Забери меня отсюда

Глава 13 В омуте

Всё это было похоже на дурной сон, в котором смотришь со дна глубокого чёрного озера вверх – и не видишь даже проблеска света.

…Только бесконечная зыбкая тьма, только холод; неизмеримая толща воды сдавливает, не даёт шевельнуться даже мысли. Единственное слабое напоминание о жизни – резь в лёгких, сквозь которые прорастают ржаво-бурые водоросли с узкими листьями…

– Вот. Пригуби, Тина Мэйнард. – Кёнвальд вложил ей в руку кривоватый стакан из обожжённой глины. – Не слушай, как шепчет отчаяние, – это голоса теней.

Она с натугой, словно веки были залиты воском, моргнула, затем провела кончиком пальца по кромке стакана, считывая по неровностям историю – тот же шрифт Брайля, но не для всех, а лишь для двух человек на земле. И онемевшие губы дрогнули в улыбке:

– Откуда ты их достал? Это же мама делала.

– Выскочили из кладовки, когда я призвал хоть какую-то подходящую посуду, – пожал плечами Кёнвальд, взгромождаясь, как на насест, на спинку стула. – Ты впервые упоминаешь о своих родителях.

– А чего о них говорить? – Тина вздохнула, то ли грея, то ли баюкая в ладонях глазированные глиняные бока. – Если ты рассчитываешь на трагическую историю, то вынуждена тебя разочаровать. Развод, у каждого новая счастливая жизнь в чудесном новом доме, всё с чистого листа. Мама в Америке, отец… – Она запнулась, вспоминая, какой штамп стоял на последней рождественской открытке. – Отец, кажется, в Корнуолле. А стаканы… Мама какое-то время увлекалась гончарным делом, потом бросила, правда – она всё бросала рано или поздно. Но мне очень нравилось смотреть, как её руки касаются глины.

Тина осеклась. У Кёнвальда сделалось такое потерянное, беспомощное лицо – заломленные брови, опущенные уголки губ и глаза, сияющие, как мертвецкие синие огни на дне колодца… Она отвернулась.

– Ужин готов, я разложу по тарелкам.

– Ты сказала – «всё бросала рано или поздно».

«Как на пробежке – вдох, выдох, главное – не сбиваться с ритма».

– Бифштексы остынут, – возразила она непререкаемым тоном, выставляя полные тарелки на стол. – Сам же говорил, что нельзя пить вино на голодный желудок… Эй, а почему несовершеннолетним тоже наливают? – спохватилась Тина, заметив стакан в руках Уиллоу.

Кённа пальцем подманил бутылку, отхлебнул прямо из горлышка – и усмехнулся:

– Вин фейри глупые человеческие запреты не касаются. И учениц колдуна – тоже. О, кстати, о несовершеннолетних! Надо и мальчишку угостить, ему не помешает.

Сказал – и исчез.

– Его уносит с одного глотка, – доверительным тоном поделилась Уиллоу, перегибаясь через стол. – Меня – нет, так что не переживай. И попробуй уже наконец, а? Это правда не вино.

Тина с подозрением заглянула в стакан. Жидкость была тёмно-синей и густой, как ликёр; в глубине мерцали редкие искры, как звёзды в вечернем небе.

– А что же тогда?

– Сумерки. Лето. Безмятежность… – Уиллоу вздохнула и сделала глоток. Зажмурилась. – Шоколад из ежевики. Горячее мороженое. Костёр из реки… М-м, неужели я опять высплюсь? Наконец-то…

Палец слегка прилипал к поверхности напитка, точно к желе. На ощупь оно пружинило; аромат от потревоженного вина становился сильнее – сухие травы, ягоды, трудноуловимые запахи древнего-древнего леса, цветов без названия, высокого холма, дыма, всё одновременно и гармонично. Чувствуя себя котом-параноиком, Тина сперва принюхалась к капле, затем осторожно слизнула – и не почувствовала ничего особенного. Действительно, не холодное и не горячее, вроде бы сладкое, тягучее, обволакивающее нёбо. Осмелев, она пригубила вино – и застыла.

