Искатель, 2002 №12

Получить что-то даром… Для иных это привычно, а вот для меня — чудо. Я помню темные дни моего детства, когда мы с мамой жили в крохотной квартирке на окраине большого города. Перешитая из старья одежда, скудные ужины, книги, взятые из библиотеки, редкие походы в кино… Помню маму — красивую, как скандинавская богиня, гордую, как сверженная королева. Она никогда ни на что не жаловалась. Свой белый костюмчик носила девять лет подряд, стирая его каждую неделю и не решаясь купить новый — потому что мне нужны были книги, одежда, игрушки… Этот костюмчик в конце концов стал для меня чем-то неотделимым от мамы, как ее улыбка, запах ее волос, голос. Помню, дедушка, у которого мы гостили в деревне каждое лето, твердил: «Я выброшу эту линялую тряпку! Разорву и выброшу!» Но мамины зеленые, широко расставленные глаза смеялись, и конечно, белый костюмчик оставался цел и невредим — в нем ее и похоронили, когда мне исполнилось шестнадцать лет и я окончил школу.

Получить что-то даром… Мама твердила мне, что даром не бывает ничего, так или иначе, за все приходится платить. Тогда я не понимал, что она имеет в виду. Теперь, кажется, понимаю…

Я уже учился в университете, когда дедушка умер и завещал мне дом. Других наследников не было, потому я его и получил, иначе не видать бы мне дома, я уверен. Дедушка всегда относился ко мне с прохладцей, а почему — я тогда не знал.

Это был заброшенный маленький дом посреди сухой равнины. Он стоял вдали от деревни, на обочине проселочной дороги, которая летом дымилась от белой пыли. Зимой, в пору дождей, дорога мигом превращалась в непролазное болото. За домом находился крошечный огородик — дедушка не в силах был обработать больший участок земли, хотя мог бы захватить все земли до горизонта. Здесь никто больше не жил, редко проезжала случайная машина, то была невообразимая глушь, где не действовали законы и документы. Потому через несколько лет после смерти дедушки я сюда и переселился.

Наверное, это была глупость с моей стороны, но так я и поступил. В то время я как раз заканчивал работу над диссертацией, посвященной мертвым языкам, и мне нужны были тишина, покой, полное уединение. Ко всему прочему, у меня расшатались нервы. В то время как раз обменивали паспорта, и я, как законопослушный гражданин, доверчиво отправился в местные органы власти… И выяснилось, что новый паспорт они выдать не могут, так как не хватает одной справки. А где ее взять? Никто не знал точно. Я стоял в очередях, вечерами принимал снотворное, чтобы избавиться от дурных мыслей, даже пытался дать взятку… Ничего не помогло — им нужно было знать имя и место рождения моего отца. Но я сам не знал о нем ничего, и мама никогда не говорила о нем, и дедушка тоже…

Прежде я не задумывался о том, кто мой отец. Среди моих друзей были такие, у которых тоже не было отцов. Кто-то делал из этого трагедию, кто-то воспринимал этот факт снисходительно, будто сквозь зубы. Я был совершенно равнодушен к истории своего рождения — до тех пор, пока не пришла пора предъявить справку.

Будь мама жива, я бы спросил ее. Будь дедушка жив… Я и приехал-то в эту невообразимую глушь больше для того, чтобы порыться в семейных архивах и найти хоть какое-то упоминание о своем родителе. Тщетно — ничего стоящего я не нашел. Судя по оставшимся после дедушки бумагам и письмам, было похоже, что я появился на свет вообще без участия мужчины. У меня даже отчество было дедушкино.

До чего я нервничал по этому поводу в городе, и сказать было нельзя. Однажды меня увезли на «скорой». Я думал — инфаркт, оказалось — невралгия. Серия уколов, обследования, и снова очереди, очереди, бесконечные очереди… Я понял, что дальше не выдержу, и уехал. Как страус, спрятал голову в песок, который окружал доставшийся мне по наследству дом. Я решил, что не буду ничего предпринимать, пока не почувствую себя достаточно здоровым для этого.

В детстве это место не казалось мне таким безлюдным, как сейчас. И немудрено — ведь рядом всегда были мама и дедушка. Изредка проезжал почтальон на велосипеде. Иногда мимо наших окон проносилась случайная машина. Мне же казалось, что вокруг кипит жизнь — настолько буйной была в то время моя фантазия. Я завел себе воображаемых друзей и целыми днями играл с ними за домом — там, где кончалась ограда жалкого огородика. Чтобы было веселее, многих из них я выдумал странными, уродливыми, непохожими на людей… И надо сказать, к этим я привязался даже больше, чем к тем, которые были похожи на моих одноклассников. Иногда мне казалось, что они существуют во плоти и крови. Я дал им имена и скучал по ним, когда мы с мамой возвращались в город. В нашей крохотной квартирке даже для воображаемых друзей места не было. Их имена я брал из книг. В основном, из сочинений Эдгара По, которые стояли на полке у дедушки.

Сейчас же я был совсем один, и странно — меня это вовсе не пугало, напротив. Когда я отпер расшатанную калитку, туг же свалившуюся с петель, пересек поросший травой двор и вступил в дом, то ощутил что-то очень похожее на счастье. Я был тут самим собой. Здесь никто не требовал от меня доказательств, что я являюсь именно тем, что есть. А это уже много! У меня сразу мелькнула крамольная мысль — никогда отсюда не уезжать, остаться тут навеки, со своим паспортом, который вскоре станет недействительным. Кому здесь его проверять? Кто мог меня видеть, кроме птиц, пересекающих жаркое бледное небо, ящериц в огороде и старой жабы, многие годы подряд живущей под крыльцом? Разве им нужны были документы, чтобы жить?

Мысль глупая, но сладкая. Я решил провести в дедушкином доме несколько недель.

Первые дни я подъедал то, что привез с собой из города в багажнике. Когда продукты кончились, съездил в ближайший поселок. Ехать пришлось больше часа, зато я накупил еды на два месяца, как минимум. Продавец меня узнал — он торговал в этом магазинчике еще в пору моего детства. Волос у него стало меньше, а взгляд остался тот же — сонный и вместе с тем, внимательный.

— Надолго к нам? — осведомился он, отвешивая крупу. Каша — это единственное, что я могу приготовить по-человечески. Ну, может, еще разогрею банку консервов на водяной бане, на большее у меня смелости не хватает.

— Надолго, наверное, — ответил я, обыскивая взглядом полки. — Дайте-ка еще горошек и томаты… И сухое молоко тоже возьму…

Все это он выложил на прилавок, не сводя с меня глаз, и вдруг улыбнулся, растянув потрескавшиеся серые губы:

— Наверное, ты этого не помнишь… Ты был маленьким и ходил сюда с мамой, и однажды мне сказал, что будешь покупать только мороженое, когда вырастешь. Одно только мороженое! Я все жду, когда ты его попросишь.

— Ну и ну. — Я в это время упаковывал покупки. — Я его теперь и в рот не беру!

— Дом будешь продавать? — Он по-прежнему обращался ко мне фамильярно, но я не возражал. Все-таки приятно сознавать, что ты не пустое место в этом мире. А мне так часто давали это понять во всяких учреждениях…

— Не буду.

Ответ оказался неожиданным для меня самого, но если рассудить, то здравого смысла в нем было немало. Как я мог продать дом? Если бы нашелся покупатель (сумасшедший, конечно) и согласился выложить ту сумму, которая была бы мне не в обиду, то я все равно не успел бы совершить сделку до окончания обмена паспортов. А уж после… У нотариуса был бы только один вопрос — а почему у вас неисправные документы? Другими словами — кто мой отец? И круг замкнется.

