Фуга

Накануне

— Так, — сказал Рысь, — сегодня идут и проветриваются ты, ты и ты.

Если бы кто-то из младших Приюта увидел Рысь таким трагически серьезным, то не поверил бы. Сама серьезность в его исполнении казалась шуткой.

Было утро, такое утро, когда туман за окнами еще не думает рассеиваться и люди в зале спят кто вповалку, кто в обнимку, кто раскинув руки, кто — уткнувшись носом в собственный рюкзак. Рысь так устал, что ухмыляться и то ленился. Здесь, среди ребят, которые знали его с первого дня, которые понимали с полувзгляда, он мог расслабиться и перестать выпендриваться, отмести шутки и ухмылочки, как мусор. Эти ребята еще помнили его таким, знали, что по большому счету он такой и есть — серьезный, молчаливый, очень грустный. Как обугленный лист бумаги. Головешка. При них можно не притворяться, что ему все время весело.

Они сидели на кухне и пили холодный, с ночи оставшийся чай. В чае привычно дрейфовали льдинки пленки.

— Слышь, — спросил Артур вполголоса, задумчиво, как в жизни не стал бы днем, — слышь, Рысь, а Рысь? А нам вообще сегодня стоит уходить?

Рысь любил дни, когда Артур и ему подобные — все эти вроде борзые, но цельные, медленные на понимание, но честные — бывали полностью на его стороне. Тогда оказывалось, что за его спиной стоит с десяток таких же, как он, простых, с детства умеющих дать в нос, с ухмылками и сощуренными глазами. Из всех из них вышли б отличные старшие братья — в меру ехидные, в меру пофигисты, в меру заботливые. Рысь любовался ими. Они были как отражения его судьбы, не стань он главой Приюта.

— А чё не стоит? — спросил он с той небрежностью, которую они все так уважали. Еще б сплюнуть сквозь зубы, но не в кухне же. Фыркнул и переспросил уже нормально: — Чего не стоит-то?

— Да тут какая-то движуха вроде зарождается. То Яблоко, то мастер…

Рысь вздохнул. Вот когда не хватает Я Вам Клянусь с его манерой налетать словесным вихрем — он бы сейчас в секунду объяснил. Но Я Вам Клянусь сегодня отсыпался, и не Рыси было его винить. Вчера, узнав, что Рысь зачем-то врезал мастеру, Я Вам Клянусь, конечно, поперхнулся воздухом, и вытаращил глаза, и руку к сердцу прижал, но почти промолчал. Только спросил:

— А объясни, за что ты его? То есть за что именно? То есть я знаю, что у вас были разногласия, но чтоб конфликт так сразу перешел в крайнюю степень?

— Слушай, — попросил Рысь, — иди, пожалуйста, спать. Или целуйся с Ксенией. Или в карты.

На душе после этой недодраки было погано, как почти никогда раньше. Еще и с Яблоком не удалось договориться.

— Слушай, — сказал Рысь накануне, выйдя от Роуз, — вот я же знаю, что ты здесь. Проявись, пожалуйста.

И Яблоко, на удивление, проявился и не особо даже выглядел прозрачным — стоял себе, прислонясь к противоположной стене, смотрел с симпатией. Конечно, издевался.

— Я весь внимание, — сказал он и поправил на шее тонкий, легкий, артистический несуразный шарфик, как будто возвращался со свидания. — А что, прости, тебя так взволновало?

— Меня пока что ничего не взволновало, — ответил Рысь, — а вот мастера волнует.

Они с Яблоком смотрели друг на друга.

— Какая девочка, — сказал Яблоко, — просто упоительная.

— Ты обещал не трогать других.

— Так это когда было?

— Сколько меня тебе нужно сожрать, чтобы отстать от нее?

— Нисколько. Вы, знаешь ли, совсем разного вкуса. — Он вздохнул и задумчиво поделился: — К тому же мне ее пообещали.

Рысь поперхнулся:

— Кто?

— Ну кто обычно продает детей таким, как я? Родители. — Яблоко пожал плечами. — Точнее, у нее один родитель, то есть родительница.

— А что ты дал взамен?

— Ничего, — сказал Яблоко, — я и не просил. Это был, знаешь ли, ее свободный выбор.

Рысь двухлетней давности, Рысь-до-Приюта, сейчас глухо зарычал бы. Рысь нынешний, закаленный сначала старым мастером, потом десятками приютских, только глубоко вздохнул.

— Послушай, — попытался он еще раз, — отстань от Щепки. Что бы ни было…

— Но это же как мякоть апельсина, — Яблоко даже зажмурился, — как молодой, если ты пробовал, сладкий горошек! А ты как мясо, знаешь, необходимое, но жесткое…

— Ты ее трогал? Если хоть глоточек отпил…

— Нет, я пока только планирую. А что?

Яблоко улыбался безмятежно. Из всех людей и нелюдей на этой земле он опасался только мастера, да и то старого. А новый — даже если он считался новым, этому новому Рысь нос разбил пару часов назад, и Яблоко об этом знал. И наслаждался.

— Что, — спросил Рысь, — что я могу отдать тебе взамен? Мы заключили договор. Ты руку жал мне.

— Да бог ты мой, мало ли что я кому жал. — Яблоко рассеянно стащил с шеи явно с чужого плеча шарфик, повертел в руках и бросил. Шарфик растаял в воздухе.

Это уже считается явной угрозой?.. Рысь задышал так глубоко, как только мог. Нельзя спасовать, и спустить ему нельзя, но ведь и в морду дать нельзя. А что же можно?

Яблоко ухмылялся, ждал реакции.

— О да, ударь меня, — сказал и расплылся в улыбке, — мы оба знаем, что бывает дальше.

