Инженер Петра Великого – 10

Глава 3

Голова трещала от расчетов. Грифель крошился, оставляя на ватмане жирную линию, а в сознании никак не сходились дебет с кредитом всего этого похода. В этот самый момент, когда мир сузился до размеров стола, заваленного чертежами, в кабинет без стука вошел запыхавшийся преображенец. Я ждал чего угодно: нагоняя от Брюса, очередной депеши. Но приказ, переданный гвардейцем, заставил меня оторваться от бумаг и непонимающе уставиться на него. «Его Величество велел вам, Петр Алексеевич, немедля явиться ко дворцу. В дорожном платье».

В дорожном? Ничего не понял. Какая дорога, когда до отъезда в Европу мало времени — каждый час на вес золота? О Государь приказал — ничего не поделаешь. Я направился к императору.

У ворот дворца меня ждала картина, от которой все тревожные предположения показались мелкой суетой. Вместо привычного громыхания повозок и ругани возниц — почти полная тишина. И посреди этой тишины, на фоне заиндевевших стен, стояли легкие открытые сани, запряженные четверкой вороных в начищенной до зеркального блеска сбруе. А рядом, переминаясь с ноги на ногу, маялся сам Государь. Щегольской охотничий костюм из зеленого сукна, отороченный мехом, сидел на нем, как на корове седло. Он выглядел так, словно его нарядили для балаганного представления.

— А, явился, — пробасил он, заметив меня. В голосе сквозила какая-то вселенская, мрачная усталость. — Садись, соколиный глаз. Поохотимся.

Чего? Охота? Сейчас? Это было не просто странно — это отдавало откровенным безумием.

— Государь, дела… — начал было я, но он отмахнулся, словно от назойливой мухи.

— Данилыч настоял, — Петр кивнул в сторону кучки аристократов что-то бурно обсуждающих. На мгновение мелькнула дородная фигура Меншикова. — Говорит, перед поездкой надобно вспомнить обычаи предков, дабы не ударить в грязь лицом перед ихними королями. У них, вишь ты, без псовой охоты и аристократа-то нет. Вот и едем на эту потеху. Негоже, мол, Императору дикарем выглядеть.

Он смачно сплюнул на нетронутый снег. Все это — наряд, сани, вымученная бодрость — было спектаклем. Кажется, я только что получил в нем одну из главных ролей. Молча забравшись в сани и укрыв ноги тяжелой медвежьей полостью, пахнущей псиной и морозом, я приготовился ко всему.

Полозья визгливо запели, вгрызаясь в наст, и нас швырнуло на спинку саней. В лицо ударил колючий воздух. Город остался позади, превращаясь в частокол шпилей, протыкающих низкое, свинцовое небо. Некоторое время мы неслись молча. Петр, откинувшись на спинку, уныло смотрел на проносящиеся мимо пейзажи, и желваки перекатывались под его обветренной кожей. Он ненавидел эту пустую трату времени, и эта ненависть почти физически ощущалась в воздухе.

— Спектакль, Смирнов, — произнес он наконец, не поворачивая головы. — Вся наша затея с этим посольством — такой же балаган. Только вместо зайцев гонять будем ихних министров. А вместо своры псов у нас… ты.

Чего это я? Я удивленно повернулся. Он по-прежнему смотрел на дорогу, но говорил уже для меня.

— Ты думаешь, я твои станки им показывать еду? Телеграфы эти, машины паровые? — он горько усмехнулся. — Железо — это так, для купчишек да для люда простого. Приманка. Настоящий товар, который мы им везем, — это ты сам.

Скрип полозьев по уплотненному снегу стал единственным звуком. Очень неожиданное признание. Я ждал, пытаясь уловить, куда он клонит.

— Они там, в своих Венах и Лондонах, уже все уши прожужжали. Барон-чернокнижник, колдун, что изрыгает из земли огненных змеев и летает на небесных колесницах. Для них ты — диво, чудо-юдо, непонятная и страшная сила. Они боятся не пушек, Смирнов. Они боятся твоего разума, который эти пушки родит. Ты знаешь сколько убийц к тебе посылали?

Он наконец повернул ко мне свое потемневшее лицо. В глазах усталость.

— Мы едем пугать. И интриговать. Я хочу, чтобы каждый их король, каждый банкир, глядя на тебя, видел нечто, что они не могут ни понять, ни измерить, ни купить. Чтобы они глядели на тебя и думали: «А что еще этот дьявол придумает завтра?». Чтобы у них икотка начиналась от одной мысли, что будет, если мы всерьез разозлимся.