Для того чтобы покупать продукты в этой деревенской лавке, мне не нужен был паспорт. Я понял это, и по сердцу будто провели мягкой кистью, смоченной в теплом масле. Да, компромисс. Но и свобода…

— Не буду продавать дом, — сказал я, собирая пакеты в охапку, чтобы отнести их к машине. — Сам буду там жить.

Он крикнул мне что-то вслед, но я не расслышал.

Безумное намерение — остаться тут навсегда… Но я все серьезнее обдумывал его. Почему бы нет? Дом одноэтажный, с небольшой мансардой, набитой старым хламом. Есть вся необходимая мебель, старый холодильник, который еще выполнял свои функции. Окна с целыми стеклами, дверь с исправным замком. Несколько комнат, знакомых мне с детства. Полное уединение. И огромное, очень знакомое солнце над головой. Нигде и никогда я не видел такого большого и белого солнца, как тут. И еще запах пыли — горький и все-таки приятный. Как дыхание матери на твоем лице, когда она подходит к тебе пожелать спокойной ночи.

Уехав, я отрезал себя от цивилизации, от проблем, от университета, от всех унижений, которые мне пришлось перенести за последнее время… Кто мой отец? Это было неважно. Здесь паспортов не проверяли, они были попросту не нужны.

Я вышел в огород и огляделся. Когда-то дедушка сажал тыквы, помидоры и кукурузу. Растения давно засохли — их забросили, не поливали. Но если снова взяться за дело и расширить площадь обрабатываемой земли… У меня были кое-какие сбережения. Внезапно я понял, что хочу остаться тут надолго. Может быть, в самом деле, навсегда. Уж слишком я устал.

Я еще успел продать городскую квартиру, пока не истек срок действия старого паспорта, и у меня на руках оказалась куча денег. Тем временем мой дом превращался в свинарник. Я умел делать все, что угодно, но только не прибирать за собой. Даже помыть посуду для меня — ужас. Как-то утром я обнаружил, что не осталось ни единой чистой миски, ни одной тарелки. Оглядел дом — он выглядел запущенным, невероятно грязным. Совсем не тем, что в былые времена. И тут мне пришла в голову абсурдная мысль. То есть абсурдная для человека, который всегда жил более чем скромно, иногда почти впроголодь.

Я могу нанять прислугу.

В самом деле могу? Я подумал и понял, что это так. Здесь, в глуши, работы для женщин практически нет. Они сидят дома, рожают детей, копошатся по хозяйству, живых денег в руках почти не держат. А у меня деньги есть. Исправного паспорта у меня скоро не будет, но деньги пока есть. Пропадать, так пропадать! В глуши живут по другим законам. Здесь не думают о завтрашнем дне, пока в огороде что-то растет, а у меня уже росло. Я вышел во двор и завел машину.

— Попробуй, — дружелюбно сказал мне продавец, которого я знал с детства. — Можешь написать объявление и повесить его у меня в витрине. Девки тут неприкаянные, много не возьмут. Тебе чего надо-то?

— Готовить что-нибудь вроде супа и жаркого и убирать в доме, — ответил я. — Больше ничего.

— Ну и славно.

— Может, немножко помочь в огороде.

И я снова поразился его ленивому и усталому взгляду, который вместе с тем пронзал тебя насквозь. Это был взгляд человека, который уже ничему не удивляется, что было странно в такой глуши. Тут любая мелочь — событие. Так сфинкс у пирамиды Хафра мог посмотреть на гида, который сообщил бы ему, что приедет еще один туристический автобус сверх расписания.

— Уже и огородом занимаешься? — уважительно произнес продавец. — Однако… Быстро ты прижился.

Прошел почти месяц, но ни единая женщина, желающая заработать деньги, ко мне не явилась. Была всего одна претендентка — жирная старуха, прикатившая на велике со спущенным задним колесом. Но стоило ей окинуть взглядом дом и меня, вышедшего навстречу в старых пижамных штанах и майке, как она тут же поставила толстую лапу на педаль и, не проронив ни слова, поползла прочь. Я стал подумывать о том, что живу слишком далеко для того, чтобы мое предложение показалось выгодным. Девушки любят ходить на танцы, встречаются с молодыми людьми. У женщин есть семьи, о которых нужно заботиться. А я живу у черта на куличках…

Почтальон являлся примерно раз в неделю. Он привозил только местную газету, на которую я подписался. Я так и не смог понять, с какой периодичностью она выходит в свет. Один раз пришло письмо от женщины, которую я считал своей возлюбленной… Александра никак не могла понять, почему я так внезапно покинул город. Вот что она писала, между прочим: «Твои затруднения с документами — только отговорка. Ты просто боишься жизни. Почему бы еще раз не сходить туда-то… Сюда-то…» Я прочитал письмо и внезапно понял, как стал далек от прежней жизни. Дело было в том, что мне вовсе не хотелось ходить туда-то и сюда-то. Я вовсе не чувствовал в этом никакой необходимости. Здесь, в глуши, в этом доме, куда даже дешевая прислуга не желала наниматься, я был человеком. А там — никем.

Чтобы подстраховаться, я дал объявление в местную газету через почтальона. Просил прислать мне прислугу — уборщицу и повариху, по возможности, также помощницу по огороду. Хорошее вознаграждение. Два выходных дня в неделю, отдельная комната в доме.

Ко мне приехала еще одна женщина. Точнее, девушка. Она придирчиво осмотрела мое хозяйство, заносчиво переплела пышную русую косу (у местных дам это что-то вроде ритуала перед тем, как вступить в разговор) и сквозь зубы поинтересовалась, сколько я намерен платить. Ах, так? А какая работа? Ну, нет. И не успел я ее остановить, как она уже исчезла в облаке белой пыли на своем старом велосипеде.

Я не знал, что и подумать. Неужели я слишком мало предлагаю? Почему эти женщины, откликнувшиеся на объявление, вели себя так резко, будто я их оскорбил? Здесь даже самые незначительные деньги считаются целым состоянием. Ведь больше некуда пойти…

В тот день я больше не ждал визитов и, когда почти в полночь в дверь постучали, сперва испугался, но потом решил, что это какой-то проезжий, сбившийся с дороги и увидевший свет в окне моего дома. Я долго смотрел в щелочку, но так и не смог различить ничего, кроме приземистой фигуры, понуро склонившейся на крыльце. Я спрашивал, кто там, но мне не отвечали. Наконец, я открыл дверь, и свет упал на стоявшую передо мной женщину.

Несчастная!

Она была горбата и одета как нищенка. От нее не пахло, но лохмотья были в таком виде, что я, не задумываясь, подал бы ей милостыню. И собирался было подать, но тут она подняла лицо и я отшатнулся.

Низкий, поросший черными волосами лоб. Курносый нос, задранный кончиком почти к переносице, так что через ноздри, казалось, можно было разглядеть ее мозг. Круглые черные глаза, бессмысленные и тусклые. Крохотный ротик, треугольный подбородочек, жалкая, сжавшаяся в комок фигурка… Словом, яркая иллюстрация последствий деревенского алкоголизма.

— Что тебе надо? — спросил я. — Милостыню?

Она прорычала что-то — именно прорычала, поскольку речь не походила на обычные человеческие звуки. Я увидел, что по ее подбородку стекает слюна. Существо оглядело сени и вдруг указало на стены, сделав несколько машущих движений.

— Чего? — не понял я.

Уродина улыбнулась. Лучше бы она не делала этого — улыбка была отвратительна. Эта женщина — а несчастное создание было женского пола — жестами показала мне, как она моет стены. Я начал догадываться.

— Ты хочешь тут работать? — в ужасе спросил я.

— Ы-ы-ы-! — радостно заревела она в ответ.

