Винделор. Книга вторая

Глава 20 И 21

Друзья, возник небольшой форс-мажор с публикациями, поэтому прошу прощения за задержку и отклонение от запланированного графика. До финала осталось совсем чуть-чуть, и я очень надеюсь, что подобных перебоев больше не повторится. Спасибо за понимание и поддержку!

Глава 20.

Рассвет в Тридцать втором не приносил умиротворения. Город просыпался с гулом, будто никогда не смыкал глаз: скрип телег, нагруженных ржавыми обломками, сливался с шипением жаровен, где куски мяса обугливались, оставляя в воздухе едкий запах горелого жира. Улицы звенели голосами — торговцы выкрикивали цены, их слова резали слух, как ножи по старому железу. Над лотками покачивались вывески, грубо вырезанные из потрескавшегося дерева, с облупившейся краской, но их надписи — «всё за монету» — манили прохожих, как свет в ночи. Город дышал, двигался, жил, но в его суете чувствовалась усталость, словно он сам задыхался от своего изобилия, от шума, что давил на грудь, как тяжёлый воздух перед грозой.

Илай очнулся медленно, будто выплывая из глубокого омута. Его глаза, ещё затуманенные сном, скользнули по комнате: тесной, с деревянными стенами, пропахшими сыростью и дымом старых углей. Он лежал на узкой кровати, матрас поскрипывал под его весом, а рядом, на смятой простыне, спала Мира. Её тёмные волосы разметались по подушке, мягкие, как шёлк, что струится по камням. Она дышала ровно, грудь едва заметно поднималась, и в этом спокойствии было что-то хрупкое, почти нереальное, как отражение в замёрзшем озере. Илай смотрел на неё, и в груди шевельнулась тоска — не резкая, а глубокая, как колодец, в который он боялся заглянуть. Ему захотелось коснуться её, убедиться, что она настоящая, что этот миг не растает, как дым, что тянулся за окном над крышами.

Он протянул руку, пальцы замерли над её плечом, тёплым и мягким под тонкой тканью. Но он не решился — боялся спугнуть этот момент, слишком чистый для этого города. Вместо этого он тихо поднялся, простыня зашуршала, а босые ноги коснулись холодных досок пола, что скрипели, как старый дом, хранящий чужие истории. Комната была скудной: кровать у стены, стол, исцарапанный чьими-то ножами, и плита в углу, покрытая ржавчиной, но всё ещё живая. Илай подошёл к ней, чиркнул спичкой, и огонь затрещал, выбрасывая искры, как звёзды в ночи. Он поставил котелок с кофе, запах горелой земли смешался с дымом, что сочился из щелей в стене. Это было неуютно, но знакомо — отголосок тех дней, когда они с Мирой находили покой в таких же тесных комнатах, укрываясь от мира, что гудел за дверью.

Он налил кофе в две жестяные кружки, их края были потемневшими от времени, и поставил их на стол, где металл звякнул о дерево. Сквозь щели в двери он смотрел на Миру — она всё ещё спала, её лицо, спокойное и почти детское, казалось чужим этому городу. Тридцать второй за окном гудел, как зверь, что не знает отдыха: голоса торговцев звенели злостью, запах браги, кислой и тяжёлой, смешивался с дымом жаровен. Двое гуляк у лотка дрались, их кружки с брагой блестели грязью, а смех, хриплый и пустой, тонул в общем гуле. Город обещал жизнь, но давал лишь её тень — яркую, громкую, но холодную, как снег, что таял в грязи улиц.

Мира шевельнулась, её ресницы дрогнули, и глаза, тёмные, как ночное небо, поймали его взгляд. Она улыбнулась — мягко, сонно, потянулась, выгибая спину, и её волосы упали на плечи, как занавес, что скрывал её от мира. Свет из щелей в стене коснулся её лица, и в этот миг она была не частью Тридцать второго, а чем-то большим — чистым, как вода, что ещё не тронута угольной пылью. Илай смотрел на неё, и тепло, хрупкое, но живое, разлилось в груди, вытесняя тоску, что сжимала горло.