— Да, — согласился Рысь, хотя убежден не был. Помнил, что бить Яблоко никак нельзя, но не был уверен, почему именно. — Не трогай ее. Уговор уважать должна любая нечисть.

— А я что, нечисть? — Яблоко оживился. — Вот это да, вот это разговор! Ты меня заинтриговал, если можно так выразиться. Почему же я вдруг?..

Рысь махнул рукой и не спеша двинулся дальше по коридору, когда Яблоко вдруг его окликнул:

— Постой-ка, я ее больше не трону, если она сама меня не тронет.

— И дразнить ты ее первым не будешь?

— Я?..

Рысь досчитал про себя до успокоительных пяти. Чем Яблоко довольней, тем все хуже. В последний раз Рысь видел его таким мечтательным, наверное, после основания Приюта.

Артур на кухне смотрел обеспокоенно, сдувал с глаз челку.

— Ну так что, — спросил, — нам идти, не идти?

— Идите, — сказал Рысь, — если что и случится, вы застанете.

— То есть второй раз мы бьем мастера все вместе?

— Нет, — сказал Рысь, старательно сохраняя ровную мину, — мастера мы вообще не будем бить. Я оступился. Мастер неприкосновенен.

— А ты перед ним извиняться-то как, думаешь?

— Сегодня пойду.

И до чего обидно тратить выход из Приюта не на кафешку с Роуз, не на прогулку по лесу, а на поход в дом мастера. Туда-обратно, горожане косятся, и хорошо еще, если ему предложат чаю. Ты сам бы себе предложил после такого? Конечно, предложил бы, чтоб стыднее было. Пить этот чай, подумать только. Вести светскую беседу. И даже поддеть мастера — и то теперь нельзя, это ж ты облажался, а не он. Повелся хуже Щепки. Жуть какая.

И мастер — брат — в сотый раз убедится, что умнее, выдержаннее, совершеннее тебя. Может быть, Роуз с ним была бы счастлива. Может быть, зря ты ей помог сбежать.

— Ну? — спросил Артур. Он уже допил чай и теперь, встав, держал рюкзак за одну лямку, готовый вскинуть его на спину. — Мы уходим или как?

Вот о чем Рысь всегда жалел, так это о том, что этих утренних уходов никто не видит, кроме него. Они вышли наружу, спустились с крыльца — Рысь, Артур, Я Вам Клянусь, в темных очках, и Ася, в полосатой кофточке, волосы собраны в очень спокойный хвостик.

— Клянусь, а если там солнца не будет? — спросила Ася, пока они шли по мокрой траве, отводили от лиц мокрые ветки яблонь с мокрыми листьями, огибали Приют, чтоб очутиться позади него.

— Всегда бывает, — отозвался Клянусь, — люблю солнце. Осенью самое оно вот так шататься.

— Да ну ладно, — сказал Артур, — шататься всегда хорошо. Асенька, ты рюкзак забыла.

— А я с сумочкой.

Листья нет-нет да задевали лица, и ветки с шумом распрямлялись позади, обдавали градом брызг. Ася жмурилась по-кошачьи, слизывала капли с щек. Артур смотрел на нее таким собственническим взглядом, как будто собирался сграбастать в охапку и утащить в ближайшие кусты прямо сейчас.

— Ты ж моя красавица, — спросил, когда очередная, раньше времени отпущенная Асей ветка таки хлестнула его по лицу, — откуда сумочка у тебя? Неужели из Кесмаллы?

— Ой, — всполошилась Ася, — ты извини, пожалуйста! Сумочка, ну, она подарок.

— От кого это?

Я Вам Клянусь молча шел позади, ерошил волосы, солнечные очки тоже уже были все в каплях — он не стирал их.

— Солнышко высушит, — сказал и запрокинул голову, как будто бы оно уже сушило. И сам просиял не хуже солнца.

— Ребят, — сказал Рысь, — вы всё помните про риски?

Они стояли позади Приюта. Яблони здесь заканчивались и начинался спуск с холма. Хорошо, что спускаться им на самом деле было и не нужно, иначе кто-то как пить дать поскользнулся бы — мокрая трава, мокрая земля, рыжая глина смешивается с черноземом, и все это, размытое, стекает вниз.

— Пятеро суток, — отозвалась Асенька и тоже просияла. — Мы всё-всё помним, котик.

— Да сама ты котик.

Рысь чувствовал себя занудным родителем, который в сотый раз долдонит детям, чтоб те вернулись домой не позже одиннадцати. Или, наоборот, уезжает по делам и в сотый раз говорит одно и то же: «Незнакомым не открывать, ты поняла? Крупа на полке. Плиту не забудешь выключить? Если что, тете Инне напиши, она подскажет. Если заболеешь, то всякие лекарства помнишь где, да? Собаку покормить не забывай…»

«Да, мам, конечно, уезжай уже! — откликались дражайшие отпрыски наперебой, пихались локтями, прыскали, подмигивали. То есть отвечали-то они не совсем так, вроде “Всё будет хорошо”, “Мы не забудем”, “Да сотни раз уже ходили, все в порядке было!” — но слышалось в их ответах именно это: — “Отпусти, отпусти, дай погулять!”»

— Ребят, — вспомнил Рысь, — а страховку не забыли?

Он протянул руку. Ему в ладонь легли Асина фенька, серьга Я Вам Клянусь и серебряное кольцо Артура. Рысь зажал их в кулаке.

— Супер, — сказал Рысь, — а теперь пошли. Давайте.

Ася исчезла первой. За ней Клянусь, и за ней, зачем-то все через плечо оглядываясь на Рысь, растаял Артур.

— Я решилась, — сказала девочка, и Ксения хмыкнула: «Ну да, так я и знала. Сейчас будет еще один раунд уговоров, а под конец снова придет Роуз и все испортит». — Я решилась, — повторила девочка, — вот мой браслет.

