Каторжник

Глава 17

Глава 17

Через несколько дней нас поставили работать на «выморозку». Увлекательнейшее занятие! Большая часть золотоносного грунта, как оказалось, покоилась на дне какого-то безымянного ручья, видимо, решив, что там ему самое место. Летом, как мне поведали старожилы, счастливые арестанты работали здесь по пояс в ледяной воде, наслаждаясь освежающей прохладой и живописными видами окружающей природы. Зимой же, чтобы добраться до заветного золотишка, приходилось заниматься фигурным катанием наоборот — «вымораживать» воду.

Технология этого действа проста, как мычание: сначала кайлом и ломом вырубали лед почти до самой воды, стараясь не пробить его насквозь: иначе — здравствуй, незапланированное окунание в купель. Холода стояли лютые, лед нарастал толстый, так что за раз удавалось углубиться где-то на двадцать сантиметров, а то и на полметра. Потом эту дыру, заткнув щели тряпками и корой, оставляли на одну-две ночи. За это время вода под тонким слоем льда замерзала, и утром процедуру повторяли. И так раз пять-шесть — пока наконец не доскребались до галечного дна ручья. Вот тут-то и начиналось настоящее веселье — добыча грунта. Она же «выработка». Она же «выемка».

Почва на дне оказалась каменистой, плотной, а за ночь она еще и смерзалась — кайло отскакивало, руки отваливались. Ежедневный урок — кубическая сажень «песков» на артель — становился все более труднодостижимым, как коммунизм. А за неисполнение здесь полагался один аргумент — плети. Или розги. Разнообразие наказаний радовало.

Каждый вечер в бараке только и разговоров было, что о «педагогических мерах»:

— Вчерась Фрол-то Парамоныч троих засек на раскомандировке. С Верхней тюрьмы ребята. Чего-то они заартачились, а он… давай гвоздить без передыха. Бог прибрал, недолго мучились.

— Хоронили-то где? На кладбище? — из чистого любопытства поинтересовался я.

— Ишь, чего пехтерь захотел! Кладбище! — хмыкнул кто-то из старожилов. — Не приведи господь! Там для нашего брата местов не назначено! У нас тут в мертвецкую кинули, до весны полежат. А там уж, как водится, свезут в какой-нибудь разрез, песочком присыплют — и делу конец!

— Харчевание слабое, оттого и мрут как мухи, — философски замечал другой.

— Ослаб народ, оголодал, изнемог. Ему сто плетей дашь — он и лапки кверху, скапустился. Нежные стали арестанты…

А Фомич, как ветеран каторжного движения, только посмеивался в бороду, просвещая насчет «старых добрых времен».

— Это как хуже? Можно ли еще хуже жить? — не верили арестанты.

— А то! — посмеивался Фомич. — Раньше, бывало, секли розгами безо всякого счета. Начальство-то счет знало, да нам не объявляло. Поведут, значится, арестантика на экзекуцию, барабаны — бум-бум! Надзиратели глядят — бьют ли с душой, от всего сердца? Да-а! Упадет бедолага, свалится бездыханный — думаешь, все, отмучился. Похоронная команда уже телегу катит, рогожкой накрывает… Тут врача кличут. Тот бежит, сердешный, службу справляет. Зырк буркалами своими — и команду отгоняет: «В лазарет его!» А у каторжного на спине живого места нет, одни клочья да синие полосы с кровью. И шо вы думаете? Выживет ведь, зараза! В беспамятстве поваляется, кровью похаркает — и снова готов! К новому суду, к новым розгам! Вот богатыри были! Теперь таких нетути! Жидкий народец пошел…

Каторжники сочувственно вздыхали, оглядывая друг друга и прикидывая, сколько ударов выдержит их собственная шкура…

Короче, огрести тут плетей или розог — дело обыденное, как умыться. А поскольку отвечал за артель я, то и перспектива познакомиться с этим видом «массажа» была у меня самая реальная. Стало как-то неуютно. И я начал усиленно кумекать, как бы так извернуться, чтобы и урок выполнять, и шкуру свою драгоценную сберечь.