Так вот оно что… Старый лис. Везет дубину, завернутую в бархат. И я — та самая дубина. Главный аргумент. Красиво. М-да уж, и до чего же паскудно.

— Посему запомни, — его голос стал жестким. — Советников у меня без тебя хватает. Ты едешь как мой главный довод, живое оружие. Каждое твое слово и взгляд будет под лупой. Одно неверное движение — и вся наша затея развалится. Твоя безопасность — отныне дело государственной важности. Ушаков твой пусть хоть в твою постель залезет, но чтобы и комар без его ведома к тебе не подлетел. Понял?

Я смотрел на этого гения политической интриги, который только что превратил меня из своего главного инженера в главный инструмент психологической войны. Моя свобода, мои проекты и заводы — все отошло на второй план. Теперь главной моей задачей было просто быть. Быть пугалом для всей Европы.

Но самое обидное, я его понимал. Не соглашался, но понимал.

— Понял, Государь, — тихо ответил я.

— Вот и славно, — он снова отвернулся к дороге, и на этом разговор, казалось, был исчерпан.

Мы выехали на широкую, заснеженную поляну на опушке соснового бора. Вдалеке уже виднелись фигуры егерей, доезжачих, слышался нетерпеливый лай собак. В воздухе запахло дымом костров. Вся эта суета, казавшаяся мне нелепой и неуместной, теперь обрела смысл. Это репетиция, эдакий генеральный прогон перед главным спектаклем.

— Приехали, — без всякой радости констатировал Петр, когда сани остановились. — Ну что, барон, поглядим, как тут все устроено.

Егеря уже спускали с поводков огромных, поджарых борзых. Собаки, почуяв волю, закружились, вздымая вихри снежной пыли. Где-то в глубине леса тоскливо, протяжно запел охотничий рог, ему тут же ответил второй, третий.

Мы медленно двигались вдоль кромки леса. Позади осталась суета псарей и нетерпеливый лай собак. Петр, казалось, совершенно забыл, зачем мы здесь. Он смотрел куда-то вдаль, поверх заснеженных полей. Он явно не об охоте думал. Да и я тут был с такой же постой миной. Ох, не охотники мы с ним, не охотники.

Слухи о триумфальном, почти бескровном завершении южной кампании уже несколько недель гуляли по столице, обрастая самыми дикими подробностями. Но меня, как инженера, интересовали факты. Я должен был знать, как сработал мой механизм. Поэтому, чтобы развеять скук, ч решил узнать все у того, кто лучше всех знал те события.

— Государь, — спросил я, — доклады с юга доходили сбивчивые. Как показало себя… изделие?

Он медленно повернул голову. Мне даже показалось, что он сейчас взорвется, но вместо этого на его губах появилась довольная усмешка.

— Показало, Смирнов. Еще как показало. Твое «изделие»… — он пожевал губами, подбирая слово, — всю войну мне испортило.

Я напрягся. Чего это вдруг?

— Ты пойми, — продолжил он, — мы под Перекопом два месяца стояли. Инженеры мои траншеи рыли, пушки подтаскивали, все по науке. Турки на стенах сидели, издевались, задницы нам показывали. Я уж думал, на штурм гвардию бросать, кровью умываться. Ждал я. А тут Дубов твой привез эти бочки. Черные, просмоленные, как гробы. И твою грамоту.

Он замолчал, словно заново переживая тот момент.

— Ночь была тихая, ветер — в их сторону. Я сначала не поверил. Ну, думаю, колдун, что с него взять. Велел твоим ребятам все сделать по писаному. Фитиль подожгли, да мортирой закинули они одну бочку за стену. А дальше… — он покачал головой, — дальше и рассказывать-то стыдно. Ни грохота, ни огня. Так, пшикнуло что-то, дымок пошел. Я уж на Дубова твоего матом орать начал за такие фокусы. А через полчаса со стен вой нечеловеческий поднялся. Словно там всех разом резать начали.

Его голос стал тише, почти гипнотическим.

— К утру все стихло. Мы смотрим в трубы — на стенах ни души. Послали разведку. Вернулись — глаза вот такие, — он показал два кулака. — Говорят, крепость пустая. Оружие брошено, пушки не заклепаны. А в казармах, в домах — все в блевотине. Люди, как безумные, бежали, куда глаза глядят, бросив все. Мы вошли в Перекоп без единого выстрела.

