Художник из 50х Том II

Глава 13

Гоги провел бессонную ночь, изучая документы и делая звонки старым знакомым. К утру у него был план. Не идеальный, но работающий. Карим переиграл его на знании системы — что ж, пора показать эстонцу, что художники тоже умеют думать стратегически.

В девять утра Гоги вошел в кабинет с папкой под мышкой и улыбкой на лице. Карим уже сидел за столом, разбирая утреннюю почту.

— Доброе утро, товарищ Бесфамильный, — бодро поздоровался Гоги. — Отличные новости!

Карим поднял голову, насторожился. Вчерашний растерянный министр исчез, на его месте был уверенный в себе человек.

— Какие новости?

— Я всю ночь думал над вашими предложениями, — Гоги сел за стол, открыл папку. — И понял — вы абсолютно правы. Нужно работать в рамках системы, использовать существующие механизмы.

Карим нахмурился. Такая быстрая капитуляция казалась подозрительной.

— И?

— И я воспользовался своими полномочиями министра, — Гоги достал документ с официальными печатями. — Подписал приказ о создании Специальной комиссии по художественному качеству культурных проектов.

Карим взял документ, быстро пробежал глазами. Лицо его вытянулось.

— Что это означает?

— А то, что теперь у нас есть две комиссии, — весело объяснил Гоги. — Межведомственная комиссия по культурной политике проверяет идеологическую выдержанность. А моя комиссия оценивает художественный уровень. И обе имеют право вето.

Карим отложил документ, снял пенсе.

— Товарищ министр, это создаст хаос в системе утверждений…

— Наоборот, — перебил Гоги. — Это обеспечит баланс между политикой и искусством. Посмотрите состав моей комиссии.

Карим прочитал список и побледнел. Председатель — народный артист СССР Качалов. Члены комиссии — Эйзенштейн, Довженко, Мухина, Пластов. Все — признанные мастера с мировыми именами.

— Они никогда не согласятся работать в комиссии…

— Уже согласились, — улыбнулся Гоги. — Звонил им лично вчера вечером. Оказывается, все они очень обеспокоены падением художественного уровня советского искусства.

Карим быстро соображал, просчитывая новую ситуацию. Теперь любой проект должен был пройти двойную экспертизу — политическую и художественную. Причем художники могли забраковать идеологически выдержанную, но бездарную работу.

— Это заблокирует всю систему, — сказал он наконец.

— Возможно, — кивнул Гоги. — А возможно, заставит искать настоящий синтез политики и искусства. Не подгонку художественных идей под бюрократические схемы, а создание подлинно ценных произведений с правильным идеологическим содержанием.

Карим встал, прошелся по кабинету. Гоги наблюдал за ним с интересом — впервые видел своего заместителя растерянным.

— Вы понимаете, что это может привести к конфликту с межведомственной комиссией?

— Конечно, — Гоги достал вторую папку. — Поэтому я подготовил еще один документ. Предложение о реформировании всей системы культурного планирования.

Новый приказ был еще более радикальным. Гоги предлагал создать единую надведомственную структуру — Высший совет по культуре при Совете Министров СССР.

— Смотрите, как красиво получается, — объяснял Гоги. — Вместо множества комиссий, дублирующих функции и создающих хаос, — один орган с четкими полномочиями. Председатель — министр культуры, то есть я. Заместители — по одному от каждого заинтересованного ведомства.

Карим понял — его переиграли его же методами. Гоги использовал бюрократическую машину против нее самой, создав структуру, которая ставила его во главе всей культурной политики.

— Этот проект никогда не утвердят в правительстве…

— Возможно, — согласился Гоги. — Но пока он рассматривается, действует статус-кво. А статус-кво означает, что обе комиссии имеют равные права. И пока они не договорятся между собой, ничего не будет утверждаться.

Он встал, подошел к окну.

— Знаете, Карим, вы вчера дали мне ценный урок. Объяснили, что в аппарате важна не правота, а умение играть по существующим правилам. Спасибо за урок.

Карим сел обратно за стол, надел пенсе. Нужно было время, чтобы продумать новую стратегию.