— Уже мой, — поправила ее Ксения, растеклась в улыбке. Ее. Ее. Всегда будет ее. Как будто невзначай, естественно втекла в него ладонью-лодочкой: здесь ему место, на ее запястье, и только на нем. Она встряхнула рукой, и браслет тихо заколыхался из стороны в сторону. Тяжелый, цельный. Теперь Ксении казалось, будто она всегда его носила.

— А вы не знаете, что именно я вспомню?

Девочка как-то не то что уменьшилась, но тени под глазами стали глубже, а голос — тише. Ксения снова посмотрела на браслет. Снова на девочку. Девочка словно бы забыла, куда шла, или как будто от чего-то очнулась.

— Все хорошо? — спросила Ксения на всякий случай и поразилась интонациям Рыси в собственном голосе. Как же быстро Приют проникает тебе под кожу, даже если кожа надушена духами и оттерта лучшим мылом. А потом ты сама не замечаешь, как начинаешь носить джинсы и дружественно хлопать по спине всех, кто оказался в поле зрения. Ну нет, увольте.

— Все хорошо, — отозвалась девочка с явным усилием, — я просто… не пойму.

— Ты знаешь что-нибудь о нем? — спросила Ксения и на всякий случай сунула руку с браслетом девочке под нос.

— Ничего не знаю.

Ну конечно, и она тоже в этом мареве. Многие младшие в нем, кто-то больше, кто-то меньше, но Леди раньше вроде бы ходила чистая? Может, дело в браслете? Может быть. Но это ведь был ее выбор, правда?

— Садись, — кивнула Ксения на подушки у стены, — и жди, пока я приготовлю зелье. Не совсем зелье, это шутка, если что.

— Вам нужна моя кровь?

— Какие глупости.

Девочка все так же растерянно, будто бы что-то потеряла и забыла что, прошла к подушкам, уселась. То есть браслет, что ли, замедлял распад? О, это плохо, тогда Рысь может заметить. Ну или Роуз, и неизвестно, что хуже.

Еще не поздно отмотать назад.

Да нет уж, поздно.

— Воды? — спросила Ксения. Леди кивнула, и Ксения плеснула ей из бутылки темного стекла в высокий узкий стакан. Здорово все-таки, когда хоть где-то хоть что-то соответствует твоему вкусу. Вообще-то эта комната принадлежала старшим девушкам, но Ксения приспособила ее под себя. Букет чертополоха в старой вазе. Чуть треснутое зеркало. Духи.

Леди сидела, прислонившись к стене. По крыше стучал дождь — стучал и стучал, будто бы это был его дом, его место.

— У тебя платье тонкое?

— Не знаю…

Пришлось подойти, сесть на пол с девчонкой рядом, помять краешек платья в пальцах — тоньше некуда. Это же мятый шелк, не греет совершенно. Мятый шелк с блестками она носит в Приюте. Платье с вырезом.

— Мне нужно положить ладони тебе на плечи.

— Зачем это?

— Погрузить в морок, как выражается Роуз. И ты увидишь. Кстати, если Рысь узнает, он меня выгонит отсюда сразу же.

— Я не скажу ему.

— Я и не сомневаюсь.

Кожа у Леди была бледная, в мурашках. Ксения встала на колени перед ней, прямо напротив, посмотрела в глаза:

— А теперь зажмурься.

Вообще-то Ксения хотела сказать что-то вроде: ты не моя ученица и не будешь ею. Я только что заполучила твой браслет, который придавал тебе уверенности и, может, вес твоим словам в глазах окружающих. Сейчас я погружу тебя в глубины, ты забудешься темным сном — не сном, увидишь сколько-то отрывков прошлого, очнешься и отправишься обдумывать. Ты заплатила, я все сделаю как надо, но я не разрешала задавать вопросы. У тебя мятое платье, красные глаза, чего ты от меня можешь хотеть? Я здесь не мамочка.

Леди качнулась, ожидаемо чуть не повалилась на пол, но Ксения поддержала ее. Как они ищут ниточки во тьме, любую руку, за которую можно ухватиться, любого, кто бы им сказал, что можно сделать. Другое дело, что выхода нет, есть тропинки всё в той же тьме, которые ведут в никуда, но, пока ты идешь по ним, хотя бы отвлекаешься.

Леди очнется минут через тридцать, еще пять минут будет вспоминать себя. Очнется с больной головой, как после пьянки, как после тех тяжелых темных снов, которые приходят к каждому в Приюте и даже, может, иногда к жителям города. Напиться силы — погрузиться в тот же омут, но добровольно. Выловить свое.

Пока Леди лежала в забытьи, Ксения медленно перебирала мотки с пряжей. Трудно сосредоточиться на оттенках, когда позади тебя кто-то обретает прошлое… ладно, отрывки прошлого, уж не настолько Ксения могущественна. То есть по-хорошему все это не должно работать, и старый мастер не обрадовался бы, но старый мастер уже ничего не скажет, и Рысь не узнает, а у нас зато браслет есть.

«Интересно, — думала Ксения, глядя, как Леди ерзает во сне, — решится новый мастер проделать с Щепкой то же самое? Учитывая плату, например. Или еще — бывает так, что, вспомнив прошлое, человек хуже ориентируется в настоящем, то есть еще хуже даже по приютским меркам. Рискнет мастер? Почему-то ему ужасно важно, чтоб Щепка вспомнила, как там она жила. Отец он ей, что ли?.. Да нет, не может быть. А кто тогда?»

Ксения вспомнила их разговор — ее, Роуз и мастера — и фыркнула.

— Никто из вас не помнит своего прошлого?

— С трудом помнят, лоскутно.

— Да.