…Уиллоу сказала – ежевичный шоколад.

А Тина вспомнила, как валялась, ещё маленькая, в саду за домом и ела малину из большой миски. Брала ягоду, смотрела на просвет, на яркое солнце, и фантазировала, как лучи, проходя насквозь, обретают малиновый вкус. И – ловила их языком. А дед смеялся, когда она рассказывала ему про малиновое солнце, и предлагал совершенно серьёзно разливать его по банкам. А ещё черничное, яблочное, грушевое – чего добру-то пропадать? Зимой зато какое счастье будет!

И они правда запасли одну такую банку; она стояла в кладовке, тщательно укутанная алой бархатной бабушкиной накидкой, и, как уверял дед, по ночам легонько светилась и благоухала малиной…

Тина не грезила наяву, просто вспоминала; но щёки отчего-то сделались мокрыми, а тело – лёгким.

– Равновесие, – удивлённо пробормотала она. Незаметно вино в стакане убавилось вполовину. – Точнее, гармония. И солнечная малина.

– Шоколад из ежевики, – фыркнула Уиллоу. – Ну, да, оно приводит в чувство. А можно мне ещё бифштекс? Когда я ещё нормально поем…

Вечер запомнился смутно, урывками. Повеселевший Кённа, который обещал, что-де вытащит «паршивого колдуна» из дыры, в которую тот забился, а тени перетопит в реке – даже тени от фонарей; тарелки, которые сами, повизгивая, прыгали в раковину, натирались губкой, ополаскивались и заскакивали на решётку сушки в шкафу; Уиллоу, которая показывала, как правильно танцевать танго с воображаемым партнёром и уверяла, что делать это положено исключительно в шёлковой ночной сорочке, а иначе – «незачёт и вообще профанация!»…

– Сердце, – втолковывала Тина Кёнвальду, когда он вёл её в спальню. – Понимаешь, у Доу живое сердце. С этим надо что-то делать.

– Я займусь, – обещал он ласково. – Вот только надеру зад колдуну-фейри, и сразу разобью сердце этому твоему Доу. Будет знать, как таскать тебя на свидания.

– Разбивать не обязательно… может, ну, хватит пяти минут в микроволновке? Или там порубить топором…

– Иногда ты меня пугаешь.

Последнее, что запомнилось, – руки Кёнвальда, которые помогают расстегнуть замок лифа на спине и переодеться в мягкую, широкую футболку, облюбованную для сна; руки, которые аккуратно расчёсывают гребнем подсохшие волосы и заплетают косу – уверенно, явно не впервые; руки, которые обнимают, гладят по плечам, по спине, опрокидывают на подушки…

И возмущённый голос Уиллоу: «Ну ни хрена себе, его только оставь на минуту! А ну свалил!»

Снилось Тине малиновое солнце на просвет и вечер на высоком речном берегу. Она пересыпала бусины из одной руки в другую и считала: раз – белый камешек, два – чёрный, три – белый…

Чёрные камни шли на ошейник. Внутри белых текла Река. …Бусина выпала из руки, покатилась, поскакала по берегу. Тина резко наклонилась, ловя её, – и сверзилась с кровати.

Уиллоу, наполовину одетая, замерла на одной ноге, пытаясь другую протиснуть в просохшие не до конца джинсовые бриджи. Глаза – виноватые, волосы стоят дыбом…

– Разбудила? – трагическим шёпотом спросила она.

Тина мотнула головой:

– Нет, я выспалась, похоже. Хорошо, что проснулась, надо на пробежку выбраться.

– О, круто! – так же тихо, но куда веселее откликнулась Уиллоу. – Тогда одолжи мне что-нибудь сухое, а? Надо газеты раскидать, а я проспала, домой за шмотками мотаться некогда, мне ещё велик забирать от Оливейры. Чёрт, ну седьмой час уже, меня ж прибьют на работе, а!

