лицом во влажную, смердящую прелыми листьями и грибами лесную грязь.

Один из них, придавив коленом спину, приставил короткое острое лезвие к моему горлу, прямо под челюсть. Я почувствовал холод смертоносного металла и острый, кислый, запах пота.

— Нам сказали предупредить тебя… — прошипел кто-то прямо над ухом. — Больше не лезь не в свое дело… Не смотри по чужим сторонам… Не высовывайся, знахарь. А то в следующий раз перережем глотку по-тихому, и твои косточки собаки растащат.

В этот миг из чащи, с яростным, душераздирающим боевым рыком, вывалился Эйвинд. А с ним — с десяток моих парней, тех самых, чьи раны я зашивал, кому вправлял вывихи, с кем делил скудную похлебку у общего костра, с кем пахал мерзлую землю и таскал бревна.

— Отойдите от него! Нечисть лесная! — заревел Эйвинд, и его боевой топор со свистом рассек воздух, едва не задев одного из нападавших.

Завязалась короткая, жесткая, безмолвная и яростная драка. Мои злопыхатели, не желая быть узнанными и ввязываться в серьезный, шумный бой, не приняли вызова. Отступили на несколько шагов в тень, постояли мгновение, оценивая численность и ярость подошедших, и растворились в ночной чаще так же бесшумно и внезапно, как и появились, словно были порождением самого мрака.

Эйвинд, тяжело дыша, с окровавленной губой, поднял меня с земли и грубо отряхнул.

— Жив, Рюрик? Цел? Я же говорил, предупреждал, что это ловушка! Как чувствовал! Вот ты идиот! Надо было нас с собой брать! Мы бы их… мы бы их в лепешку расшибли!

Я сплюнул комок грязи и крови, чувствуя, как ноет все тело, как гудит голова от удара.

— Зато она… выжила. Это стоило того. Стоило!

Эйвинд лишь хрипло, беззлобно хмыкнул, смахнул с моего лица ком грязи и, подхватив под руку, почти поволок по тропе, к дому, к нашему хутору, бормоча под нос крепкие, сочные ругательства, перемешанные с искренней и грубоватой заботой.

Утро застало меня разбитым, будто по мне проехался груженый воз. Каждая мышца, каждый сустав ныли от побоев, лицо распухло, под глазом красовался солидный, цветущий фингал.

Я сидел на завалинке, пытаясь привести в порядок разрозненные обрывки вчерашнего кошмара, когда к хутору, поднимая тучи пыли, размеренной, уверенной рысью подъехал Сигурд. Всего с двумя верными, мрачными хускарлами.

Спешился легко, пластично, несмотря на возраст и мощное телосложение, оглядел мое помятое, уставшее, избитое лицо с преувеличенным, холодным, хищным любопытством, будто разглядывал тушу только что добытого зверя.

— До меня дошли слухи… — начал он, и его голос был гладким, как отполированный лед на поверхности зимнего озера, — На тебя напали? И где это было? Не у тебя же на пороге? Неужто бандиты с большой дороги осмелились сунуться так близко к моим владениям?

Я посмотрел ему прямо в глаза, играя в его же игру, которую начинал ненавидеть всеми фибрами души.

— На северной тропе, ярл. Возвращался от больной. Жена охотника с земель Ульрика. Гнойная рана. Запущенная. Чуть не умерла у меня на руках. Еле вытащил.

— Так, значит, ты не только мельницы строить да песни петь — мастак, но и людей Ульрика лечить вздумал? — его голос зазвенел скрытой, закаленной сталью. — Без моего ведома? Без моего позволения? Перешел границу моего соседа, самовольно, рискуя спровоцировать конфликт? В следующий раз, прежде чем играть в героя и рисковать миром на наших границах — СПРОСИ РАЗРЕШЕНИЯ. Я тут ярл, а не зритель для твоих благородных представлений. Понятно тебе?

Не дожидаясь ответа, не дав возможности что-либо возразить, объяснить добытые ценнейшие сведения о слабости Ульрика, он развернулся на каблуках, легко, почти воздушно вскочил на коня и уехал, оставив меня под тяжелым, унизительным, давящим грузом его «отеческой заботы». Ни намека на интерес к тому, что я узнал. Только четкое, ясное, неоспоримое указание на мое место. Демонстрация того, кто здесь хозяин, кто дергает за ниточки, кому принадлежит право решать, кому жить, а кому — нет.

Мы с ребятами возились с огромными, смолистыми бревнами для остова мельницы. Солнце припекало по-летнему, несмотря на прохладный ветерок с фьорда.

Спина мокла от пота, руки были полны заноз, мышцы горели огнем, но эта простая, физическая работа была лучшим лекарством от дурных мыслей, от горечи унижения, от запаха паленой плоти, который все еще стоял в ноздрях.

Мимо, не спеша, словно прогуливаясь, с видом полнейшего, непоколебимого превосходства проходили какие-то викинги — сытые, упитанные, сверкающие дорогим, инкрустированным серебром оружием и массивными украшениями, с самодовольными, высокомерными ухмылками на откормленных лицах.

