Агент Их Величеств, часть вторая

Глава 12

У Верхнего Тудыма не было окраин в полном понимании этого слова: в городе имелся шумный центр, фабрики, и всё остальное, что, в общем-то, и именовалось местными жителями «окраиной». «Жить на окраине» здесь было престижно; как и в Столице это означало приятное удаление от вони и шума фабричных корпусов, жилых кварталов, где неподалёку от своих контор ютились в многоквартирных душегубках низкоранговые чиновники, и грохота железнодорожной колеи.

Но если у «окраины» Верхнего Тудыма и существовала своя окраина, то «жёлтый дом» располагался именно что ни на есть на ней самой.

Это длинное двухэтажное здание песочного цвета издали походило на старого замшелого лешака, который забрался на холм, подальше от суеты, да так и заснул там, продуваемый всеми ветрами, обратившись в груду камней. Жёлтый дом не показался Фигаро жутким, скорее уж, бесконечно одиноким.

Было заметно, что зданию не более пятидесяти лет; эти минималистичные коробки с узкими окнами, скудными пилястрами, похожими на тонко выщипанные брови и покатыми крышами, покрытыми оцинкованным листом стали строить не так давно. Следователь даже смутно вспомнил какую-то визгливую статью в «Столичных дребезгах», где некий «комитет городских архитекторов и неравнодушных жителей» требовал прекратить строить подобные дома, поскольку те, мол, «уродуют лицо города своей безвкусностью».

«А заводы с фабриками, значит, не уродуют, — думал Фигаро, сбрасывая передачу (дорога пошла в гору, и «Рейхсваген» уже ругался, подвывая мотором). — Они, наверное, города украшают. А алхимические цеха так вообще заместо парфюма. Да только проще воевать с безымянными архитекторами, что кое-как содержат свои семьи на государственное жалованье, чем наехать на Броков, Фрюков или, упаси Святый Эфир, Форинтов… Однако, какая, всё-таки, тоскливая постройка! Смотришь, и веришь, что когда-то тут была больница для скорбных главою. И во врача-психопата тоже верится… Гляди ж ты: дым из каминной трубы — дома кто-то есть. Впрочем, здание не выглядит заброшенным: дорожки подметены, фруктовые деревья закрыты на зиму фанерными щитами, а дорожный знак недавно подкрашивали… Ага, а вот и парковка. Ого, целый «Роллс-Вальс 140» — такой и в Столице нечасто увидишь. Может, это дом местного фабриканта? Возможно, вполне возможно…»

Дверной молоток в виде мордатой химеры с кольцом в зубах тоже недавно начищали до тусклого латунного блеска. Химера была мордатая, улыбчивая и совсем не страшная, но следователя смутило то, что рядом с ней имелся вполне современный электрический звонок-кнопка. Было решительно непонятно, как следует известить о своём прибытии, поэтому Фигаро сперва постучал, а потом позвонил — чтоб уж наверняка.

Звонок сработал — чуткие уши следователя уловили слабое жужжание где-то в недрах дома. Фигаро нахмурился; ему вдруг пришло в голову, что он совершенно не подготовил никакой легенды, и понятия не имеет, как вообще обосновать своё прибытие.

«Плевать, — подумал он, — будем импровизировать. Артур, вон, всегда так делает»

Щёлкнул хорошо смазанный замок, и дверь открылась. На пороге стоял высокий человек в угольно-чёрном фраке и сверкающих остроносых ботинках.

«Дворецкий, — понял Фигаро. — Да, скорее всего, это дом какого-то фабриканта. Ну, или старшего инженера — эти тоже не бедствуют»

— Чем могу помочь? — Дворецкий чуть наклонил голову, демонстрируя безукоризненный пробор, разделяющий сверкающие чёрные волосы ровно напополам. Ослепительно-белый накрахмаленный воротник его рубашки, казалось, вот-вот перережет тонкую шею, синеватую от частого бритья, а треугольник платка в нагрудном кармане был похож на дыру, вырезанную ножницами в лоснящейся черноте дорогой ткани. Многие женщины наверняка бы назвали дворецкого красивым мужчиной, но Фигаро бросилась в глаза нездоровая бледность этого человека; похоже, субчик в чёрном фраке не выходил на солнце очень и очень давно.

«Вампир, — подумал следователь, — как есть вампир. Сейчас высосет из меня кровушку, а тушку подаст к столу своим упырям… Хотя вампиры, говорят, обычно, румяные, шумные и довольные жизнью — чужая кровь в них играет. А это прямо какое-то живое космическое уныние»

Вслух же он сказал вот что:

— Добрый день, уважаемый. Меня зовут Фигаро, Александр Фигаро. Я старший следователь Департамента Других Дел. — Последовал ритуал демонстрации личного удостоверения. — Могу я увидеть господина Мартина?

Фигаро, если честно, понятия не имел, какой реакции на свои слова он ожидал. Однако дворецкий и ухом не повёл. Достав из кармана монокль на тонкой серебряной цепочке, он водрузил сей оптический прибор на нос, и довольно долго изучал удостоверение (у Фигаро даже заболела рука, в которой он держал «корочку»).

— Разумеется, господин Фигаро. — Дворецкий, закончив, наконец, изучать документ, — изящно поклонился и, отойдя на шаг в сторону, сделал приглашающий жест. — Входите. Я доложу хозяину. Есть ли ещё что-то, касающееся причин вашего визита, о чём я должен известить его светлость?

— Эм-м-м-м… — Следователь ненатурально закашлялся в кулак, — Нет… Наверное, нет. Я лучше… м-м-м… при личной беседе.

— Разумеется. — Дворецкий был — сама предупредительность. — Чай, кофе, сигару?

— Коньяку, если можно.

— Сожалею, — дворецкий прикрыл глаза, изобразив на лице чудовищную скорбь, — но спиртного в доме нет. По причине своего… состояния его светлость приказали избавиться от алкоголя, дабы не вводить в искушение себя самого. Впрочем, если вы желаете…

— Нет-нет, — Фигаро яростно замотал головой, — что вы. Принесите, будьте так любезны, стакан воды. Курить в доме можно?

Вместо ответа дворецкий молча указал на журнальный столик, на котором стояла большая хрустальная пепельница. В ней кто-то оставил окурок дорогой (и явно контрабандной) сигары.

Когда фалды чёрного фрака бесшумно растворились в полумраке, Фигаро, отдуваясь, сел на маленький пуф у журнального столика, достал трубку и принялся набивать её табаком. Откровенно говоря, следователь чувствовал себя глупо.

«Ну, выяснил ты, что здесь, действительно, проживает некто по имени Мартин. Аплодисменты. Но дальше-то что? А, к чёрту — будем разбираться в процессе развития событий. Не давать же теперь дёру, право слово. Думай лучше о вечерней ухе. И о мясном пироге, и о водке, и о… Так, стоп. Отставить мысли о жратве. Ты — следователь ДДД, а также Агент Их Величеств, который сейчас, между прочим, участвует в расследовании. Вот и расследуй… А дом-то, кстати, довольно странный»

И действительно: внутри «жёлтый дом» выглядел куда загадочнее, чем снаружи.