Я не знал, что сказать. Прислуга была мне нужна, но это убожество, рядом с которым я даже не мог находиться без отвращения…

— Тебя кто-то прислал?

— А-о-о…

Она развела руки и сделала вид, что листает. Я понял:

— Объявление в газете?

— Ы-ы!

Ну что мне было с ней делать? Какой-то сердобольный односельчанин оказал ей медвежью услугу, растолковав смысл моего объявления и послав ко мне. Он, вероятно, думал, что девица вполне пригодна для услуг в таком несложном хозяйстве, как у меня. Но… Я даже человеком ее назвать не мог. Она тупо смотрела на меня совиными глазами и продолжала рыгать или икать — вполне приветливо, вероятно.

— Ты оттуда?

Я указал в сторону поселка, но она немедленно указала в противоположном направлении. Отсюда я сделал вывод, что она все-таки понимает человеческую речь. Однако ближайшая деревня в той стороне находилась за несколько часов езды. Я сам никогда там не был, но в поселке так говорили… Значит, это несчастное создание шло почти сутки по выжженной равнине, чтобы попытать счастья… У меня в груди что-то дрогнуло. Как велика была наивность этой девушки, полагавшей, что ее внешность и развитие могут кого-то удовлетворить! Она была отвратительна… И доверчива до невероятности. Уродина снова указала в ту же сторону и энергично заявила:

— Эу-ее.

— Ну ладно, — решился я, глядя, как опускается тьма над равниной. — Пока заходи. Сегодня будешь спать тут.

Не мог же я ее прогнать! Я указал ей на старый матрац, валявшийся в сенях. Она недоверчиво его осмотрела, ощупала и вдруг, упав на колени, поцеловала, будто давала присягу. Через мгновение она уже скрючилась на нем и, судя по всему, уснула. Я содрогнулся от жалости. Это жалкое ложе показалось ей царской постелью!

На другое утро я проснулся оттого, что меня оплеснули водой. Я подскочил на постели и обнаружил, что убогая окатывает стены моего дома из ведра и заливается при этом идиотским смехом.

— Дура! — заорал я спросонья. — Что ты делаешь?!

— Н-га! — рявкнула она и снова окатила меня водой. А потом послала мне очередную улыбку, от которой меня чуть не стошнило. Это создание всерьез считало, что оказало мне услугу.

— Пошла вон! — Я вскочил и, схватив ее за плечи, вытолкал на крыльцо. — Туда!

И показал в ту сторону, откуда она, по ее собственным указаниям, явилась. И вдруг в ней произошла перемена. Она скорчилась, будто креветка, пала на землю и тихонько зарыдала, пытаясь поцеловать мои ноги. Я отшатнулся. Эта деревенская идиотка была невыносима в своем унижении… И ужасно жалка.

— Ладно, сперва поешь. — Я вынес ей из дома кусок хлеба и ломоть копченой колбасы. — Но потом иди!

Она схватила бутерброд, впилась в него мелкими острыми зубками и вдруг отбросила с выражением крайнего отвращения. Я возмутился:

— Не нравится? Тогда пошла отсюда!

Она подняла на меня бессмысленный взгляд, встала и, шатаясь, балансируя горбом, отправилась к калитке.

Однако вечером, выглянув в окно, я снова обнаружил ее во дворе. Она подметала пыль, высоко вздымая ее старым растрепанным веником. Увидев меня, дурочка застыла, мгновенно прикрывшись подолом, будто опасаясь удара. Но меня это уже не разжалобило. От нее просто тошнило.

— Пошла вон, — громко сказал я. — Ну иди, иди отсюда!

— А-о-о… — проныла она в ответ.

— Ты не нужна мне тут.

Вместо ответа она снова замахала веником. Я едва успел закрыть окно и спрятаться от пыли.

Уже давно наступила ночь, а во дворе все слышались маниакально равномерные, шаркающие звуки. Она подметала двор — эта бессловесная тварь, даже не умеющая назвать свое имя. Наконец я не выдержал и открыл дверь.

— Ты тут еще? — спросил я темноту.

Оттуда послышался долгий стон.

— Ну ладно, переночуй еще раз. Но завтра вон отсюда, слышишь…

Я не успел договорить. Горбатая тень бросилась на крыльцо и припала к моим ногам. А потом, неожиданно легко подняв меня на руки, перенесла на постель, уложила и, произнеся несколько идиотских слов, удалилась. Я лежал в темноте, оцепенев от изумления. Эта дура обладала поистине необычайной силой и совершенно невероятной преданностью. Даже Короля-Солнце не укладывали в постель с таким почтением.

Готовить она не умеет совершенно. Дом содержится в относительной чистоте, если не считать того, что она развела мокриц — уж слишком злоупотребляет водой. Дурочка упорно старается меня накормить и только понапрасну тратит консервы, делая дикую мешанку, будто для свиней. Сколько испорчено тушенки, рыбы, а уж овощи… Огород выглядит так, будто по нему прошелся слон. Каждый вечер я пытаюсь ее выставить и каждый вечер сдаюсь. Уж очень она несчастна, и ведь искренне старается… Ну что это такое! Мне снова пришлось ехать в селение.

— Пусть объявление повисит еще. У меня вроде бы есть прислуга, — сказал я продавцу. — Но она совершенно невыносима.

Он поднял на меня усталые глаза.

— В этой глуши других баб и не найти.

— Она убирается, будто пожар тушит, и все портит. Уже по всем углам плесень. А готовит так, что есть невозможно… Мешает все в кучу, а когда ругаешь ее, только ржет. Или плачет, когда как.

— Небось, дурочка? — со знанием дела спросил он.

— Совершенная. Прямо выставочный образец.

Продавец хмыкнул:

— Так чему удивляться? Дура — дура и есть.

— Но она все продукты перепортила! Мне такая прислуга не по карману!

— Погоди, — равнодушно ответил он. — Научится помаленьку. Тут у нас полдеревни таких, недоделанных. Они не злые, стараются… Лучше недотепа, чем стерва.

И покосился на заднюю дверь, где слышался визгливый голос его жены.

То, что злой моя служанка не была, я понял сразу. Как-то вечером, пытаясь съесть приготовленный ею ужин (дикое месиво) я отшвырнул тарелку и разорался на нее, как барин на крепостную. И каков же был результат? Она распростерлась передо мной на полу, рыдала, хватала мои ноги и пыталась что-то высказать. Но конечно, при ее ограниченных возможностях, ничего объяснить не смогла. Я быстро пришел в себя. Что я делаю? На кого кричу? Это несчастное существо не виновато в своем уродстве. Она кое-что понимает, во всяком случае, сразу улавливает, когда я недоволен, и раскаивается в своих ошибках. Значит, она все-таки разумна, эта кошмарная гарпия с грудью зрелой девушки и сердцем забитого ребенка. Оценивает, сопоставляет, пытается делать выводы… Идиоткой ее назвать нельзя, но судьба лишила ее членораздельной речи. И что мне оставалось делать? Выгнать ее? Послать туда, откуда пришла? А что у нее там — наверняка, ничего хорошего, если она так цепляется за эту работу. Оставить у себя?

Еще неделю назад я бы твердо ответил — нет. Но сейчас задумался. Она предана мне до чрезвычайности. Ближе к ночи пытается отнести меня в постель на руках, ловит каждый мой взгляд, каждое слово. Она покорнее собаки, но намного глупее. И как прислуга эта дурочка никуда не годится.

Я постепенно привыкаю к ее внешности, тем более что других людей не вижу, но меня все еще многое раздражает. Не понимаю, как к ней обращаться, не знаю ее имени.

Сегодня попытался кое-что узнать. Судя по всему, речь она понимала, хотя бы отчасти.

