Воин-Врач VI

Глава 9 Вот так сюрприз

— Ты чего это, святой отец? — с очень натуральным испугом воскликнул хромой. — Сам же пригласил войти!

— Войти-то вы вошли. А вот выйдете ли — будет зависеть от того, что и как расскажете, — самострелы, из каких только с крепостных стен стрелять, положив на твёрдый камень, в мощных руках не шелохнулись. — Ты, мальчик, ещё мамке подол мочил, когда я таких как вы к старой Хель отправлял.

— Мы свои, мы Господу молиться… — продолжил было уверять низенький. Но тут слепой положил ему на плечо ладонь, а как будто рот зажал.

— Странники мы, святой отец. Со Пскова. Пришли на змеек говорящих поглядеть, что на двух ногах ходят, — совершенно спокойно проговорил безглазый.

— О как, — взлетели брови старого викинга. — Русы? Здесь?

Да, владение датским на уровне родного не входило в широкий круг Всеславовых талантов и умений. Понимать — понимал, а вот говорить ловко не выучился. Поэтому и взял с собой Лиховоя. Тот знал до диалектов шведский, датский, норвежский и германский. Помимо того, что был из Ти́това десятка. Следовательно, знал и умел гораздо больше.

— Я сейчас медленно руку правую подниму и к лицу поднесу, не стреляй, — скорее предупредил, чем попросил слепой. Старик лишь легко кивнул, отступив на шаг назад, к запертой двери. Наконечники болтов по-прежнему не качались, внимательно глядя промеж глаз гостям. Ну, у кого были глаза, конечно.

Незрячий, как и обещал, поднял плавно и спокойно ладонь, приложил к левому виску́ и отвёл. Вместе с рыбьей кожей, налепленной поверх глаз. Которые теперь очень пристально смотрели на архиепископа. Тот сжал зубы и моргнул дважды. Ну а как же — чудеса из святого писания наяву глядеть не каждому выпадает. Этой краткой доли мгновения хватило невысокому для того, чтобы оказаться за спиной старого викинга, прижать узкий длинный нож тому над кадыком и плавно, ласково даже отвести чуть выше и левее арбалет, нацеленный на великого князя.

— А теперь мы, Стиганд, за стол сядем да поговорим толком, без этой лишней суеты со стрелами в морды. Угостишь гостей, как древние законы велят? Мне твой строгий пост по душе, самому разве так попоститься? Эвон как тебя разнесло-то, аскета.

Всеслав повернулся к настоятелю спиной, прошёл пару шагов и сел за стол. Но не на хозяйское место, а по правую руку от него.

— А чтоб тебе проще было, да не в ущерб чести, что тебя два калеки до́ма обставили, я остальных покажу. Опусти оружие.

Спокойный голос с еле уловимой толикой гипнотического воздействия на архиепископов, видимо, не работал. А вот голова у деда, несмотря на многолетний строгий пост, наоборот. Он плавно развёл руки в стороны и опустил арбалеты. Которые осторожно, по одному, принял невысокий.

— Чисто, братцы, — чуть громче сказал Чародей. И старик заметно вздрогнул. Не тогда, когда трое на верёвках спустились с потолочных лаг-балок. И не тогда, когда ещё двое выступили будто прямо из глухих пустых углов. А когда один, перемазанный сажей, как настоящий чёрт, шагнул прямо из очага, появившись там беззвучно в облаке золы.

— А кто ты таков будешь, чтобы я делил с тобой кров и пищу? За долгую жизнь я навидался всякого, поэтому извини уж, не с каждым за стол сажусь, — хрипловато, но спокойно внешне сказал хозяин.

— Очень правильный обычай у тебя, Стиганд Секира, — кивнул Всеслав, отметив, что от старого прозвания, которое помнили редкие считанные единицы, священник вздрогнул ещё раз. — Если не ошиблись те, кто говорил мне про тебя, то станет яснее, если глянешь на перстень мой.

И он повернул на левом указательном пальце неразличимый под грязью и пылью странствий ободок кольца. Вынырнула наружу из кулака печать, блеснув тусклым старым золотом. По лёгкому взмаху правой ладони исчез нож из-под бороды архиепископа и нетопырь из-за его спины. И два осадных арбалета из-под ног.

Старый воин и политик неторопливо шагнул ближе к столу, вглядываясь в лежавшие на столешнице руки. Покрытые пылью и грязью руки бродяги, слепого калеки. С золотой древней печатью на перстне, что в образ странника не вписывалась совершенно.

