Варяг I (СИ)

Я закончил. Схема ложного отступления и флангового удара — классика, которую я видел в десятках книг и фильмов — лежала на песке перед ошеломленными викингами.

Первым нарушил тишину молодой дружинник Эйвинд. Его глаза горели азартом и пониманием. Он был молод, голоден до славы и не обременен предрассудками старой гвардии.

— Ярл! — воскликнул он, шагнув вперед. — Это… это же гениально! Хитрость достойная Локи! Позволь мне вести засадный отряд! Я принесу тебе их головы и их добро!

Бьёрн помолчал с минуту, изучая рисунок. Я видел, как в его голове шевелятся цифры, оценки рисков, потенциальная добыча. Его прагматичный ум уже оценил преимущество. Честь честью, но победа и богатство — дороже.

А победителей не судят. О них песни пишут. И если надо, я напишу правильную песню. Но… Было бы здорово, если бы меня взяли с собой. В реальном сражении получить свободу проще, хоть и опаснее. Но эта полоска на шее мне уже порядком надоела. Хотелось развернуться, разгуляться, начать новую жизнь! И я готов был рискнуть.

— Ладно, — отрезал он наконец. — Попробуем. Но, — он ткнул пальцем мне в грудь, — если это ловушка, если мы понесем потери из-за твоей выдумки… твоей смерти будет мало.

Но в его глазах я уже видел не просто оценку имущества. Я видел интерес к стратегическому активу. Балунга, стоявший сзади всех, смотрел на меня таким взглядом, что по спине побежали мурашки. Его ярость становилась почти осязаемой.

Вечер застал меня изможденным. Тело ломило от напряжения дня, но внутри все пылало от радости. Я не бездействовал, а уверенно ковал свою репутацию. Такими темпами, я мог скоро обрести свободу.

Бьерн под конец дня расщедрился и не стал нагружать меня делами. Даже разрешил погулять по поселению. Как раз в минуту отдыха меня и отвлекли.

Ко мне подбежала маленькая девочка, дочка одной из служанок. Она дернула меня за край моей грубой рубахи.

— Тебя зовет старая, — прошептала она, тараща испуганные глаза. — Та, что всё видит. Быстро иди к ней…

Легион мурашек промаршировал у меня по коже. Девчушка говорила о Вёльве. Я кивнул и, озираясь, последовал за ребенком на самую окраину селения, к ее низкому, вросшему в землю домику.

Она сидела на том же пне, что и в прошлый раз, вся такая же древняя, слепая и недвижимая. Казалось, она не дышала.

— Подойди ближе, дважды рожденный, — ее голос напоминал шелест сухих листьев под ногами призрака.

Я повиновался, не в силах ослушаться. Странное ощущение кольнуло душу.

— Я слушаю, матушка. — на свой манер буркнул я.

Ее молочные, незрячие глаза будто смотрели сквозь меня, в другую реальность. Уже знакомый взгляд.

— Ты несешь в себе солнце иного неба… оно яркое, жаркое… но тень от него длинна и холодна. Она манит тех, кто боится света.

Она замолчала на миг, будто прислушивалась к чему-то.

— Берегись человека с глазами, как у мокрицы. Его сила не в открытом воинском ударе. Она — в укусе из темноты. Он будет ползти за тобой, когда ты будешь идти вперед. Он свернется змеем, когда ты уснешь. Он выплюнет яд, когда другие станут чаще прислушиваться к тебе. Возможно, это случится уже сегодня…

Так себе открытие, но предупреждение от уважаемой Вёльвы я принял с благодарностью. Я сразу догадался, о ком она говорит. Балунга. Его мелкие, всегда влажные глаза идеально подходили под описание, выданное старухой.

Рано или поздно, это должно было случиться. Успех чужака всегда был бельмом на глазу у старожилов. Конфликты на этой почве — стандартная неизбежность. Странно, что я не ощутил страха от этой новости. Видимо, уже пропитался местным духом безрассудной отваги.

— И что мне делать? — спокойно спросил я.

— Видеть суть, — прошептала она. Ее костлявая рука протянулась ко мне. В пальцах она держала странный камень — плоский, темный, с естественным отверстием посередине. — Смотри через него. Не глазами, а своей душой. Это оберег — он поможет.

Я взял камень. Он был на удивление теплым.

— Спасибо, матушка. — кивнул я.

— Иди. И помни — за всякое знание, дарованное богами или принесенное из иных миров, надо платить. Всегда. С сильного спрос вдвойне!

Я ушел от нее, сжимая в кулаке гладкий камешек. Я все еще отвергал магию этого места, а скепсис 21-ого столетия не так-то просто было уничтожить. Местные часто рассказывали о чудесах, но я то знал: всему есть научное объяснение.

Но думы думами, а оберег я сжал сильнее… И мне это совсем не понравилось…

Когда ночь окончательно опустилась на Буян, я вернулся в сени дома Бьёрна, валясь с ног от усталости. В зале еще шумели, но я не мог туда войти. Мне хотелось побыть одному.

Я сидел на своей овечьей шкуре, прислонившись к бревенчатой стене, и тихо, себе под нос, напевал. Не сагу викингов, а старую, грустную русскую мелодию. Ту, что пела моя бабушка. О бескрайних полях, о березках, о доме, которого больше нет. О тоске по чему-то, чего никогда уже не вернешь.

Я не заметил, как из двери бесшумно вышла Астрид, одна из молодых служанок. Та самая, что недавно подмигнула мне утром. Она замерла, прислушиваясь.

— Что это за песня? — тихо спросила она. — Она… красивая. Но такая грустная.

Я вздрогнул, обрывая куплет.

— Она… о далеких березах. И о доме, которого нет.

Она молча постояла, потом подошла ближе. От нее приятно пахло можжевельником и дымом. В руке у нее был небольшой кусок темного хлеба, густо намазанный медом.

— Держи, — она протянула его мне. Это был жест простой, человеческой доброты. — Ты сегодня много работал. А вчера пел для ярла. Должно быть, ты очень тоскуешь по своему дому.

Я взял хлеб, кивнул. Глотать было больно — в горле стоял ком.

— Да. Очень. Но знаешь… Мне и здесь неплохо.

Она посмотрела на меня своими большими, ясными глазами, потом быстро, словно испугавшись своей смелости, отвернулась и скрылась в зале. Лишь огненные волосы вспыхнули в проеме, как маковое поле на заре.

Я сидел, сжимая в одной руке теплый хлеб, а в другой — холодный камень вёльвы. Два дара. Два символа этого мира. Доброта и опасность. Надежда и тоска. Я чувствовал, как во мне что-то тает. Ледяная скорлупа, которой я пытался окружить себя, чтобы выжить, давала трещину. Это было опасно. Но это делало меня живым. Человеком.

Перекусив, я вышел во двор, чтобы глотнуть свежего воздуха перед сном. Ночь была тихой, звездной. Воздух звенел от прохлады.

Из-за угла хлева вышли четверо. Балунга и троица его приятелей — таких же опоясанных, недалеких и злых дружинников. От Балунги разило дешевым, крепким элем. Его глаза блестели мутным, животным блеском.

— Ну, ну, ну… — он растянул слова, подходя ко мне. — Посмотрите-ка, кто тут у нас. Ярлов любимец. Скальд и кудесник.

Он остановился в шаге от меня, пьяно покачиваясь.

— Пел сегодня? Строил печки? Учил нас, как воевать? — он плюнул мне под ноги. Плевок жирно шлепнулся о землю. — Возомнил о себе невесть что, рабская морда?

Я молчал, стараясь дышать ровно. Инстинкт кричал: отойди, не провоцируй.

— Что, язык проглотил? — он толкнул меня пальцем в грудь. — Где твои умные слова? Где твои песни? Спой нам! А то скука одолела!

Его друзья засмеялись тупым, жестоким смехом. Один из них, с кривым изломанным носом, шагнул сбоку, отрезая мне путь к отступлению.

Я попытался отойти, сделать шаг назад. Балунга грубо схватил меня за плечо.

— Куда это ты собрался? Мы с тобой не закончили!

Его пальцы впились в меня с силой. Запах лука, перегара и уязвленного авторитета ударил в нос. И в этот миг сработало что-то древнее, забытое, дремавшее в мышцах этого нового тела. Навыки и умения, которые я когда-то часами отрабатывал на самбо и в историческом бою.

Я не думал. Тело среагировало само. Чисто, технично, рефлекторно. Я сделал шаг вперед, подставил ему ногу, рванул на себя за руку и резко провернул корпус.

Балунга, не ожидавший никакого сопротивления, тем более такого, с громким хрипом перелетел через мое бедро и тяжело, плашмя, рухнул на землю.

Воцарилась мертвая тишина. Его друзья остолбенели. Я замер над ним, сам в шоке от того, что сделал. Вот дурак!

Балунга лежал, отдуваясь, с глазами, полными неподдельного ужаса и бешенства. Унижение было страшнее боли.

И тут тишину разорвал крик его друга:

— Раб! Раб поднял руку на свободного! Держи его!

Крики подняли на ноги всю усадьбу. Из домов высыпали люди, с факелами, с ножами. Меня окружили. Лица были искажены гневом и праведным негодованием. Закон был ясен и суров. За такое — только смерть. Немедленная и мучительная. И никакие камушки от вёльв не помогут.

Толпа расступилась. Из своего дома, накинув на плечи медвежью шкуру, вышел Бьёрн. Его лицо в свете факелов было маской холодной, беспощадной ярости. Он подошел, окинул взглядом лежащего в грязи Балунгу и меня, стоящего над ним в ступоре.

— Что здесь происходит? — его голос был тихим, и от этого еще более страшным.

— Он напал на меня, ярл! — завопил Балунга, с трудом поднимаясь на ноги. — Раб! Нанес удар! Я требовал…

— Замолчи! — рявкнул Бьёрн, и Балунга заткнулся, будто ему в глотку насыпали песка. Ярл медленно вонзил в него взгляд. — Ты… свободный воин моей дружины… позволил рабу повалить себя в грязь? — он произнес это с ледяным презрением. — Где твоя честь? Где твоя бдительность? Ты что, размяк от эля и стал слабее трэлла?

Он мастерски перевел стрелки. Вина теперь лежала не только на мне, а в первую очередь на Балунге, опозорившем звание воина.

Затем он посмотрел на меня. Его взгляд стал тяжелым, как гиря.

— По праву наших предков, тебя должны забить камнями на месте. Или посадить на кол. Твоя жизнь ничего не стоит.

Толпа загудела, требуя крови. Я почувствовал, как ноги подкашиваются от страха.

— Но… — Бьёрн поднял руку, и ропот стих. — Я не собираюсь хоронить ценный скот из-за того, что сторожевой пес оказался слишком слаб и глуп. Закон есть закон. Его нужно соблюдать. Но его можно и обернуть.

Он сделал паузу, давая своим словам просочиться в сознание собравшихся.

— Завтра на вечерней сходке устроим испытание. Балунга, — он повернулся к пристыженному дружиннику, — ты докажешь всем, что достоин остаться в моей дружине. Что ты сильнее и яростнее раба. А ты, — его взгляд снова впился в меня, — будешь защищать свою жалкую жизнь. Но знайте! Это не хольмганг, не поединок чести! Это будет казнь. Казнь, которую ты сможешь избежать, если боги даруют тебе силу. Победишь — значит, боги даровали тебе шанс, и я его не оспорю. Проиграешь — твоя кровь утолит жажду закона.

Из толпы выступил Эйвинд. Его глаза горели.

— Ярл! Позволь мне подготовить Рюрика к испытанию! Пусть все увидят, что даже в рабе может биться сердце воина, если его правильно направить!

Бьёрн смерил его долгим взглядом. В его глазах мелькнул расчет. Зрелище. Урок для всех. Возможность увидеть, на что действительно способен его странный трэлл.

— Ладно, — кивнул он. — Пусть будет так. Готовьтесь. Завтра на закате повеселимся!

Толпа начала расходиться, обсуждая предстоящее зрелище. Ко мне подошел Эйвинд и хлопнул меня по плечу.

— Не бойся, парень. Я научу тебя, как выжить в поединке. Твой ум нам очень пригодится. Не хочу его терять.

Но я его почти не слышал. Я стоял, глядя в темноту, и понимал только одно. Завтра мне предстоят гладиаторские игры на выживание. И мой противник будет иметь полное право убить меня, в то время как я подобной роскошью обладать не смогу.

Надежда, теплившаяся внутри, затухла, сменившись холодной тревогой. Сегодня я дал слабину и вспомнил, что когда-то был свободным человеком. И это привело меня прямиком на край гибели.

Глава 7

Холодное утро впилось в мое лицо колючей влагой тумана. Каждый мускул горел огнем, а ладони, туго перетянутые чистыми тряпками, ныли так, будто их терли рашпилем. Но это была благая боль. Боль учения. Боль выживания.

Эйвинд наблюдал за мной со стороны. Его лицо было искажено досадливой гримасой. Он снова и снова заставлял меня повторять одно и то же: силовая стойка, замах, удар тяжелым деревянным мечом по вкопанному в землю столбу.

— Да соберись ты, трэлл! — рычал он, и его молодое, яростное лицо подходило к моему так близко, что я чувствовал запах вчерашнего эля. — Ты вроде бы ловок, но дерешься как-то не так! Балунга сожрет тебя за два замаха! Два! И я буду только рад за него, если ты и дальше продолжишь так чудить! Глядеть противно!

Из-за спины донесся сдержанный хохот. Несколько дружинников и рабов, чьи утренние дела были не столь срочны, собрались поглазеть на то, как свободный викинг пытается выдрессировать раба для заклания. Зрелище было поистине увлекательным.

Я опустил деревянный меч, едва не выронив его из ослабевших пальцев, и тяжело перевел дух. Голова гудела от напряжения и недосыпа.

— Я никогда не дрался… как ты, — выдохнул я, ловя его взгляд. — Мои люди… дрались иначе.

Эйвинд фыркнул, но в его глазах мелькнуло любопытство. Любопытство хищника, учуявшего незнакомый запах.

— Позволь мне показать, — настаивал я, чувствуя, как по спине бегут мурашки от этого рискованного шага. — Атакуй меня. По-настоящему.

Он усмехнулся, широко и уверенно. Пожалуй, он был рад возможности выпустить пар. Без лишних слов он сделал резкий выпад, его деревянный клинок со свистом рассек воздух, целясь мне в плечо. Удар был сильным, рассчитанным на то, чтобы выбить из меня дух и напомнить о моем месте.

