Я – Товарищ Сталин 4

Глава 8

Утро в Берлине было хмурым, небо затянуло низкими тучами, цепляющимися за шпили кирх и крыши домов. Ханс фон Зейдлиц сидел в своем кабинете на Tirpitzufer, глядя на стопку отчетов по Литве, но его мысли были далеко. Разговоры с Фридрихом Мюллером и Куртом Шмидтом, их намеки и подозрительные взгляды, оставили в нем чувство, что стены Абвера скоро сожмут его. Подозрения в отделе росли и Ханс ощущал, как невидимая сеть затягивается вокруг него. Он знал, что гестапо не спит, а Канарис, с его холодной, почти звериной проницательностью, замечает малейшие изменения в поведении подчиненных.

Ханс откинулся в кресле, его пальцы нервно постукивали по краю стола. Он пытался сосредоточиться на бумагах, но в голове крутился один вопрос: как долго он сможет ходить по этому тонкому льду? Его решение сотрудничать с ОГПУ родилось из убеждения, что Гитлер ведет Германию к пропасти. Но каждый шаг на этом пути был как шаг по минному полю.

Стук в дверь вырвал его из размышлений. Вошел дежурный, молодой лейтенант, держа в руках небольшой конверт без маркировки.

— Господин оберст-лейтенант, это доставили утром. Без отправителя, — сказал он, протягивая конверт.

Ханс кивнул, стараясь не выдать волнения. Его пальцы, взявшие конверт, чуть дрогнули, но голос остался ровным:

— Спасибо, лейтенант. Свободны.

Как только дверь закрылась, Ханс запер ее на ключ. Он подошел к окну, задвинул тяжелые шторы, отрезая тусклый свет берлинского утра, и включил настольную лампу, чей желтый свет лег на стол узкой полосой. Конверт был из тонкой бумаги, с едва заметным водяным знаком. Это была шифровка. Ханс достал из нижнего ящика стола потрепанное издание «Фауста» Гёте, которое служило ключом для расшифровки. Сев за стол, он развернул листок и начал переводить бессмысленные на первый взгляд цифры и буквы в слова, сопоставляя их со страницами, строками и словами книги.

Работа была медленной и требовала предельной концентрации. Пальцы двигались аккуратно, чтобы не допустить ошибки. Через час на отдельном листке проступил текст, написанный его аккуратным почерком:

«Встреча. 22:00. Кройцберг, пивная „Roter Hahn“. Агент „Кузнец“. Данные по агентам в Москве. Фотографии. Передача через него. Будь осторожен. Возможна слежка».

Ханс перечитал сообщение, чувствуя, как холод пробирается под кожу. Данные по агентам в Москве — это не просто отчеты, а имена, явки, каналы связи. Информация, которая могла уничтожить целую сеть. Он знал, что отказ невозможен — ОГПУ не прощает тех, кто отступает. Но выполнение задания означало новый шаг в пропасть, где каждый неверный ход мог стать последним. Ханс сжал листок в кулаке, поднес его к пламени спички и смотрел, как бумага сворачивается в черный пепел. Он растёр пепел в пепельнице, убедившись, что не осталось ни следа.

Кройцберг. Рабочий квартал, где дома жались друг к другу. Улицы, пропитанные запахом угля, пота и дешевого пива. Ханс редко бывал там — его мир был миром Шарлоттенбурга, чистых тротуаров и аккуратных особняков. Но сегодня ему предстояло погрузиться туда, где чужаков замечают, но вопросов не задают. Пивная «Roter Hahn» была в сердце этого мира — место, где собирались рабочие, чтобы утопить усталость в кислой пене.

Вечер опустился на Берлин, как тяжелый занавес. Ханс вышел из дома, сказав Кларе, что задержится из-за срочного отчета. Ее взгляд, полный тревоги, провожал его до двери, но она промолчала. Он чувствовал вину, но правда была слишком опасной, чтобы делиться ею даже с ней. Клара всегда была его опорой, но сейчас он не мог позволить себе слабости. Он поцеловал ее в лоб, пообещав вернуться до полуночи, и вышел, стараясь не смотреть на детей, игравших в гостиной. Их смех, звонкий и беззаботный, резал его по сердцу.

