Я – Товарищ Сталин 4

Глава 2

Джибути, 3 марта 1936 года

Джибути 3 марта 1936 года задыхался под беспощадным солнцем, чьи лучи, словно расплавленное железо, опаляли всё, что не находило укрытия в тени. Город, прильнувший к заливу Таджура, был лабиринтом узких улочек, где глинобитные дома с выцветшими, потрескавшимися стенами теснились рядом с колониальными зданиями, чьи белёные фасады ослепляли. Порт, бьющееся сердце Джибути, раскинулся вдоль побережья, где волны Аденского залива лениво бились о пирсы, покрытые сверкающей коркой соли. Воздух, густой от влаги, пропитался ароматами йода от морских водорослей, шафрана, корицы и кардамона с оживлённого рынка, а также резким запахом пота, смешанным с пылью. Песок, поднятый порывами ветра, хрустел под ногами, оседал на коже, забивал дыхание. Пальмы с пожухлыми кронами шелестели над причалами, отбрасывая редкие тени, а чайки с пронзительными криками ныряли к воде, выхватывая рыбу из сетей. Вдалеке высились выжженные горы, их очертания дрожали в знойном мареве, словно мираж пустыни.

Порт жил своей суетой: старые краны скрипели, поднимая ящики с судов, чьи мачты покачивались на горизонте. Французские матросы в измятых рубахах, с лицами, багровыми от жары, перетаскивали грузы, их хриплые голоса тонули в рокоте двигателей и скрипе канатов. Местные грузчики, худощавые, с блестящей кожей, в лёгких повязках, двигались слаженно, напрягая мышцы под тяжестью мешков с зерном и ящиков с тканями. У причала стоял администратор порта, мужчина лет сорока пяти, лысеющий, с влажными прядями, прилипшими к вискам. Его белый костюм, мятый и влажный, лип к телу, пиджак был расстёгнут, обнажая мокрую рубашку. Очки сползали с носа, а пальцы теребили папку с бумагами. Он размышлял: «Французы следят за каждым ящиком. Один промах — и меня снимут, а то и хуже». Его взгляд, полный тревоги, блуждал по судам, выискивая угрозу. У таможенного поста инспектор, мужчина лет тридцати с тёмной кожей и аккуратной бородой, проверял грузы. Его форма была выцветшая и пыльная, походка выдавала усталость, а рука, державшая карандаш, дрожала. Он отдавал команды грузчикам на смеси французского и сомали, вытирая пот платком, и думал: «Если пропущу запрещённое, меня ждёт тюрьма или каторга в пустыне».

За день до операции, в тёмной комнате на окраине Джибути, Алексей и Борис готовили план. Комната, пропахшая табаком и сыростью, освещалась тусклой лампой, отбрасывавшей тени на потрескавшиеся стены. На столе лежала карта порта, испещрённая пометками: причалы, склады, таможня, пути отступления. Алексей, высокий, лет тридцати пяти, с резкими чертами лица, изучал документы, его пальцы сжимали пачку долларов, спрятанную в серой куртке. Его глаза выдавали опыт: провал в Стамбуле, где патруль едва не сорвал операцию, научил его не доверять никому. Борис, коренастый, около сорока, с густыми бровями, проверял оружие — револьвер, спрятанный под рубашкой. Он думал: «Москва требует результат, но французы здесь везде. Один неверный шаг — и мы в кандалах». Алексей, ткнув в карту, сказал:

— Администратор жаден, но труслив. За 10 тысяч долларов пропустит три судна. Инспектор хитёр, запросит больше, но без него груз не пройдёт.

Вечером 3 марта, в тени склада, укрытого шуршащими пальмовыми листьями, они встретились вновь. Алексей стоял у стены, следя за портом, выискивая патрули. Борис, сидя на ящике, повторял план, его пальцы теребили карту. Алексей заговорил тихо, но уверенно:

— Борис, действуем в 19:00, во время смены, когда патрули пьют кофе. Я беру инспектора, ты — администратора. Если заметят — уходим через рынок к лодке. Вопросы?

Борис, сжав пачку долларов, кивнул:

— Администратор под надзором французов. Если он предаст, то суда задержат. Как передать деньги незаметно? Что, если патрули будут у склада?

Алексей, указав на причал 3, ответил:

— Деньги отдаём там. Там нет фонарей. Если патрули рядом, ждём. Если инспектор запросит больше 5 тысяч, дашь 7, но не выше. Понял?

Борис, нахмурившись, уточнил:

— А если администратор потребует больше? Что, если патрули появятся раньше?

Алексей, прищурившись, ответил:

— Дай 12 тысяч, но торгуйся. Если патрули заметят, у нас минута, чтобы уйти через рынок к лодке. Нельзя медлить.