Один из них «случайно» задел мое плечо, проходя вплотную, будто не замечая меня. Эйвинд мгновенно наклонился ко мне:

— Это Ульф. Сын Сигурда. Смотри, волчонок-то какой ухоженный, холеный. Шкурка лоснится. Так и хочется содрать…

Ульф остановился, окинул меня медленным, оценивающим, с ног до головы, взглядом. В его светлых и холодных глазах, как зимнее небо, не было злости или неприкрытой ненависти. Лишь чистое и неподдельное презрение. Как к низшему существу, непонятному, нечистому и оттого раздражающему…

— Так это и есть наш знаменитый лекарь? — произнес он, и его голос был удивительно спокоен, почти интеллигентен, что делало его слова еще обиднее, еще ядовитее. — Весь в синяках, в грязи, в поту. Пашешь, как раб. Или как трэлл. Мой отец вчера был прав. Ты приносишь хаос. Непорядок. Своими непродуманными, детскими порывами. Из-за твоей вчерашней… благотворительной вылазки, нам пришлось снять дозоры с восточных рубежей и перебросить их на север, на случай ответной провокации Ульрика. Оголили границу. Ослабили наши позиции. Ради одной бабы? Ради твоего благородного, дурацкого порыва?

Он помолчал, давая словам впитаться в мое сердце, наслаждаясь моим молчанием, моей усталостью.

— Ты не мыслишь как землевладелец или как воин. Ты ставишь общее дело и безопасность всех наших людей под угрозу из-за своих непредсказуемых и эмоциональных порывов. Ты так и Астрид погубишь, если она достанется тебе. Ты не сможешь ее защитить. Не сможешь обеспечить. Ты — слабость. А слабость в нашем мире заразительна и смертельна.

Этот гад знал, куда стоит надавить. Он констатировал истину. Холодно, безэмоционально, с убийственной неоспоримой правотой. И от этой холодной, безэмоциональной правды стало в тысячу раз больнее и страшнее, чем от любой угрозы или открытой ненависти.

Ульф развернулся и ушел, не оглядываясь, оставив меня под сокрушительным гнетом этого беспощадного, железного вердикта. Весь в отца…

Вечером я с остервенением, до боли, до красноты пытался отмыться. Тер руки грубой золой и песком, скреб ногтями, но казалось, что под ногти навсегда въелся тот коричневатый оттенок и тот поганый запах смерти. Меня мутило. Сжимало желудок. Не только от вони… Еще и от беспомощности. От осознания чудовищной, ужасающей примитивности этого мира. От понимания, что любое, самое простое, самое базовое действие здесь связано с болью, грязью, риском смертельной ошибки и моральной ценной, которую приходится платить снова и снова.

Мыло… Обыкновенное мыло! Спирт для дезинфекции! Хотя бы йод! Пенициллин! Боже, я готов был отдать все свое серебро, все будущие урожаи, всю свою долю в добыче за одну единственную ампулу пенициллина! За пачку банальных, дешевых антибиотиков!

Ярость, горячая и бессильная, подкатила к горлу, сдавила его. Примечательно, но она не была направлена на Сигурда или Ульфа. Она была направлена на всю эту эпоху. На ее грязь, боль, невежество, на ее бесконечное, унизительное, удушающее несовершенство.

Преодолевая волну отчаяния и гнева, я заставил себя сесть за грубый, сколоченный на скорую руку стол. Взял вощеную дощечку с заостренным стило и стал набрасывать очередную схему.

В центре изобрази жирный круг: «УЛЬРИК». От него прочертил стрелки: «Подагра (Проклятие Великана)», «Невыносимая боль», «Слабость, неспособность управлять», Недовольство бондов'. Другие стрелки: «Сын 1», «Глупость, лень», «Неопасен, марионетка». «Сын 2», «Жадность, амбиции», «Междоусобица, нестабильность», «Слабость власти». Еще одна стрелка: «Народ, бонды», «Заброшенность, усталость от неразберихи, жажда порядка», «Готов к смене власти, к сильной и справедливой руке».

Я отложил стило. План рождался сам собой.

Ульрик — слабое звено в цепи врагов. Его можно купить не железом и кровью, а знанием. Облегчением.

Настойка ивовой коры… В ней есть салициловая кислота… Отвар тысячелистника, ромашки… Компрессы… Найти или создать лекарство, смягчающее боль при подагре. Предложить ему лечение, уход и облегчение… И тогда в войне с Харальдом у нас появится верный союзник. Либо у меня станет одним покровителем больше.

При любом раскладе я в выигрыше…

Я вышел к своим. Эйвинд и еще несколько парней сидели у общего очага, чинили снаряжение, точили топоры, тихо переговаривались. Я взял кружку с темным, горьковатым пивом, подошел к ним, чувствуя тяжесть на душе и необходимость высказаться.

— Эйвинд… Ребята… Все… — начал я, и они подняли на меня глаза, прекратив работу. — Вы были правы в тот день. Это могла быть ловушка. Я поддался порыву. Я мог нас всех подвести. Моя выходка могла обернуться большой войной на границе. Простите. Я ошибся.