— И что вы предлагаете?

— Сотрудничество, — Гоги вернулся к столу. — Не подчинение одного другому, а настоящее партнерство. Вы — эксперт по системе, я — по содержанию. Вместе мы сможем добиться большего, чем поодиночке.

— На каких условиях?

— Равенство, — четко ответил Гоги. — Все решения принимаем совместно. Все проекты разрабатываем вместе. Никаких тайных согласований, никаких сюрпризов с документами.

Карим долго молчал, обдумывая предложение. Ситуация кардинально изменилась — из позиции силы он попал в положение, где приходилось договариваться.

— А если наши мнения не совпадут?

— Тогда будем спорить до тех пор, пока не найдем компромисс, — ответил Гоги. — Или пока один из нас не убедит другого в своей правоте.

— Хорошо, — кивнул Карим. — Попробуем.

Он достал свой блокнот, начал делать записи.

— Тогда первый вопрос — что делать с сегодняшним совещанием директоров киностудий? Они ждут программное выступление.

— Выступим вместе, — предложил Гоги. — Вы расскажете о новых механизмах планирования, я — о художественных задачах. Покажем, что политика и искусство могут работать в единой связке.

Карим записал, подумал.

— А межведомственная комиссия? Жданов будет недоволен появлением конкурирующей структуры.

— Пусть будет недоволен, — пожал плечами Гоги. — У меня есть прямая линия связи со Сталиным через Берию. Если понадобится, объясню лично необходимость изменений.

Упоминание Сталина подействовало. Карим понял — новый министр не так беззащитен, как казалось. У него есть связи на самом верху.

— Понятно. Тогда работаем по новой схеме, — Карим закрыл блокнот. — Но я предупреждаю — если ваша система не сработает, ответственность ляжет на вас.

— Справедливо, — согласился Гоги. — А если сработает — успех будет общим.

Они пожали руки через стол. Перемирие было достигнуто, но оба понимали — это лишь первый раунд долгой борьбы. Гоги показал, что умеет играть в бюрократические игры, но Карим не собирался сдаваться.

— Кстати, — сказал Карим, собирая документы, — вчера поздно вечером звонил товарищ Крид. Интересовался вашими успехами на новом месте.

— И что вы ответили?

— Что у нового министра большой потенциал, но нужно время для адаптации к специфике работы, — Карим направился к двери. — Теперь придется корректировать свой отчет.

Он вышел, оставив Гоги с чувством первой победы. Небольшой, тактической, но важной. Карим понял — с ним нельзя обращаться как с марионеткой. Теперь борьба перейдет на новый уровень.

Гоги достал сигарету, закурил. За окном шумела Москва, не подозревая о сражениях, которые разворачиваются в министерских кабинетах. Но от исхода этих сражений зависело культурное будущее страны.

И Гоги был полон решимости не сдаваться без боя.

Три недели прошли как один день. Гоги приезжал в министерство к семи утра и уезжал после полуночи, погруженный в бесконечный поток бумаг, совещаний, согласований. Стол завален папками с проектами, стены увешаны планами и схемами организационных структур. В углу пылился забытый мольберт — до творчества не доходили руки.

Сегодняшний день начался с экстренного совещания по вопросу финансирования документального кино. Потом была встреча с представителями Госплана о квартальных показателях культурного производства. После обеда — разбор жалоб на цензуру театральных постановок в регионах. К вечеру глаза слезились от мелкого шрифта отчетов, а виски ломило от непрерывного напряжения.

Гоги склонился над очередным документом — сводкой по выполнению плана издания художественной литературы. Цифры плыли перед глазами: двести тысяч экземпляров поэзии, полтора миллиона романов, триста тысяч детских книг. За цифрами терялись имена авторов, содержание произведений, сама суть литературного творчества.

— Товарищ министр, — раздался стук в дверь.

— Занят, — не поднимая головы ответил Гоги. — Все вопросы через секретариат.

Дверь открылась несмотря на запрет. В кабинет вошел Карим с подносом в руках — две чашки кофе и тарелка бутербродов.