— Но как же тогда…

Он явно хотел спросить: «Как же вы тогда живете?» — или что-то вроде того, но, видимо, понял, как жалко это прозвучит, и стушевался. Ну и правильно: человек, которому только что залечили разбитый нос, должен же хоть чему-то научиться.

— Рысь, — сказала Роуз и взглянула на мастера с таким укором, будто он был, допустим, мальчиком из младших и только что случайно сжег полкухни, — прилагает все усилия, чтобы мы могли жить как можно лучше. Даже учитывая прошлое и прочее.

— Прочее?..

Мастер как будто бы, несмотря на все свои вопросы, не был уверен, можно ли ему вообще их задавать. Раз в жизни Рысь с его тупыми, импульсивными реакциями на что-то пригодился, надо же.

— Смотря что вообще вы о нас знаете, — сказала Роуз как-то очень убедительно.

— А почему вы вдруг интересуетесь? — спросила Ксения невинно, и мастера перекосило. — «Да, о да. Раз уж вам нравится Роуз, а не я, оставьте хоть возможность вас бесить».

— Предпочел бы не отвечать на этот вопрос.

Все они — и сама она в том числе — вдруг показались Ксении детьми, которые собрались на чердаке и делятся друг с другом самым важным.

— Если вы скажете, зачем вам знать о Щепке, мы сможем решить, стоит ли оно того, — сказала Роуз. — Ладно, способы есть, небезопасные, неверные, но они существуют. Хоть я их и отрицаю.

— Я подумаю, — пообещал мастер, — я присмотрюсь к ней пока без таких сложных решений.

— Зачем она вам?

— Картинка не сходится, — пояснил мастер, — я не понимаю. Чего-то явно не хватает, хочу понять.

— Бывает.

Чтоб немного испортить их идиллию, Ксения спросила:

— То есть эта девочка очень для вас важна?

Любой, кто ее, Ксению, хоть немного знал, понял бы — эта девочка в ближайшее время будет на себе чувствовать очень-очень пристальный взгляд, такой задумчивый. И даже мастер заподозрил что-то и ответил коротко:

— Пока еще нет.

«Да, — подумала Ксения, — о да. Важна. Слабое место мастера — в Приюте, это надо же».

Леди закопошилась у стены.

— Ну что? — спросила Ксения. — Как прогулялась?

— Ты, ты… — начала Леди с явным усилием, хмуря чистый лоб, а взгляд блуждал. — Ты, ты, вы…

— Я, я, мы?

Ксения села на пол рядом. Леди терла виски, и под глазами появились синяки, но в остальном она вроде бы выглядела относительно нормально. Похоже, вернулась целиком, ну и слава богам. Только каким?

— Ты… вы тоже жили в Кесмалле. А браслет наш, фамильный, мне мама поносить дала.

— Так-таки и дала?

— Я просто мерила.

Ну вот, сейчас она начнет скулить: «Отдайте». Память о доме, да еще и мамы собственность. Ксения заправила за ухо выбившуюся из хвоста прядь, протянула руку, вздернула Леди в вертикальное положение и только потом предупредила:

— Нет, не отдам.

— А я и не прошу.

Вот это да, а где же скулеж? Ради такого случая Ксения даже уточнила без насмешки:

— Обрела, что хотела?

— Да, отчасти.

Леди оправила платье, пригладила волосы. Снова старательно посмотрела сверху вниз:

— Я к вам еще приду, возможно.

— Погоди. Иди сейчас куда угодно, к людям, и объяви, что тебе нельзя спать до конца дня. Вечером можно будет, а пока провалишься.

— А что плохого в том, чтобы?..

— Не проснешься.

— А они не догадаются, почему именно нельзя?

— Если поймут, то промолчат. Только к Рыси с этим не подавайся, не к его компашке.

— Моя мама, — сказала Леди ни с того ни с сего, — была красивее, чем вы.

И вышла, притворив за собой дверь.

— Вы беспокоитесь совершенно не о том, — заметил Йэри.

Они с Томасом сидели за столом, и Томасу пришлось ответить «угу», потому что вообще-то он ел суп. Обычно Томас заходил минут на десять — нанести визит вежливости, высказать пару псевдоумных замечаний, дать Йэри на себя посмотреть и заодно самому выдохнуть. Так спокойно, как в книжной лавке Йэри, ему не было даже в собственной постели. Тут пахло старым деревом, бумагой, травами, которые Йэри заваривал вместо чая.

Томас любил проскользнуть в комнату для своих — дальнюю, позади прилавка, куда простые покупатели не забредали. Он приходил с черного хода, открывал дверь своим ключом, скидывал плащ, приглаживал мокрую челку, выдыхал. На миг казалось, что он спасся. Иногда Йэри его встречал, иногда занимался с покупателями или восседал на прилавке, обложившись каталогами и пытаясь понять, что не так. Циферки в каталогах и в графе учета — единственное, что Йэри давалось с трудом. Он воевал с ними, как эпохой раньше — по крайней мере, в детстве Томас был уверен — воевал с правителями вражеских земель. Волосы выбивались из хвоста, лезли Йэри в глаза, он их сдувал и лихо вычеркивал очередную циферку или название. Йэри легко было представить с саблей, шпагой, в мундире, на коне и на привале. Писал Йэри по старинке: то перьевой ручкой, а то и вообще пером.

— Вы так врываетесь, что я чуть не поставил кляксу, — сказал Йэри, не поднимая глаз. Закончил абзац, не торопясь, завинтил крышечку на чернильнице и только тут соизволил посмотреть на Томаса.

Сегодня Томас вошел с парадного хода, потому что хотел не тишины, а разговора и еще потому, что слишком нервничал.

