Художник из 50х Том II

Глава 4

Гоги склонился над листом ватмана, на котором тонкими линиями прорисовывал анимационные фазы движения Лешего. Персонаж должен был плавно превратиться из человеческого облика в древесный, и каждый промежуточный кадр требовал идеального баланса между реалистичностью и магией.

— Двадцать седьмая фаза, — пробормотал он, макая кисть в зелёную краску. — Борода становится мхом, руки — ветками…

Солнце за окном уже клонилось к закату, но Гоги этого не замечал. Вокруг него на столе лежали десятки эскизов — результат восьмичасовой непрерывной работы. Пепельница была полна окурков, стакан чая давно остыл, а в животе урчало от голода.

В дверь постучали деликатно, но настойчиво.

— Занят, — не поднимая головы, отозвался Гоги.

Дверь всё же открылась. В кабинет вошёл Крид в своих неизменных авиаторах, с загадочной улыбкой на лице.

— Георгий Валерьевич, — сказал он спокойным голосом, — вы знаете, какое сегодня число?

— Двадцать девятое июля, — машинально ответил Гоги, продолжая рисовать. — А что?

— А то, что вам исполнилось двадцать девять лет.

Рука с кистью замерла в воздухе. Гоги медленно поднял голову, посмотрел на Крида. День рождения. Он совершенно забыл о собственном дне рождения.

— Чёрт, — тихо сказал он. — Действительно. Совсем вылетело из головы.

— Это понятно, — Крид подошёл к столу, окинул взглядом эскизы. — Творческий процесс поглощает полностью. Но всё же некоторые даты стоит помнить. Особенно такие.

— Спасибо, что напомнили, — Гоги отложил кисть, потёр глаза. — Но работы ещё много. Нужно закончить фазовку этой сцены, потом…

— Нужно отметить день рождения, — твёрдо перебил Крид. — Лаврентий Павлович ждёт нас к ужину. Приглашение не из тех, от которых принято отказываться.

Гоги посмотрел на часы — половина седьмого. Рабочий день давно закончился, студия опустела. Только он один сидел в прокуренном кабинете, забыв обо всём на свете.

— Хорошо, — вздохнул он, начиная убирать рисунки в папку. — Дайте только приведу всё в порядок.

— Не торопитесь, — Крид сел в кресло для посетителей. — У нас есть время. И потом, интересно посмотреть на вашу работу.

Он взял один из эскизов, внимательно изучил.

— Органично, — одобрительно кивнул. — Превращение человека в дерево выглядит естественно. Как будто так и должно быть.

— Стараюсь, — Гоги аккуратно складывал рисунки. — Хочется, чтобы магия не выглядела дешёвым фокусом. Она должна быть частью мира, естественным явлением.

— У вас получается. — Крид поднялся. — Готовы?

Чёрный автомобиль ждал у входа. Не обычная служебная машина, а что-то более представительное — длинная чёрная «Победа» с затемнёнными стёклами.

— Куда едем? — спросил Гоги, устраиваясь на заднем сиденье.

— В один хороший ресторан, — уклончиво ответил Крид. — Лаврентий Павлович любит отмечать важные даты в соответствующей обстановке.

Машина ехала по вечерней Москве, мимо освещённых витрин и театральных афиш. Гоги смотрел в окно, чувствуя, как напряжение рабочего дня медленно отпускает. Когда в последний раз он просто ехал по городу, не думая о сценариях, эскизах и производственных планах?

Ресторан оказался в старинном особняке на Остоженке. Швейцар в ливрее распахнул тяжёлые двери, и они оказались в мире приглушённого света, хрустальных люстр и живых цветов. Обстановка была дорогой, но не вычурной — скорее, аристократично-сдержанной.

Лаврентий Павлович ждал их в отдельном кабинете на втором этаже. Он встал из-за стола, на котором уже были расставлены закуски и бутылки.