— Доброе утро, — сказала она, голос был мягким, с лёгкой хрипотцой от сна. Она поднялась, простыня соскользнула, обнажая её плечи, и шагнула к нему. Илай не выдержал — обнял её, прижав к себе, чувствуя её тепло сквозь тонкую рубашку. Её запах — лёгкий, с ноткой угля и сна — смешался с его дыханием, и на миг город за окном исчез, оставив их в этом маленьком убежище, где не было места суете.

— Что это ты такой нежный? — спросила Мира, её улыбка играла в глазах, но в голосе мелькнула лёгкая насмешка, как ветер, что колышет занавески.

— Просто… кажется, что ты можешь исчезнуть, — ответил Илай, слова вырвались сами, тяжёлые, как камни, что он носил в груди. Он не мог объяснить, почему её присутствие казалось таким хрупким, будто она была тенью из прошлого, а не живой женщиной в его объятиях.

Она рассмеялась, её смех был лёгким, как звон стекла, и чмокнула его в щёку, её губы были тёплыми, чуть шершавыми от сна. Потом выскользнула из его рук, лёгкая, как ветер, и скрылась за занавеской ванной, где заскрипел ржавый кран, выпуская тонкую струйку воды. Илай остался стоять, её шаги отдавались по доскам, и в этом звуке было что-то знакомое — отголосок тех дней, когда они бродили по Двадцать седьмому, ища укрытие в шумных гостиницах, где запах угля и браги пропитывал всё вокруг.

Мира вернулась через минуту, волосы слегка влажные, лицо посвежевшее, и потянулась к кружке с кофе. Илай стоял у окна, глядя на улицу, где дым от жаровен поднимался над крышами, а голоса торговцев резали воздух, как ржавые ножи. Она подкралась сзади, обняла его, её руки скользнули вокруг талии, подбородок упёрся в его плечо. Её тепло было якорем, но город за окном тянул к себе, как магнит, обещающий жизнь, но дающий лишь её эхо.

— Погода хорошая, — сказала она, её голос был мечтательным, почти невесомым. — Не скажешь, что осень на исходе.

— Да, — согласился Илай, но холод города уже пробирался под кожу, несмотря на её тепло. Он смотрел на улицу, где торговец с красным носом орал про «свежак», хотя мясо на его решётке было серым, с пятнами, что прятались под коркой. Жир шипел, капая в огонь, дым поднимался густыми струями, как змеи, что вились над крышами. Женщина в лохмотьях продавала брагу, её кружки блестели грязью, а гуляки пили, их лица раскраснелись, глаза пустели, как у тех, что теряли себя в пабах Двадцать седьмого. Город манил, но Илай видел в нём только оболочку — яркую, но пустую, как скорлупа ореха, из которой вынули сердцевину.

— Пойдём гулять? — спросила Мира, её голос вырвал его из мыслей, в нём звенела надежда, как колокольчик в ветреный день.

Они вышли из гостиницы, и Тридцать второй обрушился на них своей ярмарочной суетой. Улицы кишели людьми: торговцы выкрикивали цены, их руки сжимали гнутые ножи и пирожки, что пахли маслом и сыростью. Жонглёры кидали ржавые шестерни, их звон разносился в воздухе, музыканты терзали старые струны, их мелодии тонули в гуле толпы. Дети с грязными пятками бегали меж ног, подбирая крошки из снега, их смех звенел, как ржавые колокольчики. Запах еды — горелого жира, карамели, кислой браги — душил воздух, смешиваясь с угольной пылью, что оседала на всём, как чёрная пелена. Это был не город, а бесконечная ярмарка, где каждый шаг звенел криками, смехом и звоном монет, но за этим изобилием чувствовалась пустота, что ждала своего часа.