— Кидайте плащ куда-нибудь и садитесь, — пригласил Йэри и встал. Смотрел внимательно, как и всегда в такие встречи, подмечал, сколько Томас ел, и сколько спал, и не сутулится ли, и как держит голову. Так художники вглядываются в свои картины после долгого расставания — пытливо, вдумчиво. Всматривался, всматривался — и вдруг подался вперед и обнял. Томас дернулся было, но Йэри уже отстранился, фыркнул, будто ничего и не было. Покачал головой.

— Вы не могли бы, — попросил Томас, с трудом подбирая слова, — вы не могли бы закрыть магазин минут на двадцать?

— Могу и на сорок. — Йэри кивнул и действительно двинулся к выходу — перевешивать вывеску стороной «Закрыто».

Томас выдохнул. Вообще-то мастер должен, кажется, справляться сам.

— Ну вот еще, — ответил Йэри от двери, не оборачиваясь. — Сейчас я сделаю нам чаю. Вы обсохнете. Потом выпьете чай, хотя вам и не хочется, а перед этим все же снимете с себя мокрый плащ. Потом изложите толком все ваши горести. А потом мы подумаем, как быть.

— Я не смогу провести у вас так уж много времени.

— Снаружи люди потеряют мастера на двадцать минут, как вы просили. Вы сюда идете дольше.

Вот тут и пролегала та граница, которой Томас не переступал. Это были отцовские дела, это были дела Йэри, но никак не его. И если Йэри решил подарить ему немного времени, то оставалось только поблагодарить и молча выпить поставленный под нос чай в белой кружке тонкого фарфора. Чай, к слову, оказался густым от сладости.

— Зачем вы положили сахар?

— Вам полезно.

Больше всего Томас боялся, что сейчас Йэри снова расплывется в этой улыбке — специальной улыбке старшего родственника, под которой тебе навечно семь. Но Йэри, слава всем богам, решил взять другой тон:

— Ну? Вас обидели в Приюте?

— Не совсем.

— Вы даже не пытаетесь его понять, — сказал Йэри задумчиво, — вы ведь даже не даете ему шанса. Рыси не даете.

— Я дал ему шанс.

— Он вам тоже дал.

— И вы хотите сказать, я им не воспользовался?

Йэри пожал плечами — думайте, мол, сами — и тут-то и изрек свое загадочное:

— Вы беспокоитесь не о том. Общались ли вы с девочкой?

— Которая называет себя Щепкой?

— Ну естественно.

Вот это-то его и волновало. Все что-то знали, только он, Томас, ходил вслепую, и сейчас Йэри был доволен его ходом, а он понятия не имел, что именно сделал.

— Странная девочка, — ответил. — Не поймешь, то ли тянется к тебе, то ли отталкивает.

— Одновременно, друг мой, все одновременно, — произнес Йэри нараспев и соскочил со стула. Ему сегодня не сиделось на месте: он то принимался ходить кругами, то вдруг забирался на прилавок-стойку и болтал ногами, то останавливался напротив Томаса и наблюдал, по-птичьи склонив голову набок.

— Вас что-то радует? — осведомился Томас. — Нет? Волнует?

— Меня волнует все, что происходит, — ответил Йэри. — Знакомство ваше с милой девушкой — особенно. Вы же ведь им пообещали покровительство, причем всем сразу.

— Кому всем?

— Приютским детям, на банкете. Когда призвали их заходить в гости. Они ведь были официальной делегацией, а значит, представляли Приют, и пригласить их было с вашей стороны как-то…

— А что включает мое покровительство?

— Да всё.

Томас представил это «всё». То есть получается, Щепка с ее визитом могла быть только первой ласточкой? Ну замечательно. А скоро они начнут приходить по двое, по трое, потом решат остаться на ночь, а потом ты сам не поймешь, как вокруг тебя в твоем же доме с комфортом разместится пол-Приюта, разве что Рысь, наверное, не явится.

— Они пока не поняли масштабов вашей щедрости, — продолжал Йэри, — да вы и сами их еще не осознали. Киньте в суп базилика и послушайте. Мне следовало рассказать об этом раньше, но я ведь вечно забываю, что вы не… Пригласить в дом — для мастера то же, что предложить защиту, девочка с острым деревянным именем все верно поняла. Поэтому мастера и не приглашают к себе кого попало, кроме горожан.

— Но ведь Приют считают частью города.

— Да вы сами знаете, что частью города они никогда не были. Могли бы стать, если бы ваш отец… — Йэри досадливо махнул рукой.

— Мой отец — что?

— Ваш отец много чего не предусмотрел, — протянул Йэри не то печально, не то сердито, — собственной смерти в частности.

— Это я знаю.

— А что выходит крайний срок — это вы тоже знаете?

И снова показалось — да, конечно, еще чуть-чуть — даже словами расскажу, всегда ведь знал, это ведь самое простое, это же… И снова ускользнуло, как всегда. Только что было рядом — и исчезло.

— Ладно, — поскучнел Йэри, — про сроки пока не будем. Так что вы хотели?

Хотелось выпалить, конечно, по-мальчишески, выговориться кому-то в полную силу: «Господи, как мне это надоело, с этим Приютом, городом, детьми, серьезно, сколько можно, я не умею, я не умел никогда, откуда мне знать как…» Рядом с Йэри нет-нет да и тянуло почувствовать себя шестнадцатилетним или даже еще младше. Рядом с Йэри вдруг становилось ясно, как все это время было тяжело.

— Вы понимаете, — сказал Томас старательно ровным голосом, — кроме того, что я рассорился с Приютом, во мне крепнет и крепнет подозрение, что я знал маму девочки. Мать Щепки. И эта женщина в свое время спасла мне если не жизнь, то рассудок и достоинство, только ребенка у нее не было.

Йэри не удивился — он, наверное, никогда не удивлялся. Чуть насторожился, на миг появилась и пропала морщинка меж бровей:

— Знали… в каком смысле?