Эйвинд выдержал паузу, потом хмыкнул, почесал щетинистую щеку.

— За что прощать, дружище? Ты добрую бабу спас! Охотника с чужих земель к себе на сторону переманил! Вон, гляньте, — он кивнул на край леса, где в сумерках мелькнула подвешенная на ветке туша оленя. — Он нам сегодня мясо свежее принес. — Среди викингов прошел одобрительный, негромкий гул. — Дурной поступок с точки зрения ярла? Может быть. Но правильный — с точки зрения человека. Наш Рюрик — не жадный шакал, как Ульф. Он — свой. С душой. И рискует за других.

— Но Сигурд… Ульф… Они правы в своем роде…

— Сигурд мыслит как ярл. Он по-своему прав. Он видит карту, армии, границы. Ты мыслишь как… не знаю. Как-то иначе. Но мы-то с тобой за эту землю воевали. И за общее дело. Так что в следующий раз просто бери нас с собой. Чтобы таких, как вчера, не просто прогнать, а найти, поймать и на колья посадить, для острастки. Чтобы неповадно было.

Я смотрел на их суровые лица, озаренные огнем, и чувствовал, как камень катится с души. Искренность и готовность признать ошибку не ослабили мой авторитет. Напротив. Они его укрепили, перевели на новый, более глубокий уровень доверия и уважения.

Глава 18

Золото и багрянец…

Когда лето истаяло в жарком мареве и окончательно сдалось на милость осени, именно эти два цвета стали править на моем хуторе. Боги прошлись по воздуху наждачкой и заточили его до голубой прозрачности. Теперь он цеплялся за мои легкие северным холодком.

По утрам иней серебрил пожухлую траву у ручья да края деревянного колодца, — словно щедрый купец рассыпал мелочь на мою сельскую паперть.

Листья на березах горели червонным золотом и медью, отливая на солнце кровавым сиянием.

Я стоял на пороге своей новой кузницы, прислонившись плечом к косяку из толстенного дубового бревна, и вдыхал этот новый, преображенный мир.

Я, наконец-таки, чуял запах дыма ольховых поленьев, сладковатый дух опавшей, преющей листвы, терпкий аромат созревших где-то в саду поздних яблок… И, конечно же, неразбавленный букет СВОБОДЫ. Той самой, что я не выпросил, не вымолил, а выковал здесь своими руками, смешав с потом, кровью и железной волей.

Все мои парни — те самые, чьи раны я выжигал каленым железом и заливал хмельными отварами после кровавой бани у стен Гранборга, — давно уже оправились. Но никто не рвался обратно под тяжелое крыло Бьёрна…

Отмазывались, отнекивались, говорили, что погостят до тинга, «а там видно будет». Я лишь кивал и не спорил. Их верные топоры и крепкие спины были единственной реальной валютой, что удерживала границы моих владений от посягательств Сигурда и его шелудивого, ядовитого отпрыска.

За эти месяцы я не просто встал на ноги. Я вдавил этот хутор в землю так, что он стал ее продолжением — крепким, нерушимым, живым.

Но вернемся к кузнице…

Прошлую постройку я снес до основания. Новая же оказалась просторной светлой и сложенной из отборных смолистых бревен. Высокий потолок ловил удушливый дым и выплевывал его в широкую трубу. Настоящие окна пропускали дневной свет. Мягкий и рассеянный. Слюда заигрывала с ним в бирюзовом танце. Благо месторождение этого славного минерала находилось неподалеку.

Я полностью переделал меха — теперь это была продуманная система из двух сшитых кожаных полостей с деревянными клапанами. Она приводилась в действие ножной педалью. Я сам, по памяти, выложил горн из найденной в ручье огнеупорной глины. Ее я смешал с толченым камнем. Теперь я мог не просто орать «дай жару!», а контролировать его. Чуть приоткрыл заслонку — ровный жар для ковки, открыл на полную — белое каление для плавки. Точность — наше всё!

Именно в этой кузнице я и родился заново.

Первым делом я сделал инструменты: топоры, что не тупились и не зазубривались после трех ударов по сырому дереву; пилы с правильной, переменной разводкой зубьев; прочные и острые лемеха для сохи.

Потом перешел к оружию. Для себя. Не на продажу. Это была моя визитная карточка. Мой opus magnum.

Понятное дело, я не стал акцентировать внимание на кольчуге — ее бы пришлось плести целый год, да и защищала она слабовато. Я решил сделать пластинчатый панцирь, вроде тех, что носили римские легионеры, но он был адаптирован под местные реалии. Стальные пластины, тщательно откованные, отшлифованные, подогнанные друг к другу на прочных кожаных ремнях, блестели как кусочки зеркала на солнце. Нагрудник с ребром жесткости, наплечники, защита бедер — все это я вплел в единый замысел…

Легче кольчуги, повышенная подвижность, а защита — в разы лучше!

Шлем я выковал с откидной наносной пластиной и кольчужной бармицей, прикрывающей шею и плечи.

Дошло дело и до меча.