— С днём рождения, Георгий Валерьевич! — тепло сказал он, протягивая руку. — Двадцать девять — отличный возраст. Достаточно молод для амбиций, достаточно зрел для мудрости.

— Спасибо, Лаврентий Павлович. Не ожидал такого внимания.

— А зря. Талантливых людей нужно ценить. — Берия указал на кресло. — Садитесь, располагайтесь. Сегодня никаких дел, никакой политики. Просто хороший ужин в приятной компании.

Стол был накрыт с истинно кавказским размахом. Шашлык, хачапури, вино из личных запасов Берии. В углу кабинета расположились музыканты — виолончелист, пианист и скрипач. Играли что-то классическое, негромко, создавая идеальный фон для разговора.

— Как продвигается работа над фильмом? — спросил Берия, наливая вино.

— Хорошо, — ответил Гоги. — Сценарий готов, эскизы персонажей тоже. Сейчас работаю над стилистикой анимации.

— А что это такое — стилистика анимации? — поинтересовался Крид.

Гоги отпил вина, почувствовал, как алкоголь согревает и расслабляет.

— Это то, как движутся персонажи, как переданы эмоции, какие художественные приёмы используются. Можно сделать всё гладко и красиво, как на открытке. А можно — живо и фактурно, чтобы зритель верил в происходящее.

— И что вы выбираете? — Берия нарезал шашлык, положил кусок Гоги на тарелку.

— Второе. Хочу, чтобы русский лес на экране выглядел настоящим. Чтобы дети, выходя из кинотеатра, захотели пойти в настоящий лес, потрогать кору деревьев, послушать шум листвы.

— Правильно мыслите, — одобрил Берия. — Искусство должно приближать человека к природе, а не отдалять от неё.

Музыканты незаметно сменили репертуар. Теперь звучала грузинская народная мелодия — печальная и красивая. Берия прислушался, улыбнулся.

— Это песня моего детства, — сказал он. — Мать пела мне её перед сном. Удивительно, как музыка может переносить во времени.

Гоги кивнул, понимая. Его собственное детство было далеко — в другом веке, в другой жизни. Но музыка действительно обладала магической способностью пробуждать самые глубокие воспоминания.

— А вы о чём мечтали в детстве? — спросил Крид.

— О многом, — уклончиво ответил Гоги. — Хотел путешествовать, видеть мир, создавать что-то важное.

— И создаёте, — заметил Берия. — Ваш фильм может стать классикой. Через двадцать лет дети будут смотреть его и влюбляться в русскую культуру.

— Если получится, — скромно ответил Гоги.

— Получится, — уверенно сказал Крид. — У вас есть главное — видение. А техника приходит с опытом.

Разговор плавно перетекал с темы на тему. Говорили об искусстве, о будущем кинематографа, о том, как меняется мир. Берия оказался удивительно интересным собеседником — эрудированным, остроумным, лишённым официозности.

— Знаете, — сказал он, когда подали десерт, — я иногда завидую творческим людям. У вас есть возможность оставить след в вечности. Политики приходят и уходят, а произведения искусства остаются.

— Но и ответственности больше, — заметил Гоги. — То, что ты создашь, будут видеть тысячи людей. Формировать их взгляды, вкусы, мечты.

— Именно поэтому важно создавать правильные вещи, — кивнул Берия. — Красивые, добрые, возвышающие душу.

Музыканты играли уже третий час, не показывая признаков усталости. Мелодии сменяли одна другую — классика, джаз, народные песни разных стран. Создавалась атмосфера какого-то вневременного пространства, где не было суеты и проблем.

Виолончель пела особенно выразительно — глубокие, бархатные звуки обволакивали душу, заставляя забыть о всех заботах. Пианист подыгрывал деликатно, создавая гармоничный аккомпанемент, а скрипач добавлял тонкие мелодические линии, словно серебряные нити в музыкальной ткани.

