Фуга

Пролог

Моему отцу,

Ядренцеву Владимиру Федоровичу,

посвящается

— Эй, ты это куда понес? Не-не, погодь, в смысле не надо нам сюда еще кровать! Да не тащи ты ее, э, кому сказал!

У входа в только что созданный Приют чуть ли не лбами столкнулись двое парней: один действительно взволок на крыльцо старую кровать и пытался теперь прорваться к двери; другой, Рысь, оную дверь заслонил и изображал командирский окрик.

Карл Мюнтие, мастер города Асн, как раз пришедший посмотреть, как там дела, остановился и одобрительно хмыкнул: последняя фраза ничего у мальца вышла. А что вчера его трясло, так это ладно, никогда раньше он домов не создавал, вот и трясло. Ну потрясет и перестанет.

Солнце слепило, Карл приставил ладонь ко лбу. Приют пах деревом, Карл аж отсюда чувствовал, а поле — пижмой, клевером, нагретой зеленью. Рысь, рыжий, тощий, только-только очнувшийся, все уламывал второго бросить кровать. «Слышишь, ну не, так не пойдет. Каркас оставь, а. Возьми подушки и матрас, отнеси в дом. Как ты ее допер-то вообще?»

Рысь спрашивал с недоумением и сочувствием, и это было хорошо. Он не орал. То есть хуже было б, если бы орал, и совсем плохо — если бы нес что-то в духе «а я тут главный, меня мастер попросил». Мастер, который стоял себе глядел, как замысел потихоньку обретает плоть, подошел ближе, сделался заметен и хмыкнул обоим:

— Денечка доброго.

— А, здрасте, доброго, — ответил Рысь и вытер пот со лба, и по тому, как он сощурился, Карл понял — ни черта-то он не помнит. — У нас тут типа спор.

— Да я вижу, что спор.

Чудак с кроватью так и замер, мотал головой, и Карл кивнул ему — мол, сгинь давай. Тот от кровати отцепился, но сгреб одеяло, обе подушки и простыню и с этим грузом просочился в дверь.

Рысь остался, и кровать теперь стояла между ним и Карлом.

— А вы кто будете, прощения прошу?

— Я-то? — Карл не спеша вполоборота уселся на голый матрас, вытянул ноги, поддернул штанины. — А мастер здешний. Слышал о таком?

— Так это вы сказали, что я здесь все создал?

— Ну, все не все, а дом вполне себе.

Рысь обходил кровать так медленно, что стало ясно, почему появилось прозвище. Карл ждал. «Ну кинься, кинься, если хочется». Рысь застыл рядом, голос его чуть дрожал — то ли страх, то ли злость, то ли всё вместе:

— Я вообще-то не собирался создавать ничего. Вы бы, мастер, начистоту сказали, не?

— А ты присаживайся — может, и скажу.

Сесть-то он сел, только на самый край — и все смотрел, смотрел, не сводя глаз. Куртку ему уже почистили, штаны не успели, и были те пижонские штаны в налипшей грязи чуть ли не до самых колен. Сама отвалится? И ведь дурак дураком, ни хрена не видел, а уже чуть не сдох. И сколько таких еще?

Карл вытащил из пачки сигарету, протянул Рыси, взял себе вторую. Рысь затянулся жадно, благодарно, покосился на Карла и таки ввернул:

— А говорят, мол, мастера не курят.

— Это смотря какие мастера.

— А вы какой?

Да он не парень даже, а мальчишка. Такого бы в приличный дом или учиться — и глядишь, выйдет в люди. А ты вздумал…

— Ты, Рысь, читать-то любишь?

— Вы откуда знаете? В смысле, не про книжки, а про прозвище?

— Да я много чего знаю, ты не дергайся.

А лицо у него подвижное — хоть отворачивайся. Вокруг трещали всякие кузнечики, в Приюте что-то с грохотом упало и вслед за этим кто-то бодро выругался, и Карл сжалился и выдал полуправду:

— Да ладно, ладно, девушка твоя сказала.

— А когда это вы с ней…

— А вот пока ты спал.

Рысь курил, его девушка где-то внутри расчесывала волосы, и ни один из них еще не знал, что сотворенный Рысью дом покинуть они смогут ой нескоро.

Ночью Джо проснулась оттого, что на нее кто-то смотрел. Она села, зевнула и поежилась. В зале все еще спали — кто раздетый и под плащом, кто в одежде, кто подложив под голову рюкзак, кто просто так. Уснули парочки, не разжимая рук.

Пахло сыростью и паленым. В этом их Приюте довольно часто кто-то что-то поджигал.

— Здравствуй, радость моя.

Нельзя отвечать. Нужно сидеть, дышать как можно тише, делать вид, что ее вообще здесь нет. Может, он пройдет мимо. Может, раздумает.

— О, ты меня не узнаешь? Как это грубо.

До слез знакомый хрипловатый голос звучал гораздо ближе, чем минуту назад, и Джо не выдержала и вскинула голову. И, конечно, увидела. Ее кошмар проявлялся у стены — не то серый, не то полупрозрачный, даже белые волосы поблекли — сидел, как незаконченный набросок, и ей подмигивал. Джо помнила его. Дом — почти нет, обрывками, а его — да.

— Правда, приятная встреча? — спросил, склонив голову набок. — Или тебе не очень нравится? А я вот счастлив.

— Я же не дома, — сказала Джо, — я же переместилась. Я же, ну, не там же.

Смех у него тоже всегда был хрипловатый — как у старика. Он смеялся, качал головой, а Джо ждала, что кто-нибудь проснется. В Кесмалле, дома, мама никогда не просыпалась, но тут толпа людей. Должен хоть кто-то?..

— О, ты надеешься на поддержку? Ну попробуй.

— Вы мне снитесь, — сказала Джо, — и всегда снились.

Он пожал плечами, и Джо вскочила: плащ под ней весь покрылся инеем.

— Я закричу.

— Как неожиданно.

Джо затрясла за плечо ближайшего парня — сначала слегка, потом все сильнее и сильнее, потом он уже мотался в ее руках, потный, тяжелый, в зеленой футболке, — но глаза не открыл. Набросок ухмылялся.

— Вы их заворожили?

— Как ты думаешь?

Он покачал головой, не спеша встал и двинулся к ней. Как жалко, что не получается очнуться, вскочить, заорать — и выяснить, что все в порядке.

— Ты так боишься, что мне аж обидно, а между тем меня здесь знают. Яблоком зовут вон. Это твои всякие прозвища одно другого хлеще.

Джо называла его Снежным, Белым, Приходящим, а чаще всего старалась забыть.

— Вы читаете мысли?

— Ну послушай, — он снова покачал головой и развел руками, — ну мы же с тобой старые знакомцы. Мне так печально, что ты сомневаешься.

Он покачался с пятки на носок, повел плечами, будто слышал неведомую музыку. Глаза у него были блеклые, усталые, как долгий, трудный, мутный путь, которым будешь идти, идти, идти, пока не позабудешь, кто ты есть. Бесцельный путь.

— Тебе скоро шестнадцать, — сказал он, — ты что, забыла про свой день рождения? Прискорбно.

В следующий миг он оказался у Джо за плечом и коснулся ее волос. До чего холодно.

— Вас нет, — сказала Джо, — вы сон, вы сон.

— Я не понял, а что все дрыхнут-то? Есть кто живой?

На пороге возник Рысь и выкрикнул традиционный свой утренний клич, и кто-то рядом со стоном зашевелился, и Джо открыла глаза. Яблоко исчез.

— О, Щепка, ты чего тут раньше всех? — Рысь подошел к ней, скользнул мимолетным взглядом, потом еще раз, уже медленнее, зорче, плюхнулся рядом. Один рукав подвернут, другой нет, на воротнике засохшая зубная паста, зачем он вообще надел рубашку? И как же хочется на миг к нему прижаться, просто чтобы понять, что он живой. — Щепка, тебе, что ль, сон плохой приснился?

— Ага.

— Так разбудила бы кого. Что, как банкет вчера?

Джо промолчала. Какой тут банкет, когда к тебе только что привязался этот!

Сидели молча — Рысь до конца просыпался, дышал спокойно перед новым днем, а Джо отогревалась за компанию. С Рысью все-таки удивительно спокойно, когда он не орет. Как будто все можно решить. Будто все правильно.

— Ты нас дождался вчера?

— Да, ага, дождался.

— Мастер смешной такой.

— Сделала открытие!

Рысь еще не вставал, еще как будто был с ней, но уже думал о чем-то своем, уже прикидывал, то ли как лучше поделить еду в столовой, то ли кому какую сунуть книжку, то ли еще что.

Вспомнила интересное, сказала:

— Старшие девушки придумали зарядку. Идут наверх, где никто не заметит, и там прыгают.

— Так вот чего пол по утрам трясется…

Больше ей рассказать вроде и нечего. Она не ябедничала, просто подмечала какие-то штуки, которые он мог упустить. Вот про эту зарядку — ведь забавно, Джо и сама, может быть, с ними ходила бы, только она не из их компании, не возьмут. И непременно им надо надеть какие-нибудь старые, обрезанные джинсы, майку в обтяжку, забрать волосы в пучок, приседать, падать на пол, кричать: «Это старость, это старость!» Джо там смотрелась бы слишком костлявой, слишком тощей, она и хохотать-то не умела.

— Что тебе Леди с Александром говорили?

— А, ничего. Сказали — мастер звал их в гости.

— О, а он звал?

— Кто из нас был на банкете?

— Нет, он сказал вроде, что мы же тоже город и, значит, тоже имеем право приходить…

Джо осеклась. Только сейчас и поняла. Выходит, можно просто тихо болтаться рядом с мастером еще один день, а там, глядишь, Яблоко про нее забудет. То есть можно, конечно, ходить хвостом за Рысью, но тот не выдержит, ушлет куда-нибудь или пристанет: «Щепка, что случилось?» — и придется ему рассказать. А ей не хочется.

Конечно, можно держать оборону и в Приюте. Сейчас пойти вместе со всеми в этот душ и не сбежать оттуда первой, как обычно, а выйти с толпой. И позавтракать в толпе, а не стащить горбушку хлеба и свалить. Потом начнутся эти их дневные игры или учеба, что кому по нраву, и тогда снова нужно не скрываться, а прибиться, будто от скуки, к какой-то группке. Вот Роуз, когда дома, учит шить. Или еще кто-то читает вслух. Или рисуют. Старшие кто во что горазд используют силу, а младшим Рысь пока что запрещает. Говорит: вам еще можно помочь. А Роуз говорит: пока процессы обратимы.

— Щепка, ты еще здесь или чего?

— Я здесь, — отозвалась Джо медленно, — просто сон вспоминается еще один.

— Хороший?

Джо пожала плечами. Пусть этот наспех выдуманный сон так и останется неведомым ни ей самой, ни Рыси.

