Башня. Новый Ковчег 6

Глава 20. Мельников

— Посидите пока тут. И давайте сюда ваш пропуск.

Высокий сутулый военный в старом, полинялом, видимо, от частых стирок кителе протянул руку. Олег открыл рот, чтобы сказать, что пропуск у него уже забрали, но не успел. Молоденький сержант его опередил.

— Вот его пропуск, товарищ лейтенант.

Сутулый взял пропуск, прочитал, удивлённо перевёл глаза на сержанта. Тот смутился, и на круглом мальчишеском лице вспыхнул румянец.

— Я объясню, товарищ лейтенант…

Военные отошли к дверям. Сержант поспешно заговорил, понизив голос. До Мельникова долетали только обрывки фраз.

— …Кукушкин видел… его вчера арестовали… Кукушкин сам… да точно, товарищ лейтенант…

Лейтенант, всё ещё пристально вглядывающийся в пропуск Мельникова, недоверчиво качал головой. Олег слышал, как он два раза произнёс слово «министр», потом вышел в соседнее помещение, оставив сержанта у дверей. Тот вытянулся, уставился на Мельникова, в серых глазах застыли настороженность и подозрение. Олег едва удержался от усталого вздоха.

…Патруль остановил его на лестничном пролёте, когда Мельников спускался от Анжелики — квартира Бельской располагалась на самом верхнем ярусе, как и у Савельевых, только с северной стороны. От апартаментов Анжелики до приёмной административного сектора, куда Мельников опять решил вернуться в надежде застать там Алину Темникову и передать весточку для Долинина, было всего ничего, три этажа вниз, но добраться до приёмной Олег не успел. Едва заприметив небольшую группу военных, поднимающихся ему навстречу, Олег шестым чувством понял: сейчас его возьмут. И не ошибся. Даже нашёл силы усмехнуться про себя, пошутить, что это уже становится традицией — попадать в лапы военных.

За четырнадцать лет подпольной работы он ни разу не оказывался в военном секторе даже в качестве свидетеля, а за последние несколько дней его жизнь уже два раза висела на волоске. Олег вспомнил комнатушку в притоне, где на него со стен пялились нарисованные полуголые девицы, которым предстояло стать единственными свидетелями последних минут его жизни, потом перед глазами возникла замызганная камера, большие, ленивые мухи, ползающие по стульчаку унитаза — крышка была оторвана и валялась рядом. На сером растрескавшемся пластике кто-то гвоздём или чем-то острым нацарапал неприличное слово.

Сейчас Мельникову, можно сказать, повезло. Его доставили к ближайшему КПП, где передали на руки сутулому лейтенанту, в потухшем взгляде которого читалась усталость и замотанность. Олегу показалось, что лейтенанта мучает зубная боль, во всяком случае тот постоянно морщился и то и дело касался ладонью правой щеки. Лейтенант распорядился отвести Мельникова в небольшую комнатушку, соседствующую с той, где обычно сидела охрана, и которая по всей видимости служила чем-то средним между помещением, куда приводили временно задержанных, и местом для отдыха, на что недвусмысленно намекал видавший виды диван и прилипчивый запах еды, которым, казалось, пропитались стены.

Из того, что говорил молоденький сержант сутулому лейтенанту, вернее, из того, что удалось услышать, Олег примерно догадался, что какой-то Кукушкин то ли видел, то ли присутствовал при его вчерашнем аресте, и, видимо, свободно гуляющий на воле преступник насторожил его. Во всяком случае сюда его отконвоировали, как объяснил патруль, для выяснения личности.

Ну и ладно, пусть выясняют — Олег устало откинулся на спинку стула, куда ему велели сесть. По опыту общения с военной братией, Мельников понимал, что торопить их, а уж тем более качать права и что-то требовать не стоит, чтобы ещё больше не усугублять ситуацию, всё равно, сколько им надо, столько и продержат, и — Олег даже усмехнулся, чувствуя себя матёрым рецидивистом — дальше камеры в военном секторе не сошлют.

Сержант у дверей на его ухмылку среагировал моментально, плотно сжал толстые, ярко-красные губы и свёл к переносице светлые брови, придав строгое выражение круглому, ещё совсем детскому лицу — у Олега было ощущение, что парень бритву-то в руках ещё ни разу не держал или так, раз в неделю, исключительно в ритуальных целях, проводил ею по белёсому редкому пушку на прыщавом подбородке.