Они остановились у лотка, где старуха с кривыми пальцами торговала пирожками. Тесто было серым, с пятнами жира, но запах лука манил, и Мира, улыбнувшись, протянула монету. Старуха сунула им два пирожка, её глаза блестели жадностью, как у тех, что теряли себя в пабах Двадцать седьмого. Они отошли к фонтану — старому, с треснувшей чашей, где вода текла тонкой струйкой, смешиваясь с грязью. Вокруг гудела толпа, подбадривая участников конкурса едоков: трое мужчин, красные от натуги, запихивали в рты куски жирного жаркого, их щёки раздувались, слюна текла по подбородкам. Один подавился, кашляя и роняя куски в снег, другой откинулся назад, держась за живот, но толпа хохотала, требуя «ещё!». Это было шоу, грубое и жадное, как сам город, что пожирал своих жителей, пока они смеялись, не замечая.

Мира посмотрела на Илая, её улыбка угасла, и она тихо сказала: «Прости, что тогда вспылила. Я просто боюсь». Илай повернулся к ней, пирожок в его руке был тёплым, но пальцы дрожали. Он шагнул ближе, обнял её, прижав к себе, чувствуя её дыхание у груди. «Всё хорошо», — ответил он, голос был мягким, но в нём звенела тень тревоги. Он вспомнил их ссору в Двадцать седьмом — её резкие слова, его молчание, их попытки удержать то, что ускользало, как песок сквозь пальцы. Тогда они были другими, моложе, но город уже тогда учил их, что всё имеет цену — даже любовь.

Город гудел вокруг, смех звенел, как ржавые колокола, запах жареного мяса и браги душил воздух, но в этом веселье Илай видел отголоски прошлого — рестораны Двадцать седьмого, где гости жрали до тошноты, превращая удовольствие в боль. Здесь было то же, только грубее: пирожки вместо вин, крики вместо музыки, грязь вместо хрустальных люстр. Город пожирал своих жителей, и они смеялись, не замечая, как их души пустеют.

— Зайдём к Вину? — спросила Мира, отстраняясь, её глаза загорелись теплом, как угли в костре.

— В больницу? — удивился Илай, и в груди кольнуло — воспоминание о Винделоре, лежащем в Двадцать седьмом, с пятнами крови на одежде, его хриплый голос, что звал их дальше, несмотря на боль.

— В какую больницу? — удивилась Мира, её брови поднялись, голос дрогнул. — Он же вчера звал нас к себе на ужин, с цыплятами возиться.

Илай замер. Реальность треснула, как лёд под ногами. Он посмотрел на пирожок в руке, откусил — тесто было тёплым, но безвкусным, как воздух. Город вокруг стал слишком ярким, слишком громким, смех толпы звенел в ушах, как эхо из прошлого. Он перевёл взгляд на фонтан, где едоки всё ещё давились едой, их лица искажались, и в этот миг он понял — это сон. Флешбэк, что смешал Двадцать седьмой и Тридцать второй, Винделора в больнице и Миру, что осталась в прошлом.

Сквозь толпу мелькнул силуэт — тёмный, невысокий, раздвигающий людей, как тень в дыму. Вдруг из хаоса ног и рваных плащей выбежал пёс. Его шерсть была свалявшейся, с пятнами грязи, но глаза блестели радостью, хвост колыхался, как флаг на ветру. Он прыгнул на Илая, передние лапы упёрлись в его грудь, словно пытаясь обнять, и Илай невольно рассмеялся, потрепав его за уши.

— Какой милый, — сказала Мира, её голос был мягким, почти детским, она наклонилась, чтобы погладить пса, и улыбка озарила её лицо.

— Привет, дружище, — Илай присел, его руки зарылись в тёплую шерсть. — А ты что тут делаешь?

Слова повисли в воздухе, и в этот миг осознание ударило его, как холодный ветер с рынка. Это был Рэй, его Рэй, но как он мог быть здесь, в Тридцать втором, среди этой ярмарочной суеты? Город вокруг потерял краски: дым от жаровен стал серым, вывески поблёкли, звуки — смех толпы, шипение жира, звон монет — стали глухими, далёкими, как эхо из другого мира. Илай повернулся к Мире, и её взгляд, полный сожаления, резанул его острее ножа.

