Воронцов. Перезагрузка. Книга 6

Глава 7

Иван Дмитриевич задумчиво потер подбородок, вглядываясь в мое лицо, будто пытаясь найти там ответы на незаданные вопросы.

— Вы понимаете, на какую ответственность себя обрекаете? — наконец произнес он.

Я усмехнулся. Конечно, я думал об этом. Эффект бабочки, парадоксы времени — все эти концепции были мне хорошо знакомы, хотя бы из научной фантастики моего времени. Но сейчас я находился в реальности, где мои действия имели вес. Настоящий вес.

— Знаете, Иван Дмитриевич, я уже нарушил ход истории самим фактом своего появления здесь. И, как я понимаю, не только я. Теперь вопрос лишь в том, насколько полезным будет мое вмешательство.

Я встал и прошелся по комнате, разминая затекшие ноги. Мысли продолжали роиться в голове. История моей страны — история боли, страданий, но и невероятной стойкости. Наполеон, Крымская война, японцы, немцы… сколько крови пролито на этой земле? И вот теперь я, человек из будущего, имею шанс что-то изменить. Не в глобальном масштабе, конечно — я не настолько самонадеян. Но даже спасенные тысячи жизней — разве это мало?

— Вы представляете, что значит проводить ампутации без анестезии? — спросил я, резко обернувшись к собеседнику. — Солдату дают глоток водки и кусок кожи, чтобы он не прокусил язык от боли. А потом начинается… — я невольно передернул плечами. — Представьте крики, запах, кровь. Хирурги работают по нескольку часов без перерыва, руки по локоть в крови. И так день за днем, неделя за неделей. Многие умирают просто от болевого шока.

Иван Дмитриевич побледнел, но взгляда не отвел.

— А теперь представьте, что благодаря эфирному наркозу человек будет спать во время операций. Никакой боли, никакого шока. Хирурги смогут работать более тщательно, не торопясь. Выживаемость возрастет в разы. А ведь эфир — только начало. Антисептики, стерилизация инструментов, правильная обработка ран… все эти знания я могу передать. Они изменят не только военную медицину, но и гражданскую.

Я снова сел и посмотрел ему прямо в глаза.

— Вы спрашиваете об ответственности? Да, я понимаю ее масштаб. Но я также понимаю масштаб страданий, которые можно предотвратить. И, поверьте, баланс здесь очевиден.

— Допустим, — медленно проговорил Иван Дмитриевич. — Но как вы докажете эффективность этого… эфира? Кто поверит в его безопасность?

— Поймите, Иван Дмитриевич, я не хочу славы или богатства. Я просто не могу стоять в стороне, когда у меня есть знания, способные спасти множество жизней. Представьте, если бы ваш сын или брат оказался на той войне, раненый, страдающий… Разве вы не хотели бы, чтобы ему помогли всеми доступными средствами?

Этот аргумент, кажется, достиг цели. Что-то дрогнуло в глазах моего собеседника — возможно, воспоминание о ком-то близком или просто человеческое сострадание, пробившееся сквозь скорлупу официальности.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Я доложу о вашем предложении. Но учтите — вас будут проверять. И не раз.

— Я готов к этому, — кивнул я. Шаг был сделан. И этот шаг мог изменить историю медицины в России на столетие вперед.

Пока Иван Дмитриевич переваривал то, что я сказал, я решил расставить окончательно точки над «ё». И обсудить ещё одну вещь. Слегка закашлявшись, я привлёк его внимание.

— А теперь, Иван Дмитриевич, давайте обсудим ещё одну немаловажную деталь, — произнёс я, наблюдая за его реакцией.

— Что же? — вскинулся он, нервно поправляя манжету рубашки.

— Нужно оформить патент.

Я смотрел на реакцию собеседника — да, нужно было, конечно, видеть всю гамму чувств, которая отразилась на его лице и в итоге перекосилась в кислую мину. Он словно пытался переварить услышанное, но что-то мешало ему принять это как должное. Его пальцы нервно забарабанили по столу.