Но я не стал его блокировать. Вместо этого я сделал короткий, пружинистый шаг в сторону, под острым углом к траектории его атаки. Моё предплечье, привыкшее отбиваться от студентов в метро, а не от мечей викингов, сбило его клинок, изменив направление удара. Инерция Эйвинда сыграла против него. Он провалился вперед, и в этот миг я снова сработал ногами и бедром, проделав тот самый бросок, которым уложил Балунгу. Мне и меч-то не понадобился.

Земля с глухим стуком приняла викинга. На миг воцарилась тишина, прерываемая лишь моим тяжелым дыханием. Зеваки замерли.

Эйвинд лежал, ошарашенный. Он почувствовал себя униженным. Затем на его лицо стала наползать знакомая ярость. Он вскочил, готовый растерзать меня. Только этого мне не хватало!

— Ты… — начал он, сжимая свой тренировочный меч.

— Я не сильнее тебя, — перебил я, всё еще пытаясь отдышаться. — Я быстрее твоего удара. Я использую твою силу против тебя. Это не трусость. Это… экономия.

Последнее слово явно было ему незнакомо, но смысл он уловил. Ярость в его глазах поутихла, сменившись пристальным, изучающим взглядом. Он обходил меня кругом, как волк вокруг незнакомой добычи.

— Эконо… что? — переспросил он, нахмурившись.

— Сбережение сил, — пояснил я проще. — Зачем тратить свои, если можно использовать чужие?

Он молча кивнул, и тренировка изменилась кардинально. Теперь мы отрабатывали не силу, а ловкость. Уклоны. Подсечки. Захваты. Я показывал ему то, что помнил из армейского рукопашного боя и вольных борцовских тренировок: рычаг на локоть, болевой на кисть, уход с линии атаки. Я называл это «боевой мудростью народов Запада», и он глотал каждое слово, каждое движение. Между нами рождалось нечто вроде уважения — странное, натянутое, но настоящее. Ученика к учителю, чья наука оказалась смертельно эффективной.

Но на этом мы не остановились. Эйвинд, разгоряченный, принес деревянные топоры и щиты. И здесь я смог его удивить. Моё прошлое «я», Вадим Васильевич, не был спортсменом, но был фанатом исторической реконструкции. Десятки часов, проведенных в клубе «Северный Ветер» на тренировках по бою на мечах и топорах, вдруг ожили в мышечной памяти этого молодого тела. Я был техничен. Точен. Быстр. Я не молотил по щиту, а искал слабые места, бил на опережение, использовал инерцию оружия.

Я был профессионалом против дилетанта-силача. И это видел не только Эйвинд.

Краем глаза я заметил Балунгу. Он стоял в тени дальнего амбара, прислонившись к стене, и смотрел на нас. Не просто смотрел, а буквально впивался взглядом. Его лицо, изъеденное оспой, было искажено злобой. А еще на нем читалась холодная, рассудительная ненависть. Теперь он видел во мне не просто раба, а — опасность. Угрозу. И я понял, что сделал огромную ошибку, показав ему всю глубину своего умения. Теперь он будет готовиться.

После тренировки я вернулся в привычные сени, отведенные мне Бьёрном. Относительная безопасность этого места немного успокаивала. Я сидел на грубой овчине, перебирая в голове приемы, вглядываясь в щели между досками.

Тело ломило, но это было ничто по сравнению с тревогой, сверлившей душу. Сегодня вечером всё решится. Или я умру на площади, или… стану свободным.

Хм… Эта мысль показалась мне смешной. В любом мире, что в этом, что в моем прошлом, свобода всегда была растяжимым понятием.

Шаги были такими тихими, что я почти не услышал. Только случайный шорох выдал чье-то присутствие. Я резко обернулся, инстинктивно принимая защитную позу.

Это была Астрид. Рыжеволосая красавица с большими, небесными глазами. Она прижала палец к губам, и, крадучись, подошла ко мне.

— Рюрик… — её шёпот был едва слышен, как шелест листвы. — Я видела, как Балунга сегодня ходил к Ставру… в лесную избушку.

Я напрягся.

— Кто такой Ставр?

Астрид сделала странный чужеродный жест, будто отгоняла злых духов.

— Сейдмад… — прошептала она, и в её голосе проскользнул суеверный ужас. — Тот, кто шепчет с теневыми мирами. К нему ходят те, кому мало силы Одина и Тора… Балунга вышел от него бледный, как смерть, а в руках он что-то сжимал, трясся весь… Берегись не честного боя, а подлой магии.

Сказав это, она метнулась прочь, растворившись в полумраке сеней, словно и не было её.

Я остался один. Слова Астрид ударили в память, как молотом, оживив предупреждение вёльвы: «Остерегайся человека с глазами, как у мокрицы. Его сила не в открытом ударе, а в укусе из темноты».

Дрожащей рукой я полез за пазуху, к груди, где на грубой бечёвке висел подарок старухи — тот самый камень-оберег с дыркой. Я сжал его в ладони. Гладкий, холодный. Разум, воспитанный на учебниках истории и научном методе, кричал, что это чушь, суеверие, совпадение. Но… Но это меня успокаивало.

Закат заливал поселение алым и золотым светом, но на центральной площади не было и намека на веселье. Воздух был густым и тяжелым. Он пропитался запахом влажной земли, хвои и чего-то торжественно-мрачного.

Все жители Буяна собрались вокруг большого круга, выложенного из крупных, поросших серым лишайником булыжников. Все это походило хольмганг — божий суд, поединок, где правоту доказывала не логика, а сталь и воля богов.

Бьёрн и годи стояли на невысоком деревянном настиле.

Жрец был похож на древнего старца, которому довелось много воевать на своем веку: лицо в шрамах, сломанный в нескольких местах нос, суровые глаза под густыми бровями. Лицо ярла было бесстрастным. Годи что-то монотонно бубнил, обращаясь к небесам, сжимая в руках окровавленное копье — символ Одина, верховного бога и свидетеля правды.

Меня подвели к краю круга. Сердце колотилось где-то в горле, пытаясь вырваться наружу. Я видел сотни глаз, устремленных на меня. В них было все: любопытство, жажда зрелища, ненависть, редкие искры сочувствия. Эйвинд сжал кулак в немом жесте поддержки. Астрид пряталась за спинами других женщин, ее лицо белело, как снег.

Бьёрн сделал шаг вперед, и толпа замерла.

— Закон предков гласит: оскорбление свободного рабом смывается только кровью! — его голос, низкий и звенящий, полоснул тишину. — Но! Наш трэлл, как только прибыл в поселение, доказал, что говорит с богами. Его рук коснулась сама Фрейя! Он смог исцелить Хальвдана на корабле и жену Асгейра! Его лоб поцеловал сам Велунд! Ведь он смог помочь моим мастерам улучшить свои ремесла! За ним явно наблюдают асы и ваны! Дадим шанс воле богов! Пусть они вершат этот суд! Это не будет традиционным хольмгангом. Это казнь — бой до смерти или до признания поражения! — Он посмотрел прямо на меня, и в его взгляде не было ни жалости, ни надежды. Был лишь холодный закон. — Выход за круг — поражение. Смерть — поражение. Сдаться ты не можешь, Рюрик. Ты можешь только победить или умереть. Такова воля Одина!

Мне вручили оружие. Маленький щит и короткий, тяжелый сакс — боевой нож. Убогая железка против полноценного оружия свободного воина. Условия были максимально приближены к казни.

В круг вошел Балунга. Он был без шлема, его лицо было странно отрешенным, взгляд мутным, будто затянутым дымкой. В одной руке он сжимал свой боевой топор, в другой — круглый деревянный щит, окованный железом. Но мое внимание привлекло не это. Его сакс, заткнутый за пояс, странно поблескивал в косых лучах заходящего солнца. Не чистым металлом, а каким-то маслянистым, липким, темноватым отсветом. Слова Астрид и вёльвы прозвучали в ушах набатом.

Я мысленно отбросил все планы о честном поединке. Я готовился не к бою. Я готовился просто выжить.

Годи подал знак. Зазвучал глухой бой в ритуальный барабан.

Балунга с диким, нечеловеческим воплем набросился на меня. Его атака была слепой, яростной, лишенной всякой стратегии. Он не старался пробить защиту или найти брешь в моей обороне. Он просто хотел достать меня. Любой ценой. Его взгляд был прикован к моим незащищенным рукам, ногам, лицу. Ему была нужна не смерть. Ему была нужна лишь одна царапина.

Я отскакивал, уворачивался, приседал. Деревянный щит принимал на себя удары топора, от которых немела вся рука. Я даже не пытался контратаковать. Я просто изучал его. Движения моего противника были резкими, нервными, почти судорожными. Складывалось ощущение, что Балунга перед поединком чего-то наглотался. Он был одержим.

— Стой, крыса! Дай же себя поразить! Бейся как воин! — хрипел он, заливаясь потом, его глаза безумно блестели.

Толпа ревела, требуя крови. Они видели, что я только улепетываю, и их этозлило. Они ждали зрелища, а не погони.

Балунга, взбешенный моей неуловимостью, совсем потерял осторожность. Он сделал слишком широкий, размашистый замах топором, открыв на мгновение весь свой бок. И это был тот самый шанс.

Я сделал резкий подсекающий удар ногой под его голени. Кость болезненно хрустнула, он закричал и пошатнулся. В следующее мгновение я был рядом, захватывая его вооруженную руку. Я не старался вырвать топор — это было невозможно. Я с силой, наотмашь, ударил его запястьем о свое поднятое колено.

Раздался еще один, на этот раз более сочный и страшный хруст. Балунга взвыл от нечеловеческой боли. Топор вывалился из его ослабевших, онемевших пальцев и с глухим стуком упал на землю.

Обезумев от боли и ярости, он попытался левой рукой выхватить свой сакс. Но я был быстрее. Действуя на чистом рефлексе, я провел болевой прием на его локоть, закручивая руку ему за спину, и с силой пригнул его к земле, прижав свое колено к его пояснице.

Он бился подо мной, хрипел, пытался вырваться, но моя хватка была железной. Я мог убить его. Одним точным ударом своего ножа в основание черепа или в шею. Это было бы законно. Это было бы оправдано.

Но я не стал этого делать. Вместо этого я поднял голову и закричал, перекрывая гул толпы, обращаясь к Бьёрну:

— Я победил! Но я не убиваю его! Пусть все видят — он искал силу не в честном бою, а в тени! Он просил помощи не у Тора, а у темных сил! Посмотрите на его клинок!

Наступила мертвая тишина. Все застыли в изумлении. Эйвинд, недолго думая, первым бросился вперед. Он осторожно, через тряпку, поднял упавший сакс Балунги и отнес его Бьёрну.

Ярл взял оружие, повертел его в руках. Лезвие на солнце отливало странным, синевато-лиловым, маслянистым блеском. Бьёрн поднес топор к носу, сморщился и резко отдернул голову, будто от запаха падали. Его лицо, до этого момента холодное и беспристрастное, исказилось сначала изумлением, а затем — чистейшим, ледяным презрением.

— Яд, — коротко бросил он, и это слово прозвучало громче любого крика. — На клинке — отрава трусов.

— Будь ты проклят, грязная псина! — заорал подо мной разоблаченный викинг.

По площади прокатился удивленный ропот. Все знали, что сражаться такими методами было бесчестно. Воин, осквернивший себя таким образом, после смерти не мог рассчитывать на чертоги Вальхаллы.

— Балунга, мой бывший друг, опозорил звание воина! — голос Бьёрна прогремел над притихшей площадью. В нем не было ярости. Было лишь вселенское, беспощадное презрение. — Он принес на суд Одина, отца всех воителей, отраву! Он осквернил суд богов! Его жизнь, его честь, его дух — больше ничего не стоят!

Он сделал резкий жест рукой. Я отошел в сторону, и двое дружинников молча шагнули к Балунге, все еще корчившемуся на земле в агонии. Они грубо подхватили его под мышки и поволокли прочь, к окраине поселения. Его участь была предрешена. Позорная смерть. Не в бою, не с оружием в руках.

Затем Бьёрн повернулся ко мне. Его взгляд стал тяжелым и нечитаемым.

— Ты, чужеземец, доказал сегодня, что в твоих жилах течет не рабская кровь. Ты победил в честном — насколько это было возможно — поединке. Ты проявил милосердие, когда мог проявить месть. Закон соблюден. Отныне ты свободен.

По толпе прошел одобрительный гул. Но Бьёрн резко поднял руку, заглушая его.

— Но! — его голос снова стал стальным. — Свобода — не значит безнаказанность. Своими поступками ты вынудил богов забрать у меня воина. Море тебя прибило к моему берегу. Ты живешь под моей защитой. Ты ешь мой хлеб. Ты мне должен. Твой ум и твои руки принадлежат мне. Отныне ты не трэлл.

Он сошел с настила и тяжелыми шагами приблизился ко мне. Он стоял так близко, что я чувствовал запах медвежьего жира, кожи и власти, исходящий от него.

— Теперь ты просто мой человек. Если угодно — младший дружинник. На испытании. Докажешь верность в бою — получишь полную свободу и долю в добыче, а также место на лавке в моем доме. Подведешь меня… — он посмотрел на меня, и в его глазах мелькнул знакомый холодок расчетливого хозяина, — … мы вспомним, что ты начал с хлева. Понял?

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова. В горле пересохло.

Бьёрн тяжелой, мозолистой рукой сжал холодный металл ошейника на моей шее… и резким движением расстегнул массивную пряжку.

Ошейник с громким, звенящим, окончательным стуком упал на землю у моих ног.

Я непроизвольно поднял руку и коснулся шеи. Кожа под ней была нежной, незагорелой, но на ней не было привычного давящего веса. Там была невероятная, пугающая легкость. И странная пустота.

Я был почти свободен.

Но, поднимая голову, я ловил на себе десятки взглядов. Я видел уважение и азарт в глазах Эйвинда. Видел восхищение и зависть в глазах других трэллов. Теплоту и облегчение во взгляде Астрид. И новые, скрытые, но оттого не менее опасные искры вражды в глазах некоторых дружинников.

В толпе я увидел странного мужчину в темном плаще. Он держал в руке посох. Я сразу догадался, что это был сейдмад Ставр. И его взгляд, полный холодного любопытства, казался мне самым страшным.

Я стоял в центре каменного круга. Ошейник, символ моего рабства, лежал в пыли у моих ног. Но на моем лице не было радости или ликования. Было лишь тяжелое, гнетущее, абсолютное понимание.

Я выиграл эту битву. Но моя война за место под солнцем в этом жестоком и прекрасном мире только начиналась.