— Хорошо, что Виктор напомнил мне о дне рождения, — сказал Гоги, чувствуя лёгкое опьянение от вина и музыки. — Я бы так и просидел в кабинете до ночи.

— Работа — это важно, — согласился Крид. — Но человек не машина. Ему нужен отдых, размышления, общение.

— Особенно творческому человеку, — добавил Берия. — Вдохновение не приходит к измождённому разуму. Оно требует свободы, лёгкости, радости.

Берия подозвал официанта, что-то шепнул ему. Через несколько минут принесли торт — небольшой, изящный, с двадцатью девятью свечками.

— Загадайте желание, — улыбнулся Берия. — Говорят, в день рождения они сбываются.

Гоги закрыл глаза, подумал о фильме, о том, чтобы он получился именно таким, каким задуман. Чтобы дети полюбили его героев, а взрослые вспомнили о красоте русской природы. Потом дунул на свечи — все погасли разом.

— Отличный знак, — одобрил Крид. — Значит, желание исполнится.

Музыканты заиграли старинную русскую мелодию, торжественную и светлую. Гоги почувствовал, как что-то тёплое разливается в груди. Не от алкоголя — от человеческого участия, от того, что его помнят, ценят, заботятся о нём.

— Этот вечер я запомню надолго, — сказал он искренне. — Спасибо вам обоим.

— Не благодарите, — отмахнулся Берия. — Мы делаем это не из альтруизма. Ваш талант — это государственный ресурс, и его нужно беречь.

Но говорил он это с такой теплотой, что официальные слова звучали почти по-отечески.

Часы показывали уже одиннадцать вечера, когда они начали собираться. Музыканты играли последнюю композицию — что-то лирическое и прощальное. Звуки постепенно затихали, возвращая в реальность.

— Спасибо, — сказал Гоги, пожимая руку Берии. — Это был замечательный вечер.

— Это был необходимый вечер, — поправил тот. — Талант нужно беречь. И подпитывать не только работой, но и человеческим общением.

— До встречи, Георгий Валерьевич, — попрощался Крид. — И помните — иногда нужно отвлекаться от работы. Это делает её только лучше.

В машине, по дороге в Переделкино, Гоги смотрел на ночную Москву и думал о прошедшем вечере. Берия показал себя с неожиданной стороны — не как грозный функционер, а как умный, культурный человек, ценящий искусство и понимающий творческих людей.

А Крид… Крид остался загадкой. Но загадкой доброжелательной, заботящейся о его благополучии.

Улицы плыли за окнами — пустые, освещённые редкими фонарями. Где-то в домах спали обычные люди, не ведающие о том, что в одном из ресторанов отмечался день рождения человека, который создаёт для их детей сказку.

— Как вы узнали о моём дне рождения? — спросил Гоги Крида.

— Это моя работа — знать важные детали, — ответил тот загадочно. — Кроме того, двадцать девятое июля — особенная дата. День, когда в мир пришёл человек, способный изменить советскую мультипликацию.

Дома его ждала тишина и покой. Прасковья Николаевна оставила записку: «С днём рождения! Торт в холодильнике». Простые слова, но искренние.

Гоги прошёл в гостиную, налил себе коньяку из бара — подарка от домоуправления Переделкино. За окном шелестели листья старых лип, где-то вдали гудел поздний поезд.

Он думал о прошедшем дне, о работе, о людях, которые его окружают. Утром был усталый художник, забывший о собственном празднике. Вечером — человек, почувствовавший себя нужным, ценным, понятым.

День рождения, о котором он забыл, превратился в важную веху. Напоминание о том, что жизнь — это не только работа, но и человеческие отношения, радость общения, красота искусства.

Завтра он вернётся к своим эскизам и сценариям. Но теперь работать будет легче. Потому что душа отдохнула, мысли прояснились, а сердце наполнилось благодарностью к людям, которые не дали ему раствориться в творческой рутине.

