Быстрее империй (Тихоокеанская сага-2)

Глава двадцать четвертая. Староверы

Глава двадцать четвёртая. Староверы

— Зачем ты отдал Гавайские острова этому авантюристу? — набросился на меня Тропинин, когда я не удержался и за чарочкой водки похвастался удачно проведённой операцией, опустив, конечно, подробности личного в ней участия.

— Но Лёшка, это была твоя идея — наложить лапу на всю северную часть Тихого океана. А Гавайские острова — отличный форпост.

— Так ведь я имел в виду нашу лапу, а ты отдал острова поляку, да ещё с амбициями туземного монарха. Будет тебе Полонезия вместо Полинезии.

— Брось. Во-первых он оказался не поляком, а австрияком, или даже венгром, а то и словаком. Во-вторых, иностранцев в его компании раз два и обчелся. Он сам, швед какой-то и немец ещё или латыш. А сотня людей, что с ними пошли, обычные промышленники и ссыльные. Если им удастся осесть на островах, эта сотня возобладает. К тому же, если подумать, он такой же поляк или австрияк, как я русский. В том смысле, что национальная идея для него лишь средство достижения личных целей.

— Вот-вот, личных, — буркнул Тропинин. — И куда заведут его эти цели?

— Не знаю, — я усмехнулся. — Быть может заделается туземным королем. Нам это даже на руку будет. Ну а уж если устроит какое-нибудь непотребство, поедем туда и устроим ему Пёрл-Харбор.

Меня больше беспокоит, как бы он не отдался вместе с островами каким-нибудь французам. Ушлый товарищ. Но нам бы день простоять, да ночь продержаться. Французам очень скоро станет не до колоний.

Разговор проходил в кабаке Тыналея, который мы поставили на Чукотской улице в двух шагах от питейного заведения Бичевина. Люди хоть и с трудом обходились без выпивки на промыслах или во время походов, но в городе требовали своё. Было бы глупо завозить спиртное из империи, где на него наложили лапу всевозможные откупщики и целовальники. Ещё менее разумно было покупать пойло сомнительного качества у контрабандистов, или платить втридорога голландцам (хотя и от импорта я полностью не отказывался). А после того, как торговлю спиртным открыл Бичевин, мне не оставалось ничего другого, как составить ему конкуренцию.

Нижний этаж дома отвели целиком под кабак. Наличной монеты у населения почти не водилось, а потому всё выпитое заносилось в большую амбарную книгу и вычиталось из заработка при расчёте. Кабаком заведовал Тыналей. Я назначил его на это дело исключительно из-за имени. И со временем собирался раскрутить бренд, создав сеть похожих заведений в каждом нашем городке. Пока же только над этим входом висела доска с именем и изображение пузатой бутылки.

А вот заведовать производством я поставил едва ли не единственного трезвенника по эту сторону Тихого океана — татарина со странным именем Незевай. Он сам настаивал, что это именно имя, а не прозвище, и что к призыву не считать ворон, оно отношения не имеет. Кроме отвращения к спиртному, татарин обладал ещё двумя положительными качествами. Он немного знал грамоту и был абсолютно честен. Где его откопал Копыто и что скрывалось в прошлом, мне так выяснить и не удалось. Но прибыв всего год назад с партией поселенцев, Незевай показал себя человеком рассудительным и вполне надёжным.

Несмотря на скромный статус заведения, вокруг возникла целая индустрия с относительно высокотехнологичным оборудованием. Со стороны двора к кабаку примыкали длинные корпуса, в которых хранили зерно и готовили солод. Там же его сушили в специальных печах, мололи и ставили бродить. В кирпичном одноэтажном флигеле мы установили дистиллятор, где выгоняли спирт. А в огромном по нашим меркам погребе поставили большие дубовые бочки из-под испанских вин. Сейчас в них дозревала первая партия виски. Пока же мы пили обычную водку или оригинальный голландский джин.