Он надел штатское пальто — темно-серое, без военных нашивок, чтобы не выделяться. Шляпа с опущенными полями скрывала его лицо. В портфеле лежали обычные бумаги — отчеты, письма, ничего, что могло бы вызвать подозрения. Камера маленькая, как карманные часы, была зашита в подкладку пиджака, чтобы выдержать беглый обыск. Ханс проверил ее перед выходом, убедившись, что она незаметна.

Opel Olympia тихо урчал, пока Ханс ехал через город. Он миновал Тиргартен и свернул на юг, к Кройцбергу. Улицы становились уже, дома — ниже, с облупившейся штукатуркой и грязными окнами. Фонари горели тускло, их свет тонул в дымке, смешанной с угольной пылью. Люди, закутанные в потрепанные пальто, шли быстро, не поднимая глаз. Здесь не любили незнакомцев и Ханс чувствовал себя чужим.

Он припарковал машину в двух кварталах от пивной, чтобы не привлекать внимания. Мелкий дождь покрывал мостовую скользкой пленкой, и Ханс поднял воротник, защищаясь от сырости. Его шаги гулко отдавались в пустынных переулках, где редкие прохожие спешили домой, пряча лица от ветра. Пивная «Roter Hahn» стояла на углу улицы, ее вывеска — облупившийся красный петух — качалась на ветру. Свет из окон падал на мокрую мостовую, рисуя желтые полосы. Изнутри доносились голоса, смех и звон бокалов.

Ханс остановился у входа, взглянул на часы. 21:55. Он глубоко вдохнул, стараясь успокоить сердце, и вошел, держась естественно. Внутри пахло пивом и дешевым табаком. За деревянными столами сидели рабочие — мужчины в кепках и куртках, с усталыми лицами и мозолистыми руками. Некоторые бросили на него короткие взгляды, но быстро вернулись к своим кружкам. Ханс заказал пиво у стойки, чтобы не выделяться, и сел в углу. Пиво оказалось кислым и теплым, но он сделал вид, что пьет, внимательно оглядывая зал.

Он ждал, его пальцы постукивали по кружке. «Кузнец» — это всё, что он знал. Ни лица, ни возраста, ни примет. Только имя и место. Ханс ненавидел такие встречи — слишком много неизвестных, слишком много риска. Но выбора не было.

В 22:05 дверь скрипнула, и в пивную вошел мужчина. На вид около сорока, среднего роста, с широкими плечами и коротко стриженными волосами. Его одежда была простой: рабочая куртка, потертые брюки, кепка, надвинутая на глаза. Лицо небритое, с резкими чертами, но в движениях была сдержанная уверенность, как у человека, привыкшего к опасности. Он заказал пиво, не глядя по сторонам, и сел за столик неподалеку от Ханса.

Ханс ждал. Через минуту мужчина достал пачку сигарет, положил ее на стол и начал постукивать пальцами по крышке. Это был сигнал. Ханс допил пиво, оставил монету и вышел, чувствуя, как сердце колотится. Он знал, что мужчина последует за ним.

Улица встретила его холодным ветром. Ханс свернул в узкий переулок. У старого фонаря, чей свет едва пробивал мрак, он остановился. Шаги за спиной приблизились. Мужчина остановился в нескольких шагах, его лицо оставалось в тени.

— Ты Зейдлиц? — спросил мужчина тихо, его голос был низким, с легким берлинским акцентом.

— Да, — ответил Ханс, стараясь говорить спокойно. — Ты Кузнец?

Мужчина кивнул, его глаза внимательно изучали Ханса.

— Я твой курьер. Для особых поручений, — сказал он, закуривая сигарету. Дым поплыл в воздух, смешиваясь с влагой.

— Москва ценит твою работу, Зейдлиц. Ты сделал больше, чем они ожидали. Нужны данные по агентам в Москве. Сфотографируй и передай мне. Следующая встреча — через три дня здесь же, в то же время.

Ханс почувствовал, как напряжение в груди чуть ослабло. Похвала от Москвы была редкостью, и хотя он не доверял их словам полностью, это означало, что его усилия замечены

— Это сложная работа. Данные по агентам… Это не просто бумаги. Это жизни людей.

Кузнец кивнул.