— Ты оттуда? — снова указал я в ту сторону, откуда она, судя по ее собственным указаниям, пришла.

Уродина кивнула и сжалась.

— У тебя там кто?

Никакого ответа. Я переменил тактику. Все равно ее мычание понять невозможно.

— Родители есть? Семья?

Она снова закивала, но сгорбилась так, что почти припала к земле.

— С тобой плохо обращались, да? Били?

Никакого ответа. Несчастная только громко сопела курносым носом.

— Как тебя зовут?

Она возбудилась, издала несколько протяжных звуков, явно пытаясь что-то мне сообщить. При этом прозвучало что-то вроде: «Лей-яа…» При этом показывала пальцем то на меня, то на себя, и кивала, да так, что ее голова болталась на тонкой кривой шейке.

Я воспользовался дикарским методом. Несколько раз ткнул себя пальцем в грудь и назвал свое имя. Потом ткнул пальцем в нее:

— Ты?

Она расхохоталась, будто я только что продемонстрировал забавнейший фокус.

— Ну и дура же ты! — не выдержал я. — Что с тебя взять!

Она жалобно заныла. Эта тварь всегда понимает, когда я ею недоволен, и страшно расстраивается. Я взял себя в руки и ушел в дом.

Ужасные дни. Дом совершенно отсырел от ее стараний навести чистоту, а вот огородом она, слава Богу, больше не занимается. Вид грядок вызывает у нее идиотский смех, и она всегда, глядя на них, начинает ковыряться в зубах и делает какие-то насмешливые жесты. Часто хлопает себя по животу, показывая, что ее мутит. Я злюсь:

— А меня мутит от тебя! Пошла вон!

Единственное, что она может кое-как проделать — это подмести двор. Никогда он не был таким чистым, как сейчас. Даже пыль исчезла — обнажилась каменистая почва. На кухню я ее больше не пускаю, вскрываю консервные банки, варю кашу. Она тоскливо наблюдает за моими действиями, изредка пытаясь вмешаться, но я ее гоню вон. Она никогда со мной не ест, питается какими-то отвратительными кусками из своего заплечного мешка, с которым сюда явилась.

Очень любит быть со мной рядом. Садится на пол, у самых ног, и смотрит мне в лицо. Я бы полюбил ее, будь она собакой, но она уродливее собаки. Пекинес по сравнению с ней показался бы королевой красоты, и, прежде всего, потому, что не имел бы ничего общего с человеком. Но она — жуткая пародия на человека, какое-то генетическое издевательство над всеми понятиями о человеческой красоте.

Наверное, я кажусь ей очень красивым, раз она так долго смотрит мне в лицо. Выгнать ее невозможно.

Одиночество становится все более ощутимым. Писем мне давно уже не привозят, почтальон забыл дорогу к моему дому. Даже газет больше нет. Дни идут однообразно. Встаю, умываюсь, ругаю прислугу, немножко копаюсь в огороде, завтракаю из консервной банки, потом сажусь за работу. Диссертация все-таки должна быть окончена, все материалы под рукой, а делать все равно больше нечего. Все чаще мои мысли возвращаются в город — как там мои знакомые, как она… Александра не пишет. Вечером я зажигаю свет, дура немедленно усаживается у моих ног и сидит так часами, глядя, как я читаю. Жаль, что с ней невозможно поговорить. Лучше всего было бы дать повторное объявление в местную газету, но я так разленился, что не хочу ехать в поселок. Здешняя жизнь убаюкивает нервы, никогда еще я не был так спокоен, как сейчас. И эта дура тоже оказывает свое влияние на меня. Стоит на нее посмотреть, как все твои беды начинают казаться пустяками. Да, я не слишком счастлив, но все-таки, Бог не обидел меня так, как ее…

Наконец-то почтальон! Я увидел его в окно и сразу вышел навстречу. Он остановил велосипед у калитки, сполз, открыл сумку… А я, встретив его взгляд, отшатнулся.

Это был не тот рыжий парень, который бывал тут раньше! Совсем другой, и он казался родным братом этой несчастной идиотки, имени которой я до сих пор не знал! Передо мной было уродливое треугольное лицо, тупые черные глаза, крохотный ротик с острыми рыбьими зубками. Я лишился дара речи, увидев это явление, а он преспокойно извлек из сумки конверт и протянул его мне сухой птичьей ручкой.

— А где прежний? — с трудом вымолвил я.

Тот понял и указал в сторону поселка, потом вытер губы и покачал головой.

— Уволили?

— Не-е…

По крайней мере, этот говорил. Однако вызвать его на более содержательный разговор не удалось. Он только мычал, отнекивался да еще глупо ухмылялся. Впрочем, для того чтобы развозить почту по этим диким местам, высокого интеллекта не требуется.

Письмо было от той женщины, которую я так внезапно оставил в городе. Я распечатал его и жадно прочел прямо во дворе. Александра писала, что собирается приехать. Она должна знать, что со мной, в каком состоянии мои нервы, она беспокоится…

Чтение прервал восторженный крик — моя несчастная девица выскочила во двор и буквально повисла на шее почтальона. Они обменялись торопливыми поцелуями и вслед за этим начали бегло болтать. Я был потрясен. Она говорила! Эта идиотка, не умеющая связать двух слов, бегло разговаривала на каком-то тарабарском языке, похожем на речь двухлетнего младенца.

Идиотка? Но я же ясно улавливал, что она спрашивает, почтальон отвечает, и наоборот. Идиотам такие связные разговоры недоступны. Она бормотала что-то, прижимаясь к его груди, а тот как будто утешал ее, гладя по голове и посматривая на меня тусклыми бессмысленными глазами. И странно — эти двое вовсе не казались сейчас ущербными. Это я выглядел полным идиотом на бесконечной выжженной равнине, залитой, будто кровью, лучами падающего за горизонт солнца.

Почтальон сел на велосипед и укатил в сторону, противоположную поселку, в ту сторону, откуда, как говорила моя прислуга, она явилась.

— Это твой брат? — спросил я ее.

Она покачала головой.

— Родственник?

Опять — нет.

— Он из твоей деревни?

Радостные кивки и утробные звуки. Я плюнул на нее и пошел готовить обед. Но сегодня у меня все валилось из рук. Я не мог забыть той дикой радости, с которой моя служанка бросилась на шею почтальону, и их невероятного разговора, в котором я не понял ни слова. Что это было такое? Возможно, ее земляк приноровился к ней, и умел как-то поддержать беседу на птичьем языке, которым она изъяснялась. Сам он не был полным идиотом — в этом случае должность почтальона ему бы никак не светила. Тем более, он поддержал разговор и со мной, я даже услышал членораздельный ответ на свой вопрос. Так или иначе, все это меня раздражало.

Александра приехала ровно через неделю после того, как я получил письмо. Я встречал ее у калитки, строго-настрого наказав моей дуре спрятаться на кухне. Она и спряталась, глядя на меня умоляющими глазами и издавая какие-то очень жалобные звуки. Не знаю, что она себе вообразила, если только у нее было какое-то воображение. Может, ей казалось, что случилось несчастье.

— Господи, в какую глушь ты забрался! — воскликнула Александра, отпустив наемную машину и оглядывая пустынный горизонт. — Ты что — живешь тут совсем один?

— Совсем.

— И ни одного соседа?

В ее голосе слышался ужас горожанки, привыкшей существовать в гуще людского муравейника. Она заметно упала духом, но все-таки, позволила себя поцеловать, и я привел ее в дом.

— Раньше мы с мамой проводили тут каждое лето, — объяснял я, показывая комнаты. — Не очень-то шикарно, но жить можно, есть все необходимое…

Она подозрительно оглядела дощатые стены, нахмурилась, увидев убогую ванную комнату, и вдруг вскрикнула, указывая на дверь кухни:

— А это! Это что?!