— Прости меня, Илай, — сказала она тихо, её голос дрожал, как струна, что вот-вот порвётся. — Если бы можно было всё переиграть, всё было бы по-другому.

— Мира, — прошептал он, но горло сжалось, и имя вышло еле слышным.

Она бросилась к нему, её руки обвили его шею, губы прижались к его щекам, лбу, губам — быстрые, горячие поцелуи, полные отчаяния. «Прости меня», — шептала она, её дыхание обжигало кожу. Вдруг толпа ожила, как зверь, что почуял добычу. Поток горожан — гуляк с красными лицами, торговцев с гнутыми ножами, детей с чёрными пятками — хлынул между ними, разрывая их объятия. Мира вскрикнула, её руки выскользнули из его пальцев, и она исчезла в людском море, что унесло её прочь. Илай упал на брусчатку, холод камней пробрал его до костей, он хотел побежать за ней, но ноги стали деревянными, неподвижными, как у марионетки, чьи нитки обрезали.

— Прости меня, Илай! — кричала она, её голос тонул в гуле толпы, становясь всё дальше, всё тише.

Рэй подскочил к нему, шершавый язык лизнул его лицо, слизывая слёзы, что катились по щекам, горячие и солёные. Илай хотел крикнуть её имя — «Мира!» — но из горла вырвался только сдавленный стон, полный боли и потери.

Сон растворился за секунду, как дым над жаровнями, что поднимался над городом из его грёз, оставив лишь горький осадок — смесь тоски и облегчения, что это было не взаправду.

Илай открыл глаза, и его встретил потолок бункера — серый, потрескавшийся, с пятнами сырости, что пахли землёй и ржавым металлом. Рэй лежал рядом, его морда тыкалась в лицо хозяина, вылизывая слёзы, что всё ещё блестели на щеках. Город из сна — с его ярмарочной суетой, пирожками без вкуса и толпой, что пожирала всё вокруг, — был лишь эхом прошлого, мест, где Илай терял себя в шуме и излишествах. Но Мира… её голос, её «прости», её поцелуи — это жгло сильнее любой иллюзии. Он закрыл глаза, пытаясь удержать её образ, но она ускользала, как тень в людском потоке, оставляя в груди пустоту, что звенела тишиной бункера.

Рэй тявкнул, требуя внимания, и Илай погладил его, зарывшись пальцами в тёплую шерсть. Костёр в углу отсека тлел, его угли бросали слабый свет на стены, где тени шевелились, как призраки. В дальнем углу сидел Винделор, его силуэт едва виднелся в полумраке. Он листал книгу мифов, найденную вчера среди ржавых ящиков, его пальцы скользили по пожелтевшим страницам, а лицо, обветренное и усталое, было сосредоточенным. «Проснулся?» — буркнул он, не поднимая глаз.

Илай кивнул, горло всё ещё сжимала тоска. «Мира… она была во сне», — сказал он тихо, голос дрожал, как лист на ветру. Он сел, подтянув колени, и уставился на угли, что тлели в костре, их тепло не могло разогнать холод в груди.

Винделор закрыл книгу, его глаза, тёмные, как угли, встретились с взглядом Илая. «Сны — они такие, — сказал он, голос хриплый, но мягкий. — Тянут назад, но держаться надо за то, что здесь». Он кивнул на Рэя, который тёрся о ноги Илая, его хвост слабо шевельнулся, будто соглашаясь. «Он твой якорь».

Илай погладил пса, его шерсть была тёплой, живой, и это тепло немного отогнало пустоту. Он вытащил жестянку с остатками мяса из вчерашнего ужина, бросил кусок Рэю, который жадно схватил его, чавкая. «Ты прав, Вин», — сказал Илай, и голос стал твёрже, хотя тень Миры всё ещё стояла перед глазами.