— Так вот, — продолжил я, делая небольшую паузу для усиления эффекта. — Я настаиваю, чтобы он был… государственным.

Глаза Ивана Дмитриевича поползли вверх. Он даже открыл рот от удивления. Казалось, что его внутренний мир рушится прямо на моих глазах. Секунда, другая — и он наконец обрёл дар речи.

— Вот так, просто отдать в руки непонятно кого невероятную прибыль, которая могла бы обеспечить вас, ваших внуков и правнуков на безбедную жизнь? — его голос дрожал от удивления, а руки сжимались в кулаки, будто он пытался удержать ускользающее богатство.

Я же улыбнулся спокойно, словно мы обсуждали погоду, а не миллионы рублей:

— Не, ну раз вы так настаиваете, то в нём же и пропишем, что один процент от прибыли будет отчисляться роду Воронцовых. По моей линии.

Иван Дмитриевич замер. Его глаза сузились, оценивая мои слова, взвешивая их, прикидывая выгоду. Наконец, что-то решив для себя, он кивнул и тут же встал, резко отодвинув стул, протянул мне руку, требуя, чтобы я её пожал. В его взгляде читалось плохо скрываемое удивление — он явно не ожидал такого поворота.

Я не спеша ответил ему рукопожатием, чувствуя, как его влажная от волнения ладонь сжимает мою руку чуть сильнее необходимого. Мы стояли так несколько секунд, глядя друг другу в глаза, как два дуэлянта, только что договорившиеся об условиях поединка.

Он кивнул, слегка улыбаясь:

— Маловато вы попросили, Егор Андреевич, что такое один процент? — в его голосе сквозило нечто среднее между недоверием и восхищением. — Это… это капля в море!

Я же улыбнулся в ответ ещё шире, чувствуя, как уголки моих губ почти касаются ушей:

— Ооо, поверьте. Если всё же государство на это пойдёт, то этот один процент… — я сделал выразительную паузу, наслаждаясь моментом, — на безбедное существование… его хватит за глаза и мне, и моим внукам, и правнукам, и тому мне, который сейчас живёт в двадцать первом веке.

Иван Дмитриевич на мгновение застыл, переваривая мои слова. Его взгляд блуждал по моему лицу, словно пытаясь прочитать скрытый смысл. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов на стене.

— Егор… — Иван Дмитриевич скептически посмотрел на меня, его брови сошлись на переносице, образуя глубокую морщину. — Вы в своём уме? Или… — он не закончил фразу, но его глаза сверлили меня с новым интересом.

Но тем не менее свои намерения он подтвердил:

— Я буду ходатайствовать об этом, — сказал он твёрдо, присаживаясь обратно на стул и жестом приглашая меня сесть. — Хотя, признаться, ваша щедрость меня настораживает.

— Это, кстати, не единственное, что я могу предложить государству, — заметил я как бы между прочим, наблюдая, как на его лице проступает жадное любопытство.

Иван Дмитриевич удивлённо приподнял брови, в его глазах мелькнул огонёк интереса, смешанный с недоверием. Он подался вперёд, опираясь локтями о стол, и пристально всмотрелся в моё лицо.

— Слушайте, я всё хотел спросить, — сказал я, понизив голос до полушёпота, словно опасаясь, что нас могут подслушать, — почему эти знания не передал вашей, как бы это сказать, организации эндокринолог, который ведёт здоровье Екатерины Великой?

В комнате повисло напряжённое молчание. Где-то за стеной скрипнула половица, и я невольно прислушался. Прежде чем ответить, Иван Дмитриевич пристально смотрел на меня, склонив голову набок, как будто решая, говорить мне правду или нет. Его пальцы нервно постукивали по краю стола, выдавая внутреннее беспокойство.