Во-первых, в просторном холле было темно и холодно — на отоплении «лорд Мартин» явно экономил. Газовые рожки были выкручены практически в ноль, и помещение освещали лишь крохотные язычки дрожащего синеватого пламени. Они были единственным источником света — высокие окна закрыли плотными «зимними» ставнями и задраили намертво, задув все щели алхимической пеной-уплотнителем — обычная практика в летних усадьбах, опечатываемых на зиму, но, мягко говоря, странная для жилых домов.

Во-вторых, сам холл вызывал у Фигаро смутное раздражение: следователь никогда не видел более безликого интерьера. Напольные часы, люстры от «Фавн и Фанси», столики, диванчики, цветные шёлковые подушечки там и сям — точно кто-то взял прошлогодний каталог Крэптона, открыл на первой попавшейся странице, и ткнул мебельщикам в одну из тех фотографий, что украшают развороты: модно, но вычурно и безжизненно. В домах обставленных подобным образом не жили; там устраивали бордели, подпольные игорные салоны, синематографические проностудии, а то и просто прибежища для богатых любителей «синей пыли».

В третьих… Но следователь затруднялся сказать, что же такое это самое «в-третьих».

Паркет тёмного дуба был начищен до блеска, в воздухе не витало никаких неприятных запахов (собственно, в нём не витало вообще никаких запахов; похоже, воздух был абсолютно стерилен), а мебель казалась совсем новой, завезённой сюда буквально на днях. Но Фигаро почему-то был уверен: если содрать со стен эти мещанские кремовые портьеры, поднять фомкой паркетные шашечки на скрипящих гвоздях, рвануть за шторы с золотыми кисточками, то всё это вычурное великолепие рухнет, слезет, точно фальшивая позолота, обнажая сгоревшие дотла кости дома: обугленный камень стен, почерневшие доски, подпольную плесень, что чёрными пятнами стелется по старой стружке, и, конечно же, крыс: маленькие злые глазки, чуткие уши и тысячи лапок, что скребут ночами во тьме…

Но какие бы жуткие чувства не навевал на следователя дом, всё это оказалось просто ничем, по сравнению с раздавшимся откуда-то из-за спины хриплым шипящим свистом:

— Чем могу вам помочь, любезный?

Фигаро дёрнулся; к горлу подкатил мягкий ужас, тут же разлившийся во рту горькой тошнотворной горечью.

Он медленно обернулся.

У широкой винтовой лестницы ведущей, судя по всему, на второй этаж, стояло кресло-каталка. Это было очень дорогое кресло-каталка: электрический привод, пружинный рекуператор, регулируемая высота спинки, и, кажется, подогрев сиденья. Следователю, к счастью, не было нужды интересоваться подобными устройствами, однако в Отделе встречались агенты (в основном, бывшие оперативники Ударных Отрядов, переведённые на бумажную работу) которые передвигались в похожих креслах.

На какой-то неуловимо короткий миг Фигаро показалось, что в кресле сидит Демон-Сублиматор: длинный чёрный клюв, бледная кожа, испещрённая пятнами и исчерченная узором синих вен, ни с чем не сравнимая кособокая осанка, лысина с клочками седых волос…

Но, конечно же, это был просто человек, пусть даже и основательно потрёпанный жизнью: то, что следователь в первые секунды принял за клюв, было чёрной каучуковой маской, закрывавшей рот и нос. Он маски тянулся гофрированный шланг натянутый на штуцер редуктора небольшого кислородного баллона закреплённого мягкими ремнями на специальной стойке позади коляски. Второй баллон — чёрный, со сжатым воздухом — выпускал из себя шланг потоньше, который, как с содроганием заметил Фигаро, исчезал в дыре проделанной прямо в горле сидящего в кресле (место «врезки», к счастью, срывали пластыри и бинты). Три капельницы с прозрачными жидкостями болтались на стальных штативах, оплетая полупрозрачными трубками тонкие как тростинки руки; трубки неприятно зашевелились, когда хозяин дома поднял запястье в приветственном жесте, и Фигаро с содроганием увидел синяки вокруг тех мест, где в тонкую как пергамент кожу впивались катетеры.

Человек в кресле сжал в руке большую чёрную грушу. Раздалось шипение; дёрнулась стрелка на манометре со сжатым воздухом, и следователь услышал тот самый хриплый посвист, что так его напугал:

— Прошу прощения, что не могу приветствовать вас должным образом, господин следователь. Но в последнее время я редко встаю на ноги, так что уж не взыщите.

Похоже, сжатый воздух, проходя через голосовые связки человека в кресле-каталке, позволял ему говорить. Это было жутко. Но ещё более жуткими показались Фигаро огромные чёрные очки-консервы, закрывавшие добрую половину лица хозяина дома.

Тонкий дрожащий палец тронул едва заметный переключатель на подлокотнике, зажужжал электропривод, и кресло довольно шустро покатилось по направлению к следователю, который, вздрогнув, непроизвольно сделал пару шагов назад. Фигаро понимал, что ведёт себя невежливо, но он просто ничего не мог с собой поделать.

Теперь он мог лучше рассмотреть человека в кресле: тонкая кожа, действительно, напоминала шкуру Демона-Сублиматора: тёмные пятна, кривые дорожки синих вен, выпирающие тугими шнурами и полное отсутствие волос. Хозяин дома был абсолютно лыс, и на его черепе виднелись тонкие симметричные шрамы, словно кто-то не так давно вскрывал ему черепную коробку, а потом аккуратно вернул всё, как было.

Однако же, белый махровый халат, в который кутался человек в кресле-каталке, был безупречно чист, острые скулы носили на себе следы недавнего бритья, а осанка хозяина усадьбы даже сейчас, в его печальном положении, выдавала в нём потомственного аристократа. Тонкие губы искривились в некоем подобие улыбки, и человек в кресле протянул следователю руку.

Фигаро, внутренне содрогаясь, пожал её. Ничего не случилось; следователя не вывернуло на пол, а его кисть не отсохла, покрывшись струпьями. Просто рукопожатие, не более того, и, кстати, сухая холодная ладонь была довольно крепкой.

— Мартин Фанет, — прошипел сжатый воздух в горловой трубке. — Можно также лорд Мартин, а лучше всего — просто Мартин. Титул мне в своё время купили родители, так было проще решить вопросы с наследством… Чем обязан, господин… Фигаро, правильно?

— Да, верно, господин Фанет. — Следователь коротко поклонился. — Простите, я не был осведомлён о вашем… положении. Моё дело не настолько срочное, и если вы пожелаете, то я немедленно…

— Бросьте. — Лорд Мартин издал несколько шипящих горловых звуков, которые Фигаро лишь с большим трудом смог идентифицировать как смех. — Вы никак не можете повлиять на моё состояние — это раз. Я спустился к вам — это два. И мне откровенно скучно — это три. Жить мне осталось недолго, но не меньше положенного, так что я сам решаю, как мне распорядиться оставшимся временем. Итак, чем я могу помочь Департаменту, и почему Департамент вообще заинтересовался моей скромной персоной?

«Однако, какая хватка. Этот тип явно на смертном одре, но по въедливости даст фору и Артуру-Зигфриду. Но что, всё же, с ним случилось?»

— Травма ауры.

— Что, простите? — Фигаро недоумённо хлопнул ресницами.

— Травма ауры. Это причина моего бедственного состояния.