Она застонала и плюхнулась на ковёр, обнимая себя за коленки. Потом подумала – и повернулась на бок, видимо, для пущей трагичности. Сквозь щель между задёрнутыми шторами сочился блёклый солнечный свет – погода, похоже, стояла пасмурная. Побег в вазе на подоконнике пустил корни – целую паутину спутанных белёсых ниток. Пахло книгами, сырой землёй, миндалём от саше в тумбочке для белья, а ещё душноватой сладостью фиалок и ивовой горечью; последние два запаха были новыми, но отчего-то казались родными и очень-очень правильными.

– Так… – Тина моргнула пару раз, потом глубоко вдохнула, стимулируя мышление – не особо помогло. – Одежда, одежда… В моих вещах ты утонешь, разве что старые подойдут, из школьных времён, посмотри на чердаке, в зелёном сундуке, там ещё на крышке ножом череп нацарапан. Велосипед – можешь пока взять мой в пристройке за домом, она не заперта. Он вроде нормальный, только шины надо подкачать.

Уиллоу развернулась пружиной и восхищённо выдохнула, почти беззвучно:

– Ты гений и герой!

– Просто у меня дом, в котором слишком много вещей, – улыбнулась Тина невольно. – А почему ты шепчешь, кстати?

Девчонка молча кивнула на кресло у стены. Издали могло показаться, что там просто валяется ком из одеял и пледов. Но если посмотреть попристальнее, то незваного гостя выдавала пятка, торчащая из-под клетчатого флиса, а с определённого угла проглядывались нечёсаные патлы, белеющие между складками ткани.

– Дрыхнет, – свистящим шёпотом поделилась Уиллоу. – Вообще его не разбудишь, даже если по ведру половником колотить, но мало ли что. Он вчера, то есть сегодня, нас до рассвета сторожил и грустил, пусть хоть отоспится, бедняжечка.

– А ты откуда знаешь, что сторожил?

Она ткнула пальцем в ивовый побег на подоконнике, словно это всё объясняло, и на цыпочках выбралась из комнаты. Тина тоже встала, но слегка замешкалась, когда выходила.

Её, как на крючке, вело к креслу.

Кёнвальд спал, свернувшись по-кошачьи в клубок, с головой под одеялом – точнее, под двумя одеялами и как минимум одним пледом. От жары при этом явно не страдал, да и вообще неудобств не испытывал – дышал размеренно, легко. Хотелось что-то сделать – расправить складки ткани, запустить руку в светлые пряди, взъерошить, наклониться и поцеловать в висок… Это нисколько не было похоже на наваждение из сна, тяжёлое, чувственное, и на обычную тягу между ними наяву – нечто более нежное, глубокое, от чего щемило сердце.

– У меня такое странное чувство, – прошептала Тина, кончиками пальцев касаясь белёсых волос, невесомых, как горячий пепел. – Такое чувство, словно когда-нибудь я тебя обязательно потеряю.

Горло перехватило. Не медля больше, она достала свежую одежду из комода и вышла из комнаты, притворив за собой дверь. Размялась на лестнице, умылась, потолкалась среди кошек, распределяя еду, влезла в легинсы и толстовку, выскочила на улицу, под серое-серое низкое небо, – и лишь тогда почувствовала, что дышится легче.

Бег прочищал мозги.

Вниз, по улице Генерала Хьюстона, по мосту, мимо парка Ривер-Флойд – пока размеренная пульсация не вытеснила из головы стылую печаль, пока не стало жарко, а собственное тело не начало казаться безупречно отлаженным механизмом. Щиколотку, пострадавшую на свидании с Доу, слегка тянуло – миражное ощущение, не стоящее внимания. Река змеилась справа, за ивовыми зарослями, ещё черней и мертвее обычного; вдалеке за первым рядом домов кто-то пытался завести машину, видимо, старую – двигатель чихал и кашлял, но никак не запускался. Зябкие серые тучи оседали на город разреженным туманом. Один раз на параллельной улице, за палисадником, промелькнула Уиллоу на одолженном велосипеде, но звук разболтанного звонка увяз в сыром воздухе. «Доу набирает силу, – думала Тина, поднимаясь по холму. Раньше в конце пробежки мышцы наливались тяжестью, но сегодня усталости не было – только прилив энергии. – У него есть покровитель-колдун. Как ни крути, преимущество сейчас не на нашей стороне. Надо что-то делать…»

Что именно – никак не получалось придумать. Слишком многое зависело от Кёнвальда, а он упорно не желал открывать карты и делиться козырями.

