Ведун

Глава 18

Глава восемнадцатая

Осень пришла незаметно. Без значимых дел.

Дедко, прихватив Бурого, бродил по лесам, выбираясь только когда припас заканчивался. В княжестве ведуна знали, делились охотно. Понимали: в долгу не останется. Бурого тоже узнавать начали. Обереги у него хорошо выходили. А целить получалось едва ль не лучше, чем у Дедки. Сила Бурого больше от жизни шла, чем от смерти.

Но без Дедки у Бурого плоховато получалось. Потому что ведал Дедко много лучше Бурого. Дедко говорил, Бурый творил. Дедко варил, Бурый приправлял.

А вот за Кромку водить ученика старый перестал. Сказал: моя тропа — не твоя. Как свою отыщешь, так сам ходить станешь.

Бурый не спорил. Знал уже: Дедко всегда прав. Бурому до такого еще годы и годы.

Что еще интересного было? Русалок лесных Дедко ловить учил. Попроще оказалось, что полудениц и луговиц полевать. Легче только болотную кикимору изловить. Болотные глупые и жадные. Лесные все же умнее. Так-то они все больше по древам прячутся. У каждой — свое. А у старых, силы поднабравших, так и роща своя может быть. Главное: сперва с лешим договориться. Это если Бурому. У Дедки с лесным дедом разговор короток. У него сия нелюдь с ладони кормится. И страшится тоже. Волчьим Пастырем за подачку не становятся.

А вот с самим русалками у Бурому проще. Он из них силу не тянет. Может и своей поделиться. Только не интересно с ними. Холодны. Нежить же. Это Дедке любая навка — пища или Госпоже в дар. А Бурому иная пища нужна.

Бурый учился всему. И копил силу. И упражнял. И леший к нему стал — с уважением. Тоже испытание было. Дедко устроил.

Леший — нелюдь сильная. Этот, с которым Бурого Дедко свел, в стародавние времена богом был. Подношения принимал от людей. И людей тоже. Огромен был тогда, аки старый дуб. Дубом мог оборачиваться. Особенным. Таким, что даже ходить мог. И место себе в те времена избрал знатное: на высоком берегу, где излучина. На поприща окрест видный тот дуб стоял. В иных местах он тоже верховодил. Бог же.

Бурый был на том берегу. И дуб там видел. И дары людские на нем и под ним. Только этот дуб другой и другому богу рос. Перуну варяжскому. А от старого даже пня не осталось. Изошел прахом во времени.

А леший лешим стал. Был хозяин мира явного и неявного, а стал нелюдью, что путников кружит да собак ворует. Дедко сказал: потому так, что боги верой людей живут и ею же крепнут. А кто жизнь-живу из древ да зверей тянет, тот таким и становится: дуреет, теряет разум и власть. Но даже так быти лучше, чем — в забвение.

С богом силой меряться Бурый бы не осмелился. А с бывшим — рискнул. Да Дедко его и не спрашивал. Он велел, Бурый исполнил.

Мерялись, понятно, не телесной силой. Леший въяве матерого мишку за три счета подминал. Потому сошлись на Кромке. Там не плоть решает, а дух. Там леший уже не мохнатой коряжливой нелюдью был, а собой прежним: статным воем в живой броне и шеломе цвета утреннего солнца. Правда ликом не человек, а зверь лютый, клыкастый.

А Бурый стал Бурым. Лица своего не видел, зато все остальное — любой богатырь обзавидуется. И еще шерсть на всем теле. Не густая, не длинная, зато гладкая и такая плотная, что мечом не разрубишь. Бурый такое не пробовал, мечом, просто знал.

Дымка на Кромке серая, мутная. За десять шагов уже ничего не видать. Все кромешные пути такие. Их не видят, их ведают. И тем, кто ведает, они открываются. Еще силой можно открыть. Или попросить кого-нибудь. Хоть Морену-Госпожу.

Не в этот раз. Наряд им ведун такой наказал: кто другого в живой мир выкинет, тот и победил. А если кто по ошибке другого в Навь толкнет, того Дедко своей силой госпоже даром сделает.