— Но как вы…

— Мои гости задают себе этот вопрос где-то между первой и второй минутой знакомства. В таковом любопытстве нет особого резону, однако же, натура людская неизлечима. — Опять раздался шипящий смех-кашель. — В схватке с Немой Тенью я не смог превозмочь, и теперь доживаю свои последние дни в этом проклятом устройстве. Орден строгого призрения предлагал перевести меня в специальный санаторий — к дьяволу! Не хочу умирать среди неучей в белых халатах, что будут тщиться спасти моё разбитое тело… Я ответил на ваш вопрос, господин Фигаро?

— Вполне. — Следователь почувствовал, как по его спине, несмотря на царивший в этих стенах холод, катятся крупные капли пота. — Однако же…

— Да, предлагаю перейти к причинам вашего визита. Тем более что оные вызывают у меня крайнее любопытство: ума не приложу, что могло понадобиться от меня Департаменту.

— Разумеется. — Фигаро откашлялся, и попытался придать своему голову более-менее официальный тон (получилось так себе) — Господин Фанет, я привлечён к специальному расследованию Департамента о деталях которого, к сожалению, не могу ничего рассказать. Если вы позволите, я задам вам пару вопросов, а ещё мне хотелось бы осмотреть дом. Только первый этаж, не более того.

Про дом следователь, понятное дело, приплёл для пущей таинственности — ему откровенно говоря, совершенно не хотелось осматривать безликие комнаты этого скорбного обиталища. А вот хозяин дома, лорд Фанет, вызывал у Фигаро всё больше вопросов; уж слишком колоритной фигурой он оказался.

— Что ж, — человек в кресле-каталке едва заметно пожал плечами, — я ожидал какой-нибудь жуткой истории, или, на худой конец извещения о том, что в доме обитают выходцы с того света. Но вы предпочитаете скрывать сведенья, что гораздо интереснее, и потому я с удовольствием отвечу на ваши вопросы. Что же касается дома, то прошу вас следовать за мной. Совместим наш разговор с короткой прогулкой. Сие жилище невелико, и показывать здесь особо нечего.

Тонкий белый палец — просто обтянутая бледной кожей кость — тронул переключатель, кресло развернулось на месте и покатило прочь, но на этот раз не так быстро, со скоростью неспешно прогуливающегося человека. Фигаро вздохнул, и последовал за лордом Фанетом. Он, наконец, смог ощутить слабый, едва заметный больничный аромат, разлитый в холодном воздухе: спирт, карболовая кислота и какая-то почти неуловимая алхимия. Сильнее всего был запах издаваемый креслом — озоновый шлейф мощной электрической батареи.

— Могу я узнать, — Фигаро прочистил горло; его не отпускало странное ощущение духоты, хотя воздух в доме сложно было назвать спёртым, — как давно вы живёте в «жёлтом доме»?

Произнеся эти слова, следователь неожиданно понял, как они прозвучали и, ужаснувшись, поспешил объясниться:

— Ох, простите, я имею в виду… Этот дом… Вы, наверное, знаете…

— Знаю, — прошипел воздух в дырявой гортани человека в кресле, — не напрягайтесь. Среди местной черни ходят легенды о некоем бедламе, что некогда располагался в этих стенах. Но это чушь. Дом был построен для генерала Хорта, ветерана Большой войны, однако генерал до окончания строительства не дожил — перепился до смерти на охоте. Его же близким сия обитель оказалась в тягость, посему она и была выставлена на продажу. Когда цена упала до приемлемой, я купил дом — ровно год назад, почти день-в-день — и вот уже несколько месяцев коротаю здесь свои последние дни. Более об истории сего строения мне неведомо ничего. Для меня достаточно того, что эти стены станут моей последней обителью. Право же, это место на самом деле вовсе не так безотрадно, как может показаться на первый взгляд. Здесь есть призраки — весьма кроткие и тактичные создания, местный домовой старателен, а мелкую Другую ветошь вроде Ночных Летунов и пылёвок Орден Строгого Призрения извёл под корень. Весьма любезно с их стороны.

Опять раздалось булькающее шипение — хозяин дома смеялся.

Они шли, вроде бы, по широкому коридору, тускло освещённому крошечными газовыми огоньками, но этот бледный мертвенный свет лишь искажал перспективу: Фигаро казалось, что они движутся не по прямой, а как бы постоянно подворачивая вправо, чего, разумеется, быть не могло.

«И ещё: нет тут никаких домовых. И призраков тоже нет. Вообще никаких следов Других. Нетипично для старого дома, но… зачем этому Фанету врать?»

— Вы работали в ОСП?

— Ударный Отряд. Моё отделение специализировалось на инвазиях Других существ. Гидры, драконы, Лёгкие Вампиры и вампиры обычные — всего этого на моём счету предостаточно, и если бы у Нелинейной Гидры была голова, которую можно было бы повесить на стену, то я бы показал вам презабавную инсталляцию. Кстати, Немых Теней я тоже развеял по ветру немало, но вот последнюю… — Лорд Фанет издал странный звук, который следователь идентифицировал как разочарованный вздох. — Из многомерных лабиринтов, которые создают эти твари выход найти тяжело. Ну да неважно — что было то было, и время вспять, увы, не обратить.

Что-то звонко щёлкнуло, раздался деревянный скрип, и перед следователем распахнулись большие двустворчатые двери, которых он не заметил в темноте.

Поток света, хлынувший из-за дверей, был так ярок, что Фигаро на несколько секунд буквально ослеп. Протирая кулаками слезящиеся глаза он сделал несколько неверных шагов вперёд и в нерешительности замер. За его спиной мягко щёлкнул дверной замок — двери, что пропустили их сюда, сами по себе закрылись.

— Простите, — прошипел из ослепительной пустоты голос лорда Фанета, — я не предупредил вас про свет. Здесь специальные стёкла с наружными линзами, они фокусируют солнечные лучи, а затем рассеивают. Весьма остроумное изобретение немецких оптиков.

Зрение постепенно возвращалось к следователю: из переливающегося сверкания постепенно проступали контуры предметов: большой камин, гигантская люстра, свисающая с высокого потолка, картины на стенах… и мольберты.

Они стояли в большом зале, где пол был устлан грубой серой бумагой, заляпанной разноцветными красками. У стен стояли холсты — как уже загрунтованные, так и ещё не распечатанные, на низких столиках громоздились баррикады из тюбиков с красками, банками в которых откисали разных размеров кисти, а также куча других приспособлений, которые следователь идентифицировать не мог, но явно имевших отношение к картинам: написанию, реставрации либо корректированию оных.

В зале, как уже упоминалось, имелось множество мольбертов — больших и малых — однако Фигаро сразу же заметил одну странность: все картины, стоявшие на них, были закрыты чем-то вроде картонных щитков с креплениями похожими на маленькие изящные струбцины. Щитки не прилегали к картинам на мольбертах вплотную, однако располагались достаточно близко, чтобы полностью скрыть то, что там было изображено.

Зато на стенах…

Фигаро никак нельзя было назвать ярым фанатом живописи, однако Моне от Шолохова он бы точно отличил. Он видел много частных коллекций, где были собраны картины самых разных мастеров со всего света, но эти коллекции не трогали следовательское сердце практически никогда, поскольку их хозяева собирали свои сокровища либо по принципу «дороже, чем у соседа», либо сосредотачивались на том, чтобы собрать все работы какого-то конкретного автора. Фигаро, которому у того или иного мастера нравились, как правило, три-четыре работы, разглядывая подобные коллекции откровенно скучал.