«Надеется сам справиться, – пронеслось в голове. – Идиот».

Тина так глубоко ушла в свои мысли, что не сразу заметила рядом с калиткой, у почтового ящика, сутулого мужчину в поношенной серо-коричневой одежде. А когда увидела – едва не вскрикнула от неожиданности и сдержалась лишь потому, что овал лица и чёрные когда-то, а ныне тронутые сединой мелкие кудри, стянутые резинкой, показались ей знакомыми.

– Доброе утро. Вы кого-то ждёте? – осведомилась она с долей вызова, положив руку на калитку.

Мужчина замялся.

– Мисс Мэйнард? Эта… Доброе утречко, – сиплым пропитым голосом откликнулся он, отступая на шаг назад. – Я вот, того… Моя засранка не тут кантуется? Саммерс, Бобби Саммерс я, – спохватился он и запоздало представился. – Вы звиняйте, что так внезапно, но она, это, про вас много чего рассказывала, вот я и подумал…

– А, вы отец Уиллоу? – смягчилась Тина. И улыбнулась: – Да, она ночевала у меня. Сейчас развозит газеты.

Мистер Саммерс вздохнул, шумно поскрёб давно небритый подбородок – и угрюмо глянул исподлобья. Радужки у него были мутные, водянистые, неопределённого цвета, белки – желтоватые. Вблизи отчётливо ощущался запах перегара с той особенной кисловатой ноткой, которая говорит о глубоком нездоровье.

– Ну, это… Вы тогда моей засранке передайте, чтоб домой возвращалась. Отец я или не отец, а? И, это… скажите ей, что ли, что я извиняюсь.

– Чего? – от неожиданности переспросила Тина.

Мужчина сплюнул себе под ноги, ругнулся – и заковылял вниз с холма, сунув руки в карманы пиджака. На повороте его шатнуло; врезавшись плечом в указатель, мистер Саммерс снова выбранился и тяжело привалился плечом к столбу. Обернулся, заорал через плечо:

– Ну, чего пялишься, пень с глазами? Твою, а… – Мотнул головой, тронулся с места. Голос его осип совершенно, звуки тонули в сгущающемся тумане. – Пусть возвращается, дрянь мелкая, я полночи не спал… Вся в мать, стерву, упокой, Господи, её душу, вот дура-то…

Он удалялся, и его бормотание стихало. Тина постояла немного у калитки – и направилась к дому, где, склонившись над порогом, шелестела, точно плакала, склонённая ива.

Часть мэйнардского прайда во главе с Гекатой, охотящейся на кротов, резвилась в мокрой траве под яблонями. Остальные переваривали завтрак, отсыпаясь в укромных местах. Лишь Королева, как положено царственной особе, восседала на столе, оглядывая свои владения, и урчала, как маленький мотор. В остальных четырнадцати комнатах особняка стояла тишина: гости пока проснуться не соизволили.

«Им же хуже, – подумала Тина, заскакивая в душ. Горячая вода каждый раз доставляла острое, почти болезненное удовольствие – после стольких-то лет еле тёплых омовений. – Сама решу, чем всех кормить».