— Нет, нет, не в этом. Она была моим преподавателем, и мы, и я…

Как объяснить, что именно «они»? Лана была старше его в два раза, носила туфли на платформе и платья-мешки и не умела улыбаться не устало. В Кесмалле, городе, который все называли Центральным, они встретились случайно — Томас тогда только уехал от отца и поступил в местный университет. Не то чтобы он распространялся, кто он и откуда, но ректор, как выяснилось, знал отца в лицо, а ректора знали главные люди города. С изумлением Томас обнаружил, что с детства ненавистная фамилия автоматически открывает перед ним многие двери, о существовании которых он и не подозревал. Его приглашали на вечеринки, на концерты, в галереи и театры. Его ждали. В тот первый август он стал «хитом сезона»: обычно дети мастера не покидали своих городов надолго, а если покидали, то с полного или, на худой конец, со сдержанного одобрения родителей. Томас меж тем ушел из дома бесповоротно — по крайней мере, так он думал тогда.

Ему платили повышенную стипендию как «представителю структурообразующей семьи». Он пытался отказываться, ходил к ректору, подписал даже нужные бумаги — они терялись, находились, шли по кругу, и тогда Томас начал раздавать деньги товарищам. Если его стипендию разделить на троих — счастливцев каждый раз определял жребий, — им хватало на выпивку, на ананасы, на все те деликатесы с огромных витрин, на которые студентам смотреть не положено. А потом слухи о дележке дошли до ректора.

— Мюнтие, ты чего творишь? — спрашивал он. — Ты что, картошкой захотел питаться, Мюнтие?

— Не вижу ничего дурного в этой пище.

— Так ты что, от семьи, значит, отрекаешься?

— У меня не было семьи, только отец.

— Не понимаешь ты, брат, от чего отказываешься, — покачал головой ректор и лишил Томаса повышенной стипендии «в связи с горячим нежеланием последнего».

Вот в те-то дни, наполненные профессорскими речами, старыми винами, случайными знакомствами, в те дни, когда Томас мечтал правдами и неправдами хоть в съемной комнате на окраине, но остаться в Центральном навсегда, тогда-то Лана с ним и познакомилась. Пришла на одно из тех мероприятий, на которых Томас старался как можно больше есть и как можно меньше говорить.

Он сидел у открытой форточки, в эту же форточку курил изрядно помятый муж какой-то звезды эстрады, и Томас кивал его излияниям, не вслушиваясь. («А я что, крайний, что ли? Что я-то все время должен?») Играла музыка, но ее слышно почти не было — столько людей пыталось что-то рассказать одновременно. Розы на шляпах, пиджаки, платья в обтяжку. В одном из писем, на которые Томас не отвечал, отец вдруг выразил внезапную надежду, что из Центрального Томас привезет себе жену, и вот как раз тогда, рассеянно рассматривая все это море бархатных подолов, он и подумал — а может, и правда?

Не то чтобы он собирался возвращаться. Не то чтобы отцовские надежды что-то значили для него. Но все-таки что-то такое витало в воздухе — ароматы духов, дым сигарет, ветер из форточки, на кого-то уже пролили виски, кто-то уже пытался выяснить, с ним ли остальные, и все, конечно, соглашались, что да, с ним, в доле, чтобы завтра не вспомнить ни словечка, — что-то готовилось, и для него, мальчишки, воплотилось в Лане.

— Это вы мастер, любящий картошку?

Она подошла незаметно — в черном платье, в темной, какой-то траурной помаде. В уголках губ и глаз у нее уже появились первые морщины, и она не маскировала их, как было принято. Вопрос она задала словно бы из вежливости. Ей вслед оглядывались. Тогда она еще работала в журнале, но вскоре ушла — в том числе из-за него.

— Я, понимаете ли… я совсем не мастер, — засуетился Томас, вскакивая с места. — Я даже вряд ли когда-то им буду, я не по этой части, я скорее…

— Ясно, — сказала Лана и уселась, вытянув ноги в матовых колготках. Взгляд у нее был все еще остановившийся, какой бывает после очень длинных дней. — А я вот тоже картошку люблю. И пюре, и просто.

— А мясо?

— А мясо, — Лана усмехнулась, — вышло из моды.

Ухмылялась она, конечно, криво, будто шутила одной ей понятную шутку. Шутка, как выяснил Томас потом, заключалась в бессилии, усталости, безденежье.

Центральный — город, где нет мастеров вообще, и в этом городе все очень-очень заняты. Жилье здесь дорогое, жить — еще дороже. Если ты принадлежишь к правильной семье, все упрощается. Лана, хоть и была из правильной семьи, работала на износ.

— Вы тоже отделились от своих? — спросила она в их первую встречу и равнодушно вытащила мужскую сигарету из первой попавшейся позабытой кем-то пачки. — А вы почему?

На них оглядывались все чаще и чаще.

— Вы лакомый кусок, — сказала Лана и посмотрела на всех поочередно, пока они не опустили взгляд и не сделали вид, что идут по своим делам. — Меня не тронут сразу, будут торговаться. И пока они будут торговаться, я вам расскажу, во что вы влипли. Я, может быть, скоро начну занятия вести у вас, ну в этом вашем…

Йэри все смотрел на него с тем напряженным вниманием, с каким смотрят только на очень дорогих людей. И очень юных. И вот тогда-то Томас и спросил снова о том, что его одновременно и смущало, и расстраивало, и бесило, и почему-то радовало:

— Как Щепка может быть дочерью Ланы, если у Ланы не было ребенка? Насколько я успел понять, дети в Приюте очень плохо помнят прошлое?

— Часто вовсе не помнят, — кивнул Йэри.

Замечательно. То есть мы имеем дом, полный не просто несчастных детей, но детей безо всяких ориентиров. И все это время Рысь — что делал Рысь? Почему он молчал? О чем он думал?