У меня получился полуторный клинок с утяжеленной рукоятью, чтобы можно было рубить и в одну, и в две руки. Не тяжеленный, неуклюжий брус, а изящная, сбалансированная, страшная полоса стали.

Я потратил неделю, просто подбирая состав, методом проб и ошибок, тычась в темноту… Закаливал не в воде, от которой сталь становилась хрупкой, а в растительном масле и тюленьем жиру — чтобы была твердой, но упругой. Потом долго правил лезвие на точильном камне, доводя его до бритвенной, злой остроты. Он лежал у меня на коленях по вечерам, пока я, уставший, сидел у огня и смотрел на танцующие языки пламени. Имя ему я пока не придумал. Он был просто Оружием. Продолжением моей воли.

Но хутор — это не только кузница и доспехи. Это еще и жизнь. Настоящая, бурлящая… Обустроенная!

Я запустил водяную мельницу на своем ручье. Проект был чертовски сложен. Пришлось мастерить редуктор из мореного дуба и бронзовых штырей, чтобы передать вращательное усилие с горизонтального вала на вертикальный, к жерновам.

Но она заработала!

Мощный, ровный гул, а не скрип и стоны ручных жерновов. Теперь не нужно было часами молоть зерно в ступах, стирая ладони в кровь. Мои поля, засеянные по системе трехполья дали урожай, какого в этих суровых краях и не снилось. Рожь колосилась густо, а крупное полновесное зерно звенело от живительной силы.

Я перемолол его на своей мельнице в муку. Не в ту серую, грубую труху с отрубями и шелухой, что была у всех. А в настоящую, мелкого помола…

Запах свежеиспеченного, пористого и румяного хлеба из моей новой печи сводил всех с ума в округе.

Не оставил я без внимания и свой скотный двор… Добавил к нему несколько выносливых коров и десяток овец с густой шерстью — породистых, сильных, не местных заморышей. Я выменял их на пару своих топоров и три кинжала у заезжих ботландских купцов.

Ко мне потянулись местные. Сначала робко, с опаской, косились на моих суровых друзей у ворот. Потом — все смелее, с надеждой.

— Рюрик, а нельзя ли нам зерно смолоть? Мы заплатим! Монетой или работой!

Я не отказывал. Брал недорого. Часто — просто за помощь в заготовке дров или в строительстве. Мой хутор быстро стал центром округи. Сюда несли зерно, здесь чинили инструмент, здесь спрашивали совета, как лучше сохранить урожай или вылечить хромую лошадь. Я невольно стал тем, кем должен был стать — просветителем. Избавителем от проблем. Точкой опоры.

Конечно, не все шло гладко…

Сигурд и Ульф не дремали. Их злоба клокотала подземным огнем — невидимым, но готовым прорваться наружу в любой момент. То ночью забор сломают, то корову испортят, подпустив ей какую-то дрянь в корм. Пару раз пытались поджечь амбар с зерном. Но мои парни — Эйвинд, суровый и надежный Хальвдан, молчаливый и сильный Гуннар и юркий, как ласка, Ивар — несли сторожевую службу, как на передовой.

Мы выставили скрытые посты, натянули веревки с глиняными колокольчиками по периметру. Всех «ночных гостей» мы либо тихо прогоняли, либо, если те лезли с оружием, отправляли к праотцам. Без лишнего шума. Трупы бесследно исчезали в топких болотах за хутором. Война была тихой, грязной, но я давал сдачи.

Также меня вызывали на хольмганг. Целых три раза. По самым надуманным и унизительным поводам: «не так посмотрел на мою жену», «спина твоя мне не понравилась», «дышишь слишком громко».

Я выходил.

Вся моя новая техника — причудливая, смертоносная смесь исторического фехтования, армейского рукопашного боя и дикой, животной ярости выживания — творила чудеса против грубой силы местных бойцов. Я никого не хотел убивать. Но и не церемонился. Двоих я ранил — одному сломал руку, другому рассек бедро — и забрал их оружие и доспехи как трофей по праву победителя. Но одного всё же пришлось зарубить…

Это был очередной подставной ублюдок от Сигурда. Он кинулся на меня с диким воплем. Но его участь была предрешена.

Чуть позже его отец, седой и побитый жизнью бонд, попросил у меня обратно затрофееный топор — это была их семейная реликвия. Мне было жаль старика, и я отдал оружие без каких-либо сомнений. Родители не должны жить дольше своих детей…

— Больше своих сыновей на убой не посылай. — сказал я ему тогда без эмоций. — В следующий раз топор не верну.

Он ушел, не поднимая глаз. И больше его сыновья ко мне не приходили.

Слухи обо мне гадюками ползли по Гранборгу и окрестностям. Что я колдую с железом. Что продал душу темным альвам за урожай. Что моя мельница крутится силой проклятых душ. Ульф усердно сеял эту плесень, шепчась по кабакам и на посиделках со своей дружиной.