Когда-то давным-давно этот большой дом с самого утра наполнялся божественными ароматами. Все Мэйнарды были ранними пташками и работу себе выбирали под стать: дед с летним рассветом уходил на почту, отец уезжал в автомастерскую на другом конце города, мама… мама сначала устроилась в банк, но потом уволилась, благо доходы позволяли, и начала «искать себя». Но чем бы она ни увлекалась – гончарным делом, плетением украшений из шёлка, музыкой или иностранными языками, – каждый день начинался с алхимического таинства: под действием её волшебных рук дурацкие рецепты из женских журналов и стандартный набор продуктов из холодильника преображался в дивные кушанья с разных концов света. От рулетов из сладкого омлета и рисовых шариков с начинкой до нежнейшего пудинга и жаренных на сковородке пирожков – чего только не перебывало на столе! Затянувшийся развод ознаменовался периодом пресных каш и холодного молчания. Позже завтраки легли на плечи деда: он предпочитал что-то сытное, убийственно ароматное и подходящее к эспрессо – кофемашину Тина подарила ему на первую же зарплату в библиотеке. Потом, когда под крышей большого дома остался только один человек, утренний приём пищи стал действом исключительно утилитарным – обеспечить себя достаточным количеством калорий, чтобы хватило до обеда, желательно чем-то полезным.

А теперь опять накатило вдохновение – не иначе, пробудились мамины гены.

Тина сама не заметила, когда стала мурлыкать себе под нос детскую песенку про кошек, у которых полные кладовые – «а там окорока, вязанка рыбки, десять кринок молока», и потому мышкам бояться нечего. То ли когда выпекала пышные гречневые оладьи к кофе, то ли когда взбивала яйца для омлета и резала бекон, памятуя о том, что мужчинам, как говаривал дед, надо с утра перехватить что-то поосновательнее… Но в какой-то момент она поймала себя на том, что чувствует иррациональное, уютное счастье.

«Странно… А я думала, что мне нравится жить одной», – пронеслось в голове.

– А вот я! Велик поставила на место, спасибо огроменное! – воскликнула Уиллоу, влетая в кухню. Принюхалась: – Офигеть, как круто, а можно я останусь на завтрак?

Тина скосила взгляд и чуть не рассмеялась: из всего многообразия её подростковых шмоток, девчонка выбрала легинсы дикой кислотно-зелёной расцветки и чёрную тунику в россыпи фиолетовых, жёлтых и голубых феечек.

«Начинаю думать, что розовые рубашки вкупе с обрезанными джинсами – это у неё не от бедности», – подумала Тина, а вслух сказала:

– Не можно, а нужно – я зря готовила, что ли? Кстати, твой отец заходил. Извинялся за что-то и просил, чтоб ты возвращалась.

Уиллоу сразу приуныла.

– А куда я денусь? – пожала она плечами и привалилась спиной к косяку. Поморщилась: – Папаша же без меня пропадёт… Вот только не пойму, за что он извинялся. Вроде насчёт того, что он мою заначку с зарплатой распотрошил, мы уже перетёрли… А, ладно! – Уиллоу махнула рукой. – Пойду растолкаю Кёна, а то он самое интересное проспит. В смысле самое вкусное.

За дело она взялась с энтузиазмом – вскоре сверху послышался грохот, да такой, словно кресло не только опрокинули, но и перевернули пару раз для верности. Потом раздался визг, дробный топот босых пяток по лестнице, отчётливое «шмяк», какое бывает, когда кроссовка попадает в стену, истошный кошачий мяв…

«Альвильда, – с замиранием сердца опознала Тина басовитые ноты. – На хвост наступили. Сейчас будет мстить».

В кухню Кённа, завёрнутый в плед наподобие тоги, и Уиллоу влетели синхронно – и подозрительно резво захлопнули дверь. С той стороны доносилось зловещее рычание, переходящее в шипение. Если не знать наверняка, что там выражает недовольство изящная трёхкилограммовая кошечка, то можно было подумать, что это беснуется разъярённый тигр.

– Обидели даму, – укоризненно вздохнула Тина, подцепила со сковородки кусочек бекона и подула на него, остужая. – Изверги.

– Да она сама кого хочешь обидит!