— Вот оно как. Что ж, я рад приветствовать тебя на земле англов, великий князь Всеслав Брячиславич. Не ошиблись и те, кто говорил о тебе мне. Ты умеешь удивлять, — тяжело усаживаясь в кресло произнёс он.

Два вождя, старый и относительно молодой, смотрели дру на друга изучающе и откровенно оценивающе, не скрывая и не стесняясь этого. И оба явно были довольны произведённым впечатлением. Первым при встрече, самым важным.

— Скажи, добрый Стиганд, где мы маху дали, кроме того места, когда Лиховой забыл про датский выговор? — вполне вежливо поинтересовался Всеслав.

— Костыль. Костыль свежий, не истёртый ни подмышкой, ни внизу. Но даже если калека себе новый ладит взамен сломавшегося, он наверх кожу нашивает со старого, — так же благодушно отвечал архиепископ. — И слепые когда по всходу поднимаются, носок выше тянут. Не видят же ничего, вот и ступают с запасом, чтоб не навернуться.

— Вот ведь верно говорят знающие люди: «век живи — век учись, всё равно дураком помрёшь», — ухмыльнулся Всеслав. И тут же, без паузы, не убирая улыбки, спросил другим голосом, пустым, — а ещё они говорят, что дьявол кроется в мелочах.

Старый великан посмотрел на него из-под бровей искоса, но промолчал.

— Сынки, там за второй дверью справа кухня. Не в тягость если, принесите блюдо со стола нам с вашим князем. Да бочонок, что я возле двери позабыл, — тоном доброго дедушки попросил викинг. И одобрительно поглядел на то, как сместились вдоль стен наши воины, направив на указанную кухонную дверь оба трофейных самострела. Лиховой поднял бочонок, за которым наполовину скрылся, без звука и видимого напряжения, и поставил в вежливым поклоном перед хозяином. А потом подошёл к кухне и пробурчал, пнув в дверное полотно из толстых плах:

— Немил, хорош там жрать в одну харю. Выходи с харчами, не ты один оголодал!

Под удивлённым, но, кажется, одобрительным взглядом архиепископа дверь раскрылась, медленно и по-нетопыриному беззвучно, и оттуда вышло ещё трое наших. С запрошенным блюдом. И ещё с двумя. И поставили их, подойдя, перед нами.

— Молодцы, парни, ловко! А где повар мой? — весело спросил Стиганд, в руках которого из ниоткуда возник приличный нож. А за спиной — две молчаливых тени, одна из которых была вся в саже.

— В погреб полез, в тот, что за малой печкой, неприметный такой, — ответил Немил.

Его датский хромал сильнее, чем Всеславов, но и такого хватило, чтоб архиепископ вздрогнул в третий раз и уставился на него очень пристально и неприятно.

— Не подумай дурного, хозяин, живы все, и стряпухи, и сторожа твои, — поспешно продолжил нетопырь, показывая пустые ладони в мирном жесте. — За ними там остальные наши смотрят, со всем вежеством и заботой. И не взяли мы оттуда ничего, ни единого солида, ни одного денария.

Последние слова он говорил, глядя уже на Всеслава. Который чуть прикрыл глаза, давая понять, что намёк на то, какую-то часть из тайников святого отца удалось обнаружить, не упустил.

— Ну что ж, — помолчав, побуравив ещё некоторое время глазами нетопырей, начал Стиганд, — раз под кровом моим не пролилась кровь, не было проявлено неуважения и грубости, во славу Господа приглашаю я вас, добрые вои, за стол.

И он благословил наш постный полдник: трёх запечённых молочных поросят и двухведёрный жбан эля.

Наши сидели за дальним концом, над двумя обглоданными свинками, переговариваясь так, что ни понять их, ни услышать было невозможно. Показательно не глядя в нашу сторону.

Архиепископ подумал, пожевал губами и поднялся с хозяйского кресла, усевшись напротив гостя. И подал пример не смущаться, а есть, пока дают. Всеслав, сполоснув и утерев руки и лицо, не стал ни скромничать, ни стесняться. После вчерашних кебабов в животе ничего не было, а почти сутки минули.

— Что за нужда привела тебя так далеко от дома, княже? — вполне миролюбиво спросил архиепископ. Насытившись, утолив жажду и теперь ковыряя в зубах ножиком в локоть длиной.

