Крестьянский король

Глава 3

Проснулся я раньше птиц — от холодка под щекой и едва уловимого духа вчерашнего дыма. Ночь прошла тихо, но не сказала, где я должен быть. В котелке на камнях остыл отвар из фляжки; я сделал два маленьких глотка — терпко, травяно — и поставил обратно, словно экономил не жидкость, а доверие. Запасы пересчитал в полголоса: корочка хлеба, горсть чая — хватит на слабую заварку один раз, если снова сушить листья; подарок — кусочек лепёшки, оставлю на потом. Семена — неприкосновенный запас. Планшет цел, панель ловит свет — не для связи, для памяти.

Камни у костра я разложил так, чтобы никто, даже случайный, не порезал ногами сырую золу. Место прикрыл дерном. «Сегодня — не прятаться и не навязываться», — сказал себе, и стало легче. Путь к воде помнил на ощупь, к межам — по запаху влажной земли. Там и начну.

Ручей встретил меня зеркальной гладью колена, где я вчера ставил фильтр. Я проверил песок — чистый, не сбился в ком, значит, фракция подходит. Вода после ночи чуть мутновата; прогнал литр через фильтр, опустил на камни котелок, не доводя до кипения — пусть просто станет своей. На берегу лежала короткая ветка, податливая, в ладонь. Я срезал из неё тонкую дощечку, вроде ступеньки. Вчера я советовал не топтать межи — сегодня покажу, как.

По межам уже кто-то ходил — след свежий, сухая кромка осыпалась ровно, без липкой корки. На «моей» межe тёмнело влажное пятно — отходила вода через узкое «ухо-сток», как я и делал. На соседней — мокро стояло глубже, тяжело. Я присел, вдохнул. Запах сырого — не болотный, а хлебный, как в подполе. «Ещё два таких уха — и хватит, остальное пусть сама земля решает», — подумал я вслух.

Первые люди появились без неожиданности. Сначала мальчишка — тот самый шустряк, что вчера летал впереди, — потом старший с посохом, и за ним женщина с густыми бровями. Они шли неторопливо, видимо, тоже решили «не навязываться». Мы кивнули друг другу: здесь и этого достаточно.

Я поставил на межу свою «ступеньку» — тонкую дощечку — и шагнул на неё, показав, как проходить, не вминая землю. Потоптался туда-сюда, затем сбоку ткнул палкой в верхний слой — корка тонкая, ломается, но не переворачивается пластом. Женщина прищурилась, следила за пальцами. Старший что-то коротко сказал, и в слове зацепился звук, похожий на рычок: «хр-ен…». Не «хрен» наш, а иначе, но смысл уловился — «работа», «дело». Я повторил — аккуратно, по слогам: «х… р… эн». Мальчишка прыснул, но не зло, а так, как смеются над тем, кто наступил в первый раз на грабли и не получил по лбу.

Старший наклонился, взял у меня палку, провёл по корке легонько — точно, понял. Потом показал на мою ступеньку, на свои ноги — «это — как?» Я жестом изобразил «доска-ход», сбросил с межи ещё одну сухую ветку, сплющил её ладонью — вышло криво, но принцип тот же. Женщина сказала тихое слово, будто прикрыла чем-то чугунок: «сар». Я показал на доску, повторил: «сар?» — Она кивнула. Пусть будет так: «сар» — шагать, настилом. Я достал блокнот и коротким штрихом записал: «сар = идти по доске (настил)».

Работа сама нашлась: грязная межа звала «ухом», а сухая — «не тронь лишнего». Я сделал ещё один узкий сток, подправил наклон, чтобы вода не рыла, а стекала. Старший следил, не вмешиваясь. Когда в узкий рез отполз первый чистый язычок, он коротко сказал другое слово — будто камень ударил по камню: «стор». Я показал на воду, на щель, на его глаза — «стор?» Он кивнул. Может, значит «ладно», «верно». Я отметил в тетради: «стор = правильно/хорошо».