И вот что я заметил. Дно ручья, хоть и каменистое, не было таким промерзшим, как склоны. Вода не давала мерзлоте схватить его намертво. Правда, копать мокрый грунт было нельзя — вода тут же заливала выработку. Но если…

Подумал я, подумал, потолковал с Захаром и нашел-таки выход. Придумал целую технологию! Сначала строим ледяную запруду и отводим воду в сторону или перегораживаем ручей. Потом дно ручья в месте выработки на ночь укрываем толстый слой лапника и закидываем снегом — создаем термоизоляцию. И — вуаля! — утром мы копаем относительно рыхлый, не успевший промерзнуть за ночь грунт.

Вода, конечно, все равно просачивается, но если работать быстро и снимать грунт понемногу, не глубже тридцати сантиметров за раз, то вполне терпимо. Главное, не надо долбить кайлом камни, можно работать лопатами! Кубометр на человека в день лопатой — это уже не так страшно, как кайлом. Мы приноровились, и жизнь стала немного легче. Совсем капельку. Урок мы теперь выполняли стабильно, моя спина временно избежала экзекуции.

Да и в целом наша артель на фоне общего уныния и доходяжничества держалась молодцом. Гешефт Изи, несмотря на все риски, потихоньку работал. Наш коммерсант умудрялся через подкупленных конвойных или вольных работяг проворачивать мелкие сделки — сбывал карты, табак, выменивал водку на продукты. Благодаря этому мы нет-нет да и перехватывали что-то сверх казенной пайки.

Иногда это был ломоть хлеба, иногда — щепотка настоящего чая, а раз Изя раздобыл даже кусок мороженого сала! Пир горой! К тому же Левицкий, наш «аристократ в конторе», исправно бывал в приисковой лавке для вольных и начальства. Он иногда покупал нам по заказу Изи то немного сахару, то луковицу, то еще какую съедобную мелочь. Конечно, это не ресторанное меню, но по сравнению с вечным клейстером и каменной юколой — просто праздник какой-то! Чувствовали себя почти олигархами местного разлива.

Примерно в это же время случилась и плановая переодевалочка — выдали новую казенную одежду. Целый гардероб, как и обещал Фомич: штаны, халаты, валенки, полушубок, рукавицы. Все новенькое, с иголочки, хоть и колючее, и размером явно не на нас шитое. Но главное — целое и теплое! Большинство арестантов, особенно моты, тут же спустили обновки за выпивку или проиграли в карты. Мы же, имея благодаря Изе хоть какой-то приварок, смогли свои тулупы и валенки приберечь. Ходить в относительно новой одежде, когда вокруг все в рванье, — сомнительное удовольствие, но чертовски приятное и теплое. Чувствовали себя почти элитой каторжного общества.

Но наше относительное благополучие не могло остаться незамеченным в этом царстве всеобщей ненависти и зависти. Невзлюбил нас, как водится, один надзиратель — Силантий. Мужик мерзкий, с рябым лицом и злыми глазками, он словно поставил себе целью отравить нам жизнь. То ли ему не давал покоя наш налаженный быт и работа без срывов, то ли прознал он про гешефт Изи и хотел урвать свою долю, не договариваясь, а просто давя авторитетом, то ли просто был мудаком по жизни — но придирался он к нашей артели постоянно. Особенно ко мне, как к «вожаку». Устраивал внезапные шмоны именно у наших нар, так что Изе приходилось проявлять чудеса изворотливости, чтобы спрятать ходовой товар, заставлял переделывать работу, цеплялся по пустякам, отпускал скверные шуточки.

— Что, Подкидыш, самый умный, да? — шипел он мне в лицо. — Ничо-ничо, подожди, я те ужо покажу!

Я сжимал кулаки, но молчал, сдерживая подступающее бешенство. Этот Силантий явно искал повода для серьезной расправы.

Зима тянулась бесконечно. Каждый вечер, падая на нары, я мысленно царапал еще одну черточку на невидимой стене календаря. Сколько еще до весны? Сколько еще дней этого ада? Фомич говорил, бежать надо весной. Когда тепло, когда есть шанс укрыться в тайге, когда реки вскроются. Весна… Она казалась такой же далекой и нереальной, как моя прошлая жизнь.