Зато картины, собранные в этом зале, вызвали у следователя самый искренний восторг. Ещё бы!

Здесь пасторальные пейзажи Шанталье мирно соседствовали с дремучими чащобами Петрова, где задумчивые лешаки мерно брели по своим кривым тропам, а миниатюры Клейна радовали душу своими неизменными дамочками на пикниках и холмами Южной Лютеции. Возможно, здесь даже было несколько оригиналов — этого Фигаро сказать не мог, поскольку не был искусствоведом, однако в глаза бросалось то, что хозяин дома собирал свою коллекцию просто следуя велению сердца, а не цепляясь за маститые фамилии и дороговизну полотен.

К тому же, у Фигаро с лордом Фанетом явно во многом совпадали вкусы.

— Прекрасно, просто великолепно! — следователь восхищенно всплеснул руками, сделав пару шагов по направлению к одному из ранних Шанталье: маленькая деревенька на склоне поросшего редким лесом холма. — Вы коллекционируете? Рисуете?

— И то и другое. А также реставрирую, и это, увы, получается у меня лучше всего. Меня называют неплохим пейзажистом, господин следователь, но дело в том, что неплохих пейзажистов — море и два океана. Известным художником мне не стать. Однако я спас два прекрасных портрета кисти Гигера и почти с нуля восстановил пострадавшего при пожаре в галерее Бернса Моне… Кстати, это, собственно, весь первый этаж дома. Могу показать ещё и кухню, но там недавно травили крыс.

— Ничего, я обойдусь. — Фигаро, чьи глаза к этому времени почти привыкли к яркому свету, наконец, смог рассмотреть его источник: высокие стрельчатые окна. В них были вставлены так называемые «алебастровые» стёкла: белые непрозрачные панели, прекрасно рассеивающие свет. «Должно быть, работать с полотнами в таких условиях — одно удовольствие, — подумал следователь. — Жаль только, что хозяину дома, похоже, осталось заниматься этим не так уж долго». — Однако мне хотелось бы задать вам ещё пару вопросов, если вы не возражаете.

— Для следователя, а, тем более, для старшего, вы поразительно мягкотелы. — В шипящем голосе лорда Фанета явно появились ехидные нотки. — В моё время следователь выбивал дверь кинетическим заклятьем, стреноживал вас Путами Ангазара, и допрашивал с пристрастием… Мда, времена явно меняются. Не знаю, правда, к лучшему ли.

— Вас никто ни в чём не обвиняет, лорд Фанет. Вы не являетесь свидетелем по какому-либо делу, и я даже не могу пришить вам препятствование правосудию. К тому же, вы сотрудник ОСП. Не уверен, что в принципе могу вас допрашивать в полном смысле этого слова.

— А вы просили меня предъявить Личный Знак? — Теперь в горловом шипении явно слышалась издёвка. — Может, я не имею к Ордену никакого отношения, а всю эту ерунду выдумал, чтобы пополоскать вам мозги… Ладно, уж, задавайте свои вопросы… Что это вы там увидели?‥ А-а-а-а-а, это Фалье, да. Одна из моих любимых картин. Давайте подойдём поближе…

Фигаро не то чтобы очень любил Квинси Фалье — весьма популярного в прошлом столетии испанского абстракциониста — но не мог не признать, что полотна молодого дарования (Фалье начал писать в десять лет и погиб на дуэли в двадцать три) обладали одним несомненным свойством: они притягивали взгляд.

Картина в два человеческих роста высотой (сумасброд-испанец любил писать с размахом) висела слева от камина и была защищена чем-то вроде чехла из противоударного стекла. Чехол запирался на маленький кодовый замочек; это полотно хозяин дома явно выделял среди прочих.

Следователь уже видел эту картину; он даже умудрился вспомнить её название — «В глазу бури». Это, несомненно, был Фалье: обыденные вещи на полотне сочетались странным, необычным образом, странность перетекала в обыденность, обыденность — в странность, и совершенно невозможно было уловить момент, когда одно становилось другим.

На картине, среди невысоких волн и брызг морской пены, плыло утлое судёнышко. По сути, это был просто плот: несколько брёвен, мачта из старых граблей, «парус»-наволочка — вот и весь «корабль». На плоту пара молодых парней, смеясь, работала вёслами, параллельно с этим пыхтя простыми деревянными трубками, а совсем юная девушка с ромашкой в руке сидела на краю плота, болтая ногами в воде. С первого взгляда было понятно, что импровизированное «судно» обречено: брёвна уже порывались отвязаться и поплыть в разные стороны, а «парус» держался за «мачту» последним узлом. С ослепительно-синего неба светило яркое растрёпанное солнце, но этот свет лился в разрыв в свинцово-чёрных тучах — почти идеально круглую дыру, за пределами которой бушевало разъярённое море, и сверкали колкие росчерки молний. Смешной островок дурацкой идиллии заплыл в так называемый «глаз бури» — точку мнимого спокойствия в самом центре урагана, и посему судьба троицы на плоту была не просто предрешена, а предрешена дважды.

— Как бы вы описали ваши чувства по поводу этой работы? — Шипение сжатого воздуха в гортани лорда, казалось, расцвело оттенками любопытства. — Не перепевайте критиков. Мне интересно именно ваше мнение, Фигаро.

— Ну, — следователь смущённо потёр нос, — я не то чтобы… Но лично мне эта картина всегда казалась эдакой проекцией тщеты человеческой жизни.

— Вот как? — Фанет, казалось, развеселился. — Любопытно. Но почему же именно тщеты?

— Ну как же: утлое судёнышко в бурном море… Которое вот-вот развалится… В смысле, судёнышко, а не море… Беспечные люди, глаз шторма. В одном шаге от тьмы. — Фигаро окончательно смутился; сейчас он чувствовал себя словно на экзамене у Стефана Целесты (к которому он, само собой, не готовился).

— Ну, не такие уж они и беспечные. — Лорд, видимо, немного прикрутил подачу воздуха, потому что его голос стал тише. — Глядите: юноши ведь не только курят и смеются, они ещё и работают вёслами. На девушку они даже не смотрят; их дело — удерживать плот в центре бури как можно дольше. Поэтому смерти пока что остаётся лишь болтать ногами в море.

— Смерти?

— Конечно. Фалье всегда изображал Смерть в виде миловидной девицы с ромашкой в руке. Любит — не любит, любит — не любит, но, в конце концов, лепестки всегда заканчиваются, и не важно, что в итоге: любовь или ненависть. Конец один, как ни крути веслом.

— То есть, — следователь осторожно поправил впившийся в шею воротник рубашки, — я, всё-таки, прав в своём предположении?

— Нет, Фигаро, нет. Тут речь не о тщете, и даже не о смерти. Фалье как бы пытается сказать нам: да, мир: мерзкое, циничное и жестокое место. Но в нём можно жить, если не впускать всю эту дрянь в себя. Оставаться в глазу бури так долго, как только это возможно.

— Но… — следователь прокашлялся, — но в глазу бури невозможно остаться. Туда можно только случайно попасть. Как бы вы ни гребли, как бы вы ни старались, буря всегда быстрее.