— Замело, святой отец, в края мои редкую древнюю сволочь, — размеренно начал Чародей, подняв на него взгляд. — Лихозуба, каких у нас полтораста лет не встречали. Тот, последний, громко выступил, много вреда нанёс Руси одним-единственным убийством подлым.

Священник отложил сабельку — зубочистку, сложил руки на столе и слушал, не перебивая.

— А тот, какого я повстречал, надумал и вовсе худое. Жену мою молодую с сыном малым, да вторым, какого она в ту пору под сердцем носила, извести́.

Всеслав нарочно держал ладони лежавшими на столешнице плашмя, не держа в них ничего. Чтобы ненароком не сломать и не раздавить во прах. Так зол был от одних воспоминаний о том нападении и ночном походе по Двине под Леськины песни.

— И потом ещё несколько паскуд попалось мне. Вызнал я, из какого гнезда приползли те гады, да вот и пришёл поглядеть на хозяина их. И сделать так, чтоб зла на земле стало меньше. Гораздо.

Последнее слово мы неожиданно для себя самих произнесли хором. И в глазах святого отца напротив впервые за всё время, кажется, промелькнуло опасение.

— Я знаю, о чём ты говоришь, Всеслав, — медленно, осторожно произнёс он. — Ты первый, кто за всю долгую историю ядовитых аспидов сам, своей волей, пришёл к ним в самое сердце. О том, что скрывают стены этого аббатства, знает во всём мире душ пять-десять от силы. Хотя в том, что в большинстве из тех знающих есть ду́ши, я всё чаще сомневаюсь. В тебе вот точно есть. И не одна, кажется.

Во взгляде его не было угрозы, вызова или сухого научного интереса. Там рождалась надежда. И Всеслав приложил ощутимое усилие, чтоб не выдохнуть длинно, опустив плечи, или широко улыбнуться с облегчением. Радоваться было рано. Но то, что самый сомнительный участок по задуманной нами стёжке-дорожке мы, кажется, проскочили без потерь, требовало срочно сделать что-то из перечисленного.

Он носил дневную печать, а не ночную. Как предупреждал тогда отец Иван, не все латиняне были нам непримиримыми врагами, не каждый из них требовал проведения месс на латыни и ратовал за то, что все остальные учения, кроме римского, папиного, были опасной ложью и ересью. Сохранялись те редкие, кто верил в белого Бога, а не в его слуг в золотых или серо-бурых одеяниях. Одним из таких уникумов оказался на наше счастье и архиепископ Кентерберийский. Человек с непростой судьбой и опытом, которого хватило бы на десяток жизней попроще. Этот опыт и эти знания стали тем, чего нам недоставало до приведения амбициозного и излишне авантюрного плана в порядок. В относительно полный порядок.

Стиганд поведал о том, как узнал сравнительно недавно о чёрной тайне собора, о том, что скрывал он ещё глубже, под известными погребами и подземельями. Но в сами́х катакомбах святой отец не бывал. Он вообще теперь очень мало где бывал на территории аббатства. И сам каждое утро удивлялся, вознося хвалу Господу, тому, что снова проснулся живым. Но, видимо, договориться о получении титула архиепископа с Римом у носившего ночную чёрную печать пока не выходило. И старый викинг продолжал оставаться нужным. По странной прихоти или ещё какой-то причине его не убивали. Хотя те, кто вылезал из тайных нор ночами, могли. Но будто ждали, пока он сам сведёт себя в могилу своим строгим постом.

Он поведал о том, что новый фактический архиепископ по имени Ланфранк словно зачаровал Вильгельма, пробрался к нему в ближний круг и стал правой рукой. Или даже головой. Не было уверенности у викинга в том, что решения последних трёх лет король принимал самостоятельно. Слишком уж бесчеловечными и людоедски-жестокими они были. У Бастарда было, конечно, трудное детство, ему выпало много испытаний, которые могли бы свести с ума или сделать зверем любого. Но совершать странные поступки, рубить, резать и жечь людей целыми поселениями, не щадя младенцев и никчёмных стариков, он начал лишь с появлением Ланфранка. Или проявлением. Судя по тому, как хорошо он владел информацией и ситуацией на острове, новый настоятель аббатства прожил в этих краях долго, не показываясь до срока на глаза. Скрываясь в пещерах, в лесах и на горах. Или под землёй.