Он снова замолчал, глядя на меня так, будто не может отвести глаза.

— После этого война кончилась, — глухо произнес он. — Мы шли по выжженной степи, а впереди нас, от деревеньки к деревеньке, летел шепоток. Не о силе наших полков, а о «черном ветре», от которого нет спасения. Города встречали нас белыми флагами. Хан прислал послов с мольбой о мире, когда мы еще и до Бахчисарая не дошли.

Он отвернулся.

— Победа, конечно. Без крови, без потерь. Только радости от нее никакой. Унизительно как-то. Словно мы не войско, а крысоловы. Мы их не силой взяли, а… пакостью. — Он поморщился, сплюнув за борт саней. — Но знаешь, что я понял, Смирнов? Мои генералы… они все еще в солдатиков играют. А ты, Смирнов… ты воюешь. По-настоящему. Ту войну, в которой побеждает ум. Не числом, а умением.

Неужели он все правильно понял? Пропустил через себя, смирился с этой новой реальностью, в которой победа пахнет не порохом.

— И в Европу мы едем за тем же, — его голос снова обрел твердость. — Хватит с меня ихних танцев и париков. Мне их секреты нужны. Мы покажем им наши диковины, да. Пусть ахают. Но пока они будут рты разевать, твои люди, генерал, должны вывернуть их мануфактуры и верфи наизнанку. Мне нужны их чертежи, мастера, их рецепты стали. Все, что можно украсть, подсмотреть, переманить. А ты сделаешь их лучше.

Он подался вперед.

— Мы едем на охоту за головами и секретами. И ты в охоте — мой главный загонщик. Ты должен видеть то, чего не видят другие. Находить трещины в их броне. Использовать их тщеславие, жадность, страх. Мы вернемся оттуда с добычей. С технологиями, которые сделают нас непобедимыми. Вот твоя главная задача.

Меня посетила странная мысль. Мы едем грабить целую цивилизацию, и у меня в руках была карта их сокровищниц. В принципе, почему бы и да.

В этот момент где-то впереди, в лесной чаще, заливисто, на одной высокой ноте, взвыл рог. Ему тут же ответил второй, ниже и глуше. Охота. Я и забыл, где мы.

— Началось, — без всякого энтузиазма бросил Петр. — Поглядим на зверя.

Рога трубили, собаки заливались яростным, захлебывающимся лаем, а мы неслись по лесной дорожке, лавируя между стволами сосен. Впереди мелькали фигуры всадников-доезжачих, указывая направление. Петр вцепился в СМку. Эта простая, звериная гонка, кажется, на время вытеснила из его головы все мысли о большой европейской игре.

— Видишь, Смирнов! — крикнул он, перекрывая шум. — Свора! У каждой собаки своя работа: одни гонят, другие след держат, третьи — берут! Без сладу, без порядка — простая шайка дворняг, а не охота! Так и в нашем деле. Нельзя со всей оравой ехать. Нужна своя свора. Отборная. Чтобы каждый знал свой маневр.

Метафора была грубой, зато донельзя точной.

— Называй, — бросил он, когда мы вылетели на очередную прогалину, и гон на мгновение стих. — Кого в свору берешь? Кто будет зверя гнать, а кто — рвать?

— Первым, Государь, пойдет Андрей Нартов. Он — наши глаза. И диковины наши показывать, и их секреты высматривать. У него нюх на железо, как у гончей на след. Он взглянет на их машину и нутро ее увидит.

— Нюхач? — хмыкнул Петр. — Хорошо. Только следи, чтоб он там в ихних механизмах не зарылся с головой. Дальше.

— Дальше — Федька, мой ученик. Он — наши руки. Нартов увидит, а Федька — повторит. Прямо там, на месте. Чтобы каждый механик понял: то, что для них — чудо инженерной мысли, для нашего мужика — забава на один вечер. Он — живое доказательство нашей смекалки.

— Лицо… — Петр хмыкнул, представив, видимо, чумазую физиономию Федьки на приеме у какого-нибудь курфюрста. — Лицо убедительное, не поспоришь. Принимается. Кто еще? Сила нужна. Чтобы и прикусить могли, если что, не только зубы скалили.

— Силой будет Василь Орлов. Он — наш голос, громкий, уверенный. Пусть с их генералами водку пьет, байки травит, силушкой на кулаках меряется. Пусть видят воинов. Таких, с которыми лучше дружить, чем ссориться. Он — наш парадный фасад.