– Я вообще просто мимо проходила! – Оправдывались они синхронно – хоть смейся, хоть плачь, и рожи строили одинаково невинные. Хозяйку Альвильда калечить не стала, хотя глазищами сверкала на зависть всем ночным монстрам и ломтик бекона из повинной руки взять соизволила далеко не сразу. Потом оттаяла, зафыркала, ткнулась в ноги мохнатым лбом – простила. Омлет за это время стараниями Уиллоу дошёл до нужной кондиции и запросился на стол. Тина отсчитала три тарелки, на четвёртой замешкалась:

– А как там Маркос? Уже почти восемь…

Кёнвальд мгновенно посерьёзнел и прекратил флиртовать с Альвильдой.

– Надо будить, – коротко ответил он. – И лучше, если вы пойдёте со мной.

Что дело предстоит неприятное, стало ясно, когда Кённа на ходу сбросил полосатый плед, а под ним оказались не привычные джинсы с футболкой, а нечто строгое, жёсткое, церемониальное. Всё чёрное – и узкие бриджи, и рубашка, и камзол, и сапоги до колена, только по рукавам змеилась синяя и серебряная вышивка, а воротник был скреплён сияющим лазоревым кабошоном, оправленным в тусклый белый металл. Кто-то другой, наверное, выглядел бы в этом нелепо; но у Тины мурашки пробежали по спине, и сделалось холодно – так холодно, как становится осенью над тёмным омутом.

Река была страшной; она забирала жизни, она текла от начала времён к их концу и помнила очень, очень многое.

Маркос спал на диване в гостиной – расслабленный, безмятежный, сейчас похожий скорее на ребёнка, чем на без-пяти-минут-мужчину из грозной семьи Оливейра. Кёнвальд сел у его изголовья, сдёргивая одеяло почти до пояса; на груди слева у мальчишки виднелся отчётливый отпечаток руки, сероватый, немного похожий на старый-старый шрам.

Уиллоу свистяще выдохнула и притиснула запястье ко рту, кусая саму себя, чтоб не выпустить наружу крик, но с места не сдвинулась.

– Ты слышишь, а я приказываю, – тихо произнёс Кёнвальд и пальцами прикоснулся к его лбу. – Проснись, Маркос, сын Алистера.

Мальчишка вдруг скривился, раскашлялся, словно в лёгких его была вода, – и резко сел, распахивая глаза.

– Я спал на дне реки. – Взгляд у него был испуганный, маловменяемый. – Там было холодно, тихо и… – Маркос моргнул, точно приходя в чувство, и только тогда, кажется, заметил колдуна рядом с собой. – …и страшно. Ты там был.

Кёнвальд сгрёб его за волосы, заставляя обернуться; даже со стороны это выглядело больно.

– Чтобы сбить гончих из плоти и крови со следа, надо перейти ручей, – произнёс он отчётливо; каждое слово точно проворачивалось внутри головы осколком льда и ранило. – Чтобы сбить со следа тени, надо вброд перейти через смерть. Ты упрям и глуп, Маркос Оливейра. Против этого врага нельзя идти, неся в сердце обиду, страх и сомнения.

Губы у мальчишки задрожали, однако он упрямо насупился.

– У меня есть нож. Особенный. От… от бабки Костас.

Кённа ударил его по щеке коротко, без замаха. Тина рванулась вперёд, сама не зная зачем – остановить, удержать, защитить? Но Уиллоу обхватила её руками за талию, лбом утыкаясь в лопатки, безмолвно умоляя: «Не надо, подожди».

– Доставай свой нож, – приказал колдун. – Давай. Попробуй обратить его против меня.

Маркос задышал чаще; глаза у него были на мокром месте, а из носа капало.