Мельников слегка поёрзал на жёстком стуле, пытаясь найти более-менее удобное положение, почувствовал лёгкую боль в спине — сказывалась бессонная ночь в камере, которую он провёл, сидя на нарах. На лбу выступили капельки пота, то ли от напряжения, то ли от страха (а страх был, он никуда не девался), Олег машинально потянулся к карману за платком, но тут же одёрнул руку под бдительным взглядом своего надсмотрщика. Парня нервировать лишний раз не стоило, да и платок в кармане Мельникова был несвеж — Олег вспомнил, как вытирал им руки после тюремного туалета, — вряд ли бы теперь он решился прикоснуться им к своему лицу. Впрочем, чего уж там, Олег всего себя ощущал грязным. То, что он после своего утреннего освобождения помчался сразу в приёмную Марковой, а не к себе принять душ и переодеться, сейчас почему-то воспринималось особенно остро. Ему казалось, он даже чувствует запах грязи и пота от своей сорочки.

Олег попытался абстрагироваться, вернулся мыслями к сегодняшнему странному, до отказа наполненному событиями дню. Он с горечью осознавал, что предупредить Долинина о Нике вряд ли получится, по крайней мере вовремя. Даже если вдруг его отпустят, что маловероятно, Алина скорее всего уйдёт на обед, а там время будет безвозвратно упущено. Эта мысль терзала и мучила Мельникова, — всё-таки дочь Савельева была весомым аргументом в их игре, — но немного утешал тот факт, что кое-что ему всё же сделать удалось: он обезопасил Стёпку (хотя тут и не было прямой заслуги Олега, всё решил его величество случай) и помог другому мальчику, предупредив его мать.

Мать… Тут Олег непонятно почему споткнулся.

Разговор с Анжеликой Бельской, короткий и откровенный — Олег, сам того не замечая, выложил Анжелике информацию о том, где сейчас скрывается Ника — оставил у него странный осадок. Вроде бы все слова и эмоции были верными, но что-то царапало, не отпускало.

Он вспомнил красивое растерянное лицо Анжелики, как она побледнела, замерла, услышав новость о сыне. Стала похожа на ледяную статую в своём чуть мерцающем жемчужно-сером брючном костюме. Только тонкие пальцы нервно теребили нитку жемчуга, тоже серого, идеально подобранного в тон наряду. И всё-таки что-то выбивалось из общей картины, что-то было не так. Мельников пытался поймать, ухватить за ускользающую нить, но его измученный бессонницей мозг отчаянно сопротивлялся.

К тому же безумно хотелось в душ, скинуть с себя пропахшую тюремными запахами одежду, подставить лицо горячим колючим каплям. Для Олега Станиславовича Мельникова было просто немыслимо ходить два дня в одной и той же сорочке, не говоря уж о том, чтобы ходить в грязной сорочке, в грязном белье, ощущать его на себе, чувствовать кожей липкий пот, жирный, густой, с каждой минутой всё больше и больше въедающийся в поры. Привычка заботиться о своём внешнем виде, перенятая им от отца, тоже врача, вросла в него с детства, и то, что другие воспринимали как снобизм и самодовольное щегольство, было для Олега не более чем укоренившимся и устоявшимся образом жизни. Да и разве он один такой. Та же Анжелика Бельская…

Стоп.

В голове Мельникова как будто что-то щёлкнуло.

Жемчужно-серый брючный костюм, мягкая струящаяся ткань, неглубокое декольте, ровная нитка жемчуга на гладкой, безукоризненно ровной шее. Пепельный локон, откинутый женской рукой, блеснувший на тонком запястье браслет — небольшие серые жемчужинки с узорными вставками из белого золота: всё было подобрано, подогнано, выверено, ничего лишнего, как у статуи античной богини. И всё же лишнее было.

Серёжка. Броское, яркое украшение, не вызывающее, нет, — в нём, как и во всём, что носила Анжелика, чувствовался стиль и отточенное годами совершенство, — но так не вяжущееся со сдержанным нарядом госпожи Бельской. Рабочим нарядом.

— Ты удачно меня застал. Я заскочила домой буквально на пять минут, взять кое-какие документы, а тут твоё сообщение.

Олег мотнул головой, стряхивая мягкий морок слов, которые неожиданно всплыли в памяти. Нет, не могла Анжелика Бельская заскочить домой буквально на пять минут, то есть в таком виде — не могла. Для неё, тщательно продумывающей каждую мелочь, каждую деталь своего туалета, надеть серёжки-снежинки, не вписывающиеся в общий ансамбль, было подобно тому, как если бы он сам пришёл на работу два дня подряд в одном и том же галстуке.