— Решил проверить, живы ли вы еще, — сказал он, ставя поднос на стол. — Третий день не выходите из кабинета.

Гоги поднял глаза, удивился. Карим выглядел непривычно — без пенсе, с усталым лицом, в мятой рубашке. Обычная безупречность куда-то исчезла.

— Спасибо, но не голоден, — Гоги вернулся к документам. — Нужно закончить анализ региональных показателей к завтрашнему докладу в ЦК.

— Региональные показатели подождут, — Карим сел в кресло напротив. — А вот вы можете не дождаться, если будете работать в таком темпе.

— У меня нет времени на философские беседы…

— У вас нет времени на жизнь, — перебил Карим. — Когда вы в последний раз видели солнечный свет? Или читали что-то кроме служебных бумаг?

Гоги отложил ручку, посмотрел на заместителя. Тот наливал кофе из термоса, лицо его было серьезным, без привычной иронии.

— С чего такая забота о моем здоровье?

— С того, что мертвый министр мне не нужен, — просто ответил Карим. — А живой зомби, который превратился в бумагообрабатывающую машину, — тоже.

Он протянул чашку кофе. Аромат был изумительным — настоящий турецкий, не суррогат из министерской столовой.

— Откуда такой кофе?

— Привез из командировки из Стамбула, — Карим отхлебнул из своей чашки. — Там консультировал по вопросам культурных связей с Турцией.

Гоги взял чашку, вдохнул аромат. Кофе действительно был превосходным — крепким, густым, с легкой горчинкой.

— Не знал, что у нас есть культурные связи с Турцией.

— У нас есть культурные связи со всем миром, товарищ министр. Или должны быть, — Карим откусил кусок бутерброда. — Культура не знает границ. Хотя политика иногда их устанавливает.

Они пили кофе молча. За окном медленно опускались вечерние сумерки, зажигались первые фонари. Москва жила своей жизнью, а здесь, в министерском кабинете, время словно остановилось среди папок и отчетов.

— Карим, — сказал Гоги наконец, — зачем вы пришли? Мы же с вами не друзья.

— Не враги, — поправил эстонец. — Конкуренты, может быть. Люди с разными взглядами на одну работу. Но не враги.

Он поставил чашку на стол, откинулся в кресле.

— Знаете, я изучал ваше досье еще до назначения сюда. Художник, мультипликатор, создатель «Василисы и Духа леса». Человек, который умел видеть красоту и создавать ее.

— Это было давно.

— Три месяца назад, — усмехнулся Карим. — Но для вас это действительно кажется давно. Потому что вы перестали быть тем человеком.

Гоги нахмурился.

— Я стал министром. Это требует других качеств.

— Министром может стать любой исполнительный чиновник, — возразил Карим. — А вот министром культуры должен быть человек, который понимает, что такое культура. Не статистика культурного производства, а живая культура.

— Красивые слова. А на деле?

— А на деле вы превратились в счетовода, — жестко сказал Карим. — Считаете тиражи книг, метраж пленки, количество спектаклей. Но совершенно забыли о том, что стоит за этими цифрами.

Он встал, подошел к забытому мольберту в углу, провел рукой по покрытому пылью холсту.

— Когда вы в последний раз держали в руках кисть?

— Некогда…

— Когда читали стихи не для служебных целей?

— У меня нет времени на стихи…

— Когда просто смотрели на закат, не думая о планах и отчетах?

Гоги молчал. Действительно, когда? Все последние недели были заполнены работой — совещания, доклады, проверки, согласования. Искусство осталось где-то на периферии сознания, как детское увлечение, которое пора бы оставить.

— Вы знаете, что происходит с человеком, который перестает заниматься тем, что составляет суть его натуры? — продолжал Карим, возвращаясь к столу. — Он высыхает изнутри. Превращается в функцию, в должность, в набор обязанностей.

— Зато эффективно выполняет служебные задачи.

— Какие задачи может эффективно выполнять министр культуры, который забыл, что такое культура? — Карим сел обратно. — Вы управляете тем, чего не понимаете. Руководите людьми, язык которых забыли.