— Фасад… — Государь снова кивнул. — Фасад нужен крепкий, это верно. А кто за этим фасадом прятаться будет? Кто тенью пойдет, пока Орлов твой песни орать будет?

Я сделал паузу. Это был самый важный выбор.

— Тенью пойдет Андрей Ушаков. Его никто не увидит и не услышит. Его задача —предотвращение провокаций и… вербовка. Пока мы будем торговать и пировать, он будет искать недовольных, амбициозных, продажных.

Петр смотрел на меня, на его лице читалась сложная работа мысли. Он оценивал всю конструкцию. Идеально сбалансированное диверсионное подразделение: гений-аналитик, гений-практик, обаятельный рубака и безжалостный шпион. Это была команда для захвата.

— Добро, — произнес он наконец. — Свора твоя мне по душе. Злая, зубастая. А еще желающие в пекло были? Али только эти четверо? Царевич-то вон как рвался.

Магницкого и остальную свою команду я оставлю присматривать за Игнатовским.

— Были еще… частные просьбы, — нехотя протянул я, надеясь, что он не станет допытываться. — Не стоящие внимания Вашего Величества.

Петр тут же учуял интригу и вцепился в меня мертвой хваткой.

— Это какие такие просьбы? — он прищурился. — Неужель купчиха Морозова?

Я промолчал, что было красноречивее любых слов. Петр откинул голову и расхохотался. Громко, от души, так что егеря впереди удивленно обернулись.

— Морозова! В посольство! Ай да девка! — он хлопнул себя по колену. — А что? Хваткая! В казне разбирается получше иного дьяка. Чем не посол?

— Государь, да куда ей, — возмутился я. — Это не торг на рынке! Балы, приемы, разговоры с королями…

Мои возражения только раззадорили его.

— Вот именно! Разговоры! Пусть ихним банкирам мозги поклюет, а то засиделись! Будет тебе, барон, личный казначей. И гляди у меня, чтоб не обижал! — он грозно, с усмешкой погрозил мне пальцем. — Включить в состав! Мое слово!

Отлично, только этого не хватало. Я мрачно кивнул. Только что мою идеально выстроенную военную машину дополнили совершенно непредсказуемым элементом. Цирк с конями, да и только.

В этот момент гон вырвался из леса и хлынул на широкое, заснеженное поле прямо перед нами. Впереди, метрах в трехстах, неслась серая тень. Волк. Огромный, матерый, с прижатыми ушами, он шел на длинных, пружинистых прыжках, почти не проваливаясь в снег. А за ним, растянувшись в кипящую, разноцветную цепь, неслась свора.

— Гляди! — рявкнул Петр, вскакивая на ноги и указывая кнутовищем. — Вот она, работа!

Волк, поняв, что на открытом пространстве ему не уйти, резко вильнул, метнувшись к одинокому островку кустарника посреди поля. Но было поздно. Первая борзая настигла его и в мертвой хватке вцепилась в заднюю лапу. Волк взвыл, перекувыркнулся через голову, но тут же вскочил. На него уже неслась вся стая.

Воздух взорвался рыком и визгом. Свора сомкнулась, превратившись в кипящий, рычащий узел серой и рыжей шерсти. Снег под ними мгновенно пропитался алым. Это была короткая, яростная бойня.

Мы подъехали, когда все было кончено. Собаки, тяжело дыша, отходили от растерзанной туши. Две из них лежали неподвижно. Егеря, спешившись, оттаскивали остальных.

Петр долго молчал, глядя на это поле битвы.

— Вот так и они, — произнес он наконец, обращаясь то ли ко мне, то ли к самому себе. — Будут рвать. До последнего. Недооценим — сожрут и не подавятся.

Он повернулся ко мне.

— Готовь свою свору, Смирнов. Охота будет знатная.

Возвращались в город уже в сумерках. Вокруг саней трусили уставшие егеря, а от своры, привязанной к облучку, шел густой пар и запах мокрой псины. Зверь был взят, спектакль отыгран. Петр, казалось, вытряхнул из себя остатки охотничьего азарта и снова погрузился в государственные думы. Уши терзали скрип полозьев да редкое пофыркивание лошадей.

— Свора твоя хороша, — произнес он, глядя на темнеющие верхушки деревьев. — Зубастая, разноплеменная. Но и у меня своя найдется. Не такая злая, зато хитрая.