Лорд Фанет ткнул пальцем в переключатель, и кресло, сделав пируэт на месте, повернулось к Фигаро.

Липкий резиновый щелчок — и кислородная маска с тихим «пс-с-с-сш-ш-ш!» упала на колени Фанета, открывая лицо лорда, похожее на обтянутый папиросной бумагой череп хищной птицы. Тонкие растрескавшиеся губы растянулись в улыбку — не страшную, а удивительно приятную, почти нежную.

— Вот. Вы поняли это, Фигаро, и поняли с удивительной лёгкостью. Так скажите, скажите же на милость: почему? Если вам по какой-то причине так просто удаётся оставаться в глазу бури, то почему одесную себя вы держите чудовище?

— Что? — Глаза следователя полезли на лоб.

— Артур-Зигфрид Медичи. — Улыбка Фанета стала шире, но теперь в ней не было абсолютно ничего приятного. — Он держит вас рядом с собой как совесть, которой у него никогда не было, или как резервного носителя его филактерии? А, может, причина настолько глубока и темна, что Мерлин боится даже упомянуть о ней вслух?

— Вы… Кто…

— Впрочем, я не думаю, что вы по своей воле посадили себе на плечо эту обезьяну. Дайте угадаю: именно Артур вломился в вашу жизнь, навязав вам себя, после чего всё пошло наперекосяк? Можете не отвечать, я и так знаю ответ.

Фигаро бросил затравленный взгляд через плечо. Он, наверное, мог бы сбежать… наверное…

— И кто вы такой? Я не люблю то, что становится для меня загадкой. Я не понимаю, что вы здесь делаете. А я не люблю чего-то не понимать.

Человек в кресле-каталке вздохнул; его улыбка увяла, превратившись в грустно-комичную маску, когда уголки тонких бледных губ поползли вниз, точно к ним были пришиты невидимые верёвочки.

— Ладно, к чёрту. Отвечать на загадки нужно либо избавляясь от них, либо с пользой для себя. Есть ли от вас польза, Фигаро, покажет время.

Лорд приподнял кисть левой руки, лежавшую на обитом кожей подлокотнике, и негромко щёлкнул пальцами.

Глаза следователя на долю секунды подёрнулись лёгкой поволокой. Фигаро рассеяно провёл рукой по лицу, будто смахивая невидимую паутинку, почесал подбородок и хмыкнул, глядя на картину, где почти распавшийся на куски плот нёс в никуда странную компанию: двух молодых весельчаков и Смерть.

— Но… — следователь прокашлялся, — но в глазу бури невозможно остаться. Туда можно только случайно попасть. Как бы вы ни гребли, как бы вы ни старались, буря всегда быстрее.

— Именно. — Лорд Фанет кивнул. — Вы довольно быстро уловили суть. Хвалю… Альфред!

Фигаро так и не понял, откуда позади них появился дворецкий. По уму, конечно, он просто подошёл, но так тихо и незаметно, что впору было заподозрить этого типа во фраке в работе на Орден Строго Призрения.

«А что, — подумал следователь, — всё может быть. ОСП своих агентов не оставляет в покое даже на пенсии. Вот, присматривает… Швырнуть, что ли, в него молнию, поглядеть, чего получится… Нет, плохая, плохая идея, господин королевский агент»

— Да, ваше сиятельство? — Дворецкий изящно поклонился, при этом серебряный поднос, который он держал в правой руке, даже не шевельнулся, словно в кисть Альфреда был встроен гироскопический стабилизатор.

— Проводи нашего гостя… Прошу прощения, господин следователь, но у меня через пятнадцать минут плановые… м-м-м… процедуры. Так что, если не возражаете…

— Конечно, лорд Фанет. — Фигаро поспешно кивнул, — разумеется. Раз уж вы ответили на все мои вопросы…

Он чувствовал себя немного глупо: в голове словно клубились остатки едкого дыма странной ирреальности. Фигаро на самом деле понятия не имел, задал ли он все вопросы, которые хотел задать, а, главное: что именно это были за вопросы.

— Прошу вас. — Дворецкий протянул следователю поднос. Тот непроизвольно дёрнулся, лишь сейчас заметив, что на подносе стоит стакан воды. — Как вы и просили. Минеральная, без газа.

Фигаро протянул руку (пальцы едва заметно дрожали), взял стакан, и молча осушил. Он бы, наверное, выпил сейчас и ведро; горло пересохло, точно с самого тяжёлого похмелья на свете.

— И да, — лорд Фанет поднял с колен кислородную маску, и аккуратно натянул её на нижнюю часть лица, — если у вас возникнут новые вопросы, то заходите, пожалуйста. Буду рад поболтать. А сейчас — не смею более вас задерживать.

— Шеф? — Тренч аккуратно поставил поднос на подоконник. — Что-то не так?

Человек в кресле-каталке, слегка поморщившись, сжал в кулаке пучок прозрачных трубок и рывком выдрал их из катетеров. На пол брызнула прозрачная жидкость; капельницы на штативах глухо зазвенели, забулькали.

Со щелчком полетела через плечо кислородная маска, с глухим шипением выскочил из гортани чёрный шланг со сжатым воздухом. Скрипнул паркет, и «лорд Фанет» встал на ноги.

Хлоп! И белый махровый халат распался на сияющие ленты, которые, опутав хрупкое тело «лорда», превратились в бежевый плащ, разлетевшийся за спиной двумя длинными крыльями.

Электрический треск. Лицо человека, что пару мгновений назад беспомощно корчился в кресле-каталке, молодело на глазах: глаза налились весёлой едкой зеленью, нос заострился, волна чёрных, цвета воронова крыла волос водопадом упала на плечи. Лишь губы остались такими же тонкими, почти бесцветными, да на щеках проступило несколько бледных веснушек. Красивое, но жуткое лицо: то ли двадцать лет, то ли все девяносто — не понять.

Чёрные волосы сами собой собрались в длинный, ниже поясницы, «хвост», который тут же перетянула возникшая из ниоткуда широкая белая лента, тело постепенно скрывала бледная, цвета слоновой кости ткань: камзол, брюки, аккуратные туфли — всё белое, бледное и словно бы тускло светящееся изнутри.

И, финальной ноткой, упавшие на пол очки-«консервы», расплавились, струйкой-змеёй жидкого нечто взобрались на грудь молодого/очень-очень старого человека, и превратились в заколку плаща — маленький серебристый череп.

— Всё не так, — сказал «лорд Фанет», небрежным жестом убирая с плаща невидимую пылинку. — И это… интересно. Сюда должен был прибыть Артур-Зигфрид. А приехал этот пузанчик. Нигде, ни в одной из вероятностей Ограниченной Линии его нет. Это… аномалия.

— Он не похож на Мерлина, это точно.

— Не похож, — согласился человек в «крылатом» плаще, — однако он его потомок. Последний из оставшихся пра, пра… ну, и так далее. Что ещё более интересно: на нём отпечатки ауры Мерлина. И они совсем свежие. И это я уже не говорю про аппарат Мерлина на пальце этого следователя — технологии Белой Башни, на минуточку… Забавно. Его не должно тут быть. В смысле, он не мог сюда прийти, вероятность этого попросту нулевая.

— И что это значит?