Глава 8

Рассвет застал меня на пустынном каменистом берегу, в стороне от Буяна. Туман стелился над черной водой, цепляясь за валуны. Небо висело низко, свинцовое, безучастное. Воздух был влажным и холодным, пахло йодом, гниющими водорослями и дымком от факелов.

Все жители выстроились полукругом у скрюченного дуба. Этакое подобие святилища Одина. Ни праздного любопытства, ни жажды зрелищ не наблюдалось. Висела только суровая, обязательная тишина. Ритуальная.

В центре круга, на коленях, стоял Балунга. Его руки были связаны за спиной. Его лицо посерело за эту ночь, а от былой злорадной ухмылки не осталось ни следа. Казалось, вся злоба вытекла из него, оставив лишь животный, немой ужас. Он был уже не опасным зверем, а загнанным волком, ждущим последнего удара. Его опустевший взгляд смотрел в никуда.

Старый годи, жрец в глубоком капюшоне, монотонно выводил гимн, обращаясь к Одину. Его хриплый голос сливался с пронзительными криками чаек, звучавшими как насмешка. Я стоял в первых рядах и чувствовал на себе тяжелые взгляды. Гребанный виновник торжества.

Двое дружинников шагнули к Балунге. Один грубо дернул его за волосы, заставляя запрокинуть голову и выгнуть спину. Второй, чье лицо было скрыто тенью от дуба, поднял короткое, тяжелое копье с характерным крюком-наконечником — идеальным инструментом для страшной работы.

Действо совершалось с леденящей, ритуальной точностью. Без суеты. Холодная, отстраненная жестокость. Острие копья уперлось в основание шеи Балунги. Раздался глухой, влажный звук, когда металл прошелся между ребер и повредил легкое.

Мой ум лихорадочно работал, пытаясь зафиксировать все детали — чтобы отгородиться от ужаса.

«Анатомически это возможно… Главное — быстрое кровотечение или пневмоторакс… Скорее всего, смерть наступает быстро, до основных манипуляций…»

Но никакой анализ не мог заглушить запах. Медный, тяжелый, сладковатый запах свежей крови, смешавшийся с резким морским духом.

Палач работал методично, с ужасающей точностью. Движения были отработанными, почти ритуальными. Он не рубил ребра топором — он аккуратно, с помощью копья и ножа, отделял их от позвоночника, вскрывая грудную клетку со спины. Балунга за все время ни разу не закричал — это был верный путь к Вальгалле. Да он уже и не мог! Лишь его тело временами билось в немой агонии.

Когда грудная клетка была раскрыта, обнажая пульсирующую внутреннюю темноту, дружинник быстрым движением извлек легкие и распластал их на ребрах, формируя окровавленные, жуткие «крылья орла».

Никаких «трепетаний» я не увидел. Только красное пятно, растекающееся по камню, и неподвижную, скорченную фигуру, над которой возвышалась эта кошмарная инсталляция. Вся процедура заняла считанные минуты. Большую часть времени Балунга был уже мертв. Это было не просто убийство, а ритуальное глумление над трупом. Демонстрация власти. Сообщение, вырезанное на языке плоти и кости.

К моему удивлению, я не чувствовал тошноты. Только — леденящую пустоту внутри. Оцепенение. И дикое, всепоглощающее облегчение от того, что это — не я.

Бьёрн стоял неподвижно, впереди всех. Лишь легкое подрагивание мышцы на скуле выдавало в нем колоссальное внутреннее напряжение. Он не наслаждался зрелищем. Он инвестировал. Вкладывал страх в своих людей, демонстрировал необратимость и высшую цену бесчестия.

Когда все было кончено, и тишину нарушил лишь плеск волн, Бьёрн медленно повернулся и пошел мимо меня. Его взгляд скользнул по моему лицу, бледному, как мел. Он не остановился, лишь бросил на ходу, так тихо, что услышал только я:

— Запомни этот запах, скальд. Это запах цены, которую я заплатил за твою свободу. Я потерял хорошего воина, но приобрел тебя. Надеюсь, ты оправдаешь мои ожидания.

Его плечо слегка задело мое. Он прошел, оставив меня наедине с этим железным послевкусием в горле и холодом в животе. Свобода пахла кровью. И йодом.

Все оставшееся время после казни Балунги я посвятил прогулке на свежем воздухе. Я любовался красотой величественных фьордов и гнал прочь недобрые мысли. К ярлу меня позвали уже затемно. Меня провели в его горницу, во внутренние покои.

Я зашел сюда впервые. Комната была небогатой, но основательной, как и всё у Бьёрна. Дубовый стол, заваленный свитками, вощеными дощечками и безделушками — «римская» стеклянная чаша, пара странных серебряных монет. В углу стояли сундуки, окованные железом. На стенах висело не только оружие, но и шкуры, а также — карта этих земель, вычерченная на грубо выделанной козьей коже. Пахло деревом, дымом, влажной шерстью и… принятыми решениями.

Бьёрн стоял, опираясь о стол, и изучал ту самую карту. Он молча кивнул на глиняный кувшин.

— Наливай. И себе тоже. Теперь можешь.

Этот жест был деловым и расчетливым. Явно не дружеским… Но я налил. Эль был густой, горьковатый, с хвойным привкусом.

— Теперь слушай, — его слова оцарапали мозг, как клинок — мягкое дерево. — Ошейник снят. Но цепь осталась. Ты не вещь. Но ты еще не равный. Понял?

Я кивнул, отхлебнул из кружки. Ждал. В голове крутились обрывки знаний о скандинавском праве.

— Права есть, — продолжил он. — Оружие носить можешь. Полное. Но не меч конунга. Сакс, топор, копье, лук — это твоё. Носи. Но помни — если поднимешь сталь на свободного без причины, твоя жизнь станет дешевле мышиной. Имущество можешь иметь. Добычу, скот, подарки. Слово на тинге сказать тоже можешь. Но вес его будет, как у щенка против взрослого волка. Меньше, чем у бонда, свободного хуторянина. Сделки перед тобой тоже открываются. Но с моего слова и при двух свидетелях. Понял?

— Понял, — хрипло ответил я.

— Что до обязанностей… Будешь ходить со мной в походы на регулярной основе. Также не забывай и про работу в усадьбе. Будешь делать то, что я скажу или Ингвильд — моя супруга. Твоя цена теперь — двадцать серебряных. Таков вергельд. Против пятидесяти у свободного бонда. И против пяти у раба. Коль убьешь кого — я буду платить выкуп их родичам. Значит, твой долг по отношению ко мне вырастет. Ясно?

— Ясно.

Он пристально посмотрел на меня, потом усмехнулся.

— Ты не раб. Ты — мои вложения. И причем — дорогие. И я жду возврата.

Я отпил еще глоток. Мозг уже перерабатывал информацию, раскладывая все по полочкам.

— А наследование? Если я паду, не оставив наследника по крови? Мое имущество отойдет твоим сыновьям? Или может быть передано тому, кто поднимет мое оружие и принесет клятву продолжить мой род?

Бьёрн замер. Его глаза сузились.

— Откуда ты знаешь про обычай поднятия оружия?

— Слухи, — соврал я. — От купцов. А долги? Если я буду должен кому-то, кроме тебя? Скажем, купцу из других земель. Его иск будет направлен ко мне? Или к тебе, как к моему покровителю?

— Ко мне, — отрезал Бьёрн. — Потом я с тебя взыщу. Втройне.

— А если я совершу проступок? Не убийство, а… нанесу обиду. Оскорблю жену бонда. Мой штраф, вергельд за бесчестье, будет таким же, как у свободного? Или как у раба?

— Посередине, — сказал Бьёрн после паузы. Его взгляд стал тяжелым, изучающим. — Половина вергельда свободного. Но за твою долю заплачу опять же я. Так что следи за языком.

— А суд? — не отступал я. — Если меня обвинят в воровстве или в чем-то ином. Кто будет судить? Ты один? Или будет собрание двенадцати полноправных бондов? Имею ли я право на защиту? Или мое слово против слова свободного ничего не стоит?

Бьёрн отставил свою кружку в сторону. Он облокотился на стол, и его лицо оказалось совсем близко от моего.

— Ты кто такой? — тихо спросил он. — Откуда у бывшего трэлла такие мысли? Ты рассуждаешь, как скряга-ботландец, считающий каждую монету в чужом кошельке, или как законотворец из Ледебю. Это полезно. И опасно. Очень опасно.

— Я мыслю как человек, который хочет понять правила игры, прежде чем сделать ход, — так же тихо ответил я.

Бьёрн откинулся назад. На его лице промелькнуло нечто, что я бы назвал уважением.

— Правила просты. Я — твое правило. Пока что. Запомни это.

Он отпил из своей кружки, повернулся к карте. Разговор был окончен. Я вышел, чувствуя тяжесть нового статуса. Он был немногим легче ошейника, но теперь эта цепь была сплетена из закона, долга и расчета. И это было куда прочнее железа.

На следующее утро я пришел в кузницу. Мне захотелось внести новые изменения в «сердце Буяна». От быстрого и качественного производства оружия зависела не только моя жизнь, но и моих новых соплеменников.

Хотя чего греха таить? Я просто хотел закрепить репутацию и заиметь дружбу с местным Велундом.

В голове покоились чертежи, которые я когда-то видел в учебниках по истории техники. Теперь им предстояло воплотиться в дереве и железе.

Торгрим, могучий кузнец с закопченным лицом, смотрел на мои каракули, начертанные углем на плоской дощечке. Он скептически хмурил лохматые брови.

— И это заставит молот работать без меня? Опять колдовство?

— Не без тебя и не колдовство, — поправил я, тыча пальцем в схему. — Ногой. Видишь? Здесь педаль. Нажимаешь — рычаг идет вниз. А этот противовес на конце — он поднимает молот. Отпускаешь педаль — молот падает. Сила — в ноге. Вторая рука свободна — держи поковку клещами крепче. Не нужно размахивать, сбивая дыхание. Точность будет выше. И сил меньше уйдет. Втрое. Если не вчетверо!

Мы не ограничились только рисунками. Я порылся в куче железяк и нашел старый, но прочный лом — будущую ось. Подобрал плоский камень для противовеса. Вместе с Торгримом мы вытесали из крепкого дуба саму педаль и длинное коромысло-рычаг. Мысли из будущего обретали плоть здесь и сейчас, в жарком пространстве кузницы, под аккомпанемент нашего тяжелого дыхания и шипения углей.

Подмастерья посмеивались в углу, глядя на наши мучения.

— Смотри-ка, скальд в кузнецы подался! — крикнул один.

— Пытается молот заставить плясать, будто Тор!

Первые попытки были неуклюжими. Дерево скрипело, соединения люфтили. Молот поднимался криво и заваливался набок.

Но потом… Потом Торгрим, ворча, с силой нажал ногой на педаль. Механизм скрипнул, но выдержал. Рычаг качнулся, тяжелый молот плавно, почти торжественно взмыл вверх, замер на мгновение в верхней точке и с глухим, идеально точным и мощным ударом обрушился на поковку, зажатую в его второй руке. Идеально по центру.

В кузнице воцарилась оглушительная тишина, нарушаемая лишь шипением раскаленного металла и треском углей. Даже насмешники замолчали, разинув рты. Было видно, как у одного из них непроизвольно дернулся глаз.

Торгрим выпрямился, вытер пот со лба грязной рукой. Он посмотрел на молот, замерший в готовности для следующего удара, потом на меня. В его глазах было нечто большее, чем удивление. Было понимание.

— Я двадцать лет молотом махаю, — проговорил он хрипло. — Считал, сила только в мышцах и выносливости. А ты… ты показал, что сила — в голове. Это опасное знание, мальчик. Очень опасное.

Потом он молча подошел к сундуку в углу, порылся там и вынул что-то длинное, завернутое в промасленную тряпицу. Развернул.

Это был сакс. Старый, видавший виды клинок, но ухоженный и смертельно острый. Рукоять была обмотана потертой кожей, а на навершии из моржового клыка была вырезана тамга, родовое клеймо Торгрима.

— Бери, — бросил он коротко. — Он теперь твой.

Я взял. Клинок лежал в руке удивительно легко, словно продолжал ее, становясь ее неотъемлемой частью.

— Спасибо. Это… хорошее оружие. Очень!

— Это нож моего сына, Магнуса, — угрюмо сказал кузнец, отвернувшись к горну, чтобы скрыть внезапную влагу в глазах. — Он пал у Борланда, прикрывая моего ярла. Много лет лежал без дела. Не мог ни использовать, ни выбросить. Рука не поднималась. Теперь он твой. Пусть служит тебе. И помни о моем сыне.

Он не просто дарил мне оружие. Он передавал мне часть своей памяти. Долю своей судьбы и своей боли. И новую, колоссальную ответственность. Я молча кивнул, крепко сжимая рукоять. Слова здесь были лишними.

После похода в кузницу, настал тот час, когда жена Бьёрна наконец-таки решила меня припахать. И первая моя задача в новом статусе оказалась совсем не героической. Даже — унизительной для викинга. Но я видел в ней вызов.

Ингвильд, суровая и красивая женщина с глазами, как у ястреба, отвела меня к низкому, длинному зданию с дырявой крышей.

— Вот. Добрая половина запасов гибнет или пропадает. Мыши, плесень, никто ничего найти не может. Приведи здесь все в чувство. Чтобы я знала, что где лежит, сколько и в каком состоянии. И чтобы всякие твари это не жрали!

Она отворила массивную дубовую дверь, и в нос ударил тяжелый, сложный запах. Пахло плесенью, пылью, кислым зерном и еще какой-то гнилью. Внутри, в полумраке, царил хаос, который можно было пощупать руками. Мешки с зерном были навалены вперемешку с рухлядью: сломанные грабли, обрывки сетей, полуистлевшие кожи. В углу зловонно пузырилась и подтекала бочка с солониной — ее, видно, проткнули при переноске и забросили. Мышиный помет устилал пол, будто черное зерно.

Мой опрятный ум взбунтовался. Это был не склад. Это была помойка. Я решил действовать как кризис-менеджер на разоренном производстве.

Сначала — сортировка. Я не стал метаться. Вынес на свет божий всё. Без исключения. На свежий воздух, на расчищенный участок земли. Годное — в одну сторону. Испорченное — в костер. Жалко? Да. Но гнилое зерно заражает здоровое.

Потом перешел к систематизации. Я создал определенные зоны. Зерно — подальше от входа, в самом сухом углу, на поддонах из горбыля, чтобы не тянуло сыростью от земли. Рыбу и мясо сложил в отдельном отсеке, поближе к выходу, для проветривания. Инструменты разместил на стеллаже, который сам же и смастерил из жердей. Ткани убрал в закрытые ларцы, найденные тут же.