Глава 21

Утро пришло с тишиной, тяжёлой, как снег, что давит на дверь, не пропуская ни света, ни звука. В этой тишине Илай чувствовал не только холод, но и пустоту, словно мир лишился чего-то важного, замер, укрыв всё живое под ледяной коркой. Он часто думал, что зима забирает всё — не только растения и животных, но и людей, их надежды, их чувства. Когда это началось, он не знал, но понимал, что остановить это не в его силах.

Свет свечи, оставленной тлеть, дрожал на стенах, где тени вились, словно призраки, не нашедшие покоя. Винделор проснулся первым, его сапоги гулко стучали по железному полу, покрытому потёками, похожими на слёзы старого металла. Он шагнул к двери, ржавая створка скрипнула под его плечом, и ветер хлестнул в щель, острый, как лезвие, разрезающее тишину. За порогом вилась белая мгла, снег гудел, точно зверь, не ушедший с ночи. Винделор буркнул, голос хриплый, как треск льда: «Задержимся». Он захлопнул дверь, металл лязгнул, и тьма сомкнулась вновь, пропитанная сыростью и запахом ржавчины, что цеплялась к горлу.

Илай шевельнулся у стены, где спал. Рэй лежал у его ног, тёплый, живой, шерсть ещё хранила запах снега. Он потянулся, рюкзак скрипнул под ним, а пёс ткнулся носом в его ладонь, тихо тявкнув, словно пробуя утро на вкус. «Доброе, малыш», — шепнул Илай, голос дрогнул, как лист под ветром. Он погладил Рэя, пальцы скользнули по шерсти, тёплой, как угли в ночи. Винделор шагнул к ящикам, где лежали стопки архивов, их бумага крошилась, словно память, не удержавшая жизнь. Он вытащил выцветший лист, ещё читаемый, и свет фонаря, мигнув в его руках, осветил строки, вилявшие, как тени: «Тень росла… защита не сработала». Винделор хмыкнул, бросил лист и потёр щетину на подбородке, проступавшую, как тень усталости.

Илай поднялся, Рэй тёрся о его ноги. Он подошёл к ящику с консервами, найденными вчера, их ржавые края тускло блестели в слабом свете.

— Завтрак сделаю, — сказал он, голос ожил, и, вытащив банку, ножом вскрыл металл, выпустив запах мяса, ещё хранивший слабый намёк на тепло. Кусок полетел Рэю, тот поймал его на лету, чавкая, и Илай улыбнулся: «Ловкий». Костёр затрещал, доски, найденные в углу, шипели под огнём. Илай высыпал мясо в котелок, добавив щепоть перца из пожелтевшего пакета, ещё пахнущего остро, как лезвие. Винделор копался в архивах, вытащил карту старого мира — её линии вились, города чернели пятнами, сотни, тысячи, теснившиеся, как сеть, державшая небо. Он сверял её с картами Мика и Алана, щурясь на пустоты, что не сходились.

Винделор перебирал бумаги, глаза бегло скользили по строкам, но в душе не было волнения. Он знал, что архивы — лишь эхо, остатки того, что когда-то могло быть важным. Он был частью этого мира, его крупицей, и, несмотря на все усилия, не мог остановить угасание. Время — его главный враг, пожирающее всё, оставляя лишь сухие страницы с полузабытыми именами.

Илай помешивал варево, Рэй сидел рядом, нос его дрожал.

— Терпение, малыш, — сказал Илай, бросив псу ещё кусок. Запах специй поднялся, тёплый, живой. Он сел у стены, вытащил книгу «Сказки и мифы древних», её кожаная обложка пахла временем. Страницы пожелтели, но буквы держались, и он читал вполголоса, слова вились, как дым:

— Боги держали небо, звери говорили с ветром.

Рэй ткнулся носом в его колено, Илай погладил его:

— Слушай, малыш.

Винделор хмыкнул, не отрываясь от бумаг:

— Сказочник.