Гоги отпил кофе, задумался. В словах Карима была болезненная правда. Когда он в последний раз разговаривал с художником о живописи? Или с режиссером о кино? Все общение свелось к обсуждению планов, бюджетов, отчетов.

— А что вы предлагаете? Бросить работу и вернуться к мольберту?

— Предлагаю найти баланс, — ответил Карим. — Между должностными обязанностями и внутренней сущностью. Между административной работой и творческим пониманием.

Он достал из кармана небольшую книжку в потертом кожаном переплете.

— Хотите, прочитаю вам что-то?

— У меня нет времени на литературу…

— У вас нет времени на себя, — перебил Карим. — А это хуже.

Не дожидаясь разрешения, он открыл книжку, нашел нужную страницу.

— Это эстонский поэт Юхан Лийв. Умер в психиатрической больнице, так и не дождавшись признания. Но писал о самом важном — о свободе души.

Карим откашлялся, начал читать негромким голосом:

— «Kui mets on täis öist vaikust…» — потом перевел: — «Когда лес полон ночной тишины, и звезды смотрят сквозь ветви, я понимаю — есть в мире нечто большее, чем повседневная суета…»

Голос его стал мягче, почти мелодичным. Стихи на незнакомом языке звучали как музыка, но перевод доносил смысл до сознания.

— «Душа моя — птица в золотой клетке. Клетка красивая, корм отменный, но небо за прутьями кажется недосягаемым. И только ночью, когда город засыпает, она помнит о полете…»

Что-то екнуло в груди Гоги. Образ золотой клетки был болезненно знакомым. Роскошный кабинет, высокая должность, власть над культурной жизнью страны — но где же крылья?

— «Свобода — не в том, чтобы делать что хочешь, — продолжал Карим, — а в том, чтобы оставаться тем, кто ты есть. Какие бы обстоятельства ни складывались вокруг…»

Слова стиха ложились на душу как бальзам на рану. Гоги почувствовал, как внутри что-то оттаивает, просыпается после долгого сна.

— «И даже если весь мир требует от тебя измены себе, в глубине души должен остаться уголок, куда не проникнет чужая воля. Там живет твоя истинная природа, твой внутренний огонь…»

Карим закрыл книжку, посмотрел на Гоги.

— Понимаете, о чем он?

Гоги молчал, глядя в окно на вечернюю Москву. В груди шевелилось что-то давно забытое — тоска по мольберту, по чистому холсту, по возможности создавать красоту, а не только управлять ее производством.

— Почему вы читаете мне эти стихи?

— Потому что узнаю в вас того человека, который создал «Василису», — тихо ответил Карим. — Он еще жив, просто спит под слоем бумаг и должностных инструкций.

— А если этот человек несовместим с должностью министра?

— Тогда либо измените должность под себя, либо найдите способ остаться собой в рамках должности, — Карим встал. — Но не превращайтесь в функцию. Мир потеряет художника, а взамен получит еще одного бюрократа.

Он направился к двери, но остановился на пороге.

— Кстати, завтра к вам приедет делегация молодых художников из Ленинграда. Хотят показать свои работы, получить поддержку министерства. Попробуйте поговорить с ними не как чиновник с подчиненными, а как художник с художниками.

— Зачем вы мне помогаете? — спросил Гоги. — Ведь слабый министр выгоден сильному заместителю.

Карим повернулся, снял пенсе. В его серых глазах была усталость и что-то еще — может быть, сочувствие.

— Потому что работать с мертвецом неинтересно, — сказал он просто. — А работать с живым человеком, пусть и непредсказуемым, — захватывающе.

Дверь закрылась, оставив Гоги наедине с мыслями. Он еще долго сидел в кресле, допивая остывший кофе и размышляя о прочитанных стихах.

Эстонский поэт был прав — свобода в том, чтобы остаться собой. Но как совместить это с грузом ответственности за культуру целой страны? Как остаться художником, управляя искусством?

Гоги встал, подошел к мольберту. Смахнул пыль с холста, взял в руки кисть. Она показалась чужой, неудобной после недель, проведенных с ручкой над бумагами.