– Я не… я…

– Попробую угадать. Ты не можешь этого сделать – потому что ты наг, перепуган и унижен… А ведь я не тень. Я даже не фейри зимней, ночной стороны, из тех, кому достаточно взгляда, чтобы ужасом сковать человеческое сердце. – Голос его смягчился. – Я просто пафосно одетый ублюдок, который оттаскал тебя за волосы и залепил пощёчину, а ты уже трясёшься, как чихуахуа. Стыдно? А стыдиться бы следовало другого. Ты выступил против твари, которая ещё долго будет тебе не по зубам. Ты мог бы погибнуть там, как дурак, или даже хуже – стать такой же тварью. – Кёнвальд приложил руку к его груди; ладонь оказалась куда меньше чудовищного отпечатка. – Опоздай я на минуту – и ты принёс бы очень, очень много горя тем, кто любит тебя. Мало одной бравады для того, чтоб стать героем. Нужно что-то ещё. А вот что – подумай. Время есть.

Кённа поднялся, походя взглянул на Тину – и она сама не поняла, когда успела оказаться вместе с ним за дверью, на полпути к лестнице. Уиллоу плелась рядом, и губы у неё были искусаны в кровь, глаза покраснели, однако она продолжала молчать.

В груди что-то жарко полыхнуло.

– Больной садист. У него теперь травма на всю жизнь… Как же мне сейчас хочется съездить тебе по уху, ты бы знал! – вырвалось у Тины.

– Такое мне уже говорили, но всё равно – очень храбро с твоей стороны. Хвалю, – мрачно отшутился Кёнвальд. – За мальчишку не беспокойся. Свой худший кошмар он только что пережил – значит, хотя бы этим тени его не проймут. А он оклемается даже быстрее, чем ты думаешь. Я знаю, о чём он грезил на дне омута, и, поверь, это не свидание с Уиллоу в «Ямми» с захватывающим продолжением на заднем сиденье автомобиля… Впрочем, и это тоже.

Тут Уиллоу не выдержала – замахнулась, метя ногой в поясницу. Он уклонился с пугающей лёгкостью, поймал её за щиколотку и дёрнул на себя, отправляя в полёт по лестнице. Девчонка зажмурилась… и плавно, точно пёрышко, опустилась на паркет в холле.

Тина сглотнула, хватаясь за перила. Подступающий гнев ощущался почти как тошнота, и справляться с ним приходилось так же.

Мелко дышать и держать всё под контролем.

– Хватит провоцировать детей, – произнесла она наконец, и Кённа, поймав её взгляд, вздрогнул. – Завтрак остывает. Мойте руки и садитесь за стол.

Омлет в горло не лез. Тина ела, не чувствуя вкуса, словно пенопластом давилась. Кёнвальд, напротив, всем своим видом демонстрировал, что получает от еды огромное удовольствие, а Уиллоу выбирала бекон, яйца размазывая по тарелке. Когда стрелки часов доползли до четверти девятого, на пороге появился Маркос – явно заплаканный, но аккуратно одетый и умытый.

– Твоя порция, – вилкой указал Кённа на тарелку, не оглядываясь. – Остыло уже, но довольно вкусно. А оладьи вообще выше всяких похвал…

Договорить он не успел.

Маркос, печатая шаг, подошёл к нему, угрожающе навис, упираясь одной рукой в его плечо, а другой – в стол, и произнёс хрипло:

– Расскажи про тени. Как их убить? Научи!

Кёнвальд со смертельно серьёзным лицом подцепил с тарелки кусочек бекона вилкой и на полуслове сунул Маркосу в зубы. Тот закашлялся, отпрянул, потом свирепо взглянул – но место за столом всё-таки занял.

– Учить тебя я ничему не стану. Ты меня ненавидишь, – вздохнул Кённа, подпирая щёку рукой. – Ну ничего, пройдёт. Затем будешь ненавидеть себя, но пройдёт и это, и вот тогда уже можно поговорить серьёзно. Хотя колдун из тебя, конечно… Ты пытался ударить Доу этим своим ножом?

– Я его ударил. Попал, – хмуро ответил Маркос. Омлет он поглощал с такой скоростью, словно считал его злейшим своим врагом. – И ни черта не получилось. Потом он меня пнул ногой в живот, а дальше не помню.

– И как ощущения?

– Хреновые.