Потом взялся за учет. Нашел гончарную глину на берегу, налепил бирок. На каждой — выцарапал условный знак и зарубку-количество. Три колоска — ячмень. Два — рожь. Рыбка с одной чертой — соленая семга. С двумя — копченая сельдь. Развесил их на вбитых у входа крючьях — вот он, реестр. Теперь любой, даже неграмотный, мог понять, что и где искать, и сколько осталось.

Для защиты от грызунов пришлось поискать сухую полынь. Я разложил ее охапками вдоль стен. Затем предложил Ингвильд обмазать горловины бочек жидкой глиной и налепить сверху глиняные же диски — это было герметично и бесплатно.

Она наблюдала за мной сначала с холодным скепсисом, словно ждала, когда я оступлюсь и совершу ошибку. Но по мере того как хаос превращался в порядок, ее взгляд менялся. От скепсиса к любопытству, потом — к тихому изумлению.

Решающий момент наступил через два дня. К ее приходу я уже все закончил. Она вошла, окинула взглядом чистые проходы, аккуратные штабеля, висящие бирки. Молча прошла к сундуку с тканями, взглянула на бирку с рисунком сукна. Повернулась, прошла ровно к нужному ларцу, откинула крышку и вынула именно тот рулон шерсти, который искала. Без единого вопроса. Без поисков.

Она ничего не сказала. И также молча вышла. Через час вернулась и протянула мне большой, душистый, еще теплый ломоть ржаного хлеба, густо намазанный свежим, желтым маслом и посыпанный солью.

Это был жест хозяйки к умелому слуге. Еще не признание равным. Но первый, красноречивый шаг. Принятие в домашний круг. Я взял хлеб и кивнул.

— Благодарю, госпожа.

После успехов в усадьбе, Бьёрн вдруг вспомнил о моем поединке с Балунгой и то, как я двигался в кругу. Он захотел, чтобы я взял новичков из его войска и обучил их западному стилю ведения войны. Он не ожидал от меня многого, но надеялся, что я и тут пригожусь.

Эйвинд под это дело собрал на лугу всех новичков и тех, кого ярл определил в мой отряд.

Это была сборная солянка: два юнца, горящих желанием доказать себя; два угрюмых здоровяка, чьи мышцы знали только каторжный труд; и пара бывалых воинов, посланных ярлом присмотреть за мной.

Я окинул их взглядом. Разный опыт, разная мотивация. Но все они были викингами. Их тактика сводилась к личной доблести, ошеломляющей ярости и надежде на благосклонность богов. Системность была чужда их культуре.

Я вспомнил свои триумфы в прошлой жизни. Тренировки на ИСБ. И проникся… Ох, ностальгия!

— Вы знаете щитовую стену, — начал я, не повышая голоса. — Но вы используете ее как таран. А она — живой организм. Она должна дышать, двигаться, меняться.

Я взял щит и топор у одного из воинов.

— Вы смыкаетесь, но каждый бьется сам по себе. Вы оставляете бреши. Противник видит не стену, а кучку храбрецов. Римляне столетиями били превосходящие силы потому, что их легион был единым целым.

На их лицах читалось непонимание. Римляне? Легионы? Это было из другого мира.

— Не важно, кто они. Важно — как. Храни! — я обратился к самому крепкому из скептиков. — Ты мечом рубишь с размаху. Мощно. Но ты открываешь бок на долю секунды. Этого достаточно.

— Слова, — хмыкнул он. — Покажи на деле, скальд.

Я кивнул. Мы отошли на середину луга. Остальные образовали круг.

— Попробуй попасть в меня.

Он атаковал с рёвом, мощным рубящим ударом сверху. Я сделал полшага в сторону, подставив щит под углом. Его топор соскользнул по поверхности, а инерция бросила его вперед. Я просто ткнул своим топором ему в открытый бок.

— Первая смерть, — констатировал я. — Ты мертв. А твои сородичи должны прикрыть твою гибель. Но они не успевают.

Храни нахмурился.

— Удача!

— Давай снова.

На этот раз он бил горизонтально, в шею. Я присел, уходя от удара, и его топор пролетел над моей головой. Одновременно я нанес удар по его незащищенным задним связкам на ноге. Он не упал, но вскрикнул от боли и неуклюже отпрыгнул.

— Вторая. Ты хромой и легкая добыча.

— Ты не бьешься как мужчина! Ты уворачиваешься, как трусливая лиса!

— А на поле боя мертвые герои проигрывают живым практикам, — парировал я. — Твоя ярость — это топливо. Но без управления она сжигает тебя самого. Теперь смотри.

Я повернулся к отряду.

— Ваша сила — в соседе. Вы должны чувствовать друг друга без слов. Дышать в такт. Сейчас вы — разобщенная толпа. Я сделаю из вас механизм. Скучный, монотонный, смертоносный.

Я заставил их часами отрабатывать три команды: «Сомкнуть!», «Ступа!», «Круг!». Смыкание щитов в единую стену без зазоров. Два шага вперед как единое целое. Быстрое ощетинивание кругом для обороны со всех сторон. Сначала они роптали. Это было непохоже на доблестную тренировку.

Храни, пренебрежительно наблюдавший за этим, не выдержал.

— Ты ломаешь их дух! Ты делаешь из воинов стадо баранов!

— Проверим? — предложил я. — Твоя доблесть против их «стадного» инстинкта. Попробуй прорвать их строй.

Он с яростью ринулся на стену щитов. Но на этот раз она была не рыхлой. Щиты сошлись в монолит. Он отскакивал, бил — его встречала сплошная деревянная преграда. Он попытался прорваться с фланга — но по моей команде «Круг!» строй быстро развернулся, снова оказавшись к нему лицом. Он выбил один щит — но его место тут же занял воин из второго ряда. Его окружили, сковали, и, используя его же инерцию, мягко повалили на землю. Без единого удара.

Он лежал, тяжело дыша, не в ярости, а в полном недоумении. Он был побежден не силой, а чем-то необъяснимым.

— Это просто дисциплина — сказал я, протягивая ему руку и помогая подняться. — Ты силен. А они теперь — сильны вместе. На поле боя выживет тот, кто действует как один организм.

В этот момент я заметил Бьёрна. Он стоял в отдалении и видел все. Его лицо было непроницаемо. Он молча развернулся и ушел.

Позже ко мне подошел Эйвинд. Его глаза горели.

— Ярл приказал начать завтра такие же тренировки над всеми новичками. И… даже несколько старших дружинников будут прикреплены к тебе для обучения. Ты за главного! Представляешь⁈

— Нам бы еще римские щиты изготовить… — буркнул я, ощущая груз новой ответственности.

— Какие щиты? — не понял Эйвинд…

— Да… не бери в голову. Потом как-нибудь дойдем до этого.

После тренировки вечер у костра выдался тихим, по-осеннему прохладным. Пламя трещало, пожирая смолистые сосновые ветки, дым стелился низко, смешиваясь с запахом влажной земли и грибов. Не было шумного пира, не было громких песен о подвигах — только усталые после дня люди, молча сидящие у огня, потягивающие темный, густой эль из деревянных и роговых кружек.

Бьёрн, сидевший на своем месте у большого камня, кивнул мне через пламя. Его лицо было скрыто в тенях.

— Спой нам, скальд. Не о битвах, а о чем-нибудь… спокойном.

В голове пронеслась мелодия, которую я когда-то слышал — то ли в кино, то ли на концерте фолк-группы. Я взял в рукитеперь уже свою лиру. Подобрал аккорд, низкий и печальный. Я запел об одиночестве.

О воине, занесенном судьбой в чужие, пустынные края, где даже звезды на небе были чужими. О том, как он нашел там белый, отполированный временем и песком волчий клык. О том, как он разговаривал с ним долгими ночами, будто с единственным другом, поверяя ему свою тоску по дыму родного очага, по крикам чаек над знакомым фьордом. Понятное дело, мелодия и ритм были чужими. Но это была баллада. Текучая и меланхоличная.

Сначала вокруг царило недоумение, даже легкое раздражение. А затем пришло понимание и наслаждение красотой этой истории. Эти мужчины, проводившие жизнь вдали от дома, в походах и набегах, знали эту тоску не понаслышке. Они смотрели в огонь, каждый — в свое прошлое, в свои потери, в лица товарищей, оставшихся в далеких землях.

Когда последняя нота замерла, тишина повисла на несколько долгих мгновений, густая, почти осязаемая, как туман над утренним фьордом.

Потом Бьёрн медленно, с некоторой тяжестью, поднялся со своего места. Подошел ко мне через круг. Молча снял с пояса свой собственный, обильно украшенный серебряной насечкой и кольцами, питьевой рог. Опустошил его одним долгим глотком и протянул мне.

Я принял рог, кивнув в ответ. И в этот момент поймал чей-то взгляд. Астрид. Она стояла в тени, у порога длинного дома. И по ее щеке, освещенной отблеском огня, медленно скатилась единственная, блестящая слеза. Она тут же, сгоряча, смахнула ее грубым краем рукава, словно стыдясь этой слабости.

Когда я проходил мимо, возвращаясь на свое место, она сделал быстрый, почти незаметный шаг вперед и сунула мне в руку маленькую коробочку.

Я открыл ее. Внутри, на мягком слое мха, лежали темно-синие, иссиня-черные сушеные ягоды можжевельника — известные и как лакомство, и как лекарство от грусти и хворей. Сладкие и горьковатые одновременно, как и сама жизнь.

Девушка ничего мне сказала. Просто отвернулась и быстро скрылась в темноте сеней. Но этот простой жест, эта выдавленная слеза и дар говорили красноречивее любых поэм.

Ночь опустилась на Буян плотной, почти осязаемой пеленой. Я лежал на охапке свежего сена во дворе — хотелось вдоволь надышаться этим волшебным воздухом. И эта моя новая постель была куда комфортнее голых досок. Рядом, на свернутой плащевке, лежал сакс Торгрима. Его рукоять, обмотанная потертой кожей, казалось, хранила тепло рук прежнего владельца.

Я уже почти провалился в сон, убаюканный усталостью и странным умиротворением после вечерней песни, как вдруг услышал крадущиеся, приглушенные шаги.

Адреналин резко хлынул в жилы. Я приоткрыл глаза, не двигаясь. В слабом свете луны я узнал двух приплывших с нами воинов — тех самых, что всегда крутились вокруг Балунги. И — о, да — самого Храни. Его лицо, испещренное шрамами, было искажено холодной, расчетливой ненавистью. Он не лез вперед, оставаясь в тени, — явно был зачинщиком. Не понравились ему мои уроки… Почувствовал себя униженным.

— Спишь, выскочка? — прошипел тот, что был постарше. Кажется, все его звали Гуннаром. Он обнажил кривые зубы в ухмылке. — Хорошо устроился! Место теплое, сено мягкое. Только вот чужое оно.

Я медленно приподнялся на локте и молча посмотрел на них. Сердце колотилось, но дыхание я выровнял. Страх был. Но я не подавал вида.

— Ты занял не свое место, — второй, молодой и прыщавый Эйнар, тыкнул пальцем мне в грудь. — Это место свободного человека. Смотри под ноги, пришелец. Здешняя земля неровная, камни скользкие. Можно и шею свернуть. Случайно.

Храни молча вышел из тени. Его взгляд скользнул на нож-сакс, лежавший рядом со мной. Он медленно, с демонстративным презрением, плюнул. Густая слюна ударила в полированную сталь и медленно, противно поползла вниз по лезвию. Это был ритуальный вызов, плевок на память предков и на мою принадлежность к кругу воинов.

Они замерли, ожидая моего взрыва. Ждали, что я кинусь на них с голыми руками, заору, потребую сатисфакции — и дам им законный повод затоптать меня здесь же, в темноте, списав все на бытовую драку.

Но я не двинулся. Мои пальцы сжали холодный, шероховатый камень-оберег, подаренный вёльвой. Я впился взглядом в каждого по очереди, задержавшись на лице Храни. Мой взгляд был спокоен, пуст и тяжел, как галька на дне фьорда.

Мое молчание и эта напускная, нечеловеческая уверенность в собственных силах подействовали лучше любого крика. Конечно, я блефовал! Но они ждали зверя, а встретили стену. Гуннар и Эйнар неуверенно переглянулись. Храни стиснул челюсти, его глаза метнули молнию ненависти, но он сдержался. Плевать на лежачего — одно. Начинать драку первым у порога дома ярла — совсем другое.

— Сладких снов, скальд, — бросил Гуннар через плечо, уже отступая. — Смотри, чтобы они не стали последними.

Они развернулись и растворились в ночи.

Я еще несколько минут сидел неподвижно, глядя в пустоту, пока адреналин не отпустил. Потом встал, взял сакс. Сначала промыл его водой из бочки у входа, смывая осквернение, и лишь затем насухо вытер о край своего плаща.

Затем подошел к столбу, где висела готовая факельница. Достал из-за пазухи вощеную дощечку и острый гвоздь, найденный возле кузни. И по странному наитию стал записывать имена. Столбиком.

Слева были те, кто проявлял ко мне открытую неприязнь или скрытую угрозу: Храни. Гуннар. Эйнар.

Справа я разметил лояльных и нейтральных людей: Эйвинда. Торгрима. Ингвильд. Астрид и Бьёрна — с огромным знаком вопроса.

Раб борется за еду и жизнь. Свободный человек — за место под солнцем. А чтобы его удержать, нужна не только личная сила. Нужна своя стая. Своя сеть влияния, долгов и обязательств… Именно такие мысли пришли мне в голову этой ночью…

Глава 9

* * *

Он ненавидел это место всей своим естеством, привыкшим к простору фьордов и ясности боя.

Воздух в лачуге вёльвы был густой, спёртый — он смердел старой костью, сушёными травами и чем-то ещё, что въедалось в ноздри и не выветривалось, как запах гниющих зубов.

Бьёрн стоял посреди убогой хижины, подавляя привычный рефлекс — схватиться за рукоять меча. Паутина и переплетённые корни свисали с низкого потолка, цеплялись за волосы. Под ногами хрустел разный сор.

Пришел сюда ярл не из суеверия… Чёрт с ними, с суевериями! Он был прагматиком. Просто перед большой игрой нужно было проверить все переменные. Даже самые скользкие и туманные.

Особенно такие.

Неведомое могло перевесить чашу весов в бою. Игнорировать это было глупо. А грядущий поход на ярла Эйрика, давнего врага и соседа, был именно большой, рискованной игрой.