Потом была первая несмешная вещь — хлеб. Женщина сняла с плеча полотняный мешочек, достала оттуда небольшую лепёшку и положила на край межи. Я не взял сразу. Показал на свою сумку, на остаток хлеба, развязал пакет, порезал ножом кусок и положил рядом с её — мол, меня кормить не надо, у меня есть. Она посмотрела внимательно, кивнула и кусочки поменяла местами — мой переместила к себе, свой придвинула ко мне. «Обмен — тоже слово», — подумал я и не стал спорить. Я отломил совсем малый край, попробовал. Тесто густое, с травяным духом — мука, да, но какая? Может, местное просо или что-то из их злаков. «Лем», — сказала женщина, прикоснувшись пальцем к лепёшке. Я повторил — «лем». Слово лёгкое, как крошка на языке. Записал: «лем = хлеб/лепёшка».

Мы работали молча, по нескольку шагов, по нескольку жестов. Мальчишка, у которого язык явно был быстрее ног, подпрыгивал, комментируя всё подряд на своём, и я ловил отдельные якоря: «вад» — когда он показывал на воду; «сар» — когда шёл по моей дощечке; «стор» — когда удавалось с первого раза. По сути, он учил меня быстрее всех — как учит ребёнка дорога: многократно и без спешки.

К полудню старший махнул рукой — «довольно». Мы отошли к тени, где стояла бочка. Женщина достала из-за стены глиняный кувшин, налила в миску. Я сделал два глотка — сладковато, вроде разбавленного отвара, в жару именно то. Я поблагодарил по-своему — ладонью к груди, наклон головы. Ответом был короткий кивок.

Меня не звали в дом, но и не выталкивали за межу. Это было важнее любой речи. Старший провёл ладонью по подбородку, как будто пригладил невидимую бороду, и сказал коротко: «Раг» — и показал в сторону навеса. Я не понял. Он повторил — «раг», — сделал руками прямоугольник и хлопнул ладонями, будто сбивая пыль. «Работа под крышей? Сложить?» Я пожал плечами открыто. Он улыбнулся — первый раз — и повёл меня к навесу.

Там лежали связки трав и сушёные стебли — не сено, позже, грубее. Я взял одну связку, покрутил в руках: запах сухой, хорошая вентиляция. Полок был низкий; я, не спрашивая, почистил место от мусора, переложил связки крест-накрест, оставив зазор. Старший стоял, смотрел. «Раг», — повторил он и указал на другой ряд. Я делал, как делал бы у себя: не плотно, не суетясь, чтобы воздух ходил, а мышь не делала себе лёгкого входа. Женщина с густыми бровями заглянула, сказала два слова подряд — одно из них было «стор». Этого хватило, чтобы понять — ладно.

К вечеру я понял ещё пару их «детских» слов: «саг» — «жди/стой», «лед» — «иди/давай», «вад» — вода, «лем» — хлеб, «хрэн» — дело/работа, «стор» — хорошо. Этого было достаточно, чтобы жить один день. Больше и не нужно. Я записал их в блокнот, рядом пометил жестами — на тот случай, если завтра забуду звучание.

С ночлегом всё решилось без громких слов. Старший провёл меня к дальнему краю двора, к пристройке у сарая. Там был закуток под навесом, сухая земля, тюк соломы и старый войлок. Он показал на это, на небо, на меня и сказал мягко: «саг» — жди. Я кивнул. Потом он ушёл и через минуту вернулся с маленькой глиняной лампой и кусочком связанного шнурка — фитиля. Поставил на полку. Мальчишка стоял за его спиной, не смея зайти ближе, и шевелил пальцами, как будто складывал невидимые узелки. Женщина постояла в проходе, ничего не сказала, но, уходя, поставила у двери глиняную миску и прикрыла её чистой тряпицей.