– Терпи, – без усмешки посоветовал Кёнвальд. – Расплата за дурость. В следующий раз увидишь Доу или подобного ему – беги к реке или в людное место. Не рассчитывай на свой нож: он силён, но обращаться ты с ним не умеешь. Не пытайся преследовать тени, обо всех странностях рассказывай мне. Никакой самодеятельности. И это всех вас касается.

В висках застучало.

Тина с грохотом отодвинула стул, сунула чашку в кофемашину, нажала на кнопку. Упёрлась руками в край стола, стискивая зубы.

Маркос, распластанный на брусчатке в окружении крыс и безликих; цилиндр, чудовищной пиявкой вытягивающийся, словно чующий живых; карлики-уроды в доме Кирков…

Она понимала, что Кёнвальд прав, что он всеми силами пытается оградить их от опасности, принимая удар на себя. И не надо усложнять ему положение, влезая в такие дебри, где человеку, обычному человеку попросту не выжить.

Но…

– Ты ничего не расскажешь? – отрывисто спросила она. – О камнях? О реке? Об этом колдуне-фейри? Зачем тени ищут камни?

– Сделай и мне капучино, пожалуйста. Прекрасное утро для кофе.

Тина проглотила обиду и достала вторую чашку. Наполнила, поставила перед Кёнвальдом, села напротив. Руки немного тряслись.

«Кто-то в этом дурдоме должен включить голову».

– Спасибо за Маркоса, – заставила Тина себя заговорить. С каждым словом становилось легче, точно развязывался узел в груди. – Я не знала, что делать, и страшно перепугалась. И я правда благодарна, нет, мы все благодарны. Хотя это, конечно, не отменяет того, что ведёшь ты себя иногда как грёбаный социопат. Или садист. Или мазохист. Спасибо за вчерашний вечер, за вино фейри, за помощь и вообще. И за нагреватель в душе тоже. Приглядывай за нами, пожалуйста…

Она не поняла, когда он встал и как оказался рядом – обнял со спины, поперёк груди, уткнулся лбом в плечо, потом поцеловал в шею.

– Вот поэтому, – прошептал Кёнвальд, – вот поэтому у них и нет над тобой власти. Ну что же ты делаешь, я ведь не должен… А, Холмы и Корона! – резко выпрямился он, отступил, пряча лицо, и исчез.

Уиллоу опомнилась первой.

– Стесняется, – задрала она брови и придвинула к себе тарелку с оладьями. – Не умеет быть ублюдком, совершенно никакого таланта. Слушай, а тебе на работу не пора?

Тина взглянула на часы, охнула – время поджимало. Мытьё посуды пришлось оставить на Уиллоу и Маркоса: они клятвенно пообещали не прогуливать школу, отзвониться родителям, а во второй половине дня обязательно занести ключ от дома в библиотеку. Впрочем, несмотря даже на это послабление, всё равно пришлось вызывать такси, благо приехало оно быстро.

В машине Тина лихорадочно потрошила сумку, проверяя, не забыла ли чего, – и, естественно, обнаружила, что телефон разрядился. На работу она добралась первой, даже раньше Пирса. Разыскала в ящике стола запасную зарядку, включила мобильный – и обнаружила четыре пропущенных звонка за утро от Йорка и одно сообщение:

«Жена и старшая дочь Гримгроува в реанимации. Ехали в школу, отказали тормоза».

Детектив не прибавил что-то вроде «будь осторожнее» или «вряд ли это случайность», просто проинформировал сухо и по-деловому. Но Тина и сама понимала, что для несчастного случая слишком уж удобное время.

«Видимо, Доу потихоньку осваивается с новыми обстоятельствами…»

– Он действует по-человечески, – почти беззвучно пробормотала она, облокачиваясь на стойку. – Значит, Кённа не сумеет его отследить и помешать ему.

Мысль была неприятной – и, что хуже, походила на правду. А это значило, что совету Кёнвальда последовать не получится: будут они сидеть тихо или нестись навстречу опасности, рано или поздно до них доберутся. Бежать некуда.

Разве что в омут.