Инженер Петра Великого – 10

Глава 20

Наш маленький театр абсурда дал первое представление, и все прошло без сучка без задоринки. На утреннем разводе Нартов, с лицом оскорбленного гения, ткнул пальцем в чертеж Григорьева, обнаружив там «ошибку», способную «погубить механизм». Я, «случайно» проходивший мимо, устроил публичный разнос. Орал так, что, казалось, дребезжали стекла в ратуше, обвинял в саботаже, грозил разжалованием и отправкой на земляные работы в самое пекло Азовской степи. Григорьев поначалу пытался оправдываться, потом побледнел, затем побагровел от унижения. Когда же я, в завершение спектакля, объявил о вычете половины его жалованья за три месяца, он окончательно сломался. Сорвал с себя офицерский шарф, швырнул его в грязь и, ссутулившись, ушел, не говоря ни слова.

Вечером, в нашей импровизированной офицерской столовой, к нему подсел Дюпре. Издали я наблюдал за разыгрываемой сценой. Француз был великолепен: он сочувствовал. Наливал вина, цокал языком, вставляя короткие, ядовитые фразы о «русском варварстве» и «неумении ценить истинный талант». Разгоряченный вином и обидой, Григорьев быстро поплыл — руки дрожали, голос срывался. Сидевший за соседним столом под видом денщика Ушаков позже доложил: наживка заглочена, крючок сидит глубоко.

А на следующее утро ударили по нам.

Катастрофа наваливалась постепенно. Первыми вернулись фуражиры Орлова. Пустые.

— Цены взбесились, командир, — доложил злой как черт есаул. — Утром овес был по талеру за мешок, а к обеду уже четыре просят. И только за золото. На наши векселя глядят, как на чумные тряпки.

Следом примчался гонец от Анны: она немедленно позвала меня к себе. В своем «кабинете» — отсеке кареты, заваленном бумагами, — она молча протянула мне пачку депеш с сургучными печатями амстердамских и лондонских банков.

— Все, Петр Алексеевич. Приехали.

Сухой, канцелярский язык, полный вежливых оборотов, сообщал, что банкирский дом Ван Дер Круппа, наш главный финансовый партнер, «с глубочайшим сожалением» приостанавливает все операции с векселями «Общекомпанейской Казны» ввиду «чрезвычайной политической нестабильности». То же самое — в депешах из Лондона, Гамбурга, Антверпена.

— Они объявили наши деньги мусором, — глухо сказала Анна. — Мы отрезаны от финансов.

Дефолт? Нас лишили денег.

В штабной фургон я вернулся, когда там уже кипел скандал. Разъяренный Меншиков тряс перед носом у интенданта неоплаченными счетами.

— Угля нет! — выпалил он, увидев меня. — Фуража нет! Контракты расторгнуты! Требуют платить золотом! А где я им его возьму⁈

Привлеченный шумом, в фургон вошел Петр. Увидев наши лица и бумаги на столе, он понял что дело дрянь.

— Значит, золотая удавка, — пророкотал он.

На карте наша стальная армада, гроза Европы, на глазах превращалась в груду бесполезного железа. Без угля «Бурлаки» — двенадцать мертвых коробок. Без фуража кавалерия Орлова — сборище пеших оборванцев. Мы застряли. Посреди вражеской страны, без денег, без топлива. Ловушка Харли сработала идеально.

— Сколько у нас времени? — спросил Петр, обращаясь к Анне.

Она уже все подсчитала.

— Угля — на два дня экономного хода, пока стоим, можно не считать. Фуража — на три. Золота в казне — тысяч на двадцать. По нынешним ценам хватит, чтобы купить угля еще на один переход. И все.

— Продавать! — подал голос Меншиков. — Продать один станок, машину! Хоть что-то выручим!

— Будущим торговать, Данилыч⁈ — рявкнул Петр. — Сдурел⁈

Пройдясь по фургону, он остановился у карты. Его огромная ладонь накрыла половину Европы.

— Нет! Нужно что-то, что поперек горла им встанет! Думай, Смирнов! Оба думаем! Где их слабое место⁈

Он был в своей стихии. Взвинчен до предела, как пружина, готовый к действию.