Я остался один в новом углу мира. Развязал рюкзак, проверил всё по привычке, вытянул котелок, разжёг небольшой огонёк во дворе, не наглея — пламя чуть выше ладони. В миске оказалась похлёбка — жидкая, на травах, с крупинками чего-то вроде крупы. Я отломил от подаренной лепёшки, размочил в похлёбке, медленно поел. Чай заваривать не стал — экономия и тактика: лучше в этот вечер пахнуть их едой, а не своим дымным чаем. Листья, что были просушены со вчера, завернул в бумажку снова — пригодятся завтра.

Сидя у своей крошечной печки, я начал раскладывать в голове «завтрашний пакет». Никаких чудес. Только то, что можно сделать руками и глазами. Первое — показать, как рыхлить корку после дождя, не «вскапывая» землю; второе — положить пару широких веток на проходы, чтобы меньше мять межи; третье — попросить таз или бочонок, чтобы сделать отстойник перед поливом: вода пусть отстоится пять-десять минут, пусть опадёт песок — тогда верхний слой не размоет. Всё это укладывалось в простые жесты и два-три новых слова. На семена и посадки я даже взглядом не посягнул — рано. Семена — это доверие на сезон, а у нас пока только вечер.

Ночью было слышно, как шестки во дворах потрескивают, как кто-то затягивает простую мелодию на низком голосе и сразу бросает. Где-то близко лаяла собака — непривычно коротко, как по уговору. Я приподнялся на локте, прислушался: тянет дымом ровно, без беды. Лёг обратно на солому, подложив под голову рюкзак, чтобы лямки не давили шею. Сон пришёл не сразу, но ровно.

Утро в деревне оказалось иным, чем в лесу. Там шумит общий лесной оркестр, здесь — короткие, точные звуки: щёлкнули дверные петли, звякнуло железо об край бочки, звуки шагов по сырой земле. Я поднялся первым — не из угодливости, из привычки: утро — лучшее время для дела. Развёл огонёк у своего навеса, довёл до «шевеления» воду, на щепоть — мяты из вчерашнего куста, понюхал — достаточно. «Чай — один на утро, один на вечер, не больше», — пометил я себе в голове.

Старший появился так же тихо, как и вчера. Кивнул и назвал меня словом, в котором я услышал звук «дим», но не был уверен. Может, спрашивал имя. Я приложил ладонь к груди: «Дмитрий». Он повторил — мягко, как будто пробовал на зуб, — «Дмир». Мальчишка рядом радостно повторил «Дмир! Дмир!» и тут же ткнул пальцем в меня, потом в воду: «Дмир — вад!» Я улыбнулся — «Дмир — вад» так «крестят» всех, кто принёс чистую воду.

Работа с утра была подогнана дождём. Ночью, похоже, прошёл короткий ливень — не по мне, но по следам видно. На межах местами схватилась тонкая корочка. Я показал пальцем, потом взял свою лёгкую палку и, не заходя на гряду, прошёлся ею, как гребнем, — не переворачивая, а только ломая сверху. Женщина с густыми бровями поджала губы, взяла свою короткую мотыгу — слишком тяжёлая для этого дела — и по моему жесту попробовала боком, поднимая только верх. Получилось. «Стор», — сказала она первой. Я кивнул и отступил в сторону — так легче дать человеку назвать своё «стор» сам.

Мы положили две широкие ветки вдоль самого ходового места — от бочки к дальнему краю. По ним шагать было непривычно, но после третьего прохода всё стало само. Я несколько раз за день ловил себя на простой радости: меньше следов — это видно глазом, который любит порядок. Мальчишка сбоку что-то лопотал, показывая на ветки: «сар, сар», — и шёл по ним, как по бревну, раскинув руки.