— Москва знает, что ты рискуешь. Они не забывают тех, кто им верен. Сделай это, и они продолжат свою работу. Ты получишь деньги, а Германия получит освобождение от нацизма. Твои действия приближают их конец, Ханс.

Ханс медленно выдохнул, чувствуя, как холодный воздух переулка наполняет легкие. Он ненавидел эту игру, но слова Кузнеца подтверждали то, что он и так знал: Москва умела защищать тех, кто ей нужен. Его решение сотрудничать с ОГПУ родилось из убеждения, что Гитлер ведет Германию к катастрофе, и с каждым новым заданием он все больше убеждался, что делает это не только ради спасения своей страны, но и ради будущего своей семьи.

— Хорошо, — сказал Ханс, его голос стал тверже. — Я сделаю, что нужно. Через три дня, здесь.

Кузнец протянул ему сложенный листок, едва заметно кивнув.

— Здесь инструкции. Камера, место передачи, все детали. Не теряй. И… — он сделал паузу, глядя Хансу в глаза, — Москва просила передать, что ты можешь рассчитывать на них. Если что-то пойдет не так, они вытащат тебя. Но только если будешь следовать плану.

Ханс взял листок, ощущая его легкость в пальцах. Он кивнул, пряча бумагу в карман пиджака.

— Я понял. Три дня, — повторил он.

Кузнец затянулся сигаретой в последний раз, бросил окурок на мокрую мостовую и раздавил его каблуком.

— Удачи, Зейдлиц. Не опаздывай.

Он повернулся и исчез в темном переулке, его шаги растворились в шуме мелкого дождя. Ханс постоял еще несколько секунд, глядя в темноту, пока холод не начал пробираться под пальто. Он развернулся и пошел к машине, стараясь двигаться спокойно, как человек, у которого нет причин оглядываться.

Вернувшись в Абвер, Ханс заперся в кабинете. Ночь была глубокой, здание почти пустым, лишь шаги дежурного изредка нарушали тишину. Он достал листок, развернул его и начал читать. Инструкции были краткими, но точными: сфотографировать документы из архива отдела, касающегося операций в Москве. Список агентов, их псевдонимы, адреса явок, каналы связи. Всё это хранилось в сейфе на третьем этаже, в отделе, который курировал Мюллер. Доступ у Ханса был, но любое неосторожное движение могло привлечь внимание. Если кто-то заметит, что он копался в архиве, вопросы начнутся немедленно.

Он достал камеру, проверил ее. Заряд был полным, плёнка готова. Ханс знал, что времени мало. Если он не передаст данные через три дня, ОГПУ может решить, что он ненадёжен. А если он сделает это, и гестапо заметит пропажу документов или утечку, его ждёт трибунал — или камера в подвале на Принц-Альбрехт-штрассе, где гестапо развязывает языки. Ханс спрятал камеру и листок, закрыл сейф и вышел из кабинета. Коридоры Абвера были пустыми.

Следующие два дня прошли в напряжении. Утренние совещания, отчеты, разговоры с коллегами — Ханс держал маску спокойствия, но внутри всё кипело. Клара замечала его отстраненность за завтраком, но он отмахивался, ссылаясь на усталость. Дети наполняли дом шумом и радостью. Их смех был единственным, что удерживало Ханса от полного погружения в тьму, но даже он не мог заглушить тревогу в его сердце.

Ночью, когда Берлин спал, Ханс вернулся в Абвер. Он прошел мимо дежурного, показав пропуск, и поднялся на третий этаж. Он включил фонарик, избегая зажигать свет, и начал искать нужные папки.

Документы нашлись быстро — аккуратно сложенные, с печатями и подписями. Имена агентов, их фотографии, адреса явок в Москве, каналы связи. Ханс работал быстро, его пальцы дрожали, но он заставлял себя сохранять спокойствие. Камера щелкала тихо, фиксируя каждую страницу. Он знал, что эти снимки могут стоить жизни десяткам людей. Но он также знал, что отказ означал бы конец для него и его семьи. Закончив, он убрал папки на место, убедившись, что всё выглядит нетронутым. Затем спрятал камеру и вышел, стараясь не шуметь.

На следующий день в Абвере его ждал Мюллер. Тот, поправив очки, сказал с привычной сухостью:

— Ханс, твои отчеты по Литве. Хансен требует уточнений. Данные по СССР кажутся неполными. Ты проверял их агентов в Москве?