А если Яблоко вдруг к ней придет при мастере, мастер сможет его отшить? Так, чтобы больше не ходил? Вот Рысь бы смог, но его Яблоко пока избегает. А может, Роуз рассказать, и пусть она…

Или была бы у Джо постоянная компания. Но Александр с Леди вечно строят планы, старшие девушки все в думах о парнях, в готовке ужина, в поиске новых образов, другие старшие почти не разговаривают, парни смеются, и гладят по голове, и не дослушивают до конца ни одной фразы.

— Ладненько, Щепка, пойду дальше веселиться. — Рысь взъерошил ей на прощание волосы, легко поднялся, под глазами синяки.

— Ты вообще спал сегодня?

— Было дело.

Он на миг замер, смотрел на нее то ли тепло, то ли снисходительно. Ну конечно же, что Джо понимает, она же младшая.

— А мастер с Роуз танцевал.

— Да неужели?

А между прочим, это было так красиво. Они кружились, и Джо казалось, что сейчас заиграет музыка — не эта, общая, усталых музыкантов, которые уже валились с ног, а какая-то личная, особая. Они кружились, и Джо уже знала, что будет это вспоминать — две темные фигуры в свете фонарей. Жалела, что не умеет рисовать.

— Рысь, а Рысь?

— Аюшки?

— Можно я к мастеру схожу?

— Это зачем еще?

— Я спросить кое-что хотела у него.

— Ну знаешь ли… — Рысь посмотрел на нее снова, покачал головой. Наверняка просчитывал — не влюблена ли? Не сцепится ли с кем-то по дороге? Послать с ней кого-то из старших или можно и одну отпустить, раз уж она дралась вчера и сил еще нет? Джо даже попыталась улыбнуться, пока он все это решал, — правда, не особо вышло. — Ты что-то, Щепка, темнишь. — Он еще щурился, пытался распознать, но тысяча других дневных дел уже звала его, и этот хор был громче, отвлекал, не давал толком вникнуть в слова Джо и найти неправду.

И Рысь махнул рукой:

— Ну ладно, ладно, только к ужину чтоб дома.

Он чиркнул по горлу ладонью, закатил глаза и отправился будить остальных.

Снился отец. Во сне они тихо шли по дороге к дому, а дом виднелся впереди, между деревьев, и все никак не приближался. По обеим сторонам высились сосны, и цвет иголок навевал мысли о море. Отец был в прежней куртке и выглядел таким же плотным, как при жизни. Почему-то Томас поддерживал его под правую руку, а под левую — Рысь. Во сне казалось, что так и должно быть. На Рысь Томас старался не смотреть. Он вдыхал влажный воздух, хвойный запах, какого в Асне не бывало, пытался разглядеть, что там, вдали, но здесь не было никакой дали. Аллея, сосны, дом, до которого нельзя дойти, отец.

Отец взглянул на него, хмыкнул и сказал:

— Пиджак одерни свой.

— И тебе привет.

В голове, словно стружки на ветру, взметнулись десятки вопросов, и Томас отмахнулся ото всех разом — отец не ответит.

— Ты собираешься вспомнить или нет?

— Что вспомнить, папа?

Отец кивнул на Рысь, и тот скривился:

— Ненавижу. Запер в Приюте и решил, что так и надо.

— Ну, ненавидеть — ненавидишь, а сейчас пришел.

— Как будто мог не прийти.

— Забыть же меня смог. Один меня забыл, другой и того хлеще…

Что, хотел Томас спросить, что «и того хлеще», но голова закружилась, сосны слились в зеленое марево, и все, что он мог чувствовать, был запах рыбы от отцовской куртки. А потом он проснулся, разумеется.

Вчера довел приютских чуть ли не до дома. Только уже на повороте к холму, где город заканчивался, Роуз сказала:

— Всё, дальше мы сами.

И коснулась губами его щеки.

Почему-то тогда казалось, что так и надо — идти с ней позади остальных, держаться за руки и отвечать на странные вопросы еще более странными ответами, будто у них могли быть общие шутки, общее прошлое, вообще пространство смыслов. Будто он знал о ней хоть что-то, кроме имени.

— Вы без кольца, — заметил Томас, имея в виду обручальное, и Роуз отмахнулась.

— Это условность. — Подумала и зачем-то объяснила: — У Рыси нет фамильных украшений, которые он мог бы мне подарить, и мы решили обойтись без этого.

По давнему негласному обычаю обручальные кольца носить не принято. Жених преподносит избраннице либо свое собственное кольцо, и она носит его на большом пальце, либо фамильное — девическое матери или бабушки, смотря кто из них согласится им пожертвовать.

Они шли по окраине, где под ногами то пружинила сетка из упавших обломанных веток, то вдруг разверзались лужи, и тогда Томас указывал Роуз, куда ступить. Фоном подумал: надо наконец попросить город сделать здесь ровный путь. Роуз иногда опиралась на его руку. Приютские шли поодаль и, казалось, тоже воспринимали все как должное. Что это было вчера? Как это понимать? Ближе к концу специально нанятые люди принялись посыпать танцующих блестками, и Роуз хохотала в его руках, и такой он ее и запомнил — под дождем из блестящих серебряных кружочков, будто невесту.

А теперь во всем городе шел дождь. Вода, холодная, северная, суровая, плескалась по булыжным мостовым, брызгала на пороги, пропитывала кожу сапог и замшу туфель. Где-то там, в пелене дождя, стоял Приют. Интересно, проснулась уже Роуз? Что они делают по утрам — строятся в ряд?..

Томас в пятый раз пытался отвлечься, когда кто-то постучал во входную дверь. Пришлось широко улыбнуться, стереть улыбку, скривиться, улыбнуться, вновь скривиться. Ну, раз-два-три, поехали, господин мастер.

— Открыто! — крикнул. — Я иду, войдите!

А на пороге корчилась от плача женщина в незастегнутом пальто. Тряслась тучным телом, всхлипывала, цепляясь за косяк, и как вообще дошла, не упав, — неясно. Кольца впивались в пальцы. Платье было тесным.

— Ох, — сказал Томас, — здравствуйте, Инесса.

Женщина медленно опустилась на колени и посмотрела мутными глазами — явно не понимала, что он говорит. Томас вздохнул, сел перед ней на корточки:

— Ш-ш-ш, тише. Тише, тише, все в порядке. Давайте пойдем в дом.

Она смотрела снизу вверх. Из рыхлого, немолодого уже тела будто выглядывала маленькая девочка. Только и было живого на помертвевшем лице, что эти глаза — они искали, всё метались в поисках спасения и вот уставились на Томаса и замерли. Он протянул Инессе руку, и она медленно вложила в его ладонь свою. Ну вот и славно.

Пахло сырой землей, дождем; за спиной Инессы мир размывался в ледяную муть. Ливень, видимо, начался совсем недавно, потому что Инесса была без зонта и не успела промокнуть, разве что волосы спереди прилипли к лицу.

— Пойдем, — повторил Томас, — ну, пойдемте в дом. У вас колени вон испачкались, зря вы на землю…

Он поднялся, и она тоже поднялась — завороженно, не сводя глаз с его лица.

— Ну же, — сказал Томас, — пойдемте, чаю выпьем.

Она оперлась на его руку так, что он чуть не упал. Иногда в таких случаях он представлял, что ведет собственную мать — но та, наверное, не спотыкалась бы. А впрочем, кто знает?

Пока отряхивал ей колени, уговаривал переобуться, пока снимал мокрое пальто и набрасывал ей на плечи шаль, утро перешло в ранний день, его день. На кухне усадил Инессу на стул, без спешки, размеренно вытащил из буфета большую чашку, банку с чаем, банку с кофе, выстроил все это у плиты и тогда только повернулся:

— Что вы будете?

Она перестала плакать и покачала головой, губы дрожали. Понятно, значит, чай, крепкий и с сахаром. Он не спеша сыпал заварку в ситечко, ждал, пока Инесса хоть чуть-чуть отогреется, и удивлялся. И эта женщина в обычной жизни так его бесила?.. Носила платья с рюшечками. Поджимала губы. Все время была чем-то недовольна, а уж Томасом — постоянно, постоянно. С тех пор, как он вступился за Приют, или не тем тоном поздоровался, или еще что-то. Возможно, просто потому, что Томас был моложе ее.

— Молодой человек, — говорила она ледяным голосом, — вы меня будете учить?..

Это из-за нее и ей подобных почти любые заседания в мэрии делались для Томаса невыносимыми. Это она ждала любой его промашки, а не найдя, к чему придраться, просто фыркала. Уж ей-то эти сны вообще не должны сниться, ну откуда?..

Чай он специально наливал не доверху, потому что трясущиеся женщины склонны расплескивать то, что им даешь. Думал, не капнуть ли в чашку еще какой настойки, но пока решил обойтись. Говори, смотри на нее, слушай в сто первый раз одну и ту же, по сути, историю. У кого есть семья — плачут в семье, у кого нет — добираются до мастера, и хорошо, что не сидят с этим одни. Мастером-то, по сути, быть удобно — сиди себе кивай, пережидай, оказывай благотворное воздействие. Томас подвинул к Инессе чашку, уселся напротив. Спросил:

— Инесса, вы мне что-нибудь расскажете?

Как же не идут ее темные глаза к крашеным светлым волосам. И корни отросли…

Она все-таки сделала глоток, другой, закашлялась.

— Тш-ш, — повторил Томас в который раз уже за эти два года, — честное слово, все в порядке. Я вам обещаю.

Она переспросила тонким голосом:

— Инесса?..

— Инесса — это вы, — объяснил Томас.

Она откликнулась обалдело, гулко, тупо:

— А. Это я.

— Да-да, конечно, вы. Для чего вы пришли в такую рань? Кто-то обидел вас? Что-то напугало?

Спрашивал ласково, как у ребенка — чужого, незнакомого ребенка, который чуть что — ударится в слезы, и доказывай потом родителям, что ты не нарочно. Только так это и работает по осени. Сперва ходили только матери с детьми, потом подростки, а теперь и взрослые…

«Черные сны снятся людям, и те просыпаются среди ночи и не могут уснуть. Черные сны снятся домам, и стены стонут тихо, как будто от старости. Черные сны грезятся городам, и мастера говорят: что же ты, ты есть. Черные сны снятся дорогам средь лесов, и морским берегам, и горным вершинам — всем и всему, что может видеть сны». Так написано было в его любимой книге, так чувствовал он сам, и иногда казалось, что он вот-вот поймет, почему так выходит, что означает темнота, что все-таки случилось с ними со всеми, — но просыпался и забывал. Вот и сейчас он вынырнул из собственных мыслей и сказал Инессе:

— Мне можно рассказать. Я не обижу.

Господи, ну дурак, какой дурак. Как плоско, пусто все это выходит. И зазвучало в голове отцовским отзвуком: мастер вообще-то должен всем сочувствовать, помнишь? Не только тем, кто вежлив и красив. Желчным, издерганным, высокомерным — тоже. Усталым женщинам с морщинками вокруг глаз, это тебя она всегда будто небрежно по щеке похлопает, а дома, может, тихая, печальная… Ты же ее не знаешь толком, если вправду. Да и кого ты знаешь в этом городе?..