Котелок зашипел, Илай снял его, разложил еду по жестянкам и протянул одну Винделору: «Ешь». Они сели у костра, Рэй жевал свой кусок, а Винделор заговорил, голос хриплый, как треск поленьев:

— Войны были тут, а вот там, пятна по всей карте. Оружие жгло города, оставляло пустоту, следы чернели.

Илай кивнул:

— Что за оружие?

Винделор пожал плечами:

— Неясно. «Небесный щит» — защита какая-то, но рухнула. Кризис следом, тень росла.— Он замолчал, откусил мясо, и Илай спросил:

— А дальше?

— Война снова. Потом что-то с небом — программа, что не сработала. Пробелы везде.

Илай поднялся, Рэй тёрся о его ноги. Он шагнул к коридору, что вёл глубже.

— Погляжу, — бросил он, и фонарь в его руках осветил тьму, где стены чернели, как раны. Рэй тявкнул, нос его дрогнул, и они нашли дверь — ржавую, но целую. Илай толкнул её, металл скрипнул, и свет упал на помещение: мягкие кровати, пахнущие пылью, склад с ящиками, где блестели банки, и оружие — винтовки, тронутые ржавчиной, но сохранившие форму.

— Вин! — крикнул Илай, голос гулко разнёсся в тишине.

Винделор шагнул внутрь, сапоги стукнули по полу.

— Могли бы спать тут, — сказал Илай, а Рэй тявкнул, ткнувшись носом в ящик. — А я думаю, что он там вынюхивает, — добавил он, вскрыл банку и выложил мясо Рэю. — Награда, малыш.

Винделор прошёл дальше, нашёл ещё одну дверь — за ней архивы, стопки бумаг, крошившиеся, как листья под ветром.

— Помогай, — буркнул он, и Илай кивнул, шагнув к нему.

К обеду они вернулись к костру. Илай разогрел консервы, запах трав поднялся, как дым, и они ели, Рэй жевал свой кусок у ног Илая. Винделор заговорил:

— Оружие жгло города — глубоко, оставляло ямы. Войны шли волнами, кризис следом. «Небесный щит» — защита от чего-то, но рухнул, обвалился вниз.

Илай спросил:

— А тень?

— Росла, лекарство не дошло. Потом ещё война, что-то с небом — звёзды, что не сработали.

Илай нахмурился:

— Они словно всё время воевали, наши предки.

Винделор кивнул, тень легла на его лицо: «Ничего не изменилось».

К ужину метель гудела громче. Илай разжёг костёр, запах специй вился в воздухе, и они сели, Рэй тёрся о ноги Илая.

— Может останемся, — сказал Илай, голос стал твёрже, глаза блеснули. — Тут кровати, припасы, тепло.

Винделор покачал головой:

— Снег растает, превратит всё в болота. Непроходимо. Надо к городу, с караваном к Чёрному морю.

Илай нахмурился:

— А если не дойдём? Тут хоть есть шанс переждать до весны.

Винделор буркнул:

— Шанс — это движение. Бункер — могила.

Илай сжал кулак, пар вырвался облаком:

— Рэй устал, Вин.

Винделор бросил взгляд на пса:

— Он пойдёт, если ты пойдёшь.

Илай вздохнул, кивнул:

— Ладно, идём, — и тепло в груди стало чуть холоднее.

День тянулся в бункере, как тень, что не уходила. Илай чистил котелок, Рэй играл с куском ткани, найденным в углу, а Винделор сверял карты, бумаги шуршали под его пальцами. К вечеру Рэй забился под кровать, выбранную Илаем, и начал скулить, низко, тревожно, нос его дрожал. Илай присел к нему: «Что, малыш?» Винделор сложил в сумку бумаги — листы о войнах, карту с бункерами, а книгу о мифах оставил Илаю. Они легли спать, Рэй скулил у ног Илая, свеча трещала, бросая свет на стены, где пробелы архивов висели, как мгла, ждавшая снаружи.