Конечно, моя дура не вытерпела и теперь во всей красе стояла на пороге, смеясь своим беззвучным смехом. Она была искренне обрадована приездом гостьи — это было вне всяких сомнений. Но Александра едва не потеряла сознания — мне пришлось поддержать ее за локоть.

— Господи, — прошептала она наконец. — Кто это?

— Это моя служанка, точнее, она пытается у меня служить, — успокаивал я свою невесту, делая знаки идиотке, чтобы сгинула с глаз. Та поняла и ушла, и тут же в кухне раздался грохот посуды. Наверняка она решила в честь гостьи перепортить все продукты, но сейчас мне было не до того.

— Не бойся, она совершенно безобидна, — уговаривал я Александру. — Дура абсолютная, но предана мне до невозможности. Хотя, надо сознаться, это бывает в тягость. Она может выполнять только самую примитивную работу, а о готовке лучше забыть.

— Зачем же ты взял ее? — Александра уже немного пришла в себя, но все еще со страхом косилась в сторону кухни.

— Потому что никто другой не согласился. Знаешь, тут особенно не из чего выбирать.

Она опомнилась и деловито открыла сумку.

— Ну, вот что, я сюда не на каникулы приехала. Хочу тебе кое-что показать. Я была у юриста, и он объяснил мне, каким путем нужно идти. Если ты не можешь выяснить имя и гражданство отца, можно действовать иначе. Например, заявить, что…

Она углубилась в юридические термины, но я почти не слушал, с наслаждением глядя на ее густые рыжеватые волосы, нежное лицо, серьезные серые глаза. Господи, какой прекрасной она мне показалась! Еще прекраснее, чем прежде. Конечно, это произошло потому, что я невольно сравнивал ее с уродиной, которая, судя по звукам, сейчас разносила на части кухню, но все же… Я был влюблен, как никогда. Влюблен заново.

— И ты должен вернуться со мной в город, — деловито завершила она, складывая бумаги. — Это глупо — прятаться от проблемы. Ее все равно нужно решать.

— Здесь — не нужно, — с улыбкой ответил я, обводя взглядом стены.

— Но тут невозможно жить, — бросила она, закрывая сумку. — Видишь, я даже вещей с собой не взяла. У тебя ведь есть машина? Быстренько собирайся, мы еще успеем к вечернему поезду.

Я был ошеломлен таким напором. В глуши, где часы и минуты никакого значения не имеют, постепенно привыкаешь к другому ритму и к другим ценностям. Сейчас, вспоминая о своей городской депрессии и о стоянии в очередях, я не мог поверить, что все это происходило со мной. То был не я, не я настоящий. Мое место оказалось здесь, и хотя такой жизни вряд ли бы кто-то позавидовал, мне тут было почти хорошо.

— Давай немного подумаем, — выдавил я наконец. — Это ведь не так срочно.

— Как раз срочно, у меня лекция завтра в полдень, — отрезала Александра. — И я не собираюсь ее пропускать. Ну, где твои вещи? Я помогу собраться. А эту, — она резко обернулась в сторону кухни и сделала гневный жест, — отпусти туда, откуда она явилась.

— Но я не могу так сразу!

— Если ты не уедешь со мной, я уеду одна! Сегодня же вечером!

Это меня добило. Я вышел в кухню и увидел мою дурочку, скорчившуюся на табурете перед окном. Она тяжело вздыхала, бессмысленно глядя на чисто подметенный двор.

— Ты все слышала? Поняла что-нибудь? — спросил я, останавливаясь у нее за спиной.

Кивок и новый вздох. Вздыхать, она умела так выразительно, что это вполне заменяло ей речь.

— Получишь жалованье за полный месяц и даже, — заколебался я, — еще за месяц вперед. Ведь я должен был предупредить тебя об увольнении. Вот, бери!

— А-оо… — простонала она, отворачиваясь от моей руки с деньгами.

— Прекрати эту комедию!

Служанка упорно сидела ко мне спиной. Мне было ее невыносимо жаль. Как видно, она была счастлива в моем доме, несмотря на все его убожество. Кто знает, что ждало ее в родной деревне? Побои, голод, унижения?

— Вечером ты возьмешь свой мешок и уйдешь отсюда, — повторял я. — Я уезжаю, тут никого не останется. Я уезжаю навсегда, поняла?

На пороге кухни появилась Александра.

— Да, не слишком много у тебя барахла. Я все уже собрала. Иди посмотри, может, возьмешь что-то еще?

Дурочка съежилась, услышав ее голос. Александра покачала головой, глядя на нее, и молча исчезла.

Через час мы с ней слегка поссорились. Я попытался оказать сопротивление и уговорить ее повременить — хотя бы, переночевать здесь. Дурочка слонялась по двору, то и дело закатывая глаза к небу и издавая скулящие звуки — выла, как собака по покойнику. В ответ на мои робкие возражения Александра вспыхнула как порох — это за ней водилось:

— Я не собираюсь потакать твоим глупым фантазиям! Если ты не вернешься в город сейчас, не вернешься уже никогда!

— А может, мне и не нужно возвращаться, — не сдавал я позиций. — В городе я был болен, а тут — смотри — совершенно пришел в себя!

— Пришел в себя?! Да ты с ума сошел! — возмущалась она. — Если общество этого кретинского создания тебе дороже университетских друзей и меня, тогда…

— Да вовсе не дороже, просто я не могу вот так сразу…

Она махнула рукой.

— Как знаешь. Но я уеду, предупреждаю тебя! Уеду одна!

Мне в голову пришла блестящая мысль. Я предложил компромисс — она уедет сегодня вечером, а я последую за ней в ближайшие дни. Она ведь должна понять, что я не могу бросить этот дом на произвол судьбы. Тут нужно кое-что сделать, позаботиться о сохранности вещей, продуктов, известить почтальона, чтобы больше не доставлял газету… Да мало ли что еще!

Александра была в бешенстве. Она твердила, что я сошел с ума, и наконец хлопнула дверью, уединившись в ванной комнате. Я вышел в огород и покопался там немного, чтобы успокоиться. В доме было тихо, на переднем дворе — тоже. Такой тишины мне больше нигде не найти. Я поднял глаза и увидел двух птиц, лениво пересекающих бледное жаркое небо. Хотел ли я возвращаться? Должен ли был? Я уже и сам не знал.

Только через два часа, приведя в порядок несколько грядок, я решился войти в дом. Моя идиотка деловито копошилась на кухне, отскребывая от нагара ржавую кастрюлю. Ее котомка лежала в углу наготове.

— Где она? — спросил я.

Служанка грустно посмотрела на меня и указала пальцем в сторону калитки, видной из окна.

— Ушла?!

Та закивала и снова сгорбилась над кастрюлей. Я обежал дом, затем выскочил за ворота. Александры не оказалось нигде. Правда, багажа у нее с собой не было, одна дамская сумка, но как же она должна была рассердиться, чтобы уйти пешком, в такую даль, по дикой жаре! И даже не попросила меня подвезти ее до станции!

Я завел машину и бросился в погоню, но до самого поселка не увидел ни одного человека. Был самый жаркий час, и все как будто вымерло. В поселковом магазине, стоявшем у дороги, мне сказали, что такой женщины не видели, но за это время проехало два грузовика. Возможно, она была в одном из них. Я вернулся домой с тяжелым сердцем и накричал на мою бедную дуру, которая ровным счетом ничего не соображала и только жалобно попискивала, скорчившись в углу и обняв свою нищенскую котомку. Она вылезла оттуда только вечером, когда я зажег лампу и сел читать. Мне ничто не лезло в голову, и я волей-неволей смотрел на дурочку, уютно устроившуюся на полу у моих ног. Она радостно и виновато встречала мой взгляд и, не осмеливаясь нарушить тишину, еле слышно что-то мычала. Совсем как прежде.