— Не знаю. — «Лорд Фанет» задумчиво потёр тонкий подбородок. — Я редко произношу эти слова, но сейчас я могу их легко повторить: я просто не знаю. То ли это приговор, то ли… надежда?

— Но если это — надежда, то зачем вы его убили? — Тренч недоумённо нахмурился.

— Если он просто вероятностная флуктуация, то лучше всего от него избавиться сразу. Если же нет, и он — часть Линии, то это не имеет значения… Машина готова?

— Да, шеф. — Тренч склонился в изящном полупоклоне. В голове у него мелькнула горькая мысль, что этот жест с каждым разом получается у него всё лучше и лучше. — Мы отбываем?

— Через сорок минут. — Плащ едва слышно зашелестел, когда тонкие пальцы открыли коробку с красками и крепко сжали кисть. — Как раз успею закончить одну маленькую, но важную деталь…

Тренч, развернувшись на каблуках, поспешил покинуть зал.

Молодой человек с ярко-зелёными глазами весёлого старика снял чехол с одного из стоящих на мольбертах холстов, и продолжил рисовать картину, на которой Мерлин Первый шагал по залитой кровью мостовой, держа в руках собственную отрезанную голову.

— Ф-ф-ф-фу-у-у-у-у ты чёрт!

Фигаро взъерошил волосы, помотав при этом головой, точно собака, выбравшаяся на берег из воды. Следователя мутило.

Он рассеяно огляделся по сторонам: похоже, он отъехал от «жёлтого дома» не так уж далеко. Во всяком случае, низкие холмы, по которым скорбными процессиями шагали телеграфные столбы, клочковатый кустарник и низкие покосившиеся избы вокруг были теми же самыми.

Он припарковался на каком-то безымянном полустанке: платформа, погрузочные мостки, старая, ещё угольная дрезина за запасных путях и неизменная полосатая будка, где наверняка спал после пары штофов водки пузатый путевой обходчик. Рельсы тускло поблёскивали вытертым до блеска серым металлом — этой колеёй пользовались, и пользовались часто.

«Выпить бы сейчас. Не водки, а просто воды из колодца. Сто империалов бы отдал за ведро с водой… И всё же: что со мной происходит?»

Что-то произошло там, в доме, что-то странное и откровенно жуткое.

«Вот только что?» — с тоской подумал Фигаро.

Они с лордом Фанетом, кажется, стояли у какой-то картины, а потом… Память словно связали в узел; примерно так же следователь, обычно, чувствовал себя с тяжёлого похмелья.

«И башка болит. Может, я просто перенервничал? Мрачная обстановка, странный инвалид в кресле… Да ну, не мели чушь. В полевых госпиталях ты насмотрелся и не на такое. Печально, конечно, когда человек вынужден говорить с помощью трубки в горле, но, давай начистоту: солдат, рядом с которым разорвался фугас, подчас выглядит куда как страшнее… Чёрт, а ещё меня, кажется, знобит. Нервное, точно нервное…»

Фигаро не боялся заболеть; после того, как над ним поработал Дух тудымской Пружинной фабрики, простуд со следователем не случалось. Орб Мерлина также превращал иммунитет Фигаро в бронированную стену, а теперь к нему добавились и защитные заклятья Особого Отдела. Он не мог умереть от чумы, его невозможно было отравить, и даже если бы случилось нечто, угрожающее его жизни, то прямо следователю на голову уже свалились бы Артур-Зигфрид и куратор Ноктус. Тысяча и одна невидимая страховочная нить крепко держали Фигаро над бездной… вот только какого чёрта с ним сейчас происходило?

— Вам нехорошо?

Следователь перестал мять пальцами лицо, и поднял взгляд.

Рядом с ним на скамейке сидел старичок. Самый обычный ладный старичок в кургузом картузе и потёртом коричневом пиджачке, поверх которого была накинута ношеная доха с собачьим воротником. Нос старичка украшали круглые очки в оловянной оправе, а окладистая бородка была аккуратно подстрижена. Скорее всего, какой-нибудь мастер артели телеграфных ремонтников, или зажиточный торговец рыбой — не богатей, но и картошку по помойкам старичку явно искать не приходилось.

— М-м-м-м… — Фигаро надавил на веки пальцами, и в голове немного прояснилось. — Да так, перебрал вчера… Спасибо за беспокойство. Выпью, вот, водички, и всё пройдёт.

— Сочувствую. — Старичок чуть наклонил голову. — Вы куда едете?

— Что?‥ А, простите: мы же на полустанке… Здесь что, ещё и поезда останавливаются?

— А как же! — Старичок важно кивнул. — Это, кстати, не полустанок, а самая настоящая станция. Называется «Разлив». Здесь в сутки останавливаются аж два поезда: грузопассажирский а-бэ-цэ, и грузовой до столицы. К нему иногда цепляют пару плацкартных вагонов — вот как сегодня, например… Кстати, у вас не будет закурить? А то я, дурак, оставил дома.

Следователь молча протянул старичку пачку «Столичных». Тот благодарно кивнул, аккуратно вытащил сигарету, и, достав из кармана мятый спичечный коробок, ловко чиркнув спичкой о ноготь закурил, жмурясь от удовольствия и выпуская в холодный влажный воздух колечки ароматного дыма.

— Вот спасибо, человек хороший! Выручили. Но, всё же, я бы на вашем месте обратился к врачу. У вас под глазами круги как у опиумного курильщика. Да и пот по вам ручьём.

— Вообще-то, — признался Фигаро, — я, кажется, всё-таки, заболел. Вот только где я эту дрянь подхватил — ума не приложу.

— А! — старичок махнул рукой, — дурное дело нехитрое. Чихнул кто-то рядом и ага. Готово дело… Вы только вот что: не пейте никаких порошков или микстур — хуже себе сделаете. А особенно не пейте заграничных, а то такое статься может, что ну!

— Да? — Фигаро достал носовой платок, и трубно высморкался. — И что же такого статься-то может?

— А вот вы знаете Фильку, фонарщика? Да знаете, — старичок махнул рукой, — кто ж его не знает! В общем, случилась у Фильки оказия: стал он слаб, понимаете, по мужской части. Жена его к доктору отправила — ну, то есть, как — отправила — ухватом в кабинет загнала. Доктор что-то там промычал про вредные, понимаешь, условия работы и половую слабость от водки, да и выписал Фильке микстуру немецкую — «Физер» называется. Наказал принимать по пипетке в день. Ну, Филька что: пипетку принял, подождал — ничего. Потом вторую — тоже ничего. В общем, выхлебал весь пузырёк. И в тот же день пошёл, и снасильничал самогонщицу из Цупки. А? Каково?! Ладно, что самогонщице восемьдесят этим летом стукнуло, и она, понятно, не стала в жандармерию иск подавать, а вот доктора того всем селом потом ловили, да только успел, гад, убежать. Вот такие микстуры заморские, понимаешь! Не-е-е-е-ет, только водка и перец, молодой человек, водка и перец!

— А табак? — Фигаро, против воли, улыбнулся. В голове у него прояснилось; даже серая муть, висевшая перед глазами, казалось, немного развеялась. Точно так же, как лорд Фанет словно выкачивал жизненность из всего, что осмелилось к нему приблизиться, так и это старичок буквально заряжал следователя искрящейся весёлостью, точно лейденскую банку.