В середине дня старший впервые назвал другое слово — короткое, с твёрдым щелчком: «лемар». Он показал на мешочек с зерном у порога. Я не спешил, сел на корточки, взял парочку зёрен в ладонь. Зерно было продолговатое, плотное, с тонкой бороздкой. Пахло не так, как пшеница. Я не сказал ни «пшеница», ни «ячмень» — пока что-то между. Я сделал жест ладонью — сушить в тени, не на солнце, показал на навес, на сквозняк. Старший кивнул, женщина покачала головой, мол, «у нас — так», но мешочек всё-таки поставили глубже, под навес. Я не радовался — отметил: дальше — разговор о семенах возможен, но ещё не сегодня.

К вечеру мне снова поставили миску. Сегодня — густее, с кусочком корня и травой. Я отломил край своей лепёшки — вчерашней — и, не глядя на людей, положил треть миски обратно на край. Это не был жест «накормите меня завтра», это было «я ем с вами». Женщина молча кивнула. Старший тоже кивнул, а мальчишка, не выдержав, спросил что-то тараторкой. Из его речи я выхватил одно: «Дмир — хрэн». «Дмитрий — работа». Ладно. Пусть будет так на сегодня.

Ночевать в этот раз я остался у своего навеса, но не за пределами двора. Огонь — маленький, вода — «до шевеления», чай — нет. Я тихо перетрусил семенные мешочки в рюкзаке — чисто, нет влаги. Планшет включил на минуту — не чтобы искать карты, а чтобы перечитать свои заметки. Фотографии меж, узкие «уши», настилы — я перелистывал их, как чужую книгу. На последнем снимке — рука старшего, повторяющая мой рез. Этот кадр оказался важнее всех.

Засыпал я под звуки деревни: короткое позвякивание, вздох бочки, чьи-то шаги за забором. Я не думал о «где это» и «как вернуться». Думал, как завтра объяснить жестами отстойник перед поливом. Может, показать на песок в бочке, дать ему опасть, а потом только лить в межи. Слова «ждать» и «вода» у нас общие — «саг, вад» — этого хватит.

Утро назавтра началось с крика петуха — давно так громко петух не кричал для меня. Старший пришёл уже не один, с ним был другой мужчина — плечистый, со старой шраминой на щеке. Он смотрел иначе, не грубо, но внимательно, как хозяин, который привык считать. Старший сказал несколько слов, которые я не понял, но по жесту было ясно: сегодня — работать вместе. Я кивнул.

Мы втроём принялись за дальний ряд, где вода стояла больше остальных. Я показал, как сделать «ухо-сток» чуть шире и дать ему выход в маленькую ложбинку, где вода сможет задержаться и «втянуться» в землю, не размывая гряду. Шрам показал два пальца — «много?» Я покачал головой, поднял один — «мало, мало» — и повторил их слово «немно» — не знаю, правильно ли, но они улыбнулись: звучало похоже. Через час ряд дышал легче. «Стор», — сказал шрам коротко, без улыбки, но голосом, в котором было больше веса, чем у любого смеха.

В полдень, когда солнце стало плотным, как тёплая доска, меня позвали в тенёк. Женщина с густыми бровями принесла миску с чем-то вроде творожной массы — кисленько, свежо. Мальчишка стал учить меня дальше: ткнул пальцем в воду — «вад», в хлеб — «лем», в меня — «Дмир», в небо — сказал слово с долгим гласным, которое я не смог повторить сразу. Они засмеялись, но мягко. Я показал на землю и сказал по-русски: «земля». Мальчишка ответил нечто вроде «зем» — не то повторил, не то назвал своё. Я записал: «зем = земля?» — рядом вопросительный знак.

Днём я сделал первое, о чём думал вчера: маленький отстойник. Нашёл у бочки старую кадку с трещиной, подложил под неё тонкий чурбачок, чтобы стояла под наклоном. Налили полведра воды, подождали минуту — песок и сор исчезли из зеркала. Я показал на верх — «для межи», на низ — «вниз». Старший молчал, потом уронил короткое «стор». Женщина сказала «саг» — «жди» — и ушла. Вернулась через пару минут с широкой дощечкой — явно из старого забора. Мы положили её на самый ходовой проход, и я впервые услышал слово «ледсар» — может, «иди по настилу». Я повторил — «ледсар» — как мог. Получилось неуклюже, но они кивнули.