Томас мотнул головой: «До свидания, папа, только тебя мне тут и не хватало». Вспомнил, как сравнивал Инессу то с хомячком, то с недовольным мопсом, мысленно сравнивал, конечно, а и все же — и его затошнило. Он никогда не станет им нормальным мастером.

Зато Инесса вдруг кашлянула и заговорила:

— Мастер, а… — и осеклась, и протянула руку. Томас накрыл ее ладонь своей, дружески сжал. Ну то есть надеялся, что дружески, а не судорожно. Отец ругался: «Выхолощенный ты, бездушный парень, ты почему им не сочувствуешь как следует?»

«Как следует», Томас, видно, не знал. Умел показать вежливый интерес, хмыкнуть в нужном месте, посмотреть так, чтобы поделиться было проще. Еще умел быть чем-то вроде зеркала — в меру услужливого, в меру молчаливого, про которое после толком и не вспомнят — было оно или я сам с собой беседовал? А отец превращался в слух, в такой колодец, в какой Томас и заглянуть бы не отважился.

Инесса меж тем более-менее оживилась, отняла у него ладони, почему-то проверила, на месте ли сумка, и попросила:

— Мастер, вы мне одно скажите: я-то есть?

— Вы, безусловно, есть. И город есть.

— А что же мне за чернота тогда приснилась? Как будто всё — она. А? Что скажете?..

Это еще был дружеский тон, бодрый, какого Томасу обычно не доставалось. С приятельницами, с соратницами в городском комитете почтенных дам — вот там Инесса так и изъяснялась.

— Я вам скажу, что эти сны по осени многих преследуют и ничего не значат.

— Сколько живу — и первый раз такое, мастер.

— Скорее всего, он же и последний.

Томас лукавил. Вполне могло случиться, что этот кошмар осенний привяжется теперь к ней хоть на месяц, но вот когда привяжется — тогда посмотрим. В худшем случае придется к ней заглядывать и минут десять в день склеивать все собой.

Меж тем Инесса потихоньку принялась оглядывать кухню. Ну конечно. Вот она бросила взгляд на плиту, на раковину, на вазочку с мармеладом и на шторы. Вот потянулась к сумке, вытащила зеркальце и деловито пригладила волосы, вот приоткрыла рот и взялась заштриховывать губы тягучей темно-розовой помадой. Томас кашлянул, но Инесса красила губы самозабвенно: сложила сердечком и поворачивала к зеркалу то одну щеку, то другую. Томас кашлянул снова. Инесса защелкнула колпачок помады и хмыкнула.

— Вот, значит, как, — сказала уже желчно. — И что я у вас делаю?.. Это же ваша кухня, как я понимаю?

— Всё верно понимаете, — ответил Томас. — Но вы ведь сами…

— Так вы мне ответите?..

— Наверное, — сказал Томас, — а про что?..

Так ведь бывает, редко, но бывает. Человек оправляется, приходит в себя и вот уже слышать не хочет, думать не думает ни о каких осенних снах. Чтобы он да рыдал, цепляясь за косяк, — нет, невозможно! Его не взять какой-то там нездешней чернотой, он выше этого.

Инесса оглядела Томаса с головы до ног, будто прицеливаясь, и спросила небрежным тоном:

— С банкета с кем в обнимку возвращались?

Томас почувствовал, как стынет лицо, будто от мороза:

— Частная жизнь мастера, как и частные визиты, горожан не касаются.

— Частная жизнь, — повторила Инесса и покачала головой. Обосновалась на его кухне, цокала языком и никуда, конечно, уходить не собиралась. — Значит, у мастера у нас частная жизнь. Вот как вы это называете. Ой, здорово-то как…

«Если ты сейчас не сбежишь, сорвешься. Действуй!»

— Прошу простить, — сказал Томас, вставая, — меня, возможно, ждут другие посетители.

— Да ну кто вас там ждет в такое время?

Самое обидное, что Инесса, скорее всего, права — утро, и ливень, и страшные сны не снятся сразу многим в первые дни осени. И все равно надо подняться, пойти посмотреть, вдруг что-то, кто-нибудь, любой предлог…

Он выглянул в прихожую и на миг не поверил своим глазам: на скамейке как ни в чем не бывало сидела Щепка и мяла в руках подушку. Волосы у нее были мокрые, и куртка вся блестела от воды. Ковер вокруг нее тоже потемнел, набух от влаги. Вдруг показалось, что он это уже видел, но где, когда, почему?.. Так же пахло дождем, и так же капала вода с девочки в черном.

Как говорить, когда не знаешь, что сказать? Томас протянул руку, хотел прикоснуться, удостовериться, что ему не мерещится, но передумал. Только спросил:

— А для чего вы?..

И конечно, она вскинулась, как любой подросток:

— Могу уйти.

— Нет уж, не уходите.

Томас зачем-то сделал ей большие глаза, тут же на себя рассердился и нырнул обратно в кухню, где Инесса как раз рассматривала на свет зеленую мармеладную дольку. Замечательно.

— Хорошего вам дня, — сказал Томас, — спасибо, что пришли, но меня ждут.

— Кто это вас ждет-то?

«О господь пресветлый!»

— Давайте я вас провожу? Хотите зонтик?

Она встала, окинула его ледяным взглядом и припечатала:

— И был не очень-то, а стал совсем дурной.

— Что вы сказали?

— Говорю: спасибо, мастер, и что б я без вас делала, ой не знаю.

С достоинством выплыла в прихожую. Увидела Щепку.

«Ты еще можешь их разнять. И раз, и два…»

— Это ты, деточка, со сцены нам на днях высказывала?..

— Я вам не деточка.

— Ты не мала ли еще старшим возражать?..

— А я вообще не к вам пришла, а к мастеру.

— Что ты сказала, деточка?..

— Я вам не деточка.

— Нет, ты подумай!..

— Знаете что, — сказал Томас обеим сразу, — мастер не должен иметь личных предпочтений. Поэтому вы, Щепка, сейчас пойдете со мной на кухню как обитатель дома, что находится в ведении города, а вы, Инесса, подождете в прихожей, если имеете еще что-то сказать.

— Так вот он какой, этот ваш Приют.

Инесса мерила Щепку взглядом и качала головой. Она всегда качала головой.

— Да, — сказал Томас, — девочка из Приюта, а вы, кажется, собирались уходить.

Инесса сняла с вешалки пальто.

— Я подниму этот вопрос на общем сборе!

— Я с удовольствием выслушаю вашу точку зрения, — ответил Томас, слегка наклонил голову, и вот тогда Инесса наконец хлопнула дверью.

В прихожей ничего не изменилось со времен отца — те же скамьи вдоль стен, те же подушки, лампы цветного стекла, ящик с тапками для гостей. Тем более странно тут смотрелась эта Щепка — все те же черные штаны, черная кожаная куртка, ботинки явно сняты с кого-то побольше.

— Тебя прислали что-то сообщить? — спросил Томас.

Как всегда с детьми Приюта, он испытывал смутное чувство вины и потому говорил чуть быстрее обычного. Девочка вдруг показалась странно далекой, будто увязшей в параллельном времени, будто их разделяли дни и годы. Она криво, не по-детски улыбнулась:

— Вчера мы с вами еще на «вы» общались.

А глаза ясные до отчаянья. Ну нет, спасибо.

— Переобуйтесь, — сказал Томас, — и пойдем на кухню. Зачем-то же вы все-таки пришли. Давайте куртку.

В доме мастера пахло свежескошенной травой. Джо вдруг проснулась до конца, по-настоящему, так, как в Приюте не было, наверное, много дней.

Она старалась все это запомнить: узорчатые ковры на полу в прихожей, сундук, портреты на стенах. С левой на Джо уставились мужчины, все как один черноволосые и чопорные, с правой — две женщины в длинных бальных платьях. Черные блестки и серебряные блестки.

Она сидела в глупых мягких тапках, грела руки о чашку с чаем и молчала. Всего вдруг стало слишком много: слов, вещей, бежевой плитки под ногами, мытых окон, хлеба, который мастер нарезал — какой-то круглый, ноздреватый, с тонкой коркой, — кувшинов на полках, шелеста на улице…

Вообще-то у нее был аргумент. Он помещался у нее за пазухой и углами слегка царапал кожу.

— Так для чего вы пришли? — спросил мастер, не отрываясь от готовки, и Джо подумала — вот, вот оно, сейчас. Мастер не выгонит. Он никого не выгоняет. Секунда — вытащить из-под футболки книжку, еще секунда — положить ее на стол.

— Это ваша? — голос мастера почему-то стал холодным. — Вы увлекаетесь чтением?

Как просто было бы сейчас соврать, и как нечестно в то же время, и как глупо. Она же и так собралась его обманывать, просто не так нахально. Ну и что теперь.

— Я — нет, не увлекаюсь. Я спросить.

— Вы рано утром вышли под дождь, чтобы спросить?

Он молча ставил перед ней еду — вот сыр кусочками, вот огурцы, вот помидоры, а вот тот самый ноздреватый хлеб. Бери и жуй. Джо отодвинула ближайшее к ней блюдо, чтобы не отвлекало, и сказала:

— Мне нужно это прочитать, ну… мне велели. И я подумала, вдруг вы расскажете, о чем это. В смысле, ваш папа людям объяснял, как читать книги, и я подумала — вдруг вы мне тоже объясните.

— Что-что, простите?

Мастер пытался, кажется, вглядеться ей в лицо, но Джо уставилась на блюдо с огурцами. «Ну да, я чушь несу, я знаю. Просто дайте мне здесь побыть еще немного. Пока я с вами, Яблоко не явится».

— Кому мой отец что-то объяснял?

— Рыси, — Джо подняла глаза и встретила его взгляд, — и Я Вам Клянусь, и еще некоторым старшим. Он же их подсадил на книги.

— Кто это вам сказал?

— Они сами.

Мастер вздохнул и закатил глаза. Историю о его отце и умных книгах Джо столько раз слышала, что приняла как данность — был старый мастер, помог основать Приют и все твердил: «Читайте, дети!» Прям проходу никому не давал.

Вообще в Приюте старый мастер словно до сих пор оставался жив. К нему мысленно обращались перед сном, о чем-нибудь просили, засыпая. О нем рассказывали сказки, анекдоты, им утешали, на него ссылались. У Я Вам Клянусь в папке для набросков хранился его портрет, и Ксения вечно фыркала:

— Да больно надо! Вас всех послушать, так он каждого любил.

— Ну должен же хоть кто-то любить каждого.

— А бог тебе на эту роль нет, не подходит? Сами придумали себе локальный миф, сами поверили…

По крайней мере, Джо этот миф нравился. Такой угрюмый мужик, коренастый, в мятой куртке и почему-то босиком. Джо представляла его то на кухне с Рысью, то вечером в кругу поющих, то в мансарде; в этих мечтах он никогда не отстранялся, не делал крошечных пауз, как новый мастер, не проверял — а это можно им сказать? а это как? а это в меру вежливо? Просто болтал, и с ним просто болтали. Просто были какие есть — обычные.

— Знаете что? У меня к вам предложение.