Ханс, открыв папку, ответил, стараясь звучать уверенно:

— Фридрих, я работаю над этим. Литовцы дают информацию по крупицам, их агенты говорят только о границах. Я уточню, что хочет Хансен.

Мюллер посмотрел на него поверх очков, его голос стал тише:

— Ханс, после последних событий все на нервах. Гестапо копает. Если что-то всплывет, нам всем несдобровать. Убедись, что твои контакты чисты.

Ханс сжал карандаш, стараясь скрыть напряжение:

— Я уверен, Фридрих. Всё под контролем.

Через три дня Ханс снова был в Кройцберге. Пивная «Roter Hahn» встретила его тем же запахом пива и табака. Кузнец ждал в углу, его кепка была надвинута на глаза. Ханс сел напротив, не говоря ни слова. Он достал конверт с плёнкой и передал его под столом.

— Всё там? — спросил Кузнец, не глядя на него.

— Всё, — ответил Ханс.

Кузнец кивнул, спрятал конверт и встал.

Он ушел, оставив Ханса одного. Тот сидел, глядя в пустую кружку, чувствуя, как тяжесть ответственности давит на плечи. Он знал, что сделал то, что должен был.

Москва, 24 марта 1936 года

Поздний вечер окутал Москву холодом ранней весны. Кремль, с его красными стенами, возвышался над городом, башни, подсвеченные тусклыми фонарями, отбрасывали длинные тени на мокрую брусчатку, блестевшую после дождя. В кабинете, за тяжёлыми дубовыми дверями, царила тишина, нарушаемая лишь тиканьем бронзовых настенных часов и шорохом бумаг, которые шевелил ветер, пробравшийся сквозь щель в окне. Просторная комната пропиталась запахами старого дерева, чернил и табачного дыма. Массивный дубовый стол был завален папками с грифом «секретно», телеграммами из Испании и Китая, картами с линиями фронтов и возможных угроз. Бронзовая люстра с тусклыми лампами отбрасывала слабый свет, тени дрожали на портрете Ленина, чей суровый взгляд словно следил за происходящим.

Сергей сидел за столом. Его коренастая фигура в сером кителе излучала напряжение. Тёмные глаза с жёлтым отблеском внимательно изучали телеграмму из Испании, где советские И-15 столкнулись с немецкими Bf 109. Пальцы постукивали по столу, рядом лежала трубка, дым от которой тонкой струйкой оседал на бумагах. Напротив, у двери, стоял Глеб Бокий, начальник ОГПУ, худощавый, с сединой на висках. В руках он держал потёртую кожаную папку, набитую бумагами.

Бокий шагнул к столу.

— Товарищ Сталин, срочное дело. Задержан полковник ОГПУ Николай Серов, начальник сектора в Ленинграде. Три месяца слежки за ним не прошли даром. Вчера провели обыск у него дома. Нашли… — он открыл папку, пальцы слегка дрожали, — шесть тысяч долларов США, четыре тысячи немецких марок, английские фунты, швейцарские часы, радиоприёмник Philips, два ящика французского вина и итальянские костюмы. Всё — контрабанда, доставленная через Балтику. Серов на допросах молчит, но мы подозреваем связь с иностранной разведкой, возможно, немецкой или британской.

Сергей отложил телеграмму. Его взгляд, холодный и острый, впился в Бокия:

— Полковник ОГПУ с валютой и контрабандой? Глеб Иванович, это не просто предательство — это брешь в нашей системе. Кто следил за ним? Что нашли? Докладывайте всё.

Бокий, листая папку, ответил, скрывая тревогу за ровным голосом:

— Подозрения возникли в декабре. Серов встречался в ленинградском кабаке «Красный якорь» с моряком из Гамбурга, Гансом Шульцем, но наши агенты связывают его с Абвером. Серов регулярно получал от него небольшие пакеты. Слежка зафиксировала поездки в Москву, встречи в «Метрополе» с людьми, скрывавшими лица. Трижды он передавал письма ночью в парке Горького. Обыск 23 марта выявил валюту в тайнике под половицами, часы и вино в шкафу, радиоприёмник в подвале, настроенный на неизвестные частоты — вероятно, для шифровок. Нашли записную книжку с псевдонимами: «Кречет», «Сокол», «Тень». Мы проверяем их.