Как леший, незнамо, а на Бурого с навьей стороны хладом тянуло. Тут не ошибешься.

Сошлись.

Сначала Леший давил: навалился горой, стиснул толстенными ручищами.

Не вышло. Бурый стерпел. И с места не сошел. В землю врос ногами.

Леший, осерчал, когти выпустил, начал спину Бурому драть, в шею вцепился…

И тут не получилось. Даже пары клоков не выдрал.

Бурый осторожничал поначалу, а когда уяснил, что не может ничего ему сделать забытый бог, тогда осмелел. Взял лешего под мышки, поднатужился и поднял. Испугался нелюдь. Душить перестал, руками, ногами замахал.

Бурому его удары совсем слабыми показались. Будто не толстенными лапами с полувершковыми когтями бьют, а листом лопушка хлопают. Подержал супротивника Бурый на весу да и выбросил в явный мир. А затем и сам вышел. Присел рядом с поверженным лешим.

Тот лапами морду прикрыл. Стыдился.

А Бурый, уже в человечьем облике присел рядом, погладил по заросшей зеленым мхом-шестью башке, проговорил утешно:

— Ты сильный, ты очень сильный. Токмо я не абы кто. Я Бурый.

Леший притих, глянул зеленым глазом, меж пальцев… Потом вздохнул, приподнялся и лизнул руку Бурого. Признал старшинство.

После испытания ведун двинул в город.

— Нужда там во мне, — пояснил он Бурому. — Поспешим.

А тому только в радость. В городе еда вкусная, медовуха, бабы… Если Дедко позволит.

Сразу пошли в ту харчевню, что у Детинца. Дедку там знали. Сразу понесли, что тому любо.

Однако поесть-попить толком не успели.

— Воевода хочет тебя видеть, ведун!

Гридень и два отрока. Экое уважение.

— Хочет — пусть поглядит, — лениво отозвался Дедко, словно и не торопился давеча. — Я здесь покуда.

Отроки за спиной старшего переглянулись. Один скривился, словно кислое прикусил.

Гридень вздохнул. Стянул с головы шлем вместе с подшлемником, поскреб вспотевшую голову, произнес раздельно:

— Мы тебя знаем, Пастырь. Уважь. С вежеством просим. По нужде.

— Я тебя тоже знаю, Лихо. Пойдем, коли так. Только ты вот что: этого, — Дедко указал на кривящегося отрока, — здесь оставь. За кладью нашей присмотрит.

— Еще чего! — тут же вскипел отрок. — У тебя для того свой холоп есть!

— Говорливый он у тебя, Лихо, — вздохнул Дедко. — И глупый. Из уважения к Ругаю учить его не стану. Прощу по первому разу. А ты что скажешь? — Дедко поглядел на Бурого.

Тот работал ложкой. Наедался впрок, потому что кто знает, когда окажешься за столом в следующий раз.

Однако на слова Дедки следовало ответить, так что Бурый облизал ложку, оглядел, чисто ли, потом спрятал в отдельный кошель на поясе и завязал ремешок. Была б деревянная, можно было бы так сунуть, а это — серебро. Всё сделал не спеша, без суеты. Знал: Дедко того и ждет. Потом поглядел на отрока, произнес степенно, баском:

— Можно и простить дурачка. Если повинится, что холопом меня, ведуна, назвал, то так и быть, милую.

Отрок побагровел, начал:

— Ах ты п…

— Цыть! — рявнул гридень. — Винись живо, пока до беды не договорился!

Под яростным взглядом старшего отрок присмирел, процедил сдавленно:

— Виноват. Не держи зла… Ведун.

— Вот и ладно, — Дедко повеселел, поднялся со скамьи, взял посох и распорядился: — Присматривай тут. Надеюсь, не вороватый. В сумы наши не полезешь? А то, знаешь, без пальцев ни меч удержать, ни лук натянуть. И, это… Что мы не доели, можешь подкрепиться. — Поманил хозяина двора, кивнул на красного от обиды и ярости дружинника: — За стол он заплатит. Пойдем, Младший.