Джо так задумалась о старом мастере, что вздрогнула. Новый смотрел на нее этим странным взглядом — вроде бы не тяжелым, но прохладным. Джо вдруг до жути захотелось все испортить — вскочить, закричать, выпрыгнуть в окно, что угодно, любая несуразица. Зачем она вообще это затеяла? Зашла для отвода глаз спросить о книжке…

— Вы в меру сил рассказываете об отце, а я не спрашиваю, что у вас случилось.

— Ничего не случилось.

— Да, я понял. Вы просто так пришли сюда с утра и просто так жались ко мне вчера весь вечер.

— Вовсе не весь.

— Ну хорошо, большую часть.

Что она может рассказать-то? Шутки, байки. Она ведь старого мастера даже не застала.

— Я о нем знаю полторы истории.

— Может быть, мне их и не хватает.

— Но вас, наверное, ждут другие люди.

— Пока в прихожей никто не рыдает, я весь ваш.

Минуты две они смотрели друг на друга.

— Ну хорошо, — сказала Джо, — он вам писал. Ваш отец вам писал каждую среду.

— Вы удивитесь, но вот это-то я знаю.

— Он как-то Рыси врезал.

— Это тоже в его духе.

— Он когда объяснял всерьез, все замолкали.

Мастер вздохнул чему-то своему, рассеянно сцапал со стола злосчастную книжку, зашуршал страницами. Нахмурился.

— Знаете, в детстве у меня была точно такая же. Мне даже кажется, это моя. Вы не поведаете, как она попала к вам?

— Так это ваш отец приносил Рыси.

— Будем надеяться, тот насладился в полной мере.

Мастер качал головой и шутил, наверное, только Джо не понимала, над чем и зачем и при чем же тут она.

— Отец отдал ее мне в назидание. — Мастер все перелистывал страницы. — Но я всерьез увлекся. Повествование в ней ведется от лица младшего сына, который пытается спасти…

— Спасти от чего?

— Город разрушается. И этот младший, он ищет способы, чтобы мать, сестра, собака остались живы…

— Они остались в живых?

— Ну, по сути, да. — Мастер нашарил кусок огурца и захрустел, не отрывая взгляд от книжки. — В Приюте часто вспоминают моего отца?

— Да там его вообще не забывали.

Они замолчали; дождь за окном утих, и даже выглянуло осеннее солнце, холодное, бледное, недоброе. В Приюте все уже, наверное, вернулись из душа, позавтракали и потянулись кто куда. Джо положила на хлеб кусок сыра и кружок ярко-красного сочного помидора, покосилась на мастера — что скажет, — но тот вдруг начал говорить совсем о другом. Негромким голосом, будто Джо здесь и нет, он вдруг не то пожаловался, не то вспомнил:

— Более всего, конечно, я сожалел об участи нашего пса. Невинное создание! Знал ли он, какие муки должен был изведать? Я, человек, хотя бы понимал, что нам всем предстоит и почему, но Теодор — это собака, разумеется, — так вот Теодор даже не мог вообразить, что и крыльцо нашего дома, на котором он, бывало, так любил полежать после сытного ужина, и самый наш дом, и его старая будка, — благословенное жилище! — что всему этому вскорости суждено стать тем самым прахом, каковым мы все являемся.

Джо поразило не что он сказал, а как. Он будто видел и это крыльцо, и собачью будку, почему-то на закате, и торчащие по сторонам кусты смородины. И эти люди, из этой старой книжки, тоже влюблялись, хмыкали, чем-то там ужинали, спускались по крыльцу в вечернюю росу, ворчали на собаку, забывали куртки. Мир вдруг как будто простерся назад, и оказалось, что там, сзади, бесконечность — сотни людей с такими же проблемами, дурными мыслями, кошмарами, любовью…

— Они потом построили новый дом? — спросила Джо, забыв о бутерброде. — Они же выбрались? Все стало хорошо?

Мастер через стол протянул ей книгу:

— Рысь не читал вам вслух?

— Он не умеет, как вы.

— А вы не знаете, что у них там за сделка с Яблоком?

Джо вздрогнула. В мирных кустах придуманной смородины вдруг промелькнул белесый силуэт. Вдруг она выйдет сейчас за калитку, а там Яблоко — ждет и ухмыляется.

— Мастер, а вы не знаете, он человек?

Мастер взглянул на нее внимательно-внимательно, так что Джо пожалела, что спросила. Вот сейчас, или через десять минут, или через сорок ей нужно будет уходить, и что тогда? Когда сюда шла, почему-то не боялась.

— Я проводил бы вас до вашего пристанища, — откликнулся вдруг мастер на ее мысли, и Джо вздрогнула, так это было неожиданно. Он что, в глаза посмотрит — и все знает? А она ему разрешала по ним читать? — Я проводил бы вас до вашего пристанища, если вы не имеете ничего против.

Джо помотала головой. Какая разница.

Мастер шел сзади, и Джо так и подмывало обернуться.

Ну и зачем ты с ней идешь? Ответа нет. Они снова шагали по грязи, Щепка сперва шла впереди, потом зачем-то подождала, и теперь они шагали рядом. У нее был на диво нелепый розовый шарф, не вязался ни с курткой, ни с ботинками.

— Это ваш шарф?

— Нет, Роуз одолжила.

— У вас в ходу обмен вещами?

— Да, конечно.

Она к тому же еще шаркала ногами, благо грязь на дороге временно сменилась гравием. Ну и что дальше? И зачем тебе все это? Да вот хотя бы выяснить про книжку. Почему тебя это так волнует?

— Знаете что, — сказал Томас задумчиво, — я буду говорить, а вы кивайте. Вы со вчерашнего дня боитесь Яблока.

Взгляд исподлобья, еще взгляд, пожатие плечами. Это считается за кивок? Будем думать, что считается.

— Мне он тоже не то чтобы очень нравится. Вы не рассказывали Рыси?

— Нет, конечно.

— Яблоко угрожал вам?

Снова плечи. Какая плодотворная беседа.

— Вы не хотите, чтобы это повторялось?

— Нет. Я надеялась, что он при вас не будет.

— Не будет что?

И вновь молчание, прекрасно. Зачем ты в принципе влезаешь в их разборки? Ну ладно, Щепку проводи, раз уж пошел. Сдай с рук на руки Рыси. Отчитай его, чтоб лучше смотрел что за детьми, что за причудливыми существами вроде Яблока. Хоть в это-то ты вправе не впрягаться?..

А та же Анна бы впряглась на твоем месте. Йэри бы впрягся. Лана бы впряглась. Господи боже мой, она-то здесь при чем?

— Книга — хороший предлог, — сказал Томас ровным голосом. — Рысь вообще знает, что вы были у меня?

— Да, я отпрашивалась. И спасибо за тот отрывок, про собаку.

А для чего ты ей вообще его прочел? Вот так захочешь успокоить бледного ребенка, поддашься порыву, а ребенок возьмет и увлечется — да ты и сам увлекся, что уж тут. Еще эта история с отцом — Томас и раньше знал, что тот любил Приют, но чтоб носить из дома книги? Чтоб учить читать?

Щепка молчала. Почему она не просит? Хоть бы повисла на руке, как горожане. Сказала: «Мастер, мастер, ну пожалуйста, спасите меня, мне без вас совсем конец. Мастер, ну что вам, трудно, что ли? Мастер! А, ничего не знаю, вы должны. Мастер, что вы, ребенку не поможете? Что, жалко вам? От вас убудет, что ли?»

Но взгляд у нее был прозрачный, ясный и обращенный вовсе не на Томаса, — таким всматриваются то ли в собственное будущее, то ли в далекое прошлое. В любом случае там, куда она сейчас мысленно двинулась, было зябко и наверняка первый лед стал на лужах.

— Поговорить с Яблоком? — осведомился Томас. — Я мог бы попросить его вас не пугать, в чем бы это ни выражалось.

— Нет, спасибо. То есть это очень круто, но правда не надо.

А действительно: ты-то придешь и уйдешь, а Яблоко неизменен.

— Тогда придется объясняться с Рысью, раз уж вы сами почему-то так боитесь.

— Зачем вам?..

Действительно, зачем? Чтоб с чистой совестью забыть Приют опять? Чтоб не вгрызаться в себя еще и поэтому? Чтоб откупиться от собственной совести, если начистоту. Качественно так откупиться, с самоотдачей. Сделать вид, что тебе не наплевать, и самому поверить.

Ты уже поверил.

Щепка шмыгнула носом и потащила из кармана куртки его же, Томаса, мятый платок.

— Какого фига? — спросил Рысь. — Вы что творите-то?

Александр, который как раз держал в захвате кого-то в синей кофте с капюшоном, любезно пояснил:

— У нас возникли терминологические разногласия.

— Отпустил быстро, разногласие.

— Как скажете, — согласился Александр и отпустил синюю кофту на свободу. Ее владелец немедля попытался взять реванш, то есть двинуть Александра в живот. Вокруг умеренно шумный дневной зал деликатно не обращал на них внимания.

— Хорош! — сказал Рысь. — Что у вас вообще случилось?

Синяя кофта оказался солнцем Феликсом, и это было хотя бы понятно: Феликс за словом в карман не лез и любил нарываться. Мог поднять с пола кулек орехов в сахаре и пожирать их на глазах владельца; однажды на спор напялил юбку, причем чью-то самую любимую; завывал песни, пока чем-нибудь не кинешь. Где у Феликса заканчивалось бескорыстное упоение бытием и начиналась осознанная издевка, никто не знал, сам Феликс в том числе. Но Александр тут при чем? Разумный-взвешенный?

Оба сейчас стояли перед Рысью: Александр уже успел одернуть свой пиджак и смотрел прямо, трезво, как обычно, глаза черные-черные, две маслины. Феликс покачивался в такт своей внутренней музыке и ухмылялся во весь рот. Ему было по кайфу. А примешься сейчас читать нотации, будет вдвойне по кайфу. От твоего бессилия. А ты же примешься, не удержишься, куда тебе.

— Иначе выяснить отношения не судьба? — спросил Рысь кисло, зная, что не ответят. — Как же вы иногда мне надоедаете. Что там за разногласия? Из-за девушки?

Александр покачал головой, Феликс вдруг прыснул:

— Да лохом я тебя назвал, вот и вся девушка. В смысле тебя. — Он для надежности кивнул на Рысь, развел руками: — Обидно, правда?

— Да выпендривайся дальше. — Рысь отмахнулся от него на автомате и посмотрел на Александра: что такое?

— Ты почему меня так рьяно защищал-то?

— Я же сказал. — Александр выбрал на рубашке Рыси среднюю пуговицу и теперь смотрел только на нее, голос до отвращения безжизненный. — Я же сказал, тут дело в отношении. Я вас считаю не лохом, а меньшим злом. И ни к чему хорошему…

— Лох, — сказал Феликс и осклабился: — Лошара.

— Я не должен сейчас его ударить?