— Первым, — он поморщился, словно проглотил что-то горькое, — Данилыч поедет. Меншиков.

Он выдержал паузу.

— Ворюга, конечно, — Петр вздохнул. — Руки бы ему по локоть оторвать. Но свой ворюга. И хваткий, черт. Пока мы с тобой будем имперские дела вершить, он нам обоз не даст растащить. Сам все растащит, но до места довезет. На него одного в этом деле положиться можно.

Жестокая, безупречная логика. Меншиков был инструментом. Незаменимым, как хороший топор, пусть и с вечно липкой рукоятью.

— А для разговоров учтивых, для балов и пергаментов, — продолжил Петр, — Матвеева возьму. Андрея Артамоновича. Я его из Лондона отозвал. Мужик тертый, умный, языками владеет, как своими пятью пальцами. Всю их подноготную знает. Пока мы с тобой будем им клыки показывать. А чтобы вся эта орава по заграничным кабакам не расползлась и друг друга в пьяной драке не перерезала, — добавил он с кривой усмешкой, — Пашку Ягужинского прихвачу. Ему только волю дай — он их всех в ежовых рукавицах держать будет. Будет моим глазом и кулаком в самом посольстве.

Состав вырисовывался интересный: вор-завхоз, лощеный дипломат и безжалостный надсмотрщик. Сила, хитрость и порядок. Но чего-то не хватало. В этой схеме я чувствовал зазор, слабое место. Все эти люди — тяжелые фигуры, короли и ферзи. Они будут вести большую игру. А кто будет копаться в мелочах? Кто будет читать мелкий шрифт в договорах, выискивать юридические лазейки, готовить справки? Кто будет тем самым незаметным дьяком, без которого не обходится ни один приказ?

И тут в памяти всплыло имя. Я все хотел его к себе переманить, да все никак руки не доходили.

— Государь, — начал я осторожно, — есть еще один человек… Мелочь, конечно, но может пригодиться.

Петр недовольно хмыкнул, давая понять, что состав определен и обсуждению не подлежит.

— Слыхал я от голландских негоциантов, — продолжил я, делая вид, что с трудом припоминаю. — Жаловались они на одного переводчика в Посольском приказе. Немчик какой-то, вестфалец. Говорят, въедливый, как репей. В каждую букву вгрызается, каждую запятую трижды проверит. Сил, мол, с ним нет никаких, все дела тормозит своей дотошностью.

— Остерман? — Петр чуть повернул голову. — Это который Генрих? Немчик тот… вертлявый? Знаю. Сидит в бумагах, как мышь в крупе. Тихий, незаметный. И что с него толку? У меня таких в Приказе — пруд пруди.

— А то, Государь, что именно такой и нужен. Не для громких речей, а для черной работы. У нас будут Матвеев для больших слов и Меншиков для больших трат. Но кто будет составлять протоколы, переводить их торговые уложения, выискивать лазейки в их законах? Нам нужна «рабочая пчелка», незаметный трудяга, который перелопатит горы бумаг. Я слышал об этом Остермане — говорят, зануда и педант редкостный. Именно такой и нужен, чтобы наши «творческие» люди не наломали дров. Пусть будет при Матвееве, для черной работы.

Я сделал паузу и добавил главный аргумент.

— А если окажется негоден или вам не приглянется — я его к себе в канцелярию заберу, найду применение. Мы ничего не теряем.

Петр барабанил пальцами по борту саней. Я видел, как в его голове борются раздражение и прагматизм. Мое предложение было слишком разумным, чтобы от него отмахнуться.

— К себе заберу, — передразнил он меня. — Ладно уж, — наконец махнул он рукой. — Чутье твое на людишек меня еще не подводило. Бери. Поглядим на твоего немчика в деле. Только если окажется пустышкой — и вправду, забирай.

Я облегченно выдохнул. Козырь был в колоде.

Сани вылетели из леса, впереди, в морозной дымке, проступили темные силуэты городских строений. Охота была завершена. Возвращаясь в Петербург, я мысленно перебирал нашу команду. Государь. Его свита: Меншиков, Матвеев, Ягужинский. Моя «свора»: Нартов, Федька, Орлов и Ушаков. Отлично. Ах, да, еще Анна Морозова, навязанная в качестве «казначея». И последним — темная лошадка, никому не известный «немчик» Остерман.

Получается какой-то ковчег, набитый хищниками, гениями и интриганами. Команда для самого безумного похода в истории России была сформирована.