— Рысь, к твоему сведению, об этом думает как дышит, — заверил Йэри, и что-то проскользнуло в его голосе. Томас не сразу понял что. Что-то отцовское, такая тень упрека. И самое мерзкое было даже не в этом, а в том, как Томас моментально вскинулся, еще не знал, что скажет, но уже отказывался:

— Я не…

Прошло два года с тех пор, как ушел отец, и пятнадцать — с тех пор, как Томас покинул дом.

Рядом с Йэри чувства оттаивали и сменяли одно другое с досадной подростковой быстротой. От Йэри Томас шел отдохнувший, пристыженный и злой. И дождь, казалось, не смог промочить его сразу, а только под самый конец пути.

— Асенька, блин, — Рысь покачал головой, — да ну и кто же так делает?

Он застыл посреди кухни и неотрывно пялился на собственную ладонь, будто от взгляда что-то изменится. На ладони лежала Асенькина фенька — светлая, бежевая, с растрепанными кончиками.

Рядом стояли Я Клянусь и Артур, причем Артур держал в руках кочан капусты и пытался вертеть его, как футбольный мяч.

— Ты ее спер где-то?

— Не, не спер, угостили.

— В столовую отнеси.

— Не, я не пойду.

Взгляд от феньки отводить было нельзя, поэтому в лицо Артуру Рысь посмотреть не мог.

— Я понимаю, чего я здесь жду, — сказал он медленно, — а вы-то тут зачем застряли?

— Сам как думаешь?

Да никак Рысь не думал, так стоял. Думал, что Асенька любила — любит? — персики. Что из капусты можно сварить борщ. И что прошлый раз случился при старом мастере, а всё, что при нем, будто не взаправду. Вот сейчас, скажем, фенечка исчезнет, и тогда надо будет в ту же секунду…

— Рысь, а Рысь, — позвал Я Клянусь так настойчиво, что Рысь чуть было на него не покосился — откуда этот тон упрямый, тоже мне… — зачем-то же мы ходим тройками, а?

— Глупости.

Вспоминай Асеньку. У нее тонкие запястья, и она любит персики и море. Криво шьет наволочки и всегда всем рада, как кошка, ласковая, но глуповатая. Такая искренняя-искренняя. Милая. Вспоминать надо чуть утрированный образ, так, как если бы ты ее описывал кому-то третьему. Такая девочка была у нас, славная девочка.

— Ты задолбал все время прикрывать всех, — сказал Артур и, очевидно, грохнул кочан об пол.

Захрустели листья. Клянусь фыркнул. Поддакнул заботливым голосом:

— Ты же не должен один ввязываться. — И Рысь на ощупь пихнул его в бок локтем: «Не отвлекайте вы, ну. Я и так лажаю».

Кочан куда-то покатился. Артур пнул его?.. Не успел Рысь произнести вслух мысль про борщ, как Артур выдал:

— Ну ты и кретин. Ты не для этого здесь. Хочешь всего себя угрохать? Тебя мастер чему учил, ау?

— Какой мастер?

— А новый тебя чему-то учил вообще?

Чтоб не сбиться с волны, не упустить, Рысь принялся перебирать совсем простое: Я Вам Клянусь скоро отправится занять народ в залах, Роуз и вовсе в городе и ничего не знает, вот и славненько. А Артур наседал, мешал, придурок, и Рысь опять знал: надо посмотреть ему в лицо, поймать взгляд — и тогда он все поймет, но как раз этого никак нельзя сейчас…

— Ты перед Яблоком один отчитываешься, тебе мало?

— Ребят, я не просил мне помогать.

— Так мы не про тебя, мы Асю вытащить. Эта история вообще не про тебя же.

— Все, что касается Приюта, про меня.

— Фу-ты ну-ты, а мы вообще не в счет?

Артур толкнул его в плечо, и Рысь не справился, конечно, вскинул голову, как всегда вскидывал, еще задолго до Приюта, чтобы знать, с кем дерется, чтоб не прятаться, — и вот тут фенька и растаяла. Конечно. Время уходит, надо пробовать сейчас, но в одиночку не получается, действительно, будто бежишь, оскальзываясь, мысли все не те…

— Думай про Асю, — велел Рысь скороговоркой то ли себе, то ли ребятам, то ли всем вместе, — думай про Асю, раз ты еще здесь. Какая, кто она была. Думай хорошее!

— А кто такая… — начал было Я Клянусь, и Рысь заорал на него мысленно: «Заткнись! В венке из одуванчиков ходила. Платья в полосочку. Гренки жарить в кухне». — Я не пойму, она мне снилась, что ли?.. — пробормотал Я Клянусь снова.

Вот потому Рысь и хотел, чтоб эти двое вышли. Все размывается, надо сосредоточиться: «Ася, иди сюда, зовите Асю, тяните все за фенечку, которой нет, упритесь в пол ногами, только мысленно…» Как будто гигантский пылесос засасывал шелковый платок с портретом Асеньки, а Рысь вцепился в кончик и не отдавал, а пылесос ревел, ревел…

— Асенька, солнце, — сказал Артур, — Клянусь, помнишь Асю?

Да Рысь и сам ее уже почти не помнил, но старый мастер говорил, что еще можно…

— Берите, — сказал Рысь и разрешил силе утекать в ту же пустоту, во тьму, сквозь пальцы. — Берите, только Асеньку отдайте.

И «пылесос» переключился на него. Вот Рысь еще стоял, живой, с ребятами, а вот без сил валяется на полу и все сжимает в руках воображаемый канат, веревку, ленту, ниточку — их с Асей связь, которой, может, не существовало, ведь феньки не было, он ее, может, сам придумал, а потом Артур заорал: «Тяни давай!» — и Рысь потянул, сам не зная как, и на пол в кухне вывалилась Ася.