— Я принес дары, старуха, — его голос, привыкший рубить с плеча, здесь прозвучал приглушённо и неуверенно, будто завяз в болоте. Он швырнул на грубый, закопчённый стол добрый кусок свежей баранины и небольшой глиняный горшок, доверху наполненный густым, тёмным мёдом, — ценная вещь.

Из глубокой тени, с лежанки, застланной потёртыми шкурами, послышался шорох. Сухой, как шелест осенних листьев…

Слепая вёльва, напоминавшая высохшее, пролежавшее век в земле яблоко, протянула костлявую, дрожащую руку. Пальцы с кривыми, жёлтыми ногтями нащупали мясо. Она безразлично, почти с презрением, швырнула его в угол хижины. Оттуда сразу же донеслось довольное, низкое урчание — громадный чёрный кот, сливавшийся с темнотой, принялся терзать дар.

— О чем ты пришел спросить меня, ярл? — просипела она.

Вопросы Бьёрна посыпались чёткими и лаконичными выстрелами. Поход? Успех? Добыча? Потери? Он не верил в предсказания, но верил в закономерности и знаки. Может, старуха слышала что-то от купцов или странников? Может, смогла уловить настроения, которые он, погружённый в свои дела, упустил?

Вёльва сперва какое-то время помолчала, а потом хрипло и беззвучно рассмеялась.

— Определенно, успех ждёт тебя, Бьёрн Весельчак… Но если ты возьмёшь с собой Того-Кто-Стремится-Все-Знать. Чужого. Дважды-рождённого!

Ярл нахмурился, сразу догадавшись, о ком она… Рюрик. Опять он. Этот странный вольноотпущенник. Его успехи были полезны, но его присутствие всё чаще вызывало смутную тревогу. Как сквозняк из щели в хорошо укреплённом доме.

— Но сначала — ЖЕРТВА, — продолжила старуха. — Не монета, и не мёд. Голова Белого оленя из Сумрачного леса вполне сгодится. Принеси мне её сюда. Тогда твой путь будет благословен!

Холодок пробежал по спине Бьёрна. Все знали байки про тот лес. Все с детства… Про тропы, что меняются для тех, кто им не рад. Про тени, что шепчут и сбивают с пути. Про то, что оттуда иногда не возвращались самые лучшие охотники. А Белый олень? Ярл был уверен, что это миф. Небылица для запугивания детей.

— Бредни старух, — буркнул он, но привычной уверенности в его голосе уже не наблюдалось. — И каков будет исход охоты?

— Яркий и доблестный! Угодный богам! — резко воскликнула вёльва, и это прозвучало, как насмешка или проклятие.

Мужчина замер, обдумывая услышанное, а затем задал главный вопрос. Тот, что глодал его изнутри и не давал спать по ночам. Он спросил о войне с конунгом, чья жадная тень уже легла на земли Буяна.

Вёльва потребовала серебро.

Настоящее.

Он, скрипя зубами, швырнул ей тяжёлую монету с грубой чеканкой. Та подбросила её, поймала и мерзко облизнула, словно пробовала на вкус металл и судьбу. Чёрный кот, бросив мясо, бесшумно запрыгнул ей на плечо и упёрся мордой в её щёку. Тишина стала звенящей, плотной.

И тут старуху будто ударило током! Она выгнулась, её слепые глаза закатились, оставив лишь белые яблоки.

— Тебя ждёт славная смерть, Бьёрн Весельчак! — её хриплый крик прорвал тишину. — В Вальхалле уже накрывают для тебя стол! Твоя жена и дети будут сидеть рядом с тобой! О твоих подвигах будут петь скальды! И эту цепочку запустит Тот-Кто-Стремится-Все-Знать!

Гордость и одновременно ледяной ужас сдавили ему горло. Слава и смерть — желанные спутники любого настоящего мужчины.

— А мой род? — выдохнул он, и его голос внезапно осип. — Моя земля? Кто продолжит мой род? Кто будет править Буяном?

Старуха, всё ещё дрожа, мрачно усмехнулась, обнажив дёсны.

— Один вольноотпущенник… если будешь к нему добр. Его кровь смешается с твоей. Его сталь будет защищать твой очаг.

Ярл, не проронив больше ни слова, вышел из лачуги. Резкий дневной свет ударил по векам. Пророчество повисло на нём тяжёлым, мокрым плащом.

Судьба этого проклятого Рюрика намертво спуталась с его собственной.

«Будь добр» — эти слова прозвучали, как злая шутка… Он, Бьёрн, который добился всего силой и железом, должен был размякнуть⁈ Ну, уж нет!

Ярл хорохорился и храбрился… Но чувствовал себя заблудившимся ребёнком в густом тумане чужих пророчеств. Он пришёл за уверенностью, а ушёл с тремя загадками и с ножом у горла.

* * *

Спасительная рутина — вот, что возвращало мне ощущение твёрдой почвы под ногами. После ночного визита недоброжелателей, мой мир снова должен был обрести простые, понятные очертания.

Утром — склад.

Ингвильд, хозяйственная и строгая, молча кивала, проверяя бирки с моими пиктограммами. Система работала. Беспорядок и гниль отступили. Это было осязаемо. Это я мог пощупать.

Потом — ремонт забора по периметру усадьбы.

Работал я вместе с рабами, но уже не из-под палки, как бесправный трэлл, а как старший, отвечающий за участок. Они смотрели на меня с немым восхищением и смутной надеждой. Я не давил, не командовал — просто брал и делал. И они, видя это, понемногу подтягивались.

После полудня я получал немного свободы. Личное время, впрочем, как и везде, ценилось на вес золота.

Я ушёл от запаха дыма, людского гула и постоянного напряжения. Прошёл по берегу фьорда — подальше от причала. Я чувствовал соль на губах и резкий, свежий ветер. Пронзительные крики чаек, носящихся над водой, щекотали слух.

Этот мир, такой жестокий и беспощадный, был до безобразия, до слёз красив! Дикой, нетронутой, величественной красотой, от которой замирало сердце и забывались все тяготы. Таким я его и представлял когда-то, сидя в пыльной московской аудитории.

Но не только этот мир был прекрасен…

Я увидел Астрид. Девушка сидела на большом валуне, который врезался в воду. Она удила рыбу. Солнце клонилось к закату, и его косые лучи играли в её рыжих волосах, превращая их в живой, медно-огненный шторм. Сердце ёкнуло. Я подошёл, не решаясь нарушить идиллическую тишину, боясь спугнуть этот миг.

— Клюёт? — спросил я, садясь на камень пониже.

— Рыба нынче умная, — она обернулась, и на её лице промелькнула лёгкая, солнечная улыбка. — Как и некоторые люди.

Мы молчали несколько минут, глядя на воду, на блики, на противоположный берег фьорда, тонущий в вечерней дымке. Шум прибоя, накатывающего на гальку, был лучше любой музыки. Умиротворяющий, вечный.

— Ты часто вспоминаешь свой дом. — вдруг сказала она, не глядя на меня.

Дом? И что я мог ей сказать? Про свою квартиру на «Н-ом» этаже? Про вид на серые многоэтажки и вечные пробки на МКАД? Про одинокий ужин перед компьютером? Про пустоту, которую не могли заполнить ни научные степени, ни знание истории?

Здесь я спал в хлеву, пах навозом, работал до кровавых мозолей и каждую минуту боролся против смерти, но чувствовал больше настоящей, пронзительной жизни, чем за все те годы там.

— Мой старый дом… очень далеко, — ответил я наконец, выбирая слова. — Так далеко, что дороги назад нет. Теперь я ищу новый.

Она кивнула, поняв всё без лишних слов. Потом, сама того не ожидая, рассказала свою историю. Ей минуло уже двадцать весен. Родители умерли от лихорадки несколько зим назад. Она осталась совсем одна. Бьёрн, её дядька по матери, пригрел и не дал пропасть или пойти по миру. Взял в свой дом и дал работу.

— Я свободная, но одинокая волчица, — сказала она просто, глядя на расстилающийся перед нами фьорд.

Я посмотрел на её профиль. На россыпь веснушек на переносице и щеках. На ясную, чистую синеву глаз. На упрямую, выбившуюся из-под сложной прически прядь волос. И почувствовал, как что-то тающее и невероятно тёплое разливается внутри, по всему телу. Моя душа, вся в шрамах и броне цинизма из прошлой жизни, вся израненная возрастом и одиночеством, потихоньку, болезненно, но оттаивала. Здесь, на краю этого дикого мира, среди крови, стали и борьбы за выживание, я нашёл хрупкий, но абсолютно настоящий, живой цветок.

В этот миг я перестал думать… Не анализировал. Не просчитывал риски. Я просто положил свою руку поверх её холодной, влажной от брызг ладони. Она вздрогнула от неожиданности, но не отдернула её. Её пальцы были тонкими, изящными, но на них также застыли следы постоянного труда.

Потом я наклонился. Медленно, давая ей время отстраниться, оттолкнуть меня, уйти. Но она не сделала этого. Её губы были солёными от морского ветра, тёплыми и удивительно мягкими. Это был не страстный, жадный порыв. Это было тихое, взаимное обещание. Молчаливое заклинание против одиночества, против страха, против всей окружающей жестокости. В этом поцелуе было больше доверия и надежды, чем в тысячах клятв.

Затем мы почти молча разошлись. Без лишних слов. Они здесь, в этом месте, в этот миг, были бы лишними. Я только почувствовал лёгкое, почти невесомое прикосновение её пальцев к моей ладони, когда она уходила. И услышал тихий шепот: «Береги себя, Рюрик».

Я остался один. Смотрел, как солнце садится за скалы, окрашивая воду и небо в багровые и золотые тона.

Но идиллия длилась недолго. Эйфория от неожиданной близости ещё теплилась внутри, но её уже начала вытеснять суровая реальность. Едва я вернулся на двор усадьбы, как меня тут же, властным жестом, подозвали к Бьёрну.

Ярл стоял посреди своей горницы, мрачный и собранный, как перед решающим боем. Но по его собранности, по тому, как он расставил своих верных воинов по комнате, чувствовалось — дело было не в обычном набеге.

— Собирайся, скальд, — бросил он, не глядя на меня, изучая лезвие своего топора. — Завтра у нас охота!

Я просто кивнул, ожидая привычных, чётких указаний: куда, на кого, сколько людей.

— Не на зайцев, — криво усмехнулся ярл, уловив мой спокойный настрой. — Не на кабана. Мы отправимся в Сумрачный лес. За белой дичью. На рассвете. Хорошенько подготовься. Чувствую, не получится у нас легкой прогулки.

Хм… Сумрачный лес. Я уже слышал об этом месте от дружинников. Они произносили это название шёпотом и с оглядкой. По спине пробежали мурашки. Даже у меня, у человека из будущего, это название вызывало смутную, иррациональную тревогу. Все мифы, все сказки о зачарованных лесах, о дурных местах, разом всплыли в памяти. Но здесь это было не сказкой. Здесь в это верили. И, судя по всему, не без оснований.

Эйвинд, мой невольный наставник и, возможно, единственный друг, вызвался помочь мне со сборами. Его обычно весёлое, насмешливое лицо было непривычно серьёзным и озабоченным.

— Вот, — он сунул мне в руки длинное, тяжёлое копьё с массивным, широким наконечником. — Для кабана, али для чего покрупнее. И это. — Он протянул мне традиционный лук из гибкого тиса и колчан, туго набитый стрелами с богатым оперением.

Я взял лук, почувствовал упругость тетивы, и покачал головой.

— Не моё это, Эйвинд. Стрелять из него я, конечно, научусь. Но не сейчас. Дай мне дерево. Прочное и гибкое. Тетиву. Кость. И кожаные ремни.

Он удивлённо поднял бровь, но спорить не стал. Видимо, привык уже к моим странным выходкам. Пока не стемнело полностью, при свете факелов у кузницы, я решил немного поработать. Я вспоминал схемы, чертежи и принципы. И за несколько часов я смастерил нечто среднее между римским арбалетом-гастрофетом и более поздними средневековыми образцами. Плечевой упор. Простой, но надёжный спусковой механизм из твёрдой кости. Желоб для короткого и тяжёлого болта. Элегантностью тут и не пахло. Это было очень грубо, топорно, на скорую руку, но смертельно — на близкой дистанции.

Эйвинд осмотрел мое творение с откровенным скептицизмом.

— И что это такое, скальд? Новый музыкальный инструмент? — пошутил он беззлобно.

— Это для всяких неумех, — хрипло улыбнулся я, проверяя натяжение. Оно было внушительным. — И знание, как убивать на расстоянии, не тратя десять лет на обучение стрельбе из лука.

Пока я возился с самострелом, Эйвинд собрал для меня остальное снаряжение. В поясную сумку из грубой, толстой кожи полетели припасы: полоса вяленой оленины, твёрдые как камень овсяные лепёшки, кремень с огнивом, берестяной короб с трутом, деревянный рог с питьевой водой, другая, кожаная фляга — со слабым пивом, «на дорожку». Крепкие верёвки. Небольшой медный котелок. Он же вручил мне плотный плащ из грубой шерсти — ночью в лесу могло быть очень холодно.

Среди дружинников, которых Бьёрн отобрал для этого дела царило разное настроение. Молодые, горячие головы ржали, хвастались будущими подвигами, звенели оружием. Старые, бывалые волки, включая самого Бьёрна и пару его берсерков с пустыми глазами, были молчаливы, угрюмы и напряжены.

Было уже поздно. Факелы у кузницы погасли, люди разошлись по домам и казармам досыпать перед рассветом. Я проверял снаряжение в сенях, как вдруг меня снова позвали к ярлу.

В горнице пахло дымом, мёдом, жареным мясом и влажной шерстью. Бьёрн сидел за своим грубым дубовым столом. Перед ним лежала большая деревянная доска, на которой были процарапаны и выжжены знакомые очертания фьордов, мысов, островков.

— Подойди сюда, скальд, — буркнул он, не поднимая головы. Его палец ткнул в одно из обозначений в центре карты. — Это Буян. Огромный остров. Моя земля. Моя кровь. — Палец пополз вверх, за море — к другому, большему участку суши, помеченному знаком более высокого ранга. — А это… Харальд.

Он выпрямился, откинулся на резной стул. Его глаза, обычно колючие и насмешливые, сейчас горели холодным, ровным огнем. В них читалась принципиальная и непримиримая позиция.

— Он хочет быть не первым среди равных, скальд. Не ярлом среди ярлов. Он хочет быть королём. Единственным. Как эти «вашенские» короли, что ср…тся в золотых палатах, пока народ дохнет с голоду.