Но постепенно пальцы вспомнили привычные движения. На холсте появился легкий набросок — вечерняя Москва за окном, огни в домах, силуэты прохожих. Ничего выдающегося, просто момент жизни, пойманный и зафиксированный.

А в груди поднималось давно забытое чувство — радость творчества, счастье создания чего-то нового. Министерство культуры могло подождать до завтра. Сегодня художник возвращался к жизни.

Анна Сергеевна Королева принесла утреннюю почту в точно назначенное время — девять утра. Стройная фигура в строгом сером костюме, темные волосы, убранные в элегантную прическу, профессиональная улыбка. Идеальная секретарша высокого уровня.

Но каждый раз, глядя на нее, Гоги думал о другой Ане. О той, что была рядом в далеком мае, когда он еще жил в бараке и мечтал изменить мир искусством. Светлые волосы, серые глаза, изящный стан — все было по-другому, но фамилия та же. Мучительное совпадение, которое не давало покоя.

— Товарищ министр, — секретарша разложила документы на столе, — на десять утра назначена встреча с представителями Союза художников, на двенадцать — совещание по вопросам кинопроката…

Голос терялся в фоне. Гоги смотрел на девушку и видел другую — ту, что сидела с ним в переделкинском саду под старой яблоней, рассказывая о переменных звездах в созвездии Лиры. Где она сейчас? Что с ней стало после всех этих месяцев?

— … требуется ваша подпись на приказе о финансировании новых театральных постановок, — продолжала секретарша.

— Спасибо, Анна Сергеевна, — Гоги взял ручку, не глядя подписал документ. — Это все?

— На сегодня — да. Если что-то срочное — вызовите.

Девушка вышла, оставив его наедине с мыслями. Гоги встал, подошел к окну. Внизу кипела московская жизнь — трамваи, автобусы, спешащие по делам люди. Где-то среди этого многомилионного города могла быть она. А может, и не могла — никто не знал.

После корейских событий многие знакомые словно растворились в воздухе. Николь исчезла из театральных афиш. Нина из барака не откликалась на письма. И Аня… та самая Аня, с которой он делился своими сокровенными мыслями, тоже пропала без следа.

Гоги вернулся к столу, открыл нижний ящик. Там, среди служебных бумаг, лежала маленькая фотография — снимок. Он и Аня у яблони, она улыбается, глядя в объектив, он смотрит на нее. Простая любительская фотография, но дорогая как память о времени, когда жизнь казалась проще.

Решение созрело мгновенно. Гоги взял телефонную трубку, набрал внутренний номер.

— Карим? Это Георгий Валерьевич. Мне нужна небольшая услуга.

— Слушаю.

— Можете пробить местонахождение одного человека? Анна Сергеевна Королева, студентка физфака МГУ, специализировалась по астрономии.

Пауза.

— Личные вопросы, товарищ министр?

— Можно и так сказать.

— Понял. Дайте час времени.

Этот час показался вечностью. Гоги пытался работать, но мысли постоянно возвращались к Ане. Что с ней могло случиться? Почему она не искала встречи после его назначения на высокую должность? Стеснялась? Или просто забыла?

Ровно через час зазвонил телефон.

— Нашел вашу Королеву, — голос Карима звучал странно. — Но информация… необычная.

— Говорите.

— Анна Сергеевна Королева, двадцать один год, выпускница МГУ. После защиты диплома подала рапорт о переводе на работу в систему Гидрометеослужбы. Получила назначение смотрительницей маяка в Карелии.

Гоги нахмурился.

— Смотрительницей маяка? Астроном?

— Станция называется «Валаамский маяк», расположена на острове в Ладожском озере. Практически заброшенное место, ближайший населенный пункт — в пятидесяти километрах.

— Зачем образованная девушка поехала в такую глушь?

— В личном деле указано — по собственному желанию — стремление к уединению для научной работы, — Карим помолчал. — Товарищ министр, а вы уверены, что это та самая Королева?

Гоги посмотрел на фотографию в руках. Светлые волосы, серые глаза, мечтательная улыбка. Та, что изучала переменные звезды и говорила, что хочет посвятить жизнь науке.