За окном ухала сова, и звёздное небо обещало ясное утро. Утро нового года жизни, полного планов, надежд и творческих открытий.

Гоги проснулся в половине шестого утра — внутренние часы работали точно, несмотря на вчерашний вечер. Голова была ясной, но в теле ощущалась приятная расслабленность после хорошего ужина и качественного вина.

Он встал, подошёл к окну. Утро было свежим, туманным — идеальная погода для пробежки. В Переделкино воздух был совсем другим, чем в Москве, чистым и пахнущим хвоей.

Гоги надел спортивные брюки и майку — одежду, которую купил ещё в бараке для редких утренних зарядок. Кроссовки были старые, но удобные. Выйдя из дома, он сделал несколько разминочных движений на крыльце.

Первые шаги дались тяжело — мышцы ещё не разогрелись, дыхание сбивалось. Но постепенно тело входило в ритм. Гоги бежал по тихим переделкинским улочкам, мимо спящих дач и цветущих палисадников.

Мысли о работе, о вчерашнем дне рождении, о предстоящих задачах постепенно упорядочивались в голове. Бег всегда помогал ему думать — монотонный ритм шагов освобождал сознание, позволял идеям течь свободно.

Он добежал до небольшого озера в глубине посёлка, остановился перевести дыхание. Вода была гладкой, как зеркало, отражала розовеющее небо. Где-то на противоположном берегу кричала утка, будя своих утят.

— Красота, — пробормотал Гоги, вытирая пот с лица.

Обратный путь был легче — мышцы разогрелись, дыхание установилось. Он бежал не торопясь, наслаждаясь движением и свежим воздухом. В голове уже начали формироваться первые кадры будущих сцен — как Василиса идёт по лесной тропе, как Леший появляется из утреннего тумана.

Дома его ждал накрытый стол — Прасковья Николаевна, как всегда, позаботилась о завтраке. Но сначала душ. Горячая вода смывала усталость и остатки сна, возвращала бодрость.

Гоги стоял под струёй, размышляя о предстоящем дне. Сегодня начинается раскадровка — самый ответственный этап работы. Нужно разбить сценарий на отдельные кадры, определить ракурсы, движения камеры, композицию каждого эпизода.

Он вышел из душа, энергично растёрся полотенцем, побрился. В зеркале смотрел посвежевший, отдохнувший человек. Двадцать девять лет — хороший возраст для серьёзных свершений.

За завтраком просматривал вчерашние записи. Несколько идей, пришедших во время разговора с Берией и Кридом, нужно было обязательно использовать. Особенно мысль о том, что магия должна быть естественной частью мира, а не внешним украшением.

— Семён Петрович, — сказал он водителю, садясь в машину, — сегодня будет долгий день. Так что отпускаю вас пораньше.

— Понял, товарищ Гогенцоллер. А что, большие планы?

— Начинаем раскадровку. Это как архитектурный чертёж для строительства дома — без него дальше двигаться нельзя.

В студии А4+ царило обычное утреннее оживление. Художники готовили рабочие места, звенели телефоны, в коридорах слышались голоса сотрудников. Гоги прошёл в свой кабинет, разложил на большом столе листы ватмана.

Первым делом нужно было решить формат. Стандартная раскадровка выглядела как комиксы — небольшие прямоугольники с набросками сцен и подписями. Но для такого фильма хотелось чего-то более детального.

Он взял карандаш, разделил первый лист на шесть крупных кадров. В каждом должна была уместиться целая сцена со всеми нюансами — композицией, освещением, движением персонажей.

— Пролог, — пробормотал он, начиная рисовать. — Камера скользит над лесом. Общий план, съёмка с высоты птичьего полёта…

Первый кадр получился панорамным — бескрайняя тайга, уходящая к горизонту. Стрелками он обозначил направление движения камеры, подписал сбоку: «Медленное движение слева направо, 15 секунд».