Рысь притворился, что раздумывает:

— Да нет, не стоит. Он же обрадуется вниманию, правда, Феликс? Он же у нас не может без внимания. Как эти, знаешь, дети лет пяти, тоже всё дергают за рукав родных… Фиг ли я лох, а, Феликс, солнце, объясни мне?

Феликс расцвел. Это был звездный час — его заметили. Он выпятил грудь колесом, снял капюшон, откинул даже волосы со лба:

— А это потому, что ты суетишься. Туда, ребят, не суйтесь, этого не пейте, в комнатах не курите, почитайте… Ты вот когда бухал в последний раз?

Рысь попытался вспомнить и не смог.

— Вот я и говорю: лох лохом… Чего ты мечешься-то? Тут уже и так, — он постучал себя по темени костяшками пальцев, — на донышке вот тут! Ты чё запарился-то? Чё ты от нас хочешь?

А чего он от них хотел? Да ничего. Чтобы как можно дольше сохранялись какие есть, дурные или нет. Чтоб, если что-нибудь внезапно так изменится, они могли вернуться по домам и чтобы не сдавались раньше времени.

— Да это не я лох, а ты слабак, — сказал Феликсу, и тот разом покраснел.

— Кто, я слабак?..

— Ты, ты, солнце мое. Кто самый легкий путь-то выбрал? Ты и выбрал. Ты пытался по-другому? Не пытался. Хоть бы назло попробовал, так нет же. Обжегся раз — и руки опустил.

— Да смысла их не опускать?

— А ты попробуй.

— Да смысл…

— Что ты заладил — смысл да смысл! Бухать ночами — в этом, что ли, много смысла? На донышке, блин, так храни его нормально, что, дальше, что ли, легче станет — нет, не станет!..

И вот как раз тогда, когда Рысь захлестнуло речью, когда сам он не понимал, что говорит, и Александр где-то на периферии смотрел на него все печальней и печальней своими темными блестящими глазами, как раз тогда к ним подошел мастер и очень отрезвляюще откашлялся.

— Блин, — сказал Рысь, еще не понимая. Сам себя чувствовал сейчас на месте Феликса — встрепанным пацаном, злым и растерянным.

— Я тоже рад вас видеть, — кивнул мастер.

Рысь сосчитал до восьми:

— Доброго денечка.

Мастер сегодня был какой-то совсем застывший. Кивнул на Феликса:

— Я застал воспитательный момент?

— Я не момент, я Феликс.

— Приму к сведению.

Ну вот за что ему сейчас еще бодаться с мастером? Мало было этих придурков, мало Роуз, так нет, пришел еще один, навис. Блин, мастер, ну явились бы вы позже!

— Мастер, — спросил Рысь, — вы чего хотели-то?

— Хотел с вами обсудить пару вопросов, если не возражаете.

— Не возражаю.

Рысь взъерошил Феликсу волосы так, что искры стали проскакивать, кивнул Александру и повел мастера в мансарду. Пусть там никто сейчас не обжимается, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Вспомнилась новая игра — «в нормальных домах». Дети садились на пол в кружок и по очереди выдавали по фразе:

— В нормальных домах дети ходят в школу.

— В нормальных домах везде есть мебель.

— В нормальных домах вещи по шкафам хранятся.

— В нормальных дворах есть цветы на клумбах.

— В нормальные дома приходят письма.

— В нормальных домах по воскресеньям люди ходят в кондитерскую есть пирожные.

Вот на последнее Рысь мог бы возразить — точно помнил, что никаких пирожных он в прошлой жизни не ел каждую неделю. С другой стороны, у всех же ведь по-разному? Хоть какой-нибудь из его домов был бы нормальным по нынешним меркам? А шут знает.

Между тем они пришли, и Рысь широким жестом распахнул перед мастером дверь. На кровати вдруг обнаружилось платье Роуз, белое, в мелкий цветочек, выглаженное и аккуратно разложенное. Хотела, видимо, надеть и передумала… Рысь уставился на него в приступе нежности, встряхнулся и осторожно перевесил на спинку.

— Присаживайтесь, мастер. Стул, кровать, стол.

— Я выберу стул, если вы не против.

Наверное, он всегда вот так его бесил — Рысь не был уверен, воспоминания множились, смешивались, наслаивались. Да нет, точно бесил. Даже сесть умудрился осуждающе. Ну да, ну да, он, Рысь, может по пунктам перечислить те места, где он лажает, только кто-то другой вообще палец о палец не бьет и все отрицает. Ну почти все отрицает. И братом называться мы не будем, и новенькие в Приюте — не наша забота, и Яблоко — тем более не наша, и что выходят сроки — это мы не помним… А теперь еще с Роуз танцуем, значит. И как с ним говорить?

«Мастер, вам нравится моя жена. Или вы ей. Это я постную мину должен делать. Мастер, красть чужих жен нехорошо, даже на танец красть нехорошо, уж я-то знаю. Мастер, вы вовсе дурак или притворяетесь?»

— Мастер, — сказал, — я вас слушаю внимательно…

Смотри за его правое плечо или за левое, главное — не в лицо. Правей, левей, и пусть там взгляд застынет, главное, что ты вежлив, так вежлив, что аж сам себя боишься. Не вспоминай, почему он тебя бесит, в смысле, не вспоминай самого главного, ты же тогда на него кинешься, и что потом? «Не деритесь, ребята, — говорил он. — Слабо попробовать решить словами, — говорил он. — Я вот главный, и я же не дерусь».

— Боюсь, что это я вас должен слушать, — изрек мастер.

Рысь поперхнулся и наткнулся на его взгляд. «Нет, что, серьезно? Ты сейчас меня отчитываешь?»

— Что вы имеете в виду, не очень понял?

Обычно где-то после этого люди встают, вокруг само собой освобождается пространство, и кто-то бьет кого-то в ухо или нос. Но ты не можешь бить городского мастера.

— Я имею в виду, что ваши дети просят помощи у меня, а не у вас. Вам не кажется, что в этом есть что-то неправильное?

— Какой помощи? — Перед глазами замелькали картинки одна другой хуже. Кто-то в истощении. Кровь носом. Ну не пойдут же они к мастеру просто с похмелья? — Какой помощи? Что с ними? Когда это?..

— Ну, положим, пока с ней, а не с ними, — произнес мастер все тем же ледяным тоном, и тут Рысь понял — отчасти, — о чем он. Конечно, Щепка. Что-то там вчера стряслось, о чем она ему не рассказала.

— А на хрена вы их вообще к себе позвали, раз не готовы? — огрызнулся, и черт с ними, с приличиями, хотя вообще-то на себя надо орать. Думал же расспросить ее как следует, видел, что примороженная, но нет же, зачем доверять своему чутью? И потом — это Щепка, с ней всегда не так, по ней вообще не поймешь, когда волноваться. К мастеру побежала! Да с чего вдруг? — С ней все в порядке? — спросил мертвым голосом. Чем больше мастер укорял неизвестно за что, тем более стыдно почему-то становилось, и от, казалось бы, давно забытого, по-детски жгучего стыда он бесился сильнее и сильнее. Сейчас бы скомкать какую-нибудь бумажку, или пройтись из угла в угол, или в стенку чем швырнуть. Но вместо этого он сидел на кровати и все никак не мог поднять глаза. Да блин! Как в детстве, когда не выучил уроки, поздно пришел, попробовал курить.

— Нет, с ней не все в порядке. Почему вы меня об этом спрашиваете, а не наоборот?

«Да кто вы такой? Я в ваш город не лезу — вы в Приют не лезьте. Что она там, по полу каталась? В стенку уставилась? Силой запустила?»

— Вчера, — продолжал мастер медленно, и в каждой паузе чувствовалось, что он пытается сдержаться, — одна из ваших девушек, черноволосая, образцово меня приворожила. Ваша жена исправила возникшую неловкость, за что, конечно, я ей благодарен. Кроме этого…

«Кто там додумался его приворожить? Явно не Щепка же. Явно не Леди. Ксения, блин, ты что, с ума сошла? Нет, хорошо, мастер всем нравится, пусть так. Но привораживать кого-то вне Приюта?..»

— Кроме этого, — подчеркнул мастер, — мне ужасно интересно, что у вас за сделка с Яблоком, которая позволяет безнаказанно пугать детей.

«Ну ты еще в лицо скажи, что не знаешь. Или от церкви отлучи, ну вдруг ты можешь, все равно мы туда как-то не ходим. А что за тема с детьми? Что за чушь собачья?»

Когда-то в золотые дни Приюта, когда вся эта история казалась временной, старый мастер был жив и приходил на ужин, а Рысь так уставал, что засыпал, стоило перестать с ним разговаривать, они с Яблоком заключили договор.

— Наши дела, — протянул Яблоко как-то под вечер, — очень-очень плохи, — и цокнул языком, будто чем хуже — тем ему вкуснее.

В ту их осень повсюду были яблоки, мелкие, полудикие, уже подгнившие, наливавшиеся розовой рассыпчатой сладостью быстрее, чем их успевали собирать, и девушки мяли из них пюре, парни пытались сделать сидр, а Рысь отправлял провинившихся собирать гнилье. На банках с яблочным пюре сидели осы.

— Почему плохи-то? — осведомился Рысь сердито, потому что пришел к себе в мансарду и думал там увидеть Роуз, а не Яблоко. Старый мастер сказал, что тот полезен, — хорошо, мастер, верю вам на слово, — но вот эта его манера выцветать, или разваливаться на чужой кровати, или проявляться у стены, когда все спят, и смотреть стылыми глазами в пустоту… Что он такое, Рысь так и не понял и, положа руку на сердце, не жаждал понять.

— Потому что грядет большой обвал.

— Какой обвал?

— Стронутый маленькими камешками.

Он не умел говорить, не издеваясь, и наслаждался этим каждый раз, как в первый.

— Тьфу ты, — сказал Рысь в сердцах, — а ясней никак не можешь?

— Мне нужна сила, — сказал Яблоко. — Мастер знает.

И посмотрел на Рысь своими светлыми, тысячелетними какими-то глазами. В горах пошел снег, первые люди с них спустились, а Яблоко уже был стариком. Люди придумывали колесо, приручали скот, воевали, расселялись по миру, а Яблоко смотрел, смотрел, смотрел.

— Ну хорошо, — сказал Рысь, — делать-то что надо?

— Делиться щедро. Отбирать я сам могу, но отданное добровольно весит больше.

— Не, — сказал Рысь, — других трогать не смей. Меня можешь.

Потом Рысь часто думал, а что было бы, если бы он в тот раз не согласился себя отдавать? Сказал бы — не, бери у всех по очереди, кому, к примеру, больше двадцати. Или у тех, кто вызовется. Или там по жребию. Но тогда он готов был что угодно сказать, лишь бы от него отстали, все равно это все скоро закончится, а его где-то там уже ждет Роуз или не ждет, и тогда это еще хуже, в любом случае надо к ней, он заслужил, а с Яблоком разговоры — ну к чему они?

И Рысь повторил:

— Бери у меня, а других не трогай.

— А ты когда-нибудь пробовал делиться силой?

Рысь не пробовал, но спалиться не хотел.