— Уверен. А как с ней можно связаться?

— На станции есть рация, но связь нестабильная из-за погодных условий. Почтовое сообщение — раз в неделю, когда позволяет погода.

— Адрес?

— Карелия, Ладожское озеро, остров Валаам, Валаамский маяк. Королевой А. С.

Гоги записал адрес, убрал блокнот в ящик стола.

— Спасибо, Карим. Я должен.

— Не должны, — ответ прозвучал неожиданно. — Но я понимаю.

Связь прервалась. Гоги остался сидеть в кресле, представляя Аню на далеком северном острове. Маяк, волны, бесконечное небо над головой — идеальное место для человека, который изучает звезды. И ужасное место для человека, который привык к человеческому общению.

Почему она уехала так далеко? От чего бежала? И было ли это связано с ним, с их прошлыми отношениями?

Гоги встал, снова подошел к окну. Москва шумела и жила своей жизнью, а где-то далеко на севере его Аня встречала рассветы в одиночестве, считала звезды и слушала шум волн.

Он мог послать телеграмму. Мог организовать командировку в Карелию под служебным предлогом. Мог использовать все свои министерские полномочия, чтобы увидеть ее снова.

Но имел ли право? После всего, что произошло, после того человека, которым он стал, имел ли право вторгаться в ее уединение?

Гоги вернулся к столу, достал чистый лист бумаги. Начал писать письмо, но остановился на первых словах. Что можно сказать девушке, которая предпочла одиночество на краю света общению с бывшими друзьями?

«Дорогая Аня…» — написал он и отложил ручку.

Слишком много вопросов, слишком мало ответов. А главный вопрос звучал в душе особенно болезненно: если бы не власть, не должность, не министерское кресло — искал бы он ее? Или она стала важна только потому, что была недоступна?

За окном медленно опускались сумерки. Где-то на севере Аня, возможно, зажигала огонь маяка, встречая наступающую ночь. А он сидел в теплом кабинете и думал о том, что власть над культурой страны не может заменить простого человеческого счастья.

Письмо так и осталось ненаписанным.

Гоги сидел в своем кресле, медленно затягиваясь «Честерфилдом». Дым поднимался к потолку неровными кольцами, рассеиваясь в неподвижном воздухе кабинета. За окном уже стемнело, но он не включал свет — полумрак больше соответствовал его настроению.

На столе лежало недописанное письмо. Два слова — «Дорогая Аня…» — и дальше пустота. Что можно написать девушке, которая сбежала на край света, возможно, именно от него?

Гоги затянулся еще раз, посмотрел на свое отражение в темном стекле окна. Незнакомый человек смотрел на него — в дорогом костюме, с усталым лицом, с глазами, в которых не было прежнего огня. Когда он успел так измениться?

— Министр культуры, — пробормотал он себе под нос, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. — Влиятельный человек. Власть над миллионами умов.

И что? Аня все равно предпочла одиночество на заброшенном маяке. Николь исчезла из его жизни без объяснений. Даже простая Нина из барака не отвечала на письма.

Может, дело не в обстоятельствах. Может, дело в нем самом.

Гоги встал, прошелся по кабинету с сигаретой в руке. Вспомнил того человека, которым был еще полгода назад — голодного художника в потрепанной одежде, который рисовал от души и верил, что искусство может изменить мир.

Тот человек был наивен, романтичен, порой смешон в своих иллюзиях. Но он был живым. А что осталось от него сейчас?

— Эффективный администратор, — усмехнулся Гоги горько. — Грамотный управленец. Ценный кадр.

Он подошел к мольберту в углу, провел рукой по запыленному холсту. Когда последний раз держал кисть? Не считая вчерашнего получасового порыва после разговора с Каримом.

Раньше он мог рисовать часами, забывая о еде и сне. Каждый штрих был открытием, каждый цвет — откровением. А теперь? Теперь искусство стало для него статистикой — тиражи, бюджеты, планы производства.

Гоги вернулся к столу, докурил сигарету, сразу достал новую. Руки слегка дрожали — не от никотина, а от злости на самого себя.