Но была и другая молва. Тихая, но упрямая. О том, что я справедлив. Что я делюсь хлебом. Что я вылечил сына бонда Йормунда от лихорадки, от которой отходили все местные знахари. Что отдал последний мешок зерна голодающей семье, у которой Сигурд вытребовал последнее в счет вейцлы. Гранборг и вся округа раскололись надвое. Одни — за Сигурда, старую, проверенную, пусть и тяжелую мощь. Другие — за меня, новую, странную, пугающую, но дающую реальную надежду силу.

Пару раз меня навещал Асгейр. Он передавал весточки от Астрид. Короткие… На бересте… С неровными, торопливыми буквами: «жду»; «верю в тебя»; «скучаю по твоим песням». Я хранил их в кожаной ладанке на груди, рядом с обсидиановым камнем.

Отвечал тем же.

Через рыжего хитрого старика до меня также доходили скупые вести от Бьёрна.

Конунг был, вроде бы, доволен моими успехами — больше зерна, больше железа, крепкий тыл. Но в его посланиях сквозила злость на мой самовольный поход к землям Ульрика Старого.

Я, через Асгейра, осторожно нащупывал почву: а что, если я смогу заключить с Ульриком союз? Не войной, а миром? Добрым словом и выгодой? Бьёрн в ответ молчал. Как могильный камень. Может, он сам метил на его земли? Считал их своей законной добычей? Я не знал. Эта неизвестность, эта каменная стена молчания со стороны моего конунга тяготила меня больше, чем открытая злоба Сигурда.

А большой тинг тем временем приближался. И мне нужно было к нему хорошенько подготовиться. Игра шла на повышение. И ставкой в ней была вся моя новая жизнь.

Вечер выдался тихим и холодным. Воздух звенел от свежести. Мы сидели у меня в горнице — я, Эйвинд, Хальвдан, Гуннар и Ивар. Дом я отстроил капитально — не лачугу, а настоящую, на совесть срубленную избу с большой печью-каменкой, с грамотно сложенным дымоходом (моя особая гордость!), с крепкими, окованными железом дверьми. На столе стоял глиняный кувшин с яблочным сидром собственного приготовления. Рядом с ним в деревянной плошке дымились румяные лепешки из моей муки.

— Тинг — дело нешуточное, Рюрик. — хмуро произнес Эйвинд. Он щедро плеснул себе сидра в кубок и сделал глоток. — Это вам не на мельнице зерно молоть. Сигурд и Ульф выступят единым фронтом. Будут давить. Авторитетом, традицией, ложью. Что ты им противопоставишь?

— Правду, — пожал я плечами, отламывая кусок лепешки. — То, что я сделал здесь… Видят все.

Хальвдан фыркнул. Его лицо, изуродованное старым шрамом от уха до подбородка, исказилось в подобии усмешки.

— Правду на тинге покупают серебром и железом. Или силой родичей. У Сигурда и того, и другого — воз и маленькая тележка. А у тебя — доброе имя да дюжина крепких воинов. Немало, но… маловато будет. Против ярла-то…

— Не совсем так, — встрял Ивар, вертя в руках деревянную чашку. Его цепкие, быстрые глаза блестели в свете огня. — У Сигурда власть держится на страхе. А у нашего Рюрика… уважение. Многие бонды, даже те, кто его побаивается, ему должны. Кому с молотьбой подсобил, кому инструментом помог, кому — советом. Надо это использовать. Превратить долги в поддержку.

Гуннар, будучи вечно мрачным великаном, просто кивнул. Он нарезал вяленое мясо тонкими ломтиками с каким-то садистским упоением.

— Нужно устроить большой пир. Прямо здесь. Пригласить всех, кто колеблется. Кто смотрит и на Сигурда, и на тебя. Угостить их так, как не умеет никто в этой округе! Напоить так, чтобы они забыли, как зовут их отцов. Сделать их своими друзьями! Чтобы им стало стыдно голосовать против тебя.

— И отправить гонцов, — добавил Эйвинд, хлопнув ладонью по столу. — Быстрых, как ветер. На Буян. К Асгейру. К Торгриму-кузнецу. К самой Астрид, пусть она пробьется к дядьке. К другим дружинникам, что были с нами в походе и относятся к тебе хорошо. Пусть знают, что тут творится. Пусть Бьёрн знает, как его наместник хозяйничает. Нужны люди, которые встанут там, на тинге, и скажут за тебя слово, если возникнет нужда. Иначе Сигурд просто задавит тебя одним своим видом и голосом. Авторитет старого ярла — страшная сила.

Я слушал их, и кусок хлеба застревал у меня в горле. Они говорили о вещах, к которым я еще не успел привыкнуть. Я думал об урожае, о качестве стали, о КПД мельницы. Они думали о людях. О связях. О политике. Это была другая война…

— Хорошо, — сказал я, делая глоток сидра. На вкус он был терпким и кислым. — Мы подготовим пир. Самый большой пир, что видела эта долина. Чтобы его вспоминали следующие десять зим!

Ивар усмехнулся.

— А чем поить будем, предводитель? Этим кислым сидром? Или детским элем, что у всех есть? Поверь, слава о медоварах Сигурда гремит по всему Буяну уже многие годы. Это настоящие трактирные мастера, способные уложить каждого из нас одной каплей! Нужно что-то… особенное. Что-то, что пошатнет их репутацию.