Я выдержал его взгляд, не моргая. В голове пронеслись десятки возможных ответов, но я решил выждать, позволив ему самому сделать первый шаг. Наконец, Иван Дмитриевич, словно придя к какому-то решению, кивнул чему-то своему, глубоко вздохнул и просто сказал:

— Он фанатик.

Эти два слова повисли в воздухе, наполненные скрытым смыслом. Я почувствовал, что за ними скрывается целая история, возможно, даже трагедия, но не стал торопить события. Вместо этого я лишь слегка наклонил голову, показывая своё внимание и готовность слушать дальше, если он захочет продолжить.

— Только не своей профессии, а императрицы. Он для себя сделал целый культ Екатерины Великой. С ним, если честно, даже поговорить не то что сложно, а иногда невозможно. Он, бывает, мычит, бывает, на людей бросается, но на самом деле за здоровьем императрицы следит хорошо, он стал её тенью. Фанатик. Больше абсолютно ни на кого не реагирует.

Я внимательно слушал, отмечая про себя странность ситуации. Иван Дмитриевич тем временем продолжал свой рассказ, сопровождая слова порывистыми движениями рук.

— Мы когда общались с другими, — он слегка замялся, подбирая слова — такими, как вы. Так вот, некоторые из вас считают и пытаются убедить нас в том, что он, как они говорили, сбежал из дурки, другие сказали, что из психушки.

Иван Дмитриевич приостановился, словно ожидая моей реакции, а затем добавил с легкой усмешкой:

— Я так понял, что это заведение для душевно больных.

Он сделал театральную паузу, наблюдая за моим лицом. Я же чуть было не рассмеялся, еле сдержался от смеха.

Он прошелся по комнате, поскрипывая половицами.

— Ладно, — подвёл итог Иван Дмитриевич, резко меняя тон на деловой. — Это другая тема. Я передам наш разговор. И поверьте, от государства вам будет абсолютная и стопроцентная поддержка, пусть не во всем, но во многом.

Он делал паузы между словами, словно забивая гвозди в невидимую доску, подчеркивая значимость сказанного. Я посмотрел на него, слегка склонив голову.

— Интересно, конечно, — протянул я, не спеша соглашаться с его обещаниями. Опыт научил меня осторожности, особенно когда речь заходила о государственной поддержке. — А какой именно поддержки мне следует ожидать? Финансовой? Административной? Или, может быть, речь идет о чем-то более… специфическом?

Иван Дмитриевич не уточнил, но то, что если возникнет нужда, то эта поддержка будет, — это он дал понять явно.

На этом мы нашу беседу закончили. Я отставил в сторону кружку с квасом, который мне подали в начале разговора. Напиток успел нагреться и потерял свою освежающую прохладу, как и наш разговор, начавшийся с живого интереса и постепенно перешедший в область формальных обещаний и неясных перспектив.

Иван Дмитриевич, как итог, слегка задумавшись, сказал:

— Да, Егор Андреевич, вы, кстати, своими намёками были правы.

Я посмотрел на него вопросительно.

— В чем же? — спросил я его, непроизвольно выпрямляясь.

— Ну, в том, что послезавтра вы вряд ли уедете домой. Уж простите, но я прошу вас задержаться, мне нужно все детально обсудить с… — Он оборвал мысль, и я почувствовал, как напряглись мышцы спины. Кто этот невидимый третий, с которым предстоит обсуждение моего дела? Имени названо не было, но по тону Ивана Дмитриевича я понял, что речь идет о ком-то значительном, возможно, занимающем высокое положение. — А потом ещё решить все технические и юридические дела. А это, как вы понимаете, быстро не решается.

Я откинулся на спинку стула. День выдался долгим, насыщенным встречами и разговорами, каждый из которых, казалось, только добавлял вопросов, не давая ответов.

— Вы учтите, — пошутил я, стараясь разрядить обстановку, — у меня жене в начале мая рожать. Дольше никак не смогу.