— Господи боже, — вздохнул я. — Ну, чему ты радуешься, чему?

Звезды в эту ночь светили ярче, чем прежде. Я вышел перед сном во двор и едва не ослеп — созвездия, казалось, опустились ниже обычного и изменили свои очертания. Большая Медведица вытянулась в длину и сияла, как неоновая вывеска на казино. Звезды стали разноцветными — лиловатыми, розовыми, голубыми. Атмосферное явление? Моя дура, тоже заметив это, стояла на крыльце и радовалась, как дитя, хлопая в ладоши и глядя на небо. Со зрением, во всяком случае, у нее все в порядке.

На другой день я намеревался уехать, но не сделал этого. Спросите, почему? На рассвете, когда я еще валялся в постели, нас опять посетил придурковатый почтальон. Его встретила моя служанка, переговорила с ним за калиткой и с радостным лицом вернулась в дом. Когда я наконец встал, меня ждал сюрприз. Ей в конто веки удалось приготовить завтрак. Кусок зачерствевшего хлеба, который я купил в лавке, и ломоть свежайшей жареной свинины. Я ел и таял от счастья.

— Молодец, — похвалил я ее. — Очень вкусно.

Она замычала от радости.

— А где ты взяла мясо? — спросил я, разделываясь со вторым куском.

— Эу-ее, — указала она в сторону своей деревни.

— Из дома прислали? — догадался я. — Почтальон привез?

Она застенчиво улыбнулась. Я уже настолько привык к лицу этого безобидного монстра, что научился различать на нем эмоции. Моя дура была очень смущена и весьма польщена похвалой.

— Старайся, — сказал я, — и тогда у тебя все получится.

Долгий радостный вздох. А потом она снова припала к моим ногам. Поверите ли? Я уже и к этому привык.

Нет, я не уехал ни в этот день, ни назавтра. Александра, возможно, говорила правду — я болен. Болен страхом перед большим городом, где меня заставят доказывать, кто я. Дурочка снова приготовила чудесный обед — жаркое с подливкой. Просто невозможно было поверить, что ее корявые руки способны на такое. После обеда я съездил в поселок, прикупил кое-какие продукты, поговорил с продавцом.

— Ну что, уедешь теперь? — спросил он, глядя поверх моей головы. — Я видел твою барышню, она тут сигареты купила, когда к тебе ехала. Красотка.

— Нет, остаюсь.

— Как я и думал, — заявил он, упаковывая продукты в пакет. — В гостях хорошо, а дома лучше.

И ухмыльнулся. Выйдя из магазина, я увидел молодую женщину в бесформенной одежде, которая истово крестилась перед церковью, собираясь туда войти. Рядом стояла коляска с маленьким ребенком. Она перекрестила пухлое личико малыша, тот начал отмахиваться и заплакал. Я миновал их с чувством раздражения. В таком возрасте детей не следует приобщать к религии. Что они понимают? Это просто насилие. Когда они станут старше, то сами сделают выбор.

Отличный ужин, и снова удивительные звезды.

В моем доме телефона нет. На другой день звонил в город Александре с поселковой почты. Трубку никто не снимает, отвечает автоответчик. Я продиктовал, что собираюсь с мыслями и в самое ближайшее время приеду.

Работа над диссертацией продвигается, но не так гладко, как прежде. Больше всего мне хочется копаться в огороде. Возможно, Александра права — я одичал. Общаюсь только с моей дурочкой и уже привык к ее лицу. Она смотрит на меня, как на бога, и талдычит что-то на своем индюшачьем языке.

Ночью проснулся от кошмарного сна. Снилась Александра. Она подошла к постели и протянула руку к моим губам. В ее жесте не было угрозы — скорее, упрек и мольба. Она была обнажена, а на ее лице и теле зияли темные провалы, будто отовсюду были вырезаны куски плоти. Я вскрикнул и открыл глаза. Рядом была моя дура — она стояла на коленях и смотрела на меня с умилением. Я ее прогнал.

Новый день, новый сюрприз. Уродливый почтальон снова привез газету. Дома я открыл ее… Сперва ничего не понял, а потом расхохотался. Университетские друзья — разумеется, с подачи Александры, подшутили надо мной. Газета явно была отпечатана на принтере и являла собой набор невероятных иероглифов. Помню, я сам как-то послал своему профессору первого апреля газету на древнегреческом, но на этот раз шутка зашла слишком далеко. Чтобы прочитать текст, мне предстояло сломать шифр этого языка. Это был явный намек на то, что у меня слишком много свободного времени.

Были в газете и фотографии. Какой-то полуразвалившийся поселок — дощатые стены, ленивые собаки, пыльные улицы. А также несколько уродливых лиц крупным планом. Интересно, когда это Александра успела заснять мою служанку? А в том, чтобы размножить и слегка изменить ее лицо, чтобы та сошла за нескольких людей сразу, явно поучаствовали университетские компьютерщики. Шутники…

Забавно.

Перевернул последнюю страницу газетки и увидел то, от чего сперва засмеялся, а потом нахмурился. Я был заснят в огороде, в рабочих штанах и соломенной шляпе. Текст под снимком гласил… Не знаю, что. Все было написано иероглифами.

«Если это месть, Александра, то очень неуклюжая месть, — подумал я. — Но мы с тобой еще потолкуем. Неужели ты считаешь, что, поселившись в глуши, я утратил все свои навыки?»

Я принял вызов и позабыл обо всем остальном. Конечно, я не Франсуа Шампольон, расшифровавший некогда надпись на Розеттском камне… Да и, честно говоря, шансов у меня было меньше, чем у него, ведь там, кроме египетских иероглифов и демотического письма, красовалась еще и греческая надпись, которую мог прочесть любой и таким образом сопоставить известные знаки с неизвестными… В газете никаких подсказок не было. Но я все же двинулся путем Шампольона и, прежде всего, стал искать группы знаков, которые были бы как-то выделены. Я надеялся обнаружить нечто вроде египетских картушей — овалов, куда заключались имена фараонов и богов. Это сразу бы дало ключ ко всему остальному… Узнав несколько букв, узнаешь их все. Я искал картуши в статье, помещенной под моей фотографией, — ведь там должно было упоминаться мое имя. Так я сразу бы определил, какую основу имеет этот способ письменности.

Никаких картушей не было. Это я принял за очередную издевку. Ведь, если мои приятели решили надо мной подшутить, они должны были использовать мой конек — древнеегипетский. Это было бы вполне естественно! А они сыграли нечисто… Я пересмотрел газету — ни одного картуша… Никаких подсказок. Сам Шам-польон развел бы руками…

Так. Пойдем другим путем. Я углубился в текст, на этот раз пытаясь выделить группы знаков. Самым главным для меня было понять, был ли принцип этой письменности таким же сложным, как у древних египтян. То есть были ли тут группы согласных звуков, двух и трехбуквенных иероглифов, а также знаки-определители, помещаемые в конце слова. Те, что не читались, а служили для обозначения определения слова. Все эти шагающие ноги, корабли, птицы…

Я бился над газетой до вечера и едва заметил мою дуру, которая стояла рядом и жалобно подвывала, оповещая, что ужин давно готов. Я встал, наскоро съел великолепные отбивные с консервированным зеленым горошком. Если так пойдет и дальше…

Но что же, наконец, с газетой?

Я работал до поздней ночи и уснул за столом.