Эта лишняя деталь нервировала Олега, наводила на мысль, что Анжелика торопилась, одевалась в спешке, в чём в принципе не было ничего предосудительного, кроме одного: она солгала ему. Но зачем? Почему? Именно эта ложь — Олег наконец понял — мешала ему, задевала, сбивала с толку.

В комнату заглянул ещё один военный, не патрульный, другой. Кажется, второй охранник здешнего КПП.

— Ульянов пошёл в следственный, — сообщил он молоденькому конвоиру Мельникова. — Звонил-звонил, там трубку не берут. Как вымерли все. А он и так злой, зуб у него с утра болит, ходит за щёку держится. Даже пожрать и то отказался. А я бы, пожалуй, перекусил.

Охранник прошёл внутрь к столу, взял лежащий там свёрток, развернул. Запах еды, который Мельников почувствовал сразу, как его ввели сюда, стал ещё острее.

— Будешь? — предложил охранник сержанту. — Бутеры. Мамуля час назад притащила.

— Мамуля, — передразнил его сержант. — Тебе лет-то сколько? А тебе всё мамуля еду носит.

— Ну так она ж мама моя, — добродушно пожал плечами охранник, ничуть не обижаясь на слова сержанта. — Любит она меня. Все мамы любят своих детей. Ну чего, пойдём перекусим? Ульянова ещё точно минут пятнадцать не будет, пока он там до следственного доковыляет. А этот никуда не убежит, куда он отсюда денется.

Сержант немного поколебался, но запах бутербродов оказался сильней.

Дверь в каморку, где сидел Олег, парни прикрыли, но неплотно. Видеть их Мельников не мог, но слышал голоса, взрывы громкого смеха. Два молодых, здоровых парня о чём-то весело переговаривались, уминая бутерброды, приготовленные заботливой женской рукой, маминой рукой, а в ушах Олега почему-то неотвязно звучали сказанные охранником слова: все мамы любят своих детей, все мамы любят…

Она сидела на кушетке, обыкновенной узкой кушетке, обтянутой коричневым дерматином, которые обычно ставят в больничных коридорах вдоль стен, неестественно прямая, ожесточённо сжимающая худыми пальцами ярко-розовую маленькую сумочку — они как раз тогда только-только входили в моду, даже его Соня и та не удержалась, купила себе такую же на каком-то подпольном рынке. Сидела и глядела в одну точку прямо перед собой, как будто разглядывала на стене одной ей видимый узор. Рядом с женщиной на кушетке примостилась маленькая девочка. Тоненькие ножки не доставали до пола, но девочку, как и большинство детей её возраста (ей было лет пять-шесть, не больше), это не смущало. Она болтала ногами и тоненько напевала, склонив тёмненькую головку к потрёпанному игрушечному медведю:

— … спят медведи маленькииии, спят медведи средненькииии…

Женщина заметила его, моментально среагировала, дёрнула девочку за рукав и прошипела:

— Да замолчи уже наконец. Надоела, сил никаких нет. Скулит и скулит.

Девочка тут же замолчала, только ещё крепче вцепилась в игрушку.

— Добрый день, — поздоровался Олег. — Вы — Смирнова Светлана Антоновна?

Женщина с готовностью кивнула и вопросительно замерла, выставив вперёд острый подбородок. Олег сделал жест рукой, приглашая её с ребёнком в кабинет.

Ему не нравилось, как эта женщина обращается с девочкой, его покоробило и это её шипенье — надоела, скулит и скулит, — и то, как она бесцеремонно сдёрнула девочку с кушетки и подтолкнула к двери кабинета, да и сама женщина, худая, с завитыми осветлёнными волосами (Олег знал, что это стоит недёшево), с яркой модной сумочкой в руках, ему была неприятна. Но он понимал, что всё это может быть не более, чем маской, защитной реакцией. Матери, чувствующие беду материнским сердцем, ведут себя по-разному: кто-то рыдает, кто-то застывает, не в силах вымолвить ни слова, кто-то мобилизуется, кто-то, не умея сдержать себя, срывает злость на близких и часто на собственных детях. Эта, видимо, была из последних.

О страшном диагнозе дочери Светлане Антоновне должна была сообщить лечащая врач девочки — сама ещё девчонка, вчерашний интерн, которую Олег взял к себе в больницу несколько недель назад.