У меня была идея. Рискованная, почти безумная. Но другого выхода не было. Нужно было ошеломить. Поразить.

— Поить будем моим напитком. Таким, какого здесь еще не пили. Чистым огнем. И называется он «самогоном».

Наступило задумчивое молчание. Все четверо уставились на меня.

— Это какое-то колдовство? — осторожно спросил Хальвдан, и его рука непроизвольно потянулась к амулету на шее.

— Нет, — я улыбнулся, чувствуя, как во мне просыпается азарт экспериментатора, берущегося за сложную задачу. — Никакой магии. Только тепло, пар и холодная вода. Ловкость рук, брат. Просто ловкость рук и душа викинга!

Самогонный аппарат…

Как его собрать здесь и сейчас, имея под рукой лишь примитивные инструменты и обрывки знаний из далекого будущего? Это была непростая задача.

Я взял большой медный бак — когда-то в нем солили мясо, потом он валялся в развалинах на окраине хутора. Невероятное расточительство бывших хозяев! Я вычистил его до блеска и нарек перегонным кубом.

Крышку к нему я выковал сам из листовой меди, тщательно подогнав по краям, чтобы пар не уходил впустую. В центре проделал отверстие и впаял в него длинную медную трубку — будущий змеевик. Пайку пришлось делать оловом, это было слабое место, но иного выхода не было.

Змеевик я согнул плотной спиралью и поместил в бочонок, который должен был постоянно охлаждаться проточной водой из ручья. Для этого я проделал в бочке два отверстия — для входа и выхода воды, врезав в них деревянные патрубки.

Второй конец змеевика я вывел наружу — это был носик, откуда должен был капать готовый, очищенный продукт.

Все соединения, все щели я промазал густым тестом из ржаной муки — это был единственный доступный герметик, который мог хоть как-то держать высокое давление пара.

Готовое изобретение выглядело как порождение безумного алхимика или сумасшедшего инженера. Мои парни обходили его стороной, с суеверным страхом.

— Уверен, что это не колдовство? — не унимался Хальвдан, пялясь на медные трубки.

— Видишь руны? Слышишь заклинания? — отмахнулся я. — Это всего лишь медь, огонь и вода. Никакой магии.

В бак я залил брагу — забродивший ячменный солод с водой, в которую добавил немного дрожжей, выведенных из хмеля. Разжег под ним ровный, сильный огонь. Все замерли в ожидании.

Через какое-то время бак начал шипеть, от соединений пошел сладковатый, хлебный запах. Потом из носика покапала мутная и гадко смердящая жидкость — «голова». Её я аккуратно слил в отдельную миску — она была ядовитой. Потом, наконец, пошла основная фракция — прозрачная, как горный хрусталь, жидкая, с едва уловимым запахом. Капля за каплей. Я подставил под нее чистый глиняный кувшин.

Резкий и обжигающий запах разнесся по всей кузнице, вытесняя привычные ароматы угля и металла.

Я обмакнул палец и лизнул. Огонь! Чистый, обжигающий, стремительный, с хлебным послевкусием. Тот самый. Крепость — под пятьдесят градусов, не меньше.

— Ну, что? Попробуете? — строго глянул я на своих первых дегустаторов.

Они с опаской, как звери, принюхались, потом сделали маленькие глотки. Эйвинд аж поперхнулся, его могучий, раскатистый кашель огласил двор. Хальвдан вытаращил единственный глаз, второй прикрывал шрам. Ивар просто покраснел, сел на землю и замотал головой.

— Что… что это за штука? — прохрипел Эйвинд, вытирая слезы. — Яд какой-то?

— Вода огненная, — сказал я, с наслаждением делая еще один глоток. Голова сразу стала легкой и ясной. — Самогон. Сила зерна, освобожденная огнем! Но главное — не увлекаться!

В тот же день двое самых быстрых и незаметных моих парней — Ивар и еще один юнец по имени Свейн — отправились в Буянборгс подарками и с вестью ко всем, кого мы помнили и кому доверяли. К Асгейру. К Торгриму-кузнецу, моему старому союзнику. К другим дружинникам, что хорошо ко мне относились. Также я вручил друзьям маленькую, тщательно свернутую бересту — для Астрид. Там было всего три слова: «Скоро. Жди. Люблю». А большего и не надо…

И мы начали готовиться к пиру.

Пригласили всех. Не только друзей и соседей. В первую очередь — тех, кто колебался. Кто смотрел и на Сигурда, и на меня, не зная, куда склониться.

Многие пришли с опаской, любопытством и недоверием. Мои парни встретили их у ворот как радушные хозяева. Улыбки, шутки, хлопки по плечу. Я вышел к ним в простой льняной рубахе, подпоясанной ремнем, без оружия. Свой в доску…

Пир удался на славу. Я зажарил на вертелах двух откормленных баранов — шашлык по-рюриковски, в маринаде из дикого чеснока, горчицы и лесных ягод с терпким, кислым вкусом. Накрыли длинные столы прямо во дворе, под чистыми осенними звездами. Было шумно, тесно, весело. Люди, сначала скованные, понемногу расслаблялись.