Лихо опять оказался быстрее своего подопечного. Метнул на стол резаную половинку дирхема раньше, чем отрок успел что-то сказать.

Развернулся и пошел к выходу. Бурый с Дедкой — за ним. Второй отрок — следом. Первый остался. Бурый, однако, за пять шагов услыхал, как у отрока зубы скрежетнули.

В первый раз, когда Бурый увидел Ругая, тот был суров и взволнован. С тех пор Бурый воеводу-наместника взволнованным не видел. Только суровым. И спокойным.

До сегодняшнего дня. Сегодня назвать воеводу спокойным было никак нельзя. Печаль, страдание, гнев — это было.

— Благодарю, что пришел. Очень вовремя.

— Я ведун, — напомнил Дедко. — Я всегда прихожу вовремя. Или не прихожу. Кто?

— Племянник, — воевода тяжко вздохнул. — Сын старшей сестры. Первенец. Пойдем.

И они пошли. Без вопросов. Итак понятно, что не на пир и не на свадьбу. Ведуна зовут, когда беда и больше звать некого.

Светлица. Ложе. На нем — вой почти перешагнувший второй десяток. Беспамятный.

Рядом волох. Жжет что-то в плошке. Но даже курение не может перебить тяжкий дух болезни. Или смерти?

Бурый присмотрелся. Нет, живой покуда. Душа не ушла. Но странная какая-то. Словно кто-то ее углем попачкал.

Бурый оглянулся на Дедку.

Тот смотрел не на больного, а на волоха. Молча.

Волох от этого взгляда поежился, поставил курительницу и поднялся. Тяжело, как старик, хотя был лишь на пару-тройку зим старше Бурого. Тот понял: волох очень устал. И не спал, наверное ночи две. Силы в жреце осталось — чуть. На донышке.

— Ведун, — равнодушно сказал волох. — Ну я пойду тогда.

Жрецы не любят ведающих. Потому что хотят, чтобы и боги и сила божья были только для них и через них. Так Дедко говорил и это была правда.

— Постой, — Дедко поднял посох, преграждая путь. — Рассказывай.

— Сам не видишь? — проворчал волох. — Порча это. Хозяйки твоей. Смертной вонью тянет. Или не чуешь?

— Ты, волосатый, меня еще учить станешь, — проворчал Дедко, не убирая посоха. — Не хозяйка она мне покуда, госпожа. И не от нее сие. И не прислужников, что вроде вас, жрунов, при ней кормятся. Бестолочь ты, волосатый. Толку от тебя как с сороки мяса. Проваливай.

Волох промолчал.

И ушел.

Дедко повернулся к Ругаю.

— Рассказывай, воевода, что твой сестрич сотворил, что духи его обсели, как мухи — кусок гнилого мяса.

Точно, сообразил Бурый. Не грязь это. Духи мелкие, незнакомые. Но сильные.

— С нурманами в вик сходил к лопям, — буркнул Ругай.

— Вот как. А что ж не с варягами?

— Свояк у меня нурман из свеев. Ярл. Убили его в том вике.

— Проклял кто? — оживился Дедко.

— Нет. Стрелой ядовитой. За седмицу сгорел.

— Силен, — похвалил Дедко. — Мог бы и жить, кабы кто умелый рядом оказался.

— Оказался да отказался, — проворчал воевода.

— Ого! И кто рискнул нурманам перечить? — На воеводу Дедко не смотрел: изучал болящего.

— Кебун лопский. Как что было, не знаю, но отказал.

— Кебун… Ну тогда ясно. И что же твой свояк? — Дедко присел на край ложа, потрогал лоб болящего, потом вытер о штаны влажную ладонь

— Как что? — Ругай даже удивился. — Убили кебуна. Как такого принудишь? Он же вроде тебя. Втемяшилось что, не вышибешь. Пытать такого — как воду варить. Попусту.