— Успокойтесь, Дарья Александровна! — строго выговаривал Олег, стараясь не глядеть в опухшее от слёз девичье лицо. — Вы — врач, а врачу да, иногда приходится сообщать и такие неутешительные известия. Это часть нашей работы, и вам придётся этому научиться.

Перед ним на столе лежали результаты анализов и заключение лаборатории. Лейкемия. Четвёртая стадия. Всё уже слишком запущено… слишком.

— Да, я понимаю… я знаю, что должна, — Дарья Александровна шмыгнула носом, превращаясь на его глазах в просто девочку Дашу. — Но я не могу. Не могу! Эта Лиля, Лилечка, мы её в отделении фонариком зовём, она же светится изнутри и ласковая, как котёнок. А я… а мне… не могу я, Олег Станиславович…

Он понимал, что эта молодая женщина, что сидела перед ним, то и дело утирая ладонями слёзы, должна собраться, пересилить себя, иначе, какой к чёрту из неё врач, понимал, но вместе с тем видел, что в таком состоянии, допускать её к матери больного ребёнка никак нельзя. Сейчас нельзя.

— Сидите здесь и ждите меня, — Олег поднялся, собрал со стола бланки анализов. — Матери девочки я скажу сам, но потом… потом я вернусь, и мы с вами серьёзно поговорим.

Уже на выходе, краем глаза, он заметил, как она ещё больше сгорбилась, втянула голову в плечи, уткнувшись глазами в пол.

— Светлана Антоновна, мы получили результаты анализов вашей дочери, — Олег с усилием отвёл взгляд от ярко-розовой сумочки. Женщина, едва усевшись на стул, выставила эту сумочку перед собой, словно защищалась. — К сожалению, результаты очень неутешительные.

Он оторвался от разложенных перед ним листков, от толстой медицинской карты, которую захватил с собой из регистратуры, взглянул в худое бледное лицо женщины. Оно было даже привлекательным, узкое, чуть островатое, в обрамлении мелких высветленных кудряшек, но всё портило злое колючее выражение зеленовато-карих глазах.

— Диагноз подтвердился? — женщина нервно щёлкнула замочком сумочки, и от этого резкого звука Олег непроизвольно вздрогнул.

— Да, подтвердился. Это четвёртая стадия, и болезнь стремительно прогрессирует. Боюсь, что…

— Где я должна подписать? — оборвала его Светлана Антоновна.

Олег слегка поперхнулся.

— Подписать? — переспросил он.

— Ну да… её же, — она бросила быстрый взгляд на девочку, которая, прижав к себе своего потасканного медведя, с любопытством разглядывала кабинет Олега. — Её же в соответствии с Законом… Я должна поставить свою подпись? Давайте, я всё подпишу.

С такой реакцией он столкнулся впервые. Нет, некоторые замыкались, пытались отгородиться от страшных вестей, но чтоб вот так…

— Подождите, — Олег с удивлением всматривался в глаза матери. Матери, которой только что сообщили, что её дочь умрёт. — Безусловно, случай тяжёлый. И готовиться надо к самому худшему, но…

Он потерялся.

— Да я всё понимаю, не беспокойтесь. Закон предписывает в таких случаях немедленную эвтаназию. Мне её прямо сейчас тут оставить?

«Может быть, она в шоке?» — подумал Олег, пытаясь найти хоть какое-то объяснение.

— Где бумаги, которые я должна подписать? — настойчиво повторила она.

— Светлана Антоновна, вы… а отец девочки… — Олег не понимал толком, как себя вести.

— Нет у неё никакого отца, я одна её тянула, — отмахнулась Светлана Антоновна. — Был да сплыл папаша. Одну меня оставил с довеском. Ни личной жизни, ни карьеры… а тут ещё и это… болезнь…

— Послушайте, — Олег решился.

Он никогда сам такого не делал, обычно тяжёлых пациентов направляли к нему проверенные врачи, а дальше он уже сам переправлял их в подпольную больницу Анны Бергман, но тут, то ли эта странная, сбивающая с ног реакция матери, то ли рыдающая Дарья Александровна, с которой ему ещё предстояло серьёзно поговорить, то ли маленькая Лиля, сжимающая худенькими ручонками своего любимого медведя — а скорее всё вместе, — подвигло его на этот шаг. И Олег быстро заговорил, понизив голос:

— Выздоровления, конечно, мы не обещаем, это невозможно, но есть одно место, где за девочкой будет хороший уход, и где мы сможем максимально облегчить все страдания. Вы сможете её навещать там. Пусть это всего несколько месяцев, может, даже недель, но она ещё сможет жить…

Светлана Антоновна непонимающе смотрела на него.