В 19:00, когда багровое солнце скрывалось за горами, а тени накрыли порт, они приступили к делу. Алексей, пригнувшись, приблизился к таможенному посту. Инспектор, вытирая пот, проверял ящики. Алексей передал 5 тысяч долларов, завёрнутых в газету. Инспектор, сверкнув глазами, потребовал больше, его голос дрожал от алчности и страха. Алексей, сохраняя спокойствие, добавил 2 тысячи. Инспектор, кивнув, махнул грузчикам, пропуская 200 ящиков с винтовками и патронами без досмотра. Ящики исчезли в трюме, чей силуэт таял в сумерках.

Борис, в тени склада, подошёл к администратору, который курил у причала, нервно сжимая сигарету. Борис, шепнув пароль, передал 10 тысяч долларов в платке. Администратор, поправив очки, хрипло запросил 12 тысяч. Борис отказал, покачав головой. Администратор, буркнув, спрятал деньги и подписал бумаги, пропуская три судна.

Алексей и Борис, обменявшись взглядами, скрылись в переулках. Алексей думал: «Операция удалась, но французы могут проверить грузы в море. Нельзя расслабляться». У лодки, спрятанной у берега, их ждал связной — молодой парень в рыбацкой робе. Он передал записку: «Корабли вышли. Следующий груз через неделю». Алексей кивнул, но тревога не отпускала: «Если администратор передумает, патрули будут ждать у рынка». Они сели в лодку, весла тихо ударили по воде, и агенты исчезли в темноте. На рассвете телеграмма ушла в Москву: «Груз в Абиссинии. Администратор и инспектор под контролем. Ждём указаний». Алексей, глядя на горизонт, думал о следующем задании, зная, что французы усиливают патрули.

Париж, 4 марта 1936 года

Париж 4 марта 1936 года пылал протестами. Утренний туман, плотный, как пепельная завеса, окутывал набережные Сены, скрывая шпили Нотр-Дама. Булыжники улиц блестели от дождя, отражая тусклый свет фонарей. Воздух, сырой и холодный, нёс ароматы кофе из бистро, свежего хлеба из булочных и едкой гари от костров в рабочих кварталах — Бельвиле, Менильмонтане, Бастилии. Фабрики молчали, их трубы застыли. Рабочие в комбинезонах и кепках собирались у ворот, их плакаты, испещрённые красной краской, гласили: «Нет сговору с Гитлером!», «Хлеб и свободу!», «Блюм, где твой фронт?». На площади Бастилии, где колонна Жюлье сверкала в тумане, тысячи людей скандировали, их шаги гремели, кулаки взлетали вверх, словно знамёна. Женщины в платках, с измождёнными лицами, держали детей, их возгласы вторили: «За Испанию!». Дети сновали между баррикадами из ящиков и телег, подбирая обломки, их глаза горели азартом. Над Нотр-Дамом облака отражали блики пожаров, а колокола собора, звеня, словно оплакивали город.

Накануне, в редакциях «L’Humanité» и «Le Populaire», журналисты перебирали слухи о тайных переговорах в Лиге Наций. Слухи, подогреваемые агентами, сеяли панику: Франция и Британия, якобы, сговаривались с Гитлером, предавая республиканцев Испании. Утром 4 марта газеты пестрели заголовками. «L’Humanité» заявляла: «Париж и Лондон предают Испанию фашистам!» «Le Populaire» вторил: «Блюм, где Народный фронт? Останови предательство!» Даже «Le Temps» намекал на «тёмные интриги». Редакции на Сен-Жермен и Сен-Мишель гудели, журналисты в мятых пиджаках стучали по машинкам, сигареты тлели в их пальцах. На углу Сен-Жермен мальчишка-газетчик, лет пятнадцати, с растрёпанной шевелюрой, выкрикивал:

— Вся правда о сговоре! Покупайте газеты!

К 9:00 на заводе Renault в Булонь-Бийанкуре, где цеха пахли машинным маслом, 4 тысячи рабочих бастовали. Лидер профсоюза Жан, мужчина лет сорока двух, в мятом пиджаке, стоя на ящике, восклицал:

— Товарищи! Франция продаёт Испанию Гитлеру! Блюм молчит, пока фашисты душат Мадрид! Все к Бастилии!

Рабочий Поль, лет тридцати, с руками, чёрными от масла, добавил:

— Блюм с буржуазией! Покажем силу трудящихся!

Мари, женщина лет тридцати пяти, держа сына за руку, кричала:

— За наших детей! За Испанию!

Её сын, мальчик лет десяти, сжимал её ладонь, его щёки блестели от слёз. На заводе Citroën в Жавеле, где станки покрылись пылью, 3 тысячи рабочих перекрыли ворота. Лидер Анри, мужчина лет сорока, с хриплым голосом, призывал:

— К площади Республики! Долой предательство!