Но главным, конечно, был самогон. Я наливал его небольшими порциями в маленькие деревянные чарки.

Реакция была предсказуемой и одинаковой. Сначала — шок, глаза на лоб. Потом — всеобщий кашель, слезы и удивленные возгласы. Потом — дикий, неподдельный восторг. Этот напиток срабатывал лучше любого дипломата. Он растворял льды недоверия, смывал наносную вражду. Стеснение испарялось вместе с алкогольными парами. Разговоры становились громче, смех — искреннее, а песни — задушевнее. Я не жалел «огненной воды». Подливал всем, кто просил.

Сначала мои парни затянули боевые, суровые саги о подвигах предков. Потом местные бонды подхватили свои деревенские протяжные и меланхоличные. Потом все смешалось в веселом и пьяном хаосе. Девушки из соседних хуторов, пришедшие с отцами и братьями, смотрели на меня с явным и нескрываемым интересом. Я улыбался всем, шутил, но держался в стороне. Мое сердце было далеко, и оно было занято одной рыжеволосой красавицей.

За полночь половина гостей спала богатырским сном прямо на свежей соломе, расстеленной в стороне. Другая половина, шатаясь, клялась мне в вечной дружбе и верности.

— Придешь на тинг, Рюрик, — говорил мне толстый, раскрасневшийся бонд Йормунд, — мы за тебя слово замолвим, если что не так пойдет! Все, как один! Сигурд нас уже достал своими поборами и спесью!

Другие кивали, поддакивали. И я видел в их глазах не пьяный блеск, а настоящую благодарность.

Я победил и приобрел сторонников… Как и задумывал.

На следующий день, когда мы с тяжелого похмелья разбирали последствия грандиозного пира, к хутору подъехал Сигурд.

И не один. А с двадцатью своими хускарлами. В полном боевом облачении, с щитами, в кольчугах, с топорами на плечах. Солнце, поднявшееся над лесом, злобно поблескивало на стальных наконечниках их копий. Они остановились у ворот, как мрачная, молчаливая туча.

Мои парни, несмотря на вчерашнее веселье, мгновенно схватились за оружие, заняв позиции у забора. Я вышел вперед, нарочито медленно, отставив в сторону свой топор.

Сигурд окинул взглядом мой хутор — крепкие, новые постройки, дым из кузницы, полные, туго набитые амбары, ухоженные поля. Он видел, что я значительно преуспел с последней нашей встречи. И ненавидел меня за это лютой, слепой ненавистью.

— Рюрик, — раздраженно буркнул он. — Я пришел за вейцлой. Пора платить подать своему ярлу. За весну и лето.

Он назвал сумму. Завышенную. Втрое, если не впятеро против обычного. Это был открытый, демонстративный грабеж. И проверка на прочность.

Эйвинд, стоявший за моей спиной, яростно, по-звериному прошипел. Я слышал, как его пальцы с бешеной силой сжали рукоять топора.

Я посмотрел на Сигурда. На его воинов — сытых, злых, уверенных в своей силе. Драться сейчас — значило погубить все, что я построил. Это не входило в мои планы…

— Как скажешь, ярл, — сказал я спокойно. — Твоя воля, твой закон. Ты защищаешь эти земли, мы — кормим. Такова договоренность.

Я повернулся к своим. Их лица были искажены немой яростью.

— Эйвинд, Хальвдан. Сходите в амбар. Отсчитайте ровно столько, сколько просит ярл Сигурд. Ни зерном меньше. И положите ему отборное, с верхних закромов. Пусть другие парни помогут вам. Буду очень благодарен.

Они посмотрели на меня с предательской обидой. Но я был их другом. И за ними числились долги ценою в жизнь. Так что они послушались. Молча, сжимая зубы до хруста.

Мы молча, под присмотром холодных глаз хускарлов, грузили на подводы Сигурда тяжелые мешки с отборным зерном, вязанки с вяленой олениной, бурдюки с медом и моим сидром. Его воины смотрели на это с плохо скрываемой жадностью и злорадством.

Сигурд наблюдал, скрестив мощные руки на груди. Он ждал, что я взорвусь. Взбешусь. Обзову его грабителем. Дам хоть малейший повод для расправы.

А вот шиш тебе! Я был спокоен, как вода в глухом лесном озере. Внутри все кипело, но лицо я держал не хуже византийского дипломата.

Когда дань была погружена, Сигурд разочаровано фыркнул.

— До тинга, выскочка, — бросил он мне на прощание и развернул своего вороного жеребца в сторону Бранборга.

Ульф, сидевший рядом на гнедом коне, поглядывал на меня совсем иным взглядом. В нем злость в равной степени мешалась с испугом. Он понял, что я не лезу на рожон. Что я не поддаюсь на провокации. Что я играю в какую-то другую, непонятную ему игру, где главное — не сила удара, а выдержка и терпение. И это пугало его больше, чем любая ярость.

Они уехали, поднимая тучи рыжей осенней пыли.