— Обещай мне, — сказал Артур внезапно хрипло то ли ей, то ли Рыси, то ли и сам не знал кому, — обещай мне, пожалуйста, никогда больше…

Асенька дрогнула ресницами, поднялась с пола и спросила:

— Ой, блин, ребят, а что случилось?

Рысь все сжимал в ладони восстановленную феньку.

— И ты же еще упрекаешь в чем-то Щепку, — фыркнула Роуз через несколько часов. — Зачем тебе понадобилось делать одному? Почему ты тянул один? Ребята честно вызвались помочь. Чего ты хочешь?

Рысь лежал на кровати и как последний придурок смотрел в потолок. Дышать было тяжело. Отвечать тоже, поэтому Рысь в основном молчал и только хмыкал иногда утвердительно или отрицательно. Мотал головой, волосы терлись о покрывало.

— Что, — спрашивала Роуз, — вот что ты хочешь этим доказать? Что самый главный?

Она злилась и запиналась, по два раза заваривала чай и так и не начинала его пить, делала два стежка и отбрасывала шитье. Рысь смотрел в потолок. Там, наверху, ему мерещилось никогда им не виденное северное сияние, и в этом сиянии реплики Роуз плыли по воздуху, как колокольный звон:

— Ну что, милый? Зачем ты… Да что ты все молчишь?

Рыси, чего греха таить, нравилось наблюдать, как она злится. Раз злится — значит, беспокоится. Значит, ей важно, будет он с ней еще делить постель в этой несчастной их мансарде или нет. Никаких мастеров. Он улыбнулся, как улыбался после близости. Отлично.

— Да ты же чуть не облажался!

Это где это?..

— Ты девушка из хорошей семьи, — выговорил с трудом, — тебе нельзя ругаться.

Роуз вскинулась:

— Вот ты теперь лежишь здесь — тебе все равно. А если бы ты тоже не вернулся? Что вы за люди все…

— Так я вполне боялся, — голос, конечно, был чужой, дурацкий голос, Рысь даже сам себя не узнал, вот бы зажмуриться и заткнуть уши одновременно, но ведь тогда уснешь, а спать нельзя… — Я боялся, что им-то с непривычки будет еще хуже, чем мне, ты понимаешь?

— Что я понимаю?..

— Да не переживай так, все уже кончилось.

— Ты отвратителен, — сказала Роуз и двинула его в плечо. — И не смей спать.

— Лучше бы ты меня поцеловала.

— Зачем ты все стремишься замкнуть на себя? Если б не Артур, никакой бы Аси вовсе…

— Они мешали. Клянусь вот мешал.

— А Артур помог. Ты же мог им объяснить! Что это было?

Роуз сидела на краю кровати. Рысь чувствовал ее тепло сквозь одеяло. Попытался приобнять, но Роуз фыркнула:

— В Приюте света нет, Асенька в панике, зачем ты… что ты… что за помутнение?

— Мне показалось, будет легче одному. Несправедливо подставлять других.

— Но ты все время так. — Глаза Роуз сделались глубокими-глубокими, тревожными-тревожными. Как Рысь любил это. — Ты постоянно оттесняешь людей, отвергаешь помощь, ты будто хочешь надорваться и свалиться. Ну вот зачем это? Ты все еще доказываешь старому мастеру, что достоин отношения нормального? Что меня достоин? Что происходит?

— Солнышко, я сейчас усну, и этим все для нас закончится.

— Да ты ужасен!

Она заставила его сесть, растрепала волосы, плеснула в лицо холодной водой, тормошила, тормошила, и глаза у нее были дикие, кошачьи, темные, как у любой кошки в тот час, когда она вдруг мечется по поверхностям со страшным грохотом. Как давно он ее не видел такой юной, такой испуганной, без этого прохладного смирения, без этого сочувствия к нему же. Без этой вины? Да, и без нее.

Людям Приюта, особенно повзрослевшим, иногда надо выгуливать силу, чтоб она не разорвала их изнутри. Но отдаваться силе вне Приюта — значит закрыть глаза и оказаться где угодно. Проблема в том, что при таких прыжках забыть, откуда ты, зачем ты, почему — легче легкого. Ася вот чуть не забыла. Чем дольше ты гуляешь где-то вне, тем меньше помнишь. Когда-то Рысь чуть сам себя не потерял, а потом мастер его спас и подбил построить Приют, чтоб больше никто никогда не потерялся.

Роуз толкнула его в плечо и объявила:

— Ваш старый мастер просто идиот, я ненавижу его.

— Я об этом помню.

— Я решила проверить, вдруг ты позабыл. У нас же с ним была такая дружба, если верить тем сказочкам, что ты рассказываешь.

— У нас с ним и была.

— Ой, не смеши меня.

Роуз медленно застывала в себя обычную — плавную, ровную, до омертвения спокойную. Приходила в себя, и это хорошо, но как же Рысь хотел бы чаще видеть ее безумные, круглые глаза. Значит, он все же не случайная помеха ее счастью и не привычный же дурацкий спутник, а кто-то, за кого можно биться. Значит, все еще будет хорошо или все это время было, а он, дурак, не замечал. Поделом ему.

— Давай играть в воспоминания, — сказала Роуз. — Я помню: когда мы впервые встретились, ты чистил на моей кухне картошку.

— Мне на «у»? У нас с тобой было мало времени на общение в тот самый первый раз.

— Заинтриговать меня, однако, ты успел.

— Лишь поесть я хотел, а не общаться.

— Я очень злилась, но обед тебе достался.

— Я был потрясен и отчаянно благодарен.

— Но ты хвалил мой нос, а не отзывчивость.

— Не бывает, — проговорил Рысь все еще с усилием, — на мягкий знак воспоминаний не бывает.

И тут Роуз все-таки его поцеловала.