— Это, наверно, противозаконно. То, что вы предлагаете, — наконец произнесла она, и в равнодушном взгляде мелькнуло подозрение. Олег даже не знал, что страшнее: холодное безразличие, с которым эта женщина смотрела на него, или опасение, что ей придётся отвечать за какие-то противоправные действия.

— Вы подпишите все требуемые правительством бумаги, — Олег постарался взять себя в руки, хотя и чувствовал, что голос его подрагивает. — То есть к вам не возникнет никаких вопросов. Это я вам обещаю. А остальное мы берём на себя.

Светлана Антоновна задумалась. Маленькая Лиля затянула свою колыбельную, но тут же осеклась под резким взглядом матери.

— Ну, если вы считаете, что так будет лучше, — она снова звонко щёлкнула замочком своей модной сумочки. — Что ж… я не возражаю.

Олега отпустили.

Вернулся сутулый Ульянов, отдал Олегу пропуск, извинился, даже не пытаясь как-то скрасить сухие казённые фразы — лейтенанту было не до политеса, он ещё больше морщился и уже почти не отрывал руки от лица. В другое время Олег настоял бы на том, чтобы лейтенант отправился в больницу или хотя бы в дежурную медсанчасть, но сейчас ему было не до этого. Стрелки часов показывали двадцать минут первого, начало обеденного перерыва, но, чем чёрт не шутит, а вдруг он ещё успеет. Застанет Алину.

Ноги опять привычно понесли его наверх. Первый пролёт, третий, пятый, длинный коридор жилой зоны, пятачок пустой спортивной площадки, и вот уже впереди сияющий аквариум офисных помещений — здесь на верхних этажах любили стекло и свет. И зелень. На Надоблачном уровне она была повсюду.

Олег бежал, и мысли бежали вместе с ним. Его очередной арест и очередное освобождение (не сильно ли много за несколько часов), Анжелика Бельская, выбивающаяся из общей картины деталь (врёт? зачем?), добродушный охранник, разворачивающий пакет с бутербродами (все мамы любят своих детей), безучастное лицо женщины, которую он видел всего один раз в жизни: всё это казалось совершенно невзаимосвязанным, но тем не менее (Олег это чувствовал) связь была, как между кусочками головоломки, смешанными в кучу детской рукой.

Он сам не заметил, как наткнулся на Веру Ледовскую, — девочка вылетела на него прямо из дверей, за которыми начинались офисы секретариата административного сектора, — и чуть не сшиб её с ног. Успел только подумать: «Она-то что там делала?» и машинально попридержал за рукав, иначе Вера бы точно упала.

— Вера, я тебя не ушиб? — он участливо заглянул ей в глаза.

Столкнулись они не больно, но воспитание или то, что Ставицкий принимал в нём за врожденный аристократизм, не позволяло просто так пройти мимо.

— Извини, я был неловок. Всё хорошо?

— Хорошо, — буркнула Вера, мягко высвобождая руку. — Я тороплюсь, простите.

Олег отпустил девочку, но что-то в лице Веры ему не нравилось, что-то настораживало, какое-то смятение и растерянность. Он не очень хорошо знал Веру Ледовскую, можно сказать, почти совсем не знал, но за те несколько раз, что он сталкивался с ней, у него сформировалось представление об этой девушке, как о решительном и мало сомневающемся человеке. Возможно, причиной тому было внешнее сходство с покойным генералом Ледовским, а может сыграли роль слова Стёпки: тот, как-то рассказывая какую-то историю из школьной жизни и, упомянув Веру, смеясь, сказал:

— У Веры Ледовской только два пути: вперёд и назад, причём путь назад она не выбирает никогда.

Сейчас, судя по упрямому блеску в стальных глазах, Вера неслась именно вперёд. У Олега неприятно забилось сердце.

— Вера, — опять начал он, пытаясь подобрать нужные слова. Отчего-то Олегу казалось, что Вера направляется не куда-нибудь, а к Нике, даже за замешательством и испугом на лице девушки проглядывала решимость. — Вера…

Она не дала ему ничего сказать, перебила.

— Олег Станиславович, вы в приёмную Марковой идёте?

— Да, — Олег немного опешил от такого вопроса.

— Не ходите туда! Не надо!