— Ну если меня пытать, попусту не выйдет, — и посулил: — Как помру, спрошу непременно. За все и с лихвой. Свояк твой сам кебуна убил? Собственноручно?

— Задушил, — сказал воевода. — Он, говорят, от яда уже ум потерял.

— Что обезумел, это точно, — кивнул Дедко. — Кебуна не всякий прикончить рискнет. И не всякий сможет, — Ведун повернулся к Ругаю, глянул остро: — Ты бы смог. Однако, проясняется кой-что.

— Поможешь? — напрямик спросил воевода.

— Пожалуй.

Некоторое время они мерялись взглядами. Дедко, похоже, ждал, что еще скажет Ругай. Но тот молчал. И Дедко уступил первым.

— Сестрич твой — не варяг, — сказал он.

— Нет, — качнул головой Ругай. — Сам же видишь, — он указал на серебряный молоточек-оберег на цепочке, какие носили нурманы, что лежал сейчас на потной груди племянника.

Бурый присмотрелся… Пустой. Если и была в обереге сила, то вся уже вышла.

— Что с ним, говори! — потребовал Ругай. — Что вызнал?

— Духи, — сказал Дедко. — Те, что тому кебуну не разрешили свояка твоего лечить.

— Но почему?

— Тебя только это беспокоит? — ухмыльнулся Дедко. Но до ответа снизошел: — Кровь. Твоего свояка духи тронуть не рискнули. Или не захотели, потому что не жилец. А вот его… — Дедко поглядел на воеводина племянника. — Обсели. Однако силен воин. Терпит муку нестерпимую, а не дается. Столько дней он уже так? Сюда его кто привез?

— Сестра.

Дедко встрепенулся:

— Где она сейчас?

— Уехала. У нее еще два сына, но малые. Удел не удержат.

— А сестра — удержит? — заинтересовался Дедко.

— Да, — коротко ответил воевода. — С сестричем моим что?

— Хорошо, что сестра твоя уехала, — сказал Дедко. — Не то духи эти лопские могли б на ее перейти. Теперь пусть кого из своих ищут. Если не выйдет у нас.

Дедко встал.

— Зови своих воев, — распорядился он. — Пусть сестрича твоего выносят. Прямо так, на ложе и понесут.

Воевода посмотрел на отрока в дверях, показал четыре пальца.

Вскоре тот вернулся. С четырьмя содружниками.

— Берите ложе, — велел Дедко. — Да осторожней. Руками бедолагу не троньте, не то проклятье на вас перейдет.

Лица всех четверых стали одинаковыми. Очень им не хотелось браться за дело.

— Выполнять! — рыкнул воевода. И Дедке: — Куда нести его? Покажешь?

— Ты покажешь, — сказал Дедко. — И врачевать его тоже ты будешь. А как, я скажу.

Бурый глядел на Перуна. Перун на Бурого. Не страшный был взгляд. Потому что — деревяха. Красивая. Умелый мастер лик резал. И меч у бога в руке сразу видно дорогой. Верней, тот, с которого делали, был из лучших. И усы вызолочены у идола. И пояс. И молоньи на могутных ручищах. Но — пустой. Нету силы. Впору было усомниться: будет ли толк?

Бурый поглядел на Дедку. Дедко не сомневался. Распоряжался уверенно: сюда положить, сюда встать. Всех зарядил своей уверенностью. Воевода уж на что властный, а повиновался, не прекословя. Бронь скинул, поддоспешник, рубаху. Порты остались на нем, сапоги, пояс воинский и два меча в руках.

И сестрича его тож разоблачили. И меч вложили в руку.

Тому все равно. Как был беспамятным, так и остался.