Под вечер небо стянуло облаком — не грозовым, а ровным, молочным. Работу мы свернули сами. Я устал — не от веса, от непрерывного внимания. Усталость эта была приятной, как после удачного дня на своём поле. Старший, уже у бочки, назвал новое слово — короткое, глухое: «клу». Он показал в сторону пустого сарая у соседнего двора и ладонью изобразил «крыша». Я подумал секунду и понял: он предлагал на ночь угол под крышей, не под навесом. Я кивнул, прижал ладонь к груди и сказал своё единственное длинное слово: «спасибо». Они не поняли, конечно, но поймали движение.

Сарай оказался сухим и чистым. В углу — тюк соломы, на гвозде — старый плащ. Я постелил солому, накинул плащ на рюкзак — против росы — и сел у порога, глядя на двор. Мальчишка притащил из ниоткуда два тонких прутика и, смеясь глазами, принялся показывать мне «алфавит» их жестов: как пальцами можно сказать «саг» и «лед», как кивком позвать, как ладонью — «стоп». Я повторял за ним, как за учителем. Он расправил плечи от важности, а у меня внутри тоже что-то расправилось. Язык — не только слова.

Перед тем как погасить огонёк в маленькой лампе, я записал в блокнот свой первый «список дня» в новой жизни: — «ухо-стоки» — работают, делать мало и точнее; — настилы — «сар/ледсар», хорошо на проходах; — корка после дождя — ломать сверху, не копать; — отстойник перед поливом — не дорого и видно сразу; — слова: вад (вода), лем (хлеб), хрэн (дело/работа), стор (хорошо), саг (жди), лед (иди), лемар (зерно?), клу (крыша/ночлег?).

Я обмотал карандаш верёвочкой, чтобы не потерять, и спрятал в клапан. Потом долго слушал, как в соседнем дворе кто-то раскладывает по жердям что-то длинное — может, ткани, может, травы. Я повернулся на бок, подложил под щёку ладонь и уснул, как за работой: незаметно.

На третье утро меня разбудил тихий голос у двери. Старший не заходил — постучал костяшками в косяк, как в соседское окно. Я вышел, кивнул. Он протянул мне короткую верёвку, сложенную вдвое, и, не отпуская, показал на огород и на мою руку. Я понял: сегодня меня «привяжут» к делу. Не в том смысле, что на поводке, а в том, что дадут мой кусок. Я взял верёвку, услышал «хрэн» и «стор», и мы пошли.

Мне достался угол у дальнего межевика — никто там не хотел топтать глину. Я положил настил, прорезал два «уха», поставил кадку-отстойник, проверил, как держится. Мальчишка прибежал и, сияя, ткнул мне в грудь пальцем: «Дмир — хрэн!» — и тут же шмыгнул прочь. Женщина с густыми бровями в этот день сказала первое длинное — певучее — слово и показала на миску у двери. Наверное, звала на еду. Я услышал только «лем» в конце и улыбнулся. Ели мы молча, задыхаясь не от разговоров, а от горячего.

Под вечер, когда работа сама сказала «довольно», старший подошёл ко мне, провёл ладонью по воздуху, словно сглаживая невидимую морщину, и произнёс одной струной целую фразу. Я не понял её, как музыку без нот, но по ритму уловил — он не прощается, он кладёт день на полку. Я кивнул и, не тратя слов, сделал то же — ладонью по воздуху, от себя в сторону двора: «день — на место».

В ту ночь я впервые почувствовал себя не гостьем леса, а человеком на краю двора. Мне не дали ключей — здесь их нет, — мне дали дело, на которое завтра опять будет спрос. И это, пожалуй, было единственным словом, которое я знал на любом языке.