Водку мы готовили путем двойной перегонки с отсечением головы и хвоста. Некондицию Тропинин использовал для экспериментов — пытался произвести краски, тушь, чернила, горючие смеси и прочие полезные жидкости. Полуфабрикат мы пытались очистить различными способами, но без костяного угля и ректификационной колонны выходило не слишком здорово. За неимением ареометра доводить продукцию до классических пропорций приходилось эмпирическим методом, то есть на вкус. Технологической вершины, что назовут позже «хлебным вином», наша водка так и не достигла, но всё же превосходила качеством стандартное отечественное пойло и, пожалуй, могла конкурировать с Бичевинским продуктом.

Если подумать, то кабак стал едва ли не единственным технологичным производством, которое быстро стало рентабельным. Кирпичный заводик, карьеры, строительная компания и верфи прибылей не приносили, если не считать удачного заработка на заказах Бичевина. Но иркутский купец не мог накачивать экономику деньгами в одиночку, а мои заказы пока что проходили по линии взаимозачетов, ведь я снабжал колонии продовольствием и большинством потребительских товаров. На их приобретение и уходила большая часть начисляемой людям зарплаты.

Тропинин некоторое время дулся на меня из-за истории с Беньовским. Потом заказал себе ещё водки, но пить не стал. Отодвинул кружку и о чем-то задумался.

— Почему ты не зовешь сюда старообрядцев? — спросил вдруг он.

— Староверов? — переспросил я.

Староверы, если говорить о них как о движении, меня не особенно привлекали. Эти сообщества были себе на уме, обособлялись не только от мирян, но и друг от друга. И все жутковатые истории про самосожжения не прибавляли очков. Даже если их переманить сюда, то в развитии колоний их участие сможет проявляться лишь постольку поскольку.

— От них не будет никакого толка в смысле экономики. Они замкнуты на спасении, на религии. Не горят они желанием строить города.

— Ну это сильно преувеличено, — возразил Тропинин. — И потом, какое тебе дело до их замкнутости? Они будут выращивать хлеб, скот и всё остальное, а излишки им всё равно придется продавать или выменивать на городские товары. Вот тебе и экономика.

Резон в его словах имелся. Территории, которые мы самовольно на себя записали, были столь обширны, что для их заселения пригодились бы любые общины, пусть не в качестве структурной основы, но хотя бы в качестве своеобразного наполнителя. Конечно, справедливее было бы оставить в покое индейцев, позволить им и дальше вести свое примитивное хозяйство. Но аборигенов не воспринимают хозяевами земли европейские нации. В лучшем случае территории покупают, в худшем отбирают или конфискуют в пользу государства. А вот старообрядцы ничем не отличались по сути от отцов-пилигримов, что высадились с «Мейфлауэр». Во всяком случае, они считались европейцами.

— И где нам их разместить? — подумал я вслух.

Тропинин только фыркнул:

— Земли не хватает? В конце концов, ты же нашёл для Беньовского уголок, найдёшь и для них.

— Не всё так просто. Видеть их скиты рядом с Викторией не хотелось бы. Они наверняка внесут смуту. Постараются перетащить на свою сторону наше мизерное население, и встретят сопротивление таких, как Расстрига (хотя, кто его знает). А любые религиозные распри, даже трения помешают нашим далеко идущим планам. Нет, нам требуется светское общество, чтобы создать здесь настоящую цивилизацию.

Да их и самих вряд ли бы привлекли «соблазны мирозрительных позорищь», какие в большом числе мы собираемся завести в Виктории. А нас с тобой даже кривоверами нельзя назвать или язычниками.

— Пожалуй, — согласился Лёшка.

— Ну вот, а селить их на землях тлинкитов или хайда означало бы обречь на резню. Чудеса, вроде любви дочери индейского вождя, случаются в истории не часто.

— Мы могли бы отвести им несколько спокойных участков в Калифорнии, — сказал Тропинин. — Тамошние индейцы пока выглядят мирно.

Калифорнию я хотел придержать для крестьян Дерюгина. С другой стороны, места там хватало и можно было расселить народ так, что он и знать не будет друг о друге. Пока железных дорог не настроят.

— Пусть будет Калифорния, — сказал я.

На том и порешили. А выполнять решение предстояло мне. Не Тропинина же посылать в Россию?

Старообрядчество было массовым движением и, что важно, движением критически настроенным к власти, а значит стремящимся к свободе. Не воспользоваться его потенциалом было бы, наверное, и правда глупо.