Первые подвижки. Может, это смешно, что я так рьяно взялся за расшифровку шуточной газеты, забросив диссертацию и более насущные вопросы, но для меня это дело чести. Я обнаружил, что метод Шампольона, на которого все мы молимся, в этом случае неприменим. Это письмо — в самом деле, чисто смысловое. Здесь нет ни букв, ни групп букв. Значит, стоит воспользоваться методом Гораполлона, который шестнадцать столетий назад заявил, что древнеегипетское письмо — это только рисунки, рисунки и рисунки. Что ж, вперед.

Честно говоря, я так и думал. Мои приятели не стали бы себя утруждать изобретением новой письменности, только чтобы посмеяться над моим затворничеством. Они просто нарисовали комиксы и поместили между ними несколько фотографий… Шутка забавная, но надо сказать, плоская.

К вечеру расшифровал статью про себя. То есть приблизительно, конечно, но все же смысл я понял. Известный ученый вернулся на родину, соседи в восторге. Таков общий смысл. Какие соседи! Я тут совершенно один. И стоило ли огород городить ради такой примитивной заметки!

Кстати, об огороде… Последние часы перед закатом я провел там. Выпалывая сорняки, все время думал о том, стоит ли мне возвращаться в город, где любят так нервно и шутят так плоско…

Расшифрована почти вся газета. На это ушла неделя. Ну и ну! Небогатое воображение у моих прежних знакомых. Они сочинили какие-то деревенские новости, извещения о свадьбах и некрологи… Все так примитивно, так мелко… Ничего забавного в газете не оказалось. Неделя, кажется, пропала впустую.

Почтальона больше не было. Никто мне не пишет, и газету больше не привозят, хотя я оплатил подписку на полгода. Нужно бы съездить в поселок, поскандалить на почте, но лень… А может, они ее не выпускают, потому что новостей никаких нет?

Ужин сегодня был намного хуже. Я ел почти с отвращением, часто принюхивался к жареному мясу и, наконец, спросил служанку, не считает ли она, что мясо начинает тухнуть?

Она грустно развела руками. Хорошо, продолжал я, а где она его держит? В холодильнике ничего нет, кроме консервов. Дура указала на подвал. Я поморщился:

— Ты с ума сошла, там слишком тепло. Еще много осталось?

Она показала руками, сколько, а я покачал головой. Судя по ее жесту, там оставалось еще не меньше двадцати килограммов первосортной свинины… Но только тухлой. Какая жалость!

— Закопай мясо за оградой, — приказал я. — Сейчас же, пока мы не задохнулись от вони!

Но она пошла возиться по дому и начала копать только ночью, когда я уже ложился спать. Если эта упрямица что-то вобьет себе в голову, спорить с нею бесполезно.

Газета расшифрована полностью. Я до последнего момента надеялся наткнуться на какую-то шутку, но прогадал. На месте моих знакомых, я никогда бы не убил столько времени и усилий на то, чтобы полностью воссоздать облик захолустного листка, где печатаются новости, интересные только для местных жителей. И никакого сарказма в статьях… Никаких уколов, намеков — ничего! Разве что снимки… Рожи якобы местных жителей, которые они создали на основе пиратского снимка моей прислуги. Да еще моя фотография в огороде. Это совсем неостроумно.

Сам принцип письменности, который они использовали, стар, как мир, а то и еще старее. Интересно, как бы звучал этот язык, если бы кому-то вздумалось на нем заговорить? Вечный вопрос. Как бы звучал древнеегипетский из уст Аменхотепа? Древнегреческий — из уст Гомера? Шумерский?.. Мы можем только предполагать.

Питаюсь отвратительно. Банка с фасолью и банка с помидорами. Мяса больше нет. Моя дура ходит грустная. Вот недотепа! Положи она мясо в холодильник сразу, оно бы не протухло!

Но разве ей втолкуешь…

Снова думаю о городе. Документы… Их у меня нет. Что там говорила Александра о других возможностях их получить? Пытаюсь вспомнить и не могу. Все, что происходит за пределами ограды, потеряло для меня всякий смысл.

Вспомнил, что когда искал в доме семейные архивы, в подвал не спускался. Да там и быть ничего не могло, кроме пауков и старой рухляди. И все-таки, я решил посмотреть. А вдруг? Ну, а вдруг? И я вернусь в город, и получу, наконец, новый паспорт…

Спустился в подвал, попытался зажечь свет. Лампочка не загорелась, да и неудивительно. Со смерти дедушки тут вряд ли кто-то побывал, кроме моей дуры, а ей свет не нужен. Она, судя по моим наблюдениям, свободно ориентируется в темноте.

Принес свечу и стал осматривать подвал. От земляного пола исходила ужасная вонь, а проветрить помещение невозможно. Окон нет, а если оставить открытым люк, неизвестно, какая дрянь поползет отсюда в дом. Начиная с ящериц, кончая…

В углу мелькнуло что-то розовое. Я остановился, поднес свечу ближе. Тряпки. Склонился, поднял верхнюю… Это был помятый женский пиджачок с золотыми пуговицами, весь в каких-то пятнах. Под ним — серая замшевая сумка и туфли на высоком каблуке.

Пиджак Александры. Ее сумка, ее туфли. Ее юбка, чулки, белье…

В сумке паспорт, ключи, деньги — все…

Я выскочил наверх как ошпаренный, схватил прислугу, копошившуюся в кухне, и стал ее трясти. Сказать сначала ничего не мог — не было слов. Потом выдавил:

— Почему в подвале ее вещи? Где она? Где?

Дура ревела, как корова, но не пыталась сопротивляться, хотя была очень сильна. Я уже говорил, что она с легкостью поднимала меня на руки и относила в спальню.

— Ты знаешь, где она?!

— Ы-ы-ы… — Долгий рыдающий звук. Я уже успел понять, что он означает «да».

— Где она?

Рыдания постепенно смолкали. Потом она подняла ко мне свое кошмарное лицо, робко улыбнулась и, протянув руку, погладила меня по животу.

— Что?

Еще одно поглаживание. Она коснулась моего рта, непрерывно что-то бормоча, опустила руку ниже, погладила мне горло, грудь и снова положила ладонь на живот. А потом с неожиданной смелостью хлопнула меня по заду и засмеялась.

— Ты рехнулась? — пробормотал я, хотя никогда и не сомневался, что она не в своем уме.

Дура метнулась к плите, схватила сковороду, показала мне ее, сделала вид, что режет мясо большим ножом, потом взяла тарелку, поднесла ее к моему рту… И вся пантомима повторилась, закончившись игривым шлепком. Это было безумие…

— Ты что хочешь сказать… — выдавил я наконец. — Я спрашиваю тебя: где Александра?

Она с раздражением указала сперва на мой живот, потом на свой. И тут я начал понимать.

— Ты хочешь сказать, что…

— Ы-ы-ы! — обрадовалась она.

— Ты ее… Убила? — Я не чувствовал своих губ.

— Ы-ы-ы! — простодушно подтвердила дура.

— Отнесла в подвал, да? — Это говорил не я, кто-то другой. Я не мог бы этого произнести. Никогда бы не смог, но тем не менее слышал свой голос, и этот голос звучал на удивление буднично. — Ты убила ее, чтобы я не уехал отсюда? Разделала, как тушу, потому в подвале такая вонь? Александра все это время… Была там?

Она едва не прыгала от счастья. Наконец-то у нас получился связный разговор.

— И я… И мы с тобой… Эта свинина, которую ты жарила, была… Ею? И почтальон ничего тебе не привозил. Я ведь не заметил у него никакого свертка…

— Ы-ы-ы!

Я очнулся и ударил ее по лицу, тут же отдернув руку. Мне показалось, чтсг кошмарные мелкие зубки прокусят мне пальцы, но этого не случилось. Дура приняла оплеуху, как нечто должное. Она стояла передо мной, опустив лицо, и даже не плакала больше. Я мог ее бить, пока не забил бы до смерти, а она не проронила бы ни звука.