— Ну конечно делился, сотню раз.

— Тебе продемонстрировать, как это делается? Я же могу чуть-чуть, глоточек. Ты просто должен отдавать себе отчет.

— Ну скажи мне еще, что я тут должен.

— Я сообщу мастеру, — предупредил Яблоко. — Ты передумаешь.

— Быстрей ты передумаешь, чем я.

С тех пор Рысь передумывал десятки раз, но Яблоку об этом не отчитывался. И что теперь? С чего вдруг новый мастер утверждает, будто Яблоко — что-что-что? — детей пугает?

— Окститесь, — отмахнулся Рысь, — каких детей!

— Прозвище Щепка вам о чем-то говорит?

— Вообще-то, знаете ли, это не прозвище, а имя.

— Не имею желания разбираться.

«Раз не имеете, так что же тут сидите?» — Рысь закатил глаза.

— Вы не могли бы сформулировать ваш наезд как-то конкретней?

Мастер, кажется, досчитал до десяти и действительно сформулировал:

— Ладно, извольте. Вы не совсем соответствуете занимаемой должности.

«Да кто бы говорил!»

— Принято. Дальше?

— Вы не знаете, что творится у вас под носом, и допускаете… неоднозначное существо к детям.

«Правда, что ли, Яблоко что-то сделал Щепке? До этого ходил себе, пил силу, что-то там обсуждал с Роуз, но остальным-то вовсе не показывался…»

— Насчет существа — это начал ваш отец. Еще вопросы?

— Вы не хотите посмотреть правде в глаза.

— Это какой же?

— Дети здесь несчастны.

Рысь всмотрелся в невозмутимое лицо: «Серьезно, да? Два года прошло, а ты только что заметил? Ты здесь бываешь два часа в неделю, ты ни разу не предложил помочь и мне же что-то предъявляешь?»

— Вы бы ушли сейчас, — сказал глухо. — Серьезно, тупиковый разговор. Вы нас снабжаете, за это вам спасибо, а в остальное не лезли и не лезьте. За Щепкой я присмотрю, большое вам опять спасибо, что сообщили.

— Я не уйду, — сказал мастер каким-то странным тоном. Будто бы в водной глади, в глубине, мелькнуло что-то гладкое и исчезло. — Вы говорите, это начал мой отец, но мне не передали ни словечка. Я никогда вас не винил в отцовской смерти…

И тут Рысь все-таки разбил ему нос.

— А нечего открываться первому попавшемуся, — сказала Ксения и подкрасила губы. — Тем более Рыси. Ты вообще о чем-то думала?

Девочка покачала головой — совсем не думала. Из девочки лет этак через пять вышло бы что-то действительно приличное, но пока черное кружевное платье и грамотно воткнутые в волосы заколки ее не очень-то спасали. Видно было, что во всем этом ей неловко и неуютно. Она задирала подбородок так высоко, будто бы каждую минуту собиралась кого-то осаживать. Как ее хоть зовут-то? Леди! Точно.

— Слушай, — сказала Ксения, — или говори нормально, или закрой дверь с той стороны.

Она сидела в комнате старших девушек и красилась перед зеркалом в углу. То есть, будем честны, свет здесь отвратительный, зато можно отгородиться черной ширмой и устроить почти свой кабинет, комнату в комнате. Тут был сундук, накрытый шалью, стул и зеркало. На сундуке давно обосновались склянки с духами, тушь, другая тушь, средство для снятия этой туши, тени, пудра, кремы в баночках, кремы в пузырьках… Ксения чувствовала себя немного шарлатанкой, когда учила младших всем этим пользоваться.

— Что у тебя есть, — переспросила очень внятно свеженакрашенными черными губами, — и чего ты хочешь?

Вообще-то, строго говоря, против Рыси она бы выступила бескорыстно, из любви к искусству. Но не ей нарушать обычаи. К тому же мало ли… Ксения щелчком закрыла помаду и повернулась к девочке:

— Ты знаешь правила?

Леди покачала головой:

— Я знаю только, что вы можете помочь. Сведения здесь добываются странными путями.

— Это уж точно. Ну-ка, ближе подойди.

Леди подошла. Заметно было, что она сдерживает себя, чтоб стоять на месте. Ксения медленно взяла ее за подбородок — вот тут бы больше черного. В прическу — золота. Губы поярче и чтоб не дрожали. Мельком погладила по голове и отпустила.

— Хочешь взять реванш?

— Я хочу выхода. И я просила бы вас не трогать меня без разрешения. Рысь рассказал, что выхода нет, но я уверена, что обходные пути есть. Может быть, мой начнется с вас. Может быть, нет. А зачем вы зашторили окно?

— Отсвечивает. Значит, ты хочешь знать, какие способы сохранить себя здесь от тебя утаил Рысь?

— Да, хочу. Что вы попросите взамен?

«Ну, волосы, положим, у тебя густые, но забирать такое эфемерное понятие, как качество волос, это, хм, как-то… — Ксения пошевелила в воздухе пальцами, поискала сравнение. — Как-то мелочно? Что еще, деточка? Блеск глаз вполне хорош. Запястья тонкие. Манера держать голову… Можно подвесить долг на нитке времени, сказать “отдашь потом”, и пусть тревожится… Можно скинуть ей пару своих лет, да только это Рысь наверняка заметит, а если не он, то его жена. Морщины? Кожа? Что-нибудь такое…»

Девочка тем временем дозрела и поделилась все-таки заветным — все они рано или поздно дозревают:

— У меня есть…

Она подняла рукав черного присборенного платья и показала Ксении браслет. Браслет был велик, болтался на запястье, тяжелый, мощный, древний артефакт с тусклыми темно-синими камнями.

— Это, наверное, фамильный, я не помню. Но в тот день, когда я сюда попала, он был на мне, и я имею основания думать…

Браслет хотелось взять в руки, погладить, даже поцеловать. Ксения украдкой перевела дыхание и облизнула губы. «Притаимся. Хорошо, что здесь полумрак, не видно румянца. И хорошо, что девочка юна, не понимает, что за штука ей досталась».

А впрочем, может, этого вообще никто не видит. Может, только у Ксении на этот браслет какая-то выдающаяся реакция. Кулон под платьем будто бы налился тяжестью.

— Дай посмотреть, — голос против воли задрожал. «Слушай, но он ведь некрасивый, не тоненький-блестящий, как ты любишь, да он тебе ведь даже не пойдет. Откуда этот трепет? Что такое?»

Бережно, будто он вот-вот рассыплется, Ксения взяла браслет у Леди — провела пальцами по выпуклому внешнему узору, по камням. Какой же нелепый, старомодный — и какой же прекрасный. И как же хочется сперва забрать его себе, а потом уже рассуждать, что происходит.

Последний раз Ксении так, до дрожи, нужно было завладеть какой-то вещью в далеком детстве. Или вовсе никогда.

— Возьмете его? Плата подходящая?

«Да, да, да, черт, — вопило что-то внутри Ксении, — отличная плата, отдавай скорей, плевать на все». Но она еще раз посмотрела браслет на тусклый свет и протянула обратно хозяйке:

— Это опасный путь, имей в виду. Может, ты ничего не обретешь. Растеряешь последнее. Бывает и такое.

— Но вы укажете мне выход?

— Укажу.

— А какой именно?

— Я погружу тебя в твое прошлое. Ты вспомнишь что-нибудь. Потом станешь такой, как я.

Каждый раз, когда к Ксении приходили эти птенцы — неважно, гордые, несчастные, трепещущие, наоборот — вульгарно-громогласные, — всегда, когда они вот так являлись, Ксения чувствовала себя гораздо старше. В привычном платье, черном, кружевном, в полутьме своего недокабинета, с тайными знаниями и вязкой манерой речи она чувствовала себя стареющей, змеиной.

Браслет снова поблескивал на запястье у Леди. Как просто выманить его прямо сейчас и ничего не отдать взамен. Но нет, не стоит.

— Нет, — послышался от двери ненавистный голос, словно отголосок ее мыслей, и Леди оглянулась, и чары ослабли, — послушай, нет. Это не так работает.

«Да чтоб тебя, как ты всегда не вовремя!» Вчера, глядя, как Роуз танцует с мастером, Ксения готова была шипеть от злости, но сегодня злость вызрела, стихла, стала похожа на блестящий черный крем. Ксения даже чувствовала гордость — пусть не она завоевала мастера, а Роуз, но ведь и Роуз — девушка из Центрального, из их сплоченной ведьминской компании.

— Что тебе до моих дел? — спросила и прищурилась. — Тут ничего такого не происходит.

— Ну да, просто одна умная девушка взялась паразитировать на чужом отчаянии.

«Как же она умеет в пару слов вложить даже не пощечину, а что-то хуже. Как же она стремительно передвигается в своих потертых штанах и бежевой кофте и выглядит при этом — хоть рисуй ее. Как она заполняет собой все, и вот старательно лелеемая чернота куда-то прячется, комкается, хрустит под ногой, как сухие лепестки». Ксения думала ответить что-то хлесткое, что-то достойное, но вместо этого спросила:

— Ты же не будешь открывать здесь шторы?

— Я не собиралась.

«А мы ведь одной крови, ты забыла. Ты умеешь то же, что и я. Ты ограничила себя, но ты умеешь. Ты тоже можешь завораживать, убеждать, и сила Центрального по-прежнему с тобой. Ты не носишь родовых украшений, но они у тебя есть».

— А как иначе прикажешь подарить ребенку внутреннюю цельность? Она ведь тоже из наших мест. Мы должны заботиться…

— Да уж явно не через морок. Ей еще рано.

— А может быть, она сама будет решать?

Леди переводила взгляд с Ксении на Роуз и обратно.

— Если я соглашусь, — спросила она звенящим голосом, — я стану такой, как вы?

— Да, — сказала Ксения.

— В лучшем случае — да, — добавила Роуз, — будешь все время чувствовать темноту. Точно не сможешь вернуться домой и жить как раньше, но в этот город сможешь выходить чаще.

— Какую темноту? — спросила Леди, и Роуз, конечно, пожала плечами, а Ксения ответила честно:

— Которая всегда, я полагаю.

— Нет, городскую темноту, — сказала Роуз, — дома, подвалы, каменные стены, прохладу, старые ступеньки, сны, туман.

— Но городу снится та же темнота, — возразила Ксения, и ей показалось, что Роуз сейчас ее ударит.

— А мы не можем выбирать, что ему снится, — отрезала, и глаза ее блестели, — можем делить с ним это или нет.

— То-то ты радостно сбежала из своего родного…

— Я не поэтому сбежала. Не из-за снов.

Леди молчала. Роуз положила руку ей на плечо, и та ее не сбросила.

— Подумай и возвращайся, — велела Ксения, и Роуз, конечно, добавила:

— Или нет.

— Спасибо, — сказала Леди тихо и выскользнула за дверь.

Ну что же, ладно. Роуз осталась, и пришлось-таки спросить:

— Чего тебе?

— А как ты сама думаешь?