Обратной стороной фронды было то, что к ним не придешь просто так с улицы, размахивая проектом заселения райских земель. Чужаку они не поверят. Нужно было внедриться, найти своего человека, запустить процесс «исхода» изнутри. Сделать идею переселения их собственной.

На Дальнем Востоке староверы встречались часто. Но связи с общинами в России они не поддерживали. Они пришли сюда не скиты строить, не праведничать, а зарабатывать, сохраняя старый обряд для себя. Некоторые даже промыслами занимались или торговали.

Я на всякий случай запустил по знакомым слух, что есть для людей старой веры вариант. Мне обещали, что если попадётся кто, дадут знать, но… искать серьезный выход всё же стоило в европейской части.

И тут я кстати вспомнил, как однажды Брагин упоминал о каких-то то ли родственниках, то ли друзьях, примкнувших к одному из согласий и ушедших «в Керженец».

К Брагину я и отправился.

Дверь в доме на Студёной улице мне неожиданно открыл Копыто. Однажды он уже гостил здесь пару дней, дожидаясь меня, когда возникло срочное дело. Но оказалось, что в этот раз причина была иной.

— Помер Брагин, месяца три как схоронили, — сказал Копыто. — А Федоре не пропадать же одной, вот я сюда и переселился.

Я пожал плечами. Не мое дело кого-то осуждать. Вдова была моложе купца, а Копыто и прежде засматривался на неё. Поладили и хорошо.

Копыто достал с полки бутылку, две серебряных чарки. Налил, как полагается, до краев. Мы помянули незадачливого купца.

— Уходят люди, — произнёс я, вспоминая всех, начиная с Оладьина. — Кого болезни забирают, кого враги, а кого старость.

— Ты сильно-то не горюй, — успокоил Копыто. — Бог дал, бог взял. Нескладный он человек был, зато праведный, и уж точно ему там лучше.

Копыто показал глазами вверх. Затем налил ещё по одной.

— А тебе найдём, кто заместо него на ярманке торговать шкурами станет, — обнадежил он.

— Ярмарка — половина дела, — сказал я. — Мне его родичи нужны были, которые в Керженец ушли.

— Не слышал. Может у Федоры спросить?

— Не надо, — я поморщился. — Нечего её впутывать. Тут личные связи нужны были.

— Что думаешь у одного Брагина знакомцы-то водятся? — спросил Копыто.

— У тебя и среди староверов есть люди? — оживился я.

— Есть, как не быть. Что хочешь-то от них?

— Известно чего, к себе позвать. Нужно письмо написать. Для них всех. Но так, чтобы оно от своих писалось, от старой веры людей. Что, мол в Америке есть место, где они свободно жить могут. Без паспортов и податей, без начальников мирских. Дома строить, хлеб сеять, а ежели хотят, то и попов назначать, и церкви со скитами строить, и молиться в них по своему обряду.

— И что, есть такое место? — заинтересовался Копыто.

— Да там полно места, — пожал я плечами. — Людей нет только. Тех, что ты присылаешь, и на малый городок не хватит. Приезжай, и тебе дело найду.

— Я в пустоте не любитель жить, — усмехнулся Копыто. — Я среди людей верчусь, тем и живу. А зверю мои умения без надобности.

— Тоже верно, кивнул я. Для таких как Копыто весь мир по сути фронтир. — Ну а раз так, то помоги и с этим делом.

Хотя при Екатерине гонения на староверов поутихли, своих людей я решил не подставлять. Всё же организованная эмиграция религиозных диссидентов попахивала бунтом, а значит могла попасть в поле зрения политического сыска. Поэтому во всех подметных письмах конечным пунктом сбора назначался Охотск. Но и Данилу из-под удара я постарался вывести. Обращаться требовалось не к нему, а к любому шкиперу, который знаком с Иваном-Американцем. На тот случай, если моих кораблей в порту не окажется, я объявил обществу, что буду платить три полновесных рубля за каждого доставленного в Америку на поселение человека, не упоминая, разумеется, его религиозную принадлежность. Привезут кого левого, я только рад буду. Зато преследовать неопределенный круг лиц властям будет куда сложнее.