Иван Дмитриевич сначала округлил глаза и аж задохнулся, а потом, поняв, что я шучу, громко рассмеялся. Смех его был искренним, заразительным, он словно сбрасывал с себя груз официальности, на мгновение становясь просто человеком, а не представителем загадочных государственных структур.

— Шутник вы, Егор Андреевич, — протянул он, вытирая выступившие от смеха слезы. — А я-то уж было поверил!

Он снова рассмеялся, но уже тише, будто вспомнив о необходимости сохранять определенную дистанцию.

— Впрочем, если у вас действительно есть какие-то неотложные дела, требующие вашего личного присутствия, мы могли бы найти компромиссное решение. Я не хотел бы, чтобы наше сотрудничество стало для вас источником… неудобств.

Последнее слово он произнес с легкой заминкой, подбирая наиболее нейтральный термин для ситуации, которая, по сути, уже вышла далеко за рамки простого «неудобства».

На этом мы распрощались, и он вышел из помещения, аккуратно прикрыв за собой тяжелую дубовую дверь. Звук его шагов еще некоторое время отдавался в коридоре, постепенно затихая, пока не исчез совсем.

Я же еще на некоторое время остался. Сел, допил свой квас, думая, правильно ли я поступил. Комната, еще недавно заполненная напряженным диалогом, теперь казалась пустой и гулкой. Только часы на стене методично отсчитывали секунды, напоминая о неумолимом течении времени.

Для меня этот день стал поворотным. Я еще не знал, к чему приведет моя договоренность с Иваном Дмитриевичем, какие двери откроются передо мной и какие, напротив, захлопнутся навсегда. Но внутреннее чутье, редко меня обманывавшее, подсказывало, что я на пороге чего-то значительного.

А потом махнул рукой, что да, правильно и пошёл спать.

Поднимаясь по скрипучей лестнице на второй этаж, где располагалась отведенная мне комната, я мысленно возвращался к разговору, анализируя каждое слово, каждый жест Ивана Дмитриевича. Что скрывалось за его обещаниями государственной поддержки? Кто тот неназванный человек, с которым предстоит обсуждение моего дела?

С этими мыслями я лег в постель, но сон долго не шел. За окном шумел ночной город, где-то вдалеке играла музыка, а я все думал и думал, пока наконец усталость не взяла свое, и я погрузился в беспокойный сон, полный странных видений о Екатерине Великой и ее загадочном враче-фанатике.

Ночью я проснулся от какого-то отдалённого шума, который доносился с улицы — какая-то нездоровая суета там происходила. Открыв глаза, я долго не мог понять, что же случилось, отчего я проснулся. Но какой-то отдалённый шорох, за закрытым окном, снова привлёк моё внимание.

Я встал, открыл ставни и выглянул в окошко — темно, да кое-где в окнах горел свет, но, в общем-то, город спал. Я, сколько мог, выглянул, посмотрел в одну сторону, в другую. Ничего. Хотел было уже ложиться, как краем глаза заметил, что где-то в центре города, достаточно далеко, между прочим, народ маленькими точками передвигался, и явно с факелами. Видать, по улице бежали, но было особо не разобрать.

Понаблюдав несколько минут за этим движением, я снова лёг спать. И только стал проваливаться в сон, как отчётливо услышал выстрелы — да, это определённо были мушкетные выстрелы. Один, два, три. Потом всё затихло. Не знаю, может, прошло секунд пять, может, десять, и снова раздались выстрелы — два или три, точно не скажу. Они слились залпом в один.

— Да что ж там случилось-то? — подумал я, вновь подходя к окну и вглядываясь в темноту. Пытаясь разглядеть хоть что-то, я снова высунулся из окна, но на том месте, где до этого видел людей с факелами, никого уже не было — там было темно. Ни души, ни огонька, словно мне всё привиделось в полудрёме. Лишь лёгкий дымок, едва заметный в ночном воздухе, указывал на то, что недавно там происходило нечто значительное.