Дедко вещал:

— … Как почуешь, что здесь твой бог, так проси его, как я сказал. А потом руби! Со всей силы. Так чтоб напополам! — И угадав неуверенность Ругая: — Не бойся. Не примет ваш бог твоего племянника, уйдет тогда сестрич от твоего меча. Знаешь, каково ему? Так я тебе скажу: пытают, режут его сейчас, куда там твоему зятю убиенному! А так сразу уйдет и в место доброе. Зря что ль оружье у него в деснице? В наш Ирий уйдет или в нурманский. А не то растёрхают его духи, высосут и утащат в свою навь, дальше терзать. Заложному при кладе и то лучше, чем так. Куда лучше. А примет его ваш Молниерукий и вовсе хорошо будет.

Бурый видел: все же сомневается воевода. Не просто своей рукой пролить свою же кровь.

Дедке уговаривать надоело:

— Или верь мне, варяг, или мы пойдем.

Бурый видел: не верит. И правильно. Верить Дедке? Ха! Уж кто-кто, а Бурый знал: Дедке наврать, напутать, наговорить всякого — запросто. Шутки у него такие… Ведунские. Но не отпустит Дедку воевода. Потому что прижало его крепко. Хочется ему верить.

И Дедко все по уму вывел. Где еще варягу уверенным быть, если на Перуновом капище. Так что сколь бы Ругай не сомневался, а сделает, как Дедко говорит.

Другое дело: Дедке зачем эта игра? Он же видит: нет в идоле силы. Ну зарубит воевода сестрича, а дальше как? Ясно же, что. Осерчает. На Дедку. Вои — они такие. Если что не по-ихнему, враз карать. И коли до виновного не достать, то гнев — на того, кто рядом. То есть на них с Дедкой.

Однако Бурый знал: Дедко ничего не делает попросту. И ведает. Потому не будет ни с ним, ни с Бурым ничего худого. Если это худое сам Дедко и не задумал…

Оттого беспокойно Бурому. Беспокойно, любопытно и поэтому весело. Он тоже шутки такие любит. Особо если подшутить выдастся на теми, кто властью и силой от людей наделен. Заставить таких приплясывать по-скоморошьи слаще любого меда.

Бурый увидел, как поменялось у воеводы внутри. Решился Ругай. Ноги согнулись, напряглись, а плечи, напротив, расслабились. Руки с мечами повисли плетями… И вдруг полетели.

Ругай завертелся детским волчком, запел что-то. И клинки его запели-загудели, размазались стрекозиными крыльями: не углядишь. И уже казалось: не воин повелевает мечами, а они — воином. Сами пляшут, как им любо, а воин крутится по их воле, как кукла скоморошья на веревочках.

Красиво то как! Глаз не отвесть. Глядишь — и кровь внутри вскипает. Так и тянет — в пляс.

Засмотревшись, Бурый упустил миг, когда мечущийся меж идолом и сестричем Ругай вскинул оба клинка и те, сверкнув особенно ярко, разом упали на племяша…

И тут случилось.

Доселе пустой идол варяжского бога засиял, будто солнце. И ударил из него свет в Ругая, в руки его, в мечи. И те полыхнули так, что Бурый зажмурился.

А когда открыл глаза, то увидел, что сестрич цел-невредим, а облепившие его духи истлевают, словно сухая листва в пламени костра.

Не мудрено. Такая силища.

— Такая силища! — пробормотал кто-то их гридней позади Бурого.

Это он, глядя, как отроки пытаются вытащить прорубившие ложе и глубоко ушедшие в плотую утоптанную землю мечи Ругая.

А сам Ругай сидел рядом на земле и плакал.

А сестрич его лежал на покосившемся ложе и спал. Просто спал. Но такая благость и тишина была в его чертах, что у Бурого перехватило горло.

— Это тебе урок, — раздался за его спиной скрипучий голос.

Дедко.

— Ни Волох, ни Сварог, ни Стибог. Он, Перун, здесь первый.

— А Госпожа как же? — сглотнув, пробормотал Бурый.

— А она не здесь, — сказал Дедко. — Она там, за Кромкой. А здесь… Слыхал, небось, как смерды мишку лесным хозяином зовут? — И, дождавшись кивка: — Они, варяги, мишку одним только ножом берут. Помни об этом… Бурый.