Я молча слушал. В голове щёлкали шестерёнки, выстраиваясь в знакомую логическую цепь. Централизация власти. Создание единого государства. Уничтожение старой, племенной, удельной системы. Старое, патриархальное, против нового, жёсткого и имперского. Я видел эту схему десятки раз. В учебниках, на лекциях. Теперь я наблюдал её вживую, в глазах этого северного варвара.

— Он не требует дани, Рюрик. Он не хочет серебра раз в сезон за мир. Он требует покорности. Слепой, безоговорочной. — Бьёрн ударил кулаком по столу. Массивная доска жалобно затрещала, подпрыгнула. — Он посылал своих людей судить МОЙ тинг! Вершить суд на МОЕЙ земле, по СВОИМ законам! Собирать данегельд с МОИХ людей! Он говорит, что только у него, у конунга, может быть большая дружина. Что мы, ярлы, должны распустить свои отряды и приползти к нему на службу. Как рабы!

Он посмотрел на меня, и в его взгляде была не только ярость воина, чьи права попраны. Была глубокая, трагическая обречённость. Трагедия человека, который всеми силами борется против неумолимого течения истории. Против будущего, которое уже наступает ему на пятки.

— Это не война за серебро, скальд. Не за скот и не за рабов. Это война за право быть свободным человеком! За право самому решать свою судьбу. За право говорить «нет» даже конунгу. За то, чтобы мои потомки наследовали МОЮ землю, а не получали её из милостивой руки какого-нибудь королевского прихвостня!

Я всё понял. Бьёрн был последним оплотом старого уклада, вольницы и системы, где каждый сильный мужчина был сам себе хозяином. И это делало его одновременно великим, сильным духом и… чертовски опасным. С такими, как он, не договариваются. Их можно только сломать. Или умереть вместе с ними.

— Я говорю тебе все это, потому что ты должен знать! — рявкнул ярл, явно не довольный моим молчанием. — Потому что вижу в тебе силу и надежду для этого места. Будь со мной до конца! И ты не пожалеешь!

— Я буду с вами, Бьёрн! Даю слово! — сказал я, удивляясь своему внезапному порыву…

Эта мысль была неприятной и колючей. Я стал частью этой истории. И моя судьба теперь была намертво привязана к судьбе этого человека и его дела…

На рассвете мы выдвинулись в путь. Отряд был небольшим, но отборным. Десять человек. Эйвинд. Бьёрн. Пара его ближайших помощников — угрюмые, молчаливые братья с одинаковыми лицами, испещрёнными татуировками. Несколько старых, бывалых берсерков, от которых несло медвежьей шкурой и немытой злобой. И я.

Дорога к лесу заняла полдня. Сначала — по знакомым, нахоженным тропам, мимо пастбищ и дальних хуторов. Потом — по заросшим, едва заметным тропинкам, вверх, в предгорья. Воздух становился холоднее и чище.

Затем мы просто уперлись в край огромной чащи. Сумрачный лес вставал стеной посреди горных склонов. Это был сплошной массив древних, неправдоподобно высоких и толстых елей и сосен, чьи стволы были черны от времени, влаги и плесени. Кроны сплелись в сплошной, непроглядный полог, почти не пропускающий света. Вход в него между двумя гигантскими, поваленными елями казался входом в гигантскую, тёмную пасть. Тихую и Беззвучную.

Мы вошли под сень. И словно шагнули в другое измерение. Звуки внешнего мира — трель бегущих ручьев, шум ветра в горах — отсеклись разом, словно раскаленным ножом. Стало тихо и глухо.

Воздух забурлил густой, влажной и тяжёлой смесью эвкалипта, хвои и прелых листьев. Также угадывались нотки грибов и земляники. Его было тяжело вдыхать, как сироп. Лес пах жизнью и смертью, словно осень и лето перемешались под его могучей кроной.

Даже самые бравые, самые отчаянные притихли. Смешки и похвальбы стихли. Все говорили шёпотом, будто боялись разбудить что-то огромное и древнее, спавшее в чаще.

Бьёрн, не оборачиваясь, просто поднял руку и сделал несколько чётких, привычных для его людей жестов. Половина отряда — он, я, Эйвинд и двое берсерков — двинулись вглубь, в непролазную, смыкающуюся за спиной чащу. Остальные остались на входе, у каменной гряды. На страже. На всякий случай. На случай, если нам придётся отступать. Или если из леса выйдет не то, что должно.

Я шёл, вглядываясь в зелёный сумрак, и напрягал все чувства. Мои знания и моя логика кричали о паранойе, о групповой истерии, о самовнушении. Но мои чувства, моё животное начало… Оно сходило с ума.

Птицы пели как-то невпопад, нарушая все природные ритмы, их трели звучали фальшиво и пугающе. Звериные следы на влажной земле под ногами выглядели странно, искажённо, будто их оставило неведомое, неправильно устроенное существо.

Я вспомнил о подарке вёльвы. Достал его из-за пазухи. Это был простой и гладкий камень с аккуратной дырочкой посередине. Глупая безделушка. Я поднял его. И посмотрел на ближайшее дерево через его отверстие.

И мир на миг изменился. Показалось, что дерево не просто стоит. Оно дышит. Медленно, почти незаметно. И тени между деревьями… не просто лежат. Они шевелятся. Живут своей собственной, не зависящей от солнца жизнью. Я резко отнял камень, протёр глаза. Иллюзия пропала. Всё было на своих местах. Старые деревья. Глубокие тени. Тишина.

Но чувство тревоги, щемящее, холодное, никуда не делось. Оно поселилось глубоко внутри, под ложечкой. Мой научный скептицизм дал не просто трещину. Он дал глубокую, основательную пробоину. Здесь, в этом лесу, правила другая физика. Другие, древние и безжалостные законы. И мы, со своими копьями и луками, были здесь непрошеными гостями.

Мы шли, казалось, вечность. Время в лесу текло по-другому, обманчиво. Солнечные лучи, редкими, рваными пятнами пробивавшиеся сквозь густой полог, почти не грели.

Наконец, мы вышли на поляну. Небольшую, круглую, неестественно ровную, будто её кто-то вытаптывал много лет подряд. Посередине поляны лежал огромный, замшелый валун, испещрённый стёршимися от времени рунами. Он напоминал древний жертвенник. Воздух здесь был совсем мёртвым, застоявшимся.

И в этот самый момент, нарушая звенящую тишину, раздался оглушительный треск. Громкий, сухой, будто сломали огромную кость. Звук шёл справа, из самой густой части леса.

Все разом вздрогнули, схватились за оружие и повернулись на шум.

На противоположной стороне поляны, из-за стволов древних елей, вышел Белый олень. Огромный! Я бы даже сказал «исполинский»!

Его шкура мерцала и излучала собственный, фосфоресцирующий, призрачный свет, будто его окутали лунным сиянием, хотя до ночи еще было далеко. Он казался видением, вырезанным из света и тени.

А рога… Боги, его рога! Они походили на сплетение голых, мёртвых, побелевших ветвей — неестественно сложные, тяжёлые, словно гигантская корона. А вместо глаз у «короля» зияли абсолютно чёрные, отполированные до зеркального блеска обсидианы. Бездонные и пустые, не отражающие ничего, кроме сумрака.

Зверь не испугался нас и не бросился бежать, как любое нормальное животное. Он просто стоял на краю поляны и смотрел. Его безжизненный, каменный взгляд скользнул по всему отряду, заставив каждого невольно отшатнуться, и в итоге остановился на мне. Словно знал, что я приду. Словно всё это было ради меня.

Сердце заколотилось где-то в горле, перехватывая дыхание. Творилась какая-то отборная чертовщина! Передо мной стояло послание из мира, в правила которого я не был посвящён. Древнее, как сам этот лес, и столь же безжалостное.

Побледневший Бьёрн медленно и с предельной концентрацией поднял своё тяжёлое, предназначенное для крупного зверя копьё. Эйвинд, затаив дыхание, так же медленно натянул тетиву своего лука. Я ватными руками поднял свой неуклюжий самострел и вставил в него короткий, толстый болт.

Белый олень вдруг издал странный звук, будто где-то глубоко под землёй сломался лёд толщиной в милю. Звук, от которого кровь застыла в жилах.

Затем он развернулся с той же неестественной, призрачной грацией и метнулся обратно в чащу. Его белая, светящаяся фигура мелькнула между деревьями и начала таять в зелёном мраке.

— ВПЕРЁД! ЗА НИМ! — проревел Бьёрн, и его хриплый, срывающийся крик разорвал злое, давящее наваждение.

Охота началась. И мы, как одержимые, ринулись в погоню за мистическим видением, в самую глубь Сумрачного леса, навстречу неизвестности…

Глава 10

Воздух трепетал, как натянутая ветром холстина. Помимо обычных «лесных» запахов в нем таился смутно знакомый и тревожный аромат… Но какой, я пока не мог разобрать…Вокруг стояла гнетущая, неестественная тишина.

После тщетной погони за дичью (в прямом и переносном смысле) мы остановились на привал. Отряд замер в очередных приготовлениях.

Я слышал глухие и методичные шорохи — некоторые дружинники втирали в щиты смолу хвойных деревьев и животный жир, чтобы древесина не размокла от этой вечной сырости и не предала в самый нужный миг. Не у всех воинов щиты были обтянуты кожей, вот и изгалялись, как могли.

Рядом шипело: тетивы луков натирали кусками воска, смешанного с бараньим салом. Палец должен был чувствовать гладкость, а не шершавость влажного волокна. Также проверяли посадку наконечников на древках: не шатается ли, не сдвинется ли при ударе? Каждый звук был обрывистым, приглушённым. Будто мы уже боялись потревожить то, что ждало нас впереди.

Я проверял свой арбалет. Самодельная, уродливая конструкция из подручного железа и упругого ясеня выглядела забавно, но никак не угрожающе. Тетива, сплетённая из бычьих жил, была натянута до предела. Эйвинд, наблюдавший за мной, криво усмехнулся:

— Собрался белку сшибить, скальд? Или медведя насмерть напугать?

— Собираюсь остаться в живых, — буркнул я, не отрываясь от работы. — В отличие от тех, кто надеется только на мышцы да на крик.

Он хмыкнул, но не стал спорить. Наша странная связь, возникшая на тренировках, крепла. Он презирал мою «хитрость», но уважал её результаты.

К нам подошёл самый молодой воин в отряде. Его звали Ульфом. Он был сыном охотника. Паренёк лет шестнадцати, с глазами, привыкшими подмечать всё неочевидное. Его взгляд скользил по земле, читая невидимый мне текст.

— Скальд, — обратился он ко мне, указывая на едва заметную вмятину в мшистом ковре. — Посмотри.

Я наклонился и увидел отпечаток копыта. Глубокий, раздвоенный.

— Старый вожак, — Ульф водил пальцем в воздухе, не касаясь священной метки. — Широкий, грузный. Видишь, как копыто заворачивает внутрь? Хромает на левую переднюю. Причем, давно. Кость неправильно срослась. И шёл не спеша, не пугался. Щипал мох. Мы его не спугнули. Он просто шёл своей дорогой, будто вёл нас куда-то.

Для него это была летопись. Для меня — набор загадочных символов. Я кивнул, делая вид, что всё понимаю. Бьёрн, молча наблюдавший за нами, коротко бросил:

— Держимся «Пасти Тора». От неё направимся ко «Сну Утгарда».

Я посмотрел туда, куда он указывал. Вдали виднелась гигантская сосна, расколотая надвое ударом молнии. Её чёрный шрам зиял, как настоящая пасть. Ещё дальше высилась гряда темных скал, напоминавшая очертаниями спящего великана.

— У него есть имя? — спросил я.

— У всего здесь есть имена, — отозвался Эйвинд. — Иначе как говорить с землёй? Как просить духов о помощи?

Карт не было. Карта была вписана в саги, в сказы, в плоть этих людей. Они были её живыми носителями. Я, с моими чертежами и схемами, чувствовал себя слепцом, впервые вышедшим на свет.

Бьёрн повернулся к густому скоплению деревьев, куда уходили следы оленя. Его широкая спина в намокшем от сырости плаще, сейчас казалась частью этого пейзажа.

— Перевели дух? Теперь вперед!

Он шагнул под сень ветвей. Лес поглотил его беззвучно. Мы двинулись следом.

Воздух густел с каждым шагом, становясь тягучим, как кисель. Пахло хвоей, влажной гнилью, превшей листвой и чем-то ещё… сладковатым и приторным, от чего слегка кружилась голова и тошнило. Мерещилось всякое.

Мы шли несколько часов. Время здесь текло иначе, растягивалось, пульсировало в такт набухшим от влаги вискам. Шли по памяти Бьёрна и по едва уловимым знакам, на которые указывал Ульф.

К вечеру Бьёрн поднял руку. Останавливаться здесь, в этой сырой, давящей чащобе, не хотелось, но и ночь в Сумрачном лесу без костра считалась за верную гибель. Не от когтей, так от собственного страха. Многие были раздражены. Уже вспыхивали конфликты и ссоры, но ярл пока удерживал дисциплину. Вопрос только: «надолго ли этого хватит»?

Костер разводили особенным способом — «нодьёй». Срубили два длинных, нетолстых бревна, уложили их параллельно друг другу, а между ними разожгли огонь. Получился длинный, ровный, экономичный жар. У него можно было лечь, вытянувшись во весь рост, и не переворачиваться всю ночь, чтобы не замерзнуть с другой стороны.

Выставили дозор. Бьёрн не стал назначать очереди. Он просто обвёл взглядом своих людей — лица, подёрнутые испариной от напряжения.

— Кто глаза сомкнуть боится — вперёд. Первая стража. Сон здесь вам всё равно не будет в радость.

Вызвались двое — те, у кого зрачки были шире всего, а пальцы непроизвольно сжимались на рукоятях оружия. Лучше бодрствовать, чем видеть кошмары, рождённые этим местом.

Я сидел у конца «нодьи», протянув к огню онемевшие, скованные холодной сыростью пальцы. Бьёрн пристроился рядом, с негромким, ритмичным скрипом водя по лезвию своего ножа точильным бруском. Этот звук был единственным якорем в одуряющем гуле тишины.

— Это чистой воды море! — вдруг сказал Бьёрн, не глядя на меня, в такт движению бруска. — Только из дерева и тени. Глупый капитан бросает вызов шторму. Умный — ищет бухту. Глупый воин бросает вызов лесу. Умный ищет тропу. Ты можешь не знать его дна, но ты можешь знать его течения и мели. И дух этой чащи испытывает нас…

Я посмотрел на язычки пламени, лизавшие почерневшую древесину. Они показались мне неестественно яркими в этом поглощающем свет месте. Все казалось не таким… Я будто угодил в картину художника-сюрреалиста.