После мятежа Большерецк опустел. Все буйные ушли на корабле или их перебили во время восстания. Остальные попрятались по заимкам или сбежали в Верхний острог, Я своего не упустил и всех, кто хоть отдаленно был знаком с земледелием, соблазнил новым проектом и перебросил в коммуну к Матвею Дерюгину. Лишь спустя некоторое время люди малость успокоились повылазили из нор, щелей, избрали нового начальника, на которого свалили все заботы по восстановлению. Но про схроны не забывали и готовились рвануть туда в любой момент, справедливо полагая, что когда начнётся следствие по делу о государственной измене, мало никому не покажется, а накажут скорее тех, до кого смогут добраться.

Зато Охотск бурлил как никогда. Слухи о бунте и угоне флагманского корабля взбудоражили местное общество. А тут ещё пришла новость об эвакуации Анадырского острога. Жители вновь, как в старые добрые времена, ожидали нападения дикарей, перебоев с поставками и запрета промыслов. Все готовились к голоду и войне, скупали всё, что только можно, а Данила вновь потирал руки.

— А ты говорил захиреет дело, — смеялся он. — А тут, смотри, опять торговля в гору пошла!

Радовался он недолго. Как раз в это время из Якутска прибыл большой казённый караван с запасом продовольствия и цены сразу же поползли вниз. Народ малость успокоился при виде отряда казаков и пушек. Во главе отряда прибыл сам Тимофей Шмалёв, назначенный командиром Камчатки ещё два года назад после предыдущего бунта. Между прочими с караваном объявился на побережье и пресловутый Егор Никитин и сражу начал вынюхивать. Настоящая заноза в заднице — неудобств доставлял много, а толком понять, кто он такой и откуда свалился на мою голову, так и не удалось.

— Все амбарные книги пересмотрел за последние годы, — пожаловался Данила. — Циферки выписывал, складывал, а потом свои бумаги достал. Вот, говорит, выписка из таможенной книги в Кяхте. Чаю по поручению купца Емонтаева куплено и вывезено байхового сорок пудов. А вот куплено тобой в Охотске от уполномоченного того же лица уже сто пудов байхового чая. Откуда, мол, разница такая?

— А ты что?

— Я, говорю, быть может, осталось у него, у тебя, то есть, что-то с прошлого года? А он — так бы, да не так. И опять в бумаги, и под нос их мне. В прошлом-то году ещё меньше куплено и больше продано. А в позапрошлом торгов в Кяхте вовсе не было. А сам кашляет, кровью сплевывает, но никакой поблажки себе!

— Вот клещ! — восхитился я.

Совершенно больной человек, стоящий одной ногой в могиле, он вызывал уважение своим упорством. Как будто прижучить купчишку, по большому счёту ничтожного для империи, стало делом всей его жизни.

Если только следствие не служило прикрытием какой-то иной операции. И вот такой вариант меня беспокоил куда больше. И так и эдак, пытался я нащупать след. Даже в Питере осторожно наводил справки. Но без результата.

Разгадка пришла с неожиданной стороны.

После удачной операции против Холодилова, люди которого частью ушли с Беньовским, а частью рассеялись по полуострову, опасаясь репрессий, парни Трпаезникова осмелели. А осмелев развязали языки.

— Скоро и Ваньке конец! — как-то по пьяни похвастался Севка Тарабыкин. — Каторга ему светит. Каторга — это самое малое.

Мне передали его слова сразу три человека. Шайка Трапезникова давно перестала внушать прежний страх местному населению. Открыто с ним никто не ругался, но и поддерживали всё меньше. Так что дальнейшие расспросы позволили уточнить информацию и установить истину.

Оказалось, что я взялся за ниточку не с того конца. Клубок интриги легко разматывался, но не из Питера, а отсюда, с Камчатки. Фальшивая карта заставила Трапезникова потерять много времени и едва не довела до полного разорения. Но получив от нас по носу, он вовсе не успокоился, лишь затих выжидая удобный момент для ответного удара. В конце концов, он нашёл выход, а заодно и способ поквитаться. Фальшивую карту подбросил Холодилову, что и вызвало бунт зверобоев, а настоящую, ту, что я некогда выдавал мореходам, Никифор ещё тогда отправил в Петербург, сопроводив собственным отчётом.