Эйвинд подошел ко мне. Его лицо было багровым, жилы на шее вздулись.

— Зачем, Рюрик? Мы бы их… мы бы их…

— Мы бы их порубили, — холодно перебил я его. — Половину, может, и уложили бы. А потом приехали бы еще. И еще. Со всего удела. И стерли бы нас с этой земли, как говно с подошвы. Нет. Лучше заплатить. Сейчас. Спокойно. С улыбкой. Чтобы потом, на тинге, когда он будет кричать о моем неповиновении, я мог встать и сказать: «Я отдал тебе все, что ты просил. Больше, чем кто-либо. А теперь послушаем, чего ты достиг для этой земли, кроме поборов?». Весь Гранборг видел, какую непосильную дань он с меня содрал. Это оружие против него. Терпение, Эйвинд. Терпение и холодная голова — вот залог победы. Ярость — удел слабых.

Он смотрел на меня, и в его глазах боролись злость и смутное уважение. Но потом, тяжело вздохнув, Эйвинд кивнул. С неохотой. Но он все же согласился с моими словами.

Через пару дней мы собрались в путь. До тинга оставалось меньше недели.

Я оставил хутор на своих вольных работников — Торбьёрна и Эйнара. Я пообещал им свободу и долю в будущем урожае, если все будет в порядке. Кроме того, соседи — Йормунд и другие бонды, что стали моими сторонниками, — поклялись честью, что их родичи проследят за моим хозяйством.

Мы плыли на двух драккарах. На одном — Сигурд со своей дружиной и верными ему бондами. Они плыли мрачно, замкнуто, молча. Как на похороны. На другом — я, мои друзья и те, кто решил плыть со мной в качестве поддержки. Наш драккар на их фоне смотрелся более живым что ли… Люди смеялись, пели песни, перекрикивались.

Плавание давалось мне теперь легче. Я уже привык к качке и к соленому ветру, что бил в лицо и заставлял щуриться.

Когда мы стали приближаться к боргу Бьёрна, я уже стоял на носу в своем новом, отполированном до зеркального блеска доспехе. Я смотрел на приближающийся, знакомый до боли берег. Сердце билось часто и гулко, как барабан перед битвой.

Знакомые, пропитанные соленой водой причалы, крепкие дома, дым очагов, смешивающийся с осенним туманом. Все это грело душу.

Толпа на берегу радостно гудела. Среди встречающих особенно четко выделялся Бьёрн. Он щеголял в роскошном доспехе, с медвежьей шкурой на плечах, с массивной золотой гривной на шее. Рядом с ним стояла его жена Ингвильд, важная и невозмутимая. Они были взяты в кольцо отборных воинов. Их кольчуги и топоры ярко блестели на солнце.

А чуть в стороне, на огромном валуне над всеми возвышалась Астрид.

Она стояла, вцепившись длинными пальцами в складки своего простого шерстяного платья, и смотрела на подходящие корабли. Вглядывалась, искала меня глазами. И нашла.

Наши взгляды встретились через туманную водную взвесь. Она улыбнулась. Ослепительно, как самое яркое осеннее солнце, пробивающееся сквозь свинцовую пелену туч. Вся усталость, все тревоги, вся грязь, боль и кровь последних месяцев — все это ушло куда-то в один миг… Растворилось. Осталась только она. И ее свет.

Я почувствовал, что теперь смогу все. Перевернуть этот мир. Одолеть любого врага. Сдвинуть гору. Лишь ради одной этой улыбки.

Я подмигнул ей по-мальчишески. Она покраснела, смущенно опустила глаза, но счастливая сдержанная улыбка не сошла с ее прекрасного лица.

В этот самый момент я лопатками почувствовал неприятный взгляд, как укол иглы в спину. Обернулся.

И увидел Ульфа. Он стоял у самого борта своего драккара и сверлил меня многообещающим взглядом. Его обычно бледное лицо было перекошено настоящей, взрослой, лютейшей ненавистью. Он видел наш молчаливый разговор с Астрид. Видел мой новый интересный доспех. Видел моих преданных, боевых друзей. Видел, что я приплыл на тинг не как жалкий проситель, не как бывший раб, а как новая сила, с которой теперь придется считаться.

Он оскалился, обнажив мелкие острые зубы, и не сказал ни слова. Но я без труда прочитал на его бледных губах проклятие.

Я лишь коротко усмехнулся в ответ и повернулся к берегу. К Бьёрну. К Астрид. К моему будущему.

Лодка коснулась килем песчаного дна, и я с нетерпением спрыгнул на берег.

Дорогие друзья! Если понравилась книга, пожалуйста, поставьте лайк, напишите добрый коммент и посоветуйте ее своему ближнему кругу. Это реально мотивирует автора совершать новые подвиги! Не все получилось, как я задумывал. Не все вышло так, как хотелось. Но эта книга далась мне непросто — я размазал по ней частичку своего сердца. Завтра ночью стартую со вторым томом (он будет больше по объему). Огромное спасибо Вам за поддержку! За советы! И добрый отклик! Вы — лучшие!