Сергей затянулся трубкой, выпустив облако дыма. Его прищуренные глаза изучали Бокия, голос, спокойный, но угрожающий, звучал твёрдо:

— Шифровки? Немцы? Это серьёзно. Если Серов работает на Абвер, он мог передать планы по Испании, Китаю, Абиссинии. Что он говорит на допросах?

Бокий держался, но глаза выдавали тревогу:

— Молчит, товарищ Сталин. Утверждает, что валюта — это старые сбережения еще с дореволюционных времен, а вещи — подарки от друзей в порту. Но записи в книжке… Даты совпадают с поездками, суммы — с пакетами от Шульца. Его подчиненный, лейтенант Ковалёв, тоже под подозрением: знал о встречах, но не доложил. Обоих допрашиваем. Серов держится нагло, но неубедительно.

Сергей встал, его тяжёлые шаги отдавались эхом по паркету. Голос, резкий, был полон сарказма:

— Сбережения? Подарки? Он думает, это рынок, а не ОГПУ? Глеб Иванович, кто допустил, чтобы полковник торговал с иностранцами, как спекулянт? Вы?

Бокий опустил взгляд, его голос стал тише:

— Моя ошибка, товарищ Сталин. Серов старый сотрудник, начинал с 1919 года, воевал с белыми, получил орден за Ростов. Я доверял ему. Но мы уже усилили слежку за его отделом. Если там целая сеть, мы её найдём.

Сергей подошёл к окну, отодвинул тяжёлую штору и посмотрел на тёмную Москву, где фонари мигали в тумане. Он вспомнил историю своего времени: шпионы, интриги, чистки 1937 года. Теперь он — Сталин, и каждая ошибка могла стоить миллионов жизней. Он думал: 'Серов не один. Если немцы или британцы завербовали полковника ОГПУ, значит, есть целая сеть.

Бокий, стоя у стола, думал: «Если даже Серов оказался шпионом, то я провалился. ОГПУ — моя ответственность, а я не заметил змею в своих рядах». Он вспомнил Серова в 1923 году, тогда ещё молодого, чьи горящие глаза казались честными. Теперь сомнения терзали его: «Как я мог не увидеть?»

Сергей повернулся к Бокию.

— Глеб Иванович, я жду полный отчёт. Кто следил за Серовым? Какие имена в записях? Кто такой Шульц? Что он передал иностранцам? Если он сдал наши планы, это измена. А измена — это расстрел.

Бокий открыл папку, его голос скрывал тревогу:

— Слежку вели майор Иванов и лейтенант Смирнов. Зафиксировали четыре встречи с Шульцем в порту, три в Москве, одну в парке Горького. Псевдонимы в записях: «Кречет», «Сокол», «Тень», «Волк». Шульц — немец, якобы торговец, но связан с Абвером, возможно, офицер. Радиоприёмник Серова настроен на балтийские частоты немцев. Найдены письма с упоминанием «Мадрида» и «Шанхая» — вероятно, о поставках. Серов и Ковалёв молчат, но мы усиливаем давление.

Сергей ударил кулаком по столу.

— Усиливайте сильнее! Если он шпион, он сдал уже всех! Глеб Иванович, три дня. Найдите сеть, вытрясите имена, коды, планы. Работайте, или я найду тех, кто справится.

Бокий кивнул, его голос был полон решимости, но глаза выдавали страх:

— Понял, товарищ Сталин. Мы сломаем его. Люди уже в Ленинграде, проверяем связи, семью, друзей.

Сергей, затянувшись трубкой, ответил холодно:

— У вас вся ОГПУ. Времени нет — война уже близко. Идите, работайте.

Бокий собрал папку и вышел, его шаги эхом отдавались в коридоре.

Сергей открыл папку Бокия, изучая списки встреч, даты, псевдонимы.

Он думал: «Три дня. Бокий найдёт всю шпионскую сеть, или я заменю его». Карандаш в его руке очертил круг вокруг Ленинграда. Война была близко. За окном Москва молчала и погружалась в сон, но в кабинете ночь обещала быть долгой.