С этим тревожным ощущением я снова лёг спать, однако сон долго не шёл. Я ворочался с боку на бок, представляя самые разные сценарии ночного происшествия: от банального разбойного нападения до полномасштабного восстания. Впрочем, последнее казалось маловероятным.

Когда я наконец заснул, мне снились странные сны: факелы, превращающиеся в огненных птиц, выстрелы, звучащие как удары колокола, и лица — множество незнакомых лиц, смотрящих на меня с немым вопросом.

Утром, проснувшись, я поспешно умылся холодной водой, пытаясь привести мысли в порядок. Ночное происшествие не давало покоя, и я решил пойти вниз, чтобы разузнать, что же всё-таки случилось.

Спустившись, я увидел, что в одиночестве за столом сидел Захар. Периодически к нему подходил хозяин таверны, и они перебрасывались словами. Тот, увидев меня через плечо Захара, кивнул мне и предложил было вип-зону для завтрака, но я отказался.

— Лучше тут давай, тем более что и людей-то никого нет. Сообрази позавтракать.

— Захар, ты уже перекусил? — спросил я, присаживаясь за стол.

Тот кивнул.

— Да, любезнейший, — обратился я к хозяину, — а лучше скажи, что ночью-то было. Вы не в курсе?

Тот посмотрел на меня так, будто бы я не знаю очевидного.

— Ах да, вы же только спустились, Егор Андреевич, — и начал быстрый сбивчивый пересказ.

Оказалось, что градоначальника отравили, причём лазутчики, оказывается, давно уже были в городе и даже официально устроились к градоначальнику работать на кухню. И у них там чуть ли не целая сеть оказалась развёрнута.

— Вы представляете, Егор Андреевич, — хозяин таверны понизил голос до шёпота, — говорят, эти лазутчики уже полгода здесь обосновались. Всё высматривали, выжидали. А третьего дня какой-то новый человек к ним присоединился, сразу после этого и решились на отравление!

Я слушал внимательно, стараясь не пропустить ни слова. История становилась всё запутаннее.

— И как же их раскрыли? — спросил я, отпивая горячий чай, который успел принести расторопный слуга.

Да когда те уходили, что-то у них не заладилось — то ли быстро обнаружили, что градоначальнику плохо стало, то ли те себя выдали как-то. Ну, в общем, они были обнаружены, и завязался нешуточный бой.

— Говорят, очень успешные они в бою оказались, — с каким-то даже восхищением произнёс хозяин. — Но перебили всех. К сожалению. Теперь вот нет возможности узнать, что именно подсыпали в вино.

— И каково состояние градоначальника сейчас? — спросил я, уже догадываясь об ответе.

— Сейчас градоначальник при смерти! — хозяин всплеснул руками. — Местные лекари не знают, что делать, говорят, и кровь пускали — ничего не помогает, только хуже становится. Весь опух, бедняга, и в жару бьётся. Кричит, что внутри всё горит.

— Вот дела в городе-то творятся, — сказал я, мысленно перебирая возможные яды, которые могли дать такие симптомы. — Нее, домой хочу…

Но тут, как чёрт из табакерки, прямо на пороге таверны появился Иван Дмитриевич и прям с порога:

— Егор Андреевич, вы нужны мне!

— Я, кажется, догадываюсь, зачем, — хмыкнул я, отодвигая недоеденный завтрак.

Тот, не слушая меня, продолжил:

— Вы же там у себя операцию делали, нужно градоначальника спасать, — и уже тише: — Сможете помочь? — И совсем тихо, — С учётом ваших знаний (последнее он сказал тихо, но с нажимом).

— Пошли, — ответил я, поднимаясь из-за стола. — Первым делом нужно дать ему уголь.

— Какой уголь? — недоуменно переспросил Иван Дмитриевич, едва поспевая за мной.

— Березовый. Просто чтобы съел перетертый уголь. А дальше…

— А дальше? — нетерпеливо перебил он меня.

— А дальше будем ставить капельницу, — твёрдо сказал я, ускоряя шаг.