В голосе Веры прорезался страх. Она быстро оглянулась, заметила какого-то мужчину, — он проходил мимо, но остановился и принялся сосредоточенно вчитываться в листок бумаги, который держал в руках, — нахмурилась и быстро заговорила, перейдя на громкий шёпот.

— Давайте отойдём куда-нибудь, я сейчас вам всё расскажу.

Уединяться для разговора было особо негде, в обеденное время коридоры быстро заполнялись людьми. Кто-то неторопливой походкой шёл домой, кто-то направлялся в ресторан, где его ждал забронированный на обед столик. Простые клерки спешили в столовую, на общественный этаж (этим приходилось торопиться — в отличие от начальства им опоздания не прощали), а кто-то просто прогуливался между рядов аккуратно подстриженных декоративных каштанов.

— Сюда!

Вера потащила его на спортивную площадку, странное место, неизвестно по чьей прихоти здесь сооружённое. На памяти Олега тут почти никогда никого не бывало, обычно для спортивных упражнений взрослые выбирали спортзалы, а для детей эти турники и лесенки явно были великоваты. Но расчёт Веры оказался правильным: на пустой спортивной площадке они точно могли поговорить без опасения быть кем-то подслушанными.

— Олег Станиславович, — Вера никуда садиться не стала, осталась стоять, опершись спиной о перекладину турника. А сам Олег сел, примостился на скамейку, примыкающую к одной из лесенок. — В приёмную сейчас нельзя. Там военные. Они, наверно, за Алиной пришли. И если вы там появитесь, они и вас схватят.

— За Алиной? Схватят меня?.. Но позволь… — Олег замешкался.

Вера говорила так, словно она была в курсе их с Алиной подпольной работы. Нет, про него она могла догадываться, но про Алину…

— Откуда тебе известно? — задал он вопрос в лоб.

— Что известно? Что вы с Алиной работаете на полковника Долинина? Ну известно. Просто… мы вчера случайно с Поляковым оказались в притоне, на восемьдесят первом, — Вера покраснела, видимо, от двусмысленности фразы и тут же поправилась. — Это вовсе не то, что вы подумали. Мы с Поляковым стариков спасали, мы же не знали, что вы и полковник Долинин уже обо всём в курсе, думали, что им опасность грозит…

Олег слушал торопливый Верин рассказ и не знал, как на всё это реагировать. С одной стороны, они, взрослые, старались не вовлекать детей в то, что происходит, оберегали их, как могли, но, с другой стороны, эти дети сами успешно во всё вовлекались, и только чудом не вляпывались в неприятности. Хотя почему не вляпывались? Олег вспомнил служебную записку, которую сделал сын Анжелики Бельской — вляпывались, ещё и как. Теперь вот и про Долинина вызнали.

— А ты была в приёмной, когда туда вошли военные? И тебя отпустили?

— Да как бы не так, отпустили бы они меня, — фыркнула Вера. — Кто ж свидетелей так просто отпускает, ну вы, Олег Станиславович, даёте. Я как раз из кабинета вышла, в туалет. А когда возвращалась, то увидела, как туда заходят трое или четверо. С автоматами. И вы уж мне поверьте, я-то точно знаю, что делают, когда вот так вламываются.

Девочка замолчала и испытующе уставилась на Мельникова. Она ждала его реакции, а он не знал, что ответить. Если Вера права, и военные действительно пришли арестовывать Алину, то не его ли в этом вина — ведь он помчался в приёмную Марковой сразу же, как только его освободили. Олег ещё больше укрепился в мысли, что за ним установлена слежка. Конечно, он не видел за собой никакого хвоста (так, кажется, это называется), но кто знает, как они это всё организуют. Тот мужчина, что остановился рядом с ним и Верой, когда они заговорили, вдруг он тоже из этих. Олег потряс головой. Чёрт возьми, похоже, он становится параноиком.

— Олег Станиславович, с вами всё в порядке? Вы побледнели, — на Верином лице появилась обеспокоенность.

— Нет, ничего. Всё хорошо, — Олег с силой помассировал лоб. — У меня просто была тяжёлая ночь. Значит, ты считаешь, что они пришли за Алиной?

— Ну да. Или за Сашей.

— За Сашей? За каким Сашей?

— За Поляковым. Вы его видели, в тот день, у меня, когда Ника сбежала. Это он делал для неё пропуск.

— А, да, сын Анжелики Бельской…

Эта путаница с именами и фамилиями немного сбивала с толку. Мальчика, сына Анжелики Бельской, на всех светских мероприятиях представляли, как Алекса Бельского, но Вера, да и его сын, упорно именовали парня Сашей. Что-то там было связано с усыновлением или другими какими-то семейными обстоятельствами — в подробности Олег не вдавался.