О чём-то таком мне докладывали и раньше, но я отмахивался, считая, что купец лишь хотел присвоить себе открытия. А поскольку открытия мне всё же не принадлежали (я использовал карты двадцатого века), то и претензии предъявлять было нелепо.

Однако, как теперь выяснилось, воровством авторских прав дело не ограничилось. Вместе с картой и липовым отчётом, в Петербург ушла кляуза. Её готовили втайне, желая нанести внезапный удар. Но Севка проболтался, а один из тех, кто помог Трапезникову составлять жалобу, решил сменить лагерь и за скромную сумму воспроизвёл перечень обвинений.

Грешков за мной числилось порядочно, ничего особенно и сочинять не пришлось. Уклонение от выплаты промысловой «десятины», отсутствие на борту комиссаров, вывоз на промыслы беспаспортных и беглых людей, и вообще набор команд без разрешения канцелярии — всё это относилось к серьёзным проступкам. Охотские власти смотрели на многие вещи сквозь пальцы, ибо знали как тяжело на фронтире с людьми, но из Петербурга всё виделось иначе, особенно если подать кляузу под нужным соусом. Говоря о вывозе пленных коряков, к примеру, можно намекнуть на подбивание оных к новому бунту. А выход в море без позволения связать с нанесением ущерба казенной экспедиции. Так что поводов для появления следователя хватало.

С другой стороны, новость принесла облегчение. Я-то уж было заподозрил контору или грешил на гоблинов. Сбили меня с толку всякие мелочи, вроде разнобоя в чинах и вежливого обхождения с простолюдинами. Как теперь выяснилось, следователь Никитин прикрывался различными бумажками и менял имена по наитию, а не по методу. Самородок, чтоб его…

Тем не менее ситуация требовала решения. И тут я видел два основных пути. Во-первых, я мог начать новый виток войны с камчатскими пауками. и пустить в ход те же самые кляузы. Ведь Трапезников и сам здорово рисковал. То, что карта составлена не им, могли подтвердить десятки людей. А это подлог, как-никак. Те же люди могли дать показания о бесчинствах Тарабыкина на островах, что нынешняя власть, продвигающая политику ласки и хитрости, отнюдь не приветствовала. Причём свидетелей обвинения даже не нужно было прикармливать. Правду в восемнадцатом веке умели выбивать из каждого. И в таком случае Трапезникова сам мог загреметь на каторгу.

Но начинать войну мне что-то не хотелось. Моё имя могло всплыть рядом с Беньовским или в связи с чукотским восстанием. А тут ещё и отношение с охотским начальством из-за самовольного выхода в море оставалось натянутым. И подозрение в незаконных сделках, уклонение от выплаты пошлин имели основания. И кто знает, что ещё удалось накопать следователю по пути через всю империю и что хранилось под сукном охотской канцелярии? Если сложить всё вместе вырисовывалась петля.

Поэтому я решил избрать второй путь. Смерть Брагина навела меня на нужную мысль. Пеньковый узел, что затягивался на моей шее, я решил разрубить одним махом, а заодно и разобраться с проблемой старения. Долгожительство пока не настораживало друзей и врагов, а необычная молодость скрывалась за бородой и шрамами. Но затягивать эту игру не стоило, и я давно подумывал о смене змеиной шкуры.

Вот, наконец, и пришло время линять. Мой фальшивый племянник вполне подходил на роль преемника. Правда он пока ещё числился на государевой службе, и ему сперва предстояло выйти в отставку. Что ж, приказная изба в Нижнекамчатске уже надёжно прикормлена. Я вывалил перед приказчиком шкуры, а взамен получил абшит. В связи, так сказать, с семейными обстоятельствами.

Пожираемый болезнью Никитин уже собирался в последний бросок через море, когда канцелярия порта получила с Камчатки бумагу. Мне даже жаль стало следователя, едва я представил, как он читает сквозь чад и кашель, что «купец Иван, Прохоров сын Емонтаев прозванный Американцем, волею божиею помре…»