Но мысль о побеге не отпускала. Она стала единственным смыслом, единственной надеждой в этом царстве безнадеги. Ночами, когда барак сотрясался от кашля и храпа, я лежал с открытыми глазами, прокручивая в голове варианты. Куда бежать? На юг, к китайской границе? Или на запад, обратно в Россию? Сколько идти? Чем питаться? Как обойти заставы и патрули? Вопросов было больше, чем ответов. И каждый ответ упирался в суровую реальность: шансов почти нет.

И тут накатывала злость на самого себя. Дурак! Идиот! Сколько раз можно было рвануть раньше! После Екатеринбурга, когда мы работали на заводе — там было проще затеряться! В Тобольске — можно было подготовиться! В Енисейске! Да хоть после Иркутска, пока не пересекли Байкал! Шансы были! Ну что ж, надо ждать весны и готовиться.

Если оно придет.

Восточная Сибирь не то место, где зима быстро сдает свои позиции. Морозные солнечные дни сменяются бешеными шквалистыми ветрами, разгоняющими ледяной воздух вдоль поросшего вековым лесом ложа скованной морозами Кары. А мы все копаем и копаем — и не только золотоносную породу, нет…

Наша восьмерка, благодаря моему ноу-хау и относительной сытости, стала самой производительной на прииске. А как известно, на Руси кто везет, на том и едут. Мы раньше всех завершали ежедневный урок, отправляя на промывку нужное количество таратаек и тачек. И именно поэтому в качестве поощрения, видимо, каждый день после урока нам приходилось работать сверхурочно: то скалывать лед с промывочной машины, то выкапывать неглубокие могилы для тех, кто свой урок уже никогда не выполнит. Замечательная мотивация! Ну что ж, если считать смерть за своеобразную форму свободы — то наши труды, пожалуй, будут не напрасны! Помогаем людям обрести покой…

От тяжкого труда и постоянного прессинга со стороны Силантия в артели стало копиться раздражение. Софрон Чурис то и дело лаялся с Фомичом — второй попрекал первого солдатским прошлым, а Софрон не упускал случая пройтись по клеймам на лице Фомича. Изя ныл, что торговля идет плохо из-за шмонов. Тит мрачно молчал, но все чаще сжимал кулаки.

В остальном было все так же тяжело. Мы все по очереди переболели; к счастью, никто из нас не умер. Кормили ото дня все хуже и хуже: начальство на прииске отбрехивалось тем, что из-за глубоких снегов наш санный обоз с мукой и солью задерживается, а оттого пайки каторжным сильно сократили. Впрочем, посессионным и вольнонаемным было не лучше — они покупали себе харчи в приисковой лавке, где выбор стал совсем невелик, а цены — конские.

— Эх, сударик да соколик… — хрипел по утрам исхудавший Фомич. — Вот у бабы моей, помнится, как было: достанет каравай из печи, так там корочка — аж трещала, когда разламываешь!

— И я так и не помню, Викентий Фомич! Забыл уже! — поддакнул Тит. — Да, жизнь тут не мед! Здесь хлеб-то за лакомство, все юколой пробавляемся…

Следующий день начался, как все, со звона железа и криков надсмотрщиков. Мороз трещал, но нас гнали к промывкам.

— И зачем? — удивился Тит. — Ведь все равно толку нет — помпы замерзли, не прокачать ими воду! Как промывать? Да и вашгерты-то*, промывочные лотки на машине, все обледенели!

— Молчи, начальству виднее! — благоразумно произнес Фомич. — Эх, жаль, право жаль, что нерчинский-то завод закрыли! Уж я там был кум королю! И тепло в цехе-то. Знай плавь свинец да серебро, и горя не знаешь! А тут — это же ад кромешный!

Мысленно соглашаюсь с ним. Ад не ад, но на концлагерь все происходящее с нами похоже до крайности. Здесь, увы, все предназначено нам на долгие годы, а по факту — до конца жизни: условия таковы, что немногие выберутся отсюда живыми!