— Похоже, та служебная записка на пропуск, которую Саша делал, оказалась у Марковой, — продолжила между тем Вера. — И это, наверно, из-за меня. Я сегодня первый день на стажировке, и мне поручили подшивать старые служебки, ну она мне и попалась. Я решила её спрятать, и… — Вера опустила глаза в пол. — В общем, мне кажется, её эта дура Рябинина выкрала, потому что служебка пропала, а меня вызвали к Марковой. Я, конечно, не уверена, но…

Она сбилась на этом «но», и Олег понимал, почему. Девочке очень хотелось надеяться, что это не так, что её догадка не верна, и что мальчику Саше-Алексу ничего не грозит, а подруга по-прежнему находится в безопасности на сто восьмом. Олегу было жаль разочаровывать её, но скрывать правду уже было бесполезно.

— Да, служебка действительно попала к Марковой, — подтвердил он. — Я был у Ирины Андреевны где-то час назад, может, чуть меньше. И мне об этом рассказал Шура. Маленький мальчик, ты его, наверно, видела, там в приёмной.

— Этого больного урода? — тут же вскинулась Вера. — Конечно, видела! Его лечить надо! Принудительно!

Верина реакция была настолько сильной, настолько яркой, что Мельников не смог сдержать удивления. Он уставился на Веру, глаза её были злыми, а губы тряслись. Олег понимал, что Шура Марков вряд ли производит на людей благоприятное впечатление, скорее уж наоборот, но чтобы так. Впрочем, спрашивать у Веры, что конкретно её вывело из себя, не пришлось — девочка сказала сама.

— Этот гадёныш ловит мух, сажает их в коробки, а потом отрывает им крылья. По этому малолетнему садисту психиатрия плачет. Карательная. И он мне этими своими мухами в лицо тыкал. И ещё серёжка моя как-то у него оказалась, в одной из коробок, и мухи по ней…

— Серёжка? Твоя серёжка? — Мельников уже мало что понимал.

— Ну да. Вот она… а чёрт, — Вера сунула руку в карман юбки, негромко выругалась, достала оттуда то ли влажный платок, то ли салфетку. — Это я этому дебилу компресс делала холодный, меня Маркова заставила, — пояснила она. — Я как раз и ходила в туалет эту тряпку мочить, а когда вышла, увидела военных и так перепугалась, что, видимо, на автомате её в карман себе сунула. Теперь юбка ещё мокрая.

Вера с брезгливостью оглядела влажное пятно, провела рукой, очевидно, пытаясь нащупать что-то в кармане, не нашла и встряхнула салфеткой. Под ноги Олегу покатилось что-то блестящее. Он нагнулся и с удивлением поднял серёжку, маленькую снежинку с нежно-голубой капелькой бриллианта в обрамлении сине-васильковых сапфиров — точно такие же он видел несколько минут назад в ушах Анжелики. И почти сразу Олег вспомнил другое.

Тот вечер у него дома, когда Вера, испуганная и подавленная, рассказывала им с Соней о том, что видела в квартире Савельевых. Девочка сидела на диване и задумчиво теребила серёжку — эту самую серёжку, что Мельников держал сейчас в руках, точнее, её пару. Ведь второй серёжки в ухе девочки не было.

— Это твоя серёжка? — опять спросил он, чувствуя себя совершенно глупо.

— Моя. Я её потеряла в квартире Савельевых, в тот день, когда Ставицкий схватил Нику.

— Получается…

Олег хотел сказать, что Караев с Марковой ошиблись. И теперь стало понятно, почему: у Анжелики Бельской были точно такие же серёжки. Откуда взялось похожее украшение у Веры, оставалось только догадываться, да это сейчас и не имело никакого значения. Вот только Анжелика… она ведь не отрицала, что потеряла серёжку. Перестраховывалась? Или что-то другое? Олег чувствовал, что ещё больше запутывается.

— Да бог с ней, с серёжкой этой, — Вера скомкала влажную салфетку, которую всё ещё держала в руках, и бросила её на скамейку рядом с Мельниковым. — Это всё ерунда. Нам, Олег Станиславович, сейчас Долинина предупредить надо. О военных этих. Про служебку рассказать, и… чёрт, Ника же в опасности! И Сашка! А мы тут с вами только время зря теряем!