— А если дух этого места… не злой и не добрый? — спросил я, с трудом подбирая слова, отсутствующие в их языке. — Если он просто… другой? Как болезнь? Она не хочет тебя убить. Она просто хочет жить. А ты ей мешаешь. Ты — случайность, погрешность. И она тебя устраняет. Без злобы. Без ненависти. Просто потому, что может.

Бьёрн на мгновение замер, точильный камень застыл в его мощной лапе. Он посмотрел на меня поверх огня. Его глаза отражали пламя, словно сами был выплавлены из раскалённого металла.

Эйвинд, сидевший напротив, фыркнул.

— Странно ты мыслишь, скальд. У всех духов есть мотивы. Они либо добрые, либо злые! Хотя вынужден согласиться с тобой: не всё, что нас убивает, ненавидит нас. Иногда оно просто… проходит мимо. А мы попадаемся под ноги.

— Именно, — кивнул я, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. — Оно может быть к нам… абсолютно равнодушно. И от этого ещё страшнее. С чем сражаться? Со злом — можно. С равнодушием вселенной — нет.

Бьёрн снова принялся точить нож, но теперь его движения были медленными, вдумчивыми.

— А с равнодушием и не сражаются, — пробормотал он, и его голос вдруг показался усталым. — Его используют. Или обходят стороной. Спите. Завтра в новый путь. Будем внимательно смотреть под ноги.

Ночь я провёл в странном, полусознательном состоянии. Дремал, но мозг отказывался отключаться, всё время находясь на взводе. Я невольно прослушивал каждый шорох, каждый треск угасающего костра. Они отзывались внутри вихрем тревоги, заставляя сердце колотиться чаще.

Под утро я почувствовал лёгкое, едва заметное дрожание в правой руке. Сперва списал на усталость, на пронизывающий холод. Но потом, когда мы снова тронулись в путь, заметил то же самое у Гуннара, одного из старых дружинников. Викинг шёл, чуть пошатываясь, и когда он обернулся, чтобы поправить щит за спиной, я увидел его глаза. Зрачки были неестественно широки, даже в этом полумраке, словно он вглядывался в кромешную тьму, пытаясь разглядеть то, чего не видел никто другой.

Тревога во мне сделала новый виток. Это было что-то иное. Что-то знакомое.

Воздух стал ещё слаще, ещё приторнее, с горьковатым, дурманящим послевкусием. Я вдруг осознал, что знаю этот запах. Я видел эти заросли по краям тропы — низкий, вечнозелёный кустарник с узкими, кожистыми листьями, тёмно-зелёными сверху и рыжевато-бурыми, словно покрытыми ржавчиной, снизу.

Багульник. Болотная одурь.

Я отстал от отряда, присев на корточки у очередного куста. Я действовал на автомате. Достал свой нож. Аккуратно, чтобы не порвать, подкопал корень.

Земля вокруг него была чёрной, липкой и маслянистой на вид. И от неё шёл лёгкий, едва заметный парок. Словно почва сама по себе дышала, и дыхание её было ядовитым.

«Багульник токсичен, — начал вспоминать я. — Его эфирные масла… особенно опасны во время цветения. Слава всем богам, сейчас он не цвел. Но гниение… постоянная влажность, отсутствие ветра… Анаэробное разложение органики в болотах. Сероводород. Метан. Меркаптаны. Целый коктейль нервно-паралитических и галлюциногенных веществ. Природная газовая камера. Миазмы. Блуждающие огни…»

В голове щёлкнуло, как замок в сейфе. Всё встало на свои места. Не духи. Не магия. Не Боги. А обычная химия! Естественный, смертельно опасный химический процесс. Это был болотный газ. Тот самый, что мои предки принимали за проделки нечистой силы.

Мы всё это вдыхали. С каждым глотком этого сладковатого, обманчивого воздуха. Он ударял в голову, как удар обухом. Вызывал галлюцинации, расширял зрачки, заставлял дрожать руки, туманил сознание. Одних он мог сделать храбрыми, лишая инстинкта самосохранения. Других — парализовать страхом. Третьих — заставить видеть древних духов и ушедших предков.

Я поднял голову. Отряд уходил вперёд, в зелёный сумрак. Я увидел спину Гуннара, его неуверенную, спотыкающуюся походку. И понял, что мы уже в самой гуще этого невидимого, ядовитого облака. И что тропа, по которой мы идём, ведёт нас только глубже в его сердце.

Я догнал Бьёрна, схватив его за плащ. Он обернулся с таким взглядом, что я чуть не отпрянул. В его реакции читалась готовность к смертельной битве. Но дело было слишком серьёзным.

— Ярл. Останови отряд. Это не духи. Это яд, разлитый в воздухе.

Он сморщил лоб, но не отмахнулся. Прагматик в нём перевесил суеверие. Он видел мои глаза — не испуганные, а сосредоточенные. Глаза знахаря, нашедшего разгадку.

— Объясняй. Но только быстро.

Я сорвал ветку багульника, размял листья в пальцах, чувствуя, как едкий, дурманящий сок въедается в кожу. Достал из-за пазухи щепотку сухого, серого мха. Капнул на него соком. Затем вынул из трутницы уголек с ещё тлеющим концом и поднёс его ко мху.

Вспыхнуло коротким, ядовито-зелёным, шипящим пламенем. Резкий, химический, обжигающий запах ударил в нос, перебивая сладковатую вонь леса.

— Видишь? — мои пальцы пахли этой гадостью, а голова слегка кружилась. — Это не духи! Это сила, сокрытая в этом растении. Она может гореть. А мы всю дорогу вдыхали её пары, смешанные с туманом от болот. Она бьёт по голове, как плохой эль. Одних делает храбрецами, лишая разума. Других — трусами. Третьих заставляет видеть то, чего нет. Она и есть наш невидимый враг. У него нет сердца. Его нельзя убить. Но его можно обойти. Нам бы всем умыться да повязки на лица сделать. И идти желательно против ветра…

Бьёрн посмотрел на прогоревший мох, потом на меня, потом на своих людей. Гуннар пошатнулся, опёршись на ствол дерева, его лицо было бледным и мокрым от пота. Лицо ярла окаменело. Он, как и всякий настоящий мужчина, не любил врагов, в которых нельзя было ткнуть копьём.

— Допустим, ты прав, — тихо сказал он. — Наш враг невидим, и у него нет сердца, в которое можно всадить топор. Но знать имя врага — это уже половина победы!

Он повернулся к отряду, и его голос, с громовыми перекатами, прорвал чащу, как сигнальный рог.

— Всем слушать! Остановиться! Промочить плащи и повязки в том ручье! Дышать только через мокрую ткань! И чтоб я не видел, чтобы кто-то жевал тут какие-нибудь травинки или пил воду из луж! Идём дальше. Быстро. И против ветра!

Он не сказал «спасибо». Он отдал приказ, основанный на моих словах. И в этом было больше доверия, чем в любых благодарностях.

Мы снова двинулись в путь, но теперь уже не как слепые жертвы, ведущиеся на поводу у страха, а как воины, узнавшие природу своего противника. Мы шли против ветра, уходя от ядовитого облака, нащупывая его границы. Благо следы оленя вели в том же направлении…

Влажные, тяжёлые повязки мешали нормально дышать, зато сладковатый дурман в голове действительно отступил, сменившись тяжёлой, мокрой, но трезвой ясностью. Ульф зашагал увереннее, его взгляд снова стал острым и цепким. Он снова видел следы, а не видения.

Именно он первым и замер, резко подняв руку. Впереди, в просвете между искривлёнными стволами, мелькнуло что-то белое. Не призрачное, а плотное, реальное, податливое взгляду.

Белый олень.

Он стоял на небольшой, поросшей бурным мхом поляне, будто поджидал нас. По-прежнему огромный. Истинный вожак. Его шкура отливала в сером свете матовым, фарфоровым, почти ярким сиянием. Но уже не фосфоресцировала, а просто была неестественно белой в этом царстве гнили, тени и бурой зелени. Никакой магии…

А Бьёрн тем временем отдал тихие и чёткие команды.

Часть людей, выполняющих роль загонщиков, бесшумно растворилась в чаще справа. Они пустили против ветра дым от тлеющих влажных листьев папоротника и хвои, дабы не спугнуть зверя запахом человека, а просто направить его. Сдвинуть с места, создать невидимую стену.

Олень повернул голову, учуяв дым. Он не бросился бежать сломя голову, а сделал несколько неторопливых, величавых, царственных шагов влево — прямо на ту самую узкую тропу, где устроили засаду лучники. И где уже стоял я со своим арбалетом.

Сердце заколотилось где-то в горле, отдаваясь глухим стуком в висках. Я слышал только его и тихий свист ветра в ушах. Поднял арбалет. Тяжёлый, неуклюжий, самодельный. Вспомнил всё. Поправку на ветер. Что целиться нужно не в движущуюся массу, а в точку перед ней.

Олень, незаметно прихрамывая, вышел на чистое место. Его белый бок показался мне идеальной мишенью. Он на мгновение замер, будто предлагал мне себя.

И я выстрелил.

Глухой, костяной щелчок. Короткий свист болта, разрезающего влажный воздух. И удар. Глухой, влажный, тупой звук, знакомый любому мяснику — звук плоти, принимающей в себя сталь.

Болт вонзился чуть позади лопатки. Идеально!

Белый олень сделал три прыжка вперёд, мощных, отчаянных, полных невероятной, уходящей силы. Будто пытался убежать от собственной смерти, унестись подальше от этого места. На четвертом прыжке его ноги подкосились, и он рухнул на бок, забился в последних, предсмертных судорогах.

Тишина повисла над поляной. Никто не кричал от радости и не трубил в рог. Мы все были участниками чего-то большего, чем охота.

Конечно же, первым к поверженному зверю подошёл Бьёрн. Он вынул свой нож, тот самый, что точил у костра на привалах. Быстрым и точным, почти хирургическим движением он перерезал оленю горло, прекращая его мучения. Затем положил свою широкую, окровавленную ладонь на его могучую, уже бездыханную голову и что-то прошептал. Коротко.

Это была ритуальная благодарность духу зверя за дарованную пищу, силу и мудрость. Этика и древнее, первобытное уважение.

Только после этого он выпрямился и кивнул, и его голос прозвучал громко и чётко:

— Давайте разделывать. Нам пригодится все! Ничего не терять!

— Улль и Скади сегодня на нашей стороне! — подмигнул мне Эйвинд. — Не зевай!

Разделка туши проходила в молчании. Это было некое священнодействие… ремесло, доведённое до автоматизма. Каждый кусок, каждый орган имел свою ценность и назначение. Мясо — на пищу, для пира и запасов. Шкура — на одежду, на продажу, на подарки. Сухожилия — на тетивы луков. Кости — на рукояти, наконечники, амулеты и иглы. Кишки — на нити и струны. Ничто не должно было пропасть. Смерть должна была принести жизнь.

Голову с величественными, причудливо изогнутыми рогами аккуратно, с помощью двух топоров, отделили от туши. Она была невероятно тяжёлой и массивной. Бьёрн сам отнёс её в сторону, отер кровь и слизь с морды пучком влажного мха.

Мы вышли из леса к вечеру следующего дня. Давление ослабло мгновенно, словно с плеч сняли невидимый, стопудовый плащ. Воздух снова стал просто холодным, солёным, влажным. Я с удовольствием сделал глубокий, полногрудый вдох.

Буян встретил нас привычным гулом жизни — крики детей, лай собак, звон из кузницы. Но на нас смотрели с особым, подобострастным страхом и любопытством. Мы вернулись из места, куда многие боялись сунуться. Мы принесли с собой запах смерти и иного мира.

Бьёрн, не заходя в свой дом, не отряхивая дорожной грязи и запёкшейся крови, кивнул одному из своих верных людей, старому, видавшему виды воину по имени Свейн.

— Возьми это, — указал он на голову оленя, которую нёс другой викинг. — Отнеси вёльве. Скажи, что это дар от Бьёрна и Дважды-рождённого.

Свейн кивнул, уже протягивая свои жилистые, крепкие руки.

— И скажи ей, — добавил Бьёрн, и его голос приобрёл низкий, стальной оттенок, — что он был «ясноглазым».

Данный эпитет повис в воздухе, как вызов. Это было послание. «Мы побывали в твоём лесу, старуха. Мы убили твоего зверя. И мы его поняли. Мы разгадали твою загадку. Это была не магия. Это был яд. Мы посмотрели в лицо твоему страху и не увидели там ничего, кроме гнили и обмана».

Я представил, как кривая, беззубая усмешка тронет её старческий рот. Вызовет ли это у неё злость? Или, может быть, холодное, расчётливое уважение? В этом мире, где всё было пронизано намёками и силой, было невозможно предугадать.

Свейн унёс трофей. Бьёрн, наконец, повернулся к своему дому, скинул с плеч тяжёлый, мокрый плащ.

— Готовьте пир. Мы принесли много мяса. Пусть все наедятся досыта!

Этот пир был не таким шумным и разудалым, как предыдущие. Слишком свежи были воспоминания о лесе, слишком велика и странна была добыча, чтобы относиться к ней с привычным бахвальством. Это была не просто оленина. Это была плоть «мифического существа», принесённая из мира теней. От неё веяло чем-то древним и опасным. Во всяком случае, для пирующих.

Мне поднесли кубок с крепким, тёмным, почти чёрным мёдом, настоянным на горьких, целебных травах. «Для ясности ума», — пояснила служанка, потупив взгляд.

Видимо, Бьёрн приказал. Он уже понимал, что моя голова и мои странные знания ценнее, чем грубая сила.

Ярл поднял свой рог. Он поблагодарил богов за удачу, своих людей — за стойкость, а землю — за её дары. Его взгляд на мгновение задержался на мне. Короткий, почти незаметный кивок. Этого было достаточно.

Потом все посмотрели на меня. Они жаждали очередной песни. Я взял в руки лиру. Пальцы сами нашли нужное положение, будто делали это всю жизнь. И я запел о нём. О Белом олене. Благо успел сочинить несколько куплетов в дороге… Странное дело, но у меня это уже входило в привычку.

Я пел о долгой, долгой жизни вожака в Сумрачном лесу. О его битвах с волками и медведями, о том, как он уводил свой род от капканов и ловушек людей. О его мудрости, с которой он читал книгу леса. И о том, как в последний миг, когда мой болт уже летел к нему, наши взгляды встретились. И не было между нами ненависти. Не было страха. Было лишь тихое, вселенское взаимное уважение охотника и жертвы. Зверя и человека. Двух сторон одной монеты, одну из которых вот-вот должна была забрать смерть.