Вспомнил корейские события. Тогда ему казалось, что он делает правильное дело — спасает людей от бессмысленной войны. А на самом деле просто играл в бога, решая за других, как им жить и умирать.

— Спаситель человечества, — пробормотал он, затягиваясь. — Герой. Гений стратегии.

А в результате? Крид отчитал его как нашкодившего школьника. Берия лишил любимого дела. И отправили сюда, в золотую клетку министерского кресла, где он медленно превращается в функцию.

Может, так и надо. Может, он заслужил именно такую судьбу — быть винтиком в государственной машине, обрабатывать бумаги и штамповать решения.

Гоги посмотрел на фотографию Ани в ящике стола. Светлые волосы, серые глаза, искренняя улыбка. Она верила в него тогда, в переделкинском саду. Слушала его мечты о новом искусстве, поддерживала его планы изменить мир.

А теперь сидит на заброшенном маяке и смотрит на звезды. Одна. Без него.

— Может, и правильно делает, — вслух сказал Гоги, глядя на фотографию. — Зачем ей министр, который забыл, что такое настоящее искусство?

Он закрыл ящик, откинулся в кресле. За стеной слышались шаги охраны — смена караула. Жизнь продолжалась, мир вращался, а он сидел здесь и жалел себя.

Жалкое зрелище — влиятельный человек, который боится собственной тени. У него есть все — власть, деньги, возможности. Может организовать любую встречу, решить любую проблему, воплотить любую идею.

Но не может заставить себя взять кисть и нарисовать простую картину. Не может написать искреннее письмо дорогому человеку. Не может остаться самим собой в мире, который требует от него быть кем-то другим.

— Художник, — усмехнулся он, затягиваясь сигаретой. — Какой из меня художник? Бюрократ в дорогом костюме, который ностальгирует по прошлому.

Гоги встал, подошел к сейфу, достал папку с корейскими набросками. Просмотрел рисунки — мехи в бою, разрушенные американские базы, портреты солдат. Техника была безупречной, но где душа? Где то тепло, которое раньше согревало его работы?

Там были только холодная эффективность и расчетливое мастерство. Как и во всем, что он делал теперь.

— Мастер, — пробормотал он, листая рисунки. — Профессионал высокого класса. И полный ноль как человек.

Может, Карим был прав вчера, читая эстонские стихи. Может, он действительно заперся в золотой клетке и забыл о небе за прутьями.

Но как выбраться? Как найти дорогу назад к самому себе, когда впереди маячат планы, отчеты, совещания, а сзади остались только воспоминания о том времени, когда он был счастлив?

Гоги закрыл папку, вернул в сейф. Докурил сигарету, посмотрел на часы — половина десятого вечера. Дома его никто не ждет. В мастерской пылятся нетронутые холсты. А здесь, в кабинете, лежат бумаги, которые можно перебирать до утра.

Выбор очевиден. И это самое страшное — что выбор действительно очевиден. Работа стала наркотиком, способом не думать о главном.

— Трус, — сказал он своему отражению в окне. — Обыкновенный трус, который прячется за должностными обязанностями от собственной жизни.

Отражение согласно кивнуло и растворилось в ночной темноте.

Гоги просидел в кабинете до трех ночи, куря одну сигарету за другой. Пепельница давно переполнилась, дым застоял в воздухе, но он продолжал курить, думать, мучиться. К утру решение созрело само собой — как абсцесс, который наконец прорвался.

Он достал чистый лист министерской бумаги, взял ручку. Рука дрожала не от усталости, а от осознания того, что он собирается сделать.

"Товарищу Криду В.

Заявление.

Прошу освободить меня от должности министра культурной политики СССР в связи с невозможностью дальнейшего исполнения обязанностей по состоянию здоровья.

Г. Гогенцоллер

15 января 1951 года"

Короткое, сухое заявление. Никаких объяснений, никаких эмоций. Просто констатация факта — он больше не может.

Гоги перечитал написанное, сложил лист пополам, убрал в конверт. На конверте написал: «Лично товарищу Криду В.» Печать не ставил — пусть Крид поймет, что это окончательное решение.