Изменения в поведении и проводимой политике короля и сподвигли старого викинга к изысканиям. И он узнал и про выжженные клейма на ступнях, и про то, как доброе и чистое имя святого Бенедикта оказалось ширмой, за которой таилось столько ужаса, тьмы, зла и боли, что и представить себе было невозможно. Эти знания, снова в полном соответствии с книгой Кохелета-Экклезиаста, принесли пастырю печаль, отдаление от короля и ежедневное ожидание расправы. Равнодушные монахи, у которых в глазах почти не было видно зрачков, доходчиво объяснили, что уплыть с острова, уехать из графства и даже просто выйти с подворья викингу больше не удастся. Странные, долговязые и тощие, они оказались быстрыми, как молнии, и сильными, как злые шторма родных морей. Которые всё чаще снились старому Стиганду ночами. Наложить на себя руки ему не давали заповеди, в которые он поверил, и баранье упрямство, с каким родился. Он молился и надеялся на то, что Всеблагой Господь услышит его и подаст знак, пошлёт помощь. А что вместо ангелов прилетели Чародеевы нетопыри — ну так неисповедимы пути Господни.

Мы проговорили до глубокой ночи. Выпущенные из подвала стряпухи помогли поддержать и разговор, и крепость духа в постящемся опальном архиепископе. Копчёными свиными рёбрышками и блюдом отбивных, которое заняло чуть ли не половину стола. Сторожа́, два здоровенных глухонемых датчанина, сходили в уличный погреб за элем. А Всеслав, когда беседа приняла уже более доверительный характер, достал из-за пазухи флягу. Заставив святого отца снова истово возблагодарить Господа и ещё сильнее укрепив в нём всё нараставшую веру в чудеса.

А наутро стальной старец, не нарушая обета, внедрил пенного под холодную свининку и дополнил вчерашний план парой деталей. Будто он вовсе и не храпел тут так, что мебель жалобно скрипела, а исключительно дорабатывал детали операции, самоотверженно не смыкая глаз. Истинно старая школа. И помочь нам он согласился вчера не в обмен на обещание вывезти его домой, в Данию, и не на то, чтоб оставить в целости и сохранности всё, что он тут заботливо скопил и преумножил за годы службы. А за то, что Всеслав рассказал, как обстояли дела в Юрьевах, Русском и Северном, и Янхольме. И дал слово великого князя в том, что при успешном выполнении задачи здесь, в Кентербери, станет так же. Или очень похоже.

Картинка на листе бумаги, нарисованная карандашом, вызвала в старце ещё одну жаркую и вполне искреннюю хвалу Господу и всем святым сразу. Восхищало его всё. И баснословно дорогая, хоть и шершавая писчая поверхность серовато-бежевого цвета, появившаяся из-за пазухи мнимого вчерашнего слепца. И чудо-палочка, что оставляла не ней чёткие и заметные линии, кружки и стрелы. И сама схема, изучив которую трижды вдоль и поперёк, со всех сторон, он задумчиво протянул:

— А по-нашему выходит. На самой границе между отвагой и безумием. И на пару шажков за пределами возможного для смертных. У тебя в роду датчан не было? — и он с хитрецой прищурился на Всеслава.

— Это у датчан в роду славяне были, — улыбнулся Чародей. — Так что удивим мразей по-родственному, от всей щедрости душевной.

— Уверен, что получится? — в который раз за последние дни поинтересовался очередной уроженец северных земель.

— Полностью. А уж как именно — вечером узнаем. Но я себе не прощу, если выйдет, что мы все в такую даль приплыли, чтоб подохнуть бесславно. Значит, пока не победим, помирать никак нельзя нам.

— Не смей помирать прежде смерти, — с неожиданной твердостью, резко контрастировавшей с предыдущей хитрой улыбкой, оборвал его архиепископ. — Старые Боги и те, кто был им верен, так учили. И Христос заповедал нам так же. Пока ты жив — смерти нет. Она придёт — тебя уже не будет. Живым нет ходу к мёртвым и наоборот. Так заведено, так было, есть и будет.

И глядя на кривой коричневый указательный палец, которым он сопровождал своё краткое, но ёмкое напутствие-проповедь, на холодный блеск серо-синих глаз и затвердевшие скулы, было ясно — старый Стиганд Секира, гроза и ужас дальних берегов, безоговорочно верил в то, что говорил.