Она уже была готова сорваться с места, но Олег, быстро приподнявшись, схватил её за руку.

— Вера, не торопись. К Нике мы уже не успеем. Караеву стало известно, где она, где-то час назад. Не думаю, что он стал медлить. А что касается полковника Долинина… я хотел его предупредить, но через Алину у меня не получилось — её отослала куда-то по работе Маркова, а сам я… Похоже, за мной установлена слежка. Вчера меня схватили люди Караева, продержали ночь в камере, а сегодня неожиданно отпустили.

— Вас? — ахнула Вера.

— Меня. Насчёт слежки я могу ошибаться, конечно, но при попытке пройти через КПП, я заметил там одного из военных Караева. И не стал рисковать.

Слова прозвучали жалко, точно он оправдывался, но Вера всё поняла.

— Вы правильно сделали. Они бы вам сели на хвост и мигом бы вышли на Долинина.

— Вот и я так подумал, — Олег попытался улыбнуться. — А насчёт Саши… Алекса Бельского, его же так теперь зовут? Так вот, насчёт него можешь не беспокоиться. Я предупредил его мать, и она…

— Мать? Какую мать? Она же на шестьдесят пятом.

— Почему на шестьдесят пятом? Я говорю о Бельской. Анжелике Юрьевне. Министре юстиции. Она ведь его мать…

— Она? — возмущенно перебила его Вера. — Да какая она мать! Она Сашку терпеть не может. Ей его навязали. Нет, вид-то она, конечно, делает умело, только всё врёт. Она же насквозь лживая, Олег Станиславович, вы что не видите?

Он не видел.

Именно то, что Вера сейчас почти выкрикнула ему в лицо, именно этого он не видел. Лжи. Фальши. Хитрости. Изворотливости. Он не видел. Рассказывал Анжелике про Сашку, про Нику, про больницу на сто восьмом, глядел — и не без удовольствия глядел — на милое точёное личико, на тонкие пальчики, перекручивающие нитку жемчуга, на пепельные, немного кукольные локоны, слушал её голос, в нежную мелодию которого так органично вплетались смятение и беспомощность. И только один раз он запнулся. Всего один раз. Когда поймал взгляд её синих глаз, отражающийся в зеркале. Тот самый взгляд, что он однажды уже видел. Видел у женщины, которая, не обращая внимания на сидевшего рядом ребёнка, её собственного ребенка, сказала: «Где я должна подписать? Давайте, я всё подпишу!»

Вера продолжала горячо говорить — про Анжелику, про Сашу, который «вообще-то Поляков, а вовсе никакой не Бельский», и что настоящая мама у него на шестьдесят пятом, и что… Олег слушал и не слышал, с ужасом понимая свою ошибку.

Как же слеп он был. Как слеп! А ведь царапало, мешало то, что Анжелика солгала ему при встрече, и все эти мелочи, странные паузы, даже то, что его так торопливо выставили за дверь — всё казалось теперь неестественным и подозрительным.

— Да ладно, Олег Станиславович, — Вера оборвала свою гневную проповедь. — Теперь-то уж чего. Дело сделано. Главное, что Саши сейчас в приёмной нет. Но вот если он там появится… А знаете что, — Вере, видимо, пришла в голову какая-то мысль. Она даже просияла. — Я кое-что придумала. Вы к Долинину сами пойти не можете, это факт. Поэтому пойду я!

— Вера…

— Нет, послушайте меня, Олег Станиславович. Вы за меня не беспокойтесь, я до Долинина доберусь, вот увидите. Где его искать, я теперь знаю. А вы оставайтесь здесь, дежурьте у дверей в административный сектор. Сашка, если пойдёт туда, мимо вас точно не проскочит. И вы его перехватите.

— Вера, самой идти к Долинину опасно.

— Но кто-то ведь должен.

Она сказала это так просто, так естественно, не жеманясь и не красуясь перед ним, просто констатируя факт. Кто-то должен пойти. И в данную минуту, кроме них двоих, это сделать некому.

— Олег Станиславович, ну кому будет польза, если они вам сядут на хвост и выйдут на полковника? А вы ведь даже не заметите слежку, я вам точно говорю.

— А ты будто бы заметишь, — устало улыбнулся он.

— Я? — в Верином голосе мелькнула хитринка. — Я-то замечу, не сомневайтесь. Помните ещё, чья я внучка?

И её глаза на миг блеснули холодной сталью — словно сам генерал Ледовской выступил вперёд из тени небытия и молча встал рядом с ними.