Молодой рабочий Луи, с растрёпанными волосами, выкрикивал:

— Прочь Лигу Наций! Блюм, ответь!

Женщина Софи, лет сорока, в платке, восклицала:

— За рабочих! За свободу!

Забастовки охватили Peugeot в Сошо, текстильные цеха в Лилле, верфи в Марселе. Рабочие тысячами покидали станки, их возгласы гремели: «Долой сговор!» У ворот, заваленных ящиками, пылали костры, их отсветы плясали в лужах. Профсоюзные лидеры, размахивая газетами, призывали: «К Парижу! К Бастилии!» Студенты, с горящими глазами, присоединялись, их плакаты гласили: «Смерть фашизму!» В Латинском квартале, где кафе гудели от споров, молодёжь готовила новые лозунги, а художники рисовали карикатуры на Блюма, изображающие его в обнимку с Гитлером.

К 11:00 площадь Республики заполнили 10 тысяч человек. Рабочие, студенты, женщины стояли плечом к плечу, их плакаты — красные, чёрные, белые — реяли, как флаги. Полицейские в синих мундирах, с дубинками, выстроились по краям, их лица выдавали напряжение. Командир Пьер выкрикнул:

— Разойтись! Это незаконно!

Толпа, не слушая, скандировала: «Долой сговор! Долой фашизм!» Жан, взобравшись на телегу, восклицал:

— Товарищи! Блюм предаёт рабочих, пока Гитлер душит Испанию! Все к Сене!

К 13:00 на Бастилии собралось 15 тысяч. Поль, сжимая булыжник, крикнул: — Долой буржуев!

Он швырнул камень, попав в полицейский щит. Полицейский Жак, лет тридцати, с покрасневшим лицом, ударил дубинкой рабочего, тот упал, вскрикнув. Толпа, взревев, бросилась вперёд, ящики летели в полицейских, треща при ударе. Мари, уведя сына в переулок, шептала:

— Бегите к Сене!

К 15:00 толпа выросла до 20 тысяч. Полиция, перегруппировавшись, получила приказ: «Гранаты!» Слезоточивый газ, шипя, разлетелся в толпе, его едкий запах забивал лёгкие. Рабочие, кашляя, отступили, их глаза слезились. Жан, махнув рукой, крикнул:

— К баржам! Не отступайте!

В переулке у Бастилии два агента координировали действия. Первый, передавая Жану пачку франков, шепнул:

— Ещё 5 тысяч рабочих к ночи. Держи их в кулаке.

Второй вручил Андре, помощнику редактора «L’Humanité», телеграмму:

— Слухи о Гитлере — правда. Усиливайте давление.

В редакции «L’Humanité» царила суета. Редактор Леон листал гранки, его пальцы, испачканные чернилами, дрожали. Андре вбежал с телеграммой:

— Леон, слухи из Лиги Наций! Франция и Британия договариваются с Гитлером! Печатаем?

Леон, поправив очки, кивнул:

— Печатаем. Заголовок такой: «Сговор с фашизмом: Блюм предаёт Испанию». Зови Жана, пусть собирает больше людей!

К 19:00, когда туман поглотил Париж, свежие газеты разлетались по улицам. «L’Humanité» кричала: «Сговор с Гитлером: Блюм предаёт рабочих!» «Le Populaire» вторил: «Рабочие против фашизма!» В кафе на бульваре Вольтера два агента пили кофе. Первый, поправив шляпу, шепнул:

— Жан держит рабочих. Газеты бьют по Блюму. Завтра ждем новые протесты.

Второй, затушив сигарету, кивнул:

— Полиция уже на грани. Если Блюм уступит, мы победили.

В Елисейском дворце, в зале совета, воздух был густым от запаха полированного дерева, чернил и табака. Стол был завален телеграммами из Лондона, докладами полиции и газетами с кричащими заголовками. Хрустальная люстра отбрасывала тени на стены с портретами Наполеона и Людовика XIV. За окнами гул толпы у Сены смешивался с треском костров и звоном разбитых стёкол. Леон Блюм, шестидесяти трёх лет, с седыми волосами и усталыми глазами за очками, сидел во главе. Его лицо, бледное, изборождённое морщинами, выражало тревогу, пальцы теребили перо, пиджак был мят, а галстук сбился. Роже Салангро, министр внутренних дел, листал доклад полиции, его скулы напряглись. Пьер-Этьен Фланден, министр иностранных дел, постукивал пальцами по столу. Жан Зей, министр труда, курил, дым от его сигары поднимался к потолку.

Блюм, откашлявшись, начал, говорить дрожащим голосом:

— Господа, Париж в смятении. 20 тысяч на улицах, фабрики остановились. «L’Humanité» и «Le Populaire» обвиняют нас в сговоре с Гитлером, слухи разжигают гнев. Полиция на пределе. Что делать?