«Я думаю, что этой глупой девочке я бы хоть как-то помогла, а вы не сможете. Я думаю, что она больше не придет. Я думаю, только что из-за тебя я потеряла лучшее украшение в своей жизни. Еще я думаю, что тебе нравится мастер или, по крайней мере, что тебе он интересен, и вот поэтому ты мне даже симпатична, хотя и придушить тебя мне тоже хочется».

Они спросили друг друга почти одновременно, но Роуз все-таки успела первой:

— Ты понимаешь, что сама ей не поможешь?

— Ты понимаешь, что твоя помощь не помощь?

Ксения хмыкнула:

— Знаешь, красавица, об этих видах помощи мы сейчас можем спорить несколько часов.

— Ты наживаешься на ней.

— Совсем немного.

— Вся твоя помощь — приучение к забытью.

— Можно подумать, забытье хуже отчаяния.

Какая-то вялая выходила перебранка — как будто два старых врага сошлись зачем-то в полуденную жару, когда самый воздух вязкий. И вроде даже что-то говорят, но так, для вида, и обоим смертельно лень подняться с места.

Ксения вдруг почувствовала какую-то общность с Роуз, будто общее прошлое что-нибудь значило. Старинные подружки, надо же!

— Мы не были подружками, — сказала Роуз, — ты меня презирала всю дорогу.

Сначала Ксения подумала, что это шутка. То есть что Роуз читала мысли — это ладно, это и сама Ксения иногда могла. Но вот «мы не были подружками» — откуда?

— Да, да, — кивнула Роуз, — да, я тоже помню. И нет, не бей меня сейчас, пожалуйста. Я не была уверена, помнишь ли ты.

— А где гарантия, что ты сейчас не врешь?

Роуз пожала плечами:

— Да считай как хочешь. Я только сейчас и смогла начать рассказывать.

— Кем я была?

— Злокозненной красоткой. Очень богатой, очень избалованной. Все думала не упустить своего. Влюбилась в мастера. В него почти все были влюблены в нашей компании.

— В нашей компании, значит?

— Ну я была не то что совсем с вами, хотя, по идее, мне полагалось. Свежая кровь.

— Свежая кровь?..

«Ой, ладно вам, какой смысл. Ты можешь играть в недоверие сколько угодно, но как же интересно послушать еще кого-то».

Роуз тем временем рассказывала, как девчонке, и Ксения… нет, не вспоминала, но сверялась:

— Мы все были знакомы, одна компания. Юные девушки из влиятельных семей. Жили в Кесмалле, сама знаешь, что это значит. Моя семья бедна, твоя — богата, всех нас воспитывали женами на эскорт, но тебе можно было ею не становиться. У вашей семьи оставались деньги, у моей нет. Время со мной шло вам на пользу, так считалось. Мы везде ходили вместе. Библиотеки, театры, холлы отдыха.

— Какие еще, к черту, холлы отдыха?

— Это чтоб праздным молодым красавцам было где послоняться, пока дождь идет.

И вот на этом «пока дождь идет» Ксения увидела. Не все, конечно, это слишком, но темно-синие ковры, томные шторы, низкие столики — для книг и для напитков, бокалы с вином.

— Ты вспомнила? Ты рада?

— Так, отчасти.

Вот за что Ксения ее не выносила: ты презираешь ее, подставляешь ее мужа, пользуешься запрещенными приемами, а она за тебя переживает. Притащит в горсти такие воспоминания, за которые другие взяли бы в рабство, а она насыпает — вот, бери. И злится, если обижаешь не ее, а каких-нибудь мелких дураков. Или даже не очень мелких, но они ведутся.

— Ты можешь... ну, не трогать детей больше?

— Они сами ко мне приходят.

— Тем более.

— Но им ничто не помогает, кроме моих грез.

— Но твои грезы тоже им не помогают.

«Нет, вы подумайте. Какая настойчивая!»

— А не помнишь, в нашем общем прошлом мы часом не дрались?

— Ну ты пыталась сделать так, чтоб я пожаловалась.

— Кому?

— О, твоим родителям. Я говорила им, что все прекрасно. Нас же прочили в лучшие подруги, твоя семья уступала нашей по древности.

— Какая прелесть!

— Мы друг друга ненавидели.

— А сейчас нет?

— А сейчас повод уничтожился.

Они смотрели друг на друга — почти сестры. В обеих плещется темная сила, обе знают ее, обе когда-то жили в городе без мастера. Только одна делает вид, что все в порядке и что мораль еще несет какой-то смысл, а другой хорошо и без морали.

— Хочешь, — сказала Ксения, будто они были девчонками, подружками, обменивались талисманами сейчас, — хочешь, скажу, где карандаши для глаз нормальные?

— Я редко крашусь. Но спасибо.

И снова эта быстрая улыбка, которую можно принять за снисходительную, а можно за смущенную. Ксения предпочла второе. Может, они сказали бы друг другу что-нибудь еще, что-то, о чем бы обе пожалели, но тут в дверь постучали.

— Кто там снова? — спросила Ксения уже своим фирменным голосом — хрипотца, недовольство и насмешка: я занята, мол, а вы отвлекаете. Вот научиться сочинять духи самой и торговать ими сколько душе угодно…

Дверь кто-то открыл, но Ксения не обернулась. Кто бы ты ни был — подойди, представься, позлись немного, погляди мне в спину. Лопатки острые, да. Волосы приличные. Едва заметно повела плечами, просто на всякий случай, чтоб вошедшему почудился отзвук тягучего танца, старой мелодии, флейты и темноты. И даже если вошедший вдруг девочка — ничего страшного, пусть тоже полюбуется.

А вот Роуз прекрасно видела, кто там. Встала и подалась вперед:

— Здравствуйте, мастер.

Каждый, наверное, переживал такой момент, когда сочувствия вдруг ни на грош не остается. Томас запомнил это состояние: смотришь на все словно со стороны, воздух звенящий, контуры четкие. Он шел в Приют и с каждым шагом все сильнее напоминал себе брошенный нож — и, надо сказать, нож этот попал в цель.

Вообще-то Томас понимал, что все равно не прав. Не стоит смешивать личные дела с общественными, это нечестно, не по-мастерски, невзросло (нужное подчеркнуть). И что из этого?

Примерно так Томас и подумал, когда донельзя мерзким официальным тоном изложил Рыси свои претензии — формально каждая из них правдива, спору нет, да только оглашать их стоило раньше. Или вмешивайся, или закрой глаза и не разыгрывай тут оскорбленную невинность. Ну да, дети Приюта живут плохо. Да, тут полно мелких грехов и ужасов, но ты всегда это подозревал… нет, знал точно, а вот сорвался почему-то только теперь. Ой, ой, ой, почему бы это? Ой, подумай.

Какая идиотская причина. Какая недостойная. Обычная. Томас прекрасно знал, что очень скоро за этот срыв возненавидит себя и начнет убивать работой, глупой, лишней, чтоб, кроме нее, сил хватало только на поспать. Когда вдруг эта грядущая злость обрела внешнее, вполне физическое воплощение и прилетела в нос ударом Рыси, Томас почувствовал что-то вроде облегчения. Он упал, а подниматься не хотелось. Пол под ним пошел волнами, зашумел, а может, это в голове шумело. Рысь опустился рядом, спросил сквозь зубы:

— Мастер, а мастер, с вами все в порядке?

— Разумеется.

— У вас кровь на лице.

— А, да? И правда.

Рысь поперхнулся воздухом, но промолчал. Вся злость то ли испарилась, то ли притихла и затаилась на время. Ну, юноша. Взъерошенный. Безумный. Томас тоже безумный, что с того. По сути, все те резкие слова, которые он только что бросил в лицо Рыси, он должен был адресовать себе, кроме последних — про отца. А Рысь все нервничал:

— Хотите, расскажу, где лед лежит?

— О нет, спасибо. Надеюсь, вам немного полегчало после того, что вы только что проделали.

— Вы так и пойдете, в крови?

— А что вас не устраивает?

— Э… ну… нос-то надо залечить. Даже не суть, что ты обо мне думаешь.

На эти его скачки с «вы» на «ты» Томас давно научился не обращать внимания. Покачал головой, прижал к лицу носовой платок — с этим Приютом их не напасешься, то даришь Щепке, то пачкаешь кровью — и удалился, сам не зная куда. Ну то есть можно, разумеется, пойти домой и продраться сквозь частокол вопросов про разбитый нос, но отпираться, мол, упал, мастеру как-то несолидно. К тому же кто-то мог увидеть, что выходил Томас из Приюта, и слухи потом ничему не помогли бы. Нос вроде не болел… или болел, но боль была какой-то освежающей — может быть, это шок так подействовал? Неясно.

В холле никого не оказалось и почему-то пахло женскими духами. В пустую голову пришла новая мысль — повидать Роуз. Может, она сумеет что-то сделать с носом — это раз. Может, она ответит на вопросы, на которые ему жизненно необходимо знать ответы. Щепку Томас оставил под присмотром парней в ярких футболках, парни зевали, едва ли не по слогам читали одну историю вшестером — по предложению, так что хотя бы на этот счет можно было быть спокойным. В такую компанию Яблоко не явится — они не смогут его толком испугаться, не оценят.

А Роуз была рядом, Томас чувствовал. Морок, который отпустил его с утра, теперь опять подступил и мешал соображать. Ненормально же вспоминать ткань платья или представлять женщину у себя на кухне потому только, что вчера с ней танцевал. Ненормально так и этак представлять вашу, о боже, совместную жизнь, которой не было и быть не могло. Роуз — дочь Приюта. Какая разница, что она ест по утрам на завтрак, как именно усаживается на стул, моет ли посуду после еды или сразу скопом, когда в раковине не остается места? Любит ли она шить? Что она любит?

Дверей здесь, на этаже, было всего четыре, за одной остался Рысь, и из оставшихся трех Томас сразу выбрал нужную. Постучался и услышал смутный отклик — голос явно не Роуз, ну и ладно, все равно ведь она внутри. Так и вышло.

— Здравствуйте, мастер, — сказала Роуз, — проходите.

Она смотрела на него, не отрываясь, и словно видела и нынешнее утро, когда ее тень следовала за ним неотступно, и нынешний день, когда вдруг явилась Щепка, и его драку с Рысью. Ну как драку…

— Мастер, — сказала Роуз, — ну зачем вы так?

И подошла, как будто собиралась чмокнуть в щеку. Тут только Томас разглядел в глубине комнаты еще одну женщину, черноволосую, с глазами темными, как мысли по ночам.

— Мастер, — сказала Роуз, — Ксению вы помните. Мастер, что вы сказали моему мужу?

— Это так очевидно? Насчет мужа? — спросил Томас неожиданно гнусавым голосом и тут же сам себя мысленно проклял. Нужно было промолчать!

— Никто другой не стал бы с вами драться.

— А зачем вы все время мне мерещитесь?..

Она дотронулась до испачканного платка, который Томас так и прижимал к лицу. «Не надо меня целовать, там все в крови. Не надо отнимать у меня, пожалуйста, этот платок».