К вечеру оказалось, что пятая артель недодала песку — мороз. Опять же, грунт попался плотный, камень пошел. Не их вина, но тут виновных не ищут — тут назначают крайних…

Вечером всех из пятой артели отправили на плац. Нас тоже согнали — «на страх, на науку». Солнце уже зашло за горы, костры освещали наши обмороженные, осунувшиеся лица. Солдаты выстроились в два ряда с розгами. Понурые мужики из пятой артели стояли в ожидании. Командир, горный офицер, с каменным лицом прокричал:

— За неисполнение — розги! По сотне каждому! И бога молите, что только розгами!

С несчастных содрали одежду. И это на морозе! И пошло: хрясь, хрясь, хрясь… Ветхая ткань рубах рвется, человеческое мясо рвется. Мужики кричат, один упал — его поднимают. Кулаки сжимаются от бессильной ярости. Рядом Софрон Чурисенок стиснул зубы:

— Э-эх, робяты… Мы же люди, не скот!

В общем, унесли пятую артель после экзекуции на руках.

Вечером темнее тучи в наш барак в сопровождении солдат пришел вашейгер Климцов.

— Начальство недовольно, робяты. Мало золота даем. Шестьдесят шесть пудов на круг — разве это дело? Раньше сто давали! Вы тут какой-то секрет знаете, как породу быстрее черпать…

— Ну знаем, и што? — угрюмо спросил Фомич.

— Выходит, надобно поделиться!

— А нам что за это будет? — с явным вызовом произнес Викентий.

В наступившей тишине щелкнул взводимый курок — унтер рядом с Климцовым напрягся. Климцов секунду смотрел на Фомича, затем подошел и врезал ему пару раз по лицу. Варнак отлетел в угол.

— Ты мне тут не балуй! Сказано — надо, значит — надо! — прошипел Климцов.

— Надо — так поделимся, — видя, что дело пахнет керосином или розгами, тут же вмешался Чурис.

— То-то же! — прорычал вашейгер и ушел.

Фомич тяжело поднялся, сплюнув кровью.

— Ты чего на него-то, Фомич? — с изумлением спросил Тит.

— А ты сам подумай. Аль неводомек? — прошипел Фомич и отвернулся.

— Так всем после этого урок поднимут. Скажут: «Можете ведь больше делать, значит — делайте», — объяснил я непонятливым.

Чурис тут же сбледнул лицом.

— Ну, извиняйте, ребята, я не хотел!

Все легли спать, а я долго еще раздумывал, как же это хреново, когда самые благие начинания оборачиваются только новыми страданиями…

Действительно, на следующий день к нам привели всех «вожаков», и мы показали им нашу методику. Через пару дней уйму рабочих перевели на вскрытие ручьев. Урок, разумеется, увеличили вдвое.

Вдвое!!! А ведь далеко не все работали вдоль ручья, где только и возможна была наша стахановская методика! И над прииском воцарилась всеобщая скорбь.

— Чую, добром не кончится! — каждодневно бубнил Фомич.

И он оказался прав. Первую неделю все шло хорошо — промывка увеличилась, начальство было довольно. Но через неделю народ, которому не досталось участков в ложе ручья (а норму увеличили и им), начал бузить.

В тот день мы уже почти закончили утреннюю работу. Нам даже дали хорошую хлебную пайку — настроение было почти праздничное. К нам прибежал Чурис, сунул ноги к костру.

— Ну что, господа арестанты, поснедаем? А то уж у меня кишка кишке дает по башке! — весело спросил он, берясь за ложку.

Тррах!

Страшный грохот прервал его. Я оглянулся и замер. Ледяная плотина, наше гениальное изобретение, лопнула. Столб воды, камней и льда взметнулся в небо и рухнул на людей в русле ручья.

— Тикаем! Спасайтесь! — заорал Фомич, бросая поварешку.

Мы бросились кто куда. За спиной нарастал рев потока. Мгновение — и страшный удар ледяной воды сбил меня с ног.