Встал из-за стола, почувствовал странное облегчение. Словно тяжелый камень свалился с плеч. Впервые за месяцы дыхание стало свободным.

Гоги снял пиджак — дорогой, сшитый на заказ, символ его высокого положения. Развязал галстук — шелковый, импортный, подарок от одного из подчиненных. Сбросил с себя мундир чиновника.

Пиджак полетел в мусорную корзину. Галстук — следом. Пусть лежат там вместе с отчетами и планами — такими же мертвыми символами того, кем он пытался стать.

Закатал рукава белой рубашки, расстегнул верхнюю пуговицу. Сразу стало легче дышать. Взял конверт с заявлением, направился к двери.

В приемной дежурила ночная секретарша — пожилая женщина, которая знала все министерские тайны.

— Анна Петровна, — обратился к ней Гоги, — передайте это товарищу Криду. Лично в руки, как только он появится.

— Что-то срочное, товарищ министр?

— Можно и так сказать.

Он вышел из здания в предрассветной темноте. Сторож удивленно посмотрел на министра без пиджака, но промолчал. Гоги кивнул ему и зашагал по пустынной Мясницкой.

Москва просыпалась медленно. Редкие прохожие торопились по своим делам, не обращая внимания на мужчину в белой рубашке, который шел неспешно, словно на прогулке.

Гоги не думал, куда идет. Ноги сами несли его по знакомым улицам — мимо Лубянки, где начинался его путь к власти, мимо театров, где он когда-то мечтал видеть свои работы, мимо книжных магазинов, где продавались издания под его редакторским контролем.

Все это осталось в прошлом. Теперь он просто шел по утренней Москве, чувствуя себя свободным человеком.

На Красной площади остановился, посмотрел на Кремль. Там, за древними стенами, принимались решения о судьбах миллионов. А он больше не был частью этой машины. Больше не нес ответственности за культурную политику огромной страны.

— Какое облегчение, — пробормотал он, вдыхая морозный воздух.

Солнце начинало подниматься над горизонтом, окрашивая небо в розоватые тона. Гоги повернул лицо к свету, зажмурился. Давно он не встречал рассвет просто так — не спеша на работу, не размышляя о планах, а просто наслаждаясь моментом.

Пошел дальше — через мост, мимо Храма Христа Спасителя, по набережной. Москва-река текла под тонким льдом, чайки кружили над водой. Обычная зимняя картина, но сегодня она казалась особенно красивой.

— Свобода, — сказал он вслух, и слово прозвучало как молитва.

Может, он поступил безрассудно. Может, Крид не примет отставку, заставит вернуться. Может, его ждут неприятности — разбирательства, обвинения, наказания.

Но сейчас это не имело значения. Сейчас был только он, идущий по утренней Москве без цели и планов. Человек, который наконец вспомнил, что такое дышать полной грудью.

Гоги дошел до Парка Горького, присел на скамейку. Достал последнюю сигарету из пачки, закурил. Курил медленно, смакуя каждую затяжку. После этой сигареты он бросит курить — символический жест начала новой жизни.

Вокруг просыпался город. Первые трамваи, спешащие на работу люди, уличные торговцы. Жизнь продолжалась, а он больше не был ее заложником. Был просто наблюдателем, свободным от обязательств и ожиданий.

Докурил, бросил окурок в урну. Встал со скамейки, потянулся. Тело было усталым от бессонной ночи, но душа — легкой, как давно не было.

— Теперь главное — не растерять это чувство, — пробормотал он себе под нос.

Гоги зашагал дальше, не зная куда. Может, к Ане в Переделкино — посмотреть на старую яблоню под которой они когда-то сидели. А может, просто будет идти, пока не устанут ноги.

Впервые за месяцы у него было время. Время думать, мечтать, просто существовать. И никто не мог отнять у него это время — ни Крид, ни Берия, ни государственные планы.

За спиной остался министерский кабинет с его бумагами и заботами. Впереди лежал неизвестный путь — пугающий и манящий одновременно.

Но страха больше не было. Была только тихая радость человека, который наконец позволил себе быть собой.