Салангро, поправив папку, ответил резко:

— Это провокация, возможно из Москвы. Полиция не справляется. Газ не останавливает толпу, она идёт к Сене. Надо говорить с профсоюзами, иначе начнётся бойня.

Фланден, откинувшись на стуле, возразил:

— Сговора нет. Лондон молчит, Лига Наций обсуждает Испанию. Это точно игра коммунистов. Леон, выступи, опровергни слухи в «Le Temps».

Зей, затушив сигарету, добавил:

— Renault и Citroën парализованы. Жан и Анри подогревают рабочих. Они требуют твоего слова, Леон. Обещай зарплаты, иначе бунт дойдёт до Лиона и Марселя.

Блюм, теребя перо, размышлял: «Опровержение без доказательств не поможет. Сила разожжёт хаос. Профсоюзы нам не доверяют. Если Париж падёт, правые захватят власть, и Франция скатится к фашизму». Он вспомнил недавние выборы, когда Народный фронт обещал рабочим защиту от фашизма и бедности. Теперь эти обещания трещали по швам. Он сказал:

— Я выступлю завтра в 10 утра. Салангро, держи полицию. Пусть действуют без газа — только сдерживание. Жан, встреться с профсоюзами, обещай переговоры о зарплатах. Фланден, добейся ответа от Лондона.

Салангро кивнул, но его глаза выдавали сомнение. Он думал: «Если толпа прорвётся к дворцу, мы потеряем контроль». Он спросил:

— Если они пойдут на дворец, что тогда? Аресты? Или отступаем?

Фланден ответил:

— Тяни время, Леон. Выступление успокоит их. Но без ответа от Лондона слухи не утихнут.

Зей, закурив, добавил:

— Жан из Renault требует твоего слова. Обещай повышенную зарплату и защиту от фашизма.

Блюм, взглянув на часы, кивнул:

— Завтра выступлю. Салангро, держи полицию под контролем. Жан, начинай переговоры. Фланден, жду ответа от Лондона к утру.

К 21:00 толпа у Сены выросла до 25 тысяч. Баррикады из ящиков и телег пылали, дым поднимался над мостами. Полиция, отступив к Елисейскому дворцу, выстроила новую цепь. Пьер, командир, кричал:

— Держать линию! Не пропустить!

Толпа, скандируя «Блюм, ответь!», двинулась вперёд. Жан, стоя на баррикаде, поднял кулак:

— Рабочие не сдадутся! К дворцу!

Поль, швырнув булыжник, крикнул:

— Долой предателей!

Слезоточивый газ снова разлетелся, но ветер разнёс его, и толпа прорвалась к Пон-Нёф. Мари, уведя сына в переулок, сказала:

— Спрячься, мой мальчик.

В редакции «L’Humanité» печатались новые тиражи. Леон кричал:

— Пишите, что полиция бьёт рабочих! Пусть Париж знает правду!

Андре, с горящими глазами, кивнул:

— Завтра весь город встанет!

К 22:00 Блюм закончил речь в кабинете. Его перо царапало бумагу. Он думал: «Если не убедить рабочих, Народный фронт рухнет. Правые ждут ошибки, Москва разжигает хаос». Он вспомнил письма от испанских республиканцев, умолявших о помощи. Он шепнул:

— Франция устоит.

К полуночи пришла телеграмма из Лондона: «Никакого сговора. Поддерживаем республиканцев». Блюм, прочтя, вздохнул, но сердце сжалось: «Слишком поздно». Он вызвал Зея:

— Жан, встреться с профсоюзами сейчас. Обещай зарплаты, хлеб, защиту. Если не остановим их прямо сейчас, Париж сгорит дотла.

Зей, кивнув, выбежал в ночь. Он встретился с Жаном и Анри в тёмном кафе у Бастилии. Зей сказал:

— Блюм готов говорить. Завтра он выступит, обещая зарплаты и поддержку Испании. Удержите рабочих от штурма дворца.

Жан, сжав кулак, ответил:

— Мы хотим дел, а не слов. Если Блюм обманет, мы выведем 50 тысяч.

Зей кивнул:

— Дайте ему шанс. Завтра всё решится.

У Бастилии толпа, освещённая кострами, скандировала: «Нет фашизму!» Агенты в переулке наблюдали. Первый шепнул:

— Блюм на грани. Завтра его речь либо спасёт, либо добьёт его.

Второй ответил:

— Если он уступит, значит Москва победила.

К утру 5 марта Париж затих, но напряжение витало в воздухе. Блюм, стоя у окна, смотрел на тёмную Сену, его руки дрожали. Он думал о своей речи, о рабочих, о Гитлере, чья тень нависала над Европой. Он знал: от его слов зависит судьба Народного фронта и, возможно, всей Франции.