— Можно и табак, а как же! Только табак кидайте в самогон и туда же — мухомору половину шляпки. Да только красного кидайте, а то кинете, упаси Горний Эфир, бурого, так от вас не только болесть уйдёт, но и мозги вместе со шляпой… Послушайте, молодой человек, тут такое дело… — Старичок смущённо почесал в затылке. — В общем, мне бы в поезде папирос прикупить на дорогу. Не одолжите серебряк? До конца месяца верну, на всех чертях присягаю!

Фигаро молча протянул старичку золотой империал.

Старичок нахмурился, и строго пригрозил следователю пальцем.

— Вы, господин хороший, так не шутите. Империал я вам, понятно, тоже верну. Да только вот так вот незнакомым людям деньги занимать… То ли добрый вы слишком, то ли дурак, каких мало. Ладно уж, за монету спасибо, да только дайте, пожалуйста, свою карточку, чтоб хоть знать, кто вы такой да откуда.

Следователь так же молча достал из кармана коробку с визитными карточками, и протянул старичку одну из картонок вслед за империалом.

— Ого! — Брови старичка поползли куда-то под козырёк картуза. — Цельный следователь Департамента! Вас, таких, люд в наших местах очень уважает. Да и не только в наших — следователь ДДД честному человеку завсегда друг, товарищ, и брат… Ладно, господин Фигаро, ещё раз благодарю, а вам советую садиться в свою таратайку… это ж ваш моторваген, так? Так вот садитесь, и гоните домой со всей прыти. А дальше… помните-то хоть?

— Конечно. — Фигаро усмехнулся. — Водка и перец.

— Именно! Водка и перец! И сразу же в постель, под одеяло!

«И верно, — подумал следователь, — чего это тут сижу? Поеду к Артуру, возьму эту старую сволочь за воротник и потащу в кабак. Хватит в бумагах копаться; хочу схарчить тарелку-другую ушицы, да водочки графинчик выкушать, а вот потом можно и расследовать. А то вот, пожалуйста: на ногах едва стою. Не-е-е-ет, бес хвостатый, так дело не пойдёт!»

Он встал, отряхнул плащ, пожал старичку руку, приподнял над головой котелок и сказал:

— Ладно, любезный, всего вам самого наилучшего. И правда, поеду я, наверно. А то тут, на ветру, простуда в пневмонию превратится. Ну, будем жить.

Он забрался в «Рейхсваген», завёл мотор, и, аккуратно вырулив на дорогу, дал газу, доведя разом скорость до умопомрачительных пятнадцати миль в час. Чудо сумрачного немецкого гения отчаянно скрипело на раздолбанной дороге, но обороты «Соккер» держал.

Лорд Астратот проводил следователя взглядом, снял с носа очки, подышал на них, вытер об воротник, и тихонько буркнул себе под нос:

— Будете жить, Фигаро, будете. В этот раз точно.

Свисток подъезжающего паровоза заглушил тоскливый вой ветра, раскачавшего железнодорожные фонари и дёрнувшего семафор за стальное скрипучее плечо. Низкое небо быстро темнело; на город надвигалась буря.

Когда до каменного мостика, после которого, фактически, и начинался Верхний Тудым, если въезжать в него с юга, оставались какие-то четверть мили, до Фигаро, наконец, дошло, что его сейчас стошнит.

Резко затормозив у обочины, следователь успел только высунуть голову из моторвагена — на большее просто не оставалось времени.

Отплёвываясь и вытирая рот платком, Фигаро, наконец, понял, что с ним происходит что-то ненормальное: в голове словно сгущалась кромешная ватная чернота, а руки непроизвольно подёргивались. Хуже всего вёл себя желудок, норовивший извергнуть из себя содержимое, но вхолостую, поскольку был пуст, что, однако, не мешало ему содрогаться в тщетных конвульсиях.

«Артур, как слышно? Артур, у меня тут… эм-м-м-м… проблемы»

Тишина. Не та потрескивающая помехами тишина, когда старый колдун, надувшись, игнорировал вызов, и не та спокойная эфирная гладь, которая разливалась в голове, когда Мерлин на что-то отвлекался. Просто тишина — глухое ничто. Фигаро словно орал в стену.

«Ладно. Чёрт с ним, придётся дёргать «тревожный канал»… А, пошло оно всё: дёрну-ка я самого Ноктуса. Он, конечно, меня потом без хлеба сожрёт и не подавится, но всё равно простит — никуда не денется»

Эфирный канал Особого Отдела, яркая зелёная нить в ткани пространства, похожая на тот волшебный росток великанского боба из сказки — протяни руку, и ты уже на небе.

«Приём. Куратор Ноктус, это Фигаро. Приём, срочно»

Тишина. Только равнодушно потрескивает, переливаясь радужными огнями эфир, вечная река, текущая из ниоткуда в никуда от начала времён.

«Куратор, приём»

И вот тут следователь по-настоящему испугался.

Ладно, допустим, Артур мог по какой-то причине не ответить. Но куратор Ноктус не ответить не мог. Это было невозможно; скорее уж, яблоко, подброшенное в воздух, улетит в небеса вместо того, чтобы упасть на землю. По срочному каналу Ноктус ответил бы даже из гроба, и это не было фигурой речи.

Фигаро сложил пальцы в открывающем жесте, прошептал формулу, и выстрелил в эфир сгустком энергии.

«Красная ракета». Универсальный «SOS» для всех агентов Отдела на все времена. Любой ОСП-шник, любой Палец или Рука Серого Ордена, любой куратор, все колдуны в радиусе тысячи миль вокруг должны были почувствовать этот сигнал.

Заклятье взмыло ввысь сияющим огнём, раскрылось, вспыхнуло… и исчезло.

Растворилось в эфире без следа, рассыпавшись горсткой безобидных искр. Оно не было погашено, его не заблокировали, не отразили и не контратаковали. Его просто… не стало.

Если бы Фигаро своими глазами не увидел этого, он ни в жизнь не поверил бы в то, что подобное возможно.

Он глубоко вздохнул, собираясь с силами (их оставалось мало, и следователь это понимал), прошептал формулу, и заглянул в эфир глубже.

Заглянул так глубоко, как только смог, до своего куцего предела, не рискуя перегружать эфирные каналы (только эфирной контузии ему сейчас и не хватало), и…

Вот оно.

Нечто вроде тусклой зелёной ленты, опоясывающей ауру следователя, закручивающейся, и перетекающей из себя в себя же саму, чужое заклятье «прилипло» к Фигаро надёжно. В его глубине ещё можно было разглядеть последние искры неведомо как уничтоженной «Ракеты» следователя.

«Понять, откуда оно берёт энергию. Это важнее всего… Как Артур учил…»

Мысли начали путаться — плохой знак. Что бы сейчас не убивало следователя, яд или колдовство, оно добралось до серого вещества в его черепушке, а, значит, времени оставалось немного.

«Некоторые боевые газы, — как-то рассказывал Фигаро Мерлин, — сами по себе не особо опасны в краткосрочной перспективе, и их достаточно просто нейтрализовать. У солдата может даже быть с собой ампула с противоядием. Но по той причине, что отрава лишает возможности мыслить логически, солдат просто бегает по полю боя и орёт от ужаса, либо, напротив, лежит в канаве с улыбкой блаженного, пуская слюни счастья. А яд в это время действует. «Вещества группы Зет» называют это вашем Министерстве обороны, яды нервного действия… В общем, Фигаро, движение по рельсам цивилизации набирает обороты и прогресс уже не остановить».