Немедленно бежать отсюда! От этой людоедки, сделавшей и меня людоедом, от этого ужасного дома, от всего! К людям!

Я выскочил во двор и завел машину. Потом мне пришла в голову мысль, что нельзя оставлять преступницу одну — она сбежит. Я бросился обратно, вытащил дуру из дома, скрутил ей руки своим ремнем и повалил на заднее сиденье. Туда же бросил улики — вещи Александры. Тварь не проронила ни звука, даже глазом не моргнула. Была на удивление спокойна — будто архаическая статуя. Меня даже в этот момент ужасала власть, которую я имел над нею.

Я выжимал максимальную скорость, не замечая ни дороги, ни времени. В голове вертелись ужасные мысли. Вот так — я сбежал в глушь, спрятался от проблем, нанял сумасшедшую прислугу, съел с ней на пару свою невесту… Меня чуть не вырвало, но я выдержал.

Через некоторое время вдали показались строения. Я еще не успел прийти в себя и потому не сразу понял, что в открывшейся мне картине что-то не так. Не было церковного шпиля, не было магазина, где я покупал продукты, не было главной улицы под названием Почтовая… Не было…

Людей.

Людей тоже не было. А были на улицах чудища с такими же деформированными лицами, как у моей прислуги. Я стал кричать и кричал, оглушая себя, до тех пор, пока не нажал на тормоз и не остановил машину. Я хотел развернуться и рвануть отсюда, но в последний момент почему-то остановился. Мне показалось, что я сошел с ума, а значит, ехать куда-то бесполезно. От себя не уедешь.

Моя дура сидела сзади и радостно визжала, приветствуя через стекло односельчан.

Я поехал не в ту сторону.

Я попал в ее деревню.

Тут все такие.

Меня привели в чувство чудовища. Они дали мне какое-то горячее соленое питье, и голова понемногу перестала кружиться. Один из них со мной говорил — долго, спокойно, ласково. Он говорил целый час, прежде чем я стал кое-что понимать из его речи.

Газета не была подделкой. Это была настоящая газета, только здешняя. После того как ко мне устроилась прислуга отсюда, ей стали привозить газету из родной деревни.

А прежний почтальон… На каком-то перекрестке он встретился со здешним, и тот забрал у него письмо Александры. А что с ним было потом?

Добрососедская услуга…

Я просто поехал не в ту сторону.

Снова затмение, снова соленое питье, снова этот… Человеком назвать его не могу. Он принес мне какие-то бумаги. Я их прочел — все-таки здешней письменностью уже овладел, а потом опять лишился чувств.

Это было свидетельство о браке моих родителей. Теперь я знал, кто мой отец. Теперь у меня была справка. Наконец-то я ее нашел. И нашел его.

Он рассказал мне все, когда увидел, что я в состоянии слушать и понимать. Моя мать сошлась с ним от одиночества. Отец не отпускал ее в город, а в этой глуши не из кого было выбирать. Они встретились случайно. Мать отправилась на прогулку и ушла слишком далеко от дома… И если с первого взгляда он показался ей уродом, то в его глазах, она тоже не была красавицей. И потом, они жили по соседству… Их разделяло только несколько километров выжженной солнцем земли, и с этой точки зрения, они были равны. Она привыкла к нему…

Там, за их захолустной деревней, говорил он мне, простирается огромный мир. Там тоже города, машины и заводы, войны и революции, преступления и жертвы… Законы, которые нужно соблюдать, и беззакония… Весь мой мир отражен в их мире, как в зеркале, а зеркало стоит в таком глухом углу, где никого это не интересует. В поселке на моей стороне многие знают… Но молчат. Потому что в деревне ссориться с соседями не принято.

И на моей стороне все давно привыкли к тому, что почтальон может привезти газету, напечатанную иероглифами. А сюда иногда попадают наши газеты. Их читают, хотя и с трудом, в основном — объявления. Из них можно узнать много полезного… Так ко мне попала моя служанка. В ее деревне работы не было.

Мой отец отсюда, и поэтому меня они не съедят. Они едят… Да, людей. И не видят в этом ничего ужасного. Насколько я понял, они ловят случайных путников на дорогах. Иногда, накануне своих больших праздников, промышляют в поселке. Но мясо для них — деликатес, поэтому жертв немного. Да и все их праздники давно уже у нас известны, так что в определенные дни люди просто стараются оставаться дома и относятся к этому философски. Сила привычки…

Впервые показался на улице. Сделал несколько неуверенных шагов, потом еще несколько. Он шел рядом, поддерживая меня под локоть. Народу было немного, но перед магазином стояла молодежь. Увидел знакомое лицо — если это можно назвать лицом. Она обрадовалась, кинулась ко мне, я закричал… Он меня унес обратно в дом. Снова затмение.

Выяснилось, что моя бывшая прислуга считается местной красавицей. Она бедная, но порядочная — так сказал мне отец. Я уже видел других девушек — верно, они еще уродливее… Или я просто к ней привык? Она приходит иногда в гости и смотрит так умильно, что меня тошнит… Стараюсь больше спать и не думать. Главное, не думать.

Единственная надежда — что я безнадежно сошел с ума и теперь просто-напросто коротаю время в смирительной рубашке, напичканный наркотиками, затерянный в тумане, в кошмарных снах. Сошел с ума от стояния в бесконечных очередях, и никуда не выезжал из города, и не возвращался в родительский дом, и не было ничего, не было! Когда я думаю об этом, становится легче.

Бежать? Если бы меня удерживали туг насильно, я бы бежал. Я бы отдал жизнь, чтобы сбежать. Но меня никто не держит, они считают меня своим. Я могу покинуть эту деревню в любой момент, но именно поэтому и остаюсь. Свобода может связать хуже рабства. У меня есть право выбора, и я медлю… Медлю… И куда бежать после того, что стало с Александрой? После того, как узнал про своего отца?

Здешняя мясная лавка…

Обращаются со мной — лучше некуда. Живу в доме отца, он от меня почти не отходит. У него большая семья, но он с любовью говорит о моей матери, объясняет, что расстались они только потому, что она хотела, чтобы я родился и вырос на другой стороне. Он не смог ее отговорить и сам отвез к деду. Но зачат я был тут.

Говорю уже свободно, читаю тоже. У него на книжной полке тоже есть собрание сочинений Эдгара По! В переводе…

Это, как подойти к зеркалу и увидеть там вместо себя уродливое чудище. Но чудище повторяет твои движения и гримасы, и вот ваши пальцы соприкасаются на стекле: твои — снаружи, его — изнутри… И это кошмар, но это и правда, потому что зеркала не лгут. Даже кривое зеркало отражает тебя, и только тебя, и спорить с этим невозможно.

Он называет меня «сынок». Он — это все, что у меня осталось на свете. У него на столе в кабинете стоит фотография моей матери. И еще одна — он и моя мать за свадебным ужином, вокруг чудовища, а на столе…

Обмороки прекратились, теперь мне гораздо лучше. Жизнь продолжается. Чтобы вернуться обратно, достаточно сесть в машину и несколько часов подскакивать на сельских проселочных дорогах… Так просто, что даже смешно. Так просто, что невозможно.

Мне некуда возвращаться, не к кому. Моя семья здесь. Я уже получил новый паспорт — кстати, безо всяких проволочек, и скоро женюсь на самой красивой девушке в деревне. Правда, она бедна, но зато очень порядочна, замечательно готовит и обожает меня до безумия. До такой степени, что носит меня на руках.

Ее зовут Лигейя.

Следующую страницу я напишу на языке, который никто из вас не поймет.