Я молча смотрел на карту. Решение где-то здесь, оно должно быть. Асимметричное, неожиданное. И тут мой взгляд нашел его. Далеко отсюда. Там, где их финансовая удавка превращается в тонкую, уязвимую нить.

Не успел я и рта раскрыть, как Петр сам подошел и тяжело опустил свою огромную ладонь мне на плечо. Взгляд серьезный, без тени обычной насмешки.

— Вытащишь нас и из этой задницы, Смирнов… — глухо произнес он. — Клянусь, придумаю для тебя такую награду, какой еще ни один мой подданный не получал. Хоть полцарства. Только вытащи…

Надо было видеть лицо Меншикова.

Исчезли царь и подданный, остались двое мужиков в одной лодке посреди шторма. И грести должны были вместе.

— Есть одна идея, Государь, — сказал я. — Рискованная. Наглая. Но если сработает… они сами принесут нам деньги на блюдечке. Я предлагаю позвать на помощь турка.

— Турка? — Пётр убрал руку с моего плеча и уставился на меня так, будто я предложил продать душу дьяволу за мешок угля. — Ты в своем уме, генерал? Звать на помощь басурмана⁈

За спиной Государя Меншиков аж затрясся от возмущения. Орлов недоверчиво хмурился. Такое предложение ломало всю их картину мира.

— Государь, — спокойно ответил я, возвращаясь к карте. — Мы сообщим партнеру по торговле, что наши общие конкуренты пытаются его ограбить. Это не союз воинов, а сделка купцов.

Взяв грифель, я превращал геополитику на карте в бухгалтерскую ведомость.

— Англичане и голландцы объявили наши векселя мусором. Почему? Потому что это — кровь нашего нового южного торгового пути, который лишает их монополии на торговлю с Востоком. Они бьют по самому этому пути. Ведь наши деньги в руках турок стали ничем.

Петр склонился над картой, и гнев на его лице уступил место напряженной работе мысли.

— А кто главный выгодоприобретатель от этого пути после нас? Османская империя. Для них это — золотая жила. И тут они узнают, что англичане пытаются обрушить всю систему. Как, по-вашему, отреагирует на это Великий Визирь? Они думают, что душат нас, а на самом деле объявляют войну кошельку султана. А Восток, Государь, такого не прощает. Оскорбление веры стерпеть можно. Убытки — никогда.

— Хитрый ты змей, Смирнов, — наконец выдохнул Пётр. — Но как? Гонца в Стамбул? Его перехватят.

— Гонец не нужен. Враг нашего врага уже здесь. Остерман!

Генрих Остерман возник на пороге так беззвучно, что казалось, материализовался из тени.

— Генрих Андреевич, — обратился я к нему. — В Амстердаме сидит глава османского торгового представительства? Серый кардинал, держащий в руках всю торговлю шелком и пряностями в Северной Европе. Мне нужно с ним поговорить. Тайно. Сегодня же.

Остерман даже не удивился.

— Юсуф-бей. У него есть слабость, господин генерал. Он страстный коллекционер старинных карт. Особенно карт Московии.

— Прекрасно, — усмехнулся я. — Значит, мы продадим ему очень редкую карту.

Лагерь замер в угрюмом молчании, и к вечеру напряжение стало совсем тяжелым.

Встречу назначили на полночь, в пустом пакгаузе на окраине портовой зоны. Ушаков со своими людьми оцепил квартал. Внутри, при свете одного масляного фонаря, пахло смолой. Невысокий, полный турок Юсуф-бей прибыл один. Ни посол, ни купец. Паук, затаившийся в центре своей паутины.

Я разложил на бочке карту — подлинную, XVII века, из архивов Петра. Он склонился над ней, и его пальцы с неестественно длинными ногтями благоговейно коснулись пергамента.

— Красивая вещь, — прошипел он. — Но я пришел не за картами, гяур.

— Вы пришли за деньгами, Юсуф-бей. Как и я. — Я убрал карту, положив на ее место вексель нашей «Общекомпанейской Казны». — Вот это, — я постучал по нему пальцем, — англичане и голландцы сегодня объявили мусором.

Он равнодушно пожал плечами.

— Ваши проблемы, генерал.

— Нет. Наши общие. Этот вексель — ключ к новому торговому пути, который сделает вас самым богатым человеком в Европе, а вашего султана — хозяином всей восточной торговли. Атакуя этот вексель, англичане атакуют ваше будущее. Они хотят, чтобы ваши караваны снова шли через их фактории в Леванте, оставляя им половину прибыли. Но это не самое главное. Наши векселя в ваших руках обесценились. А ведь мы с визирем договорились вести честную торговлю.

Что-то вроде интереса мелькнуло в его мертвых глазах.

— Докажи.

Я выложил перед ним бумаги, подготовленные Остерманом: анализ биржевых сводок, донесения людей Анны. Цифры, факты. Он долго, безэмоционально изучал бумаги, лишь уголки его губ изредка кривились в презрительной усмешке.

— Они считают нас варварами, Юсуф-бей. И вас, и нас. Думают, что могут безнаказанно грабить.

Он поднял на меня взгляд.

— Что ты хочешь, Смирнов?

— Чтобы вы напомнили им, кто хозяин на этом рынке. Я не прошу вас объявлять войну. Я предлагаю нанести удар. Точечный, болезненный. Удар, который заставит их одуматься.

— И что я получу взамен?

— Долю, — сказал я. — Десять процентов от всех прибылей по новому пути в течение первых пяти лет. И монопольное право на транзит персидского шелка.

Он молчал, взвешивая. Предложение было убойным.

— И еще, — добавил я, выкладывая на бочку последний козырь. — Нам нужен уголь. И овес. Много. Завтра. В обмен на вот это.

Я протянул ему чертежи нашего нового прокатного стана.

Он долго смотрел на чертежи, потом на меня. Вряд ли он понял что это. Но общее представление должен был иметь.

— Ты опасный человек, Смирнов, — наконец произнес он. — Торгуешь будущим?

— Я покупаю настоящее, Юсуф-бей.

Он медленно кивнул.

— Уголь будет.

Он ушел так же беззвучно, как и появился, оставив меня одного. Поверил ли он до конца? Неизвестно. Зато я был уверен: жадность — самый сильный мотиватор.

Развязка грянула на следующий день, с открытием Амстердамской биржи. Без всяких видимых причин на рынок вдруг выбросили огромную партию акций английской Ост-Индской компании. Десятки тысяч. Паника вспыхнула мгновенно. Курс полетел вниз, увлекая за собой весь лондонский рынок. За час Ост-Индская компания, становой хребет британской колониальной мощи, потеряла треть своей стоимости. Никто не понимал, что происходит.

Зато я знал. Это был привет от Юсуф-бея. Он не стал бить по всей Англии, ударил по кошелькам тех людей, которые стояли за Харли. Лично.

А потом началось второе действие. Турецкие и персидские торговые дома объявили о «временной приостановке» закупок английского сукна и голландского оружия, ссылаясь на «необходимость пересмотра контрактов». Цены на эти товары на европейских рынках упали. Харли хотел устроить нам экономическую блокаду, а получил торговую войну на два фронта.

К вечеру в наш лагерь потянулись первые подводы. Обычные, грязные баржи, нанятые людьми Юсуф-бея, привезли уголь и овес. Сделка была выполнена.

В штабной фургон вошла Анна. В руках она держала свежую сводку.

— Ну что, Петр Алексеевич, — на ее губах играла улыбка. — Похоже, у наших друзей начались проблемы. Серьезные.

Одного взгляда на цифры было достаточно. Харли, пытаясь накинуть на нашу шею удавку, не заметил, как сам сунул голову в петлю, которую держал в руках хитрый турок.

Победа в финансовой войне не принесла облегчения, скорее наоборот. Она оставила после себя тишину, в которой каждый шорох казался началом новой атаки. Мы отбились, однако враг никуда не делся.

Все началось с Лейбница, который ввалился в мой фургон без стука — взбудораженный, с горящими глазами, в которых плескался мальчишеский азарт. От его обычной академической отстраненности не осталось и следа.

— Генерал! Вы должны это видеть! — выпалил он. — Это… это гениально! И трагично одновременно!

С ним был человек. Пожилой, в потертом, но чистом камзоле, с лицом, на котором разочарование прорезало глубокие борозды. Однако в его глазах, под нависшими бровями, еще тлел уголек — упрямый, неугасимый огонек идеи.

— Позвольте представить, — Лейбниц говорил с придыханием, — месье Дени Папен. Величайший механик нашего времени, непризнанный гений!

Молча я протянул Папену руку. Его ладонь была сухой и горячей, пожатие — нервным, порывистым. Имя мне было знакомо. Паровой котел, первые опыты с двигателем. Один из отцов-основателей. И, судя по всему, новая пешка в игре Харли.

— Месье Папен прибыл в Гаагу в поисках покровителя, — продолжал Лейбниц. — Его идеи слишком смелы для косных умов европейских монархов.

Услышав это, Папен горько усмехнулся.

— Мои работы… они никому не нужны, — произнес он с хорошо поставленной хрипотцой. — Я пытался доказать, что сила пара может двигать корабли… Но они видят в этом лишь забавную игрушку.

На моем столе развернулся свиток чертежей. Изящные линии, продуманная до мелочей конструкция — дьявольски красивая работа. Паровой котел, который обещал быть вдвое мощнее и легче всего, что мы создавали до сих пор. Но, глядя на это кружево из меди и стали, я нутром чуял подвох. Я ощущал в этой схеме невидимую трещину: маленькую, почти незаметную ошибку в логике, которая в нужный момент превратит шедевр в осколочную гранату. Где-то здесь, в этом изяществе, была запрятана смерть.

— Поразительно, — выдохнул я, и в голосе прозвучало неподдельное восхищение красотой замысла Харли.

Шум привлек в фургон Нартова и Дюпре. Увидев чертежи, они остановились. В глазах Нартова вспыхнул огонь узнавания — он увидел родственную душу, гения, говорящего на одном с ним языке. Дюпре же, напротив, чуть сощурился, его циничный взгляд тут же начал искать подвох.

— Месье, — Нартов подошел ближе, его пальцы почти благоговейно коснулись бумаги. — Это… это же революция! Ваша идея… она позволит увеличить мощность вдвое!

Папен скромно потупил взор.

— Увы, это лишь теория. У меня нет ни средств, ни мастерской, чтобы воплотить это в металле.

Он смотрел на Нартова, но вопрос был адресован мне. Наживка брошена. Теперь он ждал, что мы, ослепленные гениальностью идеи, вцепимся в нее, не заметив мины замедленного действия.

Выдержав паузу, пока в наступившей тишине было слышно лишь возбужденное дыхание Нартова, я повернулся к нему.

— Андрей Константинович, что скажешь? Есть слабые места?

Нартов на мгновение задумался, вглядываясь в чертеж.

— Ну… — протянул он, — вот здесь, у фланца, я бы добавил ребра жесткости. И крепление к станине кажется слишком жестким, не дает металлу «дышать» при нагреве. Но это мелочи, доработки… Сама идея безупречна!

— Хорошо, — кивнул я и повернулся к Папену. На его лице мелькнуло торжество.

— Месье Папен, — сказал я с самой радушной улыбкой. — Ваша гениальность не должна пропасть втуне. Мы не можем позволить, чтобы величайшее изобретение нашего века осталось на бумаге.

Я положил руку ему на плечо.

— Мы не будем воровать вашу идею. Это было бы бесчестно. Вместо этого… мы поможем вам построить вашу машину. Здесь. В нашей походной мастерской. Под вашим личным руководством.

Улыбка на лице Папена застыла и медленно сползла.

— Но… я… у меня нет… — залепетал он, отступая на шаг.

— У вас есть мы, — перебил я его. — У вас есть лучшие в мире механики, — кивок в сторону Нартова, — лучшая в мире сталь. Считайте это не заказом, месье. Считайте это инвестицией в будущее. Мы хотим, чтобы вы работали с нами.

— Я… я почту за честь, — выдавил он наконец, и капелька пота медленно поползла по его виску.

— Превосходно! — я хлопнул в ладоши. — Нартов, Дюпре! Вы поступаете в полное распоряжение месье Папена. Выполнять все его указания. Но, — я поднял палец, — с одним условием. Вся работа протоколируется. Каждый шаг и чертеж, каждый спор. создаем историю.

Папен получил доступ к нашей мастерской и нашим людям, но и мы получили тотальный доступ к его методам и образу мыслей.

Работа закипела в тот же день. Наша передвижная мастерская превратилась в театр одного актера. Папен, осознав, что пути назад нет, с отчаянием обреченного бросился в работу. Он был гением, и его гений, лишенный необходимости притворяться, расцвел. Спорил с Нартовым до хрипоты из-за толщины заклепок, чертил, считал, снова чертил. Нартов, по моему указанию, не оспаривал его основную, порочную концепцию. Напротив, с энтузиазмом ее «улучшал», предлагая новые, еще более изящные и еще более опасные решения, усугублявшие скрытый дефект.

Дюпре, в свою очередь, взял на себя роль адвоката дьявола, с самой невинной улыбкой сея сомнения.

— Месье, — говорил он Папену, — а не боитесь ли вы, что при таком давлении вот этот медный патрубок просто вырвет? Может, стоит укрепить?

— Ерунда! — отмахивался Папен, увлеченный своей идеей. — Мои расчеты верны!

Они подталкивали его к краю пропасти, а он, ослепленный тщеславием и возможностью наконец-то доказать свою правоту, этого не замечал. Уверенный, что водит нас за нос, он не понимал, что сам стал марионеткой в более сложной игре.

Харли ждал взрыва в нашем лагере. Что ж, он его получит. Только не тот, на который рассчитывал. Он думал, что мы украдем чертежи и построим бомбу для себя. А мы строили ее для него. Под присмотром его же собственного агента. И когда она взорвется, грохот будет слышен по всей Европе.

Пока в механическом цехе разыгрывался спектакль с Папеном, а финансовый мир Европы приходил в себя после турецкого демарша, меня не отпускало ощущение незавершенности. Мы отбивали атаки, отвечали ударом на удар, однако все это было лишь реакцией. Я плясал под дудку, которую, пусть и фальшиво, пытался настроить Харли. Но в этом оркестре был еще один, самый тихий и самый опасный дирижер. Людовик XIV. Старый версальский лис.

Его посол, маркиз де Торси, рассыпался в любезностях, однако держался в стороне от интриг, занимая позицию благородного наблюдателя. Это молчание было показательным. Он не нападал. Не помогал. Он ждал пока два пса, английский и русский, сцепятся в смертельной схватке, чтобы потом без помех забрать добычу у ослабевшего победителя. Его нейтралитет был самой враждебной позицией из всех. И именно по этому нейтралитету я решил нанести удар. Не сталью, не золотом. Тем, что эти напудренные аристократы ценили превыше всего — символами.

На следующий день я нанес визит Лейбницу, застав его в библиотеке среди фолиантов.

— Господин Лейбниц, мне нужен ваш совет, — начал я, изображая затруднение. — Мой Государь желает преподнести дар королю Людовику. Нечто, говорящее не о богатстве, а об уме. Я подумывал о картине, аллегории, но я солдат, а не ценитель искусств. Вы вращаетесь в свете, вы знаете имена. Не посоветуете ли мастера, способного воплотить сложный замысел?

Лейбниц на мгновение задумался, польщенный оказанным доверием.

— Есть один, генерал. Идеальный исполнитель для сложной и нетривиальной задачи. Он поймет вас.

— Благодарю, — сказал я. — Вы окажете мне неоценимую услугу, если представите меня ему.

Двумя днями позже он привел ко мне человека. Адриан ван дер Верфф. Когда-то — один из самых модных и дорогих художников Европы, обласканный курфюрстами. Теперь — почти забытый, вытесненный новой модой на легкомысленные пасторали, старик, доживающий свой век в сырой мастерской на окраине Гааги. Руки его уже не так твердо держали кисть, зато в выцветших глазах горел огонь былого мастерства и неутоленной гордыни. Во взгляде, которым он меня одарил, сквозило презрение человека, которому уже нечего терять.

Не предлагая денег, я разложил на столе гравюры — батальные сцены, портреты, карты.

— Мастер ван дер Верфф, — начал я, — я хочу заказать у вас картину. Небольшую. Для личной коллекции.

Он криво усмехнулся.

— Я не пишу портреты варваров, генерал.

— Это будет не портрет, — ответил я. — Аллегория. Послание. Подарок для короля Франции.

Имя Людовика XIV сработало как магическое слово. Для любого художника той эпохи подобное предложение было равносильно заказу на роспись плафона Сикстинской капеллы.

— Я хочу, чтобы вы написали Европу, — сказал я, глядя ему в глаза. — В образе прекрасной, но спящей девы. А вокруг нее — волки. Один, в английской короне, уже вцепился ей в горло. Другой, в императорской митре, рвет ее одежды. Третий, в тюрбане, тащит ее кошелек. А на востоке, на холме, стоит медведь. Он не нападает. Он просто смотрит. И в лапах у него — не дубина, а щит. И на щите — крест.

Старик молчал, его иссохшие пальцы уже мысленно смешивали краски.

— Пусть король Людовик, глядя на эту картину, поймет одну простую вещь, — продолжил я. — Пока они делят шкуру спящей красавицы, с востока за ними наблюдает страж. Не завоеватель. Страж. Который может вмешаться в любой момент.

Ван дер Верфф медленно поднял на меня свои выцветшие глаза. В них уже не было презрения — только огонь. Огонь творца, которому предложили не просто заказ, а миссию.

— Это… это будет великая работа, — прохрипел он.

— Ваш шедевр, — поправил я. — Который увидят все короли Европы и который сделает вас бессмертным. А гонорар… — я положил на стол тяжелый кошель с золотом, — позволит вам забыть о долгах и писать то, что хотите, до конца ваших дней.

К золоту он не притронулся.

— Мне нужны натурщики, — сказал он деловито. — Для лиц. И хороший холст. Итальянский.

— У вас будет все, что нужно.

Пока художник, запершись в выделенном ему фургоне, творил, наша невидимая война продолжалась. Операция «Предатель» вошла в финальную стадию. Григорьев, обработанный Дюпре и доведенный до отчаяния показным унижением, наконец-то клюнул, выйдя на человека, которого люди Ушакова аккуратно ему подсунули — мелкого торговца кружевами, работавшего на английскую резидентуру.

Они встретились в портовой таверне. Ушаков со своими людьми сидел за соседними столами, изображая пьяных шкиперов. Потный и бледный, Григорьев передал торговцу сверток с чертежами. Тот, не глядя, сунул ему под стол тяжелый кошель. Сделка состоялась. Чертежи «Орнитоптера» и «Воздушной машины» ушли к Харли. Наживка проглочена.

Той же ночью мы заперлись в моем фургоне — я, Пётр и Ушаков.

— Все чисто, Государь, — доложил Ушаков. — Он ничего не заподозрил. Уверен, что обманул нас всех. Сейчас сидит в кабаке, заливает совесть вином.

Пётр мрачно смотрел в стол.

— А что с ним делать теперь? — спросил он. — С этим Иудой.

— По закону — в петлю, — отрезал вошедший в фургон Орлов.

— Нет, — сказал я. — Слишком просто. И глупо. Он нам еще понадобится.

Затем я изложил им вторую часть плана.

— Харли получил желаемое, однако он не дурак. Будет проверять. Ждать, как мы поступим с предателем. Если мы казним Григорьева или он «случайно» утонет в канале, англичане тут же поймут, что это ловушка. И заподозрят, что чертежи — фальшивка.

— И что ты предлагаешь? Наградить его? — прорычал Пётр.

— Хуже, Государь. Мы его простим.

На их лицах отразилось полное недоумение.

— Государь, а что если завтра утром, ты вызываешь его к себе? И на глазах у всех офицеров… прощаешь. Говоришь, что ценишь его талант, что погорячился. Возвращаешь ему жалованье. И в знак «особого доверия» поручаешь ему… возглавить проект по созданию «малой паровой машины для дворцовых фонтанов». Бесполезная, но почетная работа.

— Он же и дальше будет доносить на нас! — вскинулся Орлов.

— Именно! — я посмотрел на него. — Он останется на крючке у Харли. Через него мы и будем скармливать англичанам все, что захотим. Харли будет уверен, что держит нас за горло, не понимая, что мы водим его за нос.

Пётр долго молчал, обдумывая. Потом его губы тронула восхищенная усмешка.

— Змей… — выдохнул он. — Ну ты и змей, Смирнов. Не устану повторять.

Друзья, ставьте лайки, если Вам нравится написанное, дайте обратную связь о том, что сюжет идет по верному пути, жмите «сердечко»)))