Я пел тихо. В зале слышались треск каждой головни в очаге и тяжёлое дыхание людей. Когда я закончил, никто не закричал «Скальд!». Не стали бить кулаками по столам. Они сидели молча. Некоторые смотрели в свои кружки. Старые воины, видавшие смерть сотни раз, кивали про себя, их лица были суровы и печальны. Это была не песня о славе. Это была песня о цене. О неизбежности. И они её поняли. Поняли всем своим существом.

Но идиллия продлилась недолго. Её разорвал грубый, пьяный хрип.

Храни встал с места. Он был пьян не только от меда, но и от злой браги собственной зависти. Он шатаясь прошёл между скамей, его глаза были мутными, налитыми кровью, лицо перекошено гримасой бессильной ярости. Он шёл к Астрид.

Она сидела и общалась с другими девушками, заливисто смеялась и постоянно улыбалась.

Храни сделал вид, что споткнулся, и случайно зацепил ее огненные волосы своей грязной лапой. Белая льняная лента сорвалась, упав в грязную солому. Маленький, ничтожный символ девичества. Чести. Её единственная собственность в этом мире.

— Что за скальд, который славит зверя, а не воинов? — проревел Храни, будто не заметил своего грязного поступка. — Может, он и в постели такой же нерешительный? А, девки? Не знаете⁈ Может, он грязный мужеложец?

Это было страшнейшее оскорбление… Публичное обвинение в Нид.

Я молча встал.

Скамья подо мной отъехала назад с оглушительным скрипом. Звук был подобен удару грома в этой напряжённой тишине.

Я прошёл к этому ублюдку через весь зал. Шаг за шагом. Внутри у меня всё леденело, сжималось в тугой, холодный, абсолютно чёрный ком. Абсолютный, нулевой, космический холод. Холод глубокого космоса, где нет места эмоциям, есть только законы физики. И один из них гласил: что поднято — должно упасть.

Я подошёл к нему вплотную. Он, ошалев от наглости недавнего раба, сделал шаг навстречу. От него пахло перегаром, потом и немытой плотью. Я посмотрел ему прямо в глаза, не мигая.

— Ты оскорбил женщину, — сказал я. Тихо. Чётко. Без эмоций. Но так, что было слышно каждое слово в самом дальнем углу зала, за печью. — Ты оскорбил меня. И мой слух. И моё терпение.

Я сделал паузу, давая каждому слову впитаться в его крошечный мозг.

— Ты — помеха. Не более…

Храни попытался что-то блеять, пуская слюни, но я перебил его, повысив голос на пол-тона, но не переходя на крик. Мой голос зазвенел, как лезвие.

— Завтра. На рассвете. Я требую Хольмганг! Имею на это право!

В зале многие одобрительно ахнули. Храни выпрямился, пытаясь собрать остатки своего достоинства, его набухшая физиономия побагровела.

— До первой крови? — хрипло выдохнул он.

— Нет, — моё слово упало в полную тишину, как отточенный топор на плаху. — До последнего вздоха. Принеси свой лучший щит. На нем тебя и похороню.

Пир замер в ступоре. Все смотрели на нас. Потом все взгляды, как одно, переметнулись на высокие кресла ярла и его супруги.

Бьёрн медленно поднялся. Он посмотрел на меня. Потом на Храни. Медленно, с невероятной, зловещей силой, он вынул из-за пояса свой боевой нож — тот самый, что точил у костра в лесу, — и с размаху вонзил его в дубовую столешницу перед собой. Лезвие вошло в дерево чуть ли не по самую рукоять.

— Да будет так, — громыхнул он. — Завтра свершится суд богов.

Он развернулся и вышел из зала, не оглянувшись. За ним молча, как тени, потянулись его ближайшие дружинники и Ингвильд.

Пир был благополучно испорчен.

Глава 11

Ветер на косе казался ледяным дыханьем самого фьорда. Он свистел в ушах, срывал с губ проклятия и обрывки молитв, швырял в лицо колючую водяную пыль.

Узкая, изогнутая полоска мокрого песка, вонзенная в свинцовую, неподвижную гладь воды, зловеще блестела под низким, тяжелым небом.

С двух сторон нависали черные валуны-исполины, усеянные темными силуэтами людей.

Этакий естественный амфитеатр для кровавого спектакля! Сцена, которую вот-вот смоет прилив. Все это знали.

Через несколько часов вода сомкнется над этим местом, начисто смоет алую краску, унесет с собой обломки щитов и, возможно, чье-то бездыханное тело. Жутковатый, но честный символизм. Суд богов не терпел лишних свидетелей и следов.

Я стоял на своем конце косы, вжимая босые, закоченевшие ноги в вязкий, холодный песок. Стеганая куртка, пропитанная влажным воздухом, казалась тонкой, как папиросная бумага, и не давала никакого тепла.

В левой руке я держал щит. Эйвинд щедро одолжил мне его на время поединка. Он был старым, но крепким. Грубый железным умбон неуверенно сверкал в лучах бледного солнца.

В другой руке хищно поблескивал классический боевой топор. Его лезвие сейчас казалось мне единственной реальной и твердой вещью на свете. На поясе покоился тяжелый сакс Торгрима. Он тоже добавлял мне уверенности. Вот и вся моя экипировка…

Эйвинд похлопал меня по спине, проверяя застежки на портупее, поправляя пряжку. Его лицо было серьезным, сосредоточенным.

— Храни силен, — прошептал он, не глядя на меня, впиваясь взглядом в противоположный конец косы, где бушевала «черная туча ярости». — Силен, но глуп. Как бык на льду. Первый удар будет яростным и безумным. Уворачивайся, держи дистанцию. Пусть потратит весь свой пыл на воздух. Он выдохнется, и тогда… тогда его будет легче свалить.

Я кивнул, сглотнув комок в горле. Я и так все это понимал.

На другом конце косы на меня мрачно поглядывали сторонники моего противника. Храни скинул рубаху, и его могучее тело, испещренное синими, зеленоватыми татуировками, дымилось на холодном утреннем воздухе. Мускулы играли под кожей, как живые змеи.

Викинг совершал странные, подрагивающие движения, будто по нему бежали невидимые муравьи, будто изнутри его разрывало нечто, рвущееся наружу. Его взгляд был остекленевшим, устремленным куда-то внутрь себя, в глубины безумия.

А рядом с ним тенью маячил мой старый недоброжелатель — сейдмад Ставр.

На нем висело темное бесформенное одеяние. Веки мужчины были украшены хной, а взгляд не сулил этому миру ничего доброго… Мрачный тип.

Он поднес к губам Храни небольшую деревянную чашу, из которой валил густой пар. Храни залпом выпил содержимое, смачно хлюпнул, закинул голову и издал протяжный, нечеловеческий, звериный рык, от которого кровь стыла в жилах.

Среди толпы на скалах я поймал несколько живых и сочувствующих взглядов.

Астрид выглядывала из-за спин хмурых мужчин.

Бледность ее лица не уступала белизне свежего снега на вершинах фьорда. Глаза казались огромными, синими озерами, на дне которых затонул страх. Она сжимала руку жены Асгейра — той самой женщины, которую я когда-то спас от верной смерти. Впереди них стоял сам Асгейр. Он опирался на копье и подбадривающе мне улыбался.

На самом высоком камне восседал Бьёрн. Он водил по площадке пронзительным взглядом, взвешивая два актива на своих весах. Меня и Храни.

Годи вышел на песок. Его старческий, простуженный голос, хриплый и надтреснутый, неожиданно громко разнесся по всему фьорду:

— Пусть всевидящий Один узрит! Пусть асы и валькирии будут свидетелями! Хольмганг начинается! Победит тот, кто останется стоять на ногах! Сдачи не будет! Никакой пощады!

После его слов наступила такая тишина, что стало слышно, как где-то далеко кричат чайки и как с шипением накатывает на песок очередная волна.

Именно в этот миг Храни и рванулся с места, будто спущенный с цепи зверь. Его рев, полный хриплой, немыслимой ярости, заглушил на мгновение даже вой ветра. Он несся по мокрому песку, почти не теряя скорости и равновесия, его глаза почернели от расширившихся зрачков.

«Белена и мухомор», — подумалось мне.

Древний, смертельный коктейль шаманов-берсерков. Он выжег в нем все человеческое — боль, страх, инстинкт самосохранения, рассудок. Оставил только слепую, всепоглощающую, первобытную ярость.

Я отскочил в самый последний момент, чувствуя, как ветер от его страшного топора рассекает воздух у моего лица. Песок брызнул из-под его мощных ног. Второй удар последовал мгновенно, без паузы, без перевода дыхания. Я инстинктивно подставил щит. Раздался глухой, деревянный удар, от которого затрещала старая древесина, а по моей руке до самого плеча пробежала волна онемения. Меня отбросило на шаг назад.

Тактика, которую я в свое время отрабатывал до седьмого пота, была моим единственным шансом. Я должен был крутиться юлой. Уворачиваться. Отводить удары. Должен был использовать слепую ярость Храни, его инерцию и эту проклятую скользкую почву под ногами против него самого.

Я не мог тягаться с этой грубой, звериной мощью. Мои контратакующие выпады он просто не замечал, будто я царапал скалу. Его топор молотил по моему щиту, методично, неистово, превращая его в щепу. Древесина трещала и крошилась, металлическая оковка гнулась и визжала.

Храни выкрикивал оды верховному богу пантеона и, казалось, совершал какой-то немыслимый ритуальный танец жестокости.

Когда наши топоры на мгновение сходились, скрежет стали резал слух. Мир сузился до этого клочка мокрого песка, до залитого безумием лица противника, до свиста его топора и собственного прерывистого, хриплого дыхания.

Я чувствовал каждую мышцу. Каждый нерв был натянут до предела. Воздух бил по легким густым кисельным кулаком. Мне было тяжело дышать.

В какой-то момент Храни поймал меня на ошибке: я на доли секунды замешкался. Его топорище чиркнуло по моему плечу, рассекло кожу и мышцу. Теплая, липкая волна крови тут же залила руку и окрасила ткань стеганки. Но я почувствовал только леденящий жар адреналина, гнавший меня дальше, заставлявший двигаться.

В ответ я сумел нанести ему резаную рану на бедре. Но он даже не вздрогнул, а лишь дико, нечеловечески рассмеялся и продолжил свою бешеную атаку, теперь уже припадая на раненую ногу. Безумие было его лучшей броней.

И тогда, в своем ослепляющем гневе, он совершил роковой просчёт. Яростный удар сверху, вложенный в него всей его мощью и яростью, вгрызся в мой щит и застрял там. Древко с громким хрустом треснуло, но широкое лезвие прочно засело в древесине. Это был мой шанс. Единственный. И, возможно, последний.

Рефлексы сработали безукоризненно. Я рванул щит на себя, потянув Храни за собой и нарушая его равновесие. Одновременно с этим я изо всех сил ударил ногой по древку его топора. Дерево с громким, сухим хрустом переломилось пополам. Он на мгновение замер, потеряв точку опоры, и этого мгновения хватило. Я сделал резкий шаг вперед, под его распахнутую, беззащитную руку, и нанес один-единственный удар саксом.

Короткий, точный, выверенный, как удар скальпеля.

Острие вошло глубоко в подмышечную впадину, туда, где под тонкой кожей билась жизнь — крупные сосуды и нервы.

Храни на миг замер, и безумие в его глазах сменилось искренним недоумением, будто он не мог понять, что сейчас произошло. Потом пришел шок и осознание. Он посмотрел на меня, и я увидел в его взгляде немой вопрос. А потом — пустоту. Абсолютную, бездонную пустоту. Его колени медленно подкосились, и он тяжело, с глухим стуком, рухнул на песок.

Вспыхнула агония. С последними, предсмертными силами Храни изловчился, рванулся и схватил меня за шею, сжимая мое горло своей железной, нечеловеческой хваткой. Его пальцы впивались в меня, как клещи. В глазах потемнело, в ушах зазвенело. Я, обезумев от страха, паники и нехватки воздуха, бил его, бил ножом в бок, в грудь, в то же место, снова и снова, пока его хватка не ослабла, а пальцы не разжались сами собой.

Я отполз от него, тяжело и судорожно дыша, весь в крови, в песке… в ужасе. Руки тряслись мелкой дрожью. Передо мной, на потемневшем берегу, лежал человек, которого я только что убил. Сознательно и хладнокровно.

Я смотрел на свои окровавленные, чужие руки, не в силах отвести взгляд. Тишину вокруг нарушал только настойчивый, равнодушный шум прибоя — волны накатывали все ближе и ближе, уже подбираясь к моим ногам. Суд богов был завершен. Они решили, что правда была за мной…

Тяжелые, мерные шаги по мокрому песку заставили меня поднять голову. Надо мной, заслонив серое небо, возник Бьёрн. Его тень накрыла и меня, и бездыханное тело Храни.

— Встань, — его голос прозвучал, громом резанув звенящую тишину. — Победитель не должен валяться в грязи, как побежденный пёс! Встань и прими свой трофей.

Я с трудом, на ватных ногах, поднялся. Ноги подкашивались, в глазах плясали черные точки.

Бьёрн повернулся к собравшимся на скалах, к этим сотням замерших, затаивших дыхание теней.

— Суд богов свершился! — прокричал он, и его голос, усиленный эхом, покатился по воде. — Рюрик победил! Победил по праву сильного и хитроумного! Его честь очищена кровью! Очищена навеки!

Он сделал паузу, давая своим словам просочиться в сознание каждого зрителя, впечататься в память. Потом его голос сменился — с ритуального, громоподобного, на сухой, деловой, бюрократический, каким говорят о налогах и об урожае.

— По праву победы, по древнему закону, все имущество, скот и оружие Храни отныне принадлежат Рюрику! Пусть все знают и запомнят! От мала до велика!

Он начал загибать пальцы, перечисляя, как клерк на описи, без тени эмоций:

— Боевой добротный топор. Копье с длинным, граненым наконечником. Запасной щит, помимо сего разбитого в щепки. Кожаный шлем с наносником и нащечниками. Два кожаных наруча с нашитыми стальными пластинами. Дубовый сундучок с личными пожитками. Одежда, инструмент для ухода за оружием, точильный брусок. Одна серебряная гривна. Восточные дирхемы, штук пять, не стертые. Связка меховых шкурок — соболь, куница, хорошей выделки. Две дойных козы и один молодой бычок. А также место на драккаре в грядущем походе и право на полную долю в будущей добыче, наравне с вольными!

Он закончил и уставился на меня. В его глазах читалась усмешка и холодная констатация факта, мол: «Ты стал на порядок дороже, парень. Не подведи вложенных ожиданий».