Второй кадр — крупный план древних сосен. Камера проходит между стволами, создавая эффект присутствия в лесу. «Движение вперёд, фокус на текстуре коры, 10 секунд».

Работа захватывала полностью. Каждый кадр требовал тщательного продумывания — что должен видеть зритель, какие эмоции испытывать, как одна сцена переходит в следующую.

В дверь постучали. Вошла Антонина Ивановна с папкой документов.

— Георгий Валерьевич, не помешаю? У нас тут вопросы по смете на целлулоид.

— Потом, — не поднимая головы, ответил Гоги. — Сейчас нельзя прерываться.

Она поняла, тихо вышла. В творческом процессе любое отвлечение могло разрушить хрупкую нить замысла.

К обеду он закончил первые двадцать кадров — весь пролог и начало первой сцены в деревне. Работа продвигалась быстро, образы ложились на бумагу легко и точно.

— Хорошо, — пробормотал он, откидываясь в кресле. — Очень хорошо.

Раскадровка получалась живой, динамичной. Каждый кадр рассказывал свою маленькую историю, а вместе они складывались в цельное повествование. Зритель будет не просто смотреть мультфильм — он погрузится в мир русской сказки, почувствует себя частью древнего леса.

Гоги встал, прошёлся по кабинету. За окном кипела жизнь Мосфильмовской улицы, но его мысли были далеко — в том волшебном мире, который постепенно обретал зримые очертания на листах раскадровки.

Впереди ещё много работы — сотни кадров, тысячи деталей. Но начало было положено, и оно получилось именно таким, каким должно было быть.

Гоги отложил карандаш, посмотрел на часы — половина третьего. Раскадровка продвигалась отлично, но откладывать административные вопросы дольше было нельзя. На столе высилась стопка папок, которую принесла утром Антонина Ивановна.

Он вздохнул, потянулся и открыл первую папку. «СМЕТА НА МАТЕРИАЛЫ — III КВАРТАЛ 1950 ГОДА». Цифры, цифры, бесконечные цифры.

— Целлулоид прозрачный, 500 листов формата А3 — 2847 рублей, — пробормотал он, водя пальцем по строчкам. — Краски анилиновые, набор из 24 цветов — 15 наборов по 156 рублей…

Математика была простой, но утомительной. Каждая позиция требовала проверки — не завышены ли цены, достаточно ли количество, правильно ли рассчитан расход на один кадр.

Гоги достал из ящика стола счёты — деревянные, с потёртыми костяшками. Щёлкал ими, подсчитывая итоговые суммы. Современный калькулятор из его прошлой жизни казался сейчас фантастикой.

— Кисти натуральные, размер 0 — 50 штук по 12 рублей 50 копеек… — Он записал результат на полях. — Итого 625 рублей.

Вторая папка содержала штатное расписание. Здесь нужно было решать, кого принимать на работу, какие оклады утверждать, как распределить нагрузку между отделами.

— Художник-мультипликатор первой категории — 1200 рублей в месяц, — читал Гоги. — Художник-мультипликатор второй категории — 950 рублей. Фазовщик — 750 рублей…

Цифры складывались в солидную сумму. Полнометражный фильм требовал большой команды — минимум двадцать художников различной квалификации. Плюс озвучка, монтаж, техническое обеспечение.

Третья папка была самой толстой — «СОГЛАСОВАНИЯ И РАЗРЕШЕНИЯ». Бюрократический лабиринт советской системы во всей красе. Каждое действие требовало печатей, подписей, резолюций.

— Разрешение на использование электроэнергии сверх лимита, — читал Гоги. — Согласование с Главлитом на содержание сценария. Разрешение Моссовета на строительные работы в здании…

Он открыл окно — в кабинете стало душно от обилия бумаг. Летний воздух принёс запах асфальта и автомобильных выхлопов. За окном кипела обычная московская жизнь, а он сидел в ловушке из документов.

Четвёртая папка — переписка с другими организациями. Московская филармония согласовывала условия сотрудничества. «Мосфильм» предлагал аренду костюмерных мастерских. Академия наук запрашивала консультации по историческим деталям фильма.

— Уважаемый Георгий Валерьевич, — читал он письмо из филармонии. — В ответ на вашу просьбу сообщаем, что оркестр может быть предоставлен для записи саундтрека в период с 15 по 25 августа. Стоимость одного студийного дня составляет 2500 рублей…

Гоги потёр виски. Голова начинала болеть от мелкого шрифта и бесконечных формулировок. Творческая работа требовала вдохновения, а административная — железных нервов и скрупулёзности.

Пятая папка содержала жалобы и предложения сотрудников. Художник Борис Анатольевич просил повысить оклад. Звукооператор Михаил Семёнович жаловался на неисправное оборудование. Уборщица Мария Ивановна требовала дополнительную ставку — одна не справляется с уборкой всего здания.

— Справедливые требования, — пробормотал Гоги, делая пометки на полях. — Но где взять деньги?

Он открыл главную бюджетную папку, стал сводить дебет с кредитом. Государственное финансирование было щедрым, но не безграничным. Каждый рубль нужно было потратить с максимальной пользой.

На столе появились новые стопки — «одобрено», «требует доработки», «отклонено». Гоги методично разбирал документы, принимал решения, ставил резолюции.

— Увеличить закупку кистей на 20 процентов — одобрено, — говорил он вслух, помогая себе сосредоточиться. — Премия художнику Петрову за сверхурочные — одобрено. Покупка нового проектора — отложить до следующего квартала.

К пяти вечера он добрался до самой неприятной папки — «ОТЧЁТЫ В ВЫШЕСТОЯЩИЕ ИНСТАНЦИИ». Каждый месяц нужно было отчитываться перед Министерством кинематографии, Госпланом, местным комитетом партии.

Формы отчётности были сложными, многостраничными. Требовалось указать не только финансовые показатели, но и идеологическое содержание будущего фильма, его воспитательную ценность, соответствие генеральной линии партии.

— «Фильм способствует формированию у советских детей любви к родной природе и уважения к народным традициям», — писал Гоги в графе «Идеологическая направленность». — «Главные герои демонстрируют положительные качества: трудолюбие, честность, патриотизм».

Канцелярский язык давался с трудом. Хотелось написать просто и честно — мы делаем красивый фильм для детей. Но система требовала определённых формулировок, идеологических штампов.

За окном уже темнело, когда Гоги закрыл последнюю папку. Стол был завален исписанными листами, подписанными документами, резолюциями. Административный день закончен.

Он откинулся в кресле, закурил сигарету. Дым медленно поднимался к потолку, унося с собой усталость от цифр и формулировок.

— Антонина Ивановна! — позвал он секретаря.

Она появилась в дверях с блокнотом наготове.

— Слушаю, Георгий Валерьевич.

— Завтра с утра всё это нужно разнести по инстанциям. Смету — в планово-экономический отдел, штатное расписание — в кадровую службу, отчёты — в министерство. И найдите мне хорошего завхоза — одному с этим бумагомарательством не справиться.

— Уже ищу кандидатов, — кивнула она. — Есть один опытный товарищ с «Мосфильма». Обещал зайти завтра на собеседование.

— Отлично. А сейчас идите домой. Рабочий день закончен.

Когда Антонина Ивановна ушла, Гоги ещё несколько минут сидел в опустевшем кабинете. Бюрократия была неизбежным злом — без неё система не функционировала. Но как же хотелось вернуться к раскадровке, к живым образам, к настоящему творчеству.

Он собрал бумаги в папки, запер их в сейф. Завтра всё это превратится в приказы, распоряжения, финансовые потоки. Но сегодня административная работа была выполнена — можно было идти домой с чувством исполненного долга.