Фигаро потянулся к чужому заклятью, всем своим естеством, изо всех сил, выпустив из центра головы нечто вроде тонкого сияющего щупа, скользя эфирным зондом по узлам зелёной ленты, выискивая слабые, уязвимые места, ища, как отключить, откуда… откуда…

Нет, Другие явно не имели никакого отношения к этой штуке — заклинание написал и «повесил» на Фигаро человек. Вот только…

Некоторые конструкции следователь узнавал: завитушки силовых узлов, зубчики каскадных сплетений, тонкие «струны» питающих каналов, похожих на аккуратно уложенные в связки провода. Но всё это вместе…

С таким же успехом он мог бы пялиться на последние страницы пятого тома мерлиновской «Общей теории квазиматематики»: если в первой книге этой занимательной писанины Фигаро понимал хотя бы некоторые символы, то высшие построения ОТК выглядели для него как каракули помешенного на криптографии психопата: очень интересно, но ни хрена не понятно.

«Мда, — пронеслось у следователя в голове, — твоим куцым умишком этот узел не развязать. Придётся по старинке, рубить…»

Следователь собрался с силами, сосредоточился и коснулся кружевных плетений чужого заклятья.

…когда он очнулся его вовсю била лихорадка; следователь потел так, будто тело, открыв все свои поры, пыталось вытолкнуть наружу нечто, убивающее его, но тщетно.

Фигаро не мог сказать, сколько он провалялся без сознания; он не удосужился взглянуть на часы перед тем, как совать нос туда, куда не следовало, однако его собственные внутренние «часы» подсказывали, что прошло не так уж и много времени: небо не стало темнее, и срывающиеся с него первые крошки снега всё так же лениво пролетали мимо окон старенького «Рейхвагена».

«Наплюй, — посоветовал внутренний голос; то ли Придуманный Артур, то ли просто какой-то залётный гость из краёв Рациональности, — пока будешь думать, ты тут и кони двинешь. Всё и так понятно: заклинание трогать нельзя, время истекает, а связи с внешним миром нет. Поэтому будем делать то единственное, на что мы способны»

Следователь переключил передачу, включил сцепление и нажал на педаль. Моторваген вздрогнул, фыркнул и, набирая скорость, покатился по разбитой дороге.

«До города не так уж и далеко»

Это было правдой, но Фигаро чувствовал, с какой ужасающей медлительностью двигаются руки, как наливается свинцом тело, как исчезают из мира вокруг цвета. В душе постепенно разливался покой: огромный, всеобъемлющий и какой-то вечный, как те снега, что укрывают холмы на Дальней Хляби, в месте, где ночами в небесах пылают хоругви северной Авроры и сияют звёзды — огромные и нездешние.

«Огни… в голове… звезды…»

«Это не звезды, — отозвался внутренний голос с едким ехидством, — это просто последние электрические вспышки, которые посылают тебе умирающие клетки мозга. Торопись. Педаль в пол и вперёд… А, и не вздумай отключаться»

Следователь, разумеется, тут же отключился.

На этот раз, правда, не полностью; случившееся было похоже на короткую рваную галлюцинацию: вот он крутит баранку влево, сворачивая в какой-то переулок, а вот вокруг уже ночь, и Фигаро встречает у дверей какой-то разливочной пара девиц весьма фривольного поведения и мускулистый усач в белоснежной сорочке и шляпе-котелке.

— Рано, — сказал усач, недвусмысленно поигрывая мышцами, — ещё закрыто, сударь. К тому же у нас приказ: трезвыми не пущать.

Фигаро попытался возразить, но одна из девиц сунула ему в руку кружку пива, которая тут же подло превратилась в рукоятку переключения передач.

Впереди маячило какое-то здание: то ли городская управа, то ли заводская проходная — не понять. Следователь сбросил передачу, чувствуя, как ручка скользит в мокрой от пота ладони.

«Налево или направо? Чёрт, я вообще не помню эту улицу…»

«Я тоже, — согласился внутренний голос, — но выбирать нужно быстро. Серый коридор, что ты видишь перед собой, — эффект сужения зрительного поля. Если коротко, то это нехорошо. Предлагаю налево»

Опять темнота — и сразу серость.

С низкого белёсого неба срывался снег, больше похожий на дождь из ледяных игл. Где-то совсем рядом шумело море; Фигаро сразу узнал этот звук: могучий гул разбивающихся о камень волн, который тело чувствует раньше, чем уши. Со всех сторон накатывался туман: густой и какой-то склизкий, точно прокисшее молоко.

— Эй, — следователь удивился тому, как слабо прозвучал его голос во влажном воздухе, — вы не подскажете, как проехать к отелю «Шервуд»?

Тишина. Вспышки в голове, топот ног и ворчание мотора.

«Помогите! Здесь мужчине нехорошо! Зовите лекаря! Зовите господина Юска!»

…Седое серое море лениво било ладонями волн в высокий скалистый берег. Море не торопилось; в конце концов, оно всегда брало своё. Век, столетие — не важно, эти скалы рухнут, обратятся камнями, которые вода пережуёт в блестящие голыши, покатает на зубах и выплюнет обратно на берег. Море, как и время, знало свою силу и поэтому никуда не спешило.

Рядом с Фигаро кто-то шёл, но следователь не мог понять кто: высокий сияющий силуэт, словно сотканный из лунного света. Две руки, две ноги, волосы собранные на затылке в длинный «хвост» — человек? Как знать, как знать.

«Зачем это всё? Я устал, я безумно хочу спать. Я, кажется, только что куда-то ехал, но, похоже, заснул… где? На полустанке? В кабине моторвагена? Остановился прикорнуть на обочине?»

Сияющая фигура повернула к следователю то место, где должно было быть лицо; за её спиной качнулись полы плаща, похожие на два узких крыла. Человек (если это был человек), похоже, улыбался.

— Слизень поднимает взгляд, и видит лик господень. — Крылатый плащ едва слышно хлопнул на ветру. — Но понимает ли слизень, что он видит? И знает ли бог, что слизень смотрит на него? Вот вопрос, которым в своё время следовало бы задаться богословам, а не подсчётами всех этих ангелочков, танцующих на острие иглы.

«Артур? Артур! Где вы? Помогите! Вы слышите меня?»

— Удивительно. — Полы плаща опять вздрогнули, точно огромная ночная бабочка поправила свои длинные крылья. — Вы взываете к Мерлину? К Артуру-Зигфриду, преступнику номер один в истории человечества? Вы либо дурак, либо безумец. Впрочем, оставляю вас на его попечение.

«Артур?»

— Мы ещё встретимся, Фигаро. Когда мёртвые вернутся к родным очагам и сердца их возрадуются.

Серая муть завихрилась, заткнула рот и стала липкой, дурной пустотой с резким нашатырным запахом. Следователь чихнул и почувствовал, как проваливается в мягкую бездну пушистого чёрного забытья.

Последнее что он помнил: прикосновение холодного металла к вене на руке, и резкий голос Артура-Зигфрида Медичи — «всем разойтись! Кислород и каталку, быстро!»

«Ишь, разорался», подумал Фигаро, а дальше была только темнота.