— Зажмурьтесь, мастер. Представьте свой нос здоровым и ни на что не отвлекайтесь, прошу вас.

«Легко сказать, а если я не помню?..»

— Что вы, простите за вопрос, собираетесь делать?

— Исправить сделанное мужем, только и всего. Зажмурьтесь, правда. Когда вы смотрите, я не могу сосредоточиться.

— Так нельзя же влиять на вещный мир, — сказала Ксения, и Томас впервые расслышал в этом голосе сомнение. — На мысли, на настроение, на что угодно, но ты не можешь взять и залечить нос.

— Рысь в лучшие дни мог, — возразила Роуз, — а я его жена, и я из Кесмаллы. Ты же помнишь это, рыжая сила преобразует внешнее, а синяя — суть. Ну то есть изначально все было задумано так.

Ксения фыркнула:

— Ну ты даешь! — Томас вдруг почему-то очень ярко представил ее кривоватую усмешку. — Ну ты даешь! Тихоня. Беспредельщица. Мастер, да вы не знаете, с кем связались.

Роуз накрыла его нос ладонью прямо поверх платка:

— Мастер, вы разрешите?..

— Только если потом вы ответите на мои вопросы.

— Может быть.

Что ему оставалось, не настаивать же? Томас закрыл глаза. Ладонь Роуз касалась его губ, и это смазало остатки мыслей, да все смазало, какой дурак о чем-то станет думать, когда ее прохладные пальцы вдруг так близко. Стоп… или не прохладные? Ладонь Роуз неуклонно делалась теплее, как будто на лицо лили горячий мягкий парафин — больше и больше.

— У вас отпадный был нос, ну а станет еще лучше, — сказала Ксения где-то рядом, в темноте.

— Не отвлекай его. Вы, мастер, вспомните свое лицо во всех деталях, это сейчас важно.

Ладонь Роуз становилась теплее и теплее. Вот лицо Томаса под ней уже начало жечь, вот захотелось зашипеть сквозь зубы и отдернуться, вот нос пронзило болью, хуже, чем от исходного удара, — и вдруг все закончилось. Роуз протягивала ему первозданно белый, аккуратно сложенный вчетверо платок:

— Это ваше.

— Но он же был в крови?..

Вопрос уперся в тот тип тишины, при котором ясно, что ответа не последует. Томас пожал плечами:

— Я так понимаю, мне следует сказать спасибо за починку?

— Скажите, если хочется, но вообще-то я отдавала мужнин долг. Что вы хотели у меня спросить?

— О, множество вещей.

Он огляделся — вдоль стен лежали подушки. Чем дольше, тем больше эта темная комната напоминала сон.

— Здесь всегда так таинственно?

— Только когда здесь Ксения.

— А вот и нет, ты тоже хороша.

Томас махнул на них рукой — пусть пикируются. Ладно, в Приюте могут лечить раны и могут эти раны наносить. Ладно, он наговорил Рыси какой-то ерунды, лишь бы даже себе не показать, почему ринулся сюда на самом деле, — и что теперь-то? А теперь и разбирайся. И не увиливай, мастер ты или не мастер. Томас глубоко вдохнул, потер вновь обретенную переносицу и осведомился:

— Каким конкретно способом тут получают сведения о прошлой жизни и родителях детей?..

Пару секунд стояла тишина.

— Никаким абсолютно, — отрезала Роуз незнакомым, звенящим, резким голосом.

— Очень плохим способом, — сказала Ксения с удовольствием. — Очень таким затратным, очень странным. Вы точно не обрадуетесь, мастер.

Джо все-таки все, все испортила — подвела Рысь, расстроила мастера. Все пропало! Если бы знать заранее! Но что теперь…

И главное, ладно б мастер был дурак. Ладно бы он был из обычных взрослых, которые тебя совсем не слышат, но он рассказывал про книжку, про собаку, и как-то сам понял про Яблоко, и проводил — только зачем потом набросился на Рысь? Джо ведь просто хотела спрятаться, она же не просила заступиться. Мастер ее выставил кошмарной дурой, которая прячется за чужой спиной, вот чем все закончилось. Рысь ведь не отказывался ей помочь, она ему просто не сказала, а теперь, выходит, Рысь виноват, а все Джо со своим планом, идиотка…

И она ведь пыталась все исправить.

— Мастер, — сказала, — не заморачивайтесь, я же к вам не для этого пришла. Мастер, вы что, расстроились? Не надо. Мастер, да Рысь вообще ни при чем, он не в курсе даже…

Мастер застыл лицом, как манекен, и таким же вдруг показался недоступным. Как на витрине магазина, где все блестит, тебя в твоей одежде в такой магазин и не пустят.

— Вы, — сказал, — вряд ли отдаете себе отчет, насколько все, что с вами происходит, неприемлемо.

— Мастер, вам какая разница?

— Вы сами ко мне пришли.

А она-то надеялась еще послушать — мало ли, вдруг он снова почитал бы. Надеялась еще раз побывать у него на кухне и чтобы все опять смешалось, и вертелось, и было важным, и как будто в первый раз. Она хотела пойти с ним и объяснить Рыси, что мастер сам решил, что она ему и сказала-то два слова, но мастер велел:

— Нет, побудьте тут.

Тут — это в зале среди припозднившихся старших парней. Они по очереди пили кефир из стеклянной банки и кулаками вытирали белые разводы с полных розовых губ.

— Щепка, хошь кефира?

— Щепка, а чего мастер такой мрачный?

— Ты где его взяла?

— В картишки будешь?

Ей захотелось обхватить руками голову и сидеть так, пока они не замолчат.

— Ну ты и скучная.

Иногда очень хочется вернуться на два-три часа назад, вот как сейчас, чтоб не ходить к мастеру вовсе, рассказать Рыси… да что угодно, лишь бы все вышло иначе. Лучше бы сразу сдалась Яблоку, и всё.

А потом парни встали всей толпой, кого-то начали приветствовать, и Джо открыла глаза посмотреть — кого, и Рысь плюхнулся рядом на ковер:

— О, привет, Щепочка.

Рысь показался каким-то шальным, каким-то, Джо не знала, ну, разбитым, будто ухмылку его смазало гигантским ластиком и вернуло потом не совсем на то же место. Осклабившись уж очень широко, он подмигнул ей и спросил:

— Ты чего мне-то это все не рассказала?

Джо сразу поняла, что «это все» — это кошмары с Яблоком. Ну черт.

— Я говорила, что все испорчу.

— Не-не-не, — Рысь, чуть пошатываясь, вскинул перед собой ладони, — не-не-не, только про вину не начинай. Я не для этого. Я без укора. Почему?

А раньше он не говорил такими рублеными. Волосы стали у него рыжее, ярче, будто с них смыли копоть, лишний темный, и вот теперь в оконном солнце, белом, яростном, волосы Рыси отливали золотым. Глаза у него тоже посветлели.

— Почему ты к нему-то пошла с этим?

— Я не хотела, чтоб ты волновался.

— Да ты что? Чудно, а, я не могу. Серьезно, Щепка? Вся в заботе обо мне?

Его распирал смех, сочился, будто кровь из носа. Джо никогда не видела Рысь таким.

— То есть ты меня берегла? Серьезно, да? — Он не выдержал, подавился-таки смехом, зафыркал в кулак, а после расхохотался.

В конце концов Рысь спрятался в мансарде — ерошил волосы, вздыхал и думал, с чего начинать все исправлять. Как извиняются за разбитые носы? И извиняться-то совсем не хотелось…

Роуз, как полагается порядочной жене, сидела рядом — разложила у себя на коленях пар десять разных сережек и рассматривала их. Рыси казалось, что она недостаточно прониклась.

— Я ему врезал. Мастеру. Ты понимаешь?

— А я потанцевала с ним вчера.

— Он упал.

— И?

— И не кретин ли я после этого?

— Любое терпение рано или поздно кончится.

Рысь уставился на нее круглыми глазами, и тогда она объяснила:

— Ты просто так переживаешь из-за вещи, которая давным-давно должна была случиться.

— Давным-давно?..

— Ты долго себя сдерживал. С самой скоропостижной смерти старого, я бы сказала.

— А почему ты не сказала мне про Ксению?

— А зачем?

Она была в одном из своих редких, по-настоящему безмятежных настроений, она действительно искренне не понимала. «Ну как бы, милая, если б я знал про этот приворот, если б я понял, с чего мастер такой взвинченный, я бы, быть может, смог себя сдержать». Видимо, это его неуклюжее недоумение как-то отразилось на всем облике, и Роуз пожала плечами и попыталась выдать что-то утешительное:

— Зато вы выяснили отношения наконец-то.

— Ударить в нос — это не выяснить.

— Ну начали выяснять.

Начали, да. А потом мастер выпрямился, прижимая ладонь к лицу, и грозно прогнусавил что-то вроде: «Я надеюсь, что у вас были веские основания это сделать», — и Рысь потратил последние остатки мозга, душевных сил, неизвестно уж чего, чтобы не рассмеяться этой грозности, господи, да врежь ты уже в ответ, но мастер ушел, и вот это было плохо. Драки и впрямь часто меняют что-то к лучшему, но только честные, а не односторонние.

— Он говорит, я не соответствую должности.

— Ты ему мог бы то же самое сказать и угодил бы в то же самое больное место.

— Чего?

— Я говорю — они с отцом не ладили.

Вот это да! Хоть кто-то с ним ладил? И как же бесит вот это ее «я говорю», будто он плохо слышит или, что там, будто бы он не в состоянии понять. Она так говорит, когда хочет, чтоб он отстал. Мол, некоторые вещи слишком ясные, чтобы еще и объяснять их дополнительно. Рысь вроде бы и сам все помнил, но уверен не был, а Роуз — была. Как же это раздражало. Хотя вон мастер вообще все позабыл и чувствовал себя, видно, лучше всех.

А Роуз рылась в дневниках старого мастера, он же оставил их в Приюте, все, и не было там ничегошеньки полезного.

— Ну вот скажи, — вопрошал Рысь, завидя ее над очередной стопкой листов, — ну вот зачем ты опять это все читаешь?

— Я ищу выход.

— Нету выхода, нету! Мастер ушел, и наша дверь тоже захлопнулась!

— Твой ораторский дар сейчас не нужен.

Как же бесило, когда она вот так ускользала, даже не злилась — просто закрывалась, никогда не давала шанса с собой доспорить. Он никогда не мог ее задеть.

— Господи, — выл он тогда, — как мне это надоело.

— Бедный щеночек, — вздыхала она, — бедный мой милый.

Рысь тыкался ей лбом в колени и ладони действительно слепым щенком, тупым щенком, искал прохлады, ясности и утешения. Сила Роуз была прохладной, очень древней, напоминала статуи и кладбище.

— Все будет хорошо, — заверила Роуз здесь и сейчас, откуда-то из глубины прохладной силы, и примерила тусклые сережки-сердечки. Рысь таких у нее не помнил раньше. — Вот эти подойдут, скажи, пожалуйста?

— Да, — сказал Рысь и